БЛАЖЕННАЯ I Лѣтнее iюльское солнце жарко свѣтило на созрѣвшiя поля. Густая золотистая рожь волновалась, какъ море. Старики угадали, предсказавши, что жать пойдутъ съ Петрова дня. Всѣ поля давно уже пестрѣли толпами жницъ и жнецовъ, и вся жизнь деревенскихъ жителей сосредоточилась въ полѣ. Дома оставались только старики и дѣти; народъ переживалъ ежегодную лихорадку рабочей поры. Семейство дяди Матвея, того самаго крестьянина, который, какъ разсказывала Раиса, выдалъ недавно дочь замужъ за невзрачнаго пастуха Лукашку, было все въ полѣ. Ловкiя и проворныя бабы работали въ перегонку другъ передъ другомъ, забывъ зимнюю нѣгу и пѣстанье дѣтей. Семейство расположилось цѣлымъ таборомъ съ люльками, котелками, телегами, и даже ночи проводило въ полѣ, работая при мѣсяцѣ и отдыхая въ жаръ. Ни у кого такъ не спорилась работа. Покуда бабы жали, мужички свозили копны и устанавливали на гумнѣ красивыя и прочныя кладушки хлѣба. Даже старушка мать переселилась въ поле присматривать за грудными и начинавшими ходить дѣтьми. Дома оставался только дядя Матвей; онъ не могъ отлучиться отъ пчелы и отъ зрѣющихъ ягодъ и яблоковъ. Наташа, теперь уже жена Лукьяна, жала черезъ двѣ межи отъ своихъ. То была стройная, чернобровая брюнетка, съ роскошно развитыми формами и смѣлой до нахальства физiономiей. Какъ могла она снизойти до такого ледащаго и сухопараго парня, какимъ смотрѣлъ ея мужъ, составляло одну изъ загадокъ психологiи. Романъ ихъ начался еще съ самаго дѣтства. Дѣвчонкой она бѣгала къ нему въ поле, гдѣ онъ пасъ коровъ, и вмѣстѣ ходили они за грибами и ягодами, вмѣстѣ лазили по деревьямъ за птичьими гнѣздами. Но вотъ ей минуло шестнадцать лѣтъ, красота ея разцвѣла и привлекла, какъ водится, рой поклонниковъ и жениховъ. Ей было стыдно за своего невзрачнаго полюбовника, но онъ порабощалъ ее неотвязчивостью своей страсти, и держался за нее такъ крѣпко, что, казалось, можно было оторвать его только съ жизнью. Между ними уже начинала завязываться борьба; мать была на ея сторонѣ, отецъ ничего не зналъ, а Лукашка грозилъ стыдомъ и худой славой на всю деревню, если ее не отдадутъ за него. Надобно было развязать этотъ гордiевъ узелъ. Надобно было избавиться отъ назойливаго парня, во что бы то ни стало. Вотъ когда ушелъ онъ на заработки, мать съ Наташей принялись вербовать жениховъ; судьба поблагопрiятствовала имъ, какъ нельзя лучше -вдругъ , —вдругъ, какъ снѣгъ на голову, является Лукашка — и прямо къ грозному дядѣ Матвею. Старикъ былъ упрямъ, набоженъ и самолюбивъ: его поразило болѣе всего, что семейные безъ него хотѣли обдѣлывать всѣ дѣла, отказывать женихамъ и, не спросясь, прiискивать другихъ. Онъ взбѣсился, — и съ какимъ-то злорадствомъ устроилъ ненавистную для дочери свадьбу. И вотъ она жена Лукьяна и жнетъ съ нимъ на одной полосѣ, какъ ни старается поднимать его на смѣхъ, издѣваться надъ нимъ въ глаза и за глаза, все же чувствуетъ она, что связана съ нимъ до самой могилы и что мужъ не лапоть, съ ноги не сбросишь. И колетъ это сознанiе смелую и самолюбивую красавицу, колетъ до ожесточенiя. Лукьянъ между тѣмъ работалъ изъ всѣхъ силъ. Оглядываясь безпрестанно на свою молодую жену, онъ то и дѣло вязалъ и ставилъ вокругъ себя широкiе, золотистые снопы, иногда переходилъ на ея полосу, помогалъ и ей, то подкладывая ей готовыя свясла, то подбрасывая лишнихъ колосьевъ въ ея снопы. И работа спорилась у него, какъ будто отъ счастья у него удесятерились силы. — Глянь-ка, Лукьянъ-то, говорили кругомъ, — даромъ что не дюжъ, а въ работѣ-то первый... — Малъ золотникъ, да дорогъ! — Теперь будетъ хорошъ, какъ первую богачку на селѣ взялъ. — Извѣстно, не родись уменъ, пригожъ, — родись счастливъ. — Да что это вы, бабы, право! заступилась одна изъ дѣвокъ, Лукашка-то совсѣмъ не уродъ. — Не уродъ? А что же вы за него замужъ ни одна не пошла? — Родители не отдавали, отшучивалась дѣвка... Вишь имъ подавай богатаго, да хлѣба полно гумно. — А Наташка-то не посмотрѣла, — вотъ и вышла она умнѣе всѣхъ, остроумничала баба, зная наизусть всю исторiю Наташкиной свадьбы. — Ну да брыкайся, не брыкайся, а теперь уже готова, осѣдлана и поѣхана, вставила злорадно свое слово другая кумушка. — Намедни, штурма-то какая вышла! Чай слышали? — Какъ она вздумала на улицу-то выйти? — Да! Сторожитъ ее и днемъ, и ночью, все боится, какъ бы къ писарю не сбѣжала. — Углядитъ, какже. Не даромъ и пословица говоритъ: повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить. — Ну, я свой урок справила! радостно вздохнувъ, объявила дѣвка, и подбирая съ мокраго лба выбившiеся волосы, — теперь и завтракать пора. — Ужъ время, замѣтили и другiя, заглянувъ на солнце, какъ на хронометръ. Въ самомъ дѣлѣ всѣ мало по малу бросали серпы и, укрываясь подъ телегами, собирались завтракать. Иные таскали въ кучу снопы, устанавливали ихъ тѣснымъ шатромъ, чтобъ защититься отъ палящихъ лучей солнца. Матери унимали грудью ревущихъ ребятъ, мужики рѣзали хлѣбъ, крестились и садились полукругомъ вокругъ громадныхъ чашекъ съ квасомъ или молокомъ. Другiе запоздавшiе дожинали, и ихъ суровыя, недовольныя лица ярко выдѣлялись среди другихъ лицъ, видимо наслаждавшихся отдыхомъ. Лукьянъ съ женой и работникъ тоже садились завтракать. Наташа вынула изъ лукошка печеныхъ яицъ, луку, квасу, нарѣзала ветчины. Молоко она забыла дома, и потому была не въ духѣ. Супруги ничего не говорили, только Лукьянъ изъ подлобья взглядывалъ на жену и будто невзвачай оставлялъ ей лучшiе куски. Она ѣла, какъ будто не замѣчая его присутствiя, ѣла, какъ уставшая лошадь, выпряженная и поставленная къ корму. Со времени рабочей поры ссоры какъ будто затихли, и Лукьянъ сталъ льстить себя надеждой, что Наташка всю дурь изъ головы выкинетъ и станетъ ему доброй и вѣрной женой. Какъ онъ любилъ ее! Онъ долго не могъ повѣрить своему счастiю; садясь по вечерамъ за ужинъ съ отцемъ въ своей избушкѣ, онъ долго не могъ привыкнуть къ виду Наташи, ворочающейся у печки, накрывающей на столъ, подающей ему ужинъ. Взглядъ его въ эти минуты дѣлался совсѣмъ мутный, мутный, и онъ не могъ оторвать его отъ ея пестрой юбки, ея плечъ, глазъ, волосъ. Онъ страшно стѣснялъ почти не давалъ ей дышать, не отпуская отъ себя ни на шагъ. Когда она въ первое воскресенье послѣ свадьбы выбѣжала къ подружкамъ на улицу, онъ сдѣлалъ страшный скандалъ: не отходилъ отъ нея, придирался безъ толку ко всѣмъ парнямъ, такъ что она, стыда ради, вернулась поскорѣе домой. Она такъ давно знала Лукашку; его жалобы, причитанья, слезливый тонъ, все это было ей такъ извѣстно; все это мучило и трогало ее когда-то, но теперь было только противно. Она разлюбила его совсѣмъ и безъ возврата, потому что полюбила другого. Нареченный женихъ ея, волостной писарь, веселый, молодой, влюбленный, сразу приковалъ къ себѣ ея сердце. Она помнила стыдливыя встрѣчи съ нимъ при матери, гостинцы, какiе онъ ей носилъ, два-три слова, поцѣлуй на святой недѣлѣ, разговоръ о свадьбѣ. И все это разбито, разбито навсегда!.. И вѣчно торчитъ у нея на глазахъ только одинъ Лукашка. И некому на него пожаловаться, некуда отъ него убѣжать! Съ родными она вдругъ почувствовала себя какъ бы отрѣзаннымъ ломтемъ: ее принимали, какъ гостью, мать перестала ее оплакивать, невѣстки уже не забѣгали съ разсказами о всѣхъ мелочахъ, уголъ ея за печкою заняла старшая сноха съ ребятишками, изба стала какъ-то по иному, и она не чувствовала уже себя тамъ, какъ дома. Потомъ Лукьянъ приходилъ туда не какъ шатающiйся бродяга, нелюбимый и запуганный бѣднякъ; нѣтъ, онъ входилъ съ поднятой головой, какъ ея хозяинъ и глава; съ нимъ здоровался дядя Матвей, кланялась тетка Арина, ему уступали мѣсто, давали лучшiй кусокъ. И неужели это навсегда такъ останется? Неужели она, Наташа, покорится ему? Вотъ еще! Взять да и уйти, убѣжать къ подругамъ, къ волостному писарю, куда хочетъ... Ну что же онъ съ ней сдѣлаетъ? Что онъ можетъ съ ней сдѣлать? Но случай не выходитъ, и Наташа, волей, неволей, съ бѣшенствомъ и гнѣвомъ въ душѣ, все-таки подчинялась жизни, подчинялась колеѣ, выпавшей ей на долю. И вотъ, безсознательно для нея самой, стояла она теперь на перепутьи: или привыкнуть и зажить степенной жизнью замужней матроны, или сбросить цѣпи и помчаться, закусивъ удила, по горамъ и доламъ, какъ взбѣсившееся животное... Все висѣло на волоскѣ и зависѣло отъ малѣйшаго толчка въ ту или другую сторону. — Теперь спать! объявилъ Лукьянъ, кладя ложку въ чашку и крестясь. — Я около васъ лягу, — завалюсь, только меня и видѣли! проговорилъ, ухмыляясь, подростокъ Никита, глуповатый работникъ. Лукьянъ переложилъ тяжелый снопъ ржи ближе къ Наташѣ и опустилъ на него голову. Глаза его слипались. Она еще сидѣла, поджавъ подъ себя ноги. Голова ея, въ тяжеломъ, зеленомъ вѣнкѣ, сплетенномъ ею изъ вѣтокъ березы для защиты отъ солнца, тоже какъ будто клонилась ко сну. Шелестъ и переливы колыхающейся ржи такъ и вѣяли, такъ и рѣяли сладкой дремотой. Никитка давно храпѣлъ. Вдругъ Лукьяна словно приподняло что со снопа, служившаго ему изголовьемъ. Онъ зорко оглянулся. Наташи съ нимъ не было; ея и слѣдъ простылъ. Онъ всталъ; группы отдыхающихъ жнецовъ пестрѣли подъ лучами раскаленнаго солнца. — Вѣрно къ своимъ ушла! успокоивалъ онъ себя, хотя расходившееся сердце уже било тревогу. «Что это такое чернѣется тамъ на межѣ? Не то верховой, не то пѣшiй; кого сюда нелегкая принесла?» говорилъ онъ самъ съ собою, заслоняясь рукою отъ солнца и стараясь разглядѣть неопредѣленную точку на далекомъ горизонтѣ. Только его привычный, крестьянскiй глазъ могъ отличить на далекомъ пространствѣ лошадь и всадника. Вскорѣ къ этой точкѣ присоединилась другая. Лукьянъ, движимый недобрымъ предчувствiемъ, зашагалъ цѣликомъ по пашнѣ, сначала тихо, потомъ все скорѣе и скорѣе... Куда же и зачѣмъ убѣжала Наташа? Такъ просто, убѣжала изъ лукавства, изъ желанiя досадить мужу, доказать себѣ самой свою самостоятельность. Пускай спитъ, какъ дурень, а она побудетъ одна, безъ него на своей волѣ... И ей жарко, потъ съ нея льетъ ручьями отъ скораго бѣга, но недалеко озеро, она бросится въ него и выкупается, покуда всѣ спятъ. Наташа уже стала развязывать юбку, какъ вдругъ услышала невдалекѣ медленный топотъ лошади. Она забыла о купаньѣ и въ любопытствѣ выглянула на поляну, посмотрѣть, кто ѣдетъ. Вдругъ лице ея, и безъ того румяное и темное отъ жара, вспыхнуло еще ярче, улыбка раздвинула алыя губы, и вся она задрожала и притихла, впившись глазами въ подъѣзжающаго всадника. Онъ молодцовато сидѣлъ на сѣдлѣ, одѣтый по мѣщански въ свѣтлую, ситцевую рубаху, жилетъ и сапоги до колѣнъ. Лице у него было праздничное, свѣжее и веселое; видно было, что ему легко жилось, и что богатый запасъ молодыхъ силъ и здоровья давалъ ему право на наслажденiе и счастье бытiя. Онъ былъ похожъ на молодое дерево, взросшее среди благопрiятной почвы и застрахованное отъ всякихъ невзгодъ силою своей могучей растительности. Въ его красивыхъ, голубыхъ глазахъ проглядывало выраженiе дѣтской безпечности и отваги; порою тѣнь задумчивости пробѣгала по нимъ, но не печальной и сухой задумчивости, а красивой задумчивости влюбленныхъ и любимыхъ людей. Это-то и былъ пресловутый, волостной писарь села Подгорнаго Василiй Ѳедоровичъ Степановъ. Судьба его была замѣчательна, но объ этомъ послѣ. Наташа, увидавъ его, принялась усердно ломать полынь, будто на вѣникъ, и не поднимала головы, хотя сердце ея такъ и колотилось въ груди. — Богъ въ помочь! воскликнулъ Василiй Ѳедоровичъ, поравнявшись съ ней и оглядывая ея нагнутую спину и густой, зеленый вѣнокъ. Молодая женщина не отрывалась отъ своего занятiя. — Что такъ заспѣсивилась? И не взглянетъ!.. продолжалъ онъ, пожимая плечами. Здорово, Наталья Матвеевна! Она рѣшилась, наконецъ, приподняться, и глянула на него такъ лукаво, такъ робко и стыдливо, и вмѣстѣ съ такимъ сiянiемъ счастья, эта игривость и тревога невольно сообщилась и ему. — Загорѣла, загорѣла-то какъ! протянулъ онъ, ласково покачивая головой. — Такое наше дѣло мужицкое, не то что вы, бѣлоручки! ухмыльнулась она, оглядывая изъ подлобья его бѣлое лице. — Ну, какъ поживаешь? продолжалъ Василiй Ѳедоровичъ. Сладко ли съ муженькомъ цѣлуешься?  — Полно смѣяться-то... — Что за смѣхъ? Теперь не до смѣху... Ты то, видно, старое забыла, а я не забылъ. Упругая грудь молодой женщины такъ и подымала грубый холстъ рубашки. — Кабы воля, моя воля, убѣжала бы, куда глаза глядятъ, — таково мнѣ сладко, вымолвила Наташа и закрыла глаза рукавомъ. — А я тоже все одинъ и одинъ, задумчиво проговорилъ писарь; сидишь, сидишь себѣ — вздумаешь и затоскуешь... Матушка хотѣла женить на тебѣ -и , —и я въ ту пору желалъ... Да что подѣлаешь! Наташа пуще заплакала. Она незамѣтно подошла къ самой его лошади и, закрывъ лице руками, припала головой къ колѣнамъ молодого парня. Онъ, лаская, захватилъ въ горсть ея лице. Тяжелый вѣнокъ свалился вмѣстѣ съ платкомъ, и черныя косы распались. Молодая женщина была обольстительно хороша. — Что плакать-то? ласково утѣшалъ онъ ее. Слезами не поможешь... Она тихо всхлипывала. Онъ нагнулся и поцѣловалъ ее. Потомъ еще и еще. И радостно было у нихъ на сердцѣ и все говорилось безъ словъ. Вдругъ конь отскочилъ, какъ ужаленный. По полю раздался дикiй крикъ. Лице волостного писаря помертвѣло. Топоча, задыхаясь отъ быстраго бѣга и издавая какой-то бѣшеный ревъ, летѣлъ Лукьянъ цѣликомъ по полю, путаясь въ несжатой ржи. Василiй Ѳедоровичъ, долго не думая, ударилъ коня хлыстомъ и былъ таковъ. Наташа оставалась одна на расправу. Лукьянъ былъ неузнаваемъ. Безъ шапки, съ растрепанными волосами, съ горящими глазами, онъ весь раздулся, будто выросъ. Звонкая пощечина вдругъ упала на горячую щеку Наташи. — Сволочь... Поскуда... задыхаясь, едва выговаривалъ слова Лукьянъ, и весь запасъ бранныхъ словъ вихремъ обрушился на нее. Она хотѣла бѣжать, но онъ настигъ ее: онъ справился бы теперь и съ десятерыми. Первый разъ билъ ее Лукьянъ, и какъ билъ! Обида, боль, оскорбленiе душили Наташу; она рвала на себѣ платье, кричала... — Караулъ, караулъ! раздавались въ пространствѣ полей ея раздирающiе душу крики... Онъ все не унимался, — наконецъ, она замерла, затихла. Лѣвый глазъ ея былъ подбитъ, по лицу струилась кровь, пряди вырванныхъ волосъ усыпали ея рубашку. Тогда онъ впалъ въ изступленiе. Припадокъ бѣшенства уступилъ другому припадку, не менѣе сильному. Онъ бросился къ ней, сталъ дуть ей въ лицо, обтирать кровь рукавомъ, ласкать, миловать ее. — Прости, прости! лепеталъ онъ, надрываясь отъ слезъ; прости, въ ноги буду кланяться, — пущу тебя, куда хочешь, слова не скажу... Только прости, прости! Плохо работали супруги въ этотъ вечеръ. — Ну что, ребятушки, умаялись? добродушно говорилъ дядя Захаръ, отецъ Лукьяна, встрѣчая своихъ у порога избушки; а я тутъ картофелю цѣлое ведро сварилъ, да сватъ рыбки на ужинъ прислалъ; идите, закусите горяченькаго, — а я чалаго покуда въ ригу отведу, корму и ему приготовилъ... Никитка, дремавшiй въ телегѣ, вскочилъ при магическомъ словѣ: «уха и картофель» и поспѣшно сталъ отпрягать лошадь. Не говоря ни слова, медленно, словно вся разбитая, вылѣзла Наташа и поплелась въ избу. За ней слѣдомъ вошелъ Лукьянъ. Она легла на лавку ничкомъ. Въ избѣ было темно, какъ въ погребѣ. Онъ подошелъ къ ней, охватилъ ее руками. Раскаянiе, любовь, жалость такъ и вылились безъ словъ въ этой ласкѣ. Она лежала, не шевелясь. Боль утихла; утихла и ярость, и бѣшеные порывы; ей мерещилось лице Василiя Ѳедоровича, его рѣчи и ласки. Она думала о немъ неотступно: передъ ней носилось, какъ роскошный сонъ, запретное свиданiе, полные нѣги поцѣлуи. Кровь въ ней била ключемъ. Лукьянъ, съ его жалостливымъ и скорбнымъ видомъ, раздражалъ ее, какъ давленiе домового во снѣ. Василiй Ѳедоровичъ былъ веселъ, онъ никогда не унывалъ, — его цѣлый день и съ собаками не сыщешь; она ходила бы за нимъ и искала, и добивалась бы отъ него ласковаго слова; онъ прибилъ бы, да не сталъ бы потомъ руки лизать, а ее бы еще заставилъ себѣ кланяться. То и любо, то и на руку: Что то за хрѣнъ, коль не горекъ, Что то за мужъ, коль не грозенъ. А этотъ!.. Она оттолкнула его руки съ нескрываемымъ презрѣнiемъ... — Молодая, а, молодая! окликнулъ ихъ, входя, дядя Захаръ. Зажигай огонь-то, собирай на столъ. — Погоди, я зажгу, батюшка, поспѣшно отозвался Лукьянъ, выходя за перегородку. Черезъ минуту, онъ внесъ свѣчу, поставилъ ее на столъ и собралъ все къ ужину. Наташа встала; ей хотѣлось ѣсть. Куда же дѣвалась ея красота? Неужели темное пятно подъ глазомъ могло такъ обезобразить ее? Нѣтъ, не пятно, а пятна... Та ли это была Наташа, радостно встрѣчавшая праздничный звонъ колоколовъ и окруженная роемъ подругъ, стоявшая въ церкви у обѣдни? Та ли это была Наташа, которая въ былое, давнишнее время ждала, бывало, его, Лукашку, въ зимнюю стужу и вѣтеръ, подъ развалившейся крышей овина? Онъ нѣсколько разъ взглядывалъ на нее... Ему хотѣлось, во что бы то ни стало, вызвать тотъ смѣющiйся образъ, полный огня и свѣта, который олицетворяла для него столько лѣтъ Наташа, подруга его дѣтства, его любовница, наконецъ, жена. Передъ нимъ сидѣло угрюмое, нахмуренное существо, отъ котораго отдавало чѣмъ-то звѣрскимъ... — Много сжали ноньче? освѣдомился дядя Захаръ, тотчасъ же подмѣтившiй несогласiе молодыхъ, но и виду не показывавшiй. — Десятину цѣлую отхватили, отвѣтилъ Никитка, убирая уху за обѣ щеки. — Какъ на базаръ поѣду, такъ платокъ хорошiй куплю, шутилъ Лукьянъ, нельзя; надобно молодую работницу потѣшить... Она поднесла было ложку ко рту, потомъ опять опустила ее въ чашку. — Утѣшилъ! досыта! выговорила она, раздувая ноздри и такъ толкнувъ чашку, что плеснула уху черезъ край. Всѣ притихли. Наташа не стала больше ѣсть, и, вылѣзши изъ стола, отвернулась отъ всѣхъ и угрюмо сѣла къ окну. Никитка ѣлъ дольше всѣхъ; наконецъ, и онъ отпалъ отъ чашки и, помолившись, отправился спать на улицу подъ ворота. Это былъ его любимый ночлегъ, и старый, косматый Волчекъ, залаявъ на сонъ грядущiй, мирно улегся у него подъ бокомъ. Дядя Захаръ меланхолично присѣлъ на завалину у окна. Онъ слушалъ, какъ въ избѣ бранились молодые. Наконецъ-то, Наташа дала себѣ волю. Подкрѣпившись пищей и ночной прохладой послѣ знойнаго дня. она готова была браниться хоть до пѣтуховъ... Черезъ часъ или два, Лукьянъ, какъ ошпаренный, вылетѣлъ изъ избы, сильно хлопнувъ дверью. Онъ тяжело дышалъ; лице его было все искажено... Какъ быть? какъ быть? Отецъ все еще сидѣлъ на заваленкѣ. Онъ поднялъ на него добродушные, глуповатые глаза. — Что, малый?.. То плакалъ: жениться хочу! А теперь видно плачешь, зачѣмъ женился? — Ну побилъ, ну виноватъ, говорилъ будто самъ съ собой Лукьянъ, опускаясь на заваленку возлѣ старика, ну и полно, и серчать нечего... Такъ нѣтъ, всю душу тебѣ выворотила. — Ты никакъ ей обѣщалъ къ писарю ее пустить? съ любопытствомъ спрашивалъ старикъ. — Къ писарю! — Или я ослышался. Она говоритъ: не смѣй за мной подглядывать, я себя соблюсти умѣю, а хочется мнѣ и людей посмотрѣть, и себя показать... А ты ей: только не къ писарю... А она: нѣтъ, къ писарю! Что онъ за чудо морское, чтобъ отъ него бѣгать? А ты сказалъ: ну, хорошо! — Да какже не сказать! Вѣдь я изъ силъ выбился!.. Нешто сговоришь съ ней... — Эхъ ма! Взялъ бы орясину, да каталъ бы, каталъ бы ее, оно дѣло-то куда пригляднѣе было бы... Лукьянъ засунулъ руки въ волоса и началъ покачиваться въ отчаянномъ и скорбномъ молчанiи. — Зачѣмъ ты меня такого на свѣтъ родилъ? вырвалось у него отчаяннымъ воплемъ. XI Въ эту же ночь, хотя луна свѣтила во всѣ глаза, кто-то перелѣзалъ черезъ плетень поповскаго сада. Знакомой тропинкой прошелъ нѣкто мимо желтѣющихъ огородовъ и высокой стѣной стоящей конопли и исчезъ въ кустахъ. Вскорѣ послышался крикъ совы, крикъ повторившiйся особенными ударенiями раза три. Почти въ ту же минуту невдалекѣ брякнула калитка, и кто-то, крадучись, вошелъ тоже въ садъ. — Вася, ты? осторожно окликнулъ женскiй голосъ. — Кто же, какъ не я? послышался отвѣтъ. — Пойдемъ скорѣе къ рѣчкѣ; я тамъ платье свое забыла, такъ спѣшила къ тебѣ. — Будто ужъ такъ обрадовалась? продолжалъ смѣющiйся голосъ. Да вы купались что ли? — Я нарочно затѣяла, еще съ вечера говорю: жарко, ночью купаться пойду... Взяла Настасью и пошла... Все въ рѣчкѣ сидѣли... — Эхъ, я васъ не засталъ! — Вотъ глупости... Ты смотри, не вздумай... — А что же?.. Теперича-то и дурачиться... Народъ весь въ полѣ, — а мы тутъ одни, — намъ воля... И онъ притянулъ къ себѣ полу-одѣтую дѣвушку. — Ой, Василiй Ѳедоровичъ, такъ что-то страшно; мѣсяцъ такъ и рѣжетъ глаза... Постой, я за платьемъ сбѣгаю... — Ну, украдутъ что ли его тамъ у тебя? Ночь была необыкновенно тепла и душиста, росы совсѣмъ не было; поповскiй домъ темнѣлъ въ вышинѣ; рѣка словно спала; вся жизнь затихла, угомонилась первымъ, глубокимъ сномъ. Подъ шатромъ раскидистой липы, осыпанной съ верху до низу душистымъ цвѣтомъ, лежалъ Василiй Ѳедоровичъ, склонивъ голову на колѣни Раисы. Они говорили мало, наслаждаясь нѣгой покоя и безопасности. Потомъ мало по малу дѣвушкой овладѣло волненiе: она вздыхала, задумывалась, начинала и не кончала рѣчи... Еслибъ кто нибудь постороннiй взглянулъ на эту парочку, то сказалъ бы, что она въ немъ души не слышитъ, а онъ? — Вася, несмѣло начала она, гладя его волосы, послѣ Покрова что ли? — Что послѣ Покрова? неохотно откликнулся Вася. — Да свадьба-то наша... Вѣдь сколько не водить, пора и честь знать... — Успѣемъ, небрежно отвѣтилъ тотъ. — Да когда же?.. Вѣдь самъ знаешь, каково мнѣ такъ жить. Иной рвешься къ тебѣ, да стыда боишься, пересудовъ людскихъ... Ноги, руки инда подламываются отъ страха, — право! — Что ужъ такъ вдругъ больно обробѣла?... Простота у васъ насчетъ этого, — свобода, любо! Мать что ли запретитъ? Ей и безъ тебя дѣла много. Дядя цвѣточками занимается, ему и не въ домекъ! Настасья за одно съ тобой... Ты вольна, какъ вѣтеръ въ полѣ... — А грѣхъ-то какой? Кабы я не думала вѣнцомъ ли бы я на эдакое дѣло? — А становой-то какже, Рая? Тоже вѣнцомъ покрылъ? — Не знаю, про что ты говоришь, съ видомъ угнетенной невинности отвѣтила дѣвущка. Я ни сномъ, ни духомъ этихъ дѣлов не знала, прежде чѣмъ не полюбила тебя... Сироту можно обидѣть! На сироту церковную татьбу можно взвести. — Ну пошла Лазаря пѣть! Ты мнѣ зубы-то не заговаривай. Раиса начала плакать, сначала тихо, потомъ всхлипывала все громче и громче. Онъ сдвинулъ голову съ ея колѣнъ и равнодушно и неподвижно продолжалъ лежать на травѣ. Долго длилось молчанiе. — А я ныньче въ полѣ Наташу, Лукьянову жену, встрѣтилъ, вдругъ объявилъ онъ спокойно и даже добродушно — бросилась ко мнѣ... Плачетъ. Меня даже за сердце взяло. Красавица! Кабы не мужъ, покутили бы мы съ ней. Раиса продолжала плакать и сидѣть неподвижно. — Вѣдь вотъ вы какiя дѣвки, продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанiя, — всѣ вы на одинъ покрой! Что вамъ за ревность далась?.. Ну не скрою; она мнѣ нравилась, матушка тогда поженить было насъ хотѣла... Я, грѣшный человѣкъ, не отнѣкивался... Ну теперь она замужемъ. Чего же тебѣ ревновать? Я тебя изъ чести прошу, позови ее къ себѣ въ гости. Хочется мнѣ поболтать съ нею, наговориться досыта. Раиса, разинувъ ротъ, слушала эту рѣчь. — Чтобъ я... Наташку?.. едва могла она выговорить. — Ну да! Не можетъ же она придти ко мнѣ прямо... Мужъ узнаетъ, не пуститъ. А съ тобой не зазорно. Будто бы къ тебѣ въ гости, ходитъ, да ходитъ... А я тогда женился бы на тебѣ безпремѣнно... Потому зналъ бы, что ты меня любишь. Мы дружно бы зажили... Что толку въ ревности? Любовница не на вѣкъ, а жена-то вѣдь на вѣкъ... Куда ни ходишь, съ кѣмъ ни балуешься, а все къ женѣ придешь. Хочешь за меня замужъ идти? продолжалъ онъ, привставъ и обнимая ее за талiю. — Ты меня не любишь? выговорила она. — Нѣтъ, люблю! Кабы не любилъ, сталъ ли бы я такiя слова говорить? Я всю свою душу тебѣ открываю. Наташу отъ меня, словно изъ горла кусокъ, вырвали... А я вижу, что она меня любитъ, что она во мнѣ души не чаетъ, ну и тянетъ меня къ ней! Тоска беретъ. Кому же мнѣ про это дѣло разсказать, какъ не тебѣ? Кому открыться? — Обидно мнѣ, больно, душу рветъ на части! вдругъ вскрикнула Раиса, силясь отъ него вырваться, но не успѣла: онъ держалъ ее крѣпко. — А она бы сдѣлала, тихо вымолвилъ онъ, — она за меня въ огонь и въ воду бы кинулась... Даромъ что я ей совсѣмъ чужой, постороннiй... А ты вотъ не хочешь -а , —а еще говоришь: женись! — Женишься ты! угрюмо прервала Раиса; теперь-то на попятный дворъ, а тогда и вовсе... — Женюсь, и люблю, и любить буду... А что за бѣда, если Наташа придетъ, и я... Раиса неожиданно встала. — Есть ли въ тебѣ Богъ? трагически крикнула она ему и, постоявъ немного въ карающей позѣ, быстро и гнѣвно зашагала прочь и вскорѣ скрылась въ мѣсячной мглѣ. Все кругомъ стихло; Василiй Ѳедоровичъ остался одинъ. Вскорѣ и онъ хмуро и рѣшительно всталъ съ своего мѣста, не оборачиваясь, прошелъ къ забору, перелѣзъ черезъ него и исчезъ. XII Суровая и безмолвная по прежнему продолжала жить Таня въ родительскомъ домѣ. Ея присутствiе было почти незамѣтно. Она не снимала монашеской рясы, несмотря на увѣщанiя отца. Въ церкви она показывалась рѣдко: населенiе села Подгорнаго, собиравшагося въ церковь, какъ на гулянье, нарядное и суетливое, казалось ей слишкомъ большимъ соблазномъ. Большую часть времени она молилась, стоя на колѣнахъ, въ углу, передъ образомъ, потомъ переписывала какую нибудь благочестивую книгу или вязала чулокъ втихомолку. Тетка нѣсколько разъ пробовала къ ней придираться, но, заставая ее постоянно за молитвой, отходила прочь, не солоно похлебавши. Мало по малу какое-то странное ощущенiе начало прокрадываться въ умы всѣхъ ее окружающихъ, и именно, что у нихъ въ домѣ живетъ святая. Простые и неразвитые умы не вдаются въ анализъ: хороша ли, плодотворна ли была подобная жизнь; для нихъ достаточно было стереотипныхъ фактовъ святости — молитва, постъ, колѣнопреклоненiя, сонъ на жесткой постели. Когда она переходила черезъ дворъ въ садъ, постоянная ругань, оглашавшая воздухъ, смолкала; шапки снимались съ головъ, и ее провожали любопытные, недоумѣвающiе взгляды. Даже скупая и требовательная Олимпiада Ивановна, даже циничная Настасья и разбойникъ Михайло не могли не подвергнуться общему закону: никто не смѣлъ открыто нападать на нее или втыкать въ нее свои жала. Только Раиса не церемонилась съ своей двоюродной сестрой: она просто забывала объ ея присутствiи. Жизнь молодой дѣвушки была такъ наполнена вѣчными интригами, планами и замыслами, что цѣлый день она только и дѣлала, что шушукалась съ Настасьей, призывая ее въ свою свѣтелку и высказывая ей все, что занимало ея умъ и мысли, не стѣсняясь присутствiемъ Тани, молящейся въ двухъ шагахъ отъ нея. Молодая отшельница невольно прислушивалась, и ужасъ, и негодованiе съ примѣсью какого-то страннаго любопытства овладѣвали ею при этихъ разговорахъ. Въ атмосферѣ этой свѣтелки, въ возбужденномъ шепотѣ этихъ двухъ женщинъ, въ ихъ настроенiи духа, царила какая-то зараза, какое-то повѣтрiе цинизма и животности. Василiй Ѳедоровичъ, съ того самаго вечера, какъ разстался съ своей возлюбленной въ поповскомъ саду, вдругъ пропалъ на цѣлыя три недѣли, и Раиса никакими силами не могла добиться отъ него ни свиданiя, ни разговора. Ужъ и подсылала-то она соглядатаевъ слѣдить за нимъ, гдѣ онъ и у кого проводитъ время, и раза два сама забѣгала къ Наташкѣ, и къ ворожеѣ ходила гадать, и что, что ни дѣлала, — все никакого толку не выходило. Василiя Ѳедоровича отъ нея, какъ ножемъ, отрѣзало. Она отбилась отъ ѣды, отъ питья, ходила, какъ потерянная. Разъ, въ одинъ праздничный день, съ утра полилъ проливной, спорый дождь. Раиса, не причесанная и полуодѣтая, въ старой кацавейкѣ на плечахъ, опершись локтями на столъ, полная наивнаго интереса и любопытства, слѣдила, какъ раскладывала Настасья засаленныя карты но столу. Обѣ онѣ были совершенно погружены въ это занятiе и придавали ему необыкновенно важное значенiе. — Ну, Раиса Ѳедоровна, бѣда! объявила вдругъ гадальщица; червонная краля не отходитъ отъ него, — видишь, подлая, и на сердцѣ, и въ мысляхъ! Дорога ему къ ней черезъ старика, вотъ онъ, старикъ-то — пиковый король. — Это Захаръ, злобно вымолвила Раиса; ему только денегъ дай, — онъ подведетъ. — Ну для себя ему грусть, тоска и исполненiе желанiй, и ждетъ онъ разговора съ бубновой кралей. — Со мной, значитъ? — Ну да!.. И думаетъ онъ объ марьяжѣ и даже, какъ будто, вскорѣ... — Что ты! — Такъ карты говорятъ; смотри сама. Раиса безсознательно смотрѣла, какъ гадальщица раскладывала и дѣлала разныя эволюцiи съ картами; мысли ея быстрымъ потокомъ чередовались, перебивая одна другую, и все приходили къ одному странному, неподходящему заключенiю. — Хотѣлось бы мнѣ знать, начала она къ раздумьи, бывало ли это когда нибудь на свѣтѣ, чтобъ самой своими руками къ полюбовнику другую дѣвку привести? Таня въ эту минуту уткнула голову въ колѣни, чтобъ не слыхать богопротивныхъ рѣчей, но странное волненiе мѣшало ей молиться, мѣшало сосредоточить свои мысли на возвышенныхъ предметахъ. — А то не бывало, усмѣхнувшись, промолвила Настасья; и не то бываетъ, — мужчина изъ насъ, бабъ, веревки можетъ вить, коли мы ему поддадимся... — Попробовала бы ты быть въ моей кожѣ, не то бы заговорила, возразила Раиса, тяжело вздыхая; я бы теперь, чтобы его только воротить, не знаю сама, что бы сдѣлала... — Чтожъ, попробуй, насмѣшливо поддразнивала Настасья, сбѣгай къ Наташкѣ, да приведи ее сюда, а потомъ пошли за Василiемъ Ѳедоровичемъ -сядь , —сядь въ сторонкѣ да и любуйся... Слезы навернулись на глазахъ Раисы. Настасья съ укоромъ покачала головой. — Эхъ, посмотрю я, вѣрно говоритъ пословица: «у бабы волосъ дологъ, да умъ коротокъ»... Ну что тебѣ дался этотъ Василiй Ѳедоровичъ?.. Свѣтъ не клиномъ сошелся: тотъ же бы отецъ дiаконъ — смирный, водой не замутитъ... — Не хочу, не хочу! топнувъ ногой и сверкнувъ глазами, перебила Раиса; на кой мнѣ лядъ твой дiаконъ? Что онъ, женится что ли на мнѣ? — А Васька, тоже, чаешь, женится? — Женится, женится! все болѣе и болѣе входя въ азартъ, говорила Раиса; сначала попробую добромъ его взять, а если не подѣйствуетъ, — у меня другое средство есть! — Какое? Раиса молчала. — Къ колдуну что ли пойдешь? — Нѣтъ не къ колдуну, я повѣрнѣе фокусъ знаю! — Ну-ка, нельзя ли открыть? — Сначала, — начала Раиса, таинственно понижая голосъ — девять обѣденъ за упокой поминать, да панихиду раза три отслужить, такъ безпремѣнно, говорятъ, придетъ и въ ноги тебѣ поклонится, и что задумаешь — сдѣлаетъ. — Это точно, пояснила Настасья, — тоска тутъ на человѣка нападаетъ, не милъ бѣлый свѣтъ становится. Что-то непонятное, тоскливое и странное, засосало вдругъ сердце Тани. Все въ ней закипѣло негодованiемъ и, не помня какъ, вдругъ, поднялась она съ колѣнъ и подошла къ разговаривающимъ. — Грѣхъ, грѣхъ тебѣ будетъ! вымолвила она грозно и, тяжело дыша, устремила свои постоянно опущенные глаза на Раису, зачѣмъ ты Бога-то вмѣшиваешь? Развѣ ты достойна, развѣ ты можешь? Раиса сначала оробѣла, потомъ обычная смѣлость и дерзость взяли верхъ. — А ты что мнѣ за указчица? вызывающимъ тономъ спросила она, подперевъ бокъ рукою. — Я тебя не допущу до этого! — Да тебѣ-то что за дѣло? Что такъ жалостлива вдругъ стала? Заступница!.. Изъ чего усердствуешь? Таня вся поблѣднѣла и принудила себя замкнуть уста... Ей показалось все это такой грязью, такой пошлостью, что она уже каялась, что позволила себѣ увлечься. — Ступай, ступай ужъ! покровительственно добавила Раиса — меня учить нечего, учи сама себя... молись за себя-то... Таня не двигалась съ мѣста. Настасья начала дѣлать знаки Раисѣ, собирая карты и показывая глазами на дверь, — уйдемъ, дескать, отъ грѣха! Раиса безсознательно послѣдовала за своей наперсницей. — Блаженная! донесся до Тани ироническiй возгласъ расходившейся дѣвушки. Святая! Красотой-то не взяла, ну надобно хоть чѣмъ нибудь взять... И я бы молилась, кабы такимъ уродомъ родилась... И бойко смѣясь, она прыгала чрезъ двѣ ступеньки разомъ. Таня была уничтожена. Въ эти минуты она ненавидѣла Раису всѣми силами, и одна только ярая, непримиримая ненависть царила въ ея сердцѣ. Такъ вотъ какъ перетолкована ея святость, ея стремленiе къ совершенству! Вотъ какими низкими мотивами объяснены ея затворничество, молитвы и посты! Ей стало больно, ее начали душить рыданiя; она съ укоромъ взглянула вверхъ на образъ, передъ которымъ молилась, на изображенiе того Бога, которому она служила и покланялась денно и нощно. Зачѣмъ Онъ далъ ее въ обиду, зачѣмъ предалъ на поруганiе? Между тѣмъ дождь пересталъ, ярко засвѣтило солнце, звонко и весело защебетали птицы въ кустахъ. Все живущее бросилось вонъ изъ комнатъ, разсыпалось по двору, по саду, по улицѣ... Говоръ и гомонъ наполнилъ растворенный благоуханiемъ воздухъ... Одна Таня съ холодною тоскою продолжала стоять на колѣняхъ съ молитвенникомъ въ рукахъ. Она дочитывала положенное число акафистовъ и была равнодушна къ сiянiю лѣтняго дня. Но равнодушiе было только кажущимся; когда она вышла, наконецъ, изъ своего логовища и, пробравшись тайкомъ отъ людскихъ глазъ, очутилась въ тѣнистой глуши березовой рощи, примыкавшей къ селу, ею овладѣло умиленiе, подходящее къ экстазу... Больное сердце исцѣлялось и нѣжилось на лонѣ природы. Такъ сладко было отдыхать, забывшись, не думая ни о чемъ, смотрѣть въ глубину рощи, въ глубину необъятнаго, синяго неба, на коверъ до боли яркой зелени подъ ногами, на блестки дождя, сверкавшаго по деревьямъ, на розовые лучи заката... Она была одна, на широкой полянѣ, кругомъ обставленной высокими, могучими деревьями, раздвинувшимися передъ нею темнымъ и мрачнымъ амфитеатромъ; въ этой черной, неподвижной рамѣ, поляна сiяла и переливалась всѣми отблесками солнца, травы и неба; вся яркость красокъ, весь радужный блескъ лѣтняго дня сосредоточился въ ней, словно въ волшебномъ фокусѣ, и она горѣла, какъ стекло. Таня вошла въ этотъ радужный фокусъ и, ставъ среди поляны, вдохновенная пѣнiемъ птицъ, просторомъ полей и запахомъ лѣса, она запѣла вдругъ одинъ изъ кантовъ, которые пѣвала въ монастырѣ... Сначала-то было словно журчанье ручейка, потомъ голосъ ея окрѣпъ, сталъ возноситься выше и выше, звучнѣе и звучнѣе. Торжественно-радостные звуки, звавшiе кого-то невидимаго, бесѣдовавшiе съ кѣмъ-то близкимъ, производили странное впечатлѣнiе. XIII А Раиса дѣлала свое дѣло. У нея, не долго думая, созрѣлъ въ головѣ планъ, и мигомъ исчезли всѣ колебанiя и сомнѣнiя. Залучить Наташу, да позвать Василiя Ѳедоровича, а потомъ въ благопрiятную минуту навести на нихъ Лукашку. Вотъ такъ будетъ штука! Какъ дождь стихъ, она выбѣжала на улицу и всполошила всѣхъ бабъ и дѣвокъ въ рощу за грибами. Онѣ всѣ сидѣли на бревнахъ, наваленныхъ ярусомъ въ глубинѣ улицы. И Наташа Лукьянова, при первой удобной минутѣ забывающая свое горе и планы мщенiя, сидѣла тамъ же, посмѣиваясь съ прежними подругами. Народу туда набилось множество и все прибывало и прибывало. Блѣдное лице Лукьяна торчало изъ-за плечъ и головъ болѣе веселаго и счастливаго люда. Онъ зорко высматривалъ въ толпѣ, окружавшей Наташу, волостного писаря, но его не было. Видѣлъ онъ, какъ подошла къ этой толпѣ молодая поповна и исчезла въ ея волнахъ. Потомъ вдругъ все заколебалось, зашумѣло и двинулось впередъ. Толпа ребятишекъ, неизбѣжныхъ спутниковъ всякаго волненiя, запестрѣла сѣрою, движущеюся массою. Лукьянъ увидѣлъ и понялъ, въ чемъ дѣло: дѣвки собрались въ лѣсъ за грибами. Онъ остался и соображалъ: пойти ли за ними въ лѣсъ, или удостовѣриться сначала, гдѣ волостной писарь? Онъ такъ часто бѣгалъ по направленiю къ его жилищу въ своихъ ревнивыхъ экскурсiяхъ, что ноги его сами собой подмывались идти этою дорогой. Но, на самомъ поворотѣ къ волостному правленiю, онъ столкнулся вдругъ съ поповскимъ работникомъ Михаиломъ. -Лукашка, окликнулъ его грозный солдатъ — куды крадешься? — Я... я... къ волостному старшинѣ, проговорилъ Лукьянъ, храбрясь, вотъ въ окно хотѣлъ стукнуть. Онъ зналъ, что его несчастная ревность всѣмъ извѣстна, и все таки всячески старался ее скрывать. — А дверей нѣтъ? возразилъ солдатъ. Въ эту минуту хлопнуло окно, и Василiй Ѳедоровичъ выставился изъ него посмотрѣть, кто здѣсь; но передъ нимъ выяснилась только рыжая фигура солдата: Лукашки и слѣдъ простылъ, какъ будто онъ растаялъ въ воздухѣ. Михайло скорчилъ лукавую гримасу и подмигнулъ волостному писарю. Тотъ позвалъ его въ избу. Лукьянъ, юркнувшiй въ крапиву, росшую въ изобилiи сзади дома, подползъ на четверенькахъ къ окну, чтобъ подслушать ихъ разговоръ. Къ удивленiю его они молчали, молчали такъ долго, что онъ уже началъ озираться по сторонамъ, думая, не ушли ли они куда. Еслибъ онъ видѣлъ жесты, плутоватую игру физiономiи солдата, указывающаго на него волостному писарю!.. Ражiй воинъ беззвучно хохоталъ, держась за бока, и буквально не могъ выговорить слова отъ душившаго его смѣха. Наконецъ, Лукьянъ услышалъ, какъ онъ особенно громко выговорилъ, обращаясь къ Василiю Ѳедоровичу: — Пойдемъ, братъ, къ попу, онъ меня къ тебѣ прислалъ за бумагами, безпремѣнно велѣлъ тебя звать. — Пойдемъ, отвѣтилъ, не спѣша, волостной писарь. Послышался шелестъ бумагъ, щелканье ключа, и черезъ минуту Василiй Ѳедоровичъ съ солдатомъ показались на крыльцѣ. — Ну, слава Богу, подумалъ наивный Лукьянъ, вылѣзая изъ своей засады, и съ спокойнымъ сердцемъ поплелся въ свою избушку наготовить топлива, чтобъ женѣ было чѣмъ грибы жарить. _________________ Шумно и весело разсыпался рой молодыхъ ребятъ и дѣвокъ по кустамъ и полянамъ березовой рощи. Ауканья и крики оглашали ее изъ конца въ конецъ. Раиса, въ шумящемъ ситцевомъ платьѣ и яркомъ шелковомъ платочкѣ, накинутомъ на голову, подхвативши Наташку, отвлекла ее отъ остальныхъ и, вся сверкая духомъ интриги и ловкихъ замысловъ, вела ее на указанное мѣсто свиданiя. Чортъ не такъ страшенъ, какъ его малюютъ. Эта поговорка, какъ нельзя болѣе, оправдалась на чувствахъ предпрiимчивой дѣвушки. Она безъ всякой неловкости и ревнивыхъ колебанiй чертила молодой бабенкѣ заманчивую перспективу любви волостного писаря. — Что такъ-то жить? убѣждала она. Вѣдь всякiй видитъ, что Лукашка тебѣ не пара, — а Василiй-то Ѳедоровичъ, по крайности, душа человѣкъ, да и много ли такихъ еще найдется? Наташа вся млѣла и горѣла отъ возбудительныхъ рѣчей поповны, и губы ея будто уже ощущали вкусъ запретнаго плода. — И ты нешто слышала, что онъ пожениться на мнѣ хотѣлъ? допрашивала она. — Да какже! Слухомъ земля полнится... Онъ мнѣ и самъ сказывалъ: страдаю, говоритъ, по ней. — Лукашка прибьетъ! вся замирая отъ удовлетвореннаго самолюбiя и жажды любви, выговорила Наташа. — Ну вотъ! пора-то ему узнать.... Если придетъ Василiй Ѳедоровичъ, поболтаетъ да полюбуется на насъ, — какая въ томъ грѣхъ да бѣда?.. Ты меня, Наташка, въ стыдъ вводишь. Я развѣ тебѣ дурное совѣтую? Я сама дѣвушка, сама замужъ выду, — такъ и должна я отъ всѣхъ запереться? Это у васъ мужья, мужики безъ понятiя. А въ нашемъ быту насчетъ эвтово благородно, — жена, съ кѣмъ хочешь, время проводи, — мужъ слова не смѣетъ сказать. — Извѣстно мужики, подтвердила Наташа, отъ мужика только и жди -въ —въ ухо, да въ зубы. — Неволя тебѣ, дѣвка! Красота да молодость разъ въ жизни бываютъ; по крайней мѣрѣ, поживешь, поцарствуешь. — Охъ, дай сѣсть, вздохнуть, проговорила молодая женщина, опускаясь на траву, — что-то ноги, руки совсѣмъ подламываются. — Я сама, дѣвка, не въ себѣ. Мнѣ тоже вѣдь воли мало. Кабы у меня была подруга какая, — душу бы съ кѣмъ было отвести, погулять вмѣстѣ, добрыхъ людей посмотрѣть, а то... — Идетъ, идетъ никакъ... въ испугѣ выговорила Наташа, прижимаясь къ Раисѣ и цѣпляясь за ея плечо. Раиса Ѳедоровна, милая, золотая... краля моя, ягодка. Раиса, улыбаясь и крѣпко сжимая ее въ объятiяхъ, плотно, щека съ щекой, смотрѣла въ глубину рощи. У обѣихъ сердца бились равномѣрно шибко и горячо. Василiй Ѳедоровичъ, не спѣша и въ странной задумчивости, подходилъ къ двумъ подругамъ. Онъ былъ очень блѣденъ и имѣлъ видъ человѣка, только что увидѣвшаго привидѣнiе. XIV Когда Михайло сообщилъ ему о томъ, что Раиса ждетъ его на пчельникѣ, у опушки рощи вмѣстѣ съ Наташей, сердце его сильно екнуло ёкнуло. Съ одной стороны удовлетворенное самолюбiе, сознанiе своей притягательной силы... съ другой — новинка, Наташа, которую, какъ онъ выразился, у него почти изъ горла вырвали. Онъ шелъ въ березовую рощу, прiятно возбужденный, довѣрчиво отдаваясь влеченiю своей счастливой звѣзды. Но не природный характеръ и не особенность натуры сдѣлала его такимъ: судьба какъ будто выбрала его своей игрушкой и, касаясь его безпрестанно своею волшебной палочкой, не давала ему опомниться, не давала выбраться изъ струй волшебнаго озера, куда ей угодно было его погрузить. Дѣло было въ томъ, что не всегда Василiй Ѳедоровичъ жилъ въ такомъ довольствѣ и благополучiи, какъ теперь. Дѣтство его было суровое и горькое; мать его бросила еще груднымъ ребенкомъ, ушла въ кормилицы, и онъ выросъ у дѣда, тяжкимъ трудомъ заработывая себѣ хлѣбъ, холодая и голодая. Дѣдъ былъ старикъ строгiй и богобоязненный; онъ хоть и любилъ внука, но ни въ чемъ потачки не давалъ и ни разу не побаловалъ его. Въ праздникъ за книжку, въ будни за работу, и до восемнадцати лѣтъ Вася не зналъ, что такое гулянье на улицѣ, хороводы, веселый кутежъ кутёжъ, а о дѣйствiи вина онъ и понятiя не имѣлъ. И вдругъ нежданно, негаданно возвращается мать. Она была у кого-то на содержанiи, нажила капиталъ и прiѣхала въ свое село съ тѣмъ, чтобъ зажить своимъ домомъ, взять сына, женить его, няньчить внучатъ, жить въ свое удовольствiе. Неожиданное богатство, добрая и ласковая мать, приволье, почетъ, уваженiе свалились къ нему, какъ снѣгъ на голову. Онъ сталъ баловнемъ матери, которая привязалась къ нему такъ, что малѣйшее его желанiе стало для нея закономъ. Сразу онъ сталъ на счету первыхъ жениховъ и молодцовъ села. Сразу прихлынули женщины, нѣга и роскошь первыхъ ощущенiй любви. И онъ весь отдался новымъ впечатлѣнiямъ и, какъ сказочный Иванъ царевичъ, ощутилъ у себя на лбу волшебную, золотую звѣзду, отличавшую его отъ прочихъ смертныхъ. Мать выхлопотала ему мѣсто волостного писаря, стала выбирать невѣстъ, браковать одну за другою и пѣть ему въ уши, что такого молодчика всякая, будь хоть дворянская дочь, съ руками оторветъ. Прежнюю свою трудовую жизнь въ домѣ дяди онъ совсѣмъ забылъ: ему было такъ хорошо сладко ѣсть, крѣпко спать и заниматься любовью. Но законы природы неумолимы. Какъ ни роскошенъ былъ праздникъ жизни, устроенный ему судьбою, но онъ слегка и исподволь начиналъ прiѣдаться. Признаки пресыщенiя были пока неуловимы, но законъ дѣйствовалъ. Порой, какъ темная туча на ясное небо, вдругъ набѣгала на него тоска. Онъ вздыхалъ, онъ не умѣлъ объяснить своихъ ощущенiй, но чувствовалъ, что что-то толкалось внутри его, ища выхода и не находя. То была сила досуга съ его неизбѣжными спутниками: пробужденiемъ мысли, анализа, любознательности. Порою ему хотѣлось дознаться до корня, до смысла окружающихъ его явленiй, — но умъ бродилъ въ тѣсной колыбели невѣжества и спотыкался на каждомъ шагу, какъ ребенокъ, еще не умѣющiй ходить. Порой онъ хотѣлъ бѣжать изъ своего села, видѣть другiя страны, другiя мѣста. Но молодой человѣкъ сердился на себя за подобныя вспышки и старался гнать ихъ дальше, дальше, какъ возмутителей его роскошнаго пира... «Чего мнѣ еще надо?» убѣждалъ онъ себя. — Правду говоритъ пословица: «съ жиру собака бѣсится». Три недѣли онъ не ходилъ къ Раисѣ, выдерживая характеръ, но, наконецъ, соскучился, и вдругъ она сама засылаетъ за нимъ! Хорошо было Василiю Ѳедоровичу, когда онъ безпечно и весело ступалъ по мягкому ковру травы. Его будто что-то несло, онъ не чувствовалъ своего тѣла. И воздухъ, и вѣтви деревъ, и теплый паръ, подымавшiйся отъ земли, ласкали и нѣжили его. Онъ снялъ шапку, онъ нарочно проходилъ подъ густыми деревьями, чтобъ попасть подъ росистыя капли сбѣгавшаго съ нихъ дождя. Все существо его чутко отзывалось праздничному настроенiю природы, волшебному виду любимаго лѣса. Вдругъ въ сторонѣ его поразили звенящiе, серебристые звуки не то флейты, не то человѣческаго голоса. Онъ вслушался: звуки дрожали и ныли въ гулкомъ лѣсномъ воздухѣ, словно струна. Онъ ускорилъ шаги, бросился въ ту сторону, откуда они слышались, и вдругъ остановился, какъ вкопанный: посреди поляны стояла какая-то фигура, въ длинномъ черномъ платьѣ, съ сложенными на груди руками, и, поднявъ глаза къ небу, пѣла духовный гимнъ. Грудь ея поднималась, все существо ея будто стремилось вверхъ... Василiй Ѳедоровичъ замеръ на мѣстѣ: звуки поработили его совсѣмъ. То было воздыханiе, грусть по небесной отчизнѣ, жажда утѣшенiя свыше. Слова и напѣвъ были ему знакомы и тревожно будили прошлое. Ему припомнился далекiй монастырь, припомнилось его короткое пребыванiе тамъ, и вдругъ, какъ живое, встало въ его памяти лице молодой клирошанки, попадавшейся ему то и дѣло на пути и дорогѣ... Это было оно, то самое лицо, виднѣвшееся ему теперь изъ-за вѣтвей березы, все облитое слезами и яркими лучами догорающей зари. Ему показалось это до того невѣроятнымъ, что онъ протеръ глаза, думая, что его преслѣдуетъ лѣсовикъ, — не тутъ-то было: видѣнiе не исчезало... Глаза его приковались къ нему, онъ едва переводилъ дыханiе отъ ужаса, восторга и изумленiя. Она пѣла, и это пѣнiе производило на него сильное, потрясающее впечатлѣнiе... Волосы шевелились у него на головѣ, слезы подступали къ глазамъ... Голосъ такъ взывалъ о смиренiи, о бренности земныхъ благъ, такъ воздыхалъ о небесной обители, что молодой парень все ниже и ниже клонилъ свою голову и, самъ не помня какъ, разрыдался, припавъ лицемъ къ землѣ. Когда онъ опомнился, звуки смолкли, тишина стояла невозмутимая, и видѣнiе женщины пропало, какъ будто его не было... Онъ не искалъ разгадки: онъ былъ почти увѣренъ, что то было видѣнiе... XV — Что это ты, Василiй Ѳедоровичъ, на тебѣ совсѣмъ лица нѣтъ! встрѣтила его Раиса радостнымъ сверканiемъ глазъ. — Ничего... такъ! отвѣтилъ онъ, въ смущенiи опускаясь на траву и плохо приходя въ себя отъ только что выдержаннаго имъ кошмара. — Гордый сталъ ноньче Василiй Ѳедоровичъ, замолвила Наташа, прiободрясь. И въ церкви даже не кланяется. Намедни прошелъ мимо и не взглянулъ... — За это ихняго брата учатъ! шутливо перебила Раиса; кумъ шелъ пѣшъ, а кумѣ легче... — И то сказать, хлѣбъ за брюхомъ не гоняется! Пойдемъ, Раиса Ѳедоровна, грибовъ искать, — чего мы тутъ не видали?.. И обѣ соперницы, взявшись за руки, съ дикимъ хохотомъ побѣжали прочь, будто совсѣмъ не обращая на него вниманiя... Но не долго продолжалось ихъ отсутствiе. Сначала за спиной Василiя Ѳедоровича долго слышался задушаемый смѣхъ и шопотъ, наконецъ, шапка вдругъ слетѣла у него съ головы и исчезла, похищенная невидимой рукой. Потомъ, немного погодя, опять кто-то толкнулъ его и, наконецъ, барахтаясь и борясь другъ съ другомъ, обѣ женщины, словно играя между собою, выкатились изъ подъ кустовъ, прямо подъ ноги волостного писаря. Наташа лежала вся распластанная подъ сильными руками Раисы, роскошная грудь ея ходила ходенемъ, глаза и щеки сверкали, и вся она вздрагивала, не исключая и ногъ, виднѣвшихся изъ подъ узкаго, свернувшагося трубкой вокругъ нея сарафана. Въ другое время Василiй Ѳедоровичъ не выдержалъ бы и половины подобныхъ заигрыванiй и давно бы уже барахтался съ ними за компанiю, но теперь онъ сидѣлъ, какъ въ воду опущенный... — Василья нашего никакъ муха шальная укусила! вдругъ заявила Раиса, окончивъ борьбу и садясь передъ нимъ. Наташа возлѣ нея, тяжело дыша и красная, какъ пiонъ, справлялась съ своими тяжелыми косами, выпавшими изъ подъ повязки. — Далеко отсюда монастырь? вдругъ спросилъ Василiй Ѳедоровичъ. — Монастырь? выпучивъ на него глаза, спросили въ одинъ голосъ обѣ женщины. — Да тутъ монастыря и въ округѣ на сотню верстъ нѣтъ, заявила Раиса; что это тебѣ на умъ взбрело? — Ну дѣвки, видно мнѣ скоро умирать! съ улыбкой, но съ невольной дрожью вымолвилъ Василiй Ѳедоровичъ, — мнѣ видѣнiе привидѣлось... — Какое? Ты насъ не морочь... — Нѣтъ, ей Богу! Я, какъ сюда шелъ, пѣнiе; подхожу — стоитъ монахиня, молодая молится и поетъ... — Ха, ха, ха! разразилась Раиса, вотъ блаженную повстрѣчалъ! — Блаженную, какую блаженную? — Хорошъ молодецъ! съ упрекомъ вымолвила Раиса, — три недѣли глазъ не казалъ и не знаетъ, что у насъ въ домѣ творится... — А что? — Блаженную къ намъ изъ монастыря привезли... Мы думали, вотъ прiѣдетъ хозяйка, всѣмъ домомъ вертѣть станетъ, а она уставилась въ уголъ, да цѣлый день молитвы и читаетъ... А сама худая, какъ скелетъ, да желтая... Это тебя вѣрно лѣшiй обвелъ, что ты въ ней красоту увидѣлъ. — Да ты разсказывай толкомъ, Раиса Ѳедоровна! Зачѣмъ же она къ вамъ въ домъ попала? — Какъ, зачѣмъ? дяденькина дочь она; тетенька Магдалина померла, она и прiѣхала къ намъ на житье. Дядинька за ней ѣздилъ. — Она не изъ Крестовскаго ли? — А то откуда же? Она тамъ съ малолѣтства такъ и жила. - Изъ Крестовскаго! значительно повторилъ молодой чѣловекъ и впалъ въ глубокую думу. Это сильно не понравилось его собесѣдницамъ. Онѣ пробовали всячески его растормошить, но на этотъ разъ имъ не удалось. Самъ себѣ не радъ былъ Василiй Ѳедоровичъ. Не тянуло его къ нимъ ни крошечки. Напрасно глядѣлъ онъ во всѣ глаза на чернобровую и возбужденную Наташу, умильно посматривавшую на него масляными глазками, — ни одной шутки, ни одной любезности не сорвалось съ его губъ. «Что, суета одна! думалъ онъ. Съ бабами возиться — до добра не доведетъ... И что я дѣлаю... Съ утра до ночи... Мнѣ бы лучше за соху приняться. То ли дѣло, бывало, встанешь съ зарей — прямо въ поле, телега полна сѣмянъ, сѣешь, сѣешь, работаешь до поту лица, — а тамъ вечеромъ ко всенощной: монахини всѣ въ черномъ, въ церкви темно и прохладно, золотыя ризы горятъ, а на клиросѣ поютъ невидимые голоса... И не смотрѣлъ я тогда ни на кого, и на духъ не надо... Наташа, наконецъ, не выдержала и, надувъ губы, отошла отъ него на почтительное разстоянiе и вскорѣ исчезла въ кустахъ. — Вася, а Вася! окликнула его Раиса съ циничной усмѣшкой, что же ты оплошалъ? Ей уже хотѣлось теперь того, чего она прежде такъ опасалась. Безнравственность ея жаждала окунуться во всѣ тяжкiя хитро-сплетенной интриги, и слишкомъ невинный элементъ претилъ ей, какъ прѣсное питье... Онъ взглянулъ на нее такъ странно и сурово, что она опѣшила въ первую минуту, но потомъ, прiободрясь и усиливая дразнящiй топъ, прибавила: — А самъ просилъ еще... Эхъ ты, простофиля! И, шутя, провела ему пальцемъ по щекѣ. Онъ весь побагровѣлъ, поднялъ руку и въ упоръ оттолкнулъ ее отъ себя. — Вася, Вася! за что ты меня? пролепетала, приподнимаясь съ земли, но ни мало не разсердившись, Раиса, — я тебѣ же угодить думала... — Угождай дьяволу, а не мнѣ! отвѣтилъ онъ и вдругъ поднялся съ своего мѣста. — Ну, я тебя не выпущу! Насилу заманила, яснаго моего сокола, вся извелась съ тоски по тебѣ! съ нервными слезами въ голосѣ и, широко взмахнувъ руками, бросилась къ нему на шею... Онъ порывисто стряхнулъ ее съ себя. — Сводница! угрюмо и весь дрожа снова обругалъ онъ ее. — Отольются волку овечьи слезки! вскрикнула дѣвушка, оставшись одна, и начала кататься по лугу въ нервномъ припадкѣ... Потомъ она вскочила и бросилась бѣжать по направленiю къ деревнѣ. Платокъ у нея сбился на сторону, щеки горѣли, какъ въ огнѣ. На пути она встрѣтила Наташу, чинно шествовавшую въ кругу остальныхъ бабъ и дѣвокъ, спѣшившихъ домой встрѣчать скотину. Солнце совсѣмъ сѣло, и на улицѣ раздавалось громкое блеянье овецъ. ______________ Таня съ этого дня нѣсколько измѣнила характеръ своего благочестiя. Она такъ ненавидѣла Раису, питала къ ней такое отвращенiе, что ей непремѣнно хотѣлось провести въ глазахъ всѣхъ видимую параллель между ею и собою. Обѣ онѣ были однихъ лѣтъ, жили въ одномъ домѣ, при совершенно одинаковыхъ условiяхъ, — но пусть всѣ увидятъ, какая разница между ними двумя. Пусть Раиса ссылается на молодость, на потребность развлеченiй, на пылкость натуры, — Таня своимъ примѣромъ докажетъ, какъ можно и должно жить. И вотъ она, со святой водой и евангелiемъ, идетъ по избамъ больныхъ. Ее встрѣчаютъ съ почетомъ и уваженiемъ, и два или три случая упрочиваютъ ея славу. Пошелъ слухъ, что отъ ея леченiя болѣзнь какъ рукой снимаетъ. И скоро всѣ стали звать ее наперерывъ. Но алчная Олимпiада Ивановна, усмотрѣвъ въ капитальную статью дохода, тотчасъ же забрала дѣло въ свои руки. Безъ яицъ, холста или курицы она никого не допускала къ Танѣ. Но и это не служило препятствiемъ: приношенiя сыпались, и Таня ходила по больнымъ, строгая, блѣдная, усердно молящаяся. Ее не смущали ни шутки, ни сцены, встрѣчаемыя зачастую въ крестьянскихъ избахъ, ни любопытные взгляды молодыхъ парней и бабъ. Она дѣлала свое дѣло, не останавливаясь ни передъ чѣмъ. И любо ей было, когда подъ звуки молитвъ или словъ евангелiя, произносимыхъ ея устами, слышались вокругъ вздохи и виднѣлись широкiе кресты предстоящихъ, смолкалъ смѣхъ, смолкали шутки, и благоговѣнiе читалось на лицахъ... Эти минуты вознаграждали ее за все. И еще выше, чище и недоступнѣе старалась она выяснить свой образъ передъ окружающими... Олимпiада стала приводить ее въ примѣръ дочери, называла дочь лѣнтяйкою, дармоѣдкою... Но языческая натура Раисы не сдавалась ни на какiя ухищренiя. Она продолжала обращаться съ своей двоюродной сестрой съ насмѣшливою небрежностью, продолжала считать ее уродомъ, дурочкой, блаженной...
===========