ПРОЗА.
     _____
     МАЙНА.
      Киргизскiй Султанъ, Каипъ, былъ нѣкогда призванъ на ханство Хивинское. Почетъ большой, честь великῺа, отказываться, казалось, не должно; да и для чего? Чѣмъ жить въ степи пастухомъ, жить въ подвижной палаткѣ зиму и лѣто, въ ведро и въ ненастье, неужели не лучше сѣсть на коверъ въ палатахъ Хивинскаго Арка, дворца, хоть онъ и земляной или глиняной, и сидѣть спокойно дῺома, повелѣвая безотчетно и безотвѣтно?
      Каипъ пошелъ на Ханство и сталъ самовластнымъ Ханомъ; всѣ прихоти его исполнялись раболѣпно, и не было приказанiя Ханскаго, надъ которымъ бы Мяхтеръ Кушъ–беги, не только Ясаулы его, на мигъ призадумались. Но когда, черезъ полтора года по вступленiи Султана Каипа на Ханство, стрѣлокъ–землякъ Хана, принесъ ему тарту, подарокъ, убитаго лебедя, тогда Ханъ погладилъ себя широкою холодною лапою птицы этой по лицу, покачалъ головою, и сказалъ: «Эта лапа купалась свободно въ рѣкахъ и озерахъ вольной родины моей, топтала мураву луговую и песокъ сыпучiй!» Хивинцы изъ этого заключили, что чуть ли Ханъ не хочетъ ихъ покинуть, и стали его стеречь; но Каипа въ тотъ же вечеръ одолѣла такая грусть и тоска, что онъ бѣжалъ, въ лохмотьяхъ нищаго, съ опасностiю жизни пробирался пустынями до ауловъ своего народа, едва не истомился голодомъ и жаждою, и плакалъ какъ дитя, когда прикочевалъ опять въ родныя степи свои, на просторъ, гдѣ ничто не замыкῺало передъ нимъ окраины неба и земли, гдѣ услышалъ снова рычанiе верблюдовъ, мычанiе быковъ, блеянiе несмѣтныхъ стадъ овецъ, и ржанiе и конскiй топотъ.
      «За что я буду жить хуже скота своего,» говоритъ Кайсакъ, если вы его спрῺосите, для чего онъ не терпитъ осѣдлости; зачѣмъ мнѣ жить хуже скота, которому больше воли, чѣмъ мнѣ? Развѣ я отдамъ любимаго коня своего, Урусу на конюшню, въ стойло? развѣ я хуже птицы, которая бьется и въ золотой клѣткѣ, и проситъ воли? Кто приросъ домомъ къ землѣ, тотъ рабъ землῺи и рабъ людей; кто въ полчаса можетъ подняться, днемъ и ночью, со всѣмъ домомъ, добромъ и пожитками своими, и итти на всѣ четыре стороны, тотъ воленъ.
      Осѣдлую жизнь Кайсакъ почитаетъ величайшимъ бѣдствiемъ въ мiрѣ, и одна только крайность можетъ его, и то временно, къ тому принудить. Если нынѣ стали сѣять хлѣба на Илекѣ и на Сырѣ, то это доказываетъ яснѣе всего, что орда бѣднѣетъ; здѣсь хлѣбъ сѣетъ только пѣшiй, безконный и нищiй; а намѣнявши опять сотню головъ скота, бросаетъ соху и идетъ кочевать. Когда какое нибудь бѣдствiе разоритъ Кайсака, лишитъ всего скота и сдѣлаетъ нищимъ, тогда онъ идетъ на Усть–Уртъ въ сайгачники, или черезъ Мугоджары къ линiи нашей въ сурочники, и перебивается иногда много лѣтъ, покуда заработаетъ себѣ небольшое стадо; только ближнiе къ линiи прiучаются наниматься къ намъ въ работники; старики и ребятишки охотнѣе идутъ въ городъ за подаянiемъ и поютъ подъ окнами:
                            Руби дрова безъ топоръ,
                            Вари крупа безъ котелъ;
                            Хлебай каша безъ ложка —
                            Давай деньга немножка.
И прибавляютъ обыкновенно еще къ этому плачевное: Христа–рῺади!
      Сайгачники ловятъ съ неутомимымъ старанiемъ сайгъ и мѣняютъ мясо ихъ, семь, восемь, десять тушекъ, на барана; такимъ образомъ снова обзаводятся стадомъ и прикочевываютъ опять къ своимъ ауламъ. Сурочники питаются сами вонючимъ мясомъ сурка, а шкуры его мѣняютъ землякамъ своимъ или продаютъ на линiю. «Коли платить мнѣ подать,» говоритъ Кайсакъ, «такъ возьми съ меня сороковину скотомъ и я воленъ; я заплачῺу подъ Троицкомъ и пойду къ Бохарѣ, заплачῺу въ Ташкендѣ и прикочую къ Семипалатинску, отдамъ что слѣдуетъ въ Хивѣ, а на мѣну пойду въ Сарайчикъ.» Деньги для степнаго дикаря цѣнῺы не имѣютъ никакой; скотъ его богатство, за скотъ свой онъ прiобрѣтаетъ все, что ему нужно. Когда продавали однажды въ степи казенныхъ верблюдовъ, съ молотка, то въ торговомъ листѣ, вмѣсто извѣстныхъ двухъ графъ: рубли и копѣйки, были выставлены козы и овцы, козлы да бараны. «Кто знается съ деньгами,» говорятъ Киргизы, «кто взялъ въ руки деньги, тотъ купленъ и закабаленъ, тотъ себя продалъ.»
      Я сказалъ уже, что Кайсаки начинаютъ сильно заниматься хлѣбопашествомъ, на Илекѣ, на Сырѣ и въ другихъ мѣстахъ. Этому двѣ причины: обѣднѣвшiе черезъ взаимные баранты или набѣги, отъ гибельной зимы съ мокрыми буранами, жестокой стужей, отъ гололедицы и безкормицы, не находятъ другаго убѣжища; но, во вторыхъ, Кайсакамъ нашимъ становится уже тѣсно. Кайсаковъ Оренбургскаго вѣдомства, малой и половины средней Орды, должно быть, по всѣмъ свѣдѣнiямъ, болѣе миллiона душъ обоего пола; я бы сказалъ: взгляните на карту, если бы у насъ была годная карта этихъ странъ, и вы бы увѣрились, что за выключкой безводныхъ сухоглинистыхъ пространствъ, въ коихъ и самыя копани даютъ только горькую воду, безводныхъ песковъ, сухихъ и мокрыхъ солончаковъ, останется удобной для скотоводства — не говорю уже для хлѣбопашества — земли не въ избыткѣ. Кормъ такого роду, какъ наша луговая трава, наше сѣно, бываетъ почти только у сѣверныхъ предѣловъ степи, гдѣ повидимому почва уже не такъ молода и успѣла покрыться небольшимъ слоемъ тука; далѣе, видите одинъ только жесткiй ковылъ, а еще южнѣе солянки и собственно такъ называемое степное прозябенiе, то есть, не траву, а бурьянъ, полукусты, большею частiю двухгодичные, кормъ, надъ которымъ наша избалованная лошадь и скотина издохнетъ прежде, чѣмъ пойметъ, что этимъ хворостомъ можно питаться.
      Повѣсть наша происходила въ Малой Ордѣ, кочующей по южному и западному пространству степи, хотя предѣлы эти обозначить довольно трудно. Орда эта самая многочисленная. Въ ней считается три рода (уру) или поколѣнiя: Байуллы (или Байуглы, богатый сынъ), Алимолла, и такъ называемые Семиродцы; роды эти дѣлятся на отдѣленiя (танфэ), дробятся на подотдѣленiя (джамъ), коихъ наберется въ одной Малой Ордѣ едва ли не до трехъ сотъ. Названiя ихъ иногда взяты отъ собственныхъ именъ какихъ нибудь родоначальниковъ, какъ напр. Назаръ, Гассанъ, Куламанъ, Караманъ, Каипъ, Тукумбетъ; иногда отъ разныхъ предметовъ или понятiй, какъ: Пеглюанъ — силачъ; Кара–сакалъ — черная борода; Сарыбашъ — желтая голова; Алтыбашъ — шесть головъ; Кара–балыкъ — черная рыба; Казъ — гусь; Болта — топоръ; Акча — деньги; Кркъ–мултукъ — 40 ружей; Тюряляръ — господа, дворяне; Аталыкъ — намѣстникъ; Тугузъ — девять; Исяпъ–кильды — добро пожаловать, и пр. Есть племена: Басурманъ и Кумызъ. Иногда же названiя эти взяты отъ страны или народа, чтῺо довольно странно, если не допустить, что Кайсаки образовались отъ смѣшенiя разныхъ племенъ и народовъ; вы найдете поколѣнiя: Кыргызъ, Урусъ (Русской), Иштякъ (Остякъ, такъ впрочемъ Азiатцы называютъ Башкировъ); Туркменъ, Чаудуръ (это же названiе носитъ обширное Туркменское поколѣнiе); Черкесъ, Мугалъ (Монголъ); и наконецъ: Кибчакъ, Тибетъ, Китай, Туркестанъ. Алачъ–ханъ, по словамъ Кайсаковъ, общiй предокъ ихъ, и это же общiй Уранъ или военный кличь. Кричатъ они иногда при нападенiяхъ также ура, съ полугласнымъ, едва внятнымъ а на концѣ; это слово Татарское, повелительное наклоненiе глагола Урмакъ — бить: бей. Очень замѣчательно, что нѣкоторыя поколѣнiя отличаются не только особымъ произношенiемъ, но и образованiемъ лицΏа.
      Если вы спросите Кайсака, не холодно ли зимой въ войлочной кибиткѣ? онъ отвѣтитъ вамъ: спросΏите гуся, не зябнутъ ли у него нῺоги? Заговорите ему о удобствахъ осѣдлой жизни, и онъ вамъ скажетъ: тутовому дереву хорошо рости въ ханскомъ саду, да я не дамъ закопать себя живьемъ по поясъ, хоть бы и зналъ, что нΏоги у меня корни пустятъ, а руки сучья. Богатому всюду хорошо, а бѣдному вездѣ худо; бѣда бѣднаго та, что покуда жирный исхудаетъ, худаго чортъ возметъ. Скажите ему, что грѣшно жить тунеядцемъ, что надобно работать — онъ вамъ отвѣтитъ: нужда придетъ, работа не уйдетъ; на голоднаго коня травῺы въ полѣ много, на долгую твою работу дней у Бога много.
      Удивительно, до какой степени расходятся понятiя дикарей, не видавшихъ никогда нашего образа жизни, съ нашими понятiями. Степной Кайсакъ хотѣлъ подарить чѣмъ нибудь Оренбургскаго гостя своего и предложилъ ему кибитку. Этотъ отказался, сказавъ, что онъ живетъ въ городѣ, въ домѣ. «И на лѣто не ставишь кибитки?» Нѣтъ, не ставлю. «А изъ дому въ домъ перебираешься иногда?» Случается. «Ну такъ возьми верблюда у меня, чтобъ было на чемъ перетаскиваться.» Одинъ дикарь, завезенный въ первый разъ отроду случайно въ Орскъ, хотѣлъ, забывшись, выглянуть изъ окнῺа во время разговору, прободалъ стекло и разрѣзалъ себѣ лицо. Испугъ его превосходилъ всякое описанiе. Когда одинъ зажиточный Армянинъ въ Бохарѣ вздумалъ вставить въ дверь свою, въ караванъ–сараѣ, вывезенное изъ Россiи небольшее стекольчатое окно, то не могъ его никоимъ образомъ уберечь и защитить отъ разныхъ пробъ и испытанiй любопытной толпы, тѣснившейся непрестанно у дверей, и окно было нѣсколько разъ выбито, отъ глупости и любопытства; Армянинъ сдѣлалъ опять глухую дверь. Киргизки обступили заѣзжаго въ глубокую степь Русскаго путника, и, ощупывая его со всѣхъ сторонъ, спросили съ хохотомъ: для чего на немъ такой чапанъ, который спереди не сходится, колѣнъ не закрываетъ, сзади хвостомъ и не даетъ свободно поднять руки? Онъ отвѣчалъ: чтобы меньше сукна пошло. Бабы захохотали во все горло: дураки вы, дураки! кибитки, которые надобно разбивать только на сутки, строите каменныя; будто въ нихъ вѣкъ вѣковать; а платье, въ которомъ надобно ходить безсмѣнно каждый день, шьете узенькое! Одинъ башкиръ, наглядѣвшись уже болѣе на бытъ нашъ, выразился осторожнѣе и только условно: либо Русскiй человѣкъ больно уменъ, либо больно дуракъ: у насъ одна лошадь тащитъ четырехъ бабъ, у нихъ четыре лошади тащатъ одну бабу!
      И такъ вотъ народъ, изъ частной жизни коего я хочу разсказать истинное и свѣжее происшествiе. Народъ этотъ, при всей грубости своего невѣжества и черствости души или сердца, по нашему образу чувствъ и мыслей, не лишенъ природою ни того, ни другаго — ни чувствъ, ни мыслей. Послы или выборные этого народа сказали еще очень не давно, по случаю вражды двухъ смежныхъ съ нимъ и грозныхъ для него государствъ, послы эти сказали: «Мы рады покориться и сами ищемъ защиты; но дайте намъ отца, который бы не только сѣкъ шаловливое дитя свое, а укрывалъ бы его также отъ обидъ и насилiй; намъ съ двухъ сторонъ грозятъ плетью, и мать и мачиха держатъ розгу на готовѣ — а сосца не подаетъ ни одна, его мы не видимъ!»
      Въ словахъ этихъ есть и мысль и чувство, есть болѣе мысли и чувства, чѣмъ вы найдете во всей осѣдлой Средней Азiи. Тамъ одно ханжество, изувѣрство, скрытность, закоснѣлое невѣжество и хитрость; здѣсь природа еще всему господинъ, и только одна нужда и обстоятельства обращаютъ иногда человѣка въ скота.
      Чумекейцы, принадлежащiе къ роду Алимолла и состоящiе изъ 30 слишкомъ подотдѣленiй, кочуютъ по р. Кувану, Сыру, доходятъ лѣтомъ на сѣверъ до Иргиза и далѣе, держась вообще караванныхъ путей, потому что они завладѣли главнѣйшею частiю извознаго промысла, между Оренбургскою линiей, Хивой и Бохарой, и весь бытъ ихъ, съ давнихъ временъ, согласуется съ этимъ родомъ жизни. Часть ихъ зимуетъ на рѣкѣ Чаревшанѣ, подъ Бохарой, а лѣтуетъ подъ Троицкомъ — переходя ежегодно два раза пространство въ 1500 верстъ. У нихъ немного большихъ кибитокъ, а кочуютъ они въ юлломахъ, дорожныхъ маленькихъ и легонькихъ кибиткахъ, легко укладывающихся на одного верблюда; они держатъ мало овецъ и лошадей, а болѣе верблюдовъ; подымаются легко и скоро, идутъ ходко и, получая плату за извозъ серебромъ и золотомъ, знаютъ цѣну его, но доселѣ не приняли отъ насъ еще никакихъ предметовъ роскоши, за исключенiемъ назбой, что значитъ по Персидски: носовая пища, и что Линѣйцами очень удачно передѣлано въ носовой и означаетъ нюхательный табакъ.
      Чумекейцы, поколѣнiя Наурузбай, во время лѣтней кочевки между Илека и Темира, сошлись съ Баюлинцами, съ поколѣнiемъ Каныкъ отдѣленiя Байбакты. Историкъ или сказочникъ Абулгазы Багадуръ–Ханъ пишетъ, что прозванiе Каныкъ дано было во времена Чингиса или Тамерлана — не помню — первымъ изобрѣтателямъ телѣгъ; телѣги эти изобрѣтены были воинами для укладки награбленнаго имущества; скрыпъ ихъ уподоблялся звуку: Каныкъ; изобрѣтателямъ дано это звукоподражательное прозванiе *, и отъ ихъ поколѣнiя произошелъ какой–то народъ Каныкъ. Если наши Баюлинцы потомки этого знаменитаго механика, чтῺо весьма вѣроятно, потому что мы другаго народа Каныкъ не знаемъ, то родословное древо этихъ изобрѣтателей телѣгъ длиннѣе дышла и оглобли, и родъ ихъ не уступитъ въ древности ни одному роду Нѣмецкихъ бароновъ.
      Чумекейцы тянулись вверхъ по Илеку, на мѣну; Баюлинцы внизъ по Темиру, съ мѣны. При этой ежегодной встрѣчѣ тѣ и другiе навѣщали прiятелей своихъ, размѣнивались новостями и прощались опять на годъ. Тутъ отцы условливались съ отцами о взаимной участи дѣтей своихъ, выплачивали одинъ другому мимоходомъ по уговору часть калыма, или по Русски: кладки, которая еще и донынѣ употребительна въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Россiи, и уплачивается отцемъ жениха родителямъ невѣсты — тутъ молодые видѣлись нѣсколько лѣтъ сряду, прежде чѣмъ наконецъ калымъ былъ уплаченъ сполна и сватьба съиграна. Кайсаки неохотно берутъ невѣстъ изъ своихъ ауловъ, щеголяютъ тѣмъ, что засватали дѣвку въ другомъ и отдаленномъ поколѣнiи, и никогда не женятся вскорѣ послѣ помолвки, тѣмъ болѣе, что не рѣдко сговариваютъ дѣвокъ еще дѣтьми.
      Между Баюлинцами былъ старикъ Сакалбай и у него четыре сына — Полковникъ, Маiоръ, Капитанъ и Поручикъ. Я называю всѣхъ ихъ по именамъ — это не чины, а имена ихъ — только по странности именъ сихъ, которые даны были въ честь Русскихъ чиновъ. Разсказа нашего касается одинъ только Маiоръ. Отецъ его Сакалбай велѣлъ сѣдлать коня, когда вѣсть о прикочеванiи Чумекейцевъ дошла на Темиръ; младшая жена его подвела ему коня, подсадила его подъ мышку на сѣдло, и онъ, съ двумя или тремя товарищами и съ Маiоромъ, отправился къ Чумекейцамъ, къ давнишнему прiятелю своему Кара–сакалъ–батырю. День былъ теплый, но вершники наши нахлобучили корсучьи малахаи (тумакъ), подъ алымъ и синимъ сукномъ, съ галунами по швамъ; надѣли сверхъ халата по суконному чапану и второчили въ запасъ по яргаку, изъ жеребячьихъ шкуръ; лошади пошли съ мѣста ходою. Сакалбай ѣхалъ впередъ, оборотившись какъ магнитная стрѣлка на урочище, гдѣ стояли аулы Чумекейцевъ, повѣсилъ носъ, покачивая слегка головою, по ходу коня, и спустивъ длинный рукавъ чапана во все кнутовище нагайки своей, постегивалъ задумавшись плетью набивные тебельки сѣдлῺа. Лошадь не считала это угрозой, не боялась повидимому плети, а выступала ходко полушагомъ и полуиноходью, удерживая постоянно данное ей сначала направленiе.
      Маiоръ ѣхалъ молча подлѣ отца и дяди, подогнувши одну лопасть малахая въ тулью, между тѣмъ какъ другая болталась и трепала его по щекѣ; почернѣвшая отъ лѣтняго загару грудь была обнажена клиномъ почти до самаго пояса, правая рука болталась отвѣсно, какъ привѣшанная къ плечу, а самъ онъ, то поглядывалъ на вычеканенное серебромъ правое стремя свое, то глядѣлъ прямо впередъ себя — и вдругъ соскочилъ, покинувъ лошадь, которая остановилась въ туже минуту и стала щипать траву, побѣжалъ въ сторону и ударилъ нѣсколько разъ каблукомъ въ землю.
      — Что тамъ такое? спросилъ Сакалбай.
      — Зиланъ, змѣя, отвѣчалъ Маiоръ, подошедши къ лошади, которая стояла на одномъ мѣстѣ какъ вкопаная, и сѣлъ, подвернувъ подъ себя на лету рукою полы чапана.
      — Никогда не топчи ея ногами, сказалъ отецъ, и ни чѣмъ больше не бей ее, какъ плетью. Ты знаешь, змѣя боится лошадинаго поту и ни чѣмъ не убьешь ее лучше какъ нагайкой. Ты слышалъ быль, что въ старинные годы батырь Башкирскiй, Клянча, убилъ не такую гадину, а огромнаго, крылатаго змѣя? Онъ побѣдилъ его, напоивши саблю свою лошадинымъ потомъ.
      Дядя, который уже нѣсколько разъ поглядывалъ путемъ на Маiора, какъ будтобы хотѣлъ съ нимъ заговорить, и сидѣлъ на коротенькихъ стременахъ бочкомъ, подавшись всею лѣвою половиной тѣла впередъ, вслѣдъ за протянутою къ поводу лѣвою рукою, дядя приподнялъ значительно угловатыя брови и сказалъ съ чуть замѣтною улыбкой: «На этой поѣздкѣ, братъ, тебѣ бы найти Шамрана, царя змѣй, такъ это было бы кстати.»
      Сакалбай испустилъ какой–то одобрительный возгласъ и морщины отъ широкихъ, выдавшихся скулъ собрались, сбѣгаясь въ двѣ связки по обѣ стороны рта его — что также означало улыбку — а сынъ, Маiоръ, спросилъ, догнавъ рысью опередившихъ его попутчиковъ: «Царя змѣй? а мнѣ на что его?»
      — Шамранъ, сказалъ дядя значительно, поглядывая исподлобья на племянника, шамранъ небольшая бѣлая змѣя, не длиннѣе плети твоей, съ рожкомъ на головѣ. Если встрѣтишь ее, такъ разстели передъ нею новый платокъ и прочитай молитву: она переползетъ черезъ платокъ и скинетъ рожокъ свой, а ты возьми его бережно и спрячь. Гдѣ онъ лежитъ, всегда будетъ золото и серебро, и богатъ будешь на весь вѣкъ свой; а на скотину падежа никогда не будетъ; хоть какая нибудь гибельная зима, твои овцы всегда цѣлы. А теперь же подходитъ для тебя такое время, что скоро нужно богатство, скоро пора зажить тебѣ своимъ домомъ: гляди, проведи–ка рукой, у тебя къ завтрему никакъ уже и борода будетъ.
      — Не даромъ же у него отецъ Сакалбай, сказалъ замысловато самъ старикъ отецъ, то есть: богатобородый, и доставъ рожокъ свой изъ  калты, покинулъ поводья, насῺыпалъ табаку на ладонь и, подкрѣпившись добрыми тремя напойками, продолжалъ, оборотясь къ сыну: «Дядя твой умный человѣкъ, говоритъ правду: вотъ къ полудню прiѣдемъ, дастъ Богъ, къ Чумекейцамъ, къ доброму прiятелю моему Карасакалу, такъ оглянись по маленьку, покуда мы съ дядей потолкуемъ со старикомъ: мы поѣхали сватать за тебя дочь его, Майну.»
      — На что же вы меня повезли съ собою? сказалъ Маiоръ робко, удерживая коня своего. Чтоже я тамъ стану дѣлать?... Мнѣ тамъ стыдно будетъ!
      — Ничего, пустяки, утѣшалъ его дядя, ударивъ черезъ руку плетью коня племянника, чтобы подогнать его; ты какъ будто и не знаешь ничего; тебѣ какая нужда? ты прiѣхалъ съ отцемъ и дядей въ гости да и только.
      Но Маiоръ увѣрялъ, что ему стыдно будетъ, что онъ не можетъ ѣхать самъ на сватовство свое, и не шутя остановился.
      Отецъ хотѣлъ было сердиться, но дядя упросилъ его ѣхать спокойно впередъ, а самъ, съ другимъ товарищемъ своимъ, пустили Маiора впередъ себя и усердно погоняли сзади лошадь его. Такимъ образомъ поѣздъ подвигался впередъ. Но когда черезъ нѣсколько времени аулы Чумекейцевъ открылись издали по степному увалу Илека, и Сакалбай сказалъ: вотъ и прiѣхали — то Маiору до того стало стыдно, что онъ, закричавъ вдругъ: «нѣтъ, не поѣду, ни за что не поѣду!» стегнулъ коня плетью, пригнулся на лукῺу и пустился, вырвавшись изъ подъ конвоя, во весь духъ домой. Отецъ горланилъ ему вслѣдъ, дядя съ товарищемъ пустились было въ погоню, но Маiоръ ускакалъ, и тѣ воротились со смѣхомъ и досадой, бранили его и бранили отца, зачѣмъ онъ сказалъ сыну, чего совсѣмъ не слѣдовало говорить.
      Бѣгство стыдливаго жениха не помѣшало отцу и дядѣ кончить дѣло. Когда гости подъѣхали къ кибиткѣ Карасакалъ–батыра и молодые парни тутъ бывшiе увидѣли, что старики, хорошо одѣтые, прiѣхали въ гости, то подскочивъ неуклюжимъ, размашистымъ бѣгомъ, подхватили ихъ подъ руки, какъ у насъ барынь высаживаютъ изъ кареты, приняли коней и подтянувъ имъ головы подъ шеи, намотали поводъ на переднюю луку сѣдла, чтобы лошади выстоялись и не смѣли бы ѣсть траву.
      Карасакалъ–батырь принялъ гостей своихъ, поздоровавшись съ ними рука въ руку и въ два прiема къ сердцу, какъ будто примѣривалъ что нибудь на аршинъ, посадилъ ихъ въ глубь кибитки, противу дверей; между тѣмъ хозяйка ударила уже веслообразною, съ рѣзной и расписной рукоятью, мутовкой въ сабу, кожаный мѣхъ, наполненный кумызомъ, и налила три огромныя миски; потомъ пошла бесѣда. Чумекеецъ разсказывалъ, что зима на рѣкѣ Куванѣ была благодатная, скотъ живъ и здоровъ; что въ Бохарѣ даютъ по полтора батмана проса за барана; что Кибчаки два раза ходили на Чиюлинцевъ и угнали много скота; что правитель Ташкенда требуетъ пошлину съ камышеваго моста и съ парома, которые устроены однородцами Карасакала, Чумекейцами, черезъ рѣку Сыръ. Сакалбай жаловался на мокрые бураны, вьюги, которыя были на весну по Нижнеуральской линiи, отъ Сахарной до Мергенева; этимъ бураномъ набиваетъ мокрый снѣгъ въ руно овецъ, и если послѣ вдругъ ударитъ морозъ, то овцы гибнутъ; хвалился, что прошлую осень они при линiи набили множество корсука, степной лисы, который валилъ валомъ, кочевалъ тысячами на сѣверъ и зарывался только на день въ небольшiя норки, забиваясь туда по два и по три; * что бараны на мѣнѣ вздорожали, даютъ за годовалаго по 8–ми пудовъ муки и по пяти папушъ табаку — и прочее. Наконецъ, подъ вечеръ, когда хозяинъ уже накормилъ гостей своихъ бараниной и отваромъ съ небольшими въ немъ мучными лепешечками, и напоилъ кумызомъ до сыта, дядя принялъ слово за Маiора, между тѣмъ какъ отецъ его сидѣлъ чинно потупивъ глазῺа, вздыхая отъ времени до времени и поглаживая рѣденькую сѣдую бородку. Надувшись и принявъ важную осанку, дядя сказалъ пренапыщенное похвальное слово хозяину, Карасакалу, и брату своему Сакалбаю; превозносилъ дружбу ихъ, зажиточность, добрую славу; заключилъ изъ этого, что и дѣти ихъ должны быть имъ подобны и другъ друга достойны; потомъ сталъ насчитывать калымъ, который братъ намѣренъ дать за невѣсту, стараясь по обычаю умножить разными уловками счетъ головъ; въ первый годъ, говорилъ онъ, братъ дастъ десять овецъ ягненныхъ и двухъ козъ — 24 головы: тамъ трехъ жеребыхъ кобылъ — тридцать и такъ далѣе. Карасакалъ–батырь слушалъ очень спокойно, поддакивая отъ времени до времени головою, и наконецъ замѣтилъ, что на третiй, послѣднiй годъ, слѣдовало бы отдать верблюда, и просилъ кромѣ того не требовать съ него, какъ съ походнаго Чумекейца, большой кибитки для молодыхъ, а обѣщалъ вмѣсто этого подарить Бохарскiй коверъ. Толковали долго, наконецъ ударили по рукамъ, и запили дѣло кумызомъ. Карасакалъ созвалъ всѣхъ своихъ — аулъ его состоялъ изъ шести родственныхъ кибитокъ — и объявилъ имъ дѣло; потомъ уже позвалъ въ общее присутствiе дочь, Майну.
      Майнѣ было всего годовъ 14; мать велѣла ей уже одѣться, и она вошла въ бархатномъ аломъ чапанѣ съ галунами, въ конической шапочкѣ, опушенной котикомъ, обнизанной и обвѣшанной бусами и стеклярусомъ, съ коей висѣли по обѣ стороны длинныя и широкiя поднизи. Волоса заплетенные въ одну косу и на первый взглядъ почти одна шапочка эта только и отличала ее отъ мужчинъ, на коихъ были подъ исподомъ такiе же халаты, сверху суконные чапаны того же покрою, остроконечные, неуклюжiе сапоги и голая шея. Но Майна подпоясана была по халату поясомъ, а чапанъ накинутъ сверху, тогда какъ мужчины опоясываются кожанымъ ремнемъ съ карманомъ и другимъ приборомъ, сверхъ чапана; сверхъ этого халатъ на Майнѣ застегнутъ былъ на груди серебряной пряжкой.
      — Башъ–уръ, сказалъ ей отецъ, указывая на Сакалбая, кланяйся: вотъ твой будущiй отецъ, онъ тебя беретъ за сына. Потомъ велѣлъ ей подойти къ себѣ и наклониться, повѣсилъ ей нагайку свою черезъ затылокъ и читалъ наставленiя, какъ ей должно слушаться тестя и мужа.
      Майна въ это время быстро глядѣла черными глазенками своими вокругъ, останавливалась ими нѣсколько разъ съ видомъ какого–то сомнѣнiя на дядѣ Маiора, искала кругῺомъ — сняла и отдала съ поклономъ отцу плеть его, вышла, шагая почти по головамъ родичей своихъ, которые, усѣвшись по такому торжественному случаю чинно въ кибиткѣ Карасакала, заняли ее собой всю, и вышедши изъ–подъ запона, прикрывавшаго двери, кинулась проворно къ дѣвкамъ и бабамъ, ожидавшимъ ее тутъ, и пробормотала въ одинъ духъ: «который же это, который? неужели старикъ, сидѣвшiй рядомъ со сватомъ? а болѣе никого не видно было въ кибиткѣ.»
      — Коли старъ, такъ богатъ можетъ быть, отвѣчали подруги. Пойдемъ, сядемъ въ кибитку свою, да подымемъ кошму съ боку, увидимъ его въ рѣшетку, когда будетъ уѣзжать. Карасакалъ–батырь отпустилъ гостей своихъ только въ слѣдующее утро, но Майна съ подругами тѣмъ не менѣе провожала ихъ глазами изъ–за рѣшетки сосѣдней кибитки, и указывала пальцемъ то на того, то на другаго или третьяго, полагая, что тотъ или этотъ долженъ быть ея женихомъ.
      Когда Сакалбай съ товарищами выѣзжалъ рано утромъ отъ Чумекейцевъ, то въ аулахъ ихъ сдѣлалась тревога: огромный степной палъ, напольный огонь, шелъ при попутномъ вѣтрѣ съ юга, почти во всю ширину между Илека и Темира, верстъ на 60. Вершники скакали уже до зари осматривать это разливающееся огненное море, упущенное по неосторожности какимъ нибудь пастухомъ или проходящею шайкой. Сотни кибитокъ сымались, навьючивались на верблюдовъ, и, вмѣстѣ со скотомъ, отправлялись черезъ рѣчку. Баюлинцы наши думали, что успѣютъ доѣхать до своихъ ауловъ, особенно если прибавятъ шагу, но ошиблись въ расчетѣ: палъ настигъ ихъ на перепутьи. Нѣсколько времени принимали они все правѣе, къ сѣверу, надѣясь объѣхать огонь, но наконецъ увидѣли, что онъ ихъ такимъ образомъ загонитъ слишкомъ далеко. Они остановились, сошли съ лошадей, вырубили и раздули огня и зажгли отъ себя траву. Это называется у насъ пустить встрѣчный палъ. Трава выгорѣла тутъ вскорѣ на большое пространство, и на немъ–то путники наши расположились преспокойно ожидать конца и развязки. Пламя катилось на нихъ съ югу клубомъ, взмывая по кустамъ и бурьяну иногда въ ростъ человѣческiй, и разстилаясь огненнымъ ручьемъ по низкому, объѣденному ковылу; дымъ слался впередъ, огонь подвигался за нимъ почти съ тою же скоростiю, какъ пѣшiй ходокъ; чѣмъ ближе онъ подходилъ, тѣмъ слышнѣе былъ этотъ гулъ особаго рода, который нельзя сравнить ни съ какимъ инымъ шумомъ, развѣ только съ отдаленнымъ гуломъ взволнованнаго бурей моря. Огненный гребень или гряда эта была въ глубину не болѣе сажени, простиралась въ обѣ стороны уступами и зубцами, мысами и заливами, на необозримое протяженiе. Когда она настигла путниковъ нашихъ, сидѣвшихъ преспокойно на вызженномъ ими пространствѣ, спиною къ набѣгающему на нихъ палу, то она раздвоилась вокругъ пожарища, гдѣ горѣть было уже нечему, и прошла далѣе; а Сакалбай съ товарищами сѣли на коней и поѣхали опять своимъ путемъ.
      — Года тому четыре, сказалъ Сакалбай, когда я ходилъ вожакомъ съ Русскими на Тоболъ, такъ тамъ ночью  палъ захватилъ Кибчаковъ и Аргинцевъ, и сгорѣло много скота и человѣкъ до 80–ти; кибитокъ погорѣло болѣе сотни.
      — Бѣда намъ у линiи сидѣть, сказалъ другой товарищъ, когда случится, что набѣжитъ палъ. Это такоежъ горе, какъ и потрῺавы сѣна и луговъ, гдѣ разбирательствамъ нѣтъ конца. Тутъ думаешь, какъ бы самому чего не потерять, да чтобы скотъ уцѣлѣлъ, не отхватило бы гдѣ гуртъ; а тутъ глядишь, на слѣдствiе выѣзжаютъ чиновники, да за душу тебя тянутъ. Слышалъ дядя, ага, продолжалъ онъ, прошлогоднишнее слѣдствiе, что прiѣзжалъ косой да взялъ 8 барановъ, да сказалъ кончено все, не кончено — нынѣ говорятъ опять будетъ онъ разбирать по горячимъ слѣдамъ, кто пустилъ палъ; а онъ уже съ годъ какъ простылъ, и мѣсто давно травой поросло.
      Прiѣхавъ въ аулъ свой, Сакалбай позвалъ тотчасъ сына Маiора, и между тѣмъ, какъ байбичя, старшая жена его, Сакалбая, наливала въ миску взболтанный и взбитый кумызъ, а младшая отпускала лошади его подпруги и протирала ей глазῺа, старикъ, будучи въ хорошемъ расположенiи духа, собрался трунить надъ сыномъ: сердце его уже прошло. И онъ началъ такъ:
      «Собака, чего лаешь? волковъ пугаю. Собака, чего хвостъ поджала? волковъ боюсь. Таковъ и ты, сынъ мой; за дѣвками гоняешься, а ихъ же боишься; тебѣ бы жениться, да невѣсты не видать. Соромъ, стыдъ! глядите на парня, вѣдь онъ ребенокъ; что онъ смыслитъ? Онъ и самъ еще красная дѣвица; онъ не знаетъ еще, жениться ли ему, за мужъ ли ему выходить, раздумье беретъ молодца, оттого и стыдится. А зачѣмъ же ты, полуумный, вѣкъ съ дѣвками сидишь, коли у тебя и на это ума не стало, коли ты не знаешь еще, человѣкъ ли ты, или и самъ дѣвка? А еще Маiоръ! За что же я на тебя такой почетный урядъ положилъ, коли послѣднiй хорунжiй больше тебя смыслитъ?»
      Маiоръ сидѣлъ на корточкахъ передъ отцемъ, и между тѣмъ, какъ всѣ, кто былъ тутъ, хохотали, онъ закрывался тумакомъ своимъ, мохнатой шапкой, то съ правой щеки, то съ лѣвой, смотря потому, откуда на него заглядывали. Отецъ досталъ вдругъ, не вставая съ мѣста, изъ–за пояса плеть, стегнулъ сына порядочно по плечамъ, и у Маiора словно вдругъ ноги выросли: вскочилъ и отпрянулъ улыбаясь въ сторону, почесывая выбритую какъ ладонь голову.
      На другой день Сакалбай отправилъ съ братомъ своимъ первый задатокъ калыма, девять тощихъ овецъ, и дядя Маiора увѣрялъ Карасакала, что эти овцы всѣ по два ягненка мечутъ, и что тутъ вѣрнымъ счетомъ 27 головъ скота. На вечеръ отправили жениха въ небольшомъ поѣздѣ для знакомства съ невѣстой; Маiору некуда было дѣваться: разодѣлся въ отцовскiй жалованный чапанъ, взялъ съ собою въ запасъ два выбойчатыхъ платка, золотникъ алаго шелку и какую–то полинявшую ленточку. Со смѣхомъ и шутками выпроводили его изъ аулу, а дорῺогою сваты или дружки, какъ ихъ назвать, старались подкрѣпить мужество Маiора, который тяжело вздыхалъ, молчалъ и отиралъ потъ съ широкаго лица своего, слушая поученiя и наставленiя ихъ, какъ дѣйствовать и какъ себя вести.
      Женихъ прибылъ къ Чумекейцамъ уже въ сумерки; товарищи спровадили его толчками въ кибитку Карасакала и говорили кой–что за него; онъ робко кланялся, прикладывая правую руку къ сердцу и принявъ руку старика въ обѣ руки свои, не замѣчая, что вмѣстѣ съ малахаемъ своимъ стянулъ съ головῺы и тюбетейку и стоялъ лысый, отъ бровей до затылка. Одинъ изъ товарищей вытащилъ изъ–подъ мышки жениха, изъ огромнаго малахая, тюбетейку и насунулъ ее Маiору на одно ухо. Усѣлись, пили кумызъ, ѣли баранину, а о невѣстѣ еще не было и рѣчи. Наконецъ старикъ объявилъ, что пора спать, простился съ Маiоромъ, и этого отвели въ маленькую кибитку, юллама, въ которой должно было произойти первое свиданiе его съ невѣстой. Тутъ Маiоръ встрѣтилъ въ дверяхъ почетную стражу невѣсты своей, нѣсколькихъ старухъ, которыя принялись колотить жениха со всѣхъ сторонъ, приговаривая: а ты за чѣмъ сюда лѣзешь? тебѣ тутъ что нужно? нешто тутъ твое мѣсто?
      Робкiй и стыдливый Маiоръ въ эту рѣшительную минуту собралъ съ какою–то необыкновенною могутою всѣ духовныя и тѣлесныя силы свои, кинулся очертя голову какъ изступленный въ толпу бабъ, сбилъ ихъ какъ разъяренный козелъ ударомъ головы своей съ ногъ, и прорвался подъ запонъ кибитки, прежде чѣмъ тѣ успѣли опомниться. Онѣ подняли хохотъ и крикъ, грозили и требовали выкупа; Маiоръ, оправившись немного, выкинулъ имъ изъ кибитки взятыя имъ для этого бездѣлицы; бабы еще съ большимъ крикомъ, шумомъ и смѣхами удалились, а онъ, Маiоръ, сталъ осматриваться въ темной кибиткѣ.
      Тундыкъ или по Русски: дымникъ, то есть верхняя полсть кибитки, надъ обручемъ, въ который упираются стрѣлы, былъ откинутъ; посреди кибитки чуть тлѣлся маленькiй огонекъ; а на цвѣтной кошмѣ сидѣла Майна, закрывая лицо правымъ локтемъ и отвернувшись нѣсколько отъ той стороны, гдѣ стоялъ Маiоръ. Сверху падалъ на нее бѣлый свѣтъ луны и звѣздъ, снизу разливался на алый бархатъ чапана ея красный свѣтъ огонька. На всѣхъ изломахъ и складкахъ былъ двойной свѣтъ и двойная тѣнь; огонекъ былъ такъ слабъ, что не могъ переспорить и луннаго свѣту.
      Маiора опять взяла робость; постоявъ немного, онъ и самъ было накрылъ глаза рукавомъ, но догадавшись, что это слишкомъ глупо, рѣшился наконецъ поздороваться съ невѣстой, но до того забылся, что вмѣсто обычнаго привѣтствiя женщинамъ, сказалъ ей подобострастно: самямъ–алей–кюмъ, пожеланiе, которое говорится исключительно единовѣрцамъ–мужчинамъ. Майна захохотала, и отвѣчала, не отнимая руки отъ лица: «я тебѣ не братъ и не дядя; или можетъ статься ты ошибся, не туда зашелъ?»
      Черезъ полчаса, когда Маiоръ нашъ уже оправился отъ всѣхъ недоумѣнiй и робости своей, и сидѣлъ на кошмѣ рядомъ съ невѣстой и рука въ руку съ нею, бабы пришли стучать кулаками въ кибитку и вызывать невѣсту домой. Она вскочила и побѣжала безъ оглядки; бабы приняли ее со смѣхомъ и шутками своего рода, а Маiоръ, оставшись одинъ, прокашлялся, потеръ гладкiй подбородокъ свой, вышелъ взглянуть на погоду, увидалъ что собираются тучи, накрылъ дымникъ и легъ спать.
      Во снѣ видѣлъ онъ великолѣпную скачку, нескончаемую толпу народа, крикъ, шумъ, огромныя миски крошеной баранины — словомъ, надобно полагать, что Маiоръ во снѣ уже праздновалъ сватьбу свою; но онъ мгновенно проснулся отъ страшнаго топоту конскаго; ему казалось, что тысячи всадниковъ неслись прямо черезъ него. Проснувшись, Маiоръ простоналъ: Аллах–керимъ — но долго не могъ опомниться; стукъ, громъ и крикъ и шумъ всякаго рода окружали его. Тутъ было вотъ что: нашли тучи, сдѣлалась ночью страшная гроза. Кайсаки объясняютъ явленiе это такъ: шайтаны, черти, громоздятся другъ на друга ёлкой, пирамидой, чтобы вылѣзть изъ преисподней на небо; Аллахъ поражаетъ ихъ стрѣлой, и они съ шумомъ и трескомъ разсыпаются. Вотъ вамъ сказка о Титанахъ. Разбѣжавшись, они ищутъ спасенiя, прячутся за первый встрѣчный предметъ, охотнѣе всего за человѣка, котораго Аллахъ въ милости своей обыкновенно щадитъ; но разгнѣвавшись, онъ посылаетъ стрѣлы на шайтановъ порознь, и тутъ, нерѣдко шайтану удается отвести отъ себя стрѣлу на человѣка. Для этого–то Кайсаки подымаютъ во время грозы страшный шумъ и стукъ, бьютъ въ тазы, котлы, чашки, миски, пугаютъ и гоняютъ всѣми средствами шайтана. Такъ Персiяне, приписывающiе ужаленiе скорпiона также проискамъ шайтана, выгоняютъ его изъ военныхъ становъ, таборовъ и становищъ своихъ молитвой и хлопаньемъ въ ладоши. Во время походовъ Персидскаго войска, станъ ихъ каждый вечеръ оглашается дружными плесками въ ладоши, цѣлаго побѣдоноснаго воинства.
      Этотъ–то шумъ и стукъ, заглушаемый отъ времени до времени раскатами грома, поднялъ на ноги нашего Маiора. Опомнившись и почесавъ затылокъ, онъ сѣлъ, подвернувъ ноги, и улыбаясь самодовольно, протвердилъ на память, то мысленно, то вполголоса и съ легкими тѣлодвиженiями, все, что происходило вчерашняго вечера, и поглядывалъ искоса подлѣ себя на то мѣсто, гдѣ сидѣла Майна. Гроза миновалась и товарищи Маiора пришли къ нему еще до свѣту съ увѣдомленiемъ, что жениху пора ѣхать домой, иначе придется сидѣть въ кибиткѣ еще сутки; днемъ выѣзжать и показываться въ люди нейдетъ ему, надо убираться зῺатемно.
      Вскорѣ Чумекейцы подвинулись далѣе впередъ, Баюлинцы потянулись на югъ и къ нижней линiи нашей; женихъ съ невѣстой простились по крайней мѣрѣ на годъ, потому что обратный путь Чумекейцевъ, по другую сторону Илека, пролегалъ слишкомъ далеко отъ кочевья Баюлинцевъ.
      Баюлинцы, которые, какъ и всѣ племена Кайсаковъ, кочуютъ въ извѣстное время года по извѣстнымъ пространствамъ, очищая мѣсто другимъ и приближаясь осенью къ зимовью своему, подошли спокойно, идучи все вверхъ по Уилу, къ нижней линiи. Сакалбай послалъ двухъ сыновей своихъ, Маiора и Капитана, въ Сахарную, съ гуртомъ овецъ на мѣну: Казаки, которые говорятъ здѣсь всѣ также бойко по Киргизски, какъ и Маiоръ нашъ съ Капитаномъ, обступили кунаковъ своихъ, гостей или прiятелей, забрасывали ихъ цѣлымъ потокомъ рѣчей со множествомъ прибаутокъ, стараясь уторговать овецъ подешевле; Кайсаки наши боялись продешевить, кричали взапуски и отстаивали товаръ свой. Казаки хватали барановъ за курдюки и тащили ихъ къ себѣ; Киргизы перетаскивали ихъ за рога опять на свою сторону — безотвѣтные бараны ревѣли, и блеянiе ихъ заглушалось крикомъ обоюдно договаривающихся прiятелей. Капитанъ между прочимъ вздумалъ похвалиться казакамъ, что братъ его Маiоръ, женихъ; Маiоръ прибодрился при этомъ и вытянулся, полагая вѣроятно, что Уральцы, ради поздравленiя, уважутъ ему, прибавятъ цѣнΏы. Но Уральцы повернули дѣломъ и увѣрили Маiора, что ему не годится же теперь, какъ жениху, ѣздить на такой кляченкѣ, предложили вымѣнять у казака, по дружбѣ, тотчасъ же добраго коня, отдавъ своего и еще пять барановъ на придачу. Не ожидая отвѣта, казаки стали разглядывать, водить, щупать лошадь Маiора, стараясь захаять ее и сбить ей цѣну.
      — Конь добрый, сказалъ одинъ, что и говорить; у иного чай плеть живетъ дороже. Снимай, братъ, шкуру, да продавай. А который ей годъ? спросилъ другой. Первый послѣ прошлаго, отвѣчалъ тотъ — первая голова на плечахъ и шкура неворочена.
      — Гоу! врете вы, отозвался Маiоръ, конь съ песковъ, на Тай–суаганѣ выросъ, скоро зубы съѣдаетъ, это дѣло вѣдомое; что хватитъ травы, то и песку въ ротъ.
      — Знаю, знаю, какъ не знать, принялъ опять тотъ; я вижу что съѣлъ: онъ и глядитъ словно не солоно хлебалъ. У кого бабушки во дворѣ нѣтъ, годится, держать можно.
      Словомъ, не дали Маiору опомниться, какъ пересѣдлали, посадили его на казачьяго коня, назвали молодцемъ и стали расчитываться. Но Маiоръ съ Капитаномъ объявили Казакамъ, что отецъ велѣлъ имъ привозить весь запасъ хлѣба, сколько вымѣняютъ, сполна, и потому не рѣшались отдать барановъ за лошадь. У Казаковъ и за этимъ не стало дѣло; они уладили все; они лошади вдолгъ не дали, зачли за нее что слѣдовало, а отпустили Кайсакамъ на кутарму, вдолгъ, сколько тѣмъ нужно было муки, съ тѣмъ, разумѣется, чтобы только къ веснѣ поставить за нее овецъ съ процентами, каждую съ ягненкомъ. Маiору съ Капитаномъ сдѣлка показалась очень выгодною, и они, простившись дружески съ Уральцами, отправились домой.
      Неустойки Казаки не боялись: здѣсь о сю пору, безъ векселей и расписокъ, долги платятся гораздо исправнѣе, чѣмъ тамъ, гдѣ они пишутся на гербовую бумагу. Знаете ли, какъ безграмотный Уральскiй казакъ стращаетъ и грозитъ должнику своему, если этотъ не уплачиваетъ ему въ срокъ долга? Онъ приходитъ къ нему на домъ съ биркой, на которой нарѣзанъ долгъ, рублями и десятками, то есть зарубками и крестиками, и пришедши съ биркой и съ ножемъ, говоритъ должнику: эй, братъ, отдай чужое — эй отдай: гляди срѣжу, право слово срѣжу. И этого слова, этого безчестiя Уральскiй торговый Казакъ боится; срѣзать долгъ съ бирки, значитъ уничтожить его, не считать его и долгомъ, потому что нѣтъ надежды его получить. Это было бы тоже, или еще хуже того, какъ если бы кто нибудь вздумалъ вынести на биржу вексель первостатейнаго купца и разорвать его при сотнѣ свидѣтелей.
      И такъ Маiоръ привезъ въ аулъ свой хлѣбъ сполна и прiѣхалъ еще на знатной лошади — и былъ доволенъ; но не такъ думалъ старикъ Сакалбай, потому что Маiоръ привезъ съ собою и долгъ. Старикъ разсердился, прогналъ Маiора, и только на третiй день взглянулъ украдкой на новую лошадь его. «И ты не видишь, сказалъ онъ, что это выкормокъ хлѣбный и больше ничего? Казаки говорятъ, что наша степная лошадь, травяной мѣшокъ; а это что? Отъ овса, правда, рубашка подъ тѣломъ закладывается, лошадь не толста, да плотнΏа живетъ; а это выкормокъ, только на то и ходили за нимъ, чтобы обмануть такого дурака, какъ ты. За это вотъ тебѣ: я на весну не выплачу Карасакалъ–батырю ничего калыму, пусть еще годъ пройдетъ, а ты дожидайся; авось поумнѣешь. Теперь еще больно глупъ.» Стыдно стало Маiору и досадно; да нечего дѣлать; отошелъ молча и понурилъ голову.
      Такимъ образомъ тотъ же Казакъ, который вѣрилъ Киргизцу на слово въ баранахъ до весны, который счелъ бы величайшимъ для себя безчестiемъ, если бы товарищъ къ нему пришелъ съ биркой, и сказалъ бы: срѣжу — тотъ же Казакъ ни на минуту не призадумается обмануть кого бы то ни было, продавъ негодную клячу за добраго коня. Развѣ у него глазъ нѣтути? спросилъ бы онъ, вытаращивъ самъ на тебя глаза; нешто онъ затылкомъ глядѣлъ? И также точно Кайсакъ съ своей стороны пригонитъ и передастъ счетомъ долговыхъ овецъ своихъ, какъ сдѣлалъ въ свое время и Сакалбай нашъ, а если будетъ случай — придетъ и украдетъ ихъ опять и угонитъ. Развѣ я ему пастухъ? скажетъ онъ; для чего онъ не смотритъ за добромъ своимъ?
      Между тѣмъ какъ все это дѣлалось на юго–западѣ, у Байулинцевъ съ Уральцами, на сѣверо–востокѣ, противу Орска, куда прикочевали на мѣну Чумекейцы наши, происходило другое. И Байулинцы жаловались уже, какъ мы слышали, на слѣдствiя по степнымъ паламъ и потравамъ — а Чумекейцы встрѣтили, не ожидая того, не вдалекѣ отъ линiи также слѣдователя. Дѣло было запутанное и завязалось по доносу таможеннаго чиновника, по доносу о безпошлинномъ, тайномъ провозѣ нѣкоторыми караванбашами разныхъ товаровъ, и по жалобѣ Бохарскихъ купцовъ на какiя–то притѣсненiя по расчетамъ съ возчиками. Все это было спутано вмѣстѣ, и переписка шла по тремъ, четыремъ вѣдомствамъ, неутомимая. Искали тутъ какого–то общаго огромнаго злоупотребленiя, и чиновникъ былъ присланъ издалека произвести строжайшее слѣдствiе.
      Великiй мужъ этотъ, со своими понятiями о дѣлѣ, дѣлопроизводствѣ и слѣдствiи, выѣхалъ въ сопровожденiи помощниковъ и небольшаго отряда съ девятью стопами бумаги навстрѣчу Чумекейцамъ. Онъ собирался, какъ видите, пустить въ свѣтъ девять томовъ, столповъ, или топъ, какъ самъ онъ ихъ называлъ. Чумекейцы, не чуя никакого горя, врѣзались прямо навстрѣчу нашему безсребреннику; разбирательство началось по множеству прикосновенныхъ свидѣтелей, и вовсе постороннихъ, которые однако же всѣ, для полноты дΏѣла, должны были быть опрошены. Кайсаковъ водили въ ставку слѣдователя ежедневно десятками; между тѣмъ задержано подъ карауломъ было еще очень не много: кто только полагалъ, что дѣло можетъ его коснуться, убирался заблаговременно въ чистое поле, и Алексѣю Ѳедоровичу приходилось по неволѣ оставлять въ дѣлѣ много пробѣловъ. Аулы Чумекейцевъ раздумали итти на мѣну, начали все по немногу отступать, подъ предлогомъ недостатка корма для скота. Алексѣй Ѳедоровичъ подвигался съ ними, не допуская никакихъ насильственныхъ мѣръ для удержанiя ихъ: онъ былъ врагъ всякихъ притѣсненiй; Чумекейцы отправляли каждую ночь табуны и стадΏа свои, бабъ и дѣтей, все далѣе назадъ, и дѣло кончилось тѣмъ, что не исписавъ еще и третьей стопы, Алексѣй Ѳедоровичъ въ одно прекрасное осеннее утро увидѣлъ себя съ небольшимъ отрядцемъ своимъ, на мѣстѣ ночлега, одного; на всемъ видимомъ пространствѣ не было ни одной кибитки, ни скотины, ни человѣка — и онъ, надивившись досыта, возвратился благополучно на Линiю, съ трофеями своими, съ двумя задержанными уже прежде, по прикосновенности ихъ, Кайсаками. Товарищи покинули ихъ, а сами убрались на просторъ, шли сколько силъ было, все дальше въ степь, нагоняя другъ друга какъ могли и успѣвали. Такое бѣгство иногда совершается въ порядкѣ, если успѣваютъ забирать съ собою все имущество, не бывъ настигаемы непрiятелемъ; но иногда Киргизы бѣгутъ, при нечаянномъ нападенiи на нихъ, въ такомъ страхѣ и съ такою поспѣшностiю, что не только покидаютъ кибитки свои, рогатый скотъ, барановъ, угоняя однихъ лошадей и верблюдовъ, но бросаютъ даже старухъ и хворыхъ стариковъ, грудныхъ дѣтей, которымъ врываютъ въ землю по уши чугунные котлы свои, наливъ ихъ молокомъ или кумызомъ.
      Когда только часть Чумекейцевъ успѣла перейти вершины Илека, направляясь черезъ пески Барсукъ къ Сары–чаганаку и Сыру, они на поспѣшномъ бѣгствѣ растянулись, растерялись, и какая–то шайка Семиродцевъ, изъ числа Таминцевъ, ходившая, по своимъ счетамъ на баранту къ Аллимолинцамъ и именно къ Тляу–Кабакамъ, на вершины Эмбы, наткнулась случайно на табуны Чумекейцевъ. Такого удобнаго случая упустить было грѣшно, и шайка захватила что могла. Тутъ были также лошади Карасакалъ–батыря: онъ оставилъ аулы свои, выждалъ заднихъ, набралъ съ сотню удальцовъ, пошелъ въ погоню за шайкой, но не нагналъ ее, а нашедши по рѣкѣ Уилу другiе аулы Семиродцевъ, которые можетъ быть и не знали о походѣ и удачномъ поискѣ земляковъ своихъ, Чумекейцы наши въ свою очередь удовлетворили себя тѣмъ, чтῺо могли захватить тутъ, и поспѣшно ушли вслѣдъ за аулами своими, угоняя добычу, и миновавъ благополучно Барсуки, Кара–кумъ, а наконецъ и самую рѣку Сыръ, расположились тамъ на зимовье.
      Вотъ похожденiя Чумекейцевъ въ эту осень, отъ коихъ зависѣла, по видимому, судьба нашихъ молодыхъ, нашего прiятеля Маiора и 14–ти лѣтней Майны. Эта часть Чумекейцевъ, поколѣнiе Наурузбай, къ коему принадлежали аулы Карасакалъ–батыря, опасаясь поисковъ съ линiи, по неоконченному слѣдствiю Алексѣя Ѳедоровича, поссорившись съ Семиродцами, которые занимаютъ большую часть Западной степи, и опасаясь мести ихъ, не смѣла показываться въ ихъ сосѣдствѣ, не только при линiи, и потому разсудила остаться на нѣсколько лѣтъ за рѣкою Сыромъ, кочуя въ камышахъ, лугахъ и топяхъ между этою рѣкою и другимъ рукавомъ ея, Куваномъ. Угроза Сакалбая, не выплатить на другую весну калыма за Маiора и заставить его обождать съ годъ, въ надеждѣ, что авось–де онъ поумнѣетъ, не только исполнилась сама собою, потому что Баюлинцы не имѣли никакихъ сношенiй съ отдаленными Наурузбайцами, но прошло цѣлыхъ три года, впродолженiе коихъ не болѣе трехъ разъ была какая нибудь вѣсть черезъ хабарчiевъ, вѣстовщиковъ, прiѣзжавшихъ случайно съ караванныхъ путей, вѣсть отъ Карасакалъ–батыря, что онъ–де живъ и здоровъ, и поставилъ подъ караванъ столько–то верблюдовъ — а объ Майнѣ ни слова. Маiоръ ожидалъ спокойно, чѣмъ судьба его рѣшится, когда придетъ пора его, и скоро ли онъ поумнѣетъ, и затягивалъ иногда высокимъ строемъ и тоскливымъ напѣвомъ пѣсенку въ память Майны; и самъ Сакалбай поджидалъ съ весны на осень, съ осени на весну, не кончатъ ли дѣлΏа свои Наурузбайцы, и не пойдутъ ли они къ Линiи обычнымъ своимъ путемъ. Но три года прошли, а ихъ не видать. Надобно бы думать, что они жили тамъ спокойно, что ихъ никто не трогалъ и не обижалъ, коли они тамъ оставались — но это было не совсѣмъ такъ; на Сырѣ и Куванѣ Хивинцы приняли Чумекейцевъ въ ежовыя рукавицы свои — брали все, что хотѣли, били ихъ, даже убили нѣсколькихъ человѣкъ — не производя никакихъ слѣдствiй и не сажая никого подъ караулъ, а и того менѣе въ острогъ, и расчитывались всегда на мѣстѣ и Чумекейцы оставались спокойно на своихъ кочевкахъ. Сборщики податей прiѣзжали, требовали сороковину, выбирали въ счетъ закята, подати, лучшiй скотъ, брали еще что имъ нравилось, безчинствовали. Наурузбайцы иногда, вышедъ изъ терпѣнiя, сопротивлялись — тогда Хивинцы принимались за расправу, били и рѣзали около себя, кого могли перваго захватить — остальные всѣ винились, отдавали что хотѣли взять съ нихъ, и тѣмъ дѣло было кончено. Послѣ расправы бѣжать поздно, да и не для чего.
      Въ Хивѣ и Бохарѣ одно только торгующее сословiе знаетъ грамотѣ; чиновные и должностные пренебрегаютъ всякимъ ученьемъ, и увѣряютъ, что имъ нΏекогда заниматься пустяками: они только умѣютъ воевать и управлять. Въ примѣръ, какъ они умѣютъ воевать, они разсказываютъ вамъ, сохранившiяся еще по преданiю, сказки о Чингисѣ и Тимурѣ, и все это принимаютъ лично на себя, будто они сами сдѣлали все это вчера или сегодня. Но это въ сторону; я хотѣлъ только сказать, что купцы Азiатскiе всѣ почти знаютъ грамотѣ, и главное умѣнье писать, все краснорѣчiе письменнаго слога, состоитъ у нихъ въ необъятной напыщенности, громкомъ и важномъ пустословiи, которому позавидовали бы Французскiе классики прошлаго столѣтiя. Карасакалъ–батырь не надѣялся сойтись когда нибудь съ Баюлинцами, сношенiя съ сватомъ были прерваны повидимому навсегда, или на долго, дочь подросла, два, три жениха напрашивались — что ее держать? лучше взять калымъ, да отдать съ рукъ. Карасакалъ дѣйствительно просваталъ Майну за Дюртъ–каринца, нынѣшняго сосѣда своего, получилъ уже часть калыма и воспользовался дневкой проходившаго каравана, пригласилъ къ себѣ грамотѣя, напоилъ его кумызомъ, накормилъ салмой и заставилъ написать письмо къ Сакалбаю, старому прiятелю, съ которымъ ссориться не хотѣлъ, о нынѣшнихъ своихъ обстоятельствахъ. Кончивъ письмо, грамотѣй сталъ читать его вслухъ:
      «Точка воззванiя излагаетъ недостойное почтенiе свое на страницѣ уваженiя: рабъ праха стопъ вашихъ, употребляющiй прахъ этотъ вмѣсто сурьмы къ бровямъ своимъ, проситъ отъ Всевышняго на долю вашу счастiя и благополучiя, въ честь и славу великаго посла Аллаха (да будетъ чтима память его), проситъ со слезами и отдавая на жертву за васъ себя и своихъ, чтобы вы вѣчно возсѣдали на престолѣ исполненiя всѣхъ желанiй своихъ. И если исполнится молитва наша, то мы, нижайшiе рабы ваши, пишемъ нынѣ къ знаменамъ вѣры, повелителямъ на престолѣ судебъ, собирателямъ святыхъ пророческихъ преданiй, рудникамъ познанiя истинной вѣры, свѣтильникамъ просвѣщенiя, ходящимъ по сирату *, столпамъ правды, обладателямъ великихъ почестей и совершенства. Да будетъ вѣдомо вамъ, что судьбы Всевышняго къ намъ непримиримы; тщетно надѣялись мы на молитвы ваши, видно вы насъ забыли. Всемѣрно желая исполнить данное вамъ слово, мы терпѣливо переносили бремя налегающихъ на насъ лѣтъ, тѣмъ болѣе, что дочь наша Майна еще только подростала. И теперь не желаемъ мы воспользоваться за–даромъ приношенiемъ вашимъ, хотя великодушiе сердца вашего намъ вполнѣ извѣстно; нѣтъ однако же средствъ возвратить вамъ уплаченный вами отчасти калымъ: итти въ вашу сторону мы не смѣемъ, потому что мы въ войнѣ съ Семиродцами, и Русскiе считаютъ за нами слѣдствiе. * Посему, призывая Бога на помощь и не отчаяваясь по милости Его удовлетворить васъ со временемъ, мы разсудили принять калымъ отъ любезнаго намъ нынѣ, въ плачевной юдоли нашей, Султана Беркута сына Юлбарсова, имѣющаго пребыванiе въ родѣ Дюртъ–кара, отъ устья рѣкъ Сыра и Кувана, до озеръ Аксакалъ–барбы и далѣе; бѣлая кость Султана Беркута несомнѣнна, но я бы не промѣнялъ на нее болѣе мнѣ любезной отрасли вашего почетнаго племени, коимъ славится вселенная, хотя султанъ и прислалъ мнѣ въ первую осень задатку 40 овецъ и семь козъ ягненныхъ; я не принялъ бы и этого, если бы неумолимая судьба не разлучила насъ съ вами навсегда, не внемля моимъ грѣшнымъ молитвамъ и не слыша отъ васъ памяти объ насъ недостойныхъ.»
      — Оу! берекальда, берекальда! закричалъ Карасакалъ–батырь, когда, стянувъ губы въ жемочекъ, поднявъ высоко брови и вытаращивъ глазῺа, дослушался до конца письма — прекрасно, превосходно!
      Письмо это шло до мѣста назначенiя своего, до Сакалбая, мѣсяцевъ пять, но наконецъ дошло таки исправно. Оно пришло съ караваномъ въ Орекъ, тамъ было передано Каргалинскому Татарину, который выѣхалъ на мѣну ни съ чѣмъ, въ легонькой порожней телѣгѣ, въ которой лежалъ: самоваръ, подушка, аршинъ и безменъ — и только, а возвращался, разжившись Богъ вѣсть съ чего, въ повозкѣ съ верхомъ, въ лапчатомъ лисьемъ тулупѣ, растянувшись на перинѣ, и пилъ дорогою чай ровно пять разъ на день. Въ Оренбургѣ письмо передано было на мѣновомъ дворѣ какимъ–то Кайсакамъ, ѣхавшимъ съ мѣны въ степь, и наконецъ, черезъ десятыя руки, заставъ Сакалбая противъ Сахарной, вручено ему исправно. Но этого мало: надобно было прочитать его; и тутъ прошло съ недѣлю времени, покуда собрались, да нашли грамотѣя. Старикъ сначала слушалъ, нагнувшись сидя впередъ, уставивъ глаза на бумагу, улыбаясь и поглаживая бородку; онъ заставлялъ повторять каждое слово, каждую строчку, указывая пальцемъ не впопадъ на бумагу, тѣшился и былъ доволенъ. Когда же поклоны и пожеланiя кончились, и дочитались до дѣла, то Сакалбай наморщился, подперся локтемъ и молча отдувался. «Старый плутъ! сказалъ онъ наконецъ, когда все письмо было въ десятый разъ перечитано и разтолковано; старый плутъ! а бараны мои за нимъ пропадутъ? Развѣ я на то выплатилъ ему по уговору задатокъ калыма, чтобы онъ ушелъ въ Дюртъ–каринцы, и сидѣлъ тамъ, да отдалъ дѣвку за султана? Шайтанъ его возьми, султана! кто ему велѣлъ отбивать чужихъ дѣвокъ, да еще и сосватанныхъ?»
      Маiоръ принялъ вѣсть эту, по благодатному тѣло– и духо–сложенiю своему, какъ казалось, довольно равнодушно; онъ въ теченiе трехъ лѣтъ привыкъ уже къ тщетнымъ ожиданiямъ, и незная, что отвѣчать на вѣсть эту, молчалъ и глядѣлъ въ землю. Но ему стали больно надоѣдать насмѣшками, не давали проходу, ни покою; а отецъ грызъ ему голову, попрекалъ, что потерялъ за него столько–то барановъ, бранилъ, что онъ не хлопочетъ о невѣстѣ своей, стращалъ, что не станетъ сватать за него другой, хотя бѣдному Маiору нечего было дѣлать, какъ слушать и молчать.
      Клинообразная равнина между рѣками Сыръ и Куванъ принадлежитъ къ плодороднѣйшимъ пространствамъ степи. На сѣверъ отъ Сыра разстилаются пески Кара–кумъ, на югъ отъ Кувана совершенно безводные, на пяти дняхъ ходу, пески Кизылъ–кумъ — а тутъ, въ срединѣ, сочные зеленые луга, перемежающiеся изрѣдка песчаными и красноглинистыми полосами, по коимъ разсыпаны горькiя, соленыя и прѣсныя озера; копани или колодцы всѣ мелки; вода есть на каждой точкѣ, но только подъ песчаной почвой прѣсная, а въ глинѣ горькая. Ближе къ морю солончаки, топи и необозримые камыши. Всюду разсыпаны лѣсочки саксаулу, хрупкаго, жесткаго, тяжелаго дерева, которое даетъ лучшее топливо. Здѣсь кочевали Наурузбайцы, передвигаясь туда и сюда, внизъ и вверхъ по Сыру и по Кувану. Майнѣ было уже лѣтъ 16; какъ въ первый разъ отецъ просваталъ ее, не спросясь ея совѣта или согласiя, такъ и въ другой; но она уже знала и видала нѣсколько разъ султана Беркута Юлбарсова, и выборъ этотъ былъ не по ней.
      Беркутъ, то есть орелъ, сынъ Юлбарса, то есть тигра, какъ у насъ говорятъ обыкновенно или по Русски, бῺабра — это громкое имя и прозванiе; царь пернатыхъ и первый за львомъ сановникъ и вельможа четвероногихъ. Но султанъ, въ томъ видѣ, по крайней мѣрѣ, какъ онъ былъ нынѣ, вовсе не отвѣчалъ собою на громкое имя свое: ему было за 60 лѣтъ; дряхлый, ничтожный старичишка, женатый на трехъ женахъ, вздумалъ онъ жениться еще на четвертой, и избралъ Майну, которая ему приглянулась. Онъ зналъ на память двѣ, три молитвы изъ Корана, разумѣется не понимая ихъ; твердо помнилъ наизустъ всѣ 14 колѣнъ родословнаго древа своего отъ Чингиса и утѣшался твердой надеждой, что въ немъ по крайней мѣрѣ поколѣнiе знаменитаго завоевателя не прекратится, потому что произвелъ на свѣтъ огромный аулъ наслѣдниковъ: семнадцать однихъ сыновей, не говоря о внучатахъ. Дочерей онъ не считалъ: это товаръ для быту, больше ничего. Но Беркутъ жилъ между Дюртъ–Каринцами безъ имени и вѣсу, и отличался тѣмъ только отъ прочихъ Кайсаковъ, что ему говорили: таксыръ. Самъ онъ былъ собою очень доволенъ и зналъ все: такъ напримѣръ, когда одинъ Караванъ–башъ поподчивалъ султана на дневкѣ чаемъ, котораго этотъ отродясь не видывалъ, то Беркутъ Юлбарсовъ не хотѣлъ показать даже и въ этомъ дѣлѣ невѣжество свое, а сказалъ, прихлѣбывая: «знаю я чай этотъ, знаю — его дѣлаетъ какая–то птица, комаръ–ли, оса–ли; только онъ жидокъ что–то у тебя и несладокъ.» Изъ этого надобно догадываться, что султанъ слышалъ когда–то и что–то про медъ, который пьютъ съ чаемъ, и полагая, что его подчуютъ медомъ, находилъ его жидкимъ и несладкимъ.
      Какъ бы то ни было, но вотъ женихъ Майны. Дѣваться ей отъ него некуда, согласiя или несогласiя никто у нея не спрашиваетъ. Она умаливала отца, говорила: «у меня есть женихъ; ты же меня самъ просваталъ, ты велѣлъ намъ слюбиться — развѣ бываетъ у дѣвокъ по два жениха? Это стыдъ и позоръ передъ людьми! Я, воля твоя, своего не покину. Что мнѣ до султана Беркута — мало ли стариковъ таскается по бѣлу свѣту, такъ развѣ они всѣ мнѣ женихи?» Но никто не слушалъ Майны, и дряхлый старичишка, разодѣвшись женихомъ, прiѣзжаетъ, по обычаю, какъ двадцатилѣтнiй Маiоръ четыре года тому, на тайное съ невѣстой свиданiе. Свиданiе это рѣшило все: истощивъ слезы и просьбы у отца, она твердо намѣрилась бѣжать за Илекъ и Темиръ, къ Баюлинцамъ, отыскать своего Маiора и тѣмъ отдѣлаться отъ Беркута.
      Рѣшиться было ей не трудно, но какъ исполнить это, какъ уйти и достигнуть благополучно обѣтованной для нея страны, черезъ 800 верстъ голодной степи, и какъ исполнить это дѣвкѣ, одной, когда такая поѣздка, черезъ тысячи опасностей, устрашаетъ иногда и порядочнаго мужчину, Кайсака, который пускается въ путь съ большими предосторожностями и соображенiемъ? Но Майну, легкомысленную, скорую, бойкую и предпрiимчивую, все это не устрашало; она начала тайно готовиться въ путь и прiискивала себѣ въ мысляхъ товарища.
      Во первыхъ, она заготовила по немногу запасъ дорожной пищи, то есть круту, сушенаго сыру, и это ей, занимавшейся хозяйствомъ отца, было не трудно. Она откладывала день за день нѣсколько комочковъ, и ночью уносила ихъ и зарывала въ одно мѣсто въ песокъ. За тѣмъ, высмотрѣла она себѣ пару добрыхъ коней, въ табунѣ отцовскомъ, и братнiй чапанъ, тумакъ, поясъ и оружiе: она хотѣла одѣться мужчиной. Случай этотъ тѣмъ любопытнѣе, что онъ не выдуманъ, что разсказъ этотъ заключаетъ въ себѣ одну только истину.
      Потомъ Майна стала искать себѣ попутчика и вожака; она не знала мѣстъ и одной пуститься въ такой путь было слишкомъ опасно. Тутъ предстоитъ намъ вывести передъ читателя новое, также дѣйствительно бывалое лице.
      У Карасакала жилъ уже года два работникъ, пастухъ, безродный Дюртъ–каринецъ, за насущный хлѣбъ. У лошади, на которой онъ пасъ табуны хозяйскiе, голодные верблюды отъѣли зимою хвостъ по самую рѣпицу, и кляча стала куцая. На ней–то бодро разъѣзжалъ Молодецъ нашъ, сгоняя стадῺа грубымъ, сиплымъ и дикимъ голосомъ своимъ. Ему было лѣтъ за 40; крѣпкаго, здороваго тѣлосложенiя, былъ онъ, особенно въ своей одеждѣ, уродъ, на котораго не льзя было смотрѣть безъ смѣху. Ростомъ не великъ, въ плечахъ широкъ, съ коротенькими ножками, огромной головой и еще огромнѣйшими ушами, подслѣповатыми глазами, представлялъ онъ собою живой Бурятскiй кумирчикъ, какъ отливаются они изъ мѣди или фарфора. Широкiя, костлявыя скулы, давали уродливой головѣ его точный видъ нашего самовара, гдѣ уши вершка въ три, отставшiе отъ головῺы, представляли, какъ нельзя лучше, ручки. Безпрестанное усилiе раскрыть глазῺа пошире Молодцу нашему не помогало; находясь на плоскомъ, какъ доска, лицѣ въ уровень со скулами, глазῺа у него, казалось, были чужiе, вставлены только насмѣхъ, и вѣки надъ ними по угламъ зашиты — оттого самоваръ и моргалъ ими безпрестанно, тщетно стараясь проглянуть. Носъ подъ широкимъ лбомъ, гдѣ морщины лежали во всю длину толщиною въ добрый палецъ, носъ казался какой–то замысловатой постройки, горбомъ и крючкомъ; усы у Молодца были кой–какiе, почему и говорили люди, что у него подъ носомъ взошло, хоть въ головѣ и не засѣяно — а вмѣсто бородῺы, не болѣе семи или девяти волосъ, вершка въ три. Губы средней толщины, но ротъ рѣшительно по уши; когда Молодецъ объяснялся, какъ обыкновенно, съ большимъ жаромъ, растаращивъ пальцы, нагнувшись всѣмъ тѣломъ  впередъ, выпятивъ нῺа четверть подбородокъ, поматывая головой и давая полную свободу выразительной игрѣ мышцъ, или лучше сказать сухожилья, на лицѣ своемъ, то вы видѣли передъ собою волчью пасть необъятной глубины, настоящую пропасть, передъ которою голова кружилась; она смыкалась и разверзалась передъ вами съ быстротою молнiи, и вы видѣли въ ней все, до самаго дна, почти до самаго желудка, и могли пересчитать 32 бѣлыхъ и здоровыхъ зуба, ни въ чемъ не уступающихъ самымъ отборнымъ волчьимъ зубамъ. Къ этому остается только еще прибавить, что Молодецъ лѣто и зиму ходилъ въ одномъ платьѣ: въ нагольномъ, косматомъ тумакѣ или малахаѣ, который превращалъ и безъ того уже несоразмѣрно большую голову его въ пирамидальную гору; въ стеганомъ, полосатомъ халатѣ, покрытомъ до послѣдней нитки заплатками всѣхъ цвѣтковъ и родовъ: шелковыми, бязевыми, ситцевыми, суконными, наконецъ кожаными и мѣховыми. Лучшее мѣсто на халатѣ былъ лоскутъ алаго сукна, съ ладонь, положенный на спинѣ, между лопатокъ: тутъ была зашита спасительная молитва, которая однако же не спасала Молодца нашего отъ частыхъ побоевъ толстою плетью по этому же самому мѣсту. Халатъ, чтобы не безобразить стана, закладывался разъ навсегда полами въ широкiе кожаные шаравары и вздувалъ ихъ, разумѣется, спереди и сзади и съ боковъ горою; штаны съуживались по ногамъ клинообразно и оканчивались немного ниже того, гдѣ начинались голенища, то есть вполголени. Молодецъ обрѣзалъ ихъ на четверть, употребивъ обрѣзки на заплатки, и разсудивъ весьма основательно, что въ низу, гдѣ уже есть около ноги голенище толстой юфти, кожѣ болтаться не для чего; она изнашивается безъ всякой пользы. Отъ всегдашней верховой ѣзды, нῺоги образовали у Молодца, каждая, почти полукружiе; и если каблуки сходились вмѣстѣ, то колѣно было отъ колѣна еще какъ Москва отъ Питера. На ходу Молодецъ переваливался какимъ–то носорогомъ, растаращивая пальцы, продирая усильно глазῺа и упираясь въ обѣ стῺороны на воздухѣ ладонями, чтобы сохранить по возможности равновѣсiе.
      Молодецъ служилъ шутомъ или дурачкомъ для всѣхъ кочевыхъ обитателей цѣлаго пространства между Сыромъ и Куваномъ; никто, ниже послѣднiй мальчишка или дѣвчонка, не могли съ нимъ сойтись или встрѣтиться не захохотавъ и не поднявъ его нῺа смѣхъ. На всѣ пиры звали Молодца, потому что онъ былъ плясунъ и тѣшилъ зрителей ломкой и пляской своей среди знойнаго азiатскаго лѣта, по нѣскольку часовъ сряду, не сымая ни теплаго халата съ плечъ, ни мохнатаго малахая съ головῺы. Общественной пляски у Азiатцевъ вообще нѣтъ: плясуны у нихъ то, что у насъ фигляры. Слабость  Молодца нашего были женщины, женитьба; онъ все еще былъ холостъ, какъ бѣднякъ и дуракъ; но охотнѣе всего говаривалъ о сватовствѣ, и вызвавшись въ сваты ему, можно было сдѣлать изъ него все, что угодно. Онъ становился среди чистаго поля на голову, и стоялъ такъ полчаса сряду, поматывая и подергивая замысловато ногами, если какая нибудь баба его о томъ мимоходомъ просила, и былъ порученiемъ этимъ всегда очень доволенъ. Другая слабость Молодца была ненасытная утроба его, и шутка, на которую въ былыя времена еще съ нимъ пускались, заставивъ съѣсть въ одинъ присѣстъ цѣлаго барана, обглодавъ всѣ косточки, съ уговоромъ, получить 500 плетей, если чего не доѣстъ — шутка эта давно уже потеряла всякую цѣну и вышла изъ употребленiя: не было во всей степи дурака, который бы кинулъ ему барана ни за грошъ; Молодецъ былъ такъ неостороженъ, что съѣдалъ каждый разъ барана, какъ нашъ братъ перепелку, и не далъ, къ неудовольствiю зрителей, высѣчь себя ни разу; напротивъ, онъ облизывалъ пальцы, высасывалъ косточки, и жаловался, что его обманули, что баранъ этотъ вѣрно еще не перегодовалъ. Послѣ такой продѣлки, Молодецъ ложился, какъ случалось къ верху брюхомъ или къ верху спиной, на солнце, накрывалъ голову малахаемъ своимъ, и спалъ сутки двое или трое, вставая только поразу въ день, чтобы выпить миску воды, съ наше Русское ведро.
      На это–то сокровище Майна основала всѣ надежды свои; здоровъ какъ быкъ, довольно глупъ и безсмысленъ, чтобы заставить его умѣючи сдѣлать все и повѣрить всему; снабженъ отъ природы достаточнымъ чутьемъ и памятью мѣстности, чтобы служить вожакомъ по такимъ мѣстамъ, гдѣ ему однажды на вѣку своемъ быть случалось — всѣ эти соображенiя не обманули Майну, и выборъ ея былъ удаченъ. Этого урода душой и тѣломъ увѣрила она, что страстно въ него влюблена, а какъ отецъ конечно никогда не согласится отдать ему ее, то и предложила, какъ одно средство и спасенiе, бѣжать съ нимъ къ Нижней линiи нашей, подъ защиту Русскихъ или Султана–Правителя. Молодецъ нашъ давно слышалъ, отъ сотни людей, которые вѣчно надъ нимъ трунили, что на немъ лежитъ большой чинъ, а потому и повѣрилъ охотно, что дѣвка  согласнѣе вытти за Молодца, чѣмъ за Маiора — или за старика Беркута, въ сравненiи съ коимъ Молодецъ считалъ себя красавцемъ. Онъ увивался съ этой минуты украдкой вокругъ Майны и отъ ласкъ его спасала ее только острастка: «отвяжись лѣшiй, не ходи за мной хвостомъ, а то люди смѣтятъ да скажутъ отцу, и онъ тебя прогонитъ.» Для подкрѣпленiя жъ въ немъ вѣры и надежды, она позволила ему раза два украдкой поцѣловать руку свою; не знаю, случалось ли когда нибудь прежде и послѣ этого, чтобы влюбленный Кайсакъ цѣловалъ руки своей возлюбленной.
      Приготовивъ все и выбравъ темную осенюю ночь, Майна выползла изъ семейной кибитки, унесши съ собою подготовленный ею съ вечера братнiй чапанъ, малахай, сайдакъ со стрѣлами и лукъ; разбудила спавшаго подъ собачьимъ хребтомъ * Молодца, прокралась вмѣстѣ съ нимъ къ табуну; здѣсь взяли они на выборъ изъ короткознакомыхъ имъ отцевскихъ коней каждый по парѣ и осѣдлали ихъ; Майна второчила свой запасъ круту и кумызу; Молодецъ припасъ для себя также оружiе: огромный, семи–аршинный шестъ, заостренный на концѣ копьеобразно; и съ этимъ деревяннымъ копьемъ, ** рыцарь и герой нашъ пустился смѣло ратовать съ судьбою и съ людьми, за обожаемую имъ красавицу.
      Путь лежалъ передъ бѣглянкою не малый и вовсе не безопасный. День доброй ѣзды до рѣки Сыра, потомъ надобно переплыть рѣку, тамъ три дня песками Каракумъ, три дня песками Барсукъ, сутки солончаками до Эмбы и еще двое, трое сутокъ, по обстоятельствамъ, до Ауловъ Баюлинцевъ — всего восемь, девять дней и почти столько же сотенъ верстъ, и все это надобно проѣхать украдкой, тайкомъ, чтобы други не нагнали, недруги не встрѣтили и никто не заподозрѣлъ. Надобно ѣхать ночью, съ большей оглядкой, чтобы вдругъ не наткнуться на кого нибудь, а днемъ лежать съ лошадьми въ оврагѣ, въ камышѣ, почти притаивъ дыханiе. Похожденiя и приключенiя бѣглецовъ и землепроходцевъ въ степи Заяицкой иногда очень замѣчательны; иногда неимовѣрны. Недавно еще, строгою зимой, въ Декабрѣ, шайка поймала на перепутьи четырехъ вѣстовщиковъ, шедшихъ изъ Бохары. Ихъ обобрали до нитки, отняли все, провели еще переходъ или два голодомъ съ собою, а потомъ отпустили нагишемъ, оставивъ имъ, какъ послѣднее убѣжище, одно только огниво. Они высѣкли и развели огонь, обогрѣлись, потомъ двое побѣжали съ головнею впередъ и опять развели огонь — какъ дымокъ въ верстѣ закурился, такъ остальные двое пустились туда же, потомъ эти пошли впередъ, и чередуясь такимъ образомъ, они благополучно пробѣжали до двухъ сотъ верстъ, нагишемъ, по снѣгу, при сильной стужѣ и безъ всякой пищи. Тутъ они наткнулись на аулъ и были спасены. Кайсакъ не видитъ въ поступкѣ этомъ, обобрать беззащитнаго путника и погубить его, не видитъ безполезной, звѣрской и безсмысленной жестокости, которую мы въ немъ видимъ; эти же четыре голыша, еслибъ имъ случилось когда нибудь быть на мѣстѣ грабителей своихъ, поступили бы, безъ сомнѣнiя, съ первыми встрѣчными также. Нашъ отрядъ поймалъ однажды въ степи отъявленнаго вора и разбойника; связанный сидѣлъ онъ на землѣ. Кайсаки изъ ближнихъ ауловъ, частiю служившiе намъ вожаками, обступили пойманнаго, ругались надъ нимъ, плевали на него, такъ что караулъ нашъ долженъ былъ ихъ отогнать. Прибѣгаетъ еще новый зритель, который, услышавъ о поимкѣ разбойника, спѣшилъ насладиться лицезрѣнiемъ его, убѣдиться, дѣйствительно ли это онъ. Пришелъ, взглянулъ и ужаснулся! Всплеснувъ руками, начинаетъ онъ проклинать его въ глаза, старается разжалобить и его и всѣхъ свидѣтелей, разсказывая сто разъ сряду, какимъ звѣрскимъ образомъ извергъ этотъ напалъ въ его отсутствiе на семейство его, угналъ скотъ, избилъ до полусмерти мать и жену, закинулъ ребенка въ рѣчку, и прочее. Тотъ долго молчалъ; наконецъ, покачавъ головою, сказалъ спокойно: «Ты, я вижу, и былъ и вѣкъ будешь дуракомъ. Въ то время былъ ты дуракъ за то, что тебя не было дома, а теперь дуракъ, что сидишь дома; ты видишь, я связанъ: поѣзжай въ аулъ мой на расправу!»
      Чета наша продневала первый день залегши въ прибережные камыши Сыра; и странное обстоятельство едва не передало ихъ обратно въ руки преслѣдователей — коимъ впрочемъ и преслѣдовать можно было только на–угадъ, не зная куда и зачѣмъ Майна бѣжала; — но вмѣсто того оно ускорило еще благополучное ихъ бѣгство. По множеству ауловъ и народа близъ Сыра, Майна не осмѣлилась бѣжать далѣе днемъ, а залегла съ разсвѣтомъ, переправившись только вплавь черезъ рѣку, въ глухой, непроходимый камышъ, гдѣ путники наши наткнулись на узенькую тропинку. По этой же тропинкѣ шелъ въ то время имъ навстрѣчу хозяинъ и властелинъ не только проложенной имъ самимъ тропки, но и обитаемыхъ имъ камышей. Это былъ огромный, полосатый бабръ, или тигръ, который валялъ въ одинъ прыжокъ, лучше всякаго коновала, самую крупную скотину. Онъ ходилъ на ночной промыслъ свой въ степь, и, напившись крови, возвращался обычнымъ путемъ съ разсвѣтомъ въ свое логово. Майна и Молодецъ шли спѣшившись и вели лошадей въ поводу; почуявъ звѣря, кони вдругъ захрапѣли, и взметнувъ гривы, вырвались и пошли по камышамъ на проломъ. Майна съ провожатымъ своимъ кинулись нѣсколько въ сторону отъ тропинки, не могли проломиться по этой неимовѣрной чащѣ и остановились; сытый звѣрь прошелъ спокойно въ пяти шагахъ отъ нихъ и не обратилъ на незванныхъ гостей своихъ никакого вниманiя. Обождавъ немного, они вышли снова на тропинку, спѣшили по ней въ степь, но лишившись коней, почти отчаявались въ возможности продолжать путь свой; оставалось развѣ заночевать тутъ, подползти ночью къ ближайшему аулу, высмотрѣть табуны, кинуться на лошадей и скакать. Майна рѣшилась и на это; а молодецъ — надобно отдать ему справедливость, не уступалъ ей въ храбрости и предпрiимчивости. Но судьба избавила Майну отъ этой напасти: лошади ихъ стояли спокойно подъ степнымъ уваломъ и паслись, всѣ вмѣстѣ, на тучномъ болотѣ. Майна была въ неизъяснимой радости; ей казалось, что она теперь одолѣла всѣ бѣды и препятствiя, и достигла уже отдаленной цѣли своей, до которой было еще болѣе 700 верстъ. Они проѣхали еще до самаго полудня, пробираясь сколько можно было оврагами, а въ барханахъ или песчаныхъ буграхъ Каракума, который весь походитъ на взволнованное бурею море, углубленiями между бугровъ, и залегли въ скрытномъ мѣстѣ, поодаль отъ копаней или колодцевъ, чтобы на копаняхъ этихъ съ кѣмъ либо не столкнуться.
      Такимъ образомъ, питаясь крутомъ, Майна съ молодцомъ своимъ добралась на шестую ночь благополучно до Эмбы, переѣхала ее вбродъ, и, залегши въ кустахъ по рѣчкѣ, увидѣла на зарѣ вдалекѣ по Сырту двухъ вершниковъ о двуконь и узнала тотчасъ по прiемамъ ихъ, какой это народъ: это, безъ всякаго сомнѣнiя, были караульчи, разъѣзды какой нибудь близкой шайки. Пускаясь на промыслы свои, Кайсаки каждый день съ зарею отправляютъ попарно разъѣзды; облетавъ о двуконь, на добрыхъ лошадяхъ, всю окружность, сдѣлавъ иногда до 150 верстъ, разъѣзды возвращаются на сборное мѣсто, и доносятъ о томъ, что видѣли. Эти караулы замѣняютъ наши цѣпи, ведеты и разъѣзды; осмотрѣвъ такое огромное пространство, шайка идетъ или стоῺитъ на мѣстѣ спокойно, не опасаясь ничего. При нашей мѣстности этого было бы недостаточно; но въ степи, гдѣ глазъ свободно видитъ на десятокъ и болѣе верстъ, предосторожности этой довольно. Иногда впрочемъ и Кайсаки ставятъ, гдѣ нужно, отводный караулъ, и какъ искуснѣйшiе въ мiрѣ воры, дѣлаютъ это мастерски. Разъѣздные, увидавъ какую нибудь конную толпу — пѣшей въ степи разумѣется не бываетъ — напередъ всего обманываютъ ее, если она ихъ уже замѣтила, морочатъ, отводятъ, чтобы никакъ не дать угадать, гдѣ, въ которой сторонѣ, сидятъ ихъ товарищи. Разглядѣвъ и убѣдившись хорошенько, какъ сильны противники, караульчи располагаютъ по этому дѣйствiями своими; если тѣ слабы, то дразнятъ, заманиваютъ ихъ и наводятъ прямо на свою засаду; если непрiятель не дается въ обманъ, удаляется, то скачутъ во весь духъ къ своимъ, даютъ маяки на кругахъ, чтобы поднять всѣхъ на коня, потомъ скачутъ и машутъ шапкой въ ту сторону, куда надо ѣхать, показывая нерѣдко туда и сюда, чтобы шайка раздѣлилась и старалась обскакать и отрѣзать бѣгущихъ. Тутъ уйти противнику очень трудно, потому что Кайсаки никогда не гонятся вслѣдъ, за исключенiемъ небольшой толпы, слѣдящей добычу свою по измятой травѣ и по свѣжему помету, между тѣмъ какъ остальные обхватываютъ бокῺа и забираютъ впередъ. Если же открытая разъѣздомъ шайка сильнѣе то караульчи ни за что не подадутся въ ту сторону гдѣ ихъ притонъ, а надѣясь на бѣгуновъ своихъ, отманиваютъ шайку все далѣе, позволяютъ дать себѣ нѣсколько угонокъ въ противную сторону, пропадаютъ иногда отъ своихъ на сутки и болѣе, и возвращаются дальней околицей, когда уже успѣютъ скрыться отъ непрiятеля.
      И такъ Майна увидала на зарѣ пару такихъ караульчи: глазῺа у Кайсачки зорки, и она въ мигъ отличила, что это за люди. Если бы она увидала ихъ въ полдень — это бы значило, что шайка довольно далека; но утромъ, на зарѣ — это доказывало, что шайка стоῺитъ вплоть, потому что разъѣзды высылаются съ восходомъ солнца. Дѣлать нечего: Майна съ молодцомъ дали миновать себя вершникамъ, и когда они скрылись, поваляли лошадей своихъ въ кустарникѣ при рѣчкѣ и снова залегли. Молодецъ, который обыкновенно спалъ какъ убитый на всякой дневкѣ, не могъ теперь заснуть отъ страху, и растянувшись передъ Майной ничкомъ и загнувъ кверху голову, изъяснялся передъ нею самымъ страстнымъ потокомъ рѣчей. Майна принуждена была не только грозить ему нѣсколько разъ плетью, но ударить его порядочно, чтобы хотя на время успокоить эту огненную сопку, и нагнать на нее, вмѣстѣ со страхомъ, кратковременную остуду.
      Около полудня, вдругъ показалась на окраинѣ малой возвышенности, со стороны Уила, пыль — а вслѣдъ за нею и порядочная толпа, болѣе или менѣе вразбродъ. И такъ Майна не обманулась; мѣстоположенiе по сю сторону Эмбы, коей вершины отдѣляются отъ вершинъ Илека плоскимъ и широкимъ сыртомъ* Буссага, ровное, гладкое: тутъ нѣтъ ни рытвины, ни оврага, ни кусточка, на нѣсколько десятковъ верстъ; слѣдовательно нынѣшнее убѣжище Майны, то есть самая долина Эмбы, было единственное на большомъ пространствѣ. Бѣглянка съ проводникомъ своимъ пролежала притаившись еще часа три — и гроза миновалась, шайка прошла, перешедши въ виду ихъ Эмбу. Настали сумерки. Майна пустилась снова въ путь.
      Но не успѣли путники наши отъѣхать пяти верстъ, какъ вдругъ услышали за собою вплоть конскiй топотъ. Они пустились скакать, но толпа неслась уже съ гикомъ за ними, на хвосту, и обскакивала ихъ съ боковъ. Это была таже шайка, которая днемъ переправилась за Эмбу; внезапная перемѣна направленiя пути ихъ произошла вотъ отъ чего: одинъ изъ разъѣздовъ привезъ возвратившись какой–то гостинецъ, завязанный въ концѣ кушака; всѣ обступили вѣстниковъ, кричали, шумѣли, разглядывали и передавали изъ рукъ въ руки диковинку, и вдругъ единогласно положили ѣхать поспѣшно назадъ. Диковинка эта была не иное что, какъ комокъ свѣжаго конскаго помету, въ которомъ нашли нѣсколько зеренъ овса. Эти невинныя зерна не рѣдко встревоживаютъ мигомъ сотни ауловъ; не мудрено, что шайка наша также казалась крѣпко озабоченною. Эти зерна, овесъ, доказывали неоспоримымъ образомъ, что шайка едва не напоролась на Русскiй отрядъ, также точно, какъ ячмень или джугары въ пометѣ доказывали бы присутствiе Хивинцевъ или Туркменъ. Убоясь встрѣчи съ нашимъ поискнымъ отрядомъ, шайка обратилась вспять, настигла случайно путниковъ нашихъ, и быстро, неутомимо ихъ преслѣдовала.
      Подъ Майной были два лучшихъ коня, одинъ подъ верхомъ, другой также осѣдланный, въ поводу. Молодецъ, хотя выѣхалъ на этотъ разъ въ поле не на куцомъ своемъ, а также на парѣ добрыхъ коней, былъ однако же вскорѣ отхваченъ, спотыкнулся, еще ткнувъ огромнымъ шестомъ своимъ на перевѣсѣ въ землю, потомъ сбитъ съ сѣдла и взятъ. Майна неслась во всѣ повода, въ потьмахъ, не разбирая пути, куда мчались кони; она взрѣзала на скаку сѣдельную подушку свою и выхватывая изъ нея цѣлыя горсти пуху, пускала его за собою, въ глаза настигавшей ее погони, людей и лошадей. Мало по малу шайка растянулась, стала отставать, но человѣка три налегали сильно, и одинъ, съ боку, нѣсколько разъ едва не заскакивалъ впередъ. Майна бросила повода лошадей, связавъ ихъ вмѣстѣ, выхватила съ пятокъ стрѣлъ и лукъ, чего преслѣдователи не могли въ потьмахъ разглядѣть, оборотилась вполъ–оборота назадъ, приставъ на стремена, пустила стрѣлу, другую, третью, вытянувъ тетиву, какъ видѣла и слышала отъ брата, во всю стрѣлу, по самое копейцо — стрѣла тихо шикнула, едва слышно, безъ шуму и грохоту нашего огнестрѣльнаго оружiя — и бойкiй всадникъ пошатнулся, закричалъ: убили меня, умираю — погоня отстала и черезъ четвертъ часа все вокругъ Майны утихло. Она остановилась, дала вздохнуть лошадямъ, и стала выжидать и прислушиваться осторожно, что будетъ.
      Майна знала обычаи земляковъ своихъ, знала, что спутника ея, если онъ и попался въ руки непрiятелей — чего она однако же въ темнотѣ не видала — что плѣнника такого роду не лишатъ жизни, а только поколотятъ и оберутъ; ей стало жаль своего Молодца, и она рѣшилась проѣхать осторожно нѣсколько верстъ назадъ, до того мѣста, гдѣ она потеряла друга, и поискать его. Шайка пронеслась стороною по теченiю Эмбы, между тѣмъ какъ Майна приняла свечера отъ Эмбы прямо на Уилъ.
      Проѣхавъ шагомъ, съ осторожностiю и разстановками, верстъ семь, восемь, Майнѣ показалось, что она послышала стонъ. Остановившись и вслушавшись, она осторожно поворотила туда, прилегала на луку, глядѣла противъ неба, и наконецъ увидала какую–то живую кочку. Смѣло подъѣхала она къ ней, въ увѣренности, что это долженъ быть Молодецъ, и не ошиблась. Онъ сидѣлъ подгорюнясь нагишемъ, какъ мать на свѣтъ родила, и не обращая большаго вниманiя на подъѣхавшаго вершника, котораго считалъ безъ сомнѣнiя принадлежащимъ той же шайкѣ, сказалъ: «А ты чего еще? тебѣ что надо? ты видишь, я сижу — дай Богъ вамъ здоровье — нагой, землѣ подо мной стыдно; а бить также болѣе нельзя меня, не почему, нѣтъ живаго мѣста, все одинъ синякъ. Прiѣзжай съ разсвѣтомъ, да полюбуйся.»
      И смѣшно и жаль было Майнѣ; Молодецъ не испустилъ ни одного стона, ни вздоха, когда избили его нагайками отъ затылка до пятокъ; только стиснувъ зубы переминался — а узнавъ Майну, заплакалъ въ голосъ, и цѣловалъ копыты ея лошади. «Не сказалъ я, воскликнулъ онъ, не сказалъ ни слῺова, сколько ни старались они около меня, не выпытали ничего. Не бойся, не знаютъ они кто ты и откуда; я сказалъ, что мы Таминцы, бѣжали отъ разбойниковъ Джагалбайлинцевъ. Сколько ни колотили, ничего больше не вывѣдали.»
      — Дуракъ ты, дуракъ, бѣдняжка, сказала Майна, да что же тебѣ пользы было ихъ обманывать, врать или заставлять себя бить? Если бы Джагалбайлинцы нападῺали на Таминцевъ, вѣрно бы и эта шайка о томъ знала; какая же тебѣ польза лгать на свою шею? Кому изъ насъ отъ этого легче?
      — Все таки обманулъ ихъ, сказалъ покрякивая Молодецъ, все таки они въ дуракахъ остались — а я имъ не переметчикъ дался, чтобы высказать всю правду.
      Майна отдала уроду чапанъ свой, тюбетейку, одного коня, — и отдохнувъ немного, поѣхали они дальше. Помолчавъ съ четверть часа, Молодецъ захохоталъ, пробормотавъ: «обманулъ таки собакъ, обманулъ! Они и теперь думаютъ, что мы Таминцы!» Потомъ, оборотясь вдругъ послѣ этого быстро къ Майнѣ и ощупавъ у себя торакῺа, закричалъ: «А гдѣ же нашъ крутъ? а что мы ѣсть будемъ?»
      Молодецъ въ самомъ дѣлѣ былъ правъ. Крутъ пропалъ вмѣстѣ съ лошадьми его, гдѣ былъ второченъ, и у путниковъ нашихъ не осталось ни насущнаго зернῺа. Молодецъ умѣлъ и этотъ несчастный случай обратить, мысленно по крайней мѣрѣ, въ свою пользу: «Съѣдимъ барана, сказалъ онъ захохотавъ, съѣдимъ большаго барана, только бы добраться до аула. Ты, Майна, ступай стороной, дальше, а я подползу и украду и принесу. Небось, я приколю его на мѣстѣ, гдѣ ухвачу, чтобы не ревѣлъ, не дралъ горло, да сзывалъ народъ.» И Молодецъ замолкъ. Наслаждаясь мысленно этимъ лакомымъ и сытнымъ блюдомъ, онъ разбиралъ барана уже по частямъ и суставамъ; хрящеватая грудинка хрустѣла подъ зубами его, огромный курдюкъ чистаго сала расплывался у него во рту, сочное мясо тѣшило неприхотливый языкъ и небо — Молодецъ набиралъ полонъ ротъ, огромную волчью пасть свою, и глазῺа у него проглянули болѣе обыкновеннаго, яблоки лѣзли нῺа лобъ, какъ будто онъ уже давился огромными пригоршнями кулламы или бишбармаку, пятипалаго, ручнаго кушанья, крошенаго мяса. Онъ расмѣялся и утеръ ротъ ладонью взадъ и впередъ, отъ уха до уха. Потомъ Молодецъ зѣвнулъ, растворивъ челюсти свои четверти на полторы, поёжился, пожалъ плечами туда и сюда, и сталъ дремать на конѣ, какъ послѣ сытнаго обѣда.
      Майна между тѣмъ расчитала, что ей теперь всего лучше искать днемъ аула, положившись на помощь и гостепрiимство земляковъ; тутъ могли быть только аулы Семиродцевъ, или даже Баюлинцевъ; можетъ быть, на счастье, удастся наткнуться на послѣднихъ и доспроситься тѣхъ, кого она ищетъ. Заѣхавъ въ небольшой овражекъ, по переправѣ черезъ Уилъ, она рѣшилась дожидаться разсвѣта, тѣмъ болѣе, что утомленныхъ лошадей надо было попасти. Она съ устали скоро заснула, и проснулась вдругъ съ испугомъ отъ страшнаго крику и шуму, ее окружавшаго. Молодецъ, задумавъ съѣсть барана, отправился на промыслъ, какъ скоро услышалъ, что въ какой нибудь верстѣ или двухъ залаяли собаки. Подкравшись къ сонному аулу, онъ высмотрѣлъ ползкомъ, гдѣ какой скотъ, подползъ благополучно къ овцамъ, поймалъ одну, прикололъ ее, оттащилъ ползкомъ за полверсты и принесъ на становище свое. Но этого мало: надобно было сварить въ чемъ нибудь барана, если не печь его на жару навозномъ; Молодецъ готовъ былъ въ крайности и на это, но онъ не полагалъ  себя еще въ такой крайности и пошелъ промыслить котелъ. Съ дерзостью голоднаго волка воротился онъ снова въ тотъ же аулъ, добрался ползкомъ до кибитки, въ которой чуть мелькалъ еще тлѣвшiйся огонекъ, поднялъ легонько нижнiй уголъ запана, и сталъ разглядывать, что дѣлалось въ кибиткѣ. Всѣ спали; плоскiй широкiй котелъ стоялъ, по обыкновенiю, съ водою надъ жаромъ, разложенномъ по самой срединѣ кибитки. Молодецъ, глядя на котелъ, съ необычайной живостiю представилъ себѣ, какъ бы въ немъ хорошо и вкусно уварился баранъ его; оглянулся еще — за рѣшетку близь входа заткнутъ косматый малахай; въ одно мгновенiе схватилъ онъ малахай этотъ, ухватилъ имъ, вмѣсто рукавицы, котелъ съ огня, опрокинулъ его, и вылилъ воду, не заботясь о томъ, кому она попала на ноги и на голову, выскочилъ изъ кибитки и бѣгомъ, опрометью, пустился бѣжать. Собаки бросились въ погоню за нимъ, и стали теребить вора сзади за чапанъ, порвали ему даже икры, потому что Молодецъ былъ, какъ извѣстно читателямъ, босой; но онъ бѣжалъ безъ оглядки и безъ памяти, покуда наконецъ не нагнали его выскочившiе за нимъ слѣдомъ и удивленные неимовѣрною дерзостiю хозяева, которые, кинувшись въ погоню на лай собакъ, настигли вора прежде, чѣмъ онъ успѣлъ добѣжать до овражка, гдѣ спокойно отдыхала Майна. Вотъ шумъ и крикъ, отъ котораго она проснулась.
      Не зная, что это за люди, и что тутъ дѣлается, она только съ осторожностiю приподняла голову, но не могла разглядѣть ничего, кромѣ небольшой толпы, ниже услышать что нибудь, кромѣ угрозъ, брани, нѣсколькихъ сильныхъ ударовъ нагайкой — и вскорѣ все утихло, народъ удалился. Когда разсвѣло, Майна удостовѣрилась, что она одна, Молодца нѣтъ, рядомъ съ нею, въ овражкѣ, лежитъ зарѣзанный баранъ, лошади ходятъ внизу, гдѣ были пущены, кругомъ все пусто. Она сѣла верхомъ, и, выѣхавъ на бугоръ, увидала аулъ. Закричавъ съ дѣтскою радостiю вслухъ: слава тебѣ, Господи! она поворотила туда, и черезъ четверть часа стояла передъ пяткомъ кибитокъ, поставленныхъ въ кружокъ.
      Отвѣтивъ на мужеское привѣтствiе ея тѣмъ же, молодой парень, сидѣвшiй на лошади съ укрюкомъ*, спросилъ ее: кто ты? чего надо?
      — Я Баюлинецъ, сказала она, сынъ Сакалбая, сына Талдыкова, ѣздилъ въ Семиродцы, къ невѣстѣ, и не знаю теперь, гдѣ найду опять свой аулъ. Не слышно у васъ, гдѣ они кочуютъ?
      — Кто? спросилъ тотъ, прислушиваясь и пригнувъ голову на бокъ.
      — Гдѣ кочуютъ Баюлинцы? сказала Майна.
      — Баюлинцевъ много, по всей степи кочуютъ Баюлинцы, отвѣчалъ вершникъ подъѣхавъ ближе. Да тебѣ кого надобно, ты кого назвалъ, ты кто?
      — Я сынъ Сакалбая Талдыкова, повторила Майна, и его–то мнѣ и нужно, Сакалбая.
      Сказавъ это, Майна както не могла глядѣть прямо въ глаза вершнику и отвела взоры въ сторону; они прямо упали на связаннаго по рукамъ и по ногамъ Молодца, который, увидѣлъ Майну лишь только она подъѣхала, слышалъ весь разговоръ ея, и молчалъ, не подавая никакого виду, будто и не знавалъ и не видалъ ее отроду, чтобы ихъ, какъ товарищей, не подвергли равной отвѣтственности. Молодецъ лежалъ спокойно, и ждалъ только конца и развязки, то есть, чтобы измочалили объ него всѣ, сколько есть въ аулѣ, нагаекъ, а послѣ этого и самъ надѣялся добраться благополучно до ауловъ Сакалбая. Но молодой парень, спросивъ еще разъ, довольно настойчиво: ты сынъ Сакалбая говоришь? Сакалбая Талдыкова, Баюлинца? и получивъ на это въ отвѣтъ утвердительное шулай, такъ — оборотился къ одной изъ кибитокъ и сказалъ: «Батюшка, а батюшка — выдьте–ка встрѣтить сына, тутъ къ вамъ сынъ прiѣхалъ, только не знаю, братъ ли онъ мнѣ будетъ — спрашиваетъ васъ.»
      При этихъ словахъ, Майна конечно разгадала все; и когда вслѣдъ за тѣмъ старикъ Сакалбай вышелъ изъ кибитки, а потомъ и братъ его и сыновья, кромѣ Маiора впрочемъ, то Майна кинулась съ лошади въ ноги старику и залилась горькими и радостными слезами. «Я не сынъ твой, сказала она, я дочь твоя, Майна, которую ты высваталъ за сына, и коли вы не прiѣзжали за мною, то я прiѣхала къ вамъ. Меня отецъ отдалъ за другаго — но не быть у дѣвки двумъ женихамъ, какъ не быть двумъ солнцамъ на небѣ; я прiѣхала къ жениху своему,   къ отцу; бери меня подъ свое правое крыло, накрой меня своей правой рукой, не давай въ обиду сильному, не вели стыдить меня никому: стыднѣе чай покинуть жениха, да быть женой другаго, чѣмъ притти самой къ первому!»
      Правду говоритъ пословица: дѣвку трудно только выносить — а разъ перебабишь, такъ ужъ сама, какъ соколъ, на руку летать станетъ!
      Удивленiю и радости не было конца; Сакалбай накрылъ голову Майны полою чапана своего, потомъ поднялъ ее, объявилъ всѣмъ, что она дочь его, око родное, сердце утробы его; повелъ ее въ кибитку свою, потомъ поставилъ ей, какъ самому почетному гостю, особую бѣлую кибитку, воткнулъ у входа ея длинное копье свое, съ рѣзнымъ копеищемъ; словомъ, Майна была принята, какъ Генеральша.
      А молодецъ? молодца, разумѣется, освободили, приказали ему быть также гостемъ, и когда Сакалбай распоряжался черезъ часъ послѣ этого по хозяйству, велѣвъ зарѣзать для дорогой гостьи барана, то молодецъ признался, что у него есть уже припасенъ готовый баранъ, невдалекѣ, и взявъ лошадь, поскакалъ и привезъ украденнаго имъ тутъ же наканунѣ барана. Подъѣзжая уже къ аулу, онъ хохоталъ отъ души и моргалъ и поматывалъ головой: Рѣжьте другаго, сказалъ онъ наконецъ: «этого уже собаки порвали, на мое счастiе, это мой, я его съѣмъ одинъ.» Сакалбай не захотѣлъ лишать молодца счастья его, тѣмъ болѣе, что Кайсаки, относительно собакъ, крайне брезгливы, и какъ во многихъ другихъ, такъ и въ этомъ отношенiи, выгодно отличаются отъ Калмыковъ.
      Маiора не было; Майна провела слишкомъ сутки въ ожиданiи его съ бабами и дѣвками тестева аула; смѣху и радости было много. Маiоръ возвратился на другой день къ вечеру и слѣзалъ осторожно съ лошади, потому что плечо у него было прострѣлено стрѣлою Майны. Шайка, которую встрѣтила она, составилась изъ Баюлинцевъ, ходившихъ въ сосѣднiе роды на баранту или воровство, по начетамъ своимъ взаимному праву и обычаю. Дѣло относительно раны Маiора, невольнымъ образомъ обнаружилось и объяснилось, потому что Майна напередъ уже расказала всѣ похожденiя свои, не подозрѣвая, чтобы женихъ ея могъ быть въ этой шайкѣ. Сакалбаю, по обычаямъ и понятiю народному, должно было прикинуться сердитымъ на сына, который дожилъ до такого стыда, что невѣста за нимъ прiѣхала, а не онъ за нею; и еще сверхъ этого онъ былъ раненъ — дѣвкой! Сакалбай сказалъ въ кругу родныхъ рѣчь, въ которой превозносилъ Майну до небесъ, бранилъ сына и говорилъ, что онъ, сынъ, ее не стоитъ. Маiоръ, казалось, худо вѣрилъ этому; онъ сидѣлъ противъ Майны, поглядывалъ на нее изподлобья, будто бы думалъ: толкуйте вы!
      Общее недоумѣнiе послѣ плодовитой рѣчи Сакалбая было прервано явленiемъ Молодца; управившись еще наканунѣ съ бараномъ своимъ, котораго не успѣли доѣсть собаки, прикрывъ даровыми обносками наготу свою, онъ отдыхалъ въ вожделѣнномъ пресыщенiи за той самой кибиткой, гдѣ происходило пренiе. Вслушавшись нѣсколько о чемъ идетъ рѣчь, онъ пошелъ объявить наконецъ Сакалбаю, для чего собственно Майна съ нимъ бѣжала, и предложить въ тоже время услуги свои на паству коней или овецъ. Молодецъ пролѣзъ подъ запономъ, оттолкнувъ его головою, и вошелъ съ самодовольнымъ разсудительнымъ видомъ, держа правую руку на отлетѣ, между тѣмъ какъ пальцы лѣвой руки, которою онъ собрался разсуждать, перебирали по воздуху у него подъ бородою. Всѣ захохотали глядя на него, и онъ послѣдовалъ ихъ примѣру; наконецъ, съ простодушной улыбкой, которая, казалось, была готова и къ плῺачу и къ смѣху, спросилъ: «Что–же, будемъ смѣяться, или будемъ дѣло говорить?» Дѣло говорено и покончено, сказалъ Сакалбай; а тебѣ чего надо? «Есть у меня просьба, продолжалъ молодецъ, до всѣхъ до васъ, сколько васъ тутъ есть.» Какая просьба? «Дайте ходъ рѣчи моей, прикажите говорить, а вы будете слушать.» Говори, сказалъ Сакалбай, и Молодецъ началъ:
      «Дивуюсь я — не надивуюсь, гляжу я, не нагляжусь, а всѣ вы люди умные. Вы меня не знаете, я васъ не знаю, а коли я скажу вамъ: будьте здоровы, то вы отвѣчайте: добро пожаловать. Что вы мнѣ прикажете, то стану дѣлать, что я стану говорить, то вы будете слушать.» А долго еще слушать тебя? спросилъ Сакалбай. «Нѣтъ, не долго; на то есть ваша воля, вы мой кормилецъ, я вашъ работникъ. Знайтежъ кто мы и зачѣмъ мы въ эту сторону заѣхали; правды утаить нельзя, вы люди умные, вы люди добрые, мы ваши слуги, передъ вами сердца наши настежъ. Мы, не противно закону Божiю, замышляемъ сочетаться бракомъ, жить и копить вмѣстѣ, я то есть и вотъ Майна, дочь бывшаго хозяина моего, человѣка знатнаго и богатаго.» Всѣ захохотали, но молодецъ закричалъ, поднявъ обѣ руки: «постойте» — и продолжалъ: «вотъ мы зачѣмъ и ушли вмѣстѣ и поселяемся у лучшаго въ мiрѣ хозяина, и просимъ не обижать насъ, а за съѣстное мы вамъ отработаемъ и будете вы жить за нами спокойно.»
      Рѣчь эту, для незнающихъ обычаи степные, надобно немного пояснить: у Кайсаковъ ничто не дѣлается безъ ораторства, безъ длинныхъ рѣчей, въ коихъ обыкновенно беретъ верхъ тотъ, кто всѣхъ перекричитъ и не давъ никому опомниться оглушаетъ все собранiе еще полчаса сряду, безъ роздыху, безъ разстановки, дикимъ крикомъ своимъ, и отковавъ такимъ образомъ всѣ умы по своему чекану, увлекаетъ ихъ за собою. Люди умные, одаренные кромѣ гῺолоса еще и даромъ слῺова, умѣютъ имъ пользоваться; они заводятъ окольную рѣчь, въ которой никакъ не ожидаешь такого рѣзкаго, мѣткаго конца, и неожиданность эта поражаетъ и увлекаетъ всѣхъ, заставляя смѣяться и согласиться. Слово молодца — Энеида на изнанку, карикатура Киргизскаго краснорѣчiя, но въ духѣ и обычаѣ народа.
      Когда Молодецъ кончилъ и всѣ захохотали, Маiоръ вдругъ ожилъ, кровь ударила ему въ лице, и онъ, не разумѣя шутки, закричалъ, что убьетъ урода этого и закинетъ какъ пса, если онъ осмѣлится еще разъ объявлять гласно притязанiе свое на Майну. Сакалбай велѣлъ молчать сыну, напомнивъ ему, что онъ потерялъ всякое право на Майну, не достоинъ ее, и что кромѣ этого, для него засватана другая дѣвка, у сосѣднихъ Таминцевъ. Въ самомъ дѣлѣ, это было справедливо: получивъ вѣсть объ отказѣ Карасакалъ–батыря, Сакалбай прiискалъ второму сыну своему уже другую невѣсту. Но это было распоряженiе и воля отцовская, которой Маiоръ безпрекословно повиновался, а не искалъ, не желалъ этого и глядя на Майну не думалъ теперь о другой невѣстѣ своей. Вся семья, братья, дяди, свояки, всѣ, кто былъ въ собранiи этомъ, сидя поджавъ ноги кружкомъ, стали кланяться почтительно главѣ семейства Сакалбаю и говорили: «Не дѣлай такъ, не иди противъ судьбы, будь милостивъ; — не будетъ такъ, не твоя это воля, твоя воля умная и толковая; — прости сына, сынъ молодецъ у тебя, прими въ милость его, будь ему отцемъ — и прочее. Сакалбай, принявъ суровый видъ, слушалъ однако же все это съ удовольствiемъ; онъ исполнялъ только обязанность свою, по обычаямъ и понятiямъ своего народа, хотѣлъ уступить только усильнымъ просьбамъ, какъ будто по неволѣ, и собрался, казалось, еще подержаться, не снимать личины, быть еще съ полчаса неумолимымъ. Но въ эту минуту, какъ будто сговорившись, Маiоръ и Майна, сидя, она позади отца, внѣ круга, а онъ насупротивъ его, вдругъ ударили передъ старикомъ челомъ въ землю и завыли. Маiоръ лежалъ и вопилъ: «языкъ свой вырву, грудь истерзаю, отсѣку правую руку свою» — а Майна говорила: «затѣмъ ли я пришла къ тебѣ, покинувъ отца и мать, чтобы ты безчестилъ меня на чужбинѣ; умилосердись надъ сиротою безродною; коли отымешь у нея суженаго, такъ кто же у нея будетъ свой, къ кому же она прiѣхала на чужбину, или только за позоромъ своимъ, на стыдъ свой, и на потѣху злымъ и досужимъ языкамъ? Что же скажутъ въ аулахъ Наурузбайцевъ, когда дойдетъ туда вѣсть къ старому Карасакалъ–батырю, что дочь его ушла къ чужимъ, что свои на чужбинѣ отъ нея откинулись, и мужа у нея тамъ нѣтъ? умилосердись, не погуби!»
      Женщины и въ особенности дѣвки въ степи во всѣхъ случаяхъ, гдѣ дѣло касается ихъ близко, бываютъ краснорѣчивѣе мужчинъ; дѣвки привыкли тамъ импровизировать, распѣвать стихи свои на обумъ при каждомъ удобномъ случаѣ, на всѣхъ игрищахъ, пирахъ и сборищахъ, привыкли изливать радость и въ особенности печаль свою въ пiитическихъ порывахъ. Вдова оплакиваетъ мужа не иначе, какъ распѣвая въ честь ему похвальныя пѣсни, съ причитываньемъ, точно какъ кой гдѣ еще у нашихъ простолюдиновъ. Вотъ почему въ словахъ женщинъ и дѣвокъ, если ими управляютъ сильныя страсти гораздо болѣе смыслу и чувства, нежели въ грубыхъ и буйныхъ порывахъ мужчинъ. Онъ дурачится, грозитъ, хочетъ себя искалѣчить, порываясь къ дѣйствiю, не умѣя быть покорнымъ и страдательнымъ; она умаливаетъ, убѣждаетъ, выражаетъ то, о чемъ скорбѣетъ сердце ее, по чемъ болѣетъ душа.
      Сакалбай не устоялъ, не выдержалъ, и не успѣлъ кончить всю продѣлку такимъ образомъ, какъ напередъ было самъ съ собою условился. Слезы покатились у него градомъ, онъ вздыхалъ тяжело, и обращаясь ко всѣмъ, кто былъ тутъ, повторилъ раза два: «полно, полно, — ну, что же я стану дѣлать — какже мнѣ съ ними быть — сами вы видѣте.... я ли тутъ чему виноватъ? — горе мнѣ съ вами, дѣтки, да и только — а какже быть....» Оправившись, принялъ онъ опять осанку по важнѣе, велѣлъ встать дѣтямъ и, собравшись съ духомъ, рѣшилъ дѣло такъ:
      «Противъ судьбы спорить и рядить нельзя; на это человѣка не станетъ. Майна пришла къ намъ, она наша; возми же ты ее, Маiоръ, я отдѣлю вамъ и хозяйство. А ты, Капитанъ, вѣдь и ты уже не ребенокъ, и тебѣ можно, по примѣру двухъ старшихъ братьевъ, взять жену — Поручикъ обождетъ еще, онъ совсѣмъ глупъ. Такъ тебѣ будетъ женой братнина невѣста, я за нее выплатилъ почти весь калымъ — я же старъ, отживаю вѣкъ свой, будете меня кормить. Поручикъ посидитъ еще со мною; старый да малый товарищи — и я подъ старость глупѣю; 60 лѣтъ прошло, умъ назадъ пошелъ. Сыграемъ двѣ сватьбы вмѣстѣ.»
      Майна разсмѣялась сквозь слезы и накрыла глаза рукавомъ чапана; Маiоръ пожимался въ обѣ стороны отъ поздравительныхъ ударовъ руками по плечамъ, а Молодецъ, понявъ наконецъ въ чемъ дѣло, также поздравлялъ соперника своего, съ какою–то огромной, угловатой улыбкой недоумѣнiя а когда все собранiе поднялось на ноги, чтобы кончить и закрыть присутствiе, Молодецъ опять поднялъ вверхъ обѣ руки, закричалъ, встряхнувъ всѣмъ тѣломъ: токта! постойте! сталъ въ дверяхъ и объявилъ, что никого не выпуститъ, доколѣ не дадутъ воли языку его. Рѣчь его на этотъ разъ была коротка; онъ спросилъ только съ изумленiемъ, которое рисовалось на всемъ пространствѣ огромнаго лица его, отъ бороды до бровей: «Развѣ–де меня вовсе забыть хотите, развѣ меня не жените? Такъ обо мнѣ что скажутъ земляки мои, когда дойдетъ до нихъ вѣсть, что я ушелъ съ невѣстой, а живу холостымъ? Не погубите меня, мнѣ будетъ стыдно!» Послѣднее выраженiе молодецъ подслушалъ у Майны и полагалъ, что по всей справедливости можетъ его примѣнить также къ себѣ.
      Послѣ общаго смѣху, гдѣ всѣ кричали въ голосъ и давали Молодцу разные совѣты, утѣшали его, Сакалбай одинъ дѣйствительно его утѣшилъ: «За вѣрную службу твою, сказалъ онъ, что привелъ ты ко мнѣ Майну, укралъ котелъ и барана, я тебѣ въ байгушахъ* найду дешевую невѣсту, а сватьбу твою отпразднуемъ вмѣстѣ съ сватьбой моихъ сыновей.»
      — Башъ! башъ! кричалъ обрадованный молодецъ, и кланялся ниже пояса, между тѣмъ какъ шумная толпа толкала его и колотила по спинѣ и плечамъ: «Спасибо! дослужился таки молодецъ до чести и сватьбу его отпразднуютъ съ скачкой, съ борьбой, съ кумызомъ и съ бараниной!»
      Въ день свадьбы, Майна сидѣла въ особой кибиткѣ, между дѣвками; лице у ней завѣшано было алымъ шелковымъ платкомъ, коса распущена и заплетена во множество мелкихъ косичекъ. Дѣвки пѣли, всѣ въ одинъ голосъ.
      «Нѣтъ напѣва въ Русской пѣснѣ, какъ нѣтъ напѣва въ пѣснѣ вешней кукушки; а есть напѣвъ въ той пѣснѣ, которую поютъ дѣти кочевой орды, дѣвки красныя, когда отдаютъ сестру за мужъ: поютъ какъ лебедь, у котораго беркутъ унесъ лебеденка сѣраго, поютъ какъ клекчетъ орелъ, подымая отъ земли жеребенка.»
      И Майна сидѣла посреди этой пестрой толпы подругъ, поющихъ тоскливыя, жалобныя пѣсни; завѣшенная платкомъ, она, казалось, и сама тосковала и плакала; но по временамъ отводилъ палецъ ея край платочка и быстрый, черный глазокъ, изобличающiй рѣзвую улыбку, выглядывалъ изъ–подъ покрывала. Маiоръ сидѣлъ въ это время въ отдѣльной, кругомъ закрытой кибиткѣ, и не выказывался оттуда во весь день; изрѣдка только заглядывали къ нему товарищи. Онъ не видѣлъ ни борьбы, ни скачки, а слышалъ только издалека шумный споръ, чья лошадь пришла первою, потому–что скакуновъ провожала густая толпа выѣхавшихъ къ нимъ на встрѣчу всадниковъ, и окруживъ и спутавъ ихъ примчалась вмѣстѣ съ ними и не дала разсмотрѣть въ точности, на чьей сторонѣ была правда; всякой отстаивалъ своихъ. Пиръ длился трои сутки.
      Вмѣстѣ съ Маiоромъ сидѣли братъ его, Капитанъ и счастливый Молодецъ. Уродъ также считалъ обязанностiю стыдиться и не выходить никуда. Рядомъ съ Майной, сидѣла будущая невѣстка ея, Хамиль, также подъ покровомъ, а по другую руку еще и третiя невѣста, дешевая, какъ выразился объ ней Сакалбай, въ чужомъ чапанѣ, потому–что у нея своего не было. Родители ея не думали отпраздновать когда нибудь сватьбу дочери своей такъ великолѣпно, и не мало этимъ хвастались и гордились.
      	В. Луганскiй.
      _______

*) Не отъ этого ли происходитъ наше Русское: канючить, какъ вѣроятно татакать отъ Татарина, казакать отъ Татарскаго: казъ, гусь?
* Эта перекочевка звѣря въ иные годы дѣло очень замѣчательное, и на него, кажется, мало обращали вниманiя; я не говорю здѣсь о тягѣ и перелетѣ птицы по временамъ года, о переходѣ Сибирскаго оленя, степной сайги и кулана (дикой лошади), также по временамъ года постоянно съ одного мѣста на другое; но разныя животныя въ иные годы, безъ всякой видимой причины, являются вдругъ въ огромномъ количествѣ и тянутся постоянно по принятому направленiю дни, недѣли и мѣсяцы кряду. Такимъ образомъ въ 1826 году шли раки изъ Ильменя въ Ладожское озеро р. Волховымъ; день и ночь валили они несмѣтнымъ множествомъ, на ночь выходили даже на берегъ, такъ, что солдаты набирали ихъ четвертями, и начальство боялось вредныхъ послѣдствiй, болѣзней, отъ этого множества раковъ и запрещало ихъ ловить; такъ въ 1820 году бѣлка, векша, шла огромными стаями съ праваго бῺерега Волхова на лѣвый, въ Новгородской Губернiи; она столпилась на правомъ берегу въ несмѣтномъ множествѣ, ее били палками, ловили руками, потомъ показалась на лѣвомъ берегу, пошла дальше, а въ прежнихъ мѣстахъ почти исчезла вовсе. Такъ въ 1836–мъ или 37–мъ корсукъ осенью вдругъ двинулся изъ южныхъ предѣловъ степи Кайсацкой на сѣверъ; Киргизы преслѣдовали его, били сотнями и тысячами, днемъ въ норахъ; лѣтняя стража, Башкиры, встрѣтили его на линiи, и били безъ пощады — онъ все таки валилъ своимъ путемъ и потомъ вдругъ скрылся, не подавшись далеко за линiю. Былъ ли онъ уничтоженъ, или разсыпался и принялъ другое направленiе, не могу рѣшить.
* Мостъ, ведущiй въ рай.
* Слово то, какъ техническое, было написано Татарскимъ письмомъ по Русски.
*) Итъ–арка, собачiй хребетъ — составленныя на скорую руку шатромъ двѣ кибиточныя рѣшетки и накрытыя кошмой.
**) Подобныхъ рыцарей деревяннаго копья можно не рѣдко встрѣтить за Ураломъ: идучи на одинъ только грабежъ и угонъ скота, Кайсаки избѣгаютъ по возможности убiйства, за которымъ уже всегда слѣдуетъ сложная и большая вражда и расчеты, а потому нерѣдко довольствуются шестомъ вмѣсто копья, чтобы только спихнуть всадника и угнать табунъ его.
*Сыртъ — раздѣленiе водъ, Wasserschneide.
* Шестъ съ арканомъ, у пастуховъ.
* Байгушъ, обѣднѣвшiй, пѣшiй Кайсакъ, нищiй.