ГРЕКИ.
_
Греки, армяне, евреи и индѣйцы, какъ народы по преимуществу торговые, расползаются по всему свѣту и справедливо могутъ быть названы землепроходными. Индѣйцы впрочемъ обнимаютъ въ этомъ отношенiи самое ограниченное пространство, а евреи самое обширное, какъ народъ, у котораго своего отечества нѣтъ вовсе. Индѣйцы, тамъ гдѣ они основываютъ жительство свое внѣ отечества, почти исключительно занимаются дѣлами денежными, лихвеннымъ ростомъ подъ залоги, чему также охотно слѣдуютъ и армяне; евреи занимаются, кромѣ торговли и денежныхъ дѣлъ, разными легкими промыслами и ремеслами; греки преимущественно торговлей. Замѣчательно, что азiятскiе народы, мусульмане, которые плѣнниковъ и людей добытыхъ разными средствами въ неволю, обращаютъ въ холопей, въ рабство, не щадя даже въ этомъ отношенiи своихъ братьевъ, мусульманъ же другаго раскола, никогда не обращаютъ въ рабство грековъ, армянъ, евреевъ и индѣйцевъ. Это основывается на одномъ только закоренѣломъ обычаѣ; никакого закона на это нѣтъ.
Въ южной Россiи грековъ много, но земляки наши, какъ извѣстно, вообще къ нимъ не очень благоволятъ. Армяне тамъ менѣе распространены, и по азiятскому, почти мусульманскому роду жизни, входятъ менѣе въ соприкосновенiе съ прочими жителями, тогда какъ греки довольно обязательны и замѣшиваются, какъ Богъ приведетъ, въ разныя степени и сословiя нашего гражданскаго и служебнаго быта. Какъ бы то ни было, но вступительное восклицанiе Карамзина: «о греки, греки, кто васъ не любитъ?» — трудно отнести къ нашимъ временамъ, а въ особенности къ нашей мѣстности. Дѣльно или нѣтъ, но въ тѣхъ краяхъ нелюбовь эта безпрестанно порождаетъ новые нападки, особенно насмѣшки, иногда довольно ловко приспособленныя къ быту этого народа. Можно ли однако же тому повѣрить, чтобы человѣкъ посвятилъ всю жизнь свою исключительно тому, чтобы насмѣхаться надъ греками и дразнить ихъ всѣми средствами, которыя изобрѣтательное воображенiе его могло придумать? Но у насъ на югѣ есть, или по крайности были такiе люди, и я одного изъ нихъ зналъ. Онъ былъ человѣкъ вовсе не глупый отъ природы, образованiя казеннаго, не безъ способностей, довольно ловокъ по наружности; у него не было въ теченiи послѣднихъ 20–ти лѣтъ жизни, — а онъ умеръ довольно молодъ, — не было ни думки, ни слова, ни занятiй, кромѣ насмѣшки или задирки для грека. Шутки эти иногда были остры и злы, иногда довольно пошлы и плоски, но онъ умѣлъ личностiю своею придать имъ чрезвычайно забавный видъ: трудно было удержаться отъ смѣха. Его звали обыкновенно грекобѣснователемъ, или, сокращенно, гречаникомъ.
Одна изъ любимыхъ шутокъ его была, заставить грека прослушать греческую пѣсню, которую бичеватель этотъ сложилъ самъ и пѣлъ чистымъ голосомъ, бойко подъигрывая на гитарѣ. За исключенiемъ одного только небольшаго вступленiя, въ которомъ говорилось, что на островѣ Кипрѣ есть разные птицы и звѣри и греки, которые ходятъ яко человѣки, вся пѣсня состояла просто изъ подбора греческихъ прозванiй, нанизанныхъ сподрядъ такимъ образомъ, что сперва слѣдовали на жалкiй, протяжный голосъ, прозванiя на мери, стери, хери; за тѣмъ шли, забавно риѳмуя, всѣ кончающiяся на пуло, которыхъ очень много; музыка постепенно оживлялась и внезапно изливалась быстрымъ потокомъ прозванiя на аки, маки, таки и раки, произносимыя съ приличными ужимками и какъ будто съ сердцовъ. По временамъ трубадуръ ударялъ кулакомъ въ кузовъ гитары, произнося односложное прозванiе грека, похожее по звуку на ударъ въ литавру или тулумбасъ и наконецъ повершалъ все это прежалкимъ напѣвомъ, въ разладъ, при чем жаловался на горе такого то, на прозванiе котораго не было риѳмы, и который, поэтому, остался одна, а это слово риѳмовало съ одинакимъ прозванiемъ.
Подговоривъ въ другое время матроса унести большую рыбу, паламиду, которую греки купили и собирались готовить, съ перцикомъ, луцкомъ, маслинка и барабанска масла, — онъ явился самъ первый соболѣзновать утратѣ этой, утѣшать отчаянныхъ, проклинать безсовѣстнаго вора и, предложивъ за тѣмъ услуги свои, написалъ имъ просьбу слѣдующаго содержанiя, которую совѣтовалъ подать по начальству: «мы греки, цесны целовѣки, купили рыбы для мы, а онъ скусалъ для я.» Въ другой разъ онъ подстерегъ разговоръ нѣсколькихъ грековъ, которые, внезапно воспламенившись любовiю къ отечеству, порывались на возникшее тогда возстанiе противъ турокъ, но были въ отчаянiи, не находя средства, какъ избавиться отъ продолжительныхъ и околичественныхъ обрядовъ, необходимыхъ для полученiя заграничнаго паспорта. Грекобѣснователь успѣлъ убѣдить ихъ, неподражаемымъ простодушiемъ своимъ и ни чѣмъ невозмущаемою степенностiю, что по одной запискѣ его, ихъ пропустятъ безъ затрудненiя на всѣхъ заставахъ, потому что всѣ караульные офицеры товарищи и прiятели его. Греки съ благодарностiю приняли отъ него записку, съ которою и привели ихъ обратно подъ конвоемъ отъ первой заставы, и представили плацъ–маiору, который прочиталъ: «идотъ цетыре целовѣка грека, цесна целовѣка, на свуя вуйна, за утецества» — за тѣмъ слѣдовала еще подпись одного извѣстнаго въ городѣ старика — грека. Гречаникъ прислужился однажды этому старичку, греку, смотрителю казенной мельницы, у котораго писарь заболѣлъ и потому некому было написать недѣльнаго донесенiя о дѣйствiи мельницы. Въ коротенькомъ донесенiи услужливаго гречаника сказано было коротко и ясно, что «вѣтеръ не вѣтрилъ, мельница не мелилъ; а сколько есть мука и пшеница, — смотри пожалуйста на старый рапорт.»
Не думайте, чтобы всѣ проказы эти легко сходили съ рукъ нашему отчаянному гречанику: онъ рѣдко, и то не надолго лишался казенной квартиры, какъ называлъ онъ гауптвахту, и потому въ теченiи нѣсколькихъ лѣтъ, когда я его зналъ, онъ своего жилья вовсе не нанималъ. Высидѣвъ срокъ за одну изъ греческихъ проказъ своихъ, онъ отправлялся, какъ говорилъ, на подножный кормъ въ греческiе сады, или же, какъ дѣйствительно не разъ дѣлывалъ, приходилъ къ любому греку и безъ всякихъ обиняковъ поселялся у него въ домѣ, объявя самымъ вѣжливымъ и забавнымъ образомъ, что у него на это время, Богъ знаетъ отъ чего, не случилось своего угла, и что онъ пришелъ какъ большой любитель грековъ, какъ другъ и прiятель всѣмъ имъ, какъ человѣкъ притомъ умѣющiй ценить гостепрiимство, — пришелъ пожить нѣсколько дней за панибрата съ малосольнымъ человѣкомъ. Если же, паче чаянiя, гость будетъ въ тягость хозяину, чего никакъ не смѣетъ предполагать, то онъ согласенъ хоть тотчасъ–же выбраться на ту квартиру, которую ему укажутъ. — Онъ неприхотливъ и довольствуется всѣмъ, лишь бы это было также у грека, потому что онъ безъ сладкоустной бесѣды съ греками не можетъ жить....
И повѣрите–ли, что чудаку этому дѣйствительно удавалось проживать такимъ образомъ нѣсколько мѣсяцевъ, весь промежутокъ отъ одной казенной квартиры до другой, на счетъ гонимаго имъ ближняго, грековъ то есть, переходя отъ одного къ другому! Если не всякiй, то покрайней–мѣрѣ многiе изъ нихъ предпочитали  покориться молча этой непрiятности и задобрить отъявленнаго, непримиримаго врага своего, чѣмъ затѣвать съ нимъ и въ добавокъ еще съ полицiею и начальствомъ его дѣло. Всѣ знали, что онъ никогда и ни зачто отъ начатой шутки не отказывался, какой бы оборотъ не приняло дѣло, и что покидалъ избранное для себя житье не иначе, какъ когда его отправляли оттуда прямо на казенную квартиру.
Какъ человѣкъ, посвятившiй себя этому предмету по призванiю, греконенавистникъ изучилъ порядочно новогреческiй языкъ и свободно на немъ объяснялся; кромѣ того, ему были въ подробности знакомы не только всѣ обычаи греческiе, но даже и бытъ и жизнь почти каждаго грека въ городѣ; особенно же бытъ болѣе извѣстныхъ, зажиточныхъ людей. Поэтому онъ и подносилъ имъ иногда, къ новому году или иному празднеству, метрику своего сочиненiя, на смѣшанномъ русско–греческомъ языкѣ, въ которой самымъ забавнымъ образомъ пояснено было происхожденiе этого знаменитаго дома отъ одного изъ древнихъ архонтовъ; а происхожденiе это въ то время давало грекамъ русскiя дворянскiя права. Въ метрикѣ, украшенной поличiями главнѣйшихъ предковъ, и въ томъ числѣ одного изъ древнихъ мудрецовъ, заключалось и описанiе жизни ихъ, которое обыкновенно начиналось тѣмъ, что предокъ–архонтъ пожертвовалъ жизнiю за отечество, а послѣднiй потомокъ разбогатѣлъ, торгуя маслинами и чубуками. Впрочемъ, замѣчалъ бiографъ, и тотъ и другой были охотники до балыковъ и кефали, и приправляли ихъ прованскимъ масломъ. По этому поводу, онъ разсказывалъ объ одномъ изъ предковъ этихъ, какъ объ именитомъ человѣкѣ, слѣдующiй любопытный случай. Встрѣтивъ однажды русскаго — Богъ вѣсть какъ онъ зашелъ туда, — несшаго превосходную рыбу, знаменитый Анастасiй остановилъ и подозвалъ изъ любопытства русскаго, желая насладиться прiятнымъ зрѣлищемъ, большою, свѣжею и жирною рыбой, до которой греки вообще очень лакомы. Распросивъ его: гдѣ онъ досталъ рыбу эту, что далъ за нее, и почмокавъ немного, потому что у него потекли слюнки, грекъ продолжалъ: а что ты съ нею будешь  дѣлать? — Разумѣется что, отвѣчалъ тотъ, — съѣмъ. — Ну, а скажи же мнѣ, какъ ты ее будешь ѣсть, какъ приготовишь? — А извѣстно какъ; — чего тутъ готовить; сварилъ, да и съѣлъ. Знаменитый Анастасiй не устоялъ на ногахъ, при такой страшной вѣсти, а какъ стоялъ, такъ и упалъ безъ чувствъ. Народъ сбѣжался, стали разспрашивать русскаго, чѣмъ онъ бѣднаго грека съ ногъ сбилъ? — Ничемъ, говоритъ тотъ, я его и пальцемъ не трогалъ; онъ спросилъ меня: какъ будешь готовить рыбу? — а я отвѣчалъ, сварю да и съѣмъ. Тогда присутствовавшiе греки поняли все, пожурили слегка русскаго за неосмотрительность его, сказавъ, что этимъ–де шутить не должно, что такъ не мудрено испугать человѣка до смерти; за тѣмъ одинъ изъ нихъ присѣлъ надъ обмершимъ и началъ причитывать надъ нимъ и разсказывать во всей подробности, какую подливу должно приготовить къ этой рыбѣ, изъ маслинокъ и прованскаго масла. По мѣрѣ того, какъ подлива эта поспѣвала, потомокъ архонта приходилъ въ себя, и наконецъ всталъ, облизался, ударилъ земляка по плечу и, сказавъ ему отъ души: хорошо ты говоришь, товарищъ, спасибо; отъ твоихъ словъ я опять ожилъ, — пошелъ своимъ путемъ. — Такимъ обрахомъ предусмотрительность этого товарища спасла жизнь знаменитому Афанасiю и Анастасiю, висѣвшую на волоскѣ, и мiръ былъ обрадованъ впослѣдствiи многочисленнымъ потомствомъ его.
Объ армянахъ мало ходитъ забавныхъ анекдотовъ, чему вѣроятно причиной молчаливость ихъ, угрюмость и суровая наружность. Говорится только, что изъ трехъ котловъ жидовъ, цыганъ и грековъ, чортъ сварилъ одного армянина; къ этому другiе прибавляютъ, что чортъ старался самъ для себя, желая оставить этого новорожденнаго, собственно при личности своей въ услуженiи, — но что армянинъ надулъ и чорта, и ушелъ отъ него. И такъ, оставимъ грѣшныхъ армянъ, и разскажемъ вмѣсто того, въ заключенiе, объ одномъ грекѣ небольшой анекдотецъ, но который тѣмъ дорогъ, что носитъ на себѣ печать истины.
Заѣзжiй грекъ сидѣлъ въ одномъ приморскомъ городѣ нашемъ за воротами, на взморьѣ, глядѣлъ на безпредѣльное Черное море и напѣвалъ про себя что–то самымъ плачевнымъ, заунывнымъ голосомъ. Надобно сознаться, что подобное пѣнiе нынѣшнихъ грековъ походитъ нѣсколько на отчаянное завыванье или мартовское мяуканье. Пѣлъ, пѣлъ мой грекъ и сталъ наконецъ заливаться слезами. Русскiй, который долго слушалъ жалобные переливы своего прiятеля, присталъ наконецъ къ нему съ распросами: Какую же ты такую горемычную пѣсню поёшь, что она тебя до слезъ доканала? — Это такая пѣсня, отвѣчалъ разчувствовавшiйся грекъ, такая пѣсня, что и сказать не можно. О какъ хороша! У васъ такой нѣтъ: за нею нельзя не поплакать. — Да ужъ не въ томъ сила, возвразилъ русскiй, а ты разскажи–ка мнѣ, о чемъ она поется, что въ ней говорится? — Э, братецъ, этого никакъ не можно; она такъ жалостна, что и сказать нельзя. — Какъ нельзя? Ну, да ты просто переведи мнѣ; вѣдь ты по русски знаешь; ну, что по гречески поешь, то вотъ и перескажи мнѣ по нашему. Послѣ долгихъ увѣренiй, что этого никакъ нельзя, грекъ наконецъ рѣшился и началъ, пришепетывая такъ: — Вотъ видишь–ли, ты братецъ мой; это очень жалкая пѣсня у насъ; очень жалкая; когда поютъ ее, такъ всѣ плачутъ. Ну, вотъ видишь–ли, слушай: сидѣла одна птица, не знаю какъ ее зовутъ по русски; хорошая; сидѣла она на горѣ; долго сидѣла, потомъ махнула крыльями, полетѣла — полетѣла далеко, далеко, черезъ море, черезъ горы, черезъ лѣса; — далеко, понимаешь? — Ну, летала, летала, да и сѣла. Вотъ что. — Только–то? спросилъ удивленный русскiй. — Ну да, только. Тотъ захохоталъ и отошелъ молча. Ну, то–то и есть, замѣтилъ огорченный грекъ, очень чинно и со вздохомъ, я тебѣ говорилъ, что этого пересказать нельзя: по русски тутъ не выходитъ ничего, а по гречески очень жалко!