VIII.
Эпоха, 1864, ноябрь.
_____
Идеалъ Некрасова.
Въ октябрской книжкѣ «Русскаго Слова”, въ отдѣлѣ «Библiографическiй Листокъ”, разбираются стихотворенiя г. Некрасова и доказывается, что въ нихъ, рядомъ съ протестомъ, представлены и совершенно вѣрные положительные идеалы.
«Правда”, — говоритъ критикъ, — «идеалъ г. Некрасова не имѣетъ ничего общаго съ идеалами другихъ поэтовъ; онъ не фантастическiй какой нибудь, а возможный, необходимый, несомнѣнный. Идеалъ этотъ построенъ на идеяхъ любви и благосостоянiя и выраженъ въ самой осуществимой формѣ”.
Выраженъ онъ именно въ той «чудной, розовой картинѣ свѣтлаго истиннаго счастья”, которая видится Дарьѣ, когда она замѣрзаетъ въ лѣсу (въ поэмѣ Морозъ-красный носъ). Для большей убѣдительности критикъ выписываетъ вполнѣ эту картину, выражающую идеалъ г. Некрасова. Вотъ она:
«И снится ей жаркое лѣто —
Не вся еще рожь свезена,
Но сжата — полегче имъ стало!
Возили снопы мужики,
А Дарья картофель копала
Съ сосѣднихъ полосъ у рѣки.
Свекровь ея тутъ же, старушка,
Трудилась; на полномъ мѣшкѣ
Красивая Маша, рѣзвушка,
Сидѣла съ морковью въ рукѣ.
Телѣга, скрипя, подъѣзжаетъ —
Савраска глядитъ на своихъ,
И Проклушка крупно шагаетъ
За возомъ сноповъ золотыхъ.
— Богъ помочь! А гдѣ-же Гришуха?
Отецъ мимоходомъ сказалъ.
«Въ горохахъ”, сказала старуха.
— Гришуха! отецъ закричалъ,
На небо взглянулъ. — Чай не рано?
Испить бы... Хозяйка встаетъ
И Проклу изъ бѣлаго жбана
Напиться кваску подаетъ.
Гришуха межъ тѣмъ отозвался.
Горохомъ опутанъ кругомъ,
Проворный мальчуга казался
Бѣгущимъ зеленымъ кустомъ.
— Бѣжитъ!.. у!.. бѣжитъ, пострѣленокъ;
Горитъ подъ ногами трава! —
Гришуха черенъ какъ галченокъ,
Бѣла лишь одна голова;
Крича, подбѣгаетъ въ присядку
(На шеѣ горохъ хомутомъ);
Поподчивалъ бабушку, матку,
Сестренку — вертится вьюномъ!
Отъ матери молодцу ласка,
Отецъ мальчугана щипнулъ;
Межъ тѣмъ не дремалъ и Савраска:
Онъ шею тянулъ да тянулъ,
Добрался, — оскаливши зубы,
Горохъ аппетитно жуетъ
И въ мягкiя, добрыя губы
Гришухино ухо беретъ...
Машутка отцу закричала:
— Возьми меня, тятька, съ собой!
Спрыгнула съ мѣшка — и упала.
Отецъ ее поднялъ: «не вой!
Убилась — не важное дѣло!
Дѣвченокъ не надобно мнѣ;
Еще вотъ такого пострѣла
Рожай мнѣ, хозяйка, къ веснѣ!
Смотри же!..” Жена застыдилась:
— Довольно съ тебя однаго!
(А знала, подъ сердцемъ ужь билось
Дитя)... «Ну, Машукъ, ничего!”
И Проклушка, ставъ на телѣгу,
Машутку съ собой посадилъ.
Вскочилъ и Гришуха съ разбѣгу,
И съ грохотомъ возъ покатилъ.
Воробушковъ стая слетѣла
Съ сноповъ, надъ телѣгой взвилась.
И Дарьюшка долго смотрѣла,
Отъ солнца рукой заслонясь,
Какъ дѣти съ отцомъ приближались
Къ дымящейся ригѣ своей,
И ей изъ сноповъ улыбались
Румяныя лица дѣтей”...
Какая прелесть! эти стихи и выписываешь съ наслажденiемъ. Какая вѣрность, яркость и простота въ каждой чертѣ!
Не въ томъ, однако же, дѣло. какъ понимаетъ читатель эту картину? Не думаетъ ли онъ, что передъ умирающей Дарьей носятся видѣнiя прошлаго, что она вспоминаетъ счастливыя минуты того времени, когда мужъ былъ живъ? По мнѣнiю критика, ничуть не бывало; это не воспоминанiя и не картина дѣйствительности.
«Эта картина”, — говоритъ онъ, — «есть самый полный идеалъ счастья, какой только могла создать фантазiя крестьянки; но, конечно, не много прибавить къ нему самый развитый человѣкъ, самый великiй генiй въ мечтахъ о совершенномъ благополучiи людей. Основные элементы этого благополучiя — здѣсь всѣ: любовь, довольство и привлекательный трудъ среди чистой, прекрасной природы. это та вершина благополучiя, на которой человѣку остается еще только искать наслажденiя въ наукѣ и искусствѣ; это то счастливое состоянiе, гдѣ можно съ полнымъ правомъ проповѣдывать науку для науки и искусство для искусства. Наконецъ, это тотъ результатъ, къ которому стремится весь прогрессъ, и въ которомъ наслажденiе свободною любовью, свободнымъ трудомъ и здоровою бѣдностiю изгладило даже мучительное воспоминанiе о прошломъ рабствѣ и нищетѣ”.
Дѣло ясное. Идеалъ, созданный фантазiею, представляющiй вершину благополучiя и результатъ, къ которому стремится весь прогрессъ, — никакъ не могъ и не можетъ существовать въ дѣйствительности. Чтобы кто нибудь не подумалъ, что стихи Некрасова изображаютъ картину дѣйствительной жизни, — критикъ убѣдительно доказываетъ, что такiя картины на дѣлѣ невозможны; онъ доказываетъ это и отъ себя и — что всего лучше и сильнѣе — отъ г. Некрасова.
Отъ себя онъ замѣчаетъ что «эта картина представлена — бредомъ умирающей, а не дѣйствительностiю”.
«Но поймите же вы, наконецъ” — восклицаетъ онъ далѣе, — «безнадежные филистеры, что въ дѣйствительности ничего подобнаго нѣтъ, что если бы въ минуту смерти крестьянкѣ грезилось ея дѣйствительное прошлое, то она бы увидѣла побои мужа, не радостный трудъ, не чистую бѣдность, а смрадную нищету. Только въ розовомъ чаду опiума или смерти отъ замерзанiя могли предстать передъ нею эти чудныя, но никогда небывалыя картины”.
Но всего сильнѣе тѣ доказательства, которыя критикъ заимствуетъ у самаго г. Некрасова. Весьма справедливо онъ замѣчаетъ, что «г. Некрасовъ часто останавливается на судьбѣ русской женщины вообще, особенно же на долѣ крестьянки”; но что онъ «нигдѣ не показалъ намъ въ розовомъ свѣтѣ ея настоящее”. Критикъ ссылается на различныя стихотворенiя, гдѣ упоминается о женщинахъ и ихъ долѣ, на «Дешевую покупку”, на «Рыцаря на часъ”, и т. д. «Поэтъ показываетъ намъ”, — говоритъ онъ, — «и жену («Жница”), и мать («орина, мать солдатская”), показываетъ во всей безъисходности ея горя, во всемъ ужасѣ ея судьбы”. Перебравъ всѣ эти случаи, въ которыхъ представляется судьба женщины у г. Некрасова, критикъ задается такимъ вопросомъ:
«Я бы спросилъ читателя, возможно ли это представленiе, клевета ли на русскую жизнь эти слова, правда ли, что доля женщины была такъ печальна, какъ изображаетъ г. Некрасовъ?”
И отвѣчаетъ самъ себѣ:
«Но спрашивать было бы излишне, потому что лучшимъ отвѣтомъ на такiе вопросы служитъ то, что все, что есть лучшаго въ Россiи, читаетъ Некрасова и вѣритъ ему”.
И такъ, если вы вѣрите Некрасову, то должны признать, что картина, изображенная имъ въ приведенныхъ нами стихахъ, есть дѣло невозможное, небывалое, и представляетъ только одну фантазiю, идеалъ счастья.
Въ этихъ сужденiяхъ я вижу достойное наказанiе г. Некрасова за слишкомъ большое усердiе, съ которымъ онъ забавлялся созданiемъ «Жницъ”, «Оринъ”, и т. п. Читатели такъ усердно повѣрили этимъ его произвѣденiямъ, что теперь уже не вѣрятъ самымъ прямымъ его словамъ.
Вотъ онъ изобразилъ живущую въ полномъ ладу чету мужа и жены. Какъ можно! — возражаетъ ему критикъ, — вашъ Проклъ непремѣнно билъ свою жену.
Г. Некрасовъ представилъ картину радостнаго труда, чистой бѣдности. Какъ можно! — возражаетъ критикъ, — все это одна мечта; я знаю твердо, что они жили въ смрадной нищетѣ.
Г. Некрасовъ изобразилъ счастливыя минуты крестьянскаго семейства, полнаго взаимной любви. Какъ можно! — восклицаетъ критикъ, — я вѣдь знаю, что ни любви, ни счастливыхъ минутъ у нихъ вовсе нѣтъ.
Очень можетъ быть, что критику кажется одной фантазiей, однимъ идеаломъ даже то, какъ Савраска
...»гвъ мягкiя, добрыя губы
Гришухино ухо беретъ”.
Вотъ если бы Савраска откусилъ ухо у Гришухи, тогда это было бы ближе къ дѣйствительности и не противорѣчило бы некрасовской манерѣ ее изображать.
_____
Послѣднiя извѣстiя: между «Современникомъ” и «Русскимъ Словомъ” заключенъ миръ.
Я былъ бы очень огорченъ, еслибы снисходительные читатели приняли какiя нибудь мои замѣтки за полемику; покорно прошу ихъ устранить отъ себя такую мысль, если она пришла имъ на умъ. Главное въ моихъ замѣткахъ — факты, и въ этомъ смыслѣ я готовъ стоять за каждую изъ нихъ безъ исключенiя; ибо каждая содержитъ правильное указанiе на нѣкоторое явленiе умственнаго мiра, можетъ быть мелкое, но всегда дѣйствительно существующее. Полемикой же называется не только указанiе чужихъ мнѣнiй, но и ихъ опроверженiе, въ которомъ я большею частiю не чувствую никакой нужды. Я ничего не хочу опровергать; я понимаю свое дѣло какъ изображенiе фактовъ, которые бы говорили сами за себя. Если читатели и могутъ упрекнуть меня за нѣкоторыя отступленiя отъ этихъ прiемовъ, то они должны, однако же, признать за мною не мало усилiй, дѣлаемыхъ мною для того, чтобы въ точности имъ слѣдовать.
Признаюсь откровенно, эти оговорки и извиненiя внушила мнѣ радостная вѣсть о заключенiи мира между «Современникомъ” и «Русскимъ Словомъ”. Когда я услышалъ эту вѣсть и подумалъ, что по всѣмъ правамъ это событiе должно найти мѣсто въ моихъ замѣткахъ, то на меня вдругъ навела сомнѣнiе и смущенiе мысль: не будетъ ли помѣщенiе этаго факта въ замѣтки принято тѣмъ или другимъ изъ почтенныхъ помирившихся органовъ за враждебное дѣйствiе? По зрѣломъ размышленiи, я, однако же успокоился и рѣшился слѣдовать моей прямой обязанности. Если я стану пропускать столь достославныя дѣла и событiя, то что же у меня будутъ за замѣтки, и какой же я буду лѣтописецъ? Если фактъ столь великой важности будетъ упущенъ изъ виду, то не скажутъ-ли, что я не уважаю русской литературы и не считаю достойнымъ замѣчанiя даже самыя крупныя въ ней явленiя?
Шутка ли? «Русское Слово” помирилось съ «Современникомъ”! «Русское Слово”, которое съ начала года употребляло всѣ усилiя, чтобы доказать неосновательность и шаткость «Современника”! Какъ же случилось это неожиданное и многозначительное событiе? Разскажу по порядку.
Послѣднею статьею «Русскаго Слова” противъ «Современника” была статья «Нерѣшенный Вопросъ”, статья «къ счастiю неподписанная”, какъ выражается о ней «Современникъ”. Статья эта имѣла цѣлью разобрать, какъ «года два тому назадъ наши литературные реалисты сильно опростоволосились”. Опростоволосился именно г. Антоновичъ своимъ разборомъ романа Тургенева: Отцы и Дѣти. Неподписанная статья отнеслась къ критикѣ г. Антоновича весьма жестоко. Въ одномъ мѣстѣ, увлеченный жаромъ своего неудовольствiя, авторъ говоритъ объ этой критикѣ:
«А наша критика?! А наша глубокая и проницательная критика?! Она съумѣла только за этотъ разговоръ укорить Базарова въ жестокости характера и въ непочтительности къ родителямъ. — Ахъ ты, коробочка доброжелательная! Ахъ ты, обличительница копѣечная! Ахъ ты, лукошко глубокомыслiя!”
Въ другомъ мѣстѣ неподписанная статья выражаетъ такой судъ:
«Долго придется г. Антоновичу раскаяваться въ его статьѣ объ «Асмодеѣ нашего времени”. Много вреда надѣлала эта статья. Сильно перепутала она понятiя нашего общества о молодомъ поколѣнiи. Такъ напакостить могъ только одинъ «Современникъ”.
Вслѣдствiе этой статьи, въ «Современникѣ” явилась статья «Вопросъ, обращенный къ «Русскому Слову”, подписанная: Постороннiй Сатирикъ. «Постороннiй Сатирикъ” пишетъ, что статья «Русскаго Слова” его «удивила”, что онъ недоумѣваетъ, какъ могла эта статья появиться въ «Русскомъ Словѣ”, что ужь не хитритъ ли редакцiя, не хочетъ ли она только возбудить въ другихъ журналахъ «новую радость” и вызвать въ нихъ «новыя статьи о расколѣ въ нигилистахъ”, а потомъ посмѣяться надъ этою радостiю?
«Поэтому-то”, — пишетъ «Постороннiй Сатирикъ”, — «я и нахожусь вынужденнымъ обратиться къ редакцiи «Русскаго Слова” съ вопросомъ: согласна ли она съ статьею «Нерѣшенный вопросъ”, раздѣляетъ ли она вполнѣ всѣ сужденiя автора статьи, какъ о романѣ «Отцы и Дѣти”, такъ и о критикѣ на этотъ романъ, помѣщенной въ «Современникѣ”?
Затѣмъ «Постороннiй Сатирикъ” обращается даже прямо къ опредѣленнымъ лицамъ, именно къ г. Минаеву и къ г. Благосвѣтлову, и проситъ ихъ печатно отвѣчать: какъ они относятся къ статьѣ: «Нерѣшенный вопросъ”?
Рѣчь свою «Постороннiй Сатирикъ” заканчивается многозначительнымъ соображенiемъ:
«И безъ того”, — говоритъ онъ, — «много у меня на рукахъ полемическаго дѣла: нужно довести до конца споръ съ «Эпохой”Э), нужно въ тоже время слѣдить за дѣятельностiю двухъ печатныхъ органовъ г. Краевскаго и, наконецъ, не упускать изъ виду и московской литературы; полемика съ этими противниками кажется мнѣ самой необходимой, и «Русское Слово” можнобы было оставить въ сторонѣ. Но «Русскому Слову” кажется, что ему необходимо прежде всего напасть на «Современникъ” и съ нимъ по преимуществу вести полемику. Нечего дѣлать”..
Здѣсь, очевидно, заключается новый вопросъ «Русскому Слову”, вопросъ о томъ, съ кѣмъ, по его мнѣнiю, прежде всего и необходимѣе всего вести полемику? И считаетъ ли оно, что полемика противъ «Современника” необходима?
«Русское Слово” отвѣчало немедленно. Во-первыхъ, оно дѣлаетъ нѣсколько замѣчанiй, имѣющихъ цѣлью, кажется, показать неосновательность удивленiя, выраженнаго «Постороннимъ Сатирикомъ” при появленiи статьи «Нерѣшенный вопросъ”.
«Еще въ началѣ 1862 года” — говоритъ редакцiя, — «при появленiи романа г. Тургенева «Отцы и Дѣти”, когда наша журналистика съ азартомъ принялась глумиться надъ Базаровымъ, съ цѣлью опошлить этотъ типъ въ глазахъ читающей публики, еще тогда критикъ «Современника” и критикъ «Русскаго Слова” рѣзко разошлись во взглядахъ на этотъ романъ”.
Если «Современникъ” это забылъ, то ему напоминаются болѣе близкiя времена.
«Какъ «Современникъ”, такъ и «Русское Слово” послѣ 1862 и до нынѣшняго года не возвращались къ этому предмету. Но въ прошломъ апрѣлѣ «Современникъ”, разбирая романъ г. Писемскаго «Взбаламученное море”, снова коснулся Базарова, причемъ, проводя параллель между Тургеневымъ и Писемскимъ, между Базаровымъ и Басардинымъ, подтвердилъ свой прежнiй взглядъ на тургеневскiй романъ. Естественно, что при этомъ «Современникъ” высказался противъ критика «Русскаго Слова”, хотя и не назвалъ его по имени... Въ статьѣ говорилось о «критикахъ-дѣтяхъ” и о «простоватыхъ слушателяхъ, принимающихъ за комплименты деликатныя колкости г. Тургенева”.
И такъ, разногласiе между критиками-отцами и критиками-дѣтьми есть дѣло давнишнее, и «Русское Слово” не находитъ причины, почемубы статья «Нерѣшенный вопросъ”, представляющая «только дальнѣйшее и логическое развитiе его прежняго мнѣнiя о Базаровѣ”, должна была измѣнить ходъ дѣлъ.
Затѣмъ «Русское Слово” объявляетъ, что оно не боится полемики.
«Намъ нечего бояться этой полемики и угрозъ «Современника”
Отъ своихъ мнѣнiй не отказывается.
«Мы вовсе не думаемъ и не желаемъ полемизировать съ «Современникомъ”.
«Сознаемъ всю безполезность полемикисобенно въ такое время, когда она, кромѣ удовольствiя нашему журнальному стаду, не можетъ оказать существенныхъ услугъ литературѣ”.
«Русское Слово” можетъ расходиться съ «Современникомъ” на частныхъ и отдѣльныхъ вопросахъ, но оно всегда на столько уважало общую идею, что не рѣшится пожертвовать этой идеей въ пользу какого-бы то ни было личнаго самолюбiя”.
Эта послѣдняя фраза, имѣющая чрезвычайно благородный видъ, къ сожалѣнiю, не совсѣмъ ясна. «Русское Слово” какъ будто хочетъ сказать, что оно никому не пожертвуетъ своей идеей; но въ такомъ случаѣ зачѣмъ же стоитъ но? Слѣдовало-бы и. Поэтому, вѣроятнѣе такой смыслъ: «Русское Слово” не во всемъ согласно съ «Современникомъ”, но оно жертвуетъ своимъ разногласiемъ въ пользу общей идеи.
И такъ, ура! Миръ заключенъ. Критики-отцы и критики-дѣти не будутъ болѣе тратить силъ въ безполезной взаимной враждѣ. Теперь они на свободѣ могутъ оказать существенныя услуги литературѣ. Теперь они примутся за полемику самую необходимую; теперь множество дѣла, которое у нихъ на рукахъ, будетъ сдѣлано и доведено до конца. Горе вамъ, — печатные органы г. Краевскаго? Горе тебѣ, — московская литература! Но пуще и больше всего — горе тебѣ, «Эпоха”!
_____
Германiя поглупѣла.
Это неутѣшительное извѣстiе я слышалъ отъ однаго весьма неглупаго и философски-образованнаго человѣка. Онъ основывалъ свое сужденiе какъ на собственныхъ наблюденiяхъ надъ нѣмецкимъ отечествомъ, въ которомъ почти постоянно живетъ въ послѣднее время, такъ и на отзывѣ однаго нѣмца, небывшаго въ Германiи лѣтъ пятнадцать и недавно навѣстившаго ее.
Уровень умственной жизни понизился. Напримѣръ, нѣмцы уже не понимаютъ философовъ, которыхъ нѣкогда произвели. На это, если помнятъ читатели, я приводилъ нѣкоторыя доказательства въ своихъ «Замѣткахъ”, именно указывалъ на толки о Кантѣ въ журналѣ Ноака: «Psyche”. Оказывается, что нѣмцы уже не понимаютъ Канта, котораго еще не смѣютъ не уважать. Великолѣпное изложенiе кантовскаго ученiя, сдѣланное Куно Фишеромъ, нисколько не помогло дѣлу и было встрѣчено равнодушно.
Тоже самое должно сказать и о другихъ умственныхъ и творческихъ сферахъ. Въ Германiи уже нѣтъ публики съ высокими требованiями, для которой бы мыслитель, поэтъ, или вообще художникъ долженъ былъ стремиться стать какъ можно выше въ дѣлѣ мысли и творчества. Масса образованныхъ людей имѣетъ весьма низкiя требованiя, поэтому въ ней имѣютъ успѣхъ вещи именно малаго достоинства. Такъ, напримѣръ, очень пришлась по вкусу книга Вундта о психологiи.
Германiя какъ будто отвлечена отъ умственной жизни своими политическими интересами. Дѣйствительно, политическiе интересы у всѣхъ на умѣ и на языкѣ; но изъ этого, какъ мы знаемъ и видимъ, пока еще ничего не выходитъ. Все ограничивается безконечными разговорами и безконечнымъ истребленiемъ пива.
Такимъ образомъ, можно подумать, что Германiя уже совершила свою умную миссiю, которую ей предстояло исполнить въ развитiи европейскаго духа, что она пережила то время, когда ей суждено было производить мiровыхъ поэтовъ, мыслителей и критиковъ. Что будетъ, неизвѣстно, но если дѣйствительно одна миссiя окончена, то можетъ быть за нею послѣдуетъ другая; можетъ быть Германiя изберетъ теперь новую дорогу и раскроетъ свои силы на другомъ поприщѣ.
Все это для насъ, русскихъ, весьма любопытно. Дѣло въ томъ, что, какъ давно уже извѣстно, наша умственная жизнь находится въ постоянномъ подчиненiи умственной жизни Германiи. По остроумному замѣчанiю однаго тоже весьма не глупаго и тоже философски образованнаго человѣка, даже Базаровъ, подъ видомъ занятiя естественными науками, занимался собственно тѣмъ же дѣломъ, какъ Рудинъ, Бельтовъ и другiе прежнiе герои, т. е. нѣмецкою философiею. И такъ, если бы вопросъ о пониженiи умственнаго строя Германiи былъ разъясненъ окончательно, если бы пониженiе было доказано подробными указанiями на факты, то мы бы очень много отъ этого выиграли. Именно: въ такомъ случаѣ мы уже освободились бы отъ этаго, до сихъ поръ непреоборимаго для насъ авторитета; мы уже стали бы въ отношенiи къ Германiи въ положенiе судей и могли бы свободно пользоваться хорошимъ и отвергать дурное, хотя бы это дурное и было самоновѣйшее. Если Германiя уже совершила свою умную миссiю, то намъ слѣдуетъ поучаться у тѣхъ ея мыслителей и писателей, на которыхъ выпала доля совершенiя этой миссiи, а не воображать, что чѣмъ новѣе нѣмецкiй писатель, тѣмъ дальше онъ ушелъ впередъ и тѣмъ достойнѣе изученiя.
И вообще, весьма желательно было бы, чтобы у насъ развилось критическое отношенiе къ западной жизни и въ умственной, и во всякой другой ея сферѣ; ибо только такое отношенiе свидѣтельствовало бы о самостоятельности нашей мысли, т. е. просто — о существованiи у насъ дѣйствительной мысли.
Что касается до того, что Германiя совершила свою умную миссiю, то можно въ подтвержденiе сослаться на слова Тэна, въ его статьѣ о Карлейлѣ.
«Карлейль”, — говоритъ Тэнъ, — «есть самый авторитетный и самый оригинальный изъ толкователей, которые ввели германскiй духъ въ Англiю. Дѣло это не малое, потому что надъ подобнымъ дѣломъ нынче работаютъ всѣ мыслящiе люди”.
«Съ 1780 по 1830 годъ Германiя произвела всѣ идеи нашего историческаго перiода, и въ продолженiи полувѣка, или можетъ быть цѣлаго вѣка, наше главное дѣло будетъ состоять въ томъ, чтобы передумать эти идеи. Мысли, которыя родились или появились въ зачаткѣ въ какой нибудь странѣ, непремѣнно распространяются въ сосѣднихъ странахъ и прививаются тамъ на извѣстное время; то, что случается теперь съ нами, уже двадцать разъ случалось въ мiрѣ; ходъ растительности духа всегда былъ одинъ и тотъ же, и мы можемъ съ нѣкоторою достовѣрностiю предвидѣть для будущаго то, что мы наблюдаемъ въ прошедшемъ. Въ извѣстныя эпохи является нѣкоторая форма оригинальнаго духа, которая порождаетъ свою философiю, литературу, искусство, науку, и которая, обновивши мысль человѣка, медленно и неизбѣжно обновляетъ всѣ мысли. Всѣ умы ищущiе и находящiе попадаютъ въ этотъ потокъ; они двигаются впередъ только посредствомъ его; если они противятся ему, они останавливаются; если они уклоняются отъ него, они замедляются; если они способствуютъ ему, то бываютъ подвинуты впередъ дальше чѣмъ другiе. И движенiе продолжается, пока еще не все изобрѣтено. Когда искусство дало всѣ свои произведенiя, философiя — всѣ свои теорiи, наука — всѣ свои открытiя, — движенiе останавливается; другая форма духа получаетъ господство, или же человѣкъ перестаетъ мыслить. Такъ, во время возрожденiя явился артистическiй и поэтическiй генiй, который, родившись въ Италiи и перенесенный въ Испанiю, угасъ тамъ, спустя полтора вѣка, среди всеобщаго паденiя, и который, будучи пересаженъ съ другимъ характеромъ во Францiю и въ Англiю, окончилъ тамъ по истеченiи ста лѣтъ утонченностями маньеристовъ и безумствами сектаторовъ, успѣвши, однако, создать реформу, утвердить свободу мысли и основать науку. Такъ, вмѣстѣ съ Драйденомъ и Малербомъ родился ораторскiй и классическiй духъ, который, произведши литературу XVII вѣка и философiю XVIII, истощился у преемниковъ Вольтера и Попе и вымеръ по истеченiи двухсотъ лѣтъ, успѣвши дать лоскъ своей образованности Европѣ и возбудить французскую революцiю. Такъ, въ концѣ послѣдняго вѣка возвысился философскiй генiй Германiи, который, породивши новую метафизику, новую теологiю, новую поэзiю, новую литературу, новую лингвистику, новую экзегезу, новую эрудицiю, въ настоящую минуту спускается въ науки и продолжаетъ свое раскрытiе. Духа болѣе оригинальнаго, болѣе всеобщаго, болѣе плодовитаго результатами всякаго рода и всякаго значенiя, болѣе способнаго все преобразовать и все передѣлать — не являлось уже триста лѣтъ. Онъ того же разряда, какъ духъ возрожденiя и духъ классическаго перiода. Онъ, какъ они, соприкасается со всѣми великими движенiями современной интеллигенцiи. Онъ, какъ они, обнаруживается во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ. Онъ, какъ они, распостраняется, сохраняя тоже основанiе и принимая многообразныя формы. Онъ является въ той же цивилизацiи и въ тѣхъ же расахъ. И такъ, мы безъ большой дерзости можемъ предполагать, что онъ будетъ имѣть такую же продолжительность и такую же судьбу”.
Нѣсколько далѣе Тэнъ говоритъ:
«Всѣ идеи, выработанныя въ Германiи, сводятся къ одной, къ идеѣ развитiя (Entwickelung), состоящей въ томъ, чтобы представлять себѣ всѣ части какой нибудь группы солидарными и дополнительными; такъ что каждая изъ нихъ необходимо требуетъ всѣхъ другихъ, и что, взятыя вмѣстѣ, онѣ обнаруживаютъ въ своей послѣдовательности и въ своихъ контрастахъ внутреннее качество, ихъ соединяющее и ихъ производящее. Двадцать системъ, сто фантазiй, сто тысячъ метафоръ на разные лады изображали или обезображивали эту фундаментальную идею. Если снять съ нея ея оболочки, то она утверждаетъ не болѣе какъ взаимную зависимость, соединяющую члены извѣстнаго ряда и связующую ихъ всѣхъ съ нѣкоторымъ отвлеченнымъ свойствомъ, заключающимся внутри ихъ. Если приложить ее къ природѣ, то мы станемъ смотрѣть на мiръ, какъ на лѣствицу формъ и послѣдовательный рядъ состоянiй, имѣющихъ въ себѣ самихъ причину своего послѣдованiя и своего бытiя, содержащихъ въ своей природѣ необходимость своего исчезанiя и своего ограниченiя, составляющихъ своею совокупностiю нераздѣльное цѣлое, которое, довольствуясь само собою, исчерпывая всѣ возможности и связуя всѣ вещи, начиная отъ пространства и времени и до жизни и мысли, представляетъ полнѣйшую гармонiю и великолѣпiе. Если приложить ее къ человѣку, то мы станемъ смотрѣть на чувства и мысли, какъ на естественные и необходимые продукты, связанные между собою подобно превращенiямъ животнаго или растенiя, откуда вытекаетъ взглядъ на религiи, философiи, литературу, на всѣ человѣческiя созданiя и человѣческiя движенiя, какъ на неизбѣжныя слѣдствiя извѣстнаго состоянiя духа, который, исчезая, уноситъ и ихъ съ собою, который, возвращаясь, приводитъ и ихъ съ собою, и который, если мы можемъ его воспроизвести, даетъ намъ вмѣстѣ возможность и ихъ воспроизвести. Вотъ два ученiя, которыми проникнуты писанiя двухъ главныхъ мыслителей вѣка, Гегеля и Гёте. Они повсюду пользовались ими какъ методою; Гегель для того, чтобы схватить формулу всякой вещи, Гёте для того, чтобы добыть себѣ созерцанiе всякой вещи; они такъ глубоко прониклись ими, что извлекли изъ нихъ свои внутреннiя и привычныя чувства, свою нравственность и свой образъ дѣйствiй. Можно смотрѣть на нихъ какъ на два главныя философскiя сокровища, завѣщанныя роду человѣческому нынѣшнею Германiею”.
Тэнъ, очевидно, смотритъ догматически; то, что онъ называетъ мотодою, есть уже результатъ настоящей философской методы, — дiалектики, основанной Шеллингонъ и развитой Гегелемъ. Въ ней вся сила нѣмецкой философiи, и безъ нея понятiе развитiя было бы догматическимъ предположенiемъ, какимъ оно и было, напримѣръ, у Лейбница.
Говоря далѣе о необходимой переработкѣ, которой должны подвергнуться германскiя идеи, Тэнъ заключаетъ:
«Но каждый духъ переплавитъ ихъ смотря по устройству своего горна; ибо всякая нацiя имѣетъ свой оригинальный генiй, въ который она отливаетъ идеи, взятыя извнѣ. Такъ, Испанiя въ XVI и XVII вѣкѣ возобновила въ иномъ духѣ итальянскую живопись и итальянскую поэзiю. Такъ, пуритане и янсенисты перемыслили въ новыхъ формахъ первоначальный протестантизмъ. Такъ, французы XVIII вѣка расширили и распространили либеральныя идеи, приложенныя или предложенныя англичанами въ религiи и въ политикѣ. Тоже самое и теперь. Французы не могутъ, подобно нѣмцамъ, сразу подняться до высокихъ взглядовъ на цѣлое. Они умѣютъ идти только шагъ за шагомъ, исходя отъ наглядныхъ идей, слѣдуя прогрессивнымъ методамъ и постепенному анализу Кондильяка и Декарта. Но этотъ болѣе медленный путь ведетъ почти также далеко, какъ и другой, и сверхъ того, онъ избѣгаетъ множества невѣрныхъ шаговъ. Посредствомъ его мы достигаемъ того, что исправимъ и поймемъ взгляды Гегеля и Гёте, и если мы взглянемъ вокругъ себя на пробивающiяся идеи, то окажется, что дѣло уже началось. Позитивизмъ, опирающiйся на весь новѣйшiй опытъ и очищенный, послѣ смерти своего основателя, отъ своихъ общественныхъ и религiозныхъ увлеченiй, началъ новую жизнь, ограничиваясь тѣмъ, что указываетъ связь естественныхъ группъ и соотношенiе существующихъ наукъ. Съ другой стороны, исторiя, романъ и критика, изощренные утонченностями парижской культуры, указали осязательно законы человѣческихъ событiй; природа явилась какъ рядъ фактовъ, человѣкъ какъ продолженiе природы; и мы видѣли, какъ высокiй умъ, самый тонкiй, самый возвышенный, какой только есть въ наше время, переработывая и умѣряя нѣмецкiя гаданiя, изложилъ французскимъ словомъ все, что наука миѳовъ, религiй и языковъ скопила по ту сторону Рейна въ теченiе шестидесяти лѣтъ”.
Можетъ быть, мы не станемъ, подобно Тэну, приписывать большое значенiе утонченностямъ парижской культуры; но нельзя не согласиться, что въ общемъ картина его вѣрна. Духъ Германiи вѣетъ надъ французской мыслью.
_____
) Споръ? Какой споръ? О чемъ? О докторѣ что-ли? Признаюсь, я не замѣтилъ, чтобы между «Современникомъ» и «Эпохой» вышло что нибудь похожее на споръ. По моему сужденiю, было что то другое, на споръ весьма мало походящее.
===========
Статистика: