На выставкѣ есть одна картина, передъ которой съ утра до вечера стоитъ толпа зрителей. Одинъ уходитъ, другой подходитъ, тѣснятся, пробираются, чтобы какъ-нибудь посмотрѣть поближе, пролѣзаютъ между толпою зрителей и картиной. Толпа состоитъ изъ самыхъ разнородныхъ элементовъ: тутъ и головки въ драгоцѣнныхъ шляпкахъ, и головки, повязанныя платками; тутъ и долгополые сертуки, и короткiе мундиры, и каски, и сибирки, и бороды. Картина всѣмъ нравится, ни передъ одною болѣе картиной нѣтъ такой постоянной толпы. Приговоръ публики не заключаетъ въ себѣ ничего неопредѣленнаго или двусмысленнаго: дѣло ясно, — картина нравится болѣе всѣхъ остальныхъ на нынѣшней выставкѣ. Картина стоитъ во второй античной галлереѣ; Указатель выставки гласитъ, что она изображаетъ «партiю арестантовъ на привалѣ», что писалъ ее г. Якоби, что цѣна ей 1500 рублей, и что художникъ получилъ за нее первую золотую медаль, стало-быть на счетъ общественный поѣдетъ за границу на три или на четыре года, для дальнѣйшаго развитiя своего таланта. Такимъ образомъ художникъ получилъ высшую награду, какая только можетъ быть дана ученику академiи. Ктому же еще на картинѣ, весьма скоро послѣ начала выставки, явился билетикъ съ надписью: продана. Выходитъ, что цѣль художника достигнута съ большою полнотою: его работа понравилась, онъ получилъ извѣстность, славу, и сверхъ того дымъ славы принялъ для него плотскую, осязательную форму порядочнаго куша презрѣннаго металла. Кромѣ того еще у него впереди три или четыре года жизни въ прекрасной Италiи. Со всѣми этими благами мы поздравляемъ художника, котораго карьера начинается такими блестящими задатками, и желаемъ ему дальнѣйшихъ, еще болѣе блестящихъ и звонкихъ успѣховъ. Но, во имя художества, скажемъ нѣсколько словъ о самой картинѣ. Вѣдь и сказка «Три Мушкетера» имѣла огромное количество читателей, и она принесла своему автору хорошiе капиталы. Но этихъ обстоятельствъ еще нельзя принять за безспорное доказательство того, будто слишкомъ знаменитая сказка Александра Дюма-отца — верхъ совершенства. Мы не оскорбимъ добросовѣстнаго и правдиваго художника дальнѣйшимъ сравненiемъ съ знаменитымъ сказочникомъ; впрочемъ это говоримъ мы потому только, что наша критика смотритъ на А. Дюма какъ на что-то ужь очень дурное. Знаменитый благёръ имѣетъ нѣкоторыя особенности, которыми многое выкупается, и совершенно презрительный тонъ относительно его несовсѣмъ умѣстенъ. У Александра Дюма есть между нашими художниками не менѣе знаменитый двойникъ-живописецъ; но объ этомъ послѣ. Вспомнивъ о Дюма, мы только хотѣли сказать, что судъ большинства еще не всегда бываетъ одинаковъ съ судомъ потомства. Отъ времени, точно также какъ и отъ вѣрной критической оцѣнки, мишура чернѣетъ, опадаетъ; остается чистая и голая правда. Партiя арестантовъ на привалѣ. Привалъ сдѣланъ поневолѣ, потомучто одна телѣга сломалась; колесо лежитъ ступицей кверху; мужикъ въ страшно-изорваномъ кафтанѣ отпрягаетъ лошадь. На телѣгѣ лежитъ человѣкъ, котораго путешествiе кончилось: онъ умеръ, а ноги еще скованы; трупъ его еще арестантъ, и тогда только выйдетъ изъ этапнаго вѣдомства, когда окончательно поступитъ въ землю. По дорогому перстню на пальцѣ видно, что это не совсѣмъ обыкновенный арестантъ; ясно, что онъ не былъ бродягой, убiйцей или воромъ. Трупъ лежитъ на телѣгѣ, полуприкрытый ветхою рогожей. Лѣвая рука покойника, покрытая мертвенною блѣдностью, повисла; пальцы согнуты такъ, какъ они сгибаются въ минуту смерти. На одномъ пальцѣ дорогой перстень. Можетъ-быть это послѣднiй символъ того, что было драгоцѣннѣйшаго для покойника; можетъ-быть это завѣтный подарокъ любимой женщины, память друга. Онъ не разставался съ нимъ до конца, даже и въ кандалахъ. Подъ сломаную телѣгу забрался другой арестантъ, съ отвратительнымъ лицомъ, какой-нибудь закоренѣлый мошенникъ, котораго общество съ омерзѣнiемъ выбросило изъ среды своей. Тамъ, подъ телѣгой, перегнувшись самымъ неестественнымъ образомъ, потомучто тамъ тѣсно и неловко, онъ тащитъ съ пальца покойника драгоцѣнный перстень. Преступникъ одѣтъ въ лохмотья и производитъ на зрителя такое же точно впечатлѣнiе, какъ гадина мерзкая и въ тоже время опасная, въ родѣ скорпiона. Возлѣ той же телѣги стоитъ этапный офицеръ. Онъ одною рукою открываетъ одинъ глазъ покойника, чтобъ убѣдиться, вѣроятно, въ его смерти. Открывается мертвый большой глазъ, съ подвернутымъ книзу зрачкомъ. Офицеръ, очень равнодушно покуривая трубку, спокойно смотритъ на поблекшiй глазъ, и на черствомъ лицѣ его не выражается ровно ничего: ни участiя, ни состраданiя, ни удивленiя, совершенно ничего, такъ какъ еслибы онъ смотрѣлъ на дохлую кошку или на придорожную трясохвостку. Онъ даже гораздо больше занятъ своей трубкой, чѣмъ покойникомъ, которому въ глазъ заглянулъ только мимоходомъ. Между сослуживцами этого господина попадается очень много подобныхъ лицъ. Иначе и быть не можетъ. Эти господа всю свою жизнь только провожаютъ партiи арестантовъ, и уже насмотрѣлись на этихъ несчастныхъ, приглядѣлись къ ихъ страданiямъ, къ ихъ болѣзнямъ, привыкли видѣть между ними людей по большой части дурныхъ. Родъ ихъ служебной дѣятельности притупляетъ въ нихъ чувствительность, и они иногда такъ же спокойно бьютъ арестантовъ, какъ набиваютъ свою трубку. На первомъ планѣ картины, съ правой стороны, арестантъ въ лохмотьяхъ, не обращая вниманiя ни на что происходящее кругомъ, занятъ своими собственными дѣлами: онъ осматриваетъ рану, натертую у него на ногѣ кандалами. Черствое лицо этого человѣка, вѣроятно высидѣвшаго многiе годы въ разныхъ тюрьмахъ, нѣсколько разъ пересланнаго изъ одного острога въ другой на цѣлыя тысячи верстъ, приняло отпечатокъ довольно общiй людямъ этого рода, — отпечатокъ совершеннѣйшаго равнодушiя ко всему на свѣтѣ: и къ погодѣ, и къ времени года, и къ истязанiю прiятеля, и къ своему собственному страданiю. Съ этимъ-то тупымъ равнодушiемъ онъ смотритъ на свою рану, и затѣмъ никакого выраженiя нельзя отыскать на его жосткомъ лицѣ, полузакрытомъ растрепаными волосами. Кромѣ того, въ картинѣ еще много лицъ второстепенныхъ: женщина съ дѣтьми, другiе арестанты, лошади, мужики, телѣги, но все это на заднихъ планахъ. Картина поражаетъ удивительною вѣрностью. Все точно такъ бываетъ и въ природѣ, какъ представлено художникомъ на картинѣ, если смотрѣть на природу такъ-сказать только снаружи. Зритель дѣйствительно видитъ на картинѣ г. Якоби настоящихъ арестантовъ, такъ, какъ видѣлъ бы ихъ напримѣръ въ зеркалѣ, или въ фотографiи, раскрашенной потомъ съ большимъ знанiемъ дѣла. Но это-то и есть отсутствiе художества. Фотографическiй снимокъ и отраженiе въ зеркалѣ — далеко еще не художественныя произведенiя. Еслибы и то и другое было художественнымъ произведенiемъ, — мы могли бы довольствоваться только фотографiями и хорошими зеркалами, и самая академiя художествъ была бы одною огромною безполезностью. Нѣтъ, не то требуется отъ художника, не фотографическая вѣрность, не механическая точность, а кое-что другое, больше, шире, глубже. Точность и вѣрность нужны, элементарно необходимы, но ихъ слишкомъ мало; точность и вѣрность покамѣстъ только еще матерьялъ, изъ котораго потомъ создается художественное произведенiе; это орудiе творчества. Въ зеркальномъ отраженiи не видно, какъ зеркало смотритъ на предметъ, или лучше-сказать видно, что оно никакъ не смотритъ, а отражаетъ пассивно, механически. Истинный художникъ этого не можетъ: въ картинѣ ли, въ разсказѣ ли, въ музыкальномъ ли произведенiи непремѣнно видѣнъ будетъ онъ самъ; онъ отразится невольно, даже противъ своей воли, выскажется со всѣми своими взглядами, съ своимъ характеромъ, съ степенью своего развитiя. Это не требуетъ и доказательства. Пусть два человѣка разсказываютъ о какомъ-нибудь одномъ, хоть напримѣръ обыкновенномъ уличномъ событiи. Очень часто изъ другой комнаты, даже вовсе не видя самихъ разсказчиковъ, можно угадать и сколько которому лѣтъ, и въ какой службѣ который изъ нихъ служитъ, въ гражданской или въ военной, и который изъ двухъ болѣе развитъ, и даже какъ великъ чинъ каждаго изъ нихъ. Эпическаго, безучастнаго спокойствiя въ наше время нѣтъ и быть не можетъ; еслибъ оно и было, то развѣ только у людей, лишонныхъ всякаго развитiя или одаренныхъ чисто-лягушечьей натурой, для которой никакое участiе невозможно, или наконецъ у людей, вовсе выжившихъ изъ ума. Такъ какъ въ художникѣ нельзя предполагать этихъ трехъ печальныхъ возможностей, то зритель и вправѣ требовать отъ него, чтобы онъ видѣлъ природу не такъ какъ видитъ ее фотографическiй объективъ, а какъ человѣкъ. Встарину сказали бы, что онъ долженъ смотрѣть глазами тѣлесными и сверхъ того глазами души или окомъ духовнымъ. Пусть же онъ видитъ въ «несчастныхъ» арестантахъ людей, да пусть же и намъ покажетъ это. Положимъ, что этапные офицеры нерѣдко народъ безчувственный по одному уже тому, что служебныя обязанности не допускаютъ особой чувствительности. Но нашолся же художникъ, который въ извѣстной поэмѣ: «Разсказъ этапнаго офицера» сумѣлъ въ своемъ черствомъ героѣ откопать человѣка. Допустимъ, что большою частью арестанты такъ сживаются съ своимъ безвыходнымъ положенiемъ, что становятся ко всему равнодушны; но въ тоже время нельзя не допустить, что они люди. Такъ давайте же намъ ихъ какъ людей, если вы художникъ; а фотографiями ихъ пусть занимаются френологи и судебные слѣдователи. Художественности въ этомъ смыслѣ въ картинѣ г. Якоби нѣтъ ни наволосъ; онъ фотографировалъ каждаго изъ своихъ субъектовъ, и не картину написалъ, а совершилъ слѣдственную ошибку. Всѣ у него равно негодяи, и всѣ одинакiе, какъ-будто потому, что въ его мнѣнiи сравняла ихъ этапная цѣпь. Всѣ у него равно безобразны, начиная съ кривого этапнаго офицера до клячи, которую отпрягаетъ мужикъ. Есть одно только исключенiе: это исключенiе — герой картины, покойникъ, накрытый изорваной рогожей. Этотъ вѣроятно былъ красавецъ, судя по остаткамъ его, но такъ и слѣдовало по академическимъ требованiямъ; ему невозможно было придать чертъ болѣе обыкновенныхъ или менѣе классическихъ: такъ и видѣнъ человѣкъ родовитый среди подлаго народа, подлаго въ томъ смыслѣ, какъ онъ разумѣлъ это весь свой вѣкъ. Изъ этой картины очевидно, что г. Якоби, ученикъ академiи, употребилъ всѣ свои силы, все старанiе, чтобы правильно, вѣрно, точно передать дѣйствительность. Это весьма полезное, необходимое старанiе, и весьма похвальное для ученика академiи. Но это покамѣстъ еще только механическая сторона искусства, его азбука и орфографiя. Конечно, и тѣмъ и другимъ надо овладѣть совершенно, прежде нежели приступить къ художественному творчеству. Прежде надо одолѣть трудности передачи правды дѣйствительной, чтобы потомъ подняться на высоту правды художественной. А знаете ли вы, г. Якоби, что гонясь до натянутости за правдой фотографической, вы ужь поэтому одному написали ложь? Вѣдь ваша картина невѣрна положительно. Это мелодрама, а не дѣйствительность. Вы слишкомъ гнались за эфектомъ и натянули эфектъ. Вы не согласились даже пощадить этотъ разодраный тулупъ на мужикѣ. Ну когда же такъ дерутся тулупы (вдоль по всей спинѣ)? Вамъ нуженъ былъ хаосъ, безпорядокъ во чтобы то ни стало. Зачѣмъ воръ воруетъ съ пальца перстень именно въ ту минуту, когда подошолъ офицеръ? Будьте увѣрены, что еще прежде чѣмъ доложили офицеру, что умеръ человѣкъ, — арестанты всѣ разомъ, всѣмъ кагаломъ сказали ему, что у него есть золотой перстень на пальцѣ, да еще торопились высказать это наперерывъ другъ передъ другомъ, можетъ быть даже перессорились во время разсказа. Будьте увѣрены тоже, что прежде еще, чѣмъ партiя двинулась изъ Москвы и прежде чѣмъ новый арестантъ съ перстнемъ показался въ кругу своихъ будущихъ товарищей, арестанты, еще не видѣвъ его, уже знали, что у него есть на пальцѣ перстень. Извѣстно ли вамъ тоже, что никакимъ образомъ воръ не могъ украсть изъ-подъ телѣги перстень? Знаете ли почему? А потому, что этотъ перстень уже слишкомъ извѣстенъ партiи. Еще когда этотъ арестантъ хворалъ и готовился умереть, у многихъ, очень у многихъ была эта мысль: «какъ бы украсть, когда умретъ!» Допустятъ ли теперь всѣ остальные воспользоваться такимъ случаемъ какому-нибудь Васькѣ Миронову, когда того же хотѣли и