Пробило семь на богатыхъ часахъ, стоявшихъ на мраморной доскѣ камина, въ изящно-убранной гостинной. Былъ давно уже вечеръ, но гостинная не была освѣщена; только лунный свѣтъ изъ зеркальныхъ оконъ ложился свѣтлыми полосами на мягкiй коверъ на полу. Съ улицы неясно долеталъ неумолкающiй шумъ ѣзды по англiйской набережной. Убранство комнаты отличалось необыкновеннымъ, чисто художественнымъ вкусомъ, сказывавшимся во всемъ, и въ расположенiи мебели, и въ выборѣ гармоничныхъ, не бросающихся въ глаза тоновъ матерiи, и въ артистической группировкѣ цвѣтовъ. На первый взглядъ стѣны совершенно исчезали подъ массою разнообразной зелени и тропическихъ растенiй, сквозь зубчатые листья которыхъ таинственно блестѣла бѣлизна статуй, разставленныхъ между ними. Но странно; вглядѣвшись пристальнѣе, можно было открыть въ этой повидимому гармонически законченной комнатѣ одинъ уголокъ, такъ искусно скрытый отъ взоровъ любопытныхъ, что въ первую минуту невозможно было догадатъся о его существованiи. Но разъ замѣченный, онъ поглощалъ все вниманiе, приковывалъ къ себѣ какъ загадка. Въ немъ было пустынно и тихо, какъ въ покинутомъ храмѣ; казалось чья-то невидимая рука внезапно остановила въ немъ движенiе жизни... За массой зелени и яркихъ живыхъ цвѣтовъ, таинственно выдѣлялся этотъ уголокъ, обведенный позолоченнымъ, тонкой работы трельяжемъ, съ повисшимъ на немъ мертвымъ, когда-то вѣроятно дорогимъ и рѣдкимъ ползучимъ растенiемъ. Его нѣжные поблекшiе листья и вѣточки засохли, свернулись, но все еще крѣпко обвивались кругомъ рѣшетки. Внутри трельяжа бѣлѣла недоконченная статуя Психеи, съ разбросанными вокругъ нея глиной и другими принадлежностями лѣпки. Съ боку молчаливо и тихо прiютился роскошный, съ дорогими украшенiями рояль Беккера. За нимъ виднѣлся голубой шелковый диванъ оригинальной формы и такого же цвѣта вышитая подушка у ногъ. На маленькомъ мраморномъ столикѣ лежали книга, карандаши и краски. Наконецъ на стѣнѣ висѣла большая картина, имѣвшая повидимому какой-то символическiй смыслъ. Она изображала темную бурную ночь, дикiя неприступныя скалы и бушующее подъ ними море. Изъ мрака грозно-нависшей тучи выдѣлялись — бѣлая рука и двѣ бѣгущiя фигуры мущины и женщины. Рука тяжело опустилась на плечо женщины, какъ бы впиваясь въ него желѣзными пальцами. Женщина на всемъ ходу обернулась; нижняя часть лица ея скрывалась подъ складками покрывала, видѣнъ былъ только бѣлый открытый лобъ и глаза... Глаза, полные такой непреклонной рѣшимости, такой жажды счастья и увѣренности добыть его, что зритель невольно останавливался, пораженный непобѣдимой силой этого выраженiя... Внизу картины, вмѣсто виньетки, извивалась лента, завязанная въ узелъ. Оба конца этой ленты, схваченные скорченными пальцами, бѣшено растягивались врозь. Подъ этой виньеткой стояла эмблематическая и нѣсколько угрожающая надпись: «Чѣмъ дальше — тѣмъ крѣпче». Лунный свѣтъ, то блестя, то замирая, озарялъ своими измѣнчивыми переливами и живую часть комнаты, и мертвый, таинственный уголокъ съ его словно застывшими принадлежностями. Задомъ къ этому углу, задомъ къ цвѣтамъ и растенiямъ, въ большомъ низкомъ креслѣ сидѣла женщина съ поникшей головой и вытянутами на колѣняхъ бѣлыми исхудалыми руками. Старческое лицо съ сѣдыми волосами было худо и блѣдно, но сохранило печать прежней величественной красоты; манеры, поза, одежда — все носило слѣды аристократическихъ привычекъ. Глаза, когда-то прекрасные, а теперь потухшiе, были полны слезъ. Она сидѣла, повернувъ голову къ дверямъ и слушала. Изъ сосѣдней ярко освѣщенной залы лились звуки сильнаго молодого сопрано, пѣвшаго подъ акомпаниментъ рояля какую-то итальянскую арiю. Въ этомъ голосѣ было столько задушевности и глубокаго чувства, что старуха-княгиня Чарская, не могла слышать его безъ слезъ и нѣсколько разъ подносила платокъ къ глазамъ. Вдругъ пѣнiе оборвалось... — Не то, не то, Лиза, послышались слова пѣвицы: — ты не такъ играешь въ этомъ мѣстѣ. — Вотъ какъ надо... Она хотѣла взять аккордъ, но акомпанировавшая ей пятнадцатилѣтняя гимназистка тотчасъ вскочила со стула и глаза ея загорѣлись гнѣвомъ. — Ты сама не такъ поешь, а говоришь, что я ошибаюсь, заговорила она. — Развѣ я могу ошибаться, когда я первая иду по музыкѣ?.. Если ты не попадаешь въ тонъ, значитъ ты не умѣешь пѣть, потому что я играю безъ ошибки. Вотъ ноты! — Вотъ я тебѣ и покажу по нотамъ... — Пожалуйста! перебила Лиза: — я не позволю тебѣ меня учить! — Ну, начинается! Обѣ дѣвушки отошли отъ рояля. Между ними не замѣчалось ни малѣйшаго сходства. Впрочемъ онѣ и не были сестрами. Младшая — Лиза — живая, худенькая, хорошенькая, была родная внучка княгини Чарской отъ ея умершей дочери. Старшая Маруся, высокая, стройная, съ великолѣпными глазами и ярко алыми губами на матово-блѣдномъ лицѣ, приходилась княгинѣ внучатной племянницей. Обѣ сироты — онѣ жили у нея. Пока Лиза дулась и шептала что-то про себя, Маруся задумчиво подошла къ столу съ альбомами и книгами, и сѣла, подперевъ голову руками, устремивъ неопредѣленный взглядъ въ пространство... Нападки Лизы, казалось, не существовали для нея, не оставляли на ней ни малѣйшаго слѣда. Она какъ будто ушла въ какой-то особенный мiръ, изолировалась отъ всего окружающаго, и этотъ видъ недосягаемости въ высшей степени раздражилъ Лизу, которая вовсе не желала, чтобъ ея колкости пропадали даромъ. — Скажите, пожалуйста, какая Клеопатра!... язвила она -недосягаемая : —недосягаемая! недотрога-царевна! Маруся молчала. Она вообще была молчалива и производила впечатлѣнiе загадочности. — Ты дѣлаешь такой видъ, будто тебѣ все ни почемъ, точно ты царица какая, не унималась Лиза. Подождавъ отвѣта и не получая его, она продолжала съ лукавой усмѣшкой: — А все-таки не все по твоему дѣлается! Ужь какъ тебѣ хотѣлось удержать дядю Пьера, чтобъ онъ не ѣздилъ въ дѣйствующую армiю, однако не удалось, — уѣхалъ! Молчанiе. — Что, небось, покраснѣла! не унималась Лиза, злорадно любуясь яркимъ румянцемъ, разлившимся по щекамъ Маруси -что , —что же дѣлать!... Отъ всей души сочувствую твоему горю, но не могу не порадоваться, что не всегда же плясать всѣмъ по твоей дудкѣ!.. — Лиза! послышался изъ гостинной голосъ княгини Чарской. — Что вамъ угодно, grandmaman! Ахъ, какая тутъ темнота! И Лиза, нарочно натыкаясь на мебель, чтобъ отвлечь вниманiе княгини и избѣжать ожидавшаго ея выговора, прибавила: — Позвольте, я пойду скажу, чтобъ зажгли лампу. — Хорошо; только прежде подойди ко мнѣ. Княгиня притянула ее къ себѣ за руку и серьезно сказала: — Ты опять ссоришься, опять преслѣдуешь и мучишь Марусю. Я уже просила тебя оставить ее въ покоѣ и не упоминать ей про дядю. Какое тебѣ дѣло до того, уѣхалъ ли онъ или остался? Вѣдь не ты за нимъ ухаживала; не ты сидѣла надъ нимъ дни и ночи; не ты спасла его отъ самоубiйства. Лиза! я тебѣ прямо говорю, что твое отношенiе къ Маруси возмущаетъ меня... Она столько вытерпѣла за это время, что можно бы, кажется, пощадить ее. Лиза обидѣлась. — Маруся вытерпѣла столько же, сколько и другiе, сказала она. Я еще ближе родня Пьеру и вамъ, чѣмъ она. Почему же это жалѣть ее, щадить, миндальничать съ нею? Я-то ужь ни въ какомъ случаѣ не меньше ея потеряла. Прежде здѣсь было такъ весело, а теперь... — Ахъ, Лиза, прервала княгиня съ выраженiемъ страданiя въ голосѣ! — перестань, пожалуйста. Ты стояла совсѣмъ въ другихъ отношенiяхъ. — Что такое была для тебя Наташа? развѣ ты могла такъ любить ее?.. Но Маруся! Маруся выросла подъ ея влiянiемъ; въ Наташѣ она потеряла друга, сестру, мать, идеалъ!.. А ты?.. тебѣ только стало скучнѣе, потому что въ домѣ трауръ! — Ахъ, grandmaman, вспыхнула Лиза: — какая несправедливость ко мнѣ! За то, что я не хожу съ постнымъ лицомъ какъ Маруся, за то, что не говорю чувствительныхъ словъ, такъ меня ужь и клеймить!.. Нѣтъ, grandmaman, у васъ такое пристрастiе къ Марусѣ. Скажите, изъ за чего она теперь разыгрываетъ изъ себя какую-то приговоренную къ смерти?.. Наташа три мѣсяца уже какъ умерла; нельзя вѣчно ее оплакивать. Дядя, слава Богу выздоровѣлъ; а что онъ поѣхалъ въ дѣйствующую армiю, тѣмъ лучше. Онъ такой искусный докторъ, что навѣрно отличится. У него страсть къ медицинѣ; онъ тамъ въ своей сферѣ... — Да, все это прекрасно, съ горькой усмѣшкой сказала княгиня: — одно только худо, что онъ поѣхалъ не для удовольствiя, какъ тебѣ кажется, а съ отчаянiя, съ горя... и... кто знаетъ... Она не договорила. — Да ему не предстоитъ никакой опасности, grandmaman; онъ поѣхалъ какъ докторъ на перевязочный пунктъ. Тамъ его не могутъ ни убить, ни ранить; изъ за чего же волноваться? — А эпидемiи... А тифъ? глухимъ шопотомъ прервала ее княгиня, и лицо ея подернулось мучительной судорогой. — О, я знаю, что онъ для того и поѣхалъ... Ахъ, я все знаю! онъ не хочетъ жить... онъ бѣжитъ изъ этого дома, отъ этихъ стѣнъ... Сколько счастья онѣ ему сулили... и Господи! что они ему дали!.. Она закрыла лицо руками и пальцы ея затрепетали нервной дрожью. — Поди отсюда, Лиза, оставь меня одну, сказала она, махнувъ ей рукой. Лиза вышла недовольная. Вѣчно эта бабушка съ своих нервов, думала она, развѣ прiятно видѣть, какъ плачутъ!.. Позвать, затѣмъ чтобъ все отравить... Какiе эгоисты эти старые люди! И, стараясь развеселиться и забыть непрiятное впечатлѣнiе, Лиза влетѣла, танцуя, въ залу. Ей хотѣлось показать Марусѣ, что она весела, безпечна и никакого выговора не получила. Но Маруси уже не было въ залѣ, и Лиза сѣла опять за рояль. Не успѣла она начать играть, какъ за нею раздались шаги. Вошелъ молодой человѣкъ, со сверткомъ нотъ въ рукахъ, и по тому движенiю, съ какимъ онъ бросилъ свою форменную фуражку на столъ и поправилъ передъ зеркаломъ волосы, видно было, что онъ чувствуетъ себя здѣсь какъ дома. — Здравствуйте, Григорiй Петровичъ, сказала ему Лиза -послушайте : —послушайте, какую прелестную вещь я выучила. Она заиграла. — Не правда ли, прелестно! приставала она: — и какъ я хорошо это выучила! Замѣтьте, какъ у меня отчетливо выходятъ эти трели... — Да, очень хорошо, отвѣчалъ гость: — а гдѣ Марья Александровна? — Не знаю. Григорiй Петровичъ Юматовъ разсѣянно слушалъ музыку, поглядывая по сторонамъ и развертывая принесенныя имъ ноты. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ многочисленныхъ птенцовъ, которыхъ княгиня Чарская имѣла обыкновенiе приголубливать въ своихъ материнскихъ объятiяхъ. По преданiямъ старины, она свято уважала родство, и домъ ея всегда былъ полонъ гимназистами и кадетами, которые, потомъ выростая, на всю жизнь оставались ей близкими. — А какъ хорошо я стала выдѣлывать трели, обратилась къ нему Лиза: — смотрите, какая быстрота! — Да, вы дѣлаете успѣхи, замѣтилъ Юматовъ и, помолчавъ, прибавилъ: — Гдѣ же Марья Александровна? Лиза вспыхнула. — Что это, сейчасъ первый вопросъ: гдѣ Марья Александровна? Какъ будто я обязана всегда знать гдѣ она! — Я принесъ ей новый романсъ... Вотъ разыграйте акомпаниментъ. Тутъ Лиза вся нахохлилась какъ молоденькая, драчливая курочка. — Чтобъ я стала ей акомпанировать — ну, ужь нѣтъ! Довольно съ меня ея капризовъ, то не такъ, другое не такъ... А просто она не можетъ пѣть. Вѣчно кислая, со вздохами, со слезами на глазахъ... — Со слезами? переспросилъ молодой человѣкъ. — Ну да, конечно. Вѣдь она носится съ своимъ горемъ, интересничаетъ имъ. — Неужели она все плачетъ? О комъ же? — Да все о томъ же, о своей Наташѣ. — А я думалъ — о князѣ Петрѣ Николаевичѣ, замѣтилъ Юматовъ. — Ио немъ, и о ней. Это вѣдь все равно. — Мнѣ жаль, что я не былъ въ Петербургѣ во время этой катастрофы, сказалъ задумчиво молодой человѣкъ. Я очень мало зналъ кузину Наташу. Какое роковое влiянiе она имѣла на судьбу всего вашего семейства! Говорятъ, послѣ ея смерти все перевернулось верхъ дномъ у васъ въ домѣ. Петръ Николаевичъ хотѣлъ убить себя... Правда это? — Ахъ, это такая старая исторiя! Конечно, дядя Пьеръ былъ влюбленъ въ Наташу и ждалъ только ея развода, чтобъ жениться. Но разводъ тянулся безъ конца... Три года Наташа жила тутъ у бабушки, и наконецъ — разводъ! свадьба! Лиза оживилась; глаза ея заблестѣли. — Представьте — свадьба! Мнѣ шьютъ бѣлое платье! продолжала она скороговоркой: — подумайте только: первое бальное платье!., четыре складки внизу, плиссе, и тюникъ подобранъ бѣлыми розами... — И тутъ-то случилась эта катастрофа? прервалъ Юматовъ. — Нѣть, вы подумайте какая несправедливость, горячилась Лиза -всѣ : —всѣ жалѣютъ только Марусю и Пьера, а обо мнѣ забыли думать. А каково мнѣ было, посудите: я приглашена на пять кадрилей и на мазурку, у меня заказаны бѣлые атласные башмаки, таблетки изъ слоновой кости и все такое... И вдругъ вмѣсто бала- бала— похороны! Вѣдь это такое потрясенiе, отъ котораго могутъ остаться слѣды на всю жизнь!.. — Ну, какже это случилось — въ какой день? наканунѣ свадьбы? — Я думала они опомнятся, продолжала Лиза, не слушая его -позаботятся : —позаботятся о моемъ состоянiи духа, будутъ развлекать меня. Не тутъ-то было! Всѣ забились по своимъ угламъ, никого не принимаютъ; дядя Пьеръ заперся у себя, Маруся заперлась съ нимъ. Въ гостиной отгородили какой-то уголъ, куда перенесли всѣ Наташины вещи. Точно гробъ!.. Скука, тоска такая, что если бы я не догадалась уѣхать, я бы съ ума сошла! — А вы уѣхали? — Въ Гельзингфорсъ къ подругѣ. Я цѣлый мѣсяцъ прожила тамъ. Когда я прiѣхала, разсказывали ужасы... что дядя Пьеръ съума сходилъ... Это у нихъ секретъ, не велятъ говорить. Очень мнѣ нужно хранить ихъ секреты! Мнѣ такъ надоѣла вся эта исторiя | Главное- ... Главное— меня злитъ Маруся! — Но какая же тутъ роль Маруси? спросилъ съ живымъ интересомъ ея слушатель. — Никакой роли. Вотъ это-то и досадно, что она не въ свое дѣло вмѣшивается, представляется какой-то утѣшительницей... То къ бабушкѣ побѣжитъ, то съ Пьеромъ нянчится. А какое ей дѣло? Вѣдь ужь Наташи она не воскреситъ и Пьеру ее не замѣнить. — А если замѣнитъ? сказалъ какъ бы про себя Юматовъ, но, не договоривъ, спросилъ: — Однако, она имѣла огромное влiянiе на князя?.. Говорятъ, онъ только одну ее и слушалъ? — Подите вы! онъ все дѣлалъ ей наперекоръ; она не хотѣла, чтобъ онъ ѣхалъ на войну, а онъ все-таки уѣхалъ — вотъ вамъ доказательство, что она не имѣла на него влiянiя. — Положимъ, что это не доказательство, замѣтилъ онъ. — Ну, что все объ этомъ! Слушайте, какъ я играю Мендельсона. И Лиза снова заиграла. Княгиня Чарская продолжала безмолвно сидѣть въ гостиной. Она отослала назадъ принесенную лампу и осталась въ прозрачной мглѣ серебристой лунной ночи... Вотъ уже нѣсколько дней какъ она совсѣмъ не можетъ спать. Нервная лихорадка держитъ ее въ возбужденномъ состоянiи и она чувствуетъ, что начинаетъ грезить на яву. Какъ пестрый калейдоскопъ проносятся предъ нею картины прошлаго... Вотъ она видитъ себя молодой дѣвушкой, въ розовомъ платьѣ и черномъ фартукѣ; она стоитъ у окна и любуется грозой, разразившейся послѣ томительно знойнаго дня... Громъ гремитъ, молнiи блещутъ, ей и жутко и весело. Вдругъ дверь растворяется и стройная, красивая смуглянка вбѣгаетъ съ громкимъ смѣхомъ. Это Катя Ипатова, любимая подруга ея дѣтства — она полна жизни, веселья и шаловливыхъ замысловъ... Молча накидываетъ она простыню на голову подруги, завертывается вмѣстѣ съ нею, и обѣ, смѣясь, бѣгутъ по мокрымъ аллеямъ сада къ зеркальному пруду, дремлющему въ зеленой рамкѣ густыхъ кленовъ. Какое свѣжее купанiе!.. Какая ароматная ночь! А вотъ и еще ночь! Ей чудятся трели соловья, она слышитъ запахъ розъ и гiацинтовъ, и первый шопотъ любви, и первое признанiе, ощущаетъ на губахъ первый поцѣлуй... Отъ Кати Ипатовой нѣтъ тайнъ; Катя тоже любитъ и любила; обѣ онѣ выходятъ замужъ въ одинъ день. Ахъ! какъ все это было давно, давно! Княгинѣ кажется, что съ тѣхъ поръ прошли вѣка... И вотъ она видитъ себя уже вдовой, въ черномъ платьѣ съ плерезами... осиротѣлыя дѣти жмутся къ ней. Она поселяется въ имѣнiи князей Чарскихъ и каждое лѣто у нее гоститъ Катя Ипатова со всѣмъ семействомъ. Дѣти княгини подростаютъ; Пьеръ уже студентъ, старшая дочь Лиза невѣста. Вотъ ея свадьба... ея короткое эфемерное счастье и преждевременная смерть... Опять княгиня въ глубокомъ траурѣ прижимаетъ къ груди осиротѣлаго новорожденнаго ребенка, маленькую Лизу, дочь своей Лизы... Но не одна она у нее на рукахъ; княгиня прiютила и другую сироту —Марусю, дочь своего двоюроднаго племянника. Прошли года, прошло и горе. Домъ княгини Чарской оживленнѣе чѣмъ когда-нибудь; шумъ, смѣхъ и говоръ наполняютъ огромныя залы, звучатъ въ аллеяхъ стариннаго сада. Старшая дочь Ипатовой — Наташа — художница по призванiю, поетъ, рисуетъ, лѣпитъ изъ глины, пишетъ декорацiи, устраиваетъ живыя картины, домашнiе спектакли. Стремительная, самоувѣренная, пылкая и впечатлительная до крайности, она ведетъ за собою всѣхъ остальныхъ, распоряжается ими, властвуетъ надъ ними. И сколько поэтическихъ эпизодовъ, сколько забавныхъ и характерныхъ сценъ, сколько драматическихъ ссоръ и сладкихъ примиренiй!.. Съ каждымъ прiѣздомъ Наташи, Пьеръ становится совсѣмъ другой, неузнаваемый, счастливый... Княгиня видитъ его передъ собой какъ живаго — красиваго, тонкаго юношу, съ задумчивыми глазами... Но вотъ картина мѣняется. Начало весны, теплый, сѣренькiй день, въ воздухѣ пахнетъ дождемъ. Княгиня стоитъ у калитки сада и смотритъ на большую дорогу. Она ждетъ къ себѣ Ипатову со всѣмъ семействомъ; ей нетерпѣливо хочется обнять эту милую подругу ея юности, у нее накопилось столько разсказать ей. Вотъ вдали зазвенѣлъ колокольчикъ, съ горы спускается знакомая коляска, знакомыя сѣрыя лошади. Сердце княгини радостно бьется; она поспѣшно идетъ на встрѣчу... Но что это?.. изъ коляски выходитъ одна Наташа. Лицо ея блѣдно, искажено; въ глазахъ стоитъ ужасъ, оледенившiй княгиню. — Мама умираетъ... ее разбили лошади, говоритъ Наташа какимъ-то беззвучнымъ голосомъ: — спасенья нѣтъ... Я прiѣхала за вами... проститься!.. О! какiе то были страшные три дня и три ночи... Они всѣ слились для нее въ одно... въ нѣчто ужасное, безформенное, безобразное, безъ солнца и безъ свѣта... И вотъ Наташа сдѣлалась дочерью княгини Чарской. Она взяла ее къ себѣ, лелѣяла и берегла ее, какъ зеницу ока. Да и всѣ любили Наташу; Маруся, хотя была еще совсѣмъ ребенкомъ, привязалась къ ней съ страстною нѣжностью и не разставалась съ нею, считала ее за высшее существо. Опять горизонтъ прояснился, опять домъ Чарскихъ зажилъ кипучею жизнью, огласился звуками музыки и пѣнiя. Девятнадцатилѣтняя Наташа — замѣчательная музыкантша и художница, сдѣлалась центромъ кружка знакомыхъ княгини. Всѣ приглашали ее на расхватъ. Лѣтомъ у Чарскихъ собиралось многочисленное общество подругъ и поклонниковъ Наташи. Все шло хорошо; только одинъ Пьеръ безпокоилъ княгиню. Онъ поражалъ неровностью своего обращенiя: то безумно веселый, онъ, казалось, вполнѣ наслаждался жизнью; то вдругъ на него нападала хандра; онъ избѣгалъ общества, пропадалъ изъ дома, или неподвижно сидѣлъ на одномъ мѣстѣ и думалъ, думалъ... Въ эти минуты только одна Маруся рѣшалась подходить къ нему; она тихо подкрадывалась сзади, ласково обвивала его шею рукой и заглядывала ему въ глаза съ выраженiемъ недѣтскаго участiя и пониманiя... Онъ нѣжно гладилъ ее по головѣ, а иногда съ какимъ-то отчаянiемъ покрывалъ поцѣлуями лицо и шею ребенка. Мать его также понимала что съ нимъ; любимой, затаенной мечтой ея былъ союзъ между Пьеромъ и Наташей... Со страхомъ и надеждой видѣла она, что страсть настоящая, глубокая, овладѣла всѣмъ существомъ Пьера. А Наташа?.. Наташа была для нее загадкой. То въ глазахъ ея свѣтилось отвѣтное чувство, то она принималась отчаянно кокетничать съ другими, особенно съ однимъ Глѣбовымъ, влюбленнымъ въ нее. Этотъ Глѣбовъ былъ почему-то антипатиченъ княгинѣ; сердце у нее сжималось, когда онъ, съ своей дерзкой улыбкой, увивался около Наташи. И вотъ опять изъ мрака прошлаго начали выплывать дни за днями. Вотъ одинъ — лѣтнiй, яркiй безоблачный день. Цвѣты на окнахъ, на столахъ, на этажеркахъ, роскошные букеты въ роскошныхъ вазахъ. Наташа именинница, и — это приношенiе ея поклонниковъ. Она объявила, что не возьметъ ничего кромѣ цвѣтовъ, и — цвѣты посыпались какъ дождь. Въ послѣднее время, Наташа очень похудѣла и была постоянно въ какомъ-то лихорадочномъ возбужденiи, но въ этотъ день она поражала красотой. Вся въ бѣломъ, съ голубымъ поясомъ и голубыми бантами на плечѣ, съ пучкомъ незабудокъ въ волосахъ и на груди — она казалась олицетворенiемъ весны и поэзiи. Княгинѣ помнится, какъ она любовалась своей любимицей изъ окна, когда та, легкая какъ сильфида, спрыгнула съ балкона въ садъ и вдругъ остановилась какъ вкопаная при видѣ Пьера, словно выросшаго предъ нею изъ за деревьевъ боковой аллеи. Они стали ходить по аллеѣ быстрыми неровными шагами, часто останавливаясь и о чемъ-то горячо споря. — Cousinage - dangereux voisinage! слышится княгинѣ чей-то голосъ. Она оборачивается и видитъ Глѣбова. Онъ такъ же, какъ и она, смотритъ въ окно на молодыхъ людей, и губы его кривятся недоброй улыбкой. И затѣмъ этотъ безконечный, фантастическiй вечеръ! Играли въ вопросы и отвѣты, представляли живыя картины, разгадывали шарады. Проводивъ гостей, княгиня, утомленная, ушла на свою половину, раздѣлась и только что хотѣла лечь спать, какъ вдругъ въ комнату влетѣла Наташа. Лицо ея было очень блѣдно и страшно весело. Нервный смѣхъ поминутно срывался съ ея губъ и потрясалъ ее съ головы до ногъ. — Maman (такъ называла она княгиню), поздравьте меня: я выхожу замужъ за Глѣбова. — Какъ? за Глѣбова?.. ты бредишь, Наташа! — Отчего же? Онъ очень приличный женихъ, красивый, богатый... У него имѣнiе въ Саратовѣ... ха, ха, ха! — Но ты его не любишь, Наташа! — Кто это вамъ сказалъ? Обожаю, влюблена безъ памяти!.. Жить безъ него не могу... Спросите у Пьера!.. И опять смѣхъ. Напрасно княгиня отговаривала ее, умоляла подумать. Наташа ничему не внимала. Необузданная и пылкая, разъ рѣшивъ, она исполняла задуманное не колеблясь, не оглядываясь назадъ. Какъ конь, закусившiй удила, она рвалась впередъ, и, какъ безумняя, торопила свадьбой. Пьера не было. Онъ уѣхалъ на другой же день послѣ имянинъ Наташи, не давши матери никакого объясненiя. И свадьба состоялась. А черезъ полгода, та же Наташа у ногъ княгини молила спасти ее отъ мужа. Она ненавидитъ его, не можетъ выносить его присутствiе. У него другая семья, прежняя связь... отношенiе ихъ невыносимы. И тутъ же, въ порывѣ безумной тоски, она открываетъ княгинѣ свою тайну, свою любовь къ Пьеру... Ея свадьба — плодъ несчастнаго недоразумѣнiя между ею и Пьеромъ; они никогда не переставали любить другъ друга, они не могутъ существовать одинъ безъ другого, они связаны клятвами, жаркими, искренними, ненарушимыми!... Княгиня ужаснулась, выслушавъ это признанiе. Она сознавала, что дѣло непоправимо... И вотъ начались мытарства Наташи, усилiя разстаться съ мужемъ, его преслѣдованiя, перекочевка изъ города въ городъ, рѣдкiя и жгучiя свиданiя съ Пьеромъ. На ея счастье открылись за Глѣбовымъ разныя темныя дѣла, и братъ Наташи, угрозой открыть ихъ, заставилъ его согласиться на разводъ. Пока велось это дѣло, Наташа совсѣмъ переселилась къ княгинѣ. Это длилось три года... три блаженные, тревожные года, когда Пьеръ ежеминутно дрожалъ, чтобъ у него не отняли Наташу... О! какой это былъ блаженный, жгучiй перiодъ!.. Въ памяти княгини послѣдовательно проходятъ всѣ эти событiя до того дня, когда Наташа вбѣгаетъ къ ней въ такомъ волненiи, что не въ силахъ вымолвить слова.. За нее говорятъ только глаза — глаза, озаренные торжествомъ побѣды, предвкушенiемъ счастья... — Разводъ! говоритъ она, бросаясь къ ней на шею: — разводъ!.. Я свободна! — свободна!.. наконецъ!... Картина заволакивается, тускнѣетъ... И изъ мрака прошлаго выступаетъ еще одна... послѣдняя!.... Княгиня Чарская блѣднѣетъ, дрожитъ, гонитъ прочь страшное видѣнiе, но оно властительно становится рядомъ съ другими... И видитъ она себя, въ гостинной, вечеромъ, съ работой на колѣняхъ. Она ждетъ своихъ дѣтей, уѣхавшихъ въ театръ слушать новую оперу. Пьеръ, Наташа, Маруся и Лиза — всѣ въ театрѣ. Въ сосѣдней залѣ слышно кипѣнiе самовара, звонъ чайной посуды — все это для нихъ. Мысли самыя свѣтлыя, радостныя наполняютъ душу княгини; мирный, безоблачный горизонтъ счастья разстилается передъ нею въ лицѣ ея дѣтей; кончены всѣ недоразумѣнiя, всѣ заботы; счастье Наташи и Пьера упрочено... И никакой тѣни сомнѣнiя, ни малѣйшаго предчувствiя грядущаго бѣдствiя. Тѣмъ страшнѣе разразился ударъ... «Чу! Звонокъ!» Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, каждый день, въ одинъ и тотъ же часъ княгинѣ слышится тотъ же звонокъ... И никакiя средства, никакiя лекарства, ничто на свѣтѣ не можетъ прогнать его изъ ея мозга... Руки ея холодѣютъ, волосы встаютъ дыбомъ... «Довольно! Довольно!» хочетъ она закричать, но страшные призраки стоятъ неумолимо, заставляя ее смотрѣть до конца... И вотъ предъ ней, какъ живой, проносится образъ сына: страшный, блѣдный, ужасающiй!... Глаза его блуждаютъ, онъ ничего не видитъ, бѣжитъ... несется прямо, прямо... будто подхваченный невѣдомой силой... Мать, не помня себя, срывается съ мѣста, кидается за нимъ! Оба они въ одно и тоже время въ его кабинетѣ, онъ хватаетъ что-то со стола... Она не даетъ... борется!... Чѣмъ это кончилось — она не знаетъ... Ее нашли на полу, возлѣ безчувственнаго сына, лежавшаго съ зажатой бритвой въ рукѣ! Тѣмъ временемъ въ залѣ слышался зловѣщiй шумъ, суматоха, чужiе тяжелые шаги... Четверо человѣкъ опускали на полъ носилки, на которыхъ лежала неподвижная, прелестная мертвая Наташа. Капли крови еще не высохли на бѣлыхъ кружевахъ ея платья; на вискѣ зiяла небольшая ранка отъ лошадиной подковы. Дойдя до этого мѣста своихъ воспоминанiй, княгиня откинулась на спинку кресла и слабый стонъ вырвался изъ ея груди. Пока эти тяжелыя галюцинацiи осаждали княгиню Чарскую въ полумракѣ гостинной, въ остальныхъ освѣщенныхъ комнатахъ слышался смѣхъ и говоръ. Это былъ канунъ воскресенья, и къ Лизѣ прiѣхали двѣ ея подруги гимназистки, Ольга и Даша Свѣтловы. Къ ихъ обществу присоединился еще юнкеръ, смазливый юноша, съ выраженiемъ безконечнаго самодовольства на лицѣ. Его звали Валентинъ Михайловичъ Зоринъ. Они всѣ ходили по залѣ и разговаривали. — По моему мнѣнiю, отчеканивалъ медленно, какъ бы любуясь своею рѣчью, Валентинъ Зоринъ: — женщина есть ничтожество, уже по одному тому, что она женщина. Гимназистки сначала онѣмѣли отъ апломба, съ какимъ это было сказано; потомъ возстали въ одинъ голосъ. — Это что еще? это откуда? защебетали онѣ: — кажется, женскiй вопросъ окончательно рѣшенъ! — Это вопросъ старый, давно истрепанный, Ольга Сергѣевна. А вы возьмите: ни одинъ великiй писатель не высказался серьезно за женщину; напримѣръ Шекспиръ, Достоевскiй... — Да; но о Достоевскомъ надо судитъ прежде всего какъ о человѣкѣ, а не какъ о писателѣ, неожиданно ввернула другая гимназистка. Эта реплика поставила въ тупикъ самого Валентина. Онъ не нашелъ, что возразить на это; но такъ какъ онъ поставилъ себѣ за правило никогда не молчать ни на какiя слова, то сказалъ не раздумывая: — А знаете, что бы я сдѣлалъ, еслибъ меня полюбила какая нибудь женщина? — Что? спросила Лиза. — Я бы ей сказалъ: «Любите сколько угодно, я не запрещаю!» — Фатишка, вскричала Лиза въ негодованiи. — Безобразiе!... поддержала Ольга. — Никто и не полюбитъ такого; съ чего вы взяли, что васъ полюбятъ? приставала Даша. Валентинъ Зоринъ презрительно усмѣхнулся. — Если ваша голова ничего умнѣе придумать не въ состоянiи, сказалъ онъ, растягивая слова поучительнымъ тономъ: — то знаете, что я вамъ скажу: лучше бы вы и не говорили. Всѣ зашумѣли, заговорили разомъ, надѣляя другъ друга бранными эпитетами. Никто не хотѣлъ уступить; всѣ старались не о томъ, чтобъ отстоять свое мнѣнiе, а о томъ, чтобъ наговорить побольше непрiятностей другому. Юматовъ сидѣлъ поодаль, одинъ въ уголку, машинально слушая возгласы спорящихъ. Вдругъ ему стало скучно, и не только скучно, а даже какъ-то томно и гадко. — Чортъ знаетъ что! подумалъ онъ -всегда : —всегда такой разговоръ, когда сойдутся. Неужели вездѣ такъ и всѣ мы такiе?... Прежде я какъ-то не замѣчалъ, а теперь меня просто коробитъ... Ни мысли, ни содержанiя ни въ одномъ словѣ... Точно въ звѣринцѣ сидишь. Вотъ она, она совсѣмъ другая!... съ ней можно поговорить... Почему она другая? почему она такъ отличается отъ нихъ?.. Эхъ, видно не дождусь я ее... гдѣ она скрывается? Въ эту минуту вошла Маруся, и Юматовъ весь просiялъ. — А я васъ все ждалъ, сказалъ онъ, подходя къ ней: — все надѣялся, что вы будете пѣть. — Нѣтъ, мнѣ не хочется пѣть, отвѣчала Маруся, садясь возлѣ него на маленькiй диванчикъ. — Какъ жаль! право, мнѣ кажется, васъ все занимаетъ больше чѣмъ музыка. Отчего я, когда слушаю васъ, забываю обо всемъ на свѣтѣ? — Потому что вы еще не жили, отвѣчала она съ задумчивой улыбкой... васъ ничто еще не задѣвало глубоко... — Да, можетъ быть... Я самъ чувствую, что живу какой-то внѣшней жизнью... А вотъ вы... прибавилъ онъ, взглянувъ на нее -у : —у васъ что-то есть... какой-то особенный мiръ, въ который вы все уходите... — Развѣ я ухожу? разсѣянно спросила Маруся. — Да; вотъ и теперь васъ здѣсь нѣтъ, ваши мысли далеко. О, не думайте, чтобъ я ничего не замѣчалъ; я васъ хорошо изучилъ, хотя вы и не обращаете на меня вниманiя. Вы немножко меня презираете, какъ и всѣхъ насъ... Правду я говорю? Маруся съ удивленiемъ подняла на него глаза, что-то въ родѣ любопытства выразилось въ нихъ. — Богъ съ вами, Григорiй Петровичъ, сказала она: — какъ вы странно говорите... Могу ли я... — Васъ удивляетъ, что я такъ вѣрно отгадалъ ваши мысли. — Нѣтъ, нѣтъ, это не мои мысли, серьезно покачала она головою: — и мнѣ очень жаль, что вы такъ обо мнѣ думаете, будто я презираю... Вы... именно вы не должны такъ думать. — Почему же я? замѣтилъ съ нѣкоторымъ волненiемъ Юматовъ: — развѣ я отличаюсь для васъ отъ другихъ? — Мнѣ почему-то казалось, что вы лучше меня понимаете, возразила Маруся: мнѣ съ вами было такъ ловко, я совсѣмъ не стѣснялась при васъ уходить въ тотъ внутреннiй мiръ, какъ вы его называете... Но я никакъ не думала, что вы примете это за презрѣнiе... Неужели даже васъ мнѣ надо остерегаться и — когда мнѣ грустно, дѣлать и для васъ, какъ для другихъ, веселое лицо и офицiальную улыбку? Юматовъ весь вспыхнулъ и глаза его заблистали. — О, нѣтъ, ради Бога, сказалъ онъ: — не смѣшивайте меня съ другими... не отнимайте у меня вашей... вашей... — Дружбы? подсказала Маруся: — да, я хотѣла бы быть съ кѣмъ нибудь дружной. Я иногда чувствую себя такъ одинокой!... Ея голосъ слегка дрожалъ. — Марья Александровна, заговорилъ Юматовъ въ смятенiи -одно : —одно ваше ласковое слово, и я весь вашъ!.. все готовъ для васъ!.. Онъ хотѣлъ еще что-то сказать, но Маруся остановила его движенiемъ руки. — Тс!... что это? — вы не слыхали — какъ будто стонъ? Дѣйствительно до ушей ея долетѣлъ изъ гостинной тяжелый стонъ княгини Чарской. — Я ничего не слышалъ, отвѣтилъ Юматовъ: — куда вы? погодите... Мнѣ нужно такъ много сказать вамъ... — Нѣтъ, нѣтъ. Это бабушкинъ голосъ; я иду къ ней. И Маруся поспѣшно пошла въ гостинную. Увидѣвъ ее, старая княгиня протянула къ ней руки и привлекла къ себѣ. — Не уходи отъ меня, Маруся, говорила она, крѣпко держась за нее: — мнѣ страшно!... Мнѣ все мерещатся какiя-то видѣнiя... звуки... — Не думайте объ этомъ, бабушка, ласково сказала Маруся, и опустилась на коверъ у ея ногъ: — самое худшее прошло!... Нѣжно прижавшись лицомъ къ дрожащимъ рукамъ старухи и поднявъ на нее прелестные глаза, она проговорила своимъ пѣвучимъ голосомъ: «Не все на небѣ будетъ ночь, Авось и солнышко проглянетъ»! — Ахъ да, ты молода, у тебя есть будущее... Мы не поймемъ другъ друга! Княгиня скорбно сжала руки и тяжело вздохнула. — Пьеръ сокрушаетъ меня, сказала она, помолчавъ: — онъ былъ въ такомъ напряженномъ, ненормальномъ состоянiи, когда уѣзжалъ. — Чего же вы именно за него боитесь? съ живостью поднявъ голову спросила Маруся: — что вамъ кажется? что онъ не будетъ щадить себя, будетъ кидаться во всякую опасность? — Думаю, что это кончится какой нибудь катастрофой, сказала княгиня дрожащимъ голосомъ, О, Боже! имѣть одного только сына... единственную привязанность, поддержку старости и вдругъ... — Ахъ, бабушка, не говорите такъ. Не отнимайте у меня послѣднихъ силъ... Я и такъ едва могу перенести все, что мнѣ выпало на долю... И глаза Маруси налились слезами. — Главное — онъ! Я не могу вспомнить о немъ безъ слезъ... Въ одинъ мигъ потерять все... И навсегда... навѣки! Она закрыла лицо руками... — Еслибъ я могла забыть его... не вспоминать его лица, его глазъ... Вы не знаете, бабушка, что съ нимъ было, какъ онъ былъ страшенъ и жалокъ, когда оставался со мной вдвоемъ!.. — Ты плачешь, Маруся, сказала княгиня, нѣжно лаская ея опущенную голову: — какъ ты понимаешь его!.. Это потому, что онъ тебѣ такое же дѣтище, какъ и мнѣ. Ты отстояла, отбила, отвоевала его у смерти... все равно, что второй разъ дала ему жизнь! — Да, только зачѣмъ? сказала Маруся горько плача: — вѣдь я не могла дать ему новаго счастья. — Бѣдная моя, какъ ты къ нему привязалась!.. Сколько разъ я дивилась на тебя... Кто могъ, кромѣ тебя, жить съ нимъ вдвоемъ, этой таинственной жизнью, съ запертыми ставнями... безъ свѣта, безъ воздуха — цѣлый мѣсяцъ! Ты помнишь это время, Маруся? — Помню. — Ты цѣлые дни и ночи проводила съ нимъ... О чемъ вы говорили, не знаю; но ты достигла своей цѣли — онъ не умеръ! — Мы и не говорили совсѣмъ, промолвила тихо Маруся: — у насъ словъ не было! — Да, знаю... У васъ былъ безмолвный обмѣнъ слезъ и сожалѣнiй... горе было одно у обоихъ! Княгиня помолчала, потомъ заговорила опять какимъ-то страннымъ, прерывающимся шопотомъ: — Ахъ, Маруся, Маруся!... да скажи же мнѣ.... объясни... Она остановилась, какъ бы не рѣшаясь продолжать. — Что, бабушка? — Скажи, какъ вы могли это допустить?.. Вѣдь это при васъ случилось... на вашихъ глазахъ!.. Гдѣ былъ Пьеръ?.. гдѣ она стояла... Какъ?.. Какъ?.. Какъ могло это случиться? повторяла княгиня съ выраженiемъ отчаянiя. Маруся задрожала всѣмъ тѣломъ. — Ахъ, бабушка!.. Вы опять объ этомъ!.. вскричала она, откидываясь назадъ: — я не хочу объ этомъ говорить... не хочу вспоминать... не спрашивайте меня! Маруся сжала голову руками, закрыла глаза; но было уже поздно. Въ ея мозгу съ поразительной ясностью, съ мельчайшими подробностями возстала страшная картина катастрофы. Они стоятъ на освѣщенномъ подъѣздѣ театра; Пьеръ закутываетъ Наташу; шумъ и грохотъ экипажей... Ихъ кареты нѣтъ; Пьеръ идетъ за нею. Въ эту самую минуту, къ Наташѣ подходитъ какой-то человѣкъ и заглядываетъ ей въ лицо... Это ея мужъ — Глѣбовъ. Она узнала его и вся затрепетала подъ взглядомъ угрозы и ненависти, устремленнымъ на нее... Еще минута, и Глѣбовъ грубымъ, необузданнымъ движенiемъ схватилъ ее за руку и потянулъ къ себѣ... Наташа обезумѣла, рванулась и, съ громкимъ крикомъ: «Пьеръ, Пьеръ! гдѣ ты?» бросилась впередъ, ничего не видя, ничего не разбирая... Движенiе ея было такъ стремительно, крикъ такъ пронзителенъ, что стоявшiе вблизи лошади испугались, шарахнулись, встали на дыбы... Въ одно мгновенiе они смяли Наташу подъ копытами, и бѣшено понеслись, оставивъ ее на дорогѣ, бездыханную, съ смертельной раной на вискѣ... Съ тихимъ стономъ упала Маруся головой въ колѣни бабушки. — Зачѣмъ... зачѣмъ вы у меня объ этомъ спрашиваете! проговорила она: — еслибъ вы знали, какъ я хочу... какъ жажду забыть... не вспоминать объ этомъ!.. Сколько ночей... сколько страшныхъ ночей я провела безъ сна! — А ты думаешь, я — сплю? прервала глухимъ, надтреснутымъ шопотомъ княгиня. О, еслибъ ты знала, что я вижу!... И, помолчавъ немного, она прибавила: — Ты вѣришь предчувствiямъ, Маруся, предзнаменованiямъ? — Нѣтъ, не вѣрю, быстро прервала Маруся, стараясь рѣшительностью своего тона пресѣчь болѣзненный процессъ мыслей бѣдной матери, все вертѣвшихся на одномъ и томъ же. — А я вѣрю! продолжала упорно княгиня. Да, вѣрю, потому что это случилось со мною... со всѣми нами.. — Съ нами, бабушка? — Да, съ нами. Помнишь день рожденiя Наташи; помнишь, какъ ей привезли это великолѣпное зеркало... — Которое Пьеръ заказывалъ за границей. Помню... все помню, отвѣчала Маруся. — Я какъ сейчасъ все это вижу, продолжала княгиня, устремляя взоръ черезъ голову Маруси въ пространство: — всѣ собрались въ залѣ и любовались этимъ зеркаломъ... его рѣзьбой... Оно стояло на ножкахъ, съ выдвижнымъ столикомъ и разными ящиками. Наташа подошла и сказала смѣясь: «Это такая прелесть, что въ него можно смотрѣться только «красавицѣ» да еще «счастью»! А Пьеръ обнялъ ее, прижался къ ней лицомъ и сказалъ: «Ну, вотъ они оба: — смотри!» И, въ эту самую минуту... Ты помнишь, Маруся? Глаза княгини расширились; голосъ задрожалъ: — Раздался трескъ, договорила она съ ужасомъ. Я взглянула, сердце у меня упало. По зеркалу, во всю длину, проходила рѣзкая, черная черта... Оно раскололось на двое! Маруся слушала, мрачно опустивъ глаза. — Да, помню, сказала она: — всѣ тогда испугались и закричали и стали объяснять разными причинами; но вы, бабушка, именно вы — успокоили тогда всѣхъ. Вы засмѣялись и сказали, что по вашему, по старинному, это просто значитъ свадьба, зеркало всегда разбивается передъ свадьбой. — Да, я сказала это, потому что не хотѣла нарушать общаго радостнаго настроенiя, но ты не знаешь, какъ я испугалась тогда... Правда, то было такое необыкновенное время, такой вихрь счастья, что я скоро забыла обо всемъ этомъ... Счастье имѣетъ свойство разслаблять человѣка, ослѣплять... мы такъ распустились, такъ зазнались, что ни о чемъ не думали, ничего не предвидѣли... А въ сущности, развѣ такое баснословное счастье могло пройти даромъ? Она умолкла, подавленная тягостными воспоминанiями: — Да, прибавила она, нервно сжимая свои бѣлые, похолодѣвшiе пальцы: — судьба ничего не даетъ даромъ... А если дастъ, то отплатитъ сторицей! — Я думаю, заговорила Маруся послѣ долгаго молчанiя: — что еслибъ въ самомъ дѣлѣ осуществилось все то, что мы предполагали, то это было бы слишкомъ полное счастье — такого не бываетъ... Я тогда, разумѣется, такъ не думала, напротивъ мнѣ казалось, что такъ и быть должно, и только потомъ, поживши и приглядѣвшись къ жизни другихъ, я поняла какое мы составляли ненормальное явленiе посреди вялой, убогой, бѣдной впечатлѣнiями жизни другихъ. У кого, въ самомъ дѣлѣ, были такiя богатства какъ у насъ: дружба, любовь, довѣрiе, взаимное пониманiе?... У кого были живые интересы, общiе вкусы, общiе идеалы, одинаковая страсть къ искусству? — Да, жизнь была полна, лихорадочно перебила княгиня: — и никогда, никогда больше... Она съ отчаяньемъ заломила руки надъ головой, потомъ прибавила дрожащимъ голосомъ: — И ты какъ измѣнилась Маруся... Изъ ребенка ты вдругъ стала женщиной; отъ прежней Маруси не осталось слѣда... Я не жалуюсь, мнѣ можетъ быть и легче съ тобою, но... Она грустно улыбнулась -но : —но мнѣ жаль твоего звонкаго смѣха, Маруся, твоей безпечной юности... Горе унесло ихъ, и можетъ быть они больше не вернутся... Знаешь, мнѣ иногда приходитъ въ голову, что еслибъ ты не оставалась тогда одна съ Пьеромъ... — О нѣтъ, бабушка! Нѣтъ, нѣтъ! съ живостью перебила Маруся -того : —того времени я не отдамъ никому и ни за что на свѣтѣ... Оно мое, неотъемлемое! Неужели вы не понимаете, что я жила тогда, жила полной жизнью — не тѣмъ безцвѣтнымъ прозябанiемъ какъ теперь! Что за нужда, что я страдала, но я сознавала свое значенiе, силу, необходимость... Я такъ хотѣла спасти Пьера, что сама не знаю, откуда у меня все бралось — какое-то чутье, двойное зрѣнiе, предвидѣнiе... Я все знала, что сказать и что сдѣлать... Ахъ бабушка, вы не знаете какъ онъ былъ безпомощенъ... Смѣшно сказать, но онъ пробуждалъ во мнѣ что-то материнское! — Да, онъ тебѣ далъ душу живую... сладкое и страшное бремя, съ загадочной улыбкой, какъ бы про себя сказала княгиня и прибавила: — Я завтра жду письма... Маруся молчала. Наклонивъ голову, она чертила что-то пальцемъ по ручкѣ кресла. — Докторъ Климовъ пишетъ, что Пьеръ дни и ночи проводитъ на перевязочномъ пунктѣ, сказала она наконецъ: — я думаю онъ хочетъ забыться, уйти отъ воспоминанiй... — Онъ просто ищетъ смерти! покорно сказала княгиня, но Маруся отрицательно покачала головой. — Смерть не всегда приходитъ, когда зовутъ ее, сказала она тихо, съ страннымъ выраженiемъ въ лицѣ. День клонился къ вечеру. По большой дорогѣ, окаймленной по бокамъ деревьями, медленно тянулся обозъ съ тяжело-ранеными, отправлявшимися съ поприща войны на родину. Рядомъ съ телѣгами шли четверо здоровыхъ солдатъ и несли на длинныхъ носилкахъ неподвижное, завернутое въ шинель человѣческое тѣло, вѣроятно еще живое, потому что они старались осторожнѣе обходить неудобныя мѣста, чтобъ не тряхнуть носилки. Дойдя до поворота, они, съ своей ношей, свернули съ большой дороги на узкую проселочную и направились въ мѣстечко ***, гдѣ на скорую руку устроена была больница для тифозныхъ больныхъ. Очевидно тамъ были уже предувѣдомлены о прибытiи пацiента, потому что всѣ засуетились, фельдшера выбѣжали на крыльцо, и самъ главный докторъ Климовъ вышелъ распорядиться, чтобъ больнаго несли въ отдѣльную, какъ видно заранѣе приготовленную комнату. — Что, какъ онъ? очень ужь плохъ? спрашивалъ онъ у принесшихъ его солдатъ: — не шевелился дорогой? — Нѣтъ, ваше благородiе, какъ пластъ лежалъ. — Сюда кладите, сказалъ докторъ, откидывая одѣяло съ постланной постели. И онъ началъ самъ, съ помощью фельдшера, перекладывать съ носилокъ безчувственнаго пацiента. Когда его развернули изъ шинели, то открылось жалкое изможденное лицо съ широкимъ лбомъ и спутанными темными кудрями, правильныя, исхудавшiя черты, покрытыя мертвенной блѣдностью, и руки, висѣвшiя какъ плети... Глаза были полуоткрытые и смотрѣли ничего не видящимъ взглядомъ горячечныхъ въ забытьи. — Ванну приготовить живѣе, распоряжался докторъ: — да послать сюда сестру милосердiя. Анфиза Григорьевна здѣсь? вотъ ее и пошлите; а если нѣтъ... — Я здѣсь, Ѳедоръ Михайловичъ, раздался веселый женскiй голосъ, и въ дверяхъ показалась крупная, нѣсколько массивная фигура не старой еще женщины съ яркимъ румянцемъ и блестящими глазами. — Зачѣмъ я вашей милости понадобилась? шутливо спросила она, открывая улыбкой свои бѣлые, хорошо сохранившiеся зубы: — я ужь по голосу слышу, что я очень нужна. Ну-съ, чего изволите? — Ахъ, да какая же вы умница, Анфиза Григорьевна! всегда вы тутъ, когда надо. Вѣдь вы у меня правая рука! любезничалъ докторъ. Вотъ, посмотрите-ка, какого намъ субъекта Богъ послалъ... — Тифъ? сказала скорѣе утвердительно, чѣмъ вопросительно сестра милосердiя, прикладывая руку къ лицу больнаго и наклоняясь надъ нимъ. — Жестокiй тифъ, покачалъ головой докторъ: — другой день безъ памяти. Беретесь вы его выходить? говорите! — Труденъ очень, сказала Анфиза Григорьевна, и съ дѣловымъ видомъ взбила подушку повыше, подтянула одѣяло и выправила бѣлыя, безжизненно висящiя руки пацiента. — Жаль, если умретъ. Это знаете ли кто? Князь Чарскiй, аристократъ, богачъ!.. Человѣкъ-то какой! со свѣчкой поискать!.. — Онъ вашъ знакомый? — Да; я его знавалъ еще въ Петербургѣ. Но главное — мы съ нимъ сошлись здѣсь; все время вмѣстѣ на перевязочномъ пунктѣ... Вѣдь онъ тоже докторъ. Такъ повѣрите ли: онъ ни днемъ, ни ночью покоя не зналъ... не спалъ, не ѣлъ, все съ ранеными возился. Вотъ и ухлопалъ себя! — Вѣрно не принималъ предосторожностей, замѣтила сидѣлка, опять поправляя какую-то складку на одѣялѣ. — Знать не зналъ никакихъ предосторожностей. Рубашку готовъ былъ снять съ себя для другого... Да и снималъ — вы какъ думаете?.. анекдотовъ о немъ чортова пропасть. — Ну, въ костюмѣ адама-то не очень удобно на войнѣ, пошутила Анфиза Григорьевна. — Ну, ужь вы сейчасъ и того!.. подхватили! смѣялся докторъ -картиночку : —картиночку себѣ нарисовали!.. — Никакихъ я картиночекъ не рисую. Что вы на меня? возразила Анфиза Григорьевна, отнѣкиваясь. — Ну, однако теперь не до шутокъ, дѣло серьезное, сказалъ Климовъ: — послушайте-ка. Еслибъ мы съ вами этого человѣка выходили, большой магарычъ могли бы получить! — А что? спросила оживленно сидѣлка. — Да денегъ у него много; и родные для него ничего не жалѣютъ. Мать его — какъ только я написалъ ей про его болѣзнь, прислала тысячу рублей, пишетъ, чтобъ все ему было, что только нужно, и пришлетъ еще... — Такъ очень просто, сказала Анфиза Григорьевна: — ежели есть средства, такъ надо его удалить отсюда, нанять квартиру. А здѣсь его не поправить. — Ну вотъ, я это самое и думалъ. Такъ куда же намъ его? Въ здоровую мѣстность? въ лѣсъ? на какую нибудь ферму? — Знаете, всего лучше въ Городищи, прервала Анфиза Григорьевна. — Что это такое Городищи? — Это такое мѣсто, гдѣ все фермы, и въ нихъ отдаются комнаты, въ родѣ какъ на дачѣ. Это верстъ 10 отсюда, и кругомъ все лѣсъ. — Анфиза Григорьевна, благодѣтельница! радостно вскричалъ докторъ: — чего же лучше! Повеземъ его туда, и вы съ нимъ тамъ оставайтесь. — Какже мнѣ уѣхать-то? я на службѣ, возразила она. — Да тогда вамъ и службы не надо. Вы тутъ сколько получаете? А тамъ-то не то что сотни, а тысячи рублей ни почемъ. Умретъ онъ -вы —вы все-таки свое получите... — Ну да; чтобъ это было обезпечено, прибавила разумно-практически сидѣлка. — Конечно. Ну, а если выздоровѣетъ, такъ васъ просто озолотятъ. Мать въ немъ души не слышитъ. — Боюсь не довезешь, раздумчиво проговорила сестра, очевидно желая увеличить значенiе своего дѣла. — Полно вамъ! отъ васъ всякая болѣзнь отскочитъ! шутливо возразилъ докторъ. Вы всякому больному свое здоровье передадите. Вонъ вы, какая — крупичатая, сдобная. Намъ такихъ и надо! — А вотъ вы и ошибаетесь, докторъ, кокетничала Анфиза Григорьевна: — вы того и не знаете, что у меня лѣвый бокъ болитъ... Нѣтъ, безъ шутокъ, Ѳедоръ Михайловичъ, болитъ! — Сердце болитъ? умильно усмѣхаясь, спросилъ докторъ. Это мы сейчасъ освидѣтельствуемъ... И, обхвативъ рукой ея пышный станъ, онъ проникъ ухомъ къ ея груди. — Нѣтъ, ужь вы слишкомъ много себѣ позволяете; вскричала Анфиза Григорьевна, откидываясь назадъ: — докторъ, это невозможно! — Чего невозможно? что такое? — Ну, что это въ самомъ дѣлѣ за манеры! степенно возразила она. Щеки ея вспыхнули, она опустила глаза съ видомъ оскорбленной скромности. — Ахъ, Анфиза Григорьевна, ну что вы вдовствуете? что вы замужъ не выходите? въ васъ еще столько огня! — Будетъ съ меня; побыла и замужемъ, солидно отвѣчала вдова и, слегка посмѣиваясь, прибавила: — въ другой разъ подъ начало не пойду. — Что же такъ? — А то, что я свободу цѣню дороже всего; ни на что ее не промѣняю. — Ой ли? подмигнулъ докторъ съ явнымъ сомнѣнiемъ; и тотчасъ же, измѣнивъ тонъ, заговорилъ серьезно; — Ну, такъ рѣшено. Вы завтра утромъ отправляетесь съ больнымъ; а я сегодня же пошлю нанять дачу и все приготовить. На первые расходы дамъ вамъ сейчасъ, а тамъ напишу къ роднымъ въ Питеръ, чтобъ еще высылали. Докторъ вынулъ изъ портмоне нѣсколько радужныхъ бумажекъ и вручилъ Анфизѣ Григорьевнѣ, которая приняла ихъ съ какимъ-то почтенiемъ, чуть не благоговѣнiемъ. — Что же это они ванну такъ долго готовятъ! сказалъ докторъ -я : —я пойду распорядиться. А пока до свиданiя... лапку вашу! Онъ пожалъ ей руку и вышелъ. Оставшись одна съ больнымъ, Анфиза Григорьевна окинула его опытнымъ взглядомъ и начала внимательно разсматривать его худые тонкiе пальцы, на которыхъ не было колец.
===========