ДНЕВНИКЪ ПИСАТЕЛЯ.
XIV.
Учителю.
___
За прошлыя мои три маленькiя картинки («Гражданинъ" № 29) московскiй фельетонистъ обругалъ меня въ нашемъ петербургскомъ «Голосѣ" (№ 210), — кажется изъ цѣломудрiя, за то что я, въ картинкѣ № 2, заговоривъ о сквернословномъ языкѣ нашего хмѣльнаго народа упомянулъ, ужь конечно не называя прямо, объ одномъ неприличномъ предметѣ... «Mнѣ и въ голову не могло придти, до чего можетъ дописаться фельетонистъ, когда у него нѣтъ подъ рукой подходящаго матерьяла", говоритъ обо мнѣ московскiй мой обличитель. И такъ выходитъ что я прибѣгнулъ къ неприличному предмету единственно для оживленiя моего фельетона, для сока, для кайенскаго перцу...
Вотъ это мнѣ грустно; а я то даже думалъ что заключатъ изъ моего фельетона именно противуположное, т. е. что изъ огромнаго матерiала я вывелъ мало. Я думалъ что названiе спасетъ меня: маленькiя картинки, а не большiя, съ маленькихъ не такъ спросятъ. Я и набросалъ лишь нѣсколько грустныхъ мыслей о праздничномъ времяпрепровожденiи черно-рабочаго петербургскаго люда. Скудость ихъ радостей, забавъ, скудость ихъ духовной жизни, подвалы гдѣ возрастаютъ ихъ блѣдныя, золотушныя дѣти, скучная, вытянутая въ струнку широкая петербургская улица какъ мѣсто ихъ прогулки, этотъ молодой мастеровой — вдовецъ съ ребенкомъ на рукахъ (картинка истинная) — все это мнѣ показалось матерьяломъ для фельетона достаточнымъ, такъ что, повторяю, можно было-бы упрекнуть меня совершенно въ обратномъ смыслѣ, — т. е. что я мало изъ такого богатаго матерьяла сдѣлалъ. Меня утѣшало что я хоть намекнулъ на мой главный выводъ, т. е. что въ огромномъ большинствѣ народа нашего, даже и въ петербургскихъ подвалахъ, даже и при самой скудной духовной обстановкѣ, — есть все-таки стремленiе къ достоинству, къ нѣкоторой порядочности, къ истинному самоуваженiю; сохраняется любовь къ семьѣ, къ дѣтямъ. Меня особенно поразило, что они такъ дѣйствительно и даже съ нѣжностiю любятъ своихъ болѣзненныхъ дѣтей; я именно обрадовался мысли, что безпорядки и безчинства въ семейном быту народа, даже среди такой обстановки какъ въ Петербургѣ, все же пока исключенiя, хотя быть можетъ и многочисленныя, и думалъ подѣлиться этимъ свѣжимъ впечатлѣнiемъ съ читателями. Я какъ разъ прочелъ передъ тѣмъ въ одномъ фельетонѣ преоткровенное признанiе одного ужь конечно умнаго человѣка, по поводу вышедшей одной офицiальнаго характера книги, — именно что заниматься вопросомъ о томъ: полезна или не полезна была народу реформа? — есть въ сущности вопросъ праздный; что еслибъ даже и не полезна она оказалась народу, то все равно, проваливайся все, а реформа должна была совершиться (и въ этомъ пожалуй много правды, на основанiи реrеat mundus, не смотря на постановку вопроса). И наконецъ, что касается собственно до народа, до мужиковъ, то — признался фельетонистъ весьма явственно — «это вѣдь и правда, что собственно народъ нашъ не стоилъ реформы" — «и что если мы до реформы, въ литературѣ и публицистикѣ, вѣнчали лаврами и розами, съ г.г. Марко-Вовчкомъ и Григоровичемъ, мужиковъ, то вѣдь мы очень хорошо знаемъ, что вѣнчали только вшивыя головы... Но нужно было это тогда для подживленiя дѣла" и т. д. и т. д. Вотъ сущность мысли (изложенiе мое не буквальное) выраженной въ фельетонѣ съ такою откровенностiю и уже безъ малѣйшей прежней церемонiи. Признаюсь эта слишкомъ уже откровенная мысль, эта обнаженность ея, почти въ первые обнаружившаяся съ такимъ удовольствiемъ, привела меня тогда въ прелюбопытное настроенiе духа, и помню я тогда заключилъ, что мы, ну напримѣръ въ «Гражданинѣ", хоть и раздѣляемъ первую часть этой мысли, т. е. реформа даже не смотря ни на какiя послѣдствiя, но все же не раздѣлимъ ни за что второй части этой роковой мысли и твердо увѣрены что вшивыя головы все таки были достойны реформы и даже совсѣмъ не ниже ея. Я думаю подобное убѣжденiе можетъ составлять именно одну изъ характерныхъ сторонъ собственно нашего направленiя; вотъ почему я объ этомъ теперь и упоминаю.
Что же касается до моего фельетона... А кстати, московскiй фельетонистъ, мой собратъ по перу, неизвѣстно почему думаетъ что я стыжусь названiя фельетониста и увѣряетъ на французскомъ языкѣ что я — «plus feuilletoniste que Jules Janin, plus catholique que le pape». Этотъ французскiй языкъ изъ Москвы конечно тутъ для того, чтобъ подумали что авторъ — хорошаго тона, но все-таки не понимаю къ чему тутъ приписываемое мнѣ исповѣданiе католической религiи и къ чему понадобился тутъ бѣдный папа? — А что до меня, то я лишь выразился что я не «петербургскiй" фельетонистъ и хотѣлъ лишь этимъ сказать, на всякiй случай для будущаго, что въ моемъ «Дневникѣ" не объ одной собственно петербургской жизни пишу и намѣренъ писать, а стало быть и спрашивать съ меня слишкомъ подробныхъ отчетовъ о петербургской жизни, когда я заговорю о ней по необходимости, — нечего. Если же московскому моему учителю непремѣнно хочется назвать мой «Дневникъ» фельетономъ, то пусть; я этимъ очень доволенъ.
Московскiй учитель мой увѣряетъ что фельетонъ мой произвелъ фуроръ въ Москвѣ «въ рядахъ, и въ Зарядьѣ" и называетъ его гостиннодворскимъ фельетономъ. Очень радъ что доставилъ такое удовольствie читателямъ изъ этихъ мѣстъ нашей древней столицы. Но ядъ въ томъ, что будто я нарочно и билъ на эффектъ; за неимѣнiемъ читателей высшихъ искалъ читателей въ Зарядьѣ и съ этою цѣлью и заговорилъ «о нем» а стало быть я — «самый находчивый изъ всѣхъ фельетонистовъ"...
... «То-ись ума не приберу — (пишетъ учитель, разсказывая объ эффектѣ моего фельетона въ Москвѣ) — «ума не приберу, чтó это за диковинка такая, какой спросъ на этого «Гражданина» вышелъ, удивлялся одинъ изъ газетныхъ разносчиковъ на мой вопросъ о cпpocѣ на «Гражданинъ». Когда я объяснилъ ему, въ чемъ дѣло, разносчикъ побѣжалъ къ Мекленбургу и Живареву — нашимъ оптовымъ торговцамъ газетами, чтобы взять оставшiеся нумера; но ихъ и тамъ расхватали: «все-то изъ рядовъ, да изъ Зарядья спрашиваютъ»... Дѣло в томъ, что до Гостинаго двора дошло свѣдѣнiе, что въ «Гражданинѣ» написана цѣлая статья объ немъ, и вотъ, гостиннодворцы, вмѣсто того, чтобъ покупать «Развлеченiе», кинулись на «Гражданина»...
Да вѣдь это вовсе не дурно, послушайте, это извѣстie, и напрасно вы стыдите меня гостиннодворскими читателями. Напротивъ, очень бы желалъ прiобрѣсти ихъ расположенiе, ибо вовсе не такъ худо о нихъ думаю, какъ вы о нихъ думаете. Видите ли, покупали они конечно для смѣху и изъ того что скандалъ вышелъ. На скандалъ всякiй человѣкъ набрасывается, это уже свойство всякаго человѣка, преимущественно въ Pocciи (вы, напримѣръ, вотъ набросились же); такъ что гостиннодворцевъ за это, я думаю, нельзя презирать слишкомъ-то спецiально. Что же до забавы, до смѣху, — то есть разныя забавы и разный смѣхъ, даже въ самыхъ соблазнительныхъ случаяхъ. Учитель мой, впрочемъ, оговаривается; онъ прибавляетъ: «Я увѣренъ, что перомъ автора «картинки объ немъ" руководили самыя добрыя намѣренiя, когда онъ писалъ этотъ гостиннодворскiй фельетонъ", — т. е. учитель дѣлаетъ мнѣ честь, допуская что я не имѣлъ непосредственною и главною цѣлью, упоминая о немъ, развратить народъ. Благодаримъ хоть за это; такъ какъ авторъ пишетъ въ «Голосѣ», то великодушная оговорка эта пожалуй и не лишняя, ибо знаю по опыту, что Андрею Александровичу ничего не стоитъ обвинить меня въ чемъ угодно, даже въ развратительвыхъ цѣляхъ противъ народа и общества русскаго. (Обвинялъ же меня въ крѣпостничествѣ). Андрей Александровичъ сказался тоже под вашимъ перомъ и въ удивительной обратной догадкѣ: «и если подобныя «картинки» ваши ничего не сдѣлаютъ для исправленiя гулякъ изъ рабочаго люда"... говорите вы. Такая догадка какъ разъ изъ головы Андрея Александровича! Вѣдь придетъ же въ голову, что я писалъ имѣя непосредственною и ближайшею цѣлью исправить (отъ сквернословiя) нашъ ругающiйся рабочiй народъ! Да вѣдь они не только про насъ съ вами, но даже и про Андрея-то Александровича никогда не слыхивали — эти изъ рабочаго-то люда, которыхъ я описывалъ въ моемъ фельетонѣ!
Нѣтъ, я писалъ съ другимъ направленiемъ — о семъ «существительномъ", «при дамахъ къ произнесенiю неудобномъ", «а между пьяными наиболѣе употребительномъ» — и настаиваю что имѣлъ довольно серьозную и извинительную цѣль и это вамъ докажу. Мысль моя была доказать — цѣломудренность народа русскаго, указать что народъ нашъ, въ пьяномъ видѣ (ибо въ трезвомъ сквернословятъ несравненно рѣже), если и сквернословитъ, то дѣлаетъ это не изъ любви къ скверному слову, не изъ удовольствiя сквернословить, а просто по гадкой привычкѣ, перешедшей чуть не въ необходимость, такъ что даже самыя далекiя отъ сквернословiя мысли и ощущенiя выражаетъ въ сквернословныхъ же словахъ. Я указывалъ дальше что главную причину этой сквернословной привычки искать надо въ пьянствѣ. Про догадку мою о потребности, въ пьяномъ видѣ, когда туго ворочается языкъ и между тѣмъ сильное желанiе говорить — прибѣгать къ словамъ краткимъ, условнымъ и выразительнымъ — про эту догадку мою можете думать что угодно; но что народъ нашъ цѣломудренъ даже и сквернословя, — на это стоило указать. Я даже имѣю дерзость утверждать, что эстетически и умственно развитые слои нашего общества несравненно развратнѣе, въ этомъ смыслѣ, нашего грубаго и столь неразвитаго простого народа. Въ мужскихъ обществахъ, даже самаго высшаго круга, случается иногда, послѣ ужина, иной разъ даже между сѣдыми и звѣздоносными старичками, когда уже переговорятъ о всѣхъ важных и даже иногда государственныхъ матерiяхъ — перейти мало по малу на эстетически-каскадныя темы. Эти каскадныя темы быстро, въ свою очередь, переходятъ въ такой развратъ, въ такое сквернословiе, въ такое скверномыслiе, что никогда воображенiю народному даже и не представить себѣ ничего подобнаго. Это случается ужасно часто, между всѣми оттѣнками этого, столь возвышенаго надъ народомъ круга людей. Мужи, извѣстные самыми идеальными добродѣтелями, даже богомольцы, даже самые романтическiе поэты съ жадностью участвуютъ въ сихъ разговорахъ. Тутъ всего важнѣе именно то, что иные изъ сихъ мужей — почтенны безспорно и дѣлаютъ много и хорошихъ поступковъ. Нравится имъ именно пакость и утонченность пакости, не столько скверное слово, сколько идея въ немъ заключающаяся; нравится низость паденiя, нравится именно вонь, словно лимбургскiй сыръ (неизвѣстный народу) утонченному гастроному; тутъ именно потребность размазать и понюхать, и упиться запахомъ. Они смѣются, они объ этой пакости конечно говорятъ свысока, но видно что она имъ нравится и что безъ нея они уже обойтись не могутъ, хоть на словахъ. Совсѣмъ иной смѣхъ у народа, хотя бы даже и на эти темы. Я увѣренъ что у васъ въ Зарядьѣ смѣялись не для пакости, не изъ любви къ нему и къ искусству, а смѣхомъ въ высшей степени простодушнымъ, не развратнымъ, здоровымъ хотя и грубоватымъ, — совсѣмъ не такимъ, какимъ смѣются иные размазыватели въ нашемъ обществѣ или въ нашей литературѣ. Народъ сквернословитъ зря, и часто не объ томъ совсѣмъ говоря. Народъ нашъ не развратенъ, а очень даже цѣломудренъ, не смотря на то, что это безспорно самый сквернословный народъ въ цѣломъ мiрѣ, — и объ этой противоположности право стоитъ хоть не множко подумать.
Московскiй учитель мой оканчиваетъ обо мнѣ въ своемъ фельетонѣ съ чрезмѣрною, почти сатанинскою гордостью.
«Я воспользуюсь примѣромъ почтеннаго коллеги (т. е. моимъ), говоритъ онъ — когда мнѣ случится писать фельетонъ, а матерьяла никакого не будетъ, и постараюсь тогда заняться тоже «картинками", — (какое презрѣнье!) — но въ данный моментъ мнѣ нѣтъ надобности пользоваться преподаннымъ мнѣ примѣромъ — (т. е. у умнаго человѣка и безъ «него" всегда много мыслей) потому что, хоть у насъ, въ Москвѣ, тоже «жаръ и пыль", «пыль и жарь" — (начальныя слова моего фельетона для того чтобъ еще разъ устыдить меня) — но изъ этой пыли — (a-a! вотъ тутъ-то теперь и пойдетъ, вотъ онъ покажетъ намъ сейчасъ что можетъ умная московская фельетонная голова вывести даже изъ «этой пыли" — сравнительно съ петербургскими) но изъ этой пыли и изъ-подъ этого жара» — (это что же такое «изъ-подъ жара"?) можно при извѣстной внимательности, усмотрѣть — (Слушайте! Слушайте!) — «что жизненный пульсъ нашей бѣлокаменной, значительно слабѣющiй лѣтомъ, начинаетъ, такъ сказать, оживляться, съ тѣмъ чтобы, оживляясь все болѣе и болѣе, достигнуть въ зимнie мѣсяцы той интенсивности, дальше которой уже не можетъ идти пульсъ московской жизни".
Вотъ такъ мысль! Вонъ оно какъ у насъ въ Москвѣ то! А мнѣ-то, мнѣ-то какой урокъ! А знаете что, учитель? Мнѣ-то вотъ и кажется, что вы нарочно подхватили у меня о немъ, именно чтобъ сдѣлать и вашъ фельетонъ занимательнѣе, (а то чтó интенсивность-то!) можетъ быть даже позавидовали моему yспѣху въ Зарядьѣ? Это очень и очень можетъ быть. Не стали бы вы такъ копаться и размазывать и столько разъ поминать объ этомъ; мало того что поминали и размазывали, даже нюхали...
...«все же мы доросли до того по крайней мѣрѣ чтобъ разнюхать, когда намъ подносятъ чтó нибудь уже очень бьющее въ носъ и умѣемъ цѣнить это, помимо намѣренiй автора»...
Ну такъ чѣмъ же пахнетъ?
Ѳ. Достоевскiй.
===========
Статистика: