ВАРНАКЪ.
_
....Мы похоронили его кой–какъ, не то что говорится просто, а бѣдно, какъ нельзя бѣднѣе. Онъ былъ здѣсь всѣмъ чужой, жилъ бобылемъ и не оставилъ полтинника на еловую домовину; нашлись однакожъ люди, которые, любя человѣка, не покинули и трупа его. Мертвый не безъ могилы, какова ни есть она. Посылали даже за попомъ, но дряхлый старикъ не могъ ѣхать 70 верстъ въ открытыхъ саняхъ и въ такую распутицу, а обѣщалъ поминать покойника у себя. Одинъ изъ варнаковъ–старожиловъ, чѣловекъ самой почтенной, маститой наружности, но большой руки плутъ, который, въ чаянiи отпущенiя ему одного смертнаго грѣха за проводы сорока покойниковъ, не упускалъ ни одного случая для пополненiя этого счета, — читалъ надъ нимъ псалтирь. Провожали гробъ всего человѣкъ пятокъ, да большая сибирская собака, вѣрный Куланъ, не отстававшiй въ послѣднiя семь лѣтъ отъ своего хозяина. Это тотъ самый песъ, который грызся однажды съ волкомъ зѣвъ–въ–зѣвъ, заступившись за покойнаго, и наконецъ, при помощи его, одолѣлъ звѣря.
Пару глиняныхъ чашекъ своей работы, пару ложекъ, тулупъ, стеганный поддѣвокъ, два полукафтана — одинъ плохой, другой получше, три рубахи и пару сапогъ, роздали мы такимъ же голышамъ, какимъ былъ заживо тотъ, на котораго мы справили теперь деревянный тулупъ и отмежевали вотчину въ косую сажень; письмовникъ Курганова и небольшую кипу листовъ, исписанныхъ рукою покойника, я взялъ съ собою. Этимъ жилье его опросталось и очистилось, потому что образъ, столъ и лавки были хозяйскiе, того крестьянина, у котораго покойникъ стоялъ, занимаясь то плотничаньемъ, то гончарнымъ ремесломъ. Онъ кормился этимъ, хотя прежде, въ Россiи то есть, какъ здѣсь говорятъ, бывалъ плотникомъ, а въ гончары попалъ только здѣсь, самоучкой. Но онъ содержалъ себя этимъ съ трудомъ и по нуждѣ, потому что рѣдкое населенiе и огромныя разстоянiя нашего края не дозволяли ему развозить товаръ свой для продажи на сторону: а по сосѣдству, скопидомки жили бережно и били мало горшковъ. Сверхъ того, онъ послѣднiе два года много хворалъ и съ трудомъ только работалъ. Хозяинъ, выпроводивъ насъ, растворилъ окна и сталъ выметать свѣтелку, какъ это водится послѣ покойника, готовя ее, на случай, подъ новаго постояльца. Долговъ не осталось впрочемъ послѣ него ни гроша; онъ разсчитался съ мiромъ гладко.
Живучи столько лѣтъ по сосѣдству съ этимъ человѣкомъ и узнавъ его коротко, я дома призадумался. Сѣвъ съ трубкой у окна, я глядѣлъ на нашу преславную распутицу: по лицу земли, которой отъ вѣку до вѣку суждено было оставаться мерзлымъ материкомъ, мчалась и скользила мутная, грязная, пѣнистая волна; ужъ всѣ овражки заиграли, ледяныя клепки и обручи разсыпались, и зародышъ во всякомъ зернѣ копошился. Черезъ недѣлю уже все покроется зеленью; черезъ двѣ, ботва и листва густо покроютъ поле и лѣсъ; а на долго ли все это? — Бывало, мы съ покойникомъ въ это время исхаживали много, много пути: ружьишко за плеча, и пошелъ. Стрѣлокъ онъ былъ хорошiй, и случалось, что промыслъ этотъ бывалъ для него прибыльнѣе гончарнаго. А товарищъ былъ онъ вѣрный, неизмѣнный, но давно ужъ хилѣлъ душой или сердцемъ, духовною утробой; нѣтъ сомнѣнiя, что здѣсь плоть изнемогала подъ бременемъ и гнетомъ скорбящаго духа.
Я принялся разсматривать полученные мною, по самоуправному наслѣдству, листки, вѣрнѣе сказать, разрозненные лоскутки бумажки разной величины, писанные, судя по черниламъ и почерку, въ разное время, но не менѣе того составляющiе одно цѣлое. На одномъ листкѣ было приписано съ поля: «Судъ на обидчиковъ моихъ», но это было замарано блѣдными, пожелтѣвшими чернилами, и пониже написано: «Грѣшное покаянiе мое.» На листкахъ были написаны то молитвы, повидимому имъ самимъ по какому либо случаю сложенныя, то письма, вѣроятно никуда не отправленныя, то замѣтки и короткiя разсужденiя разнаго рода, а главное, послѣдовательный рядъ отрывочныхъ воспоминанiй. Здѣсь у насъ нѣтъ въ обычаѣ распрашивать людей о прошлой жизни ихъ и о поводѣ ихъ ссылки: тутъ всякаго цѣнятъ по тому, какимъ онъ себя покажетъ въ новыхъ отношенiяхъ своихъ, и не рѣдко случается, что люди близкiе, живучи вмѣстѣ по нѣскольку лѣтъ, вовсе не знаютъ кто и что они были и какъ сюда попали. Тоже случилось и съ нами: будучи много лѣтъ товарищами, мы другъ друга никогда не распрашивали о прошедшемъ, а проговаривались развѣ о томъ и семъ случайно, коли къ слову придется. По общимъ слухамъ, мы полагали, что онъ попалъ сюда по какому–то бѣдственному приключенiю; самъ же онъ говаривалъ близкимъ, что въ преступленiи не виноватъ, а въ несчастiи своемъ самъ виновенъ; что преступленiя нѣтъ на немъ, а грѣха много. Итакъ, изъ лоскутковъ и записокъ этихъ я впервые узналъ въ нѣкоторой подробности жизнь и похожденiя этого человѣка. Передаю разсказъ этотъ, гдѣ только можно, его же словами; пополняю по необходимости то только, чего тутъ и тамъ не доставало. Можетъ быть кого нибудь займетъ прямодушный разсказъ человѣка, давно уже умершаго для родины своей гражданскою смертiю, закинутаго девятымъ валомъ судьбы въ новое отечество, для новой скудной жизни, а нынѣ уже вновь народившагося въ коренной отчизнѣ своей, для жизни духовной.
Покойная барыня наша — какъ начинаетъ онъ разсказъ свой — была, пожалуй что и добрая барыня, да больно причудлива и безтолкова. ЧтΏо взбрело на умъ, тѣмъ и бредитъ, то и видитъ, а впередъ и по сторонамъ ничего. Не чая худа, творила она этимъ много худаго. Я выросъ у нея въ домѣ на старинномъ хозяйствѣ, гдѣ дворовыхъ было до сотни, гдѣ крохи со стола подбираются, яйца подъ курицами считаются, а кладь другая хлѣба ускользаетъ промежъ пальцевъ, а лишнiя пустоши отдаются, по заведенному порядку, подъ съёмъ, по полтинѣ мѣдью за десятину. Меня приказано было учить грамотѣ и готовить въ конторщики, а учился я вмѣстѣ съ барченками, только за особымъ столомъ. Всѣ шалости дѣлались у насъ съ ними пополамъ и съ–обща; я никакъ уже не считалъ себя крестьяниномъ, а покрайности полубарченкомъ. Вотъ у меня и зародилась дурь немужицкая, а на барскую стать, и всѣ затѣи мои стали походить на барскiя. Когда я бывалъ въ милости у барчатъ, за одно съ ними состряпавъ какую нибудь шалость, то меня кормили съ барскаго стола, а когда они, перессорясь между собою, доносили на меня, то молодаго конторщика сѣкли, въ острастку молодымъ господамъ, а иногда еще отправляли на кирпичный заводъ — ссылочное мѣсто, гдѣ запрещено было варево, а всѣ состояли на сухоядѣнiи, на хлѣбѣ и водѣ.
Въ это время я отданъ былъ старшему изъ молодыхъ господъ нашихъ, однихъ со мною лѣтъ, для прислуги. И баринъ, и слуга подросли, и общiя шалости ихъ, тайкомъ отъ барыни, мало по малу стали принимать уже иную, не совсѣмъ ребяческую складку. У барченка моего, при всѣхъ дурныхъ замашкахъ такого воспитанiя, было преподатливое сердчишко, раненько разогрѣтое въ дѣвичьей старой барыни, гдѣ не переводились швеи, вязеи и кружевницы всѣхъ разрядовъ и возрастовъ. Я былъ тутъ, по наряду, пособникомъ и помощникомъ, скоро и во мнѣ самомъ проснулось и заговорило ретивое — да не на тотъ ладъ. Для барина все это были однѣ игрушки да потѣхи, а за меня принялась она, дурь эта, злою сокрушительницею..... Скажу напередъ, что грѣха я не зналъ, а тоску нажилъ такую неизбывную, что почитай одурѣлъ.
И чтΏо за причуды и безсмысленныя затѣи роятся въ своевольномъ сердцѣ нашемъ, отколѣ берутся онѣ и куда норовятъ? Сѣнныхъ дѣвушекъ, ровней и дружекъ мнѣ на подборъ и выборъ, было десятка съ три; такъ вотъ не туда мы глазомъ накинули: подымай выше......
Стала догадываться тутъ чему–то старшая кружевница барынина, дѣвка съ сѣдою косой, да набранившись со швеями и вязеями, пошла да и донесла барынѣ обо всѣхъ шашняхъ ихъ и барчатъ, да кстати ужъ вплела туда и меня. Тутъ пошла по всему дому такая переборка, что я вижу страшный день этотъ передъ собою, будто все это сбылось только вчера.
Сѣнныхъ дѣвушекъ, швей и кружевницъ моихъ пересѣкли, которой полголовы остригли, которой косу обрѣзали; молодыхъ баръ переселили въ другiе покои, такъ что имъ не стало другаго выхода изъ дому, какъ черезъ комнату старой барыни — еслибъ не было оконъ; а меня тотчасъ же велѣно сдать въ рекруты.
На счастье, не то на бѣду мою — и самъ не знаю — у меня былъ дядя, старый конторщикъ, любимецъ старой барыни, тотъ самый, который отдавалъ землю въ оброкъ, по полтинѣ мѣди за десятину; онъ пожалѣлъ меня за молодость мою, говорилъ, что слѣдовало бы начать расправу съ баръ, а не съ меня, и приказалъ мнѣ тотчасъ бѣжать и хорониться дня три въ лѣсу, а послѣ держалъ меня у себя въ подпольѣ. Черезъ нѣсколько дней, дядя вызвалъ меня оттуда, объявилъ прощенье и приказалъ тотчасъ же готовиться въ путь, на чужую сторону. Дѣло это сдѣлалось такъ: выждавъ, покуда у старой барыни прошло горячее сердце, онъ съумѣлъ приноровиться въ добрый часъ къ обычаю ея и упросилъ, чтобъ меня, замѣсто солдатства, выгнать на полуторный оброкъ. Онъ самъ внесъ за меня тотчасъ же оброку за полгода впередъ, приказалъ мнѣ стараться, какъ можно, объ уплатѣ его, выдалъ мнѣ изъ конторы билетъ и велѣлъ тотчасъ же отправляться, не мѣшкая ни минуты, чтобъ барыня не передумала. Съ нею это случалось.
На селѣ нашемъ водился одинъ общiй промыселъ, переходившiй по наслѣдству на всѣхъ, какъ болячка. Имъ однимъ и промышляли всѣ оброчные: строили барки, лодки и струги, ходили съ топоромъ, а также въ паромщики и перевозчики, по разнымъ мѣстамъ, а иные и просто въ бурлаки, на низовье. Какъ избалованный полубарченокъ, называемый въ шутку племянникомъ любимой барской курицы, а стало быть и бѣлоручка, я топора въ рукахъ не держивалъ. Однако дѣлать больше нечего, пошелъ я искать такого хозяина, чтобъ принялъ въ перевощики, поколѣ не навыкну порядкомъ къ топору.
Оброчные ребята жили у насъ въ городѣ Котахъ, и я пришелъ туда же. Отыскалъ я своихъ, поздоровался — кто потужилъ со мною, кто посмѣялся — иди, говорятъ, въ нашу артель, отъ своего не откидываться стать; хозяинъ знаетъ нашихъ и приметъ тебя, ты парень молодой, здоровый. Поглядѣлъ я на нихъ, какъ они живутъ, и какъ мнѣ съ ними жить доставалось — такъ только вздохнулъ, да скрѣпя сердце смолчалъ: изба на двѣ половины, называемая бѣлою за то, что печи съ трубами — печи во всю стѣну, палати во всю избу, нары чуть не во весь помостъ; народу набито видимо–невидимо... Тутъ въ Сибири ѣдятъ нашего брата одни клопы*); ну, хоть и докучливо, да не такъ велика птица; а тамъ, одной крупной скотины, таракановъ да прусаковъ, не огребешься, а мелкой пѣшей и конной рати, туча тучами. Нечего дѣлать однако; чужая сторона хоть и мачиха, да не отбыть ея. Пошелъ я въ плотники и въ паромщики, а какъ сказался хозяину, изъ какихъ я мѣстъ, то онъ принялъ меня безъ слова, зная по землякамъ моимъ наши промыслы. Черезъ мѣсяцъ времени и у меня въ рукахъ топоръ пошелъ повертываться не хуже, чѣмъ у людей, и зажилъ было я по людски....
Но, кого Господь чѣмъ захочетъ взыскать, взыщетъ, а покарать — такъ покараетъ. Что разъ сошло съ рукъ, на томъ таки суждено было мнѣ опять спотыкнуться и не сносить головы. Полубарскiя затѣи у меня не шли съ ума; во снѣ и на яву одно грезится, что я–де молодецъ изъ молодцовъ, дѣтина, какого по бѣлу свѣту не сыскать и въ сказкѣ не сказать; и думается, и видится, какъ бы чудомъ какимъ въ люди выдти, черное житье да черную работу бросить, зажить бы дворянчикомъ, сладко съѣсть, мягко спать, да ходить въ тонкомъ сукнѣ; то видится вотъ княжна, не то царевна какая, полюбила меня не въ примѣръ прочимъ, къ себѣ призываетъ, всяческими милостями осыпаетъ, золотой казной одѣляетъ. Поди–де сюда, Иванъ крестьянскiй сынъ, поди на бѣлы руки мои, подъ шелковы кудри мои, вотъ тебѣ дорогой подарочекъ: завѣтный золотъ перстень, алый шелковый платъ, да серебряна опоясочка; потри правой рукой золотъ перстень — быть тебѣ, на зло и зависть всѣмъ, молодымъ красавчикомъ, бояриномъ; тряхни золотой опоясочкой — не потовой мѣдный грошъ, а даровое золото посыплется; махни шелковымъ платочкомъ — я стою передъ тобой, что листъ передъ травой....
По сосѣдству нашего плотничья подворья жилъ пребогатый купчина, а у него была однѣмъ одна дочь. Увидалъ я ее впервые, когда шла она съ отцомъ изъ церкви, въ праздничный день, разубранная, разукрашенная, ну волосъ въ волосъ моя сказочная царевна; и походка такая, и стать такая–жъ, и личикомъ какъ будто на нее похожа.... повязка съ жемчужною поднизью и назатыльникомъ, жемчужные борки ожерельемъ, такъ вотъ будто кто на мою красавицу горстями высыпалъ жемчугъ, вся имъ облита; сарафанчикъ штофный, розовый, съ золотой обошвой; тѣлогрѣя парчевая, бористая на черныхъ соболяхъ, фата кованая *)...
Ну, мнѣ ли, бобылю бездомному, ссыльному на полуторный оброкъ холопу, заглядываться на птицу такого полету, какова была Марѳа Петровна Столешникова? — Да на нее не смѣли умомъ накинуть и лучшiе купецкiе сынки котовской знати; ни одна сваха и подумать не смѣла о томъ, чтобы ступить ногою черезъ порогъ такого дома; всѣ котовцы и безъ разговору знали, что въ Котахъ нѣтъ дружки для этой пташки, а что знать повезутъ ее въ Москву — тамъ утерять ей завѣтную дѣвью волюшку свою, тамъ сложить дѣвичью красу...
Изъ первыхъ заработковъ справилъ я себѣ тонкаго сукна сибирку; деревенскую высокую шляпу съ подхватомъ замѣнилъ щегольскимъ срѣзкомъ, низкой шляпой на бекрень, купилъ и сапоги съ оторочкой и шелковый поясъ.... хоть ѣсть–не–ѣсть и пить–не–пить, а безъ этого не жить. Каждое воскресенье, каждый Божiй праздникъ стерегъ я Марѳу Петровну, когда она шла чинно съ отцемъ, по выходѣ изъ церкви, спускаясь по ступенямъ съ широкой соборной паперти. Никто не замѣчалъ сумазбродныхъ продѣлокъ моихъ, никому конечно вдогадъ не было, чтобы, стоящему въ толпѣ черни, бездомному шатуну залицаться подъ кованую фату. Но Марѳа Петровна видѣла и замѣчала меня. Отчего же она, дочь Петра Сидоровича Столешникова, видѣла и замѣчала барочнаго плотника, чернорабочаго, молодаго дѣтину съ лубковыми мозолями на ладоняхъ, за которымъ и всего–то животовъ было: крестъ да пуговица, рубаха красной александрейки, да топоръ съ ясеневымъ топорищемъ? Не знаю; а спросить объ этомъ ее мнѣ не доводилось; да едва ли только знала и сама она.
Сталъ я, какъ бары дѣлаютъ, ходить подъ окнами терема Марѳы Петровны, сталъ чаще попадаться ей встрѣчу; ужь что со мною, горемычнымъ пентюхомъ, дѣлалось — не знаю, а не повидавъ Марѳы Петровны дня три, бывало мнѣ хоть зарѣзаться, хоть утопиться; а увижу — опять разгуляюсь, опять свѣтъ ясный увижу передъ собою, и самъ съ собою какъ будто полажу.... Ни разу я съ нею не говаривалъ, никакихъ не было межъ нами пересыловъ, и никому на умъ не приходило, зачѣмъ я, грѣшный, каждый праздникъ хаживалъ въ соборъ къ обѣднѣ. Знать, некому было сказать мнѣ: ну съ нашимъ ли рыломъ въ соборъ къ обѣднѣ — будетъ съ насъ и въ приходскую! И у меня въ помыслѣ не было попытки, чтобы спознаться ближе съ Марѳой Петровной, ниже поразмыслить о томъ, что я дѣлаю и куда бреду? — Шелъ день за днемъ, шесть дней хозяйской работы, а спать про себя; придетъ воскресенье, кто куда, у кого гдѣ какая погулка — у меня все одно, и другаго не надо. Только и было всѣхъ помышленiй моихъ, словно одной этой встрѣчей былъ я и живъ, и сытъ, и пьянъ, и здоровъ; а какъ еще она осыплетъ меня взглядомъ своимъ, то пойду, бывало, своей дорогой, и духъ займется, и въ головѣ зашумитъ, словно передъ обморокомъ; и хожу послѣ этого цѣлую недѣлю королевичемъ, на четверть повыше всѣхъ генераловъ...
Работникомъ оставался я трезвымъ и хорошимъ, ни за одно дурное дѣло не брался, потому что худое мнѣ и на умъ не шло, ради стыда передъ Марѳой Петровной и передъ самимъ собою. Мнѣ вотъ казалось, будто она все видитъ, и слышитъ, и знаетъ, что я дѣлаю; такъ я себя ужъ и держалъ, чтобъ этого не бояться.
Вдругъ пронесся слухъ, что у Петра Сидорыча дочь просватана. Человѣкъ онъ въ городѣ былъ изъ первыхъ, и говору объ этомъ прошло не мало. Я прислушивался, разспрашивалъ, какъ бы изъ сторонняго любопытства и вижу, что слухъ походитъ на дѣло. Старикъ–де разсудилъ, что Марѳѣ Петровнѣ пора замужъ; что самъ онъ ужь въ лѣтахъ и подъ–Богомъ ходитъ, а роду–племени нѣтъ, успокоить старости своей негдѣ, богатства передать некому; а куда–де пойдетъ оно, какъ я умру, а она останется круглой сиротой? Нахаловъ–то много, отбою не будетъ, а путнаго врядъ ли найдешь. Вотъ онъ и сталъ самъ прiискивать жениха, такого, чтобы взять его въ домъ, усыновить, передать исподволь при себѣ дѣла и оставить ему все свое богатство. Былъ у Петра Сидорыча какой–то старинный прiятель, такой, съ которымъ знались они смолоду, но жилъ онъ въ другой губернiи и торговалъ бѣдно. У этого прiятеля было двое сыновей, одинъ въ такихъ лѣтахъ, что годился въ дружки Марѳѣ Петровнѣ. Вотъ Петръ Сидоровичъ и вздумалъ идти въ дѣлежъ со старымъ другомъ: отдай мнѣ, говоритъ, одного сына, а другой пусть остается тебѣ; я же за это передамъ ему достатокъ свой, помогу и тебѣ. Не видавъ нареченнаго зятька своего съ малыхъ лѣтъ его, Столешниковъ вызвалъ его и объявилъ съ плеча, что беретъ его замѣсто сына. Ты–де человѣкъ небогатый, неизбалованный, а изъ хорошей семьи; знаю я отца твоего, знавалъ и дѣда; чай, мотать не станешь, пойдешь по своимъ; авось станешь слушаться меня старика, поколь я живъ, а послѣ чтить будешь память мою.
Всякая самоувѣренность, самонадѣянность человѣка родится отъ себялюбiя и самотности его; оттого, что думаешь только о себѣ, и что мнѣнiе свое считаешь непогрѣшимымъ. Дѣда зналъ, такъ за дѣда бы и отдавалъ, а съ чего же взялъ отдавать за внука, котораго не знаешь? — Отъ увѣренности, что, коли я выберу, то будетъ хорошъ; а коли я жалую его своею милостiю и богатствомъ, такъ онъ будетъ въ моихъ рукахъ: чтΏо захочу, то изъ него и сдѣлаю. — А для чего я хочу въ свою голову закабалить дочь, отдать ее, словно товаръ, съ товаромъ же и съ деньгами? — Для того, чтобъ было кому меня помянуть, почтить память мою; пуще всего мы боимся того, что со смертiю и знатность, и богатство наше, все порѣшится, и помину ему не будетъ; даже некому будетъ поплакать по насъ, пожалѣть, — такъ купить хоть скорбника за свои деньги.... а развѣ скорбникъ этотъ не станетъ зырить смерти твоей, какъ воронъ крови?
ЧтΏо было со мною — не знаю, какъ и сказать; какъ будто ничего, а какъ будто и послѣднiй часъ мой насталъ. Ну чтожъ, просватана Марѳа Петровна, такъ просватана; кажется, меня это не касается; я кто же ей буду? — А тамъ опять, какъ захватитъ поперегъ сердца — кто его знаетъ, не разберешь. За себя я ея николи не чаялъ; что надо будетъ ей идти замужъ, — зналъ; вотъ оно бы, казалось, все въ порядкѣ.... такъ мнѣ бы вотъ хотѣлось положить голову свою за нее на плаху, только; а тамъ — лишь бы она знала это, да и выходила бы съ Богомъ за счастливаго и любаго. Вижу, что дурь одна по мнѣ ходила — да дѣваться некуда, такъ было, такъ и говорю. Кого жъ я полюбилъ болѣ, ее, или себя? — Коли ее, то для чего жъ подносить ей голову свою на плахѣ, на радость, что ли? Успокоить развѣ хотѣлъ я этимъ жизнь ея, упрочить семейное счастье? — Казнись же всякъ, глядя на меня; всѣ мы одни горшки, всѣ изъ одной глины вылѣплены.
Идемъ мы разъ какъ–то артелью съ работы; гляжу — у воротъ Петра Сидоровича бричка, и бричка чужестранная, въ Котахъ такой не бывало. Растворились ворота, прикащики низко кланяются, бричка въѣхала во дворъ. Это отецъ съ сыномъ прiѣхалъ, привезъ на смотрины казать своего женишка. Рѣчи Петра Сидорыча къ нему я ужъ говорилъ; Марѳа Петровна, теремная жилица, знаетъ одну волю батюшкину; старики дѣло промежъ себя покончили и простились до осени. На Покровъ свадьба.
Встрѣчалъ и провожалъ я опять Марѳу Петровну, по старому, а заноза какая то засѣла; щемило, да и только. Она сердешная, бывало, никогда больше одного разу не взглядывала на меня, въ одну встрѣчу, хоть и случится стоять поодаль при ней долго, и теперь тожъ, этого обычая она не мѣняла, да словно взглянетъ на меня жалостливѣе, больнѣе прежняго. Память мутилась въ головѣ, сердце надрывалось; такъ я и бродилъ пестомъ, словно толокна въ ступѣ наѣвшись, ничего не зналъ, ничего не думалъ, ничего не помнилъ.
Пришла осень и Покровъ, прiѣхалъ и женихъ съ родителями, и заняли они цѣлую половину въ домѣ Столешникова, заранѣе приготовленную. Въ Котахъ огласилось, что быть скоро свадьбѣ; люди бѣгали смотрѣть на жениха, словно на бухарскаго посланника. Я не ходилъ, ровно все одно мнѣ, каковъ онъ ни будь. Что тутъ было толковъ! Одинъ не могъ надивиться, что Петръ Сидоровичъ отдаетъ такую цѣнную дочь за голыша, тогда какъ нашлись бы женихи–ровни; другой, для чего не беретъ онъ въ зятья знатнаго, почетнаго, чиновнаго, дворянскаго роду, умнаго, ученаго, образованнаго; для чего, пуще всего, не отдаетъ дочери за военнаго, которые бъ сразу расхватали и дюжину такихъ невѣстъ.... Я поглядѣлъ только, да и подумалъ про себя: не такой товаръ, чтобъ его на дюжины класть; и отошелъ въ сторону. Забившись въ самый темный уголъ полатей, я пролежалъ тамъ дуракъ дуракомъ, круглые сутки, сказавъ, что голова болитъ. Ее таки и воротило у меня къ затылку. Черезъ сутки я всталъ и пошелъ, какъ ни въ чемъ не бывалъ, на работу.
Сыграли сватьбу, и я стоялъ съ народомъ подъ окнами, гдѣ столпился весь котовскiй православный людъ; и глядѣлъ я на все, какъ помню, смирно и спокойно; знать я и былъ опять похожъ на себя, потому что никому, на меня глядя, никакой догадки въ голову не приходило.... да и кому же, вправду, пойдетъ на умъ така блажь.... ну, про это полно.
ЗῺамужемъ видѣлъ я Марѳу Петровну все рѣже да рѣже; какъ–то случая такого не выходило, да и самъ я будто выбился изъ силъ, будто сердце мое, жерновами измолотое, заглохло и притихло. Я ходилъ, какъ живой и правилъ всю работу, какъ слѣдуетъ.
Не много времени спустя, о молодомъ нашемъ прошли слухи недобрые. Что была у него, какъ говорится, дыра въ горсти, что моталъ безпутно, это бы не наше дѣло, Богъ съ нимъ; да худо то, что сталъ онъ горькимъ пьяницей и буяномъ, обидчикомъ молодой жены. Бился, бился съ нимъ Петръ Сидоровичъ, весь бѣлый свѣтъ виноватъ передъ нимъ и всѣхъ проклинаетъ, а самого себя не винитъ ни въ чемъ. Вотъ и прошелъ слухъ, что не сегодня, такъ завтра сгонитъ онъ сынка со двора совсѣмъ — а онъ замѣсто того самъ взялъ, да на утро и померъ.
Волей–неволей старикъ все добро свое покинулъ, съ собою не взялъ ничего. И пошелъ чортъ по клепкамъ, пошелъ зятекъ на просторѣ ходить такимъ козыремъ, что пыль столбомъ, дымъ коромысломъ. Безпутнѣе этого житья вряд ли кто видывалъ, отродясь. Что она горя приняла — и не перечтешь, не перескажешь; Богъ одинъ про то и вѣдаетъ. А каково мнѣ–то было слышать все это — и про то Богъ одинъ вѣдаетъ, грудь одна знала да подоплека, а не сказывалъ я и о томъ никому. Вижу я только, встрѣтивъ ее въ кои годы разъ, что стала она сердешная на себя не похожа. Молчу да терплю.
Въ Котахъ былъ обычай: большое гулянье въ Духовъ день въ рощѣ. На гулянье это не попадалъ развѣ тотъ изъ котовцевъ, кто помиралъ наканунѣ. Старъ и малъ, съ чадами и домочадцами, баринъ и слуга, барыня и судомойка — словомъ, ни одного калѣки нищаго не оставалось въ городѣ, который бы можно въ этотъ день ограбить и выпустошить до чиста, и сами хозяева и мѣстныя власти узнали бы объ этомъ не прежде, какъ воротившись къ свѣту домой, — все было въ рощѣ на гуляньѣ. Роща эта лежала за рѣкой, моста не было, а потому однимъ намъ, перевозчикамъ, и небыло праздника въ этотъ день, они одни его не знали. Что было лодокъ у нашего хозяина, всѣ исправилъ онъ и пустилъ къ этому дню въ дѣло; да и мы всѣ, сколько насъ было у него рабочихъ и плотниковъ, всѣ до одного сидѣли въ веслахъ.
Стало густо смеркаться; въ рощи повсюду вынырнули изъ потемокъ огоньки; шумъ, гулъ, крикъ и пѣсни несутся издали на рѣку, то громче, то глуше, по прихоти вѣтра; сколько концовъ далъ я взадъ и впередъ, ужъ и не помню, а стоялъ съ лодкой, усталый, у того берега, подъ рощей, выжидая хорошихъ сѣдоковъ домой. Я сидѣлъ, свѣсивъ голову промежъ плечъ, призадумавшись, колобродилъ умомъ нῺевѣсть гдѣ — то орломъ ширялъ, то бѣлымъ лебедемъ по поднебесью; дѣло безданное и безпошлинное, за то и бездоходное. — Перевозчикъ! взревѣлъ пьяный голосище почти надъ самымъ ухомъ моимъ, потому что хозяинъ этого голоса невольно свѣсился и наклонился впередъ — я вздрогнулъ и, оглянувшись, увидѣлъ Марѳу Петровну съ мертвецки пьянымъ хозяиномъ своимъ. Онъ мотался на покосныхъ ногахъ туда и сюда, ругался срамно и буянилъ; она, разодѣтая празднично, поддерживала его, ублажала въ страхѣ и умоляла сѣсть скорѣе въ лодку и ѣхать домой....
Я опомнился только, когда всплеснулъ веслами по мокрой зыби; молча гребъ я налΏогомъ враспашную, то глядя тупо передъ себя, на несродную чету, то поверхъ, въ темную рощу, осыпанную огоньками, какъ звѣздами. Было ужъ поздно, и въ ней раздавались только одинокiе, запоздалые, да дружные хмѣльные голоса отсталыхъ гулякъ, въ родѣ того, котораго я везъ. Ему не сидѣлось, черезъ силу Марѳа Петровна удерживала его на мѣстѣ; неугомонный буянъ, задорный и драчливый во хмѣлю, все придирался къ ней, ругался, и вдругъ ни съ того ни съ сего, полѣзъ драться. Надорвалось у меня ретивое, какъ она взвыла подъ его лапищами.... «На водѣ не драться», закричалъ я грознымъ голосомъ; онъ, заложивъ видно уши крѣпко, какъ будто не разслышалъ или не взялъ въ толкъ словъ моихъ, поглядѣлъ на меня, да опять за тоже. Я закричалъ на него острасткой еще погромче и привсталъ съ угрозой, только этого ему и надо было; онъ покинулъ хозяйку и сталъ придираться ко мнѣ. Я молчалъ и гребъ, не отзываясь ни чохомъ, ни вздохомъ; онъ же, освирѣпѣвъ, полѣзъ ко мнѣ драться, да не зналъ, какъ черезъ всю лодку дойти: то привстанетъ и опять осядется, какъ лодку качнетъ, то полѣзетъ на корачкахъ, бранится на чемъ свѣтъ стоитъ и кулаками издали на меня тянется. Я гребу все молча; Марѳа Петровна сидитъ, плачетъ, хватаетъ его за полы, умоляетъ; онъ оретъ бранью и все лѣзетъ, хватаясь по краю — того и гляди вывалится; чтΏо я стану съ нимъ дѣлать? Наконецъ добрался таки онъ до меня и не унимается, лѣзетъ. Я сжалъ кулаки на веслахъ, положивъ зарокъ — молчать и не трогать его пальцемъ, а грести, хоть бей онъ меня, хоть чтΏо хочешь дѣлай. Онъ былъ такъ пьянъ, что и лыко не вязалъ, чай, не могъ бы меня и больно ударить. Вскинувшись вдругъ на меня зря и встрѣтивъ толчекъ веслами, которыя заносилъ я въ это время, налегая впередъ, онъ повалился подъ лавку, опять вдругъ вскочилъ на ноги, хотѣлъ пасть на меня стойкомъ, повихнулся бокомъ и со всего размаху перекинулся черезъ голову въ воду.
Это было по самой срединѣ быстрой, глубокой рѣки; грузный виномъ забiяка пошелъ ко дну, какъ топоръ, и пузыря не пустилъ. ЧтΏо тутъ было, не съумѣю и сказать. Пробившись долго на мѣстѣ, чтобъ отыскать утопленника, и все по–пусту — его конечно уволокло теченiемъ, а и насъ также несло, ночь темна, я и потерялъ мѣсто самое и не могъ болѣе опознаться — я сѣлъ на свое мѣсто; руки мои опустились, не могъ я приняться за весла, да и не зналъ, куда грести, что дѣлать; она сидѣла на своемъ мѣстѣ, въ кормушкѣ, оба мы молчали. И самъ я теперь не пойму себя, отчего я не сталъ кричать, не звалъ помощи, отчего не присталъ тотчасъ къ берегу, чтобъ заявить обо всемъ начальству; ничего не знаю: знаю только, что сидѣлъ я, подпершись локтями и глядя себѣ въ ноги, и что лодку несло водой, таща безпамятныхъ, невѣдомо куда.
Заря стала заниматься. — Куда грести, Марѳа Петровна? спросилъ я, насъ снесло далече. Это была первая моя рѣчь къ ней, потому что рѣчей не было у насъ, когда утонулъ хозяинъ ея; она словно была безъ памяти, я же прянулъ за нимъ, да выбившись изъ силъ едва опять попалъ въ лодку; охалъ, говорилъ ли что про себя, не помню, а бесѣды у насъ не было. — Куда грести, Марѳа Петровна? — Домой, проговорила она. — И вправду, куда жъ было еще грести, коли не домой; откуда такой глупый вопросъ взялся?
Я опять молча налегъ на весла и чуть не къ полудню только выгребъ противъ воды до мѣста. Надо заявить, сказалъ я, опомнясь теперь; это было и всего–то второе слово мое къ ней.
Пошло слѣдствiе; меня стали винить, что я его утопилъ, что сгубили мы его вмѣстѣ; всѣ знали, каково житье ея было за покойникомъ, такъ оно бы, по людскому сужденiю, дѣло сбыточное. Пуще всего уликой противъ меня было, что пропадали мы съ лодкой, невѣдомо гдѣ и зачѣмъ, почти до полудня, а не пристали тотчасъ въ ночи къ пристани и не заявили дѣла. Съ утра ужъ домашнiе Марѳы Петровны спохватились хозяевъ, полицiя и городъ всполошились, отыскивая пропавшихъ съ гулянья безъ вѣсти, и допросы ужъ начались.
Что мнѣ было говорить, что ей бѣдной сказывать передъ судомъ, чѣмъ оправиться? — А каково–то мнѣ было объ эту пору, что втянулъ я ее сердешную, однимъ только безразсудствомъ своимъ, въ такое дѣло? — Но есть на человѣческую глупость Божья премудрость и милосердiе: Марѳу Петровну онъ прибралъ къ себѣ, въ неземные лики Свои, а мнѣ грѣшному велѣлъ искушаться еще, до сроку не изнемогая духомъ и не ропща. И не стану: одна голова не бѣдна, а и бѣдна, да одна.
Съ этого–то времени я и сталъ радушнымъ гостемъ земли, выжидая часу, когда Отецъ призоветъ къ себѣ блудныхъ дѣтей Своихъ. Кто что ни говори — въ гостяхъ хорошо, а дома будетъ лучше.