ВАКХЪ СИДОРОВЪ
ЧАЙКИНЪ
или
РАЗСКАЗЪ ЕГО О СОБСТВЕННОМЪ СВОЕМЪ ЖИТЬѢ БЫТЬѢ,
ЗА ПЕРВУЮ ПОЛОВИНУ ЖИЗНИ СВОЕЙ.
────
     Не думаю, чтобы жизнь моя и большая часть того, что относится къ личности моей, заслуживали большаго вниманiя; но увѣренъ, что уроки, коими надѣляла меня судьба, постоянно въ теченiе 30 лѣтъ, считая съ самаго дня рожденiя моего, могутъ быть поучительны не для одного меня, а для всѣхъ, если бы только они могли врѣзаться другому въ голову и въ сердце, какъ мнѣ; увѣренъ также, что спознаться съ людьми, коихъ случилось мнѣ разсмотрѣть очень близко, никому не мѣшаетъ, а многимъ будетъ и очень кстати. Первыя 30 лѣтъ жизни моей были рѣзки въ очеркахъ и пестры красками, хотя и самъ я человѣкъ темный, какъ вы сейчасъ это увидите; но не ищите, въ запискахъ живаго человѣка, повѣсти или романа, т. е. сочиненiя; это родъ живыхъ картинъ, изъ коихъ немногiя только по пословицѣ: гора съ горой, — въ связи между собою и съ послѣдующими.
     ──
     ГЛАВА I.
     Отъ сотворенiя моего и до барской передней.
     ──
     Я сынъ прописнаго по ревизскимъ сказкамъ, по народной переписи, Комлевскаго мѣщанина, и остался безъ званiя и мѣста, когда отецъ мой скончался, покинувъ меня голосистымъ крикуномъ, но еще безсловеснымъ. Мать моя поѣхала, съ какими–то попутчиками, отыскивать отца, который, отправившись по торговлѣ или промыслу своему — онъ былъ барышникомъ, какъ у насъ говорятъ, т. е. торговалъ лошадьми — отправившись на лебедянскую ярмарку, пропадалъ, не знаю сколько времени, безъ вѣсти, — поѣхала и меня повезла съ собою; на пути захворала, сердечная, попутчики покинули ее въ чужомъ мѣстѣ, она умерла, а я остался круглымъ сиротой, не научившись еще и самой необходимой на свѣтѣ вещи: ѣсть хлѣбъ. Село было господское; мужикъ, у котораго въ избѣ скончалась мать моя, а я остался на рукахъ, пошелъ съ жалобой на бѣду эту къ барину; — тотъ, выбранивъ мужика порядкомъ, за такую непрiятность, велѣлъ взять меня во дворъ, кормить, поить и ростить. Вотъ все, что я впослѣдствiи слышалъ отъ людей господскихъ о томъ, кто я таковъ и откуда.
     Когда я сталъ знать и помнить себя, то было мнѣ, видно, года четыре: названная мать моя, скотница въ барскомъ домѣ, колотила меня кулакомъ въ спину, приговаривая: «молись, молись, молись, не ложись спать какъ собака». Эти слова остались въ памяти моей, и это первыя мои воспоминанiя. ПотῺомъ, года черезъ два, помню разительную перемѣну: барскiе покои; я попалъ туда со скотнаго двора, по замѣчательному случаю. Одинъ изъ барченковъ сшалилъ что–то, и баринъ велѣлъ привести со двора какого нибудь мальчишку, и высѣчь въ барскихъ покояхъ, при виноватомъ, въ острастку; на это, какъ безроднаго сироту, избрали меня. Помню, какъ большой, плотный дворецкiй пришелъ, схватилъ меня за руку и потащилъ по двору, по лѣстницѣ; въ покояхъ поразилъ меня крикъ, шумъ, плачъ — это баринъ сердился, бранилъ барченка; барыня заступалась за него, а тотъ ревѣлъ. Я глядѣлъ на все это довольно спокойно, ничего не понимая, покуда наконецъ меня вдругъ, ни съ того ни съ сего, схватили, растянули и высѣкли. И я, и три барченка, мы всѣ выли въ голосъ, баринъ кричалъ, и все грозилъ одному изъ нихъ и приговаривалъ; а барыня объ эту пору уже успокоились немного и отошли. Когда все это кончилось, баринъ спросили: «чей это головорѣзъ?» И услышавъ, что я скотницынъ прiемышъ, которая уже вбѣжала въ переднюю, также ревѣла во всю глотку и кинулась барину въ нῺоги, то онъ, сказавъ: «а ты чего тутъ ревешь, тебѣ какое дѣло? что онъ сынъ что ли твой? Ты чего пришла заступаться? Дура!», приказалъ оставить меня въ покояхъ; пусть–де привыкаетъ, наука эта не мѣшаетъ ему, пригодится, онъ будетъ бояться теперь и станетъ слушаться; потΏомъ пригрозилъ мнѣ и, притопнувъ ногой, выслалъ въ переднюю. Названная мать вынесла меня на рукахъ, обмыла, одѣла, успокоила и опять понесла въ барскiе покои: я снова ревѣть, на чемъ свѣтъ стоΏитъ; и тутъ уже поколотила меня и сама Катерина. Заглушивъ кулаками страхъ мой, она передала меня холопамъ въ переднюю.
──
ГЛАВА II.
Отъ барской передней до француза съ отмороженными ногами.
──
     Первое время думалъ я, что меня прикомандировали въ переднюю для одной только нужды: чтобы щелкать колодою картъ по носу. Я сидѣлъ тутъ безвыходно, холопы играли въ три листа или подкаретную, и при этомъ били меня за всѣхъ по носкамъ. Это продолжалось однако недолго: вслѣдъ за тѣмъ помню я себя вдругъ за однимъ учебнымъ столомъ съ баричами, и почти за панибрата съ ними.
     Это покажется иному странно. Надобно узнать однако же Ивана Яковлевича Шелоумова, моего отца и благодѣтеля, чтобы понять сколько нибудь такую перемѣну. Иванъ Яковлевичъ Шелоумовъ былъ человѣкъ, до такой степени странный, что иные называли его помѣшаннымъ. Особенностей въ немъ была такая бездна, что никто въ мiрѣ не могъ бы, въ какомъ бы то ни было случаѣ жизни, угадать что дѣлаетъ теперь Иванъ Яковлевичъ, какое выведетъ заключенiе, на какой родъ дѣйствiй рѣшится. Нравъ его былъ необъяснимъ. Казалось, онъ по днямъ, по часамъ, по недѣлямъ, принималъ на себя временно и поочередно всѣ возможные нравы и былъ сегодня не тотъ человѣкъ, что вчера, иногда вовсе не тотъ, что часъ тому назадъ; утромъ скупъ до невозможности, къ обѣду благоразумный хозяинъ, къ вечеру мотъ; въ понедѣльникъ сердитъ и брюзгливъ, во вторникъ насмѣшливъ, въ среду отчаянно веселъ, въ четвергъ ученъ, глубокомысленъ, въ пятницу богомоленъ, въ субботу страстный игрокъ, въ воскресенье затѣямъ нѣтъ конца, и весь домъ выворотитъ вверхъ дномъ и на изнанку. Онъ какъ будто всегда разыгрывалъ какую нибудь роль, но, казалось, безъ намѣренiя, не зналъ и не замѣчалъ этого самъ, а слѣдовалъ житейскимъ правиламъ своимъ, на этотъ разъ составленнымъ, и готовъ былъ, въ каждую минуту, отдать вамъ отчетъ въ нынѣшнихъ дѣлахъ своихъ — но, замѣтьте, только въ нынѣшнихъ — излагая передъ вами цѣлую вереницу опытной премудрости своей. Онъ, казалось, дѣйствовалъ всегда по душевному убѣжденiю и не ханжилъ, но убѣжденiе это мѣнялось, не только съ видами игры, а иногда и съ высотою солнца. ДΏома онъ обыкновенно корчилъ строгаго, но справедливаго отца семейства; если тутъ случался въ такую минуту кто нибудь постороннiй, то Шелоумова рѣчь изобиловала безконечными поученiями, онъ былъ нравоучителенъ до приторности; съ дворовыми и крестьянами былъ онъ то крайне ласковъ, шутливъ, словоохотливъ, снисходителенъ; то опять вдругъ приходило ему въ голову, что надобно ихъ взять въ руки, и онъ былъ крикливъ, шумливъ, драчливъ, до нестерпимости; то опять хотѣлъ достигнуть всего однимъ путемъ убѣжденiя: тогда наставленiя, поученiя, мысли вслухъ у краснаго крыльца, сочиненiя Ивана Яковлевича, читались, по цѣлымъ часамъ, собраннымъ въ одну кучу крестьянамъ, какъ приказъ земскаго суда. Послушайте его въ такой часъ, и вы найдете живаго Стародумова или Прямикова, лΏица, которыя, какъ мы полагали, могутъ жить только въ скучныхъ монологахъ отжившей вѣкъ свой драмы. Докучая всѣмъ до невѣроятности, когда находила на него эта полоса премудрости, онъ самъ былъ собою доволенъ и счастливъ; послушать его, такъ онъ преобразовалъ весь околодокъ, изъ крестьянъ своихъ сдѣлалъ умныхъ, разсудительныхъ, добрыхъ и послушныхъ людей — а поглядишь на дѣлѣ, безтолочь такая же, какъ и всюду: таже безсмертная овца, тѣже тῺальки, самосидныя яйца, утиральники и пени съ новоженцевъ *). При людяхъ, которые мало знали Ивана Яковлевича, или прiѣзжали въ первый разъ, онъ не рѣдко вдругъ прикидывался хватомъ, молодцомъ, силачемъ, отчаяннымъ ратникомъ на поприщѣ спасенiя погибающихъ — и все, что онъ желалъ, можетъ быть, когда нибудь сдѣлать, все это являлось у него уже готовымъ, дѣйствительно исполненнымъ и сдѣланнымъ, и онъ лгалъ и вралъ тогда безъ всякаго зазрѣнiя совѣсти. Иногда находила на него неодолимая охота потѣшить присутствующихъ русскими пѣснями, даже пляской, и тогда онъ пускался во всѣ нелегкiя, кстати ли, не кстати, ему все одно. Иногда ломалъ онъ немилосердо, и по цѣлымъ днямъ, русскiй языкъ, передразнивая нѣмца, англичанина, италiянца — и тогда уже ни съ кѣмъ не говорилъ иначе; въ другое время порывался говорить по украински, по польски; то начиналъ прiучать себя говорить самымъ отборнымъ, книжнымъ русскимъ языкомъ, то хотѣлъ поддѣлаться подъ нарѣчiе крестьянское — то корчилъ заику, косноязычнаго и наконецъ звѣря или птицу. Иванъ Яковлевичъ напримѣръ не рѣдко, сидя у себя одинъ, упражнялся въ томъ, чтобы кричать пѣтухомъ, теленкомъ, кошкой, или выть волкомъ; свои къ этому привыкли, и если вдругъ страшный вой раздавался по цѣлому дому, то никто на это не обращалъ вниманiя. Разъ только странный волчiй вой переполошилъ весь домъ, потому–что дѣло происходило ночью. Иванъ Яковлевичъ самъ перепугался этой тревоги: мать охала, стонала и дрожала, дѣти ревѣли въ голосъ, дѣвки и холопы сбивали другъ друга съ ногъ, дворня сбѣжалась, потому что уже и ночной сторожъ, думая, что въ домѣ рѣжутъ, колотилъ во всю мочь деревяннымъ клепаломъ и оралъ во всю глотку: караулъ! Ивану Яковлевичу, какъ они тогда сказывали, показалось, что уже должно быть утро, и они хотѣли только напугать проспавшихъ холоповъ. Я помню также, какъ Шелоумову вздумалось непремѣнно выучиться ржать по конски; это стоило большаго труда, и за этимъ привозили изъ сосѣдства учителя, какого–то цыгана или татарина. Обыкновенно Иванъ Яковлевичъ подражалъ по наружности во всемъ такому человѣку, котораго недавно видѣлъ, если человѣкъ этотъ особенно понравился ему, или онъ хотѣлъ его осмѣять.
     Вотъ вамъ отецъ мой и благодѣтель на лицо: послѣ этого не мудрено, если онъ, вспомнивъ вдругъ, что я несчастный сирота, приказалъ вымыть, вычесать меня, одѣть въ старое платье барченка, призвалъ, говорилъ очень долго и назидательно — хотя я и ровно ничего не понималъ — и велѣлъ мнѣ учиться, вмѣстѣ съ баричами, у священника, у отставнаго протоколиста, котораго не велѣно было принимать никуда на службу, и у взятаго для ученья въ домъ француза съ отмороженными ногами, который остался въ томъ краю, когда всѣ товарищи его, плѣнники съ ногами, отправились домой.
──
ГЛАВА III.
Отъ замороженнаго француза до зеленой куртки Ивана Яковлевича.
──
     Этому французу и священнику я обязанъ много; они меня всему доброму выучили, что я знаю и что во мнѣ есть; протоколистъ училъ насъ только, вмѣсто всемiрной и россiйской исторiи, быть всемiрными и россiйскими негодяями, воровать для него у барина табакъ, а у барыни сахаръ, нитки, иголки; лучшее, чему онъ насъ выучилъ, это играть въ козны, въ свайку и ловить разными силками и западочками пѣвчихъ птицъ. Случай, по которому онъ наконецъ лишился хлѣба у Ивана Яковлевича, стῺоитъ того, чтобы объ немъ упомянуть: человѣкъ этотъ, какъ я сказалъ, таскалъ домой все, что только попадалось ему подъ руки, и между прочимъ, завелъ очередь между учениками своими, и отпарывалъ каждый день у одного по пуговкѣ, роговой или мѣдной, какая случалась, — а обтяжныхъ впрочемъ не трогалъ. Дѣтямъ велѣлъ онъ всегда говорить, что пуговка оторвалась и потерялась. Но какъ въ этомъ домѣ никто много объ одеждѣ нашей не заботился, а протоколистъ день за день продолжалъ промыслъ свой, то баринъ и замѣтилъ вдругъ за обѣдомъ, что на баричахъ, ни на одномъ нѣтъ ни одной пуговицы. Дѣло пошло на разбирательства, а какъ я уже вовсе не желалъ, чтобы меня опять посѣкли въ примѣръ и страхъ другимъ, то я и открылъ въ ту же минуту всю продѣлку. Протоколиста комнатку, черезъ дворъ, въ пристройкѣ, освидѣтельствовали, нашли цѣлый вьюкъ краденыхъ бездѣлушекъ, надѣли ему на шею низку пуговицъ, низку изъ кусочковъ сахару — помню, что большаго труда стоило нанизать сахаръ этотъ, но Иванъ Яковлевичъ настоялъ на своемъ — напутали на протоколиста нитокъ, шелку, булавками да иглами прикололи къ сюртучишку краденые листки бумаги, ленточки, всякую дрянь, и выводивши его въ этомъ нарядѣ по двору и по всему селу, вывели за околицу и пустили по дорогѣ. Помню, что протоколистъ просилъ жалобно: «что угодно извольте дѣлать надо мной, хоть плетьми прикажите наказать, только чести не лишайте, не изгоняйте изъ дому своего безъ куска хлѣба.» Но всѣ просьбы не помогли, протоколиста не стало.
     У священника выучился я по русски и еще кой–чему; французъ настроилъ меня на такой ладъ, что меня забрала страстная охота учиться всему на свѣтѣ. У него безъ пути не проходило ни одного часу; сидитъ за чаемъ, разговариваетъ съ тобой обо всякой всячинѣ и, шутя, прiохочиваетъ ребенка распрашивать и слушать; какую вещь ни возметъ въ руки, придерется къ ней и разскажетъ какъ дѣлается, гдѣ, куда и для чего годится, когда изобрѣтена и прочее. Пойдетъ гулять съ тобой на костыляхъ — ни цвѣтка, ни листика, ни букашки не пропуститъ, чтобы не заучить, какъ называется она, въ какой разрядъ и порядокъ она слѣдуетъ, и почему и куда и для чего бываетъ пригодна. Отъ него я, шутя, выучился тремъ языкамъ. Онъ съ попомъ нашимъ былъ очень друженъ, — умѣлъ ладить со всѣми, даже съ Иваномъ Яковлевичемъ, и, за что я также вѣкъ буду ему благодаренъ, не давая намъ никогда слоняться отъ бездѣлья изъ угла въ уголъ, занималъ столярной, токарной и картонной работой, выучилъ немного чинить часы, замочки и прочее.
     Такимъ образомъ минуло мнѣ уже 17 лѣтъ — да, теперь только вспомнилъ, что я ни слова не сказалъ о второй названной матери моей, Настасьѣ Ивановнѣ Шелоумовой. Грѣшно бы мнѣ забыть ее, когда выросъ я у нея въ домѣ, какъ сынъ. Она любила и уважала Ивана Яковлевича, какъ нельзя больше, до такой степени, что примѣняясь каждый день къ личинѣ, которую онъ надѣвалъ, къ ролѣ, которую онъ игралъ, и сама того не замѣчая, также измѣнялась день за день, въ правилахъ, нравѣ, видахъ и намѣренiяхъ своихъ, и слѣпо шла ощупью за Иваномъ Яковлевичемъ. Отставала она отъ него, противилась, плакала, молила и кричала тогда только, когда онъ впадалъ въ крайности вредныя и дурныя, когда находило на него рвенiе преобразовать весь мiръ плетью и палкой. И дѣйствительно, тогда Настасья Ивановна брала вскорѣ надъ нимъ верхъ, и побѣжденный, образумившись, перескакивалъ съ верхней ступени крайностей своихъ на вторую и третью, перестраивалъ ладъ дудки своей пониже, а иногда гласно и торжественно винился и повиновался супругѣ своей, проповѣдуя честь и славу и хвалу женщинамъ, и признавая ихъ естественными наставницами и руководительницами нашими. Въ такую пору ничего въ домѣ и въ хозяйствѣ не дѣлалось безъ спросу Настасьи Ивановны; къ ней посылались и дворецкiе и бурмистры и конюшiе — до которыхъ ей, по принятому въ домѣ порядку, не было никакого дѣла, потому что она не входила и не мѣшалась ни во что. «Дочерей у меня нѣтъ,» говорила она обыкновенно, «Богъ не далъ; стало быть нѣтъ и хозяйства, нѣтъ и дѣла, какъ только угождать на Ивана Яковлевича; а сыновья ростутъ у него на рукахъ, какъ себѣ знаетъ.» И за тѣмъ она обыкновенно тяжело вздыхала, покачивала головой, а не рѣдко и плакала. Жалобы, слезы и вздохи были ея стихiей; безъ нихъ она, какъ казакъ безъ коня, какъ воинъ безъ шпаги. Всегдашнiй ея разговоръ, съ своими ли, съ чужими, это было благодаренiе Богу за семейное благополучiе свое; но это дѣлалось такимъ плачевнымъ образомъ, что не вслушавшись, можно бы подумать, не поминаетъ ли она какого нибудь покойника и жалобно ему причитываетъ. О четырехъ дѣткахъ своихъ, она говорила точно такимъ образомъ, будто у нея всего одно только дитя за душой, да и то кто нибудь отрываетъ отъ груди ея; о любезномъ Иванѣ Яковлевичѣ, будто онъ разбитъ параличемъ и лежитъ уже на одрѣ смерти; о порядочномъ имѣнiи, которое съ избыткомъ обезпечивало всѣ нужды семейства, будто сегодня Господь далъ насущную кроху, а будетъ ли завтра, кто знаетъ? По этой же причинѣ, она всегда говорила умалительными и уменьшительными словами: муженекъ, муженечекъ, дѣточки, дѣтушки, дѣтеныши, деньжоночки, мужички, домишко, огородишко, пашенка и проч. Она одѣвалась очень просто, всегда въ темное платье, но чернаго ни за что на свѣтѣ не шила и не терпѣла: «Нѣтъ, батюшки свѣтики мои, ужъ сама на себя лиху бѣду не накличу.»
     Иванъ Яковлевичъ ходилъ, по обстоятельствамъ, въ разнородномъ домашнемъ платьѣ: иногда можно было, взглянувъ на него, отгадать, кто онъ таковъ сегодня, и чѣмъ или кѣмъ хочетъ быть. Когда онъ являлся въ халатѣ своемъ, то это значило, что онъ намѣренъ быть хозяиномъ, домосѣдомъ, отцемъ семейства; если выходилъ поутру прямо въ сюртукѣ, байковомъ или камлотовомъ, то это значило, что онъ будетъ человѣкъ крайне дѣловой и занятой; если же въ коротенькой курткѣ, то это была одна изъ самыхъ дурныхъ примѣтъ, и очень походило на расправу со всей дворней; тогда уже холопы толкали другъ друга въ локоть, и отъ передней до скотнаго двора, было извѣстно, что баринъ вышелъ кушать чай въ курткѣ. Если только Настасьѣ Ивановнѣ удавалось стащить съ плечъ Ивана Яковлевича куртку эту, которая–де прилична однимъ ребятишкамъ, тогда и гроза проносилась мимо. Но двѣ крайности: вовсе безъ верхняго платья, въ одной только растегнутой настежъ жилеткѣ, или въ щегольскомъ убранствѣ, показывали, что баринъ будетъ отчаяннымъ молодцомъ, весельчакомъ. Щегольское убранство, впрочемъ, было въ ходу только при чужихъ, когда кто прiѣзжалъ погостить, и было двоякое: суконный сюртукъ, или даже фракъ, со всѣми къ нему принадлежностями; или же кофейнаго цвѣту венгерка, съ черными снурами и приборомъ. Очевидно, что въ первомъ случаѣ выходилъ свѣтскiй щеголь, во второмъ лихой рубака, спаситель всѣхъ утопающихъ и сгорающихъ. Тогда и примѣрамъ самоотверженiя Ивана Яковлевича не было конца, и онъ чистосердечно разсказывалъ, что представилъ было самъ себя къ медали, за спасенiе погибавшихъ, когда, съ отчаянною рѣшимостiю, погасилъ руками загорѣвшiйся ситцевый пологъ, у постели спавшей жены своей; что не умѣютъ цѣнить достойныхъ, медали не дали; но умалчивалъ, при этомъ случаѣ, что онъ самъ и поджегъ пологъ этотъ, заснувши и не погасивъ свѣчΏи. «Слѣдовалъ бы владимiрскiй крестъ,» прибавлялъ онъ, «да не совсѣмъ приходится по статуту, такъ уже хоть бы золотую медаль на владимiрской лентѣ дали: ну, нѣтъ!» Когда онъ выходилъ безо–всего, то говаривалъ, охорашиваясь: «ничего тутъ нѣтъ мудренаго, что Суворовъ надѣвалъ ленту свою на рубашку, и такъ выходилъ — дайте мнѣ только ленту, и я ее надѣну!»
     Дѣти Шелоумовыхъ были не одинаковы; третiй сынокъ былъ, кажется, въ мать, плаксивый мальчишко; четвертый баловень отца и матери, упрямый и большой шалунъ; второй мнѣ ровесникъ, былъ хорошiй, умный малый, и одинъ изо всѣхъ охочъ къ наукамъ; съ нимъ мы ладили и жили дружно. Старшiй былъ отъявленный негодяй, достойный ученикъ нашего общаго наставника, протоколиста. Онъ давно уже зналъ все и умѣлъ все, и въ ссорѣ съ братьями, тотчасъ козырялъ имъ старшинствомъ своимъ и тѣмъ, что онъ одинъ будетъ наслѣдникомъ отцовскаго имѣнiя, а ихъ устранитъ и не признῺаетъ братьями. Отцу онъ не смѣлъ грубить, а матери сказалъ однажды въ глазῺа, что сожжетъ домъ надъ нею, если она станетъ такъ присматривать за нимъ, какъ за маленькимъ, и не дастъ ему воли дѣлать, что хочетъ. «Вонъ, у васъ есть дитя,» сказалъ онъ, указавъ на младшаго, «а я по отцѣ въ домѣ старшiй.» Съ нимъ–то, съ Сергѣемъ Ивановичемъ, жили мы очень не въ ладахъ, съ малыхъ лѣтъ. Меня звали Вашей, Вашкой или Вашенькой, — онъ всегда перемѣнялъ букву а на о, и не смотря на всѣ ссоры и запреты, до послѣдняго дня никогда не звалъ меня иначе; если у меня было что нибудь съѣстное въ рукахъ, и близко никого изъ старшихъ не случалось, то Сергѣй Ивановичъ ужъ непремѣнно выбьетъ у меня ломоть изъ рукъ, и толкнувъ его ногой, закричитъ собакѣ: пиль! Если я, подъ руководствомъ француза, склеивалъ и расписывалъ бумажный домикъ, строилъ деревянную мельницу, то бывало оглянуться не успѣю, какъ Сережа, наткнувъ избушку мою на длинную палку, бѣгалъ по улицѣ и кричалъ: «кому набалдашникъ!» — и наконецъ, выманивъ меня этимъ зловѣщимъ крикомъ, разбивалъ работу мою въ дребезги, не давъ добѣжать до него на нѣсколько шаговъ. Эта же знаменитая палка имѣла и еще другое назначенiе: Сергѣй Ивановичъ караулилъ гдѣ нибудь въ дверяхъ дѣвокъ, и подставлялъ имъ нечаянно палку, чтобы онѣ черезъ нее падали. На жалобу я какъ–то рѣдко рѣшался, драться самъ не смѣлъ, и если бы не костыль француза, то не было бы мнѣ иногда житья отъ Сергѣя. Раза два я ему однако же отомстилъ; я сдѣлалъ гласный доносъ на него: 1–е, за жестокiе побои одному крестьянскому мальчишкѣ, у котораго самъ же онъ отнялъ и задушилъ зайчонка, и 2–е, за покражу у старосты полтинника. Оба раза Иванъ Яковлевичъ пришелъ мгновенно въ такое расположенiе духа, что цѣлыя сутки ходилъ въ курткѣ, и еще засучивъ рукава — самый отчаянный знакъ; оба раза Сергѣй Ивановичъ были наказаны, какъ наказываютъ только дворянъ малолѣтнихъ, и никакая мольба Настасьи Ивановны, высѣчь лучше для примѣра одного изъ дворовыхъ мальчишекъ, которые вчера еще пролѣзли въ палисадникъ и рылись въ огородѣ, не помогла. Сережа наказанъ, и куртка еще цѣлые сутки нагоняла страхъ на Божiй мiръ, въ селѣ Путиловѣ. Этого–то мнѣ Сергѣй Ивановичъ никогда не могъ простить; и когда мнѣ уже минуло 17 лѣтъ, какъ я упомянулъ, а ему 19, то онъ все еще твердо помнилъ угрозы свои, и готовъ былъ вырвать у меня изъ рукъ послѣднiй ломоть хлѣба и бросить его собакѣ.
──
ГЛАВА IV.
Отъ зеленой куртки Ивана Яковлевича,
до послѣднихъ фокусовъ его.
──
     И такъ, всѣ мы подросли; мнѣ минуло 17 лѣтъ — считая по именинамъ, — дня своего рожденiя я не зналъ — но это сдѣлалось такъ незамѣтно, исподоволь, что мы все еще считались ребятами, и Иванъ Яковлевичъ говорилъ о томъ, куда намѣренъ пристроить сыновей своихъ на службу, какъ о вещи, еще весьма отдаленной. Въ одинъ вечеръ, когда у насъ съѣхались кой–кто изъ сосѣдей и навезли невѣстъ богатымъ женихамъ, Иванъ Яковлевичъ былъ необыкновенно въ духѣ, строилъ проказы на диво, надрывался, чтобы утѣшить, насмѣшить и занять всѣхъ, и между прочимъ провизжалъ нечаянно такъ натурально щеночкомъ, что Настасья Ивановна даже, отъ жалости къ такой махонькой твари, прослезилась, и глубоко вздохнувши, покачала головой; потΏомъ Иванъ Яковлевичъ схватилъ меня съ необыкновеннымъ жаромъ, вытащилъ на средину комнаты, поставилъ передъ себя и, перебирая пальцами лѣвой руки мнѣ по лицу, пилилъ меня правой рукой поперегъ живота, подражая голосомъ чрезвычайно удачно контрабасу; эта шутка всѣхъ насмѣшила до слезъ; но Иванъ Яковлевичъ вдругъ, закашлявшись, и какъ будто вздумавъ что нибудь новое, опрометью побѣжалъ изъ залы въ свой кабинетъ. Все затихло въ ожиданiи; я также, стоя посреди комнаты, ждалъ приказанiя, думая, что штуки будутъ еще продолжаться, и не смѣя сойти съ мѣста. Проходитъ нѣсколько минутъ, и все тихо — а въ кабинетѣ раздается какой–то глухой и дикiй голосъ, всѣ считали обязанностiю хохотать надъ этой шуткой хозяина, хотя никто еще не понималъ, что изъ этого будетъ; одна Настасья Ивановна упрашивала только мужа плаксивымъ голосомъ перестать, потому что это слишкомъ страшно и предваряла гостей, что Иванъ Яковлевичъ собирается взвыть волкомъ. Голосъ затихъ, всѣ снова стали прислушиваться — послышалось сильное хрипѣнiе: опять захохотали; нельзя же, хозяинъ тѣшитъ гостей, надо благодарить. «Вотъ Настасья Ивановна», сказала одна гостья, «вамъ не въ угоду была та штука, Иванъ Яковлевичъ тотчасъ и другую нашелъ, заснулъ, экой проказникъ!» затихло и хрипѣнiе; ждали, ждали, больше ничего нѣтъ; Настасьѣ Ивановнѣ показалось сомнительно, что–де Иванъ Яковлевичъ долго тамъ дѣлаетъ и гостей покинулъ, пошла въ кабинетъ, и сама взвыла волкомъ, Иванъ Яковлевичъ лежалъ на диванчикѣ и простывалъ уже: съ четверть часа, какъ изволили скончаться.
     И такъ бѣднаго Ивана Яковлевича сразилъ внезапно кровяной ударъ, и ни слѣду жизни больше, ни тѣни надежды. Суматоха сдѣлалась въ домѣ страшная, всѣ тѣснились въ трехъ аршинный кабинетецъ, толкали другъ друга — бабы подняли вой, истинно волчiй, какого покойнику не удавалось за живо подслушать; привезли запыхавшагося мельника, который, какъ около машиннаго дѣла ходить, умѣлъ также поставить рожки и бросить кровь; кровь не пошла, но при этомъ случаѣ всѣ, кто былъ живой тутъ, убѣдились, что покойникъ приготовилъ было еще много штукъ на сегоднишнiй вечеръ. Поднесли свѣчи, стали раздѣвать покойника, чтобы бросить ему кровь: всѣ тѣснились и зорко, пристально вглядывались — сняли перчатку съ лѣвой руки — на кулакѣ написана красками преуморительная рожа, нельзя не смѣяться, при всей жалости. Иванъ Яковлевичъ умѣлъ закутывать искусно и свивать расписанную такимъ образомъ руку, и у него выходилъ изъ этого плачущiй младенецъ, котораго онъ качалъ и убаюкивалъ, и самъ же за него ревѣлъ. Сняли фракъ — другая штука на готовѣ: положена вдоль спины бѣлая полотняная рубаха — какъ будто зналъ, что она ему сегодня понадобится! — Это была завѣтная штука Ивана Яковлевича, которой онъ никому не разсказывалъ, только всѣхъ ею удивлялъ — смерть ему измѣнила; теперь все вышло наружу! Иванъ Яковлевичъ ходитъ будто ни въ чемъ не бывалъ, и заведетъ рѣчь, что можно–де съ кого угодно снять все бѣлье, а платья не трогать, оно останется сверху. Разумѣется никто этому не вѣрилъ, но никто и не соглашался, при всемъ честномъ обществѣ, на пробу, а только спорилъ, что быть не можетъ. Тогда Иванъ Яковлевичъ говаривалъ: «ну, такъ ужъ и быть, для такого дня, для такихъ гостей, извольте, я жертвую собой!» — и, снявъ шейный платокъ, развязывалъ обложенный изъ–за спины воротничекъ рубахи, растегивалъ рукава ея, на бѣлыхъ нитяныхъ пуговочкахъ, — и приказывалъ кому нибудь ухватить на затылкѣ воротъ рубахи и тянуть смѣлѣе; къ общему ужасу и удивленiю, рубаха вся выходΏила этимъ путемъ наружу, а фракъ оставался на плечахъ, и все платье на своемъ мѣстѣ и въ порядкѣ.
     Но этимъ еще прiуготовленiя Ивана Яковлевича не кончились: ногти среднихъ пальцевъ были у покойника покрыты слоемъ желтаго воску, для отличнаго фокуса съ серебряными пятачками; изъ кармана жилетки выкатился свистокъ, которымъ Иванъ Яковлевичъ бывало дразнитъ соловья; словомъ, покойникъ былъ этотъ день весь на фокусахъ, и глядя на все это, можно было усомниться, не фокусъ ли и это холодное чело, бездыханная грудь и сердце безъ боя?
     Но нѣтъ, это былъ не фокусъ; всѣ тамъ будемъ, какъ замѣтилъ при этомъ случаѣ староста, — кто прежде, кто послѣ! Мы осиротѣли, не успѣвъ и подумать о сбыточности такого гΏоря, не испытавъ ни одного мгновенiя страха, боязни и надежды, у изножья его одра. Я плакалъ горько; соленая, ѣдкая слеза текла по щекѣ и растравляла царапину, которую провелъ тутъ невзначай живой Иванъ Яковлевичъ, когда игралъ на контрабасѣ; я потиралъ ее рукой, и плакалъ и оглядывался — мнѣ казалось, благодѣтель мой еще стоΏитъ за мною, и пилитъ меня по брюху, и царапаетъ пальцами по лицу — а трупъ его лежалъ уже передо мною!
     Это былъ вообще первый покойникъ, котораго мнѣ, съ издѣтства, случилось такъ близко видѣть; я не могъ вѣрить, что благодѣтеля моего нѣтъ; онъ живой былъ еще слишкомъ близокъ ко мнѣ. Я остался при покойникѣ, и прорыдалъ всю ночь; дьячки читали однообразнымъ, глухимъ полуголосомъ, французъ сидѣлъ въ углу на креслахъ, сложивъ руки на положенные поперегъ передъ собою костыли; дѣти Ивана Яковлевича плакали, кромѣ Сергѣя, который скоро утѣшился; Настасья Ивановна всю ночь пролежала на полу ничкомъ, вопила и выла, припоминая и причитывая все добро, которое видѣла отъ супруга своего, и оканчивала всегда вопросомъ: «а кто мнѣ теперь будетъ» — и прочее. Дворня, въ первую минуту, съ пронзительнымъ воемъ бросилась въ барскiе покои, но вскорѣ угомонилась, кромѣ нѣсколькихъ бабъ, которыя остались помощницами при Настасьѣ Ивановнѣ. Мужики приходили изъ села безпрестанно, входили тихо и чинно, вздыхали, крестились молча, и опять уходили. Бабы всѣ любопытствовали только взглянуть на лице покойника, посмотрѣть на него, больше имъ ничего не нужно было. На третiй день были похороны, къ коимъ вдругъ явился, откуда ни взялся опять, нашъ протоколистъ, котораго мы не видали уже нѣсколько лѣтъ. Онъ такъ ѣлъ за поминовальной трапезой, будто онъ, во всѣ годы эти, не бралъ въ ротъ ни крохи, во ожиданiи такого сытнаго случая.
──
ГЛАВА V.
Отъ послѣднихъ фокусовъ Ивана Яковлевича,
до казеннаго добра, которое не тонетъ и не горитъ.
──
     Начинается правленiе Сергѣя Ивановича, старшаго наслѣдника, потому что, въ междоцарствiе, до назначенiя и прiѣзда опекуновъ, прошло много времени; а во все это время правилъ дѣлами и хозяйствомъ онъ одинъ. Правленiе это ознаменовалось тѣмъ, что протоколистъ снова поселился въ домѣ, и остался правою рукою новаго хозяина; что француза согнали со двора, а отца Стефана, который прежде бывалъ ежедневно, не стали пускать въ домъ. Все примѣты хорошiя. Въ первый разъ отроду пришла мнѣ въ голову мысль о томъ, что со временемъ изъ меня будетъ? Какой мнѣ путь открытъ въ мiрѣ, какое мое назначенiе? — Сильно овладѣла мною эта забота, отбивала ото сна и ѣды, и я пошелъ отвести душу къ французу, котораго взялъ къ себѣ въ домъ на время священникъ. Первый потрепалъ меня по щекѣ и сказалъ мнѣ, по французски, то мѣсто изъ евангелiя, гдѣ сказано, что каждому дню подобаютъ заботы свои; а отецъ Стефанъ, кивнувъ головой, проговорилъ тоже по славянски. Я просидѣлъ у нихъ долго, они утѣшали меня много — но не утѣшили; никто изъ нихъ не могъ рѣшить моего сомнѣнiя, и сказать мнѣ что нибудь положительное. Я не думалъ тогда, что судьба печется обо мнѣ уже по свῺоему, и что будущая участь моя рѣшается въ эту самую минуту въ барскомъ домѣ.
     Протоколистъ шнырялъ всюду, наставлялъ и поучалъ Сергѣя Ивановича, и рывшись въ конторѣ, открылъ нечаянно — что покойный баринъ приписалъ меня, при послѣдней народной переписи, когда я былъ еще по другому году, въ свои крѣпостные и дворовые; съ этою вѣстiю, съ ревизскою сказкою въ рукахъ, поспѣшилъ онъ къ нынѣшнему своему покровителю. Взявши меня круглымъ сиротою въ домъ, Иванъ Яковлевичъ вѣроятно нисколько не призадумался пристроить меня къ своей дворнѣ; ребенокъ взятъ еще сосункомъ, вскормленъ, — своихъ у него нѣтъ, здѣсь онъ чужой — куда же его больше дѣвать, какъ не въ дворовые? Когда же впослѣдствiи сдѣлали изъ меня полубарича, то Иванъ Яковлевичъ, какъ сказывала послѣ Настасья Ивановна, намѣренъ былъ дать мнѣ отпускную; но времени впереди казалось еще много, ребенку вѣдь все равно, куда онъ приписанъ и гдѣ числится, а выростетъ, успѣемъ отпустить. Такъ думалъ Иванъ Яковлевичъ, да не такъ вышло!
     Не успѣлъ я воротиться отъ священника, какъ малый прибѣжалъ за мною, звать меня къ Сергѣю Ивановичу, который уже перебрался въ покои стараго барина. Въ углу стоялъ подобострастно протоколистъ; дурная примѣта, подумалъ я — и не обманулся. Сергѣй Ивановичъ, назвавъ меня, въ первый разъ отроду, не исковерканнымъ именемъ моимъ, Вакхомъ, продолжалъ: «я привожу, послѣ покойнаго батюшки дѣлῺа въ порядокъ, и подумалъ также о тебѣ. Вотъ, видишь, ревизскiя сказки, въ которыхъ ты значишься сыномъ тогдашней скотницы нашей, Катерины, и долженъ служить господамъ своимъ не хуже другаго. Полно тебѣ жить дармоѣдомъ, это стыдно и грѣшно. Надѣюсь, ты помнишь всѣ наши благодѣянiя, и постараешься ихъ заслужить: я, на первый случай, не попомню тебѣ старыхъ твоихъ грѣховъ. Бывшаго старосту я смѣнилъ, а новый безграмотенъ, да и мало привыченъ еще къ дѣлу; будь же ты у него помощникомъ, да слушайся его во всемъ, а не то, если не подорожишь моею милостью, такъ будешь у меня свинопасомъ. Ступай, жить можешь покуда въ конторѣ.»
     Все это меня такъ озадачило, что я опять въ ту же минуту, пошелъ на судъ и совѣтъ къ отцу Стефану. Французъ стучалъ костылями въ полъ и грозилъ кулакомъ на воздухъ, а отецъ Стефанъ, выслушавъ все спокойно, пошелъ самъ въ контору за справкой. Она подтвердила все; меня приписали, 16 лѣтъ тому назадъ, забыли про это, или оставили безъ вниманiя; такъ я и росъ, и никто объ этомъ маловажномъ обстоятельствѣ не заботился. Просьбы священника у Настасьи Ивановны не помогли, а разсердили только Сергѣя, которому мать не смѣла указывать; братья его и подавно были безгласны, онъ всѣхъ ихъ рвалъ за уши и грозилъ сѣчь — тоже досталось и второму, Николаю, который ходилъ за меня просить. Такимъ образомъ, участь моя была рѣшена. Французъ успокоился, когда нечего больше было дѣлать, и училъ меня переносить свою судьбу, удерживая отъ всѣхъ дурныхъ замысловъ и покушенiй, которые иногда роились въ моей бѣдной головѣ, — какъ напримѣръ отъ побѣга, на который я однажды было почти рѣшился.
     Быть крѣпостнымъ — это по себѣ еще не такъ велика бѣда: да мое–то положенiе было нестерпимое, и еслибъ не отецъ Стефанъ, да не французъ, я бы себя погубилъ. На что же мнѣ дали это образованiе? приписали, такъ и оставили бы у Катерины, на скотномъ дворѣ, и я бы пасъ свиней, да плелъ бы лапти, не хуже другаго; а теперь тяжело. Какъ помощникъ старосты, записывалъ я бирки его, стоялъ по цѣлымъ днямъ и считалъ снопы, когда молотили для пробнаго умолоту; объѣзжалъ пашни, околицу, стоялъ съ хворостиной, когда пахали не на урокъ, а по днямъ, и былъ вообще на посылкахъ, въ родѣ десятскаго; бывало въ темную, грязную ночь, идешь отъ избы до избы подъ окно, постучишь и наказываешь по наряду старосты, кому куда съ зарей на работу. Вотъ въ чемъ состояли занятiя Вакха Сидорова Чайкина, попавшаго изъ полубаръ чуть не въ свинопасы.
     Но всего этого Сергѣю Ивановичу было мало; онъ видно рѣшился доканать меня, сталъ налегать со дня на день больше. Немного все таки совѣстно было ему, передъ всѣми живыми людьми; дѣлалъ я все, что ни заставятъ, и ужъ жалобъ на меня не было никакихъ — а я видѣлъ, чего ему хотѣлось: онъ таки не шутя хотѣлъ по немногу поднять меня до чину свинопаса, и хотѣлось ему непремѣнно меня посѣчь. Французъ всегда умѣлъ меня утѣшить и успокоить, во всѣхъ обстоятельствахъ давалъ положительные совѣты, что дѣлать — но когда я ему предложилъ однажды послѣднее обстоятельство на разрѣшенiе, тогда онъ замолчалъ и стиснулъ только зубы, повелъ бровями и пожалъ плечами. Отвѣта я долго не могъ отъ него добиться; наконецъ онъ сказалъ: «дѣлай что самъ знаешь,» и всталъ, и пошелъ раскачиваться по маленькой свѣтлицѣ на костыляхъ.
     Но Господь сохранилъ меня и не допустилъ до этого; иначе можетъ быть теперь лежалъ бы на душѣ моей большой грѣхъ. Тутъ случилось вотъ что:
     Какъ теперь помню, въ воскресенье поутру, когда мы выходΏили отъ обѣдни — а въ деревняхъ, какъ вы знаете, обѣдня и начинается и оканчивается рано — зазвенѣлъ вдругъ, на концѣ села, колокольчикъ, поднялась пыль, летитъ тройка. Ну, это ужъ конечно никто, какъ исправникъ. Въ деревнѣ это событiе не послѣднее; исправникъ безъ дѣла не прiѣдетъ, всѣмъ хочется знать, зачѣмъ онъ прiѣхалъ, и барскiе холопы всегда уже по два и по три стоятъ, упершись головою въ двери, и подслушиваютъ, о чемъ идетъ рѣчь. Я отъ обѣдни пошелъ съ отцомъ Стефаномъ къ нему на домъ, а чрезъ полчаса вдругъ шасть въ двери названная мать моя, старуха Катерина. Она вошла запыхавшись, и съ какимъ–то особенно таинственнымъ видомъ, помолившись, прокашлявшись и поздоровавшись, разсказываетъ въ отчаяньи, что исправникъ прiѣхалъ за мной, что меня берутъ въ солдаты. Долго не могли мы добиться толку у старушки, которая едва успѣла отвести духъ, какъ залилась слезами, и начала причитывать по мнѣ, какъ по покойникѣ: «а ты радость моя, а ты ненаглядный мой, а ты красное солнышко мое; и проч.» Когда батюшка побранилъ ее и успокоилъ, а французъ въ нетерпѣнiи прикрикнулъ, стукнувъ костылемъ въ полъ, то она также несвязно и безтолково, хотя во всей подробности, разсказала, что Андрюшка сталъ было подслушивать у дверей кабинета, куда баринъ ушелъ съ исправникомъ, да баринъ увидалъ и взялъ Андрюшку за чубъ, и ударилъ лбомъ въ косякъ, и отбилъ Андрюшкѣ охоту подслушивать; тамъ Ефишка съ Ванькой подошли, не много погодя, на смѣну, и кой что слышали–таки да баринъ опять вдругъ выскочилъ и ухватилъ ихъ обоихъ за чубы, и долго колотилъ лобъ объ лобъ; между тѣмъ однакоже, Андрюшка отдохнулъ, оправился и снова подкрался, со щеткой въ рукахъ, на случай прикинуться, будто что подметаетъ; и всѣ они вмѣстѣ слышали, что исправникъ прiѣхалъ за мной и беретъ меня въ солдаты.
     Какъ ни была для насъ троихъ, отца Стефана, француза и меня, вѣсть эта непонятна, потому что нельзя было тутъ добиться никакого толку и смыслу, однако она всѣхъ насъ крайне обрадовала; это была одна изъ счастливыхъ минутъ жизни моей, и я не смѣлъ дать полной вѣры словамъ моей старухи. «Коли быть мнѣ битымъ», сказалъ я, «такъ пусть бьетъ меня государевъ чинъ, а не Сергѣй Ивановичъ.» Французъ былъ просто внѣ себя отъ радости; батюшка поздравлялъ меня съ отдачею въ солдаты, какъ поздравляютъ близкаго человѣка съ чиномъ генерала. Помню все это какъ теперь: я стоялъ среди комнаты, сложивъ руки, выставивъ ногу впередъ, и кажется старался придать себѣ солдатскую осанку; батюшка передо мною, въ праздничномъ подрясникѣ своемъ, и положивъ правую руку на грудь, увѣрялъ меня въ искренней своей радости, въ милости Господней и непостижимости Промысла Его, и косился немного на француза, который вскочилъ съ мѣста, стоялъ на одномъ костылѣ, другой вскинулъ на плечо, вмѣсто ружья, и потряхивая молодецки головой, пѣлъ изо всей силы: T’en souviens tu, столь извѣстную военную французскую пѣсню. Между тѣмъ попадья выглядывала любопытно изъ за перегородки, со сковородникомъ въ рукахъ, а старая Катерина выла отъ всей душΏи, и уже ни на кого болѣе не глядѣла.
     И дѣйствительно, я въ тотъ же самый день вечеромъ, сидѣлъ уже, съ писаремъ исправника, на особой тележкѣ и мчался въ уѣздный нашъ городъ. Мнѣ, какъ водится, хотѣли набить на ногу колодку, но отецъ Стефанъ упросилъ исправника, поручившись за меня, и снабдивъ меня на дорогу пирогомъ матушкинаго печенья. Французъ простился со мной какъ солдатъ съ солдатомъ и далъ мнѣ три цѣлковыхъ — у меня, разумѣется, не было ни гроша. — Настасья Ивановна плакала, прощаясь со мной, вспоминая покойнаго своего сожителя, и благословила меня образочкомъ; Николай Ивановичъ также заплакалъ и обнялъ меня, Сергѣй же самъ не видался со мной, а велѣлъ только отобрать у меня платье и обувь, и дать сапоги и зипунишко по плоше, изъ домашняго сукна.
     Я ужъ было думалъ, что Сергѣй Ивановичъ меня отдалъ въ солдаты, хотя и не понималъ для чего это сдѣлалось такимъ необыкновеннымъ порядкомъ; во всякомъ случаѣ, я благословлялъ судьбу свою. Никто не взялъ на себя труда объяснить мнѣ загадку эту, одинъ только Николай сказалъ мнѣ, что меня берутъ по указу губернскаго правленiя. Что же я за важный человѣкъ, что обо мнѣ правленiе пишетъ указы, и почему и за что? Я уже боялся ошибки, боялся, что меня опять обратятъ, когда писарь исправника, попутчикъ мой, объяснилъ мнѣ все дѣло.
     Отецъ мой, какъ я сказывалъ, отправился изъ Комлева въ Лебедянь на ярмарку, и пропадалъ безъ вѣсти болѣе году. Я родился во время отсутствiя его, вскорѣ послѣ отъѣзда, и мать сама поѣхала со мною отыскивать отца. Она бѣдная и не знала того, что ему тамъ давно уже лобъ забрили, и что она солдатка, а сынъ ея кантонистъ. На пути сказали ей знакомые, встрѣчные извозчики, что мужъ ея, слышно было, никакъ въ тюрмѣ померъ; вслѣдъ за тѣмъ и сама она въ Путиловѣ Богу душу отдала, а я на грѣхъ остался. Казенное добро въ водѣ не тонетъ, на огнѣ не горитъ; черезъ 18 слишкомъ лѣтъ, меня доискались и велѣли поставить на службу. Какимъ случаемъ отецъ мой угодилъ въ солдаты, этого писарь не зналъ.
──
ГЛАВА VI.
Отъ казеннаго добра, которое не горитъ не тонетъ, до преглупаго покроя платья.
──
     Разсказалъ бы я, какъ еще одна добрая душа поплакала за мною въ Путиловѣ, какъ она стояла на порогѣ избенки, подъ мельницей, накрывъ глазῺа лѣвою рукою, и ощипывая правою цвѣтную завязку на рубашкѣ своей — да не хочу докучать читателямъ. Она же недавно тогда помогала отцу таскать порожнiе мѣшки на мельницу, и вся, отъ головΏы до ногъ, припудрена была мукΏою. Огромное колесо ворочалось мѣрно, шумный стрежень водΏы прядалъ съ лопасти на лопасть, вся мельница дрожала, гулъ отдавался далече, а вблизи пѣтухъ, похлопывая крыльями, кричалъ во все горло, и его не было слышно; только было видно, что вытянулся и клевъ свой разинулъ. А колесу какое до чего дѣло? Оно знаетъ свое, служитъ мельнику вѣрно, покуда всѣ клепки не разсыплятся. Пожалуй, хоть голову подставь, и ту измочалитъ, и все будетъ вертѣться по прежнему. Его не разжалобишь.
     Въ первый разъ отроду увидалъ я, каковъ былъ свѣтъ за Путиловскою околицей; уѣздный городишко нашъ, съ каменными присутственными мѣстами, показался мнѣ столицей, а губернскiй поселилъ во мнѣ такое уваженiе, что я легонько ступалъ по тропинкамъ улицъ его, не смѣя развязно и свободно ходить. Тутъ я получилъ письмо отъ француза, который писалъ мнѣ между прочимъ: что Катерина все еще не отчаявается исходатайствовать мнѣ свободу отъ службы, и что протоколистъ взялъ у нея, на этотъ предметъ, цѣлковый. Она шла своимъ путемъ — вѣрила только всякому вздору и обману, вѣрила протоколисту, а не слушалась совѣтовъ отца Стефана, не давать этому отъявленному мошеннику по пустому денегъ.
     Меня черезъ внутреннюю стражу сдали въ полкъ и привели къ присягѣ. — СтрашнῺа показалась мнѣ присяга эта, и я перечитывалъ ее нѣсколько разъ послѣ. СловΏа: не щадя живота своего, до послѣдней капли крови — придавали мнѣ однакоже какую то бодрость, и я расписывалъ воображенiемъ своимъ разные случаи, когда доведется мнѣ исполнить на дѣлѣ клятву эту. Полкъ вскорѣ выступилъ въ походъ, какъ слышно было, въ Италiю, но все это оказалось ложною тревогой; войскΏа размѣщены были въ южныхъ губернiяхъ на квартирахъ, и храбрость моя, не остывшая во время перехода 800 верстъ пѣшкомъ, съ ружьемъ и ранцемъ, начинала остывать теперь отъ скуки и бездѣлья. Между тѣмъ офицеры замѣтили меня, и уже нѣсколько въ обращенiи своемъ отличали; а когда однажды рисуночекъ мой дошелъ случайно до полковника, то онъ призвалъ меня, поговорилъ со мною, распрашивая обо всемъ, и наконецъ, въ угоду полковницѣ, которой рисунокъ этотъ по вкусу пришелся, такъ что она много надъ нимъ смѣялась, велѣлъ мнѣ объяснить, что такое всѣ эти лΏица и гдѣ они? Оговорка моя, что это будетъ долгая сказка и въ связи съ прежними приключенiями моими, не помогла; полковница требовала непремѣнно моихъ поясненiй, и сѣла на стулъ, какъ будто собиралась меня долго слушать. Я разсказалъ, что тутъ дворецкiй приволокъ меня со скотнаго двора, а холопы подаютъ уже скамейку и розги, и меня собираются сѣчь за то, что третiй сынокъ Ивана Яковлевича воткнулъ сальный огарокъ въ отцовскую пѣнковую трубку; четверо баричей стояли рядкомъ и лѣсенкой, одинъ подъ однимъ, вплоть у скамьи; Настасья Ивановна, отстоявъ дѣтенышей своихъ, спокойно уходила изъ комнаты, принявшись уже за свою работу, за веретено; Иванъ Яковлевичъ стоялъ въ зеленой курткѣ своей, грозный, величественный, держалъ распущеный клѣтчатый платокъ въ рукѣ, и указывалъ тою же рукой на третьяго сыночка своего, будто бы говорилъ: «Это, шельменокъ, слѣдовало бы тебѣ, принимай на свой счетъ, гляди, ужъ я его не пожалѣю!» Всѣ четыре сыночка ревѣли, глядя прямо на отца и не закрывая лицΏа руками, — такой ихъ обнялъ страхъ, — а съ меня огромный дворецкiй тащилъ на лету и безъ того уже изодранные шароваришки, между тѣмъ какъ двое холоповъ наперерывъ старались уложить меня и подняли на воздухъ. Все это дѣлалось съ такимъ усердiемъ, что казалось они изорвутъ мальчишку на клочки, а Ивану Яковлевичу доведется сѣчь одну скамейку. Картинка эта всѣхъ много позабавила; полковникъ хохоталъ, полковница смѣялась почти до истерики, двѣ свояченицы также, и вдругъ всѣ стали говорить обо мнѣ между собою по французски: сожалѣть обо мнѣ, хвалить пристойную наружность мою, и умаливать полковника, чтобы онъ принялъ во мнѣ участiе. Мнѣ совѣстно было слушать все это, и я сказалъ полковнику, что разумѣю по французски; это породило еще болѣе любопытства: со мною заговорили и заставили разсказать, на этомъ языкѣ, вкратцѣ похожденiя свои. Всѣ обступили меня, стояли вокругъ меня, глядѣли во всѣ глазΏа, какъ на диво какое, на звѣря тюленя морскаго, и не могли натѣшиться, надивиться, что человѣкъ говоритъ на двухъ, трехъ языкахъ и играетъ на фортепiянахъ; а почему? потому, что человѣкъ этотъ стоялъ на вытяжку, въ солдатской шинели, не смѣя развести рукъ, и приговаривалъ за третьимъ словомъ: ваше высокоблагородiе. Приди онъ въ какомъ угодно иномъ платьѣ, и все это не показалось бы нисколько удивительнымъ.
     Съ этого дня судьба моя измѣнилась. Полковникъ, который принималъ у себя и юнкеровъ своего полка съ большою разборчивостiю, вскорѣ велѣлъ мнѣ ходить къ себѣ обѣдать каждый день. — Я охотно занимался ученьемъ дѣтей его, тѣмъ болѣе что прiобрѣлъ тутъ же и еще ученицу въ рисованьѣ — ученицу, о которой поговоримъ послѣ. Отъ писарской должности я отказался, желая служить, коли служить, во фронтѣ, и ходилъ во всѣ наряды наравнѣ съ прочими солдатами, а свободное время проводилъ у полковника. Онъ приближалъ меня къ себѣ по немногу и съ большою осторожностiю; видно было, что онъ хотѣлъ напередъ меня испытать, увѣриться, таковъ ли я, каковы были мои словῺа; но менѣе чѣмъ черезъ годъ, я былъ въ домѣ свой; а черезъ два, мнѣ нашили галуны. Полковникъ показалъ мнѣ представленiе, въ коемъ, не смотря на короткiй срокъ службы моей, просилъ убѣдительно о производствѣ моемъ, въ томъ уваженiи, что въ полку–де не было ни одного офицера, каковъ этотъ рядовой. Пусть это и была одна только фигура убѣжденiя, но она показываетъ, какъ любилъ меня полковникъ.
     Положенiе мое, при всемъ этомъ, было очень странное: мнѣ, какъ солдату, всякiй говорилъ ты, начиная отъ полковника и полковницы и до деньщиковъ, однѣ только горничныя были вѣжливѣе, называли меня всегда кавалеромъ, почтеннымъ, и Вакхомъ Сидоровичемъ. Навытяжкѣ передъ каждой парою эполетъ, я съ дамами полковничьими былъ какъ со своими; — да лихъ не свои, и не въ свои я сани сѣлъ.
     Разъ какъ–то нарядили меня съ тремя рядовыми въ конвой, за пойманными бродягами, которыхъ отправляли въ земскiй судъ. Дорогою одинъ изъ конвойныхъ пустился въ распросы, кто изъ нихъ, изъ арестантовъ, откуда родомъ. Я только было оборотился назадъ, чтобъ велѣть солдату молчать и не разговаривать съ арестантами, какъ услышалъ, что одинъ изъ нихъ отвѣчалъ: изъ Комлева. Изъ Комлева! съ родины моей! Я подумалъ съ минуту и сталъ самъ его разспрашивать, и сколько помню, одинъ только этотъ разъ, во всю службу свою, погрѣшилъ я завѣдомо противъ присяги своей — каюсь, но не раскаяваюсь. Я спросилъ: знавалъ ли онъ въ Комлевѣ мѣщанина Сидора Чайкина, или жену его Марью? «Какъ не знать,» отвѣчалъ онъ, «годовъ тому будетъ съ 20, я у нихъ сына крестилъ.» — Какого сына? — «Такого сына, какъ бываютъ они: Вакха. Сидоръ въ тѣ поры уѣхалъ по торгамъ, а мнѣ и наказалъ быть крестнымъ отцемъ, коли родится у него сынъ: оно такъ и сталось.» И комлевскiй бродяга оказался — крестнымъ отцемъ моимъ: онъ сказалъ мнѣ, что я родился 1–го марта, а отецъ мой былъ отданъ въ солдаты того же году, во время самой лебедянской ярмарки, слѣдовательно, около Троицы или Покрова, т. е. во всякомъ случаѣ позже, лѣтомъ или осенью. Обстоятельство это, по видимому пустое, было для меня довольно важно: если показанiе крестнаго отца моего справедливо, то я не кантонистъ, не солдатъ, а свободный человѣкъ.
     Проводивши крестнаго отца своего въ кандалахъ, куда слѣдовало, и давши ему цѣлковый на дорогу, я, какъ воротился, пошелъ къ полковнику и объяснилъ все. Тамъ слушали меня съ большимъ участiемъ, полковникъ сказалъ разсмѣявшись: «видно тебѣ, братъ, чудеса такiя на роду написаны, а между тѣмъ надобно списаться.»
     Полтора года послѣ этого случая, всего послѣ четырехъ лѣтъ службы моей, и на 22–мъ въ исходѣ отъ роду, получилъ я чистую отставку, какъ неправильно записанный на службу. Радъ ли я былъ отставкѣ, спросите вы? Да что же мнѣ было дѣлать? Тянуть лямку до прапорщика оставалось мнѣ еще 10 лѣтъ; склонность моя влекла меня къ наукамъ, а здѣсь, — конечно также наука, да не та. Ходить въ зΏамкѣ, во взводѣ, я выучился, да это меня не тѣшило. И такъ въ отставку; ружье и ранецъ въ сдачу каптенармусу, а фракъ — подарокъ доброй полковницы — на плеча. А вѣрите ли, когда пришелъ я въ аммуничникъ сдавать казенное добро, такъ ружье свое повертѣлъ въ рукахъ, и призадумался надъ нимъ; кажется, если бы я съ нимъ сходилъ въ славный походъ, не на шутку тяжело было бы съ нимъ растаться. Преглупымъ платьемъ показался мнѣ теперь нашъ фракъ, даже послѣ солдатской шинели: венгерка, куцая куртка, моего покойнаго благодѣтеля, право гораздо толковѣе.
──
ГЛАВА VII.
Отъ преглупаго покрою платья, до попутчика.
──
     Куда мнѣ дѣваться теперь и что мнѣ начать, я еще не зналъ; небольшiя деньжонки у меня были; житье у полковника мнѣ было веселое, ничего не стоило, и я сначала никуда не торопился. Я тѣшился вольной волей своей, и тутъ мнѣ было хорошо. Полковникъ и милыя хозяйки строили иногда со мною планы о будущности моей — все это казалось еще далеко впереди. Нѣтъ, далеко отъ насъ только прошлое.
     Ученица моя, о которой я упомянулъ выше, была меньшая свояченица полковника, Груша. Видно необыкновенныя похожденiя мои, нынѣшнее званiе, конечно несогласное со степенью даннаго мнѣ образованiя — и другiя обстоятельства и случайности, возбудили въ ней живое ко мнѣ участiе. Какъ дѣвица военная, она привыкла и ко всему быту этого сословiя, къ подчиненности солдатъ ея полка, къ услужливости ихъ — но такой солдатъ, какъ я, ей конечно еще не попадался; немножко живое воображенiе ея расписало ей взаимное положенiе наше красками романическими; я былъ молодецъ вовсе неопытный по этой части, и коротко сказать, ничего не думалъ и ни о чемъ не думалъ, какъ едва не дожилъ до того, что и думать было поздно. Обыкновенно связь и дружба подобнаго рода, если она возрастаетъ до извѣстной степени, оканчивается тѣмъ, что молодые люди начинаютъ говорить другъ другу на единѣ ты; здѣсь на оборотъ; Груша начала меня тѣмъ отличать, что говорила мнѣ, когда никто насъ не слышалъ, вы. Я принялся жить, когда вышелъ на свѣтъ, за околицу Путилова, съ такимъ жаромъ и рвенiемъ; я видѣлъ столько прекраснаго впереди, и кромѣ хорошаго, видѣлъ иногда только смѣшное, а дурное забывалъ — я жилъ и дышалъ съ такою свободою и самоувѣренностiю, не смотря на незавидный жребiй свой, съ такою простотою и недогадливостiю, съ такою чистою совѣстью, что шелъ бодро и безъ оглядки впередъ, думая: все хорошо какъ оно есть; и беречься, остерегаться я не умѣлъ, тѣмъ менѣе могъ я уберечься отъ такой бѣды, какая мнѣ тогда грозила, попирать ландыши на пути ногами, когда казалось безгрѣшно могъ ими радоваться и утѣшаться. О послѣдствiяхъ не было у меня никакого понятiя, мы съ Грушей только очень подружились. Не хотѣлось бы докучать вамъ, а не могу и отстать такъ сухо отъ этого завѣтнаго предмета. — Полковница конечно давно видѣла неумѣстную дружбу нашу, но ей насъ было жаль обоихъ, и она считала все это ребячествомъ.
     Вслѣдъ за отставкой моей, одинъ изъ капитановъ того же полка посватался на Грушѣ; это надѣлало такой суматохи въ домѣ, что тайна не могла остаться безъ объясненiй. Разумѣется, что я никогда не смѣлъ и подумать о бракѣ съ Грушей, и дѣйствительно, мысль эта никогда мнѣ въ голову не приходила; но она отказала жениху, которому, по всѣмъ соображенiямъ старшей сестры и зятя, отказывать не слѣдовало. Грушу никто не неволилъ, а хотѣли только допытаться о причинѣ отказа; но кромѣ слезъ и заклятiй, что она никогда замужъ не выйдетъ, отвѣту не добились. Все это однако же произвело во мнѣ и въ ней, безъ всякаго объ этомъ предметѣ разговора, такую видимую для всѣхъ перемѣну, что никому не трудно было разгадать загадку; полковница воспользовалась первымъ случаемъ, чтобы со мною объ этомъ переговорить.
     Она сдѣлала это очень тонко и искусно, съ женскимъ умѣньемъ и изворотливостiю, и спросила меня, что я объ этомъ думаю? — Никогда въ жизнь мою не испыталъ я такой пытки, и за себя и за Грушу. Въ эту минуту только очи мои прозрѣли. Я отвѣчалъ наконецъ, что ничего не думаю и думать не въ состоянiи, просилъ ее думать за меня, и безъ всякихъ обиняковъ, приказывать мнѣ, что теперь дѣлать: я готовъ на все: безо всякой оговорки или исключенiя. «Кажется» прибавилъ я, «если я только въ этомъ омутѣ что нибудь вижу, кажется, мнѣ должно ѣхать сегодня или завтра.»
     — Должно, — отвѣчала она; — чувства ваши, которыя васъ никогда въ жизни не обманывали, и теперь остались вамъ вѣрны. Не осуждайте насъ за это: поживите еще немного на свѣтѣ, такъ, чтобы вы могли оглянуться назадъ, на происшествiе это, и право вы насъ оправдаете.
     Разумѣется, что отставной унтеръ–офицеръ свояченицѣ полковника своего не женихъ; объ этомъ даже съ устраненiемъ всѣхъ свѣтскихъ предубѣжденiй, толковать не чего. Въ ту же ночь я сѣлъ тайкомъ на нанятую двуконную подводу, оставивъ полковнику и полковницѣ, по письму, и ускакалъ, по ближайшему пути, на почтовый трактъ. Мнѣ и теперь еще больно, что я долженъ былъ оставить полкъ свой и домъ полковника, этотъ прiютъ мой, убѣжище и рай — такимъ безславнымъ образомъ. Зачѣмъ не могъ я растаться съ этою семьей, какъ послушное и доброе дитя, выходя на свѣтъ, покидаетъ домъ родительскiй?
     Отъ француза, съ которымъ я постоянно переписывался, получилъ я письмо передъ отъѣздомъ; въ Путиловѣ произошли большiя перемѣны: тамъ давно уже наѣхали опекуны, приняли имѣнье, сдали его вскорѣ опять Сергѣю, за совершеннолѣтiемъ его, и наѣхали уже опять другiе, потому что имѣнье было отдано въ опеку, за дурное обращенiе помѣщика съ крестьянами. Добрый французъ мой нашелъ спокойное мѣсто у сосѣдняго помѣщика.
     Выѣхавъ на столбовую дорогу, я поудержалъ прыть свою, и не сталъ закладывать себѣ парныхъ подводъ, а сѣлъ и выжидалъ попутчика. Надобно однако же вамъ сказать, куда я ѣхалъ: послѣднее похожденiе мое заставило меня подумать толкомъ и основательно о будущности моей. Будь я безъ всякаго чину, просто ничто, такъ бы тутъ заботиться не о чемъ, какъ о деньгахъ; деньги есть — все будетъ, и жить на свѣтѣ можно. Но отставной унтеръ–офицеръ — это званiе отводило мнѣ мѣсто по чину въ харчевнѣ, въ кабакѣ, на толкучемъ и подъ качелями; а во всякое другое общество двери для меня не отворяются. Такъ ли я былъ воспитанъ, того ли могъ желать? Повторю еще разъ, оставь меня на скотномъ дворѣ, у Катерины и я бы пасъ свиней и былъ бы счастливъ, когда у меня брюхо набито, и мнѣ бы въ голову не пришло искать и желать иной участи: но если ужъ разъ сдѣлали изъ меня человѣка съ другими понятiями, чувствами и потребностями, тогда я не могу, не въ силахъ довольствоваться панибратствомъ черни. И такъ, что мнѣ дѣлать, какимъ родомъ сбыть этотъ камень преткновенiя, чинъ? Идти служить — много воды можетъ быть, утечетъ, покуда дослужусь до перваго офицерскаго чина. Остается другое средство, итти учиться; учиться — я бы радъ былъ не только за чинъ, а отдалъ бы его, еслибъ онъ на мнѣ былъ; у насъ же даютъ за это чинъ въ прибавку, только выучись чему нибудь! Дѣло рѣшено; ѣду въ Питеръ, буду заработывать чѣмъ могу насущный хлѣбъ свой — живутъ же тамъ и другiе люди, и не всѣ же лучше и умнѣе меня, — и стану учиться въ академiи или университетѣ.
     Комлевъ, родина моя, лежалъ отъ прямаго пути не болѣе сотни верстъ въ сторонѣ; чего бы мнѣ казалось тамъ искать? Ни своихъ, ни даже чужихъ, которые бы могли помнить меня — да какже не взглянуть, хоть мимоходомъ, на колыбельку свою? Потянуло меня туда. Выѣхавъ на большую дорогу, сталъ я у крестьянина, обошелъ постоялые дворы, завернулъ и къ станцiонному смотрителю, и обѣщалъ всюду на водку, если кто найдетъ попутчика, который бы согласился подвезти за сходную цѣну отставнаго служиваго. УзнаΏю, что на станцiи впереди есть какой–то баринъ, который также ждетъ попутчика, и тотчасъ отправляюсь туда.
──
ГЛАВА VIII.
Отъ попутчика до чемодана, въ которомъ добра немного.
──
     Нахожу виднаго молодаго человѣка, который стоялъ, сложивъ руки въ карманы, передъ открытымъ окномъ, и напѣвалъ, звучно заливаясь: «соловей мой, соловей»; а вслѣдъ за тѣмъ перешелъ онъ къ vive Henri quatre. Смотритель обрадовался мнѣ, и просилъ увезти этого постояльца, который хозяйничаетъ тутъ уже дней десять, и надоѣлъ ему горьше рѣдьки. «А я было думалъ, онъ меня подвезетъ?» сказалъ я. — Ну тамъ ужъ какъ себѣ знаете, — отвѣчалъ тотъ, махнувъ рукой, — только убирайтесь пожалуста отсюда.
     Молодой человѣкъ, — лѣтъ ему было однако же подъ 40 — очень обрадовался товариществу моему, сказалъ было, что ему надо ѣхать въ Кiевъ, но въ ту же минуту согласился ѣхать со мною и на Комлевъ, увѣряя, что это ему все равно — хотя это было также равно, какъ и на право и на лѣво, назадъ и впередъ — мигомъ приказалъ закладывать лошадей, что смотритель исполнилъ съ отмѣннымъ удовольствiемъ и поспѣшностiю; тотъ бросилъ въ телегу легонькiй и крошечный чемоданчикъ, и взявъ порожнюю трубку въ зубы, сидѣлъ уже, поджавъ ноги, на телегѣ и распѣвалъ оперныя арiи. Всѣ обстоятельства эти конечно должны бы были надоумить меня, съ кѣмъ я связался — но на бѣду, онъ спросилъ меня тотчасъ же: не говорю ли я по французски; я, какъ отставной унтеръ–офицеръ, думалъ повысить себя въ глазахъ его на чинъ, показавъ образованность свою, — и на этомъ–то лощеномъ языкѣ онъ такъ благородно и заманчиво умѣлъ убѣдить меня во всемъ, заставить встрѣчать всѣ желанiя его съ предупредительною вѣжливостiю, что я, не смотря на какое–то внутреннее безпокойство, былъ не въ силахъ ему въ чемъ либо отказать, даже показать малѣйшую недовѣрчивость. Нѣтъ, по русски онъ бы меня не надулъ; а по французски обморочилъ, зачаровалъ. Это былъ такой тертый калачъ, какого мнѣ въ жизнь мою болѣе не случалось видѣть. Очень смуглое, сухое, но широкое лице, черный щетинистый вῺолосъ и брови, огромныя бакенбарды, огромные бѣлкΏи, прямой, умѣренный носъ, рѣзкiя черты и очень выразительная игра мышцъ и движенiй въ лицѣ. Когда онъ улыбался иронически и скрививъ немного ротъ, насупивъ противоположную бровь, и выглядывая изъ подлобья, то нельзя было не смѣяться въ душѣ, не почувствовать привязанности и уваженiя къ этому нѣмому проявленiю ума и остроты. Широкiя плеча и молодецкая осанка, какое–то ловкое умѣнье красоваться непринужденно, во всякомъ положенiи тѣла, и еще не знаю что, какая–то невидимая бездѣлица, снаровка въ простой дорожной одеждѣ его, придавали ему что–то благовидное, укрывали отъ глаза простаго зрителя, не наблюдателя, скудное состоянiе крайне изношеннаго платья. Смотритель потребовалъ, кромѣ прогоновъ, сколько–то рублей съ копейками за кой–какiе съѣстные припасы, забранные попутчикомъ моимъ у него, въ первые дни квартированiя — въ послѣднiе же, какъ видно, онъ хлебалъ молоко вдолгъ, въ разныхъ крестьянскихъ дворахъ, и три бабы явились у подъѣзда со своими требованiями. Попутчикъ мой, не обращая ни на кого изъ нихъ ни малѣйшаго вниманiя, разговаривая со мною, досталъ свой бумажникъ, вынулъ оттуда маленькую картиночку, и подавая мнѣ ее съ повозки, сказалъ, все по французски: «Вотъ этотъ городъ, гдѣ я былъ такъ счастливъ, l’alma citta di Roma, я его всегда ношΏу при себѣ — если вы охотникъ до хорошенькихъ очерковъ перомъ въ три тѣни, въ чемъ я не сомнѣваюсь, судя по образованности вашей, то возмите листокъ этотъ себѣ, теперь я самъ скоро тамъ буду. Потрудитесь удовлетворить этихъ скотовъ; у меня въ бумажникѣ однѣ крупныя ассигнацiи, тутъ конца не будетъ расчетамъ — сядемъ и поѣдемъ, пора, тамъ сочтемся.»
     Теперь я понялъ все; но попутчикъ мой былъ такъ милъ и развязенъ, что я не нашелся какъ тутъ поступить иначе, а заплатилъ деньги, сѣлъ, поѣхалъ, и не смотря на всю любезность и разговорчивость продувнаго товарища своего, твердо рѣшился вести его не далѣе одной станцiи. Я и самъ былъ такъ бѣденъ деньгами, что не отдалъ бы ихъ въ эту минуту и доброму человѣку въ нуждѣ, а тутъ бросить въ воду!
     Прiѣхали на станцiю; попутчикъ очень зорко вглядывался въ меня, и все болталъ, не смотря на молчаливость мою, и закричавъ, чтобъ скорѣе закладывали лошадей, ухватилъ меня съ какимъ–то дружескимъ толчкомъ и урывкой подъ руку, и повелъ скорыми шагами ходить; онъ все болталъ, и вдругъ покинувъ меня, извинился, сказавъ, что сiю минуту будетъ и ушелъ, повернувъ за уголъ, за ближнiй крестьянскiй плетень. Я рѣшился сказать смотрителю, чтобы онъ вѣдался съ другимъ проѣзжающимъ, который велѣлъ закладывать, а я не поѣду на почтовыхъ; самъ же, похаживая взадъ и впередъ, ждалъ своего попутчика, для объясненiй.
     Проходитъ четверть часа, полчаса — его нѣтъ; иду его искать — нѣтъ нигдѣ. Тѣмъ лучше, подумалъ я, какая мнѣ нужда объ немъ заботиться, и пошелъ искать себѣ дешевую подводу или крестьянина попутчика — но оно вышло не къ лучшему; товарищъ укралъ у меня изъ кармана, видно въ то самое время, когда подхватилъ меня довольно бойко подъ руку, мой бумажникъ, и пропалъ съ нимъ, какъ въ землю провалился, среди бѣлаго дня; всѣ поиски мои, всѣ старанiя смотрителя, которому я обѣщалъ награду, остались тщетными; ямщики бѣгали по деревнѣ, скакали по всѣмъ дорогамъ: нѣтъ его. Онъ видно смѣтилъ уже по лицу моему, что я его далѣе везти не намѣренъ, и взялъ свои мѣры.
     Не учиться стать было мнѣ итти пѣшкомъ: я надѣлъ заслуженную солдатскую шинель свою, продалъ смотрителю и содержателю постоялаго двора за безцѣнокъ три четверти пожитковъ своихъ, навьючился остальнымъ, и пошелъ, отвѣтивъ только смотрителю, который спросилъ, указавъ на чемоданчикъ попутчика моего: а это же что у васъ? «Это не мое.» Вѣроятно тамъ добра было немного. Я даже не оглянулся.
──
ГЛАВА IX.
Отъ чемодана, въ которомъ добра немного, до фортепiанъ съ турецкимъ барабаномъ.
──
     Мой паспортъ объ отставкѣ послужилъ мнѣ на пути, до самаго Комлева, вмѣсто бумажника; отставному солдату, который шелъ на родину, на пятистахъ верстахъ, не отказали въ пищѣ и ночлегѣ ни въ одной деревнѣ. Мало того: когда меня захватила на пути ранняя зима, то къ ночи и въ непогоду, мужики не выпускали меня изъ села; «тамъ свалишься гдѣ нибудь,» говорили они, «да замерзнешь, выпивъ на дорогу, а послѣ за тебя отвѣчай; ложись, служивый, да отдохни, сдѣлай милость, заутре накормимъ и отвеземъ тебя, нарядимъ подводу, только бы невредимо выпроводить изъ околодка. Мы и то теперь еще не оклемаемся съ третьяго году, какъ спасибо, сосѣди черепановскiе, кинули на нашу межу какое–то мертвое тѣло: словно вся деревня на два года къ земскимъ въ кабалу пошла. Тутъ приставили изъ села, въ рабочую пору, караулъ, ровно добро какое стеречи, да держали недѣли три; тутъ весь судъ выѣхалъ, и стали по квартирамъ, и корми ихъ курицами; тутъ заковали того, чья пашня на межѣ, гдѣ нашли покойника, да и всѣхъ по очереди перещупали, у кого была запасная скирда на гумнѣ. А чего, покойникъ этотъ ужъ имъ больно знакΏомъ; его исправникъ изъ того уѣзда, ровно въ подарокъ, нашему прислалъ, перетащилъ черезъ границу, взявши тамъ, что пришлось съ мужиковъ; да вотъ съ веревкой на шеѣ таки, покуда не разсΏыпался весь, и ходилъ все съ межи на межу. Ужъ мы, братъ, наплакались тогда; такъ сиди, сдѣлай милость, служивый, и не пустимъ до утра, хоть какъ хочешь.»
     Добрался я до Комлева; отлегло мнѣ вдругъ, отошло отъ сердца, ровно кладъ какой дался — а не все ли мнѣ равно тогда было, что Комлевъ, что Тамбовъ, что Ирбитъ? Чужой всюду; случай однако же послужилъ мнѣ не только отыскать, въ первый же день, домишко, въ которомъ я родился, но и поселиться въ немъ, у добрыхъ, хотя очень забавныхъ и странныхъ людей и пожить съ полгода спокойно: безъ гроша нельзя было итти въ столицу, а въ Комлевѣ нашелъ я вскорѣ учениковъ, и сталъ учить всему на свѣтѣ. Горекъ хлѣбъ учительскiй, да дѣлать было нечего; рублей двѣсти, за очисткой расходовъ, надо было заработать.
     Хозяинъ мой былъ также учитель, музыкантъ, разумѣется единственный въ городѣ, какъ учитель и какъ бальный оркестръ. Голосу у него не было, онъ говорилъ осиплымъ шопотомъ, и разсказывалъ каждый день, по нѣскольку разъ, что онъ голосъ потерялъ на пожарѣ; но за то игралъ онъ на всѣхъ инструментахъ въ мiрѣ, не только по одиначкѣ и порознь, но и на всѣхъ вдругъ. На вечеринки являлся онъ за цѣлковый, обвѣшанный съ ногъ до головы цѣлымъ оркестромъ, и игралъ всю ночь на пролетъ. Когда онъ упражнялся однажды дома на девяти инструментахъ вдругъ, перенявъ это отъ какого–то проѣзжаго фигляра, то сдѣлался пожаръ, домъ вдругъ обхватило пламенемъ; музыкантъ до того испугался, что выскочилъ на улицу съ девятью инструментами, привязанными въ разныхъ мѣстахъ тѣла, бѣгалъ съ этой музыкой по улицѣ, и не могъ долго отъ нея отвязаться: бубны гремятъ, тулумбасъ за спиной стучитъ, потому–что къ локтю привязана палка, тарелки между колѣнъ брянчатъ — словомъ, тревога страшная. Растерявъ по улицамъ всѣ инструменты свои, онъ надсѣдался два часа крикомъ на пожарѣ; былъ нѣсколько разъ окаченъ съ ногъ до головы водой, сильно простудился, и съ той поры остался безъ голоса. Человѣкъ этотъ былъ, казалось, природою назначенъ въ музыканты: ноги какъ флейты, губы, какъ раструбъ кларнета, руки ровно смычки, а самъ настоящiй вiолончель. Притомъ щеголь; коли въ праздникъ уберется, надѣнетъ жилетку съ разводами и стеклянными пуговками, а голубой фракъ откинетъ — настоящiй растегай, до которыхъ онъ былъ такой страстный охотникъ. Онъ всюду слышалъ и видѣлъ музыку, зазвенитъ ли стаканъ, брякнетъ ли серебряная ложка, онъ откликается, изъ третьей комнаты, октавой; знаетъ наизустъ звукъ всей домашней посуды своей по камертону, и мнѣ жаловался однажды, что у него одна кострюля фальшитъ, если не долить ее водой до мѣтки, которую онъ нарочно въ ней сдѣлалъ. Коли вечеромъ дѣвки издали поютъ, — а жуки пролетомъ гудятъ, то онъ, сидя на крылечкѣ, подбираетъ къ голосамъ дѣвокъ басы жуковъ; коли на зарѣ плотники рубятъ избу, и звонкiй стальной топоръ звенитъ — Сидоръ Еремѣевичъ откликается на скрипкѣ или гитарѣ квинтой и квартой. Онъ, не смотря на безголосность свою, былъ большой знатокъ и рядитель музыки, и замѣтилъ однажды, когда я разыгралъ ему кой–что изъ тогдашнихъ новыхъ оперъ Россини, что онъ это знаетъ; это хорошо, но это де все выкрадено изъ гвардейскихъ маршей; Россини все такъ дѣлаетъ. Немножко онъ правъ, подумалъ я, хоть и не совсѣмъ.
     Хозяйка моя, супруга музыканта, мастерски пекла растегаи, гладила каждый день манишку супруга своего, и готовила на вечеръ бѣлый шейный платокъ, пила чай изъ даровой чашки, съ надписью золотомъ: «въ знакъ великодушiя,» и охотнѣе всего разсказывала исторiи болѣзней разныхъ знакомыхъ своихъ, въ родѣ слѣдующей: «Она, батюшка, ослѣпла на одинъ глазочекъ, окривѣла, такъ, ни съ чего; прикинулся ячмень, она и говоритъ бабамъ: бабы, покажите мнѣ кукишъ — бабы показали кукишъ, а тутъ стало застилать туманомъ, и окривѣла. — Не слушаются добрыхъ людей, батюшка, отъ того и худо бываетъ; вотъ хоть бы у сосѣдки нашей, ребенокъ пошелъ было до году и сталъ ходить — говорили люди, что путы было перерѣзать *), какъ только пошелъ онъ въ первый разъ, такъ нѣтъ, ну и сѣлъ опять и ползаетъ до трехъ годовъ».
     Добродушный Сидоръ Еремѣичъ, хозяинъ мой, не только не ревновалъ ко мнѣ, какъ къ сопернику въ промыслѣ своемъ, но съ истиннымъ безкорыстiемъ художника доставилъ мнѣ тутъ и тамъ случай давать уроки, посылалъ иногда вмѣсто себя, бралъ съ собою на вечеринки, и дѣлилъ со мною свой цѣлковый; цѣна была на это въ Комлевѣ искони одна, и болѣе никто не жаловалъ, хоть приди одинъ, хоть самъ–семъ. Сидоръ Еремѣичъ ихъ избаловалъ, отвѣчая одинъ за семерыхъ.
     Въ Комлевѣ стояла пѣхота и былъ баталiонный штабъ; одной помѣщицѣ понадобилось показать холостымъ офицерамъ, какъ мило поетъ у нея дочь. Для этого тотчасъ же составили концертъ, въ пользу бѣдныхъ, и всѣ ученики и ученицы Сидора Еремѣича и мои, напѣвали, надували, насвистывали и наигрывали тутъ, кто во что гораздъ. Меня пригласили сопровождать пѣвицу на фортепiанахъ. — Пробы дѣлались на однихъ фортепiанахъ, а къ концерту принесли другiе, незнакомые мнѣ дотолѣ, съ музыкой Сидора Еремѣича, т. е. съ фаготами, кларнетами, свистками, словомъ съ цѣлымъ оркестромъ, и даже съ турецкимъ барабаномъ. Извѣстно, что все это приводится въ движенiе, во время игры, особой подножкой; я полагалъ, не разсмотрѣвъ напередъ фортепiанъ, что педаль внизу обыкновенный, пожалъ его, во время концерта, на самомъ великолѣпномъ мѣстѣ арiи, въ которой переливалась сладкозвучная пѣвица — и адскiй шумъ всѣхъ возможныхъ звуковъ на разладъ, съ громовымъ стукомъ турецкаго барабана, огорошилъ испуганное ухо мое. Пѣвица чуть не обомлѣла, слушатели сначала вздрогнули, потомъ поднялся хохотъ, и этотъ несчастный случай, едва не лишилъ меня всѣхъ учениковъ и ученицъ; мать пѣвицы, покрайней мѣрѣ, приложила къ тому неутомимое старанiе и оставалась до конца непримиримымъ моимъ врагомъ.
──
ГЛАВА X.
Отъ фортепiанъ съ турецкимъ барабаномъ, до кочерги и щетки.
──
     Зима прошла, я свелъ счеты свои, и убѣдился, что хотя и преподавалъ въ Комлевѣ усердно всѣ искусства и науки, но не скоро заработаю себѣ кормовыя деньги на первые полгода столичной жизни. Мнѣ казалось выгоднѣе побыть съ годъ у какого нибудь помѣщика, на всемъ готовомъ; тогда жалованье, хоть оно и не велико, можно бы было сберечь почти все. Сидоръ Еремѣичъ помогъ мнѣ и въ этомъ: помѣщикъ трехъ–сотъ душъ — не шутка — Василiй Ивановичъ Порубовъ, взялъ меня, на мѣсто прогнаннаго имъ нѣмца, въ домъ, за 400 р. въ годъ, на всемъ готовомъ. Я крайне обрадовался; въ годъ заработаю 400 р. и съ ними пойду въ Питеръ.
     Василiй Ивановичъ жилъ въ деревнѣ, верстахъ въ 15 отъ Комлева. Онъ былъ давно уже вдовъ, и радѣлъ о воспитанiи дочери и сына — ей 12, ему 15 лѣтъ. — Василiй Ивановичъ, служивъ въ молодости въ военной службѣ, пришелъ однажды къ корпусному командиру, съ горькой жалобой на полковника, который–де не даетъ ему ходу, не представляетъ къ отличiю, и просилъ униженно уважить просьбу его, и представить къ кресту или чину. Корпусный командиръ спросилъ его: «Развѣ вы думаете, что довольно жить и быть здоровымъ, чтобы получать награды?» Василiй Ивановичъ согласился безпрекословно, что кромѣ этихъ случайностей, необходима и милость начальства, безъ которой–де конечно трудно до чего нибудь дослужиться. — Генералъ захохоталъ, выслалъ Порубова, а этотъ, пождавъ еще немного, и выждавъ только производство двухъ стоявшихъ подъ нимъ поручиковъ, разсердился, вышелъ въ отставку и, какъ говорится, насмѣялся начальству своему, потому что ему данъ былъ, при отставкѣ, чинъ штабсъ–капитана.
     Когда я прибылъ къ Василiю Ивановичу въ усадьбу, то встрѣтилъ его въ воротахъ барскаго дома, въ слѣдующемъ поѣздѣ: на старый, высокiй каретный ходъ, тѣхъ временъ, когда еще вмѣсто ресоръ, употреблялись пῺасы, ремни съ зубчатыми колесиками, были поставлены, для легкости, вмѣсто каретнаго кузова, ободранныя большiя кресла, и на нихъ сидѣлъ баринъ. На высокихъ козлахъ сидѣлъ малый, а позади ходу привязана была большая деревянная лошадь, поставленная на колеса; на этой лошади сидѣлъ 15–ти лѣтнiй Митенька, мой будущiй ученикъ, и погонялъ плетью деревяннаго коня своего, между тѣмъ какъ тятенька его очень снисходительно со мною разговаривали, и обѣщавъ скоро воротиться, просили войти въ домъ. Василiй Ивановичъ такимъ образомъ ѣздилъ каждый день съ сынкомъ покататься, и объѣзжалъ всѣ межи свои, всѣ межевые столбы и ямы. Вошедши въ домъ, откуда Василiя Ивановича сейчасъ только выпроводили, и какъ видно было, въ эту минуту никого не ожидали, я встрѣтилъ въ первой комнатѣ еще поѣздъ другаго, не менѣе страннаго рода: барышня каталась, верхомъ же, на тучной здоровой дѣвкѣ, которая, съ ужаснымъ хохотомъ и крикомъ, прыгала курцъ–галопомъ взадъ и впередъ, между тѣмъ какъ цѣлая стая дворовыхъ ребятишекъ и дѣвокъ, окружавшая потѣшное зрѣлище это, съ такимъ же неистовымъ крикомъ, скачками и взмахами обѣихъ рукъ, изъявляла душевное свое удовольствiе. Когда я вошелъ, то поѣздъ съ большою поспѣшностiю удалился, холопы стали по угламъ и грызли ногти, а дѣвка подошла наконецъ ко мнѣ, удерживаясь всѣми силами отъ смѣху, и сказала: «барина дома нѣту–съ.» — Это я вижу — отвѣчалъ я. Дѣвка отвернулась, побѣжала, разсыпалась на пути неподдѣльнымъ заливнымъ хохотомъ, на который и холопы и дѣвки и вся дворня единодушно, со всѣхъ угловъ и закоулковъ, отозвалась тѣмъ же, и весь барскiй домъ огласился дружнымъ, до половины замореннымъ хохотомъ. Я сталъ оглядываться: хохотуши всѣхъ родовъ и величинъ стояли и сидѣли, прижавшись подъ столами и дверьми, за шкафами, ширмами, словомъ, гдѣ только былъ свободный уголокъ.
     Часа черезъ полтора Василiй Ивановичъ воротился, принялъ меня очень милостиво и радушно, кончилъ напередъ всего со мною рядъ и уговоръ, представилъ мнѣ обоихъ учениковъ моихъ, и разсказалъ, за что прогналъ своего француза: онъ понемногу завелъ въ домѣ галантерейную и мелочную лавочку, которую и возилъ съ собою въ городъ, когда на зиму вся семья туда перебиралась, и образовалъ изъ воспитанниковъ своихъ пребойкихъ и изворотливыхъ сидѣльцевъ.
     Василiй Ивановичъ былъ человѣкъ очень веселаго нрава; вечеромъ къ нему съѣхались человѣка три близкихъ сосѣдей, и вышедшiй нынѣ вовсе изъ моды пуншъ, находилъ тутъ своихъ потребителей. Было много крику и смѣху: никто не хотѣлъ вѣрить, чтобы отставной служивый, какъ я, не пилъ пуншу, тогда какъ Митенька выпивалъ всегда стаканъ свой съ удовольствiемъ. Двое изъ гостей были мелкопомѣстные: по этому поводу завязались споры, шутки и перекоры. Василiй Ивановичъ торжествовалъ; онъ не упустилъ случая разсказать любимую остроту свою, конечно не собственнаго изобрѣтенiя, что дворяне здѣшнiе раздѣляются на три разряда: на великодушныхъ, у коихъ болѣе ста душъ, и которые слѣдовательно имѣютъ полный голосъ на выборахъ; на малодушныхъ, у коихъ менѣе ста, и на бездушныхъ, у коихъ нѣтъ ничего. Одинъ изъ малодушныхъ гостей принималъ невыгодныя отношенiя свои очень къ сердцу и грозилъ весь вечеръ, стараясь перекричать собесѣдниковъ своихъ, что скоро, очень скоро прикупитъ къ своимъ 37 душамъ еще 63, и тогда у него будетъ сотня сполна, и онъ будетъ участвовать въ выборахъ, и уже дастъ себя знать: тогда избираться будутъ во всѣ мѣстΏа и должности одни только достойные.
     На другое утро Василiй Ивановичъ занялся хозяйствомъ; онъ велѣлъ подать и отмѣрять при себѣ 20 аршинъ домотканой полосушки, собственно себѣ на халатъ; совѣтовался со мною, нельзя ли намъ завести своихъ пѣвчихъ, и спрашивалъ, не умѣю ли я лечить собакъ; приказалъ отправить въ городъ, къ извѣстному птицелову, Три–Ивана, четверть крупъ и мѣрку коноплянаго сѣмени, на которые вымѣнялъ у него перепела и щегленка: позвалъ Ваньку, и требовалъ отчета, для чего онъ вчера былъ пьянъ? И когда Ванька повинился, оправдавшись тѣмъ, что ему надо было побить жену, и что онъ нарочно для этого только и выпилъ немного, то Василiй Ивановичъ обратился съ вопросомъ къ Сидоркѣ: чего онъ смотритъ, и скоро ли рѣшится поучить также немного жену свою, которая нисколько не лучше Ванькиной? Наконецъ, распорядившись такимъ образомъ дома и приведя все въ порядокъ, Василiй Ивановичъ поѣхалъ опять съ сынкомъ прокатиться на межу, въ тѣхъ же дѣдовскихъ креслахъ на каретномъ ходу, и подтвердилъ только, чтобы Митину лошадь привязали сзади покрѣпче, потому что она вчера на ухабѣ оторвалась, и Митя остался–было среди дороги, верхомъ на деревянномъ конѣ своемъ, и насилу докричался отца, который, какъ и кучеръ, не слышали крику его, за стукомъ экипажа.
     Такимъ образомъ я опять съ утра остался въ домѣ съ тѣмъ же обществомъ, которое вчера такъ простодушно веселилось, во время отсутствiя барина; и какъ я, чтобы не мѣшать, удалился въ свою комнату, а притомъ меня уже считали своимъ и не такъ передо мною чинились, то вскорѣ и раздался по цѣлому дому смѣхъ, визгъ и топотня босыхъ дѣвокъ, и я издали могъ отличить знакомую мнѣ побѣжку барышниной лошадки.
     Въ своемъ покойчикѣ нашелъ я еще памятникъ француза: всѣ стѣны были исписаны, вѣроятно по недостатку или для сбереженiя бумаги, счетами купленныхъ и проданныхъ вещицъ: колецъ, серегъ, пряжекъ, иголъ, пуговокъ, шелку и проч. Вечеромъ опять прiѣхали собесѣдники и пили пуншъ, и Степанъ Степановичъ опять кричалъ громче всѣхъ и грозилъ, что скоро, очень скоро, прикупитъ онъ 63 души къ 37, и тогда объ немъ услышатъ; до того времени–де онъ молчитъ.
     На третiй день опять тоже; вся разница была та, что Василiй Ивановичъ, послѣ коротенькаго, дѣловаго утра своего, пригласилъ меня ѣхать съ нимъ на межу, приказавъ мнѣ осѣдлать коня, не деревяннаго, а живаго. Тутъ я увидѣлъ, чѣмъ Василiй Ивановичъ занимается на этихъ ежедневныхъ прогулкахъ своихъ: онъ объѣзжаетъ каждый день поочередно участокъ межи своей; лошади, затвердивъ путь этотъ наизустъ, останавливаются у каждой межевой ямы, у каждаго столба; Василiй Ивановичъ выхΏодитъ, осматриваетъ, любуется и ѣдетъ дальше, а потῺомъ домой. Онъ разсказалъ мнѣ годъ, число и обстоятельства, когда которая межа проведена и столбъ поставленъ, указывалъ всѣ урочища, по коимъ у него и у предковъ его бывали тяжбы, излагая начало, ходъ и конецъ ихъ, во всей подробности. Частiю побѣдитель, а частiю побѣжденный, Василiй Ивановичъ оградился наконецъ, послѣ многолѣтнихъ и убыточныхъ тяжбъ, кругомъ и со всѣхъ сторонъ межевыми знаками, и съ этихъ–то поръ, уже лѣтъ девять, не можетъ нарадоваться ими, и ѣздитъ ежедневно услаждать ими зрѣнiе и душу свою. Вокругъ всей межи проложена была торная дорога. На обратномъ пути опять оторвалась Митина лошадка; онъ насилу насъ докричался, заставилъ кучера тащить себя съ полверсты къ рыдвану, и стегалъ его плетью за то, что худо привязываетъ лошадку его. — Василiй Ивановичъ успокоилъ однакожъ сынка, сказавъ: «душа моя, Митенька, твоя лошадка бѣсится, оттого она и оторвалась;» и Митя расхохотался, и былъ доволенъ. Когда мы воротились домой къ обѣду и вошли въ покои, то пыль столбомъ и разгорѣвшiяся лΏица барышни и дѣвокъ, показывали, что онѣ и сегоднишнее утро, пользуясь отсутствiемъ барина, провели въ тѣхъ же прiятныхъ занятiяхъ.
     Вечеромъ, на половинѣ Василiя Ивановича, шло все по старому; собесѣдники и пуншъ явились въ урочный часъ; но въ дѣтской произошла небольшая перемѣна противъ прежнихъ дней. Митенькѣ здѣсь нельзя было ѣздить на деревянной лошади своей, привязанной къ каретному ходу, ни Вѣрочкѣ также на своей; поэтому они, какъ охотники до ѣзды, выдумали ѣздить по комнатѣ другъ къ другу въ гости. — Прiѣхала Вѣрочка къ Митенькѣ, на стулѣ; онъ принялъ ее привѣтливо, освѣдомился, по настоянiю толстой няни, о здоровьѣ супруга гостьи своей, и обѣщалъ къ ней быть съ женой. Она уѣхала, а онъ ѣдетъ къ ней верхомъ на щеткѣ и погоняетъ кочергой; послѣдняя была жена его. Но Вѣрочка не хочетъ признать ее родней, говоритъ, что это не жена, а кочерга; Митенька, обидѣвшись невѣжливымъ прiемомъ сестры, которая никакъ не хотѣла поцѣловаться съ женой его, ткнулъ сестру наконецъ кочергой, въ зубы, и вышибъ ей оныхъ два.
     За исключенiемъ такихъ, довольно рѣдкихъ, особенныхъ случаевъ, все шло день за день обычнымъ своимъ порядкомъ; французъ выучилъ малютокъ Василья Ивановича французской азбукѣ; къ русской у нихъ не было охоты, и годъ прошелъ, когда мы остановились на раздорожницѣ, на мыслете. Василiй Ивановичъ просилъ меня всегда только объ одномъ: не торопить и не принуждать дѣтей, идти исподволь, потихоньку. По окончанiи года, мнѣ плата выдана была сполна, и мы растались съ Порубовымъ дружески, остались по видимому другъ другомъ довольны. Впродолженiе этого года, Василiй Ивановичъ сдѣлалъ только одно умное дѣло: онъ скупилъ въ губернiи до двухъ сотъ мертвыхъ душъ, т. е. такихъ, которые значились на лицо, по послѣдней народной переписи, но которыхъ уже не было; за покойниковъ этихъ Василiй Ивановичъ платилъ по 5 и 10 р., приписалъ ихъ законнымъ актомъ къ лоскуточку болота, купленному рублей за 500, а потΏомъ заложилъ въ Опекунскомъ Совѣтѣ имѣнье въ 200 душъ, на которое имѣлъ всѣ законные акты, по указной цѣнѣ, по 200 р. душу, и взявъ 40 т. рублей, предоставилъ Совѣту вѣдаться съ болотомъ и покойниками. Не понимаю о–сю–пору, какъ Василья Ивановича на это стало.
     На прощанье Митенька разсказалъ мнѣ, передразнивая голосомъ крикъ животныхъ, о коихъ говорилъ, прибасенку: жукъ летитъ и говоритъ убью; гусь спрашиваетъ каво? Теленокъ отвѣчаетъ: меня, а утка поддакнула: такъ, такъ, такъ, а коза подслушавъ засмѣялась ме–э–э...
──
ГЛАВА XI.
Отъ кочерги и щетки, до метлы съ фонаремъ.
──
     Прiѣзжаю къ Сидору Еремѣичу, чтобы снарядиться въ путь, къ окончательной цѣли своей, въ столицу. Хотя я и видался съ нимъ нерѣдко, но онъ обрадовался мнѣ до крайности, обѣщалъ нынѣ же къ обѣду растегаи и акуратное пивцо, разсказалъ, что голосъ его все еще не поправляется; показалъ мнѣ вновь составленное имъ полное собранiе русскихъ музыкальныхъ инструментовъ: балалайку, гудокъ, рожокъ, поигралъ на каждомъ немного, замѣтилъ, что и гусли его и торбанъ принадлежатъ сюда же, и что онъ писалъ черезъ птицелова Три–Ивана, на Украйну, и просилъ убѣдительно прислать, при первой возможности, рыле, съ которою тамъ слѣпцы поютъ думы свои; супруга его только–было начала разсказывать, какъ засѣдатель, неосторожно подгулявши, пошелъ плясать въ сочельникъ, и что его за это скорчило, таки вотъ такъ, — и присѣла словно сама хотѣла проплясать въ присядку — какъ вдругъ двери растворяются и входитъ самъ Иванъ Ивановичъ.
     Одинъ почтенный нѣмецъ, который жилъ уже давненько въ Комлевѣ, никогда и никакъ не хотѣлъ вѣрить, чтобы человѣка, который къ намъ теперь вошелъ, звали Иваномъ Ивановичемъ Ивановымъ. — Нѣмецъ говорилъ, покачавъ головой: «одинъ Иванъ — это должно, два Иванъ — это можно; три Иванъ — никакъ не возможно;» и не смотря на всѣ убѣжденiя считалъ это шуткой, и ничего болѣе не слушалъ. Вотъ почему Ивана Ивановича Иванова звали въ Комлевѣ Три–Ивана; подъ этимъ прозванiемъ былъ онъ извѣстенъ цѣлому городу. Это былъ отставной и холостой чиновникъ лѣтъ 50, который уже годовъ 15 занимался только двумя промыслами: мирилъ тяжущихся и ловилъ пѣвчихъ птицъ. Самъ онъ былъ миролюбивѣйшiй человѣкъ въ мiрѣ, а мирилъ другихъ, какъ по внутреннему побужденiю своему, такъ и для выслуги по статуту, аннинскаго креста; ему недоставало для этого еще только двухъ мировыхъ, изъ коихъ одну онъ имѣлъ уже въ виду. — Пожелаемъ ему отъ душΏи креста, который старика по видимому очень утѣшитъ; право онъ его заслужилъ. Если бы у насъ хоть на десять ябедниковъ былъ всюду одинъ такой примиритель.
     Три–Ивана былъ птицеловъ, голубятникъ и рыбакъ; и все это въ такой степени, до которой только можетъ развиться какая нибудь страсть человѣческая. Добродушное, округлое, рябоватое лице его сiяло, какъ воскресное солнышко, когда онъ заговаривалъ о своемъ предметѣ, — а какъ онъ никогда и ни о чемъ болѣе не говорилъ, то и былъ постоянно веселъ и доволенъ. Остренькiй носикъ, нѣсколько похожiй на птичiй, и карiе маленькiе глῺазки, настоящiе огневики, оживляли еще болѣе лучезарное благополучiемъ лицо, на коротенькомъ туловищѣ, въ темнозеленомъ сюртукѣ, съ закинутыми на спину, или опущенными въ заднiе карманы руками; иначе Иванъ Ивановичъ не ходилъ; кожаный картузъ очень рѣдко надѣвался на лысину, а большею частiю носился подъ мышкой, потому что вѣчно былъ набитъ разными птицеловными снарядами, или живыми птичками, которыя у него не улетали, даже изъ картуза; такъ онъ умѣлъ съ ними ладить; или наконецъ, червями, рубленымъ мясомъ, для наживки удочки. Въ этомъ видѣ ходилъ Иванъ Ивановичъ, и притомъ вѣчно присвистывалъ сквозь зубы, манилъ чижа, щегла, снѣгиря или чечетку.
     Три–Ивана жилъ въ своей, очень опрятной, избушкѣ, построенной всего на 4–хъ и 4 1/2 саженяхъ; на конькѣ поставлены шесты съ вѣниками, а на нихъ повѣшены цапки или западочки; по угламъ забора, также на шестахъ, скворечницы; весь дворикъ представляетъ родъ садика, въ которомъ большая часть небольшихъ деревьевъ подложныя, воткнутые сучья, обвязанные и обвѣшанные пучками разныхъ травъ и кустиковъ, для приманки птицъ. Посрединѣ родъ бесѣдки, къ которой ведетъ узенькiй, низкiй крытый ходъ, прямо изъ дому, а по обѣ стороны бесѣдки лучокъ и тайничокъ, сѣтки, коими ловятъ птицъ и отъ коихъ шнуры проведены въ бесѣдку. Весь заборъ былъ кругΏомъ утыканъ вѣниками и метлами, волчцомъ и коноплями, и повсюду разставлены силочки; домъ и дворъ Ивана Ивановича былъ для птичекъ очарованный зΏамокъ, изъ котораго, если онѣ только залетали, имъ улетать не удавалось. Иванъ Ивановичъ мастерски дразнилъ и подзывалъ всѣхъ, безъ изъятiя, пѣвчихъ птицъ, гонялся иногда за какимъ нибудь щегленкомъ, котораго признавалъ издали шестерикомъ или осьмерикомъ *), по цѣлому городу, лысый, рΏуки въ карманахъ сюртука, и безъ картуза, и все насвистывалъ, и приводилъ–таки щегла наконецъ къ себѣ на дворъ, и подманивалъ подъ лучокъ. Домъ снутри и снаружи былъ рѣшительно покрытъ клѣтками всѣхъ родовъ и величинъ, работы самого Ивана Ивановича. Вы могли у него купить и промѣнять на что угодно, по уговору, любую пѣвчую птичку, кромѣ чернаго жаворонка, котораго держалъ онъ, какъ привозную рѣдкость, и берегъ пуще глазу, ему не было цѣны; на двухъ концахъ двора стояли двѣ голубятни: въ одной водились чистые, въ другой вертуны или турманы. Избави Богъ, если одному изъ тѣхъ или другихъ вздумалось бы перелетѣть на другую голубятню: Три–Ивана бросался, завидѣвъ такой соблазнъ, какъ бѣшеный, прямо изъ окна, съ хворостиной на дворъ, загонялъ всѣхъ голубей по мѣстамъ, и на цѣлые сутки запиралъ голубятни. Это дѣлалось, чтобы породы отнюдь не перемѣшались. За то, какiе были у Ивана Иваныча голуби! До него черные, черноплекiе, черногривые и чернопѣгiе вертуны не водились вовсе; вѣрьте мнѣ, ни у кого въ Россiи не водились, онъ ихъ развелъ въ своемъ заводѣ, на своей голубятнѣ, и отъ него уже они разошлись, и теперь, конечно, не въ рѣдкость. Онъ завозилъ голубей своихъ за сотни верстъ, даже любимая шутка его была, подарить прiѣзжему охотнику голубкῺа, показавъ напередъ, каково онъ ходитъ, и потῺомъ отъ души насмѣяться легковѣрному, который увозилъ голубя съ большими хлопотами домой, и только и видѣлъ его, покуда держалъ въ заперти: какъ выпустилъ — такъ и пошелъ прямымъ путемъ домой, въ Комлевъ, къ Ивану Ивановичу. Иногда Три–Ивана распродавалъ охотникамъ всю голубятню свою, и бралъ за пару рубля по два, по три и болѣе; черезъ двѣ, три недѣли опять всѣ дома; охотники бывало только похаживаютъ вкругъ очарованнаго забора Ивана Ивановича, да поглядываютъ; взять нечего. За то, какъ берегъ ихъ Иванъ Ивановичъ, какъ холилъ, какъ ухаживалъ за бѣднякомъ, когда иной завертится и убьется — а гоняетъ; безъ того нельзя, для чего же ихъ и держать? Но посмотрѣлибъ вы, когда Три–Ивана взгонитъ чистыхъ своихъ! Тогда онъ отправляется обыкновенно на вышку, на бесѣдку, гдѣ на кровлѣ всегда стоялъ у него свѣтлый мѣдный тазъ съ водой: онъ чистился постоянно, по два раза въ недѣлю, по середамъ и по субботамъ. Тамъ–то стоΏитъ Иванъ Ивановичъ, превыше суетъ мiрскихъ, и глядитъ не вверхъ, гдѣ голуби летаютъ, а внизъ, въ воду, въ тазъ, и видитъ все, видитъ, какъ они ходятъ на кругахъ, все выше да выше, и кругΏа дѣлаются все меньше да меньше; изрѣдка только, глядя въ магическое зеркало свое, покрикиваетъ онъ: «врешь, врешь, сбился,» когда голубь выходилъ изъ крΏуга, но черезъ минуту все опять было въ порядкѣ. Если случалось, что какой нибудь изъ голубей, не смотря на благородство крови своей и приличное, данное ему воспитанiе, выходилъ не въ семью, безобразилъ поведенiемъ своимъ всю голубятню, посрамлялъ товарищей и хозяина, напримѣръ: козырялъ, хлопалъ крыльями на лету, рыскалъ, садился на чужiя кровли, то Три–Ивана съѣдалъ его преспокойно, на другой же день, въ бѣломъ соусѣ. Верхъ торжества для Ивана Ивановича былъ, когда онъ успѣвалъ сманить и загнать чужаго голубя; но онъ никогда не позволялъ себѣ при этомъ какихъ нибудь неблагопристойностей, низостей, какъ другiе голубятники, напримѣръ: ловить голубей въ силки, или тому подобное; нѣтъ, онъ дѣйствовалъ всегда на чистоту, хоть самъ хозяинъ тутъ стой; подпускалъ своихъ, осаживалъ ихъ исподволь, опять подганивалъ, если нужно, а какъ скоро только сѣлъ прiятель, то уже все равно, что въ рукахъ; Три–Ивана заганивалъ его прутомъ вмѣстѣ со своими въ голубятню, и тотъ уже не смѣлъ и подумать улетѣть, ровно невидимая сила его приковала, слушается, и идетъ! Но враги Ивана Ивановича, на которыхъ онъ былъ золъ, и могъ очень сердиться, это были хорьки, ястребΏа, и въ особенности кошки. «Я лучше дамъ себя укусить бѣшеной собакѣ,» говаривалъ онъ «чѣмъ позволю кошкѣ перелѣзть по моей крышѣ.» И онъ въ 15 лѣтъ успѣлъ убѣдить всѣхъ жителей Комлева въ непозволительности держать въ городѣ кошекъ, или успѣлъ перебить всѣхъ ихъ, не знаю, но только въ Комлевѣ давно уже кошки перевелись, не было ни одной. Пожалуйтесь на крысъ и мышей, и Три–Ивана сiю минуту задаритъ васъ мышеловками своей работы, только не держите, не разводите кошекъ. При всемъ неограниченномъ миролюбiи его, у него бывали ссоры и тяжбы съ сосѣдями за кошекъ; онъ настоятельно требовалъ, чтобы полицiя запретила держать ихъ, подводя ихъ подъ статью о хищныхъ звѣряхъ, которыхъ пунктомъ такимъ–то, держать въ городахъ запрещено. Не успѣвъ же въ этомъ дѣлѣ путемъ правосудiя, успѣлъ онъ въ немъ путемъ убѣжденiя и самовластiя: билъ кошекъ всюду, гдѣ онѣ ему попадались, ловилъ ихъ въ капканы, платилъ мальчишкамъ за каждую убитую ими кошку, усовѣщевалъ жителей, при каждомъ удобномъ случаѣ, не держать этой подлой твари, которая бываетъ причиною всякаго зла на свѣтѣ: лихорадки, сухотки, родимца и вообще гнѣва Божiя. Если же ястребъ, коршунъ, или сорокопудъ попадались въ руки нашему Три–Ивану, то онъ, добродушнѣйшiй человѣкъ въ мiрѣ, не довольствовался простою смертiю хищника, а казнилъ его на маленькомъ лобномъ мѣстѣ, и долго мучилъ и терзалъ напередъ, съ разными поучительными наставленiями.
     Весною и осенью Три–Ивана ловилъ пѣвчихъ пролетныхъ птицъ, какъ у себя дома, такъ и въ близкихъ рощахъ, куда уходилъ съ зарею на цѣлый день, со всѣми необходимыми снарядами; лѣтомъ ловилъ перепеловъ, накрывалъ жаворонковъ, и кромѣ того, рыбачилъ на удочку, чѣмъ занимался и въ теченiе цѣлой зимы. И это дѣло, какъ извѣстно, мастера боится; никто не умѣлъ сдѣлать крючокъ, вылить въ мѣлъ или кирпичъ грузильце и пригнать наплавокъ такъ, какъ Три–Ивана; ни у кого рыба не клевала какъ у него, и онъ разсказывалъ вамъ подробно, сколько въ которомъ изъ ериковъ и озеръ какой рыбы, счетомъ, говорилъ объ ней какъ о дворовой птицѣ, какъ будто всѣ подгородныя вΏоды составляютъ собственность его, или сняты имъ на откупъ, и онъ всю рыбу бережетъ для себя одного. Часто слышали отъ него жалобу, въ родѣ слѣдующей: «плутъ этотъ, кривой Мишка, вытащилъ у меня изъ Грачева озера 13 окуней; что съ нимъ будешь дѣлать — пусть ѣстъ на здоровье; однако видно еще сотни съ полторы крупныхъ осталось.»
     О молодости Ивана Ивановича разсказывали въ Комлевѣ два анекдота, не знаю выдуманныхъ, или истинныхъ, говорятъ, что онъ, будучи въ то время еще страстнымъ охотникомъ до ружья и собакъ (охоту эту Три–Ивана впослѣдствiи однакоже бросилъ вовсе), просился изъ той губернiи, гдѣ служилъ, въ южныя губернiи Россiи, потому только, что суровый климатъ былъ не по здоровью любимой лягавой собакѣ его; и второе, что Ивана Ивановича въ молодости, еще въ чинѣ губернскаго регистратора или провинцiяльнаго секретаря, не помню — чиновъ, о коихъ нынѣ уже почти не слыхать — товарищи завели ночью въ овинъ воробьевъ бить: взяли по метлѣ, а ему дали въ руки фонарь, приперли ворота, и вмѣсто воробьевъ, его же бѣднаго самого гоняли по овину изъ угла въ уголъ метлами.
──
ГЛАВА XII.
Отъ метлы съ фонаремъ и до самого полковника и дальше.
──
     Какъ бы то ни было, а Три–Ивана вошелъ къ прiятелю своему Сидору Еремѣичу, придерживая осторожно подъ мышкой картузъ, поздоровался, подошелъ къ ручкѣ супруги хозяина, опять запустилъ руки въ заднiе карманы, повертывался на каблукахъ, разсказывалъ съ восхищенiемъ, какъ онъ казнилъ сегодня сорокопуда, который былъ до того дерзокъ, что хотѣлъ вытащить синичку изъ клѣтки; Сидоръ Еремѣичъ приказалъ подать для двухъ гостей своихъ самоваръ, хозяйка подчивала и угощала насъ усердно, и, когда Иванъ Ивановичъ, какъ человѣкъ вѣжливый, привсталъ съ мѣста и просилъ, чтобы она сама изволила выкушать чашечку, отвѣчала: «благодарю покорно, я одну посудинку выдержала, испродовольствовалась.» Сдѣлавъ должное и успокоивъ такимъ образомъ совѣсть свою, Три–Ивана обратился ко мнѣ и заговорилъ со мною какимъ–то горестнымъ, сострадательнымъ родомъ, жалѣя и соболѣзнуя о горькой участи моей и утѣшая меня тѣмъ, что Богъ не безъ милости. Я отвѣчалъ ему, что слава Богу кончилъ дѣлΏа свои хорошо, и теперь ѣду въ Питеръ, куда такъ давно порывался. «Какъ ѣдете?» спросилъ онъ, «да вѣдь у насъ наборъ?» — Какая жъ мнѣ нужда до набора? — «Помилуйте, да вѣдь васъ общество наше, мѣщане, отдаютъ въ рекруты; они тамъ высчитали, что очередь за вами?»
     Три–Ивана не обманулъ меня; общество посылало уже за мною въ усадьбу Порубова, и не заставъ меня тамъ, въ тотъ же вечеръ отыскало въ домѣ Сидора Еремѣича, посадило въ кандалы и отправило съ отдатчиками въ губернскiй городъ. Я отъ нечаянности этого происшествiя такъ обезумѣлъ, что опомнился только въ губернскомъ городѣ, гдѣ засталъ уже письмо примирителя и птицелова, въ которомъ онъ, какъ законникъ, изъявилъ сильное сомнѣнiе, вправѣ ли общество отдать меня, какъ отставнаго унтеръ–офицера, снова на службу, и совѣтовалъ объявить объ этомъ подробно въ присутствiи.
     Одинъ изъ отдатчиковъ, ходившiй хлопотать тутъ и тамъ о скорѣйшемъ прiемѣ нашемъ, воротился съ вѣстiю, что подмазалъ вездѣ, гдѣ было можно: инспектору врачебной управы отдалъ самъ изъ рукъ въ руки и съ глазу на глазъ; прокурору, чрезъ одного изъ присяжныхъ, который по этимъ дѣламъ употреблялся; военному прiемщику, чрезъ унтера его, и кажется все ладно. На другое утро меня повели. Солдатомъ я служилъ, какъ читатели помнятъ, но въ рекрутскомъ присутствiи не бывалъ, а отданъ прямо, черезъ бригаднаго командира кантонистовъ; нынѣ, при всѣхъ продѣлкахъ, одно только не показалось мнѣ, что унтеръ–офицеръ сталъ толкать меня носками по голени, чтобы я подъ мѣркой вытягивался. Я и безъ того не присѣдалъ, а стоялъ солдатомъ; но онъ дѣлалъ это по всегдашней привычкѣ и обычаю.
     Въ присутствiи, кромѣ прочихъ, былъ еще жандармскiй штабъ–офицеръ и даже флигель–адъютантъ. Это не прежнiя времена, и нынѣ при выборѣ всякую неправду выведутъ наружу. Надобно же быть еще такому случаю: военный прiемщикъ былъ прежнiй ротный командиръ мой; а знаете ли кто былъ флигель–адъютантъ? Родной отецъ мой, полковникъ.
     Ну, нечего по пустому калякать: меня выслушали, призадумались, дѣло было сомнительное, хотя и казалось бы отдавать отставнаго унтера въ солдаты нельзя; но никто не смѣлъ взять на себя рѣшенiе этого вопроса, случая необыкновеннаго, на который у насъ нѣтъ никакихъ постановленiй, — и два мѣсяца прошло въ перепискѣ, на которую однакоже послѣдовало рѣшенiе въ мою пользу. Я жилъ у полковника, разсказывалъ ему всѣ похожденiя свои — онъ слушалъ съ любопытствомъ, и взялъ съ меня слово, что я напишу записки свои: вотъ онѣ. Полковникъ былъ здѣсь на короткое время и безъ семейства — Груша выходитъ замужъ, и, какъ говоритъ полковникъ, очень счастливо. Триста рублей полковничьихъ къ моимъ четыремъ сотнямъ, которыя я сберегъ въ цѣлости, итого 700, сумма почти баснословная, зашита была въ синiй получекмень мой, и я отправился съ обозомъ извозчиковъ по пути въ Питеръ.
     Что мнѣ докучать читателю, не только подробностями пути, но и самаго житья моего въ Питерѣ; я перебивался съ петельки на пуговку, съ корки на корку; для чужаго человѣка Питеръ — тотъ же лѣсъ, а люди, покуда не обживешься, не спознΏаешься съ ними, тѣ же дикари и звѣри. Не стану пересчитывать вамъ всѣ сотни тысячъ неудачъ, которыя встрѣчалъ я каждый день и на каждомъ шагу; но дайте разсказать мнѣ два–три примѣра. Менѣе всего помѣхъ встрѣтилъ я со стороны медико–хирургической академiи; тамъ только нашелъ я радушный прiемъ и поддержку. Всего труднѣе было мнѣ заработывать, во все время, свой кусокъ хлѣба и форменный мундиръ со всею къ нему аммуницiей. Учить дѣтей и переписывать съ листа — вотъ источники для нашего брата; я вовсе не прочь и отъ черной работы, но колкой дровъ и ноской воды болѣе какъ на хлѣбъ не заработаешь, а время убьешь все; мнѣ же можно было работать только по ночамъ, да междучасками.
     Попалъ было я въ контору русскаго купца, съ уговоромъ, работать вечеромъ по два часа; но вскорѣ стали меня употреблять вмѣсто артельщика, давать кучу порученiй на слѣдующее утро, когда мнѣ надо было быть на чтенiи. Я объяснился: это–де противъ уговора и сверхъ силъ моихъ, и уволенъ былъ съ такимъ аптекарскимъ счетомъ, по которому, слава Богу, съ меня ничего не взяли.
     Попалъ я еще къ портному, для переписки всѣхъ счетовъ его на тисненной розовой бумагѣ голубыми чернилами, какъ любовныя записки — но онъ хотѣлъ также возложить на меня не только обязанность сборщика всѣхъ недоимокъ, но и отвѣтственность за нихъ: «вы самъ писалъ четъ,» говорилъ нѣмецъ, «вы долженъ отвѣчать; это мой правилъ.»
     Но самый замѣчательный въ этомъ родѣ случай былъ и съ замѣчательнымъ лицемъ; позвольте распространиться.
──
ГЛАВА XIII,
нечетная и недобрая, какъ тринадцатый гость за столомъ.
──
     Въ началѣ семисотыхъ годовъ, когда у насъ можно было идти по самозванцы, что по грибы, когда Царевичемъ Димитрiемъ не назывался развѣ только тотъ, кто не хотѣлъ; когда бѣдная отчизна наша, изнемогая отъ ранъ, едва въ силахъ будучи поднять, на болѣзненномъ одрѣ своемъ, отягченную уже оковами руку, и отмахивалась отъ лже–царей своихъ, какъ отъ шершней и оводовъ — въ это время услышали впервые про боярина Андрея Горипалаго, который былъ, по крайней мѣрѣ, пальцемъ, на одной изъ удрученныхъ рукъ своего отечества. Горипалый не былъ самъ свидѣтелемъ убiенiя Царевича Димитрiя, но будучи преданъ душой отчизнѣ своей и Богомъ даннымъ Государямъ, онъ вызвался для посылки, къ первому тогда появившемуся самозванцу, убѣдился лично, что это не Димитрiй, котораго онъ видалъ, убѣдился даже, что самозванецъ этотъ былъ не русскiй, и съ этой минуты Горипалый уже не давался болѣе въ обманъ, а убѣждалъ, кого могъ, сильнымъ словомъ своимъ, здравымъ умомъ и теплымъ сердцемъ, не вѣрить обманщикамъ, постоять за мать государство свое, за себя и за дѣтей и внучатъ своихъ, за кости дѣдовъ, бить поголовно незваныхъ пришельцевъ и грабителей землΏи русской, покуда они еще ссорятся промежъ собою; и наконецъ — онъ же, бояринъ Андрей Горипалый, какъ говоритъ темное преданiе, не послѣднiй вразумилъ бояръ избрать на царство благодатный Домъ Романовыхъ.
     Сынъ Андрея былъ въ числѣ осьмнадцати молодыхъ людей, посыланныхъ еще Борисомъ Годуновымъ за море для ученья, и бояринъ Андрей самъ просилъ Царя объ этой милости для сына своего, милости, которой въ тѣ времена другiе боялись и вовсе ея не искали. — Нисходя далѣе, находимъ потомка Андрея Горипалова при лучезарномъ дворѣ одной изъ славнѣйшихъ въ мiрѣ Императрицъ; но знаемъ объ этомъ Горипаловѣ мало, почти только, что онъ уже прибавлялъ, къ прозванiю своему, овъ вмѣсто ый, былъ искусный распорядитель пышныхъ празднествъ и пировъ; но человѣкъ съ головой, и выписалъ для сына своего чрезвычайно лощенаго, всезнающаго француза, въ шитомъ атласномъ кафтанѣ, съ рукавами въ обтяжку. — Французъ этотъ поставилъ на ноги уже не такого чудака, какъ былъ Горипалый Андрей; — и этотъ правда также назывался Андреемъ, — чѣмъ знаменитый гофмаршалъ, отецъ его, хотѣлъ напомнить Государынѣ услуги и заслуги праотца того же имени — но Андрей въ Андрея, какъ извѣстно, не удается; иной угодитъ въ родъ и племя, а иной свихнется. Впрочемъ, если въ этомъ Андреѣ и было еще что нибудь, кромѣ лица человѣческаго, то уже въ сынѣ этого Андрея, въ Гаврилѣ Андреевичѣ Горипаловѣ, свѣтское воспитанiе нашего вѣка добилось наконецъ настоящаго первообраза своего, полновѣснаго вельможи. Довольно любопытно слѣдить такимъ образомъ, какъ мы теперь, за цѣлымъ поколѣнiемъ, и видѣть какъ природа постоянно борется съ искусствомъ нашимъ, какъ порывается родить человѣка, но исподволь пересиленная, переспоренная воспитанiемъ нашимъ, нерѣдко наконецъ должна уступить ему, и произвести на свѣтъ, въ третьемъ, четвертомъ колѣнѣ, настоящее животное. Тутъ, въ Гаврилѣ, кажется уже нечего было ни чинить ни портить, а онъ вылился съ самаго первоначала, какъ ему быть слѣдовало: ни толстъ, ни тонокъ, ни коротокъ, ни дологъ, а такъ, очень видный, рослый, плотный, хорошо сложенный мужчина. Лобъ у него былъ превысокiй, уши плоскiе, огромные, брови густыя и морщины надъ ними очень благообразныя; глаза также большiе, но какiе–то междоумки: трудно было рѣшить, съ перваго взгляда, чтΏо въ нихъ сквозило, чѣмъ они блестѣли, тупеемъ ли, острiемъ ли, съ лица ли, или съ изнанки — но въ нихъ была какая–то важная остойчивость; а расходящаяся, отъ внѣшнихъ уголковъ глазныхъ къ вискамъ, связка мелкобороздыхъ морщинокъ, придавала даже иногда, глазу Гаврилы Андреевича, видъ какой–то прозорливости. Лице его было вообще довольно окладистое, черты всѣ очень соразмѣрныя, но что бросалось въ глаза, при первой встрѣчѣ съ Гаврилою Андреевичемъ, и чему завидовали всѣ сверстники и даже наголовники его, это было удивительное искусство, съ которымъ природа расположила на лицѣ его всѣ морщинки и складочки: онѣ были такъ правильны, такъ отчетисто и чисто подобраны, что нельзя было бы вытиснуть ихъ лучше зубчатымъ утюгомъ. Все это вмѣстѣ придавало лицу Гаврилы Андреевича, а слѣдовательно и ему самому, видъ чрезвычайно основательный, разсудительный, важный, дѣловой, а для нѣкоторыхъ даже умный; онъ и слылъ тонкимъ политикомъ.
     Я въ одно время работалъ немного на Гаврилу Андреевича — не думайте однако же, чтобы я шилъ на него сапоги, нѣтъ, это было дѣло знаменитаго Аренса — я сдѣлалъ, по заказу, нѣсколько выписокъ изъ огромнаго тяжебнаго дѣла, и поэтому былъ разъ или два въ кабинетѣ этого вельможи, видѣлъ также, какъ онъ принималъ однажды по утру десятка два дѣловыхъ посѣтителей, большею частiю по службѣ, и могу вамъ все это пересказать; разумѣется, что оно останется между нами. Съ этимъ же условiемъ я признаюсь вамъ также, за что я потерялъ довѣренность Гаврилы Андреевича, и почему, впослѣдствiи уже, кабинетъ его сдѣлался для меня столь же недоступнымъ, какъ гостиная его: мнѣ слѣдовало получить за труды мои 175 рублей, по уговору; я былъ такъ неостороженъ, что деньги эти мнѣ понадобились, и какъ никто мнѣ ихъ не приносилъ, то я за ними осмѣлился придти самъ; съ тѣхъ поръ Гаврилы Андреевича, по нынѣшнiй день, все нѣтъ да нѣтъ дома, и я ему уже не работникъ. Если бы вамъ можно было, при свиданiи съ Гаврилою Андреевичемъ — напримѣръ у князя Соломкина, я знаю, что вы тамъ бываете — если бы, говорю, можно было напомнить какъ нибудь Гаврилѣ Андреевичу о нижайшемъ ожиданiи моемъ, то вы бы меня этимъ очень одолжили.
     ДΏома, и одинъ про себя, Гаврило Андреевичъ жилъ по своему и для себя, а у людей или при людяхъ по больше–свѣтски. Поэтому и надобно отличить въ немъ двухъ особъ, два лица: Гаврило Андреевичъ домашнiй, свойскiй, себѣ на умѣ, и Гаврило Андреевичъ гостинный, свѣтскiй, или какъ нынѣ сказали бы: салонный; домашнiй ходилъ въ лиловыхъ плисовыхъ сапогахъ, въ китайскомъ парчевомъ халатѣ, съ непокрытой головой, на которой сѣдые, не совсѣмъ рѣдкiе волосы, причесаны были просто, безъ всякихъ затѣй; въ правой рукѣ, у домашняго Гаврилы Андреевича, почти безвыходно жила большая золотая табакерка и двойной индiйскiй платокъ, то есть два платка, сложенные одинъ на одинъ, вмѣстѣ: это заведено было, ради всегдашняго затяжнаго насморка. Домашнiй Гаврило Андреевичъ всегда плевалъ въ серебряную чашку съ граненой и вызолоченой крышкой: всегда садился между двухъ зеркалъ, когда его причесывали, и открякивался, харкалъ и пыхтѣлъ, во все время этой продѣлки, особеннымъ, звучнымъ и величественнымъ образомъ, не спуская большихъ глазъ своихъ съ зеркала; домашнiй глядѣлъ всегда сухо, важно, былъ молчаливъ, угрюмъ, спрашивалъ, отвѣчалъ и приказывалъ всегда односложными словами: «да, нѣтъ, ну, а?» И наконецъ, у домашняго нижняя губа всегда казалась нѣсколько отвислою, или покрайней мѣрѣ она выпячивалась немного впередъ. Въ гостиномъ больше–свѣтскомъ Гаврилѣ Андреевичѣ всего этого слѣду не было; прическа изысканная, подчерненный помадой курчавый вΏолосъ въ завиткахъ, чулки и башмаки, хотя уже короткихъ штановъ не носили, на пальцахъ богатые перстни, тонкiй батистовый платокъ, и только два такихъ же про запасъ въ карманѣ; табакерка маленькая, осыпанная алмазами, съ изображенiемъ барскаго дворца и усадьбы села Прохорова, наслѣдья Горипаловыхъ; походка важная, но не спѣсивая, лице привѣтливое; нижняя жъ губа подбиралася всегда на свое мѣсто; притомъ, всегдашняя улыбка, шутливость и веселость. Изъ всего этого вы изволите видѣть, что хотя Гаврило Андреевичъ лобъ и уши свои носилъ безсмѣнно и въ гостяхъ и дома, но что все это принимало, въ большомъ свѣтѣ, какъ то иной видъ и образъ: тамъ праздничный, а тутъ буднишнiй; въ свѣтѣ Гаврило Андреевичъ ходилъ на лицо, а дома сидѣлъ на изнанку, или можетъ быть на оборотъ, какъ угодно.
     Утро у Гаврилы Андреевича было дѣловое, и я обѣщалъ вамъ разсказать занятiя одного такого утра, въ которое мнѣ случилось простоять съ часъ–мѣста въ прiемной благодѣтеля моего.
     Когда ударило одинадцать, то Гаврило Андреевичъ вышелъ, въ коричневомъ сюртукѣ со звѣздой, и пошелъ сряду въ обходъ, приговаривая: вы что? что? или: что вамъ угодно? смотря по степени извѣстности ему дѣла или дѣловаго просителя. Впрочемъ тутъ постороннихъ значительныхъ лицъ не было вовсе, это все почти были свои.
     Первый чиновникъ подалъ списокъ и отчетъ по данному ему порученiю, распорядиться приглашенiемъ половины столицы на вечеръ. Тутъ Гаврило Андреевичъ, развернувъ расположенный по азбучному порядку списокъ, съ перваго взгляду замѣтилъ, что на букву С кого–то недостаетъ; слѣдовало быть, какъ Гаврило Андреевичъ зналъ на память, девять человѣкъ, а тутъ только восемь. Чиновникъ, служившiй, какъ видно, по этой части не первый день, далъ на это, не запинаясь, удовлетворительный отвѣтъ, объяснивъ, что одинъ С изъ столицы, а слѣдовательно и изъ букваря Гаврилы Андреевича, выбылъ.
     Другой чиновникъ, собою очень благовидный, поклонился, сказавшись чиномъ и прозванiемъ, и просилъ покорно какого–то незанятаго доселѣ мѣстечка, ссылаясь притомъ, относительно себя, на двухъ извѣстныхъ Гаврилѣ Андреевичу лицъ. Гаврило Андреевичъ заставилъ чиновника повторить трижды имя свое, сказалъ потΏомъ, прищурясь и приподнявъ голову, что какой–то однопрозванецъ просителя служилъ у Ивана Петровича, и былъ удаленъ по неблагонадежности своей, такъ уже не онъ ли это? И на отвѣтъ просителя, что онъ у Ивана Петровича не служилъ, и никогда и ни откуда удаляемъ не былъ, отвѣчалъ, кивнувъ головой и проходя далѣе: «да, ну объ этомъ надобно прежде обстоятельно узнать». Проситель поклонился и тутъ же вышелъ.
     Еще чиновникъ принесъ, на выборъ и благоусмотрѣнiе Гаврилы Андреевича, печатные дѣловые бланки, съ вычурными узорчатыми заголовками. Его превосходительство изволилъ разсматривать ихъ съ большимъ вниманiемъ, относя все дальше и дальше отъ себя, во всю длину руки и, закидывая назадъ голову, повертывалъ листъ въ рукахъ, сличалъ, сравнивалъ — но какъ очковъ у Гаврилы Андреевича при себѣ не было, а дѣло показалось ему слишкомъ важнымъ, чтобы рѣшить его такъ, на скорую руку, то и было чиновнику приказано обождать, съ тѣмъ, чтобы по окончанiи выхода, заняться этимъ основательно и на досугѣ, въ кабинетѣ.
     Наконецъ очередь дошла до низенькаго, черноволосаго чиновника съ анненскимъ крестомъ на шеѣ, на котораго я уже давно смотрѣлъ, не понимая, какiя у него въ рукахъ разноцвѣтныя дощечки? Это, какъ оказалось, были образчики красокъ, для окраски половъ, дверей и оконъ въ департаментѣ. Это дѣло отвлекло Гаврилу Андреевича уже вовсе отъ остальныхъ докладчиковъ, и дѣловое утро тѣмъ кончилось. Сперва изволили разсматривать образчики отъ свѣту, къ себѣ и отъ себя, и съ боку, потомъ подошли къ окну, и дѣлали разныя замѣчанiя, на счетъ цвѣта, вида, цѣны, сравнивали, сличали, клали дощечки на полъ и отходили отъ нихъ и заходили со всѣхъ сторонъ, приказывали держать ихъ въ рукахъ, подымая выше головΏы и отходить и постепенно приближаться — а наконецъ изволили отправиться въ кабинетъ, унести съ собою образчики, и позвать туда же низенькаго чиновника съ анненскимъ крестомъ и еще другаго, съ извѣстными бланками.
     Слышавъ своими ушами, какъ Гаврило Андреевичъ изволили приказывать чиновнику, который приходилъ съ зазывнымъ спискомъ для раута, чтобы на офицiянтовъ справить къ этому вечеру бѣлые атласные жилеты и шелковые чулки, я уже нисколько не призадумался подойти къ его превосходительству съ покорнѣйшею просьбою, приказать выдать мнѣ мои 175 рублей, о коихъ конечно полѣнились–де доселѣ довести до его свѣдѣнiя, между тѣмъ, какъ они мнѣ, бѣдному человѣку, крайне нужны... Но видно я, отъ робости, говорилъ такъ тихо, что Гаврило Андреевичъ меня и не слышалъ; по крайней мѣрѣ они не обратили на меня никакого вниманiя, а впослѣдствiи швейцаръ уже не пускалъ меня болѣе въ домъ, и должокъ остался за Гаврилой Андреевичемъ по сегоднишнiй день. Вотъ вамъ все.
──
ГЛАВА XIV.
Отъ главы тринадцатой и до пятнадцатой.
──
     Всѣхъ лучше и вѣрнѣе, какъ узналъ я на опытѣ, платятъ господа сочинители за перебѣлку сочиненiй своихъ, особенно стихотворцы, если только угодишь ихъ вкусу размѣщенiемъ и пригонкой стиховъ и выборомъ прописныхъ буквъ. Разъ, помню, досталось мнѣ перебѣлять огромное предположенiе одного весьма извѣстнаго сановника, о томъ, чтобы для исправленiя народной нравственности, забить въ кабакахъ наглухо двери и сдѣлать только стойки въ окнахъ, прямо съ улицы. Разсужденiе это начиналось словами: «Въ предметѣ томъ, поелику, ибо и въ тѣхъ видахъ для соблюденiя казеннаго интереса,» и проч.
     Наконецъ попалъ я на колею, которая избавила меня отъ всѣхъ крайностей денежной нужды, но это было уже въ послѣднiй годъ моего курса. Судьба свела меня съ журналистомъ, который сдѣлалъ изъ меня, какъ изъ многихъ другихъ студентовъ, если не писателя, то покрайней мѣрѣ писаку. Я писалъ по заказу обо всемъ, о чемъ писать меня заставляли, получалъ небольшiя деньги всегда сполна, и видѣлъ послѣ статьи свои въ печати съ разными прикрасами и съ загадочными подписями двухъ буквъ, взятыхъ на выдержку изъ азбуки нашей.
     Вотъ сколько я наговорилъ о побочныхъ и пустыхъ предметахъ, окружавшихъ меня во время четырехъ–годичнаго университетскаго курса, а не сказалъ ничего собственно о послѣднемъ, о занятiяхъ моихъ. Все шло чинно, мѣрно, тихо, и я получилъ наконецъ, — дѣйствительно заслужилъ и получилъ, — дипломъ лекаря первой степени. О, это стоило для меня всѣхъ первостепенныхъ звѣздъ на свѣтѣ! Давнишнiя, завѣтныя мечты мои исполнились, я самъ себѣ заработалъ и прiобрѣлъ почетное мѣсто въ обществѣ, и теперь не стыдно было мнѣ назваться воспитанникомъ коровницы и отставнымъ унтеръ–офицеромъ; я напротивъ гордился этимъ, и охотно разсказывалъ всякому, кому угодно было меня послушать. Вслѣдъ за томительнымъ испытанiемъ, на которомъ мнѣ очень трудно было отвѣчать, по заведенному порядку, наизусть отъ слῺова до слῺова и безъ собственныхъ разсужденiй, я отправленъ былъ въ Алтыновскую губернiю уѣзднымъ лекаремъ того же уѣзда.
     На пути въ Алтыновъ былъ со мною странный случай: судьба, казалось, хотѣла испытать на выѣздахъ, на первыхъ порахъ, рѣшимость молодаго врача, едва только вступившаго въ это званiе. Уставши и простудившись немного, я рѣшился переночевать въ одной деревнѣ, тѣмъ болѣе, что я выѣхалъ изъ столицы сейчасъ послѣ назначенiя своего, и противу поверстнаго срока опоздать не боялся. До свѣту еще сдѣлался въ избѣ шумъ и вопль; я вскочилъ, думая, что пожаръ, но оказалось другое: какой–то бродяга повѣсился на воротахъ у хозяина моего, и баба, идучи по воду, кинула ведра свои, бросилась въ избу и подняла страшный вой. Я снялъ немедленно висѣльника, не смотря на всѣ убѣжденiя хозяина, и старался привести его въ чувство; но старанiя мои были тщетны. Между тѣмъ мужики собрались, старосты и прочее деревенское начальство, и объявили мнѣ рѣшительно, что не выпустятъ меня изъ села, покуда не прiѣдетъ исправникъ, даже поговаривали довольно громко, что меня должно посадить подъ караулъ. — Никакiя убѣжденiя и угрозы мои не помогли, меня стерегли, караулили, не давали лошадей, и продержали трои сутки, до прибытiя исправника. Къ крайнему удивленiю моему, этотъ нашелъ не только распоряженiя мужиковъ вполнѣ основательными, но посадивъ–таки хозяина моего и сосѣдей его подъ караулъ, и осуждая поступокъ мой, какъ крайне неблагоразумный и подозрительный, увѣрялъ, что никакъ не можетъ понять, какая мнѣ, постороннему человѣку, была нужда, мѣшаться въ такое уголовное дѣло, и требовалъ, чтобъ я ѣхалъ съ нимъ въ уѣздный городъ. Показавъ ему свою подорожную, я объявилъ положительно, что никуда бы не поѣхалъ, по подобному настоянiю его, но что мнѣ дорога и безъ того лежитъ туда, и потому, милости просимъ, если угодно, ѣхать вмѣстѣ. Тамъ держать меня долѣе не посмѣли, взяли только отъ меня письменное показанiе во всемъ, и напророчили бѣду неминучую. Бѣды конечно не было, но перепиской по этому дѣлу мучили меня болѣе году, и самъ инспекторъ управы очень былъ недоволенъ неумѣстнымъ рвенiемъ моимъ, и судилъ точно какъ коломенскiй исправникъ: «на что мѣшаться и вязаться не въ свое дѣло?» — А если бы висѣльникъ былъ еще живъ? — возразилъ я. Но инспекторъ оставался при своемъ: «какое вамъ до него дѣло, на что въ такiя непрiятности мѣшаться?»
     Прибывъ въ Алтыновъ и принявъ дѣлῺа свои, я при первой поѣздкѣ для освидѣтельствованiя какого–то мертваго тѣла, открылъ изобрѣтательную промышленность моего лекарскаго ученика, который, при покойномъ предмѣстникѣ моемъ, управлялъ врачебно–полицейскими дѣлами уѣзда, и съ большΏимъ умѣньемъ и знанiемъ всѣхъ обстоятельствъ и отношенiй, обдѣлывалъ самыя щекотливыя и тонкiя дѣлишки. Въ одномъ, довольно значительномъ селенiи, чрезъ которое мнѣ довелось ѣхать, въ сопровожденiи правой руки моего предмѣстника, крестьяне рѣшились отправить ко мнѣ въ избу цѣлое посольство, мимо низшей инстанцiи, моего подручника, который, стоя въ сѣняхъ, старался выпроводить взашей незваныхъ гостей, спасибо неробкихъ: вытолкали ихъ въ дверь, они подошли къ окну, съ нижайшею просьбою, отсрочить имъ сборъ по 40 коп. съ дыму, который разложилъ моимъ именемъ расторопный ученикъ (только право не мой) на все село, за прививанiе оспы. Я глядѣлъ на мужиковъ во всѣ глазῺа, но вскорѣ, смекнувъ въ чемъ дѣло, позвалъ ихъ къ себѣ, и все объяснилось. Это водилось, искони, такимъ образомъ: ученикъ отправляется прививать оспу; прiѣзжая въ деревню, коли можно въ рабочую пору, онъ растанавливается какъ можно шире на квартирѣ, шумитъ, кричитъ, грозитъ, требуетъ на завтра подводъ, посылаетъ во всѣ дворы обвѣщать, чтобы всѣ бабы съ ребятами собирались, и раскладываетъ по столамъ и скамьямъ ножи, ланцеты, всякiе припасы, требуетъ бинтовъ, повязокъ, и чтобы все это на каждомъ дворѣ было готово по образцу. За тѣмъ и самъ вздыхаетъ тяжело, сожалѣя объ участи малыхъ ребятъ, которыхъ велѣно рѣзать ланцетомъ и прививать такимъ снадобьемъ, о которомъ де въ священномъ писанiи ничего не говорится; бабы ревутъ, отстаиваютъ дѣтей, и мужики рады, если могутъ отдѣлаться умѣреннымъ взносомъ, котораго вѣдь и за труды, все одно, не миновать же. И десятскiе, послѣ разговора старосты съ оспопрививателемъ на особицу, бѣгаютъ по селу, стучатъ въ ставни и обвѣщаютъ сносить по гривнѣ съ дыму, такъ лекарь (то есть фельдшеръ) уѣдетъ и никого не тронетъ. На слѣдующiй разъ онъ прiѣзжаетъ съ тѣмъ же, и еще съ новыми угрозами: подать жалобу, что уже и весною не давали привить дѣтей — и конецъ пѣсни тотъ же; наконецъ случится ѣхать уѣздному лекарю — не говорю уже о членѣ управы — тутъ уже всякiй видитъ необходимость загладить прошедшее, кончить дѣло миролюбивой сдѣлкой, и староста опять повѣщаетъ о сборѣ. Такимъ образомъ мой опытный помощникъ успѣлъ уже, по прiѣздѣ моемъ, принять, моимъ именемъ, необходимыя мѣры, и видно, у мужиковъ не стало терпѣнiя, и они пришли просить меня объ отсрочкѣ. Къ этому должно прибавить еще три слова: я не могъ настоять, чтобы дѣло было обнаружено законнымъ порядкомъ, и мой мошенникъ отданъ подъ судъ; его перевели въ другой уѣздъ, гдѣ онъ продолжалъ успѣшно службу.
     Во время частыхъ разъѣздовъ моихъ по службѣ, мнѣ случилось также разглядѣть однажды близенько разъѣзды уѣзднаго землемѣра. Видѣли вы это? оно довольно потѣшно. Прiѣзжая однажды въ деревню, вижу безконечный поѣздъ: подводъ пятнадцать, въ томъ числѣ двѣ брички — и все это набито мѣшками, кулями, сундуками, нѣсколькими полупьяными, какъ видно по первому взгляду, выгнанными изъ службы чиновниками, и лицами женскаго полу, того разряда, которыхъ называютъ у насъ салопницами, и множествомъ ребятишекъ. Спрашиваю съ удивленiемъ, что это? «Землемѣръ», отвѣчаютъ мужики, снимая шапки, «ѣдетъ межевать луга наши, все спорное, сколько лѣтъ бьемся — и драки сколько было у насъ изъ за нихъ, и казны сколько издержали — насилу вотъ Господь смиловался, велѣно отмежевать». — Какой же съ нимъ обозъ? — «Да это, батюшка, что проѣздомъ соберетъ, мукΏи да крупы, да овса, такъ и складываетъ на подводы и возитъ съ собой все лѣто, а къ зимѣ домой. Вѣдь подводы ему ни почемъ; а во что онѣ намъ становятся, того ихъ милость не расчитываетъ. Да Богъ съ нимъ, только бы дѣло покончилъ; по рублю съ десятины взялъ уже съ весны, теперь видно по другому собирать придется». — Какой–же народъ съ нимъ? — «Да это нахлѣбники, батюшка; извѣстное дѣло, куда прiѣдетъ, мужики кормятъ и его, и кто съ нимъ ѣдетъ, только не обижай насъ; ну онъ и наберетъ нахлѣбниковъ, они ему по цѣлковому что ли платятъ въ мѣсяцъ, а онъ ихъ все лѣто и возитъ по губернiи, и раставляетъ по квартирамъ и кормитъ. Тутъ глядите что будетъ: какъ только въ деревню, такъ всѣ и разбредутся по дворамъ, кричатъ, шумятъ, дерутся, давай того, давай сего — что дѣлать–то станемъ».
     Я уѣхалъ; черезъ недѣлю возвращаюсь тѣмъ же путемъ, землемѣръ со свитой все еще празднуетъ именины свои въ той же деревнѣ, и мужики уже два раза посылали въ городъ за виномъ. Слишкомъ ведро опорожнили. Наконецъ раздается по селу радостная вѣсть: землемѣръ отдалъ приказъ чистить астролябiю; значитъ скоро примется за работу. Между тѣмъ, рабочiе и понятые, наряженные изъ этой и сосѣднихъ деревень, все дожидаются, хотя конечно домашняя работа ихъ не ждетъ. Съ этою радостною вѣстiю, что астролябiя чистится, одинъ изъ понятыхъ поскакалъ верхомъ въ сосѣднюю деревню. Я уѣхалъ, и впослѣдствiи слышалъ только, что пьяный землемѣръ наставилъ межевыхъ столбовъ и вкривь и вкось, и отрѣзалъ не только мельницу, но и половину дворовъ одной деревни; а какъ столбы землемѣра неприкосновенны и губернскiя власти не могутъ уничтожить дѣйствiй его, то тяжба возобновилась, и пошла по наслѣдству съ поколѣнiя на поколѣнiе.
──
ГЛАВА XV.
Отъ плохаго расположенiя духа и до хорошаго.
──
     При такомъ образѣ жизни, службы и мыслей въ Алтыновѣ, мнѣ иногда до нестерпимости трудно было жить и служить, и я не скоро обтерпѣлся. Всякая несправедливость казалась мнѣ дневнымъ разбоемъ, и я выступалъ противъ нея съ такою же рѣшимостiю и отчаянiемъ, какъ противу человѣка, который бы душилъ подлѣ васъ кого нибудь, ухвативъ его за горло: гдѣ кричатъ караулъ, туда я бросался со всѣхъ ногъ. Но я большею частiю оставался въ дуракахъ, заслужилъ только прозванiе безпокойнаго человѣка, а горю помогалъ очень рѣдко. Въ Алтыновѣ требовали, чтобы вы проходили спокойно своимъ путемъ и не мѣшались не въ свое дѣло, то есть, не заботились бы о томъ, если подлѣ васъ рѣжутъ другаго, а только оберегали бы свой кадыкъ и свою голову. Управа наша, при каждомъ удобномъ случаѣ, ожидала отъ меня свой обычный азiятскiй пишкешъ, ожидала, и со дня на день становилась нетерпѣливѣе, и, какъ видно было по всѣмъ прiемамъ ея, искала случая показать мнѣ, что долготерпѣнiе ея истощилось.
     Я былъ въ самомъ плохомъ расположенiи духа и раскаявался уже почти въ избранномъ мною званiи; я мечталъ принести столько пользы человѣчеству, а вмѣсто этого сидѣлъ теперь надъ срочными донесенiями всѣхъ родовъ, и сводилъ всѣми неправдами концы, отписывался и огрызался, какъ могъ, на придирки, замѣчанiя и выговоры — на важныя донесенiя свои по разнымъ предметамъ, требующимъ немедленныхъ и самыхъ дѣятельныхъ мѣръ, не получалъ вовсе отвѣтовъ, а по пустымъ, которые не стоили и полулиста бумаги, заводились огромныя дѣлΏа и нескончаемая переписка — словомъ, все это выводило меня вовсе изъ терпѣнiя, и я началъ думать о томъ, какъ бы перейти врачемъ въ полкъ въ военную службу — тамъ, казалось мнѣ, все–таки не то; тамъ, дѣлай свое дѣло и тобою будутъ довольны; взятокъ не берутъ. Получаю, какъ нарочно, объ эту пору, три письма отъ академическихъ товарищей своихъ, которые пошли въ армiю, и которымъ я писалъ недавно, и плакался на горькую участь свою.
     Что же они писали? Да одинъ писалъ вотъ что: «Полковникъ крайне мною недоволенъ, обходится со мной оскорбительно, грубо, а дѣваться мнѣ отъ него некуда; корпусный докторъ дѣлаетъ мнѣ строгiя замѣчанiя, грозитъ — отъ него подавно не уйдешь. Бѣда эта началась съ того, что съ одной стороны требуютъ и взыскиваютъ съ меня того, на что съ другой не даютъ средствъ, и на оборотъ; все это обрывается на мнѣ, и горькiя, убѣдительныя просьбы и жалобы мои замираютъ въ самой глухой пустынѣ, въ лѣсу людей. Другая бѣда — которая еще, Богъ вѣсть, чѣмъ кончится — вотъ какая: дивизiонный и корпусный докторΏа требуютъ самымъ строгимъ и настоятельнымъ образомъ, чтобы мѣсячныя вѣдомости были доставляемы къ сроку. Это хорошо; но я ихъ не могу переслать по голубиной почтѣ, а могу только закончить послѣдняго числа каждаго мѣсяца, и потомъ, благословясь, отправить. Но квартиры наши расположены такъ несчастливо, что вѣдомости мои не могутъ дойти, по обыкновенной почтѣ, въ дивизiонную квартиру прежде 4–хъ или 5–ти дней, а требуютъ, непринимая никакихъ отговорокъ, чтобы онѣ были на мѣстѣ, отнюдь не позже послѣдняго числа каждаго мѣсяца. Никакiя представленiя и убѣжденiя не помогаютъ, никакихъ отговорокъ не принимаютъ: получаю выговоръ за выговоромъ, со строжайшимъ подтвержденiемъ въ общихъ словахъ: доставлять вѣдомости къ сроку. Я попытался закончить вѣдомость 25–мъ числомъ мѣсяца и отправить ранѣе — новый строжайшiй выговоръ, циркулярно, по всей дивизiи; я отправлялъ уже нарочнаго на свой счетъ — но онъ мало опереживаетъ почту, и привозитъ мнѣ обратно тотъ же строжайшiй выговоръ. Есть ли тутъ человѣческiй смыслъ, любезный другъ, скажи Бога ради, и что мнѣ тутъ дѣлать?»
     А другой писалъ вотъ что: «Показать искусство или познанiя свои, въ чемъ, какъ полагали мы въ слѣпомъ невѣдѣнiи своемъ, состоитъ обязанность и назначенiе врача — показать себя въ своемъ дѣлѣ, на это у меня о–сю–пору не было случая; старшiе чиномъ лечатся у старшихъ чинами, а о томъ, что дѣлается въ лазаретѣ, мои судьи судятъ конечно уже не по рецептамъ, какъ докажетъ тебѣ нижеслѣдующiй примѣръ. Генералъ смотрѣлъ лазаретъ, и при первой встрѣчѣ со мною, окинувъ меня съ головы до ногъ, сдѣлалъ мнѣ строгiй выговоръ: «Куда вы, сударь, правую руку завалили? Не умѣете стоять передъ начальствомъ?» Далѣе: выговоръ за помятыя постели, выговоръ за поношенные халаты больныхъ, за оловянную посуду, по которой только видно было, что она въ ежедневномъ употребленiи, и выставлена не на показъ; словомъ, ты видишь, тутъ рѣчь шла вовсе не о тѣхъ предметахъ, которые преподавали намъ въ академiи, и наука, братъ, наша пропала. Бывало, когда толковали намъ о рукахъ и ногахъ, такъ рѣчь шла о вывихахъ, переломахъ, о пульсѣ, кровопусканiяхъ или, какъ говоритъ фельдшеръ мой: венесекусахъ — тутъ не то. А знаешь ли, чѣмъ старался утѣшить меня костоправъ мой, фельдшеръ, когда генералъ ушелъ, посовѣтовавъ полковнику держать меня въ рукахъ? Онъ мнѣ объяснилъ загадку: «Мы маху дали, ваше благородiе,» сказалъ онъ, «да я не смѣлъ доложить вамъ, потому что вы сами изволили распоряжаться. Бывало, при Иванѣ Кондратьичѣ, поставимъ къ смотру больныхъ по кроватямъ, не по болѣзнямъ, а подъ ранжиръ; досчечки разпишемъ почище, бѣлилами, которые на этотъ случай Иванъ Кондратьевичъ нарочно изъ городу выписывалъ; трудныхъ, которые не могутъ прифрунтиться, выведемъ вонъ, въ жидовскую корчму, либо въ баню, чтобъ на глазῺа не попадались; прочихъ выровняемъ, пригонимъ халаты, за сутки не велимъ ложиться, чтобы не помять постелей; оловянную посуду также всю на показъ, подъ ранжиръ, и не марали ее, а кормили больныхъ, перечистивъ все, изъ черепковъ; аптеку также всю прибирали стклянку подъ стклянку, а невидное, неказистое прятали куда нибудь, уносили, а вы изволили приказать выдать больнымъ для нῺоски, и туфли, и халаты, и одѣяла, и простыни — ну, разумѣется, больной ходитъ, шаркаетъ, обобьетъ; ляжетъ — помнетъ; оно ужъ и не въ такомъ порядкѣ. У насъ все это выдавалось бывало только къ смотру, и все было новое.»
     Какъ прочиталъ я два письма любезныхъ мнѣ товарищей по академiи — такъ чуть не подурачился, чуть не заплакалъ. Больно мнѣ было за нихъ, больнѣе еще за свою отчизну. Взялъ я шапку и пошелъ душу отвести къ человѣку, котораго я душевно уважалъ, познавъ благородство и честность его, при нищенскомъ состоянiи кармана. Это былъ нашъ уѣздный стряпчiй, Негуровъ. Онъ встрѣчаетъ меня весело и дружески — начинаю ему плакаться на горе свое, жалѣть, что избралъ эту часть, что не пошелъ служить куда нибудь по гражданской службѣ, «вотъ какъ ты, напримѣръ,» сказалъ я, подавъ ему руку, «тебя всѣ любятъ, уважаютъ, ты и въ маломъ чинѣ и званiи своемъ полезенъ — а я?»
     — Постой же, — сказалъ Негуровъ, — не торопись мнѣ завидовать; нѣтъ ли у тебя подставнаго на мое мѣсто, я могу уступить его. — «Что это значитъ?» — Какъ что значитъ, развѣ ты не слышалъ, что я сегодня уже подалъ въ отставку, и остаюсь, до времени, съ семьей безъ мѣста? Но Богъ милостивъ, а на Руси не безъ добрыхъ людей, найду другое. — «Да что это такое, разскажи Бога ради?» — Да вотъ что: ты слышалъ конечно, что къ намъ, вмѣсто умершаго, назначенъ новый прокуроръ; онъ человѣкъ намъ вовсе неизвѣстный, и можетъ быть бездѣльникъ, а можетъ быть и честный человѣкъ — не знаю, но во всякомъ случаѣ, принялся за службу свою, съ перваго дня, очень неудачно, и не только, какъ говорится, лѣвшой, но даже такъ сказать ногой. Пишетъ онъ ни съ того ни съ сего, циркуляромъ ко всѣмъ уѣзднымъ стряпчимъ: «Предупреждаю всѣхъ стряпчихъ, чтобы они отнынѣ приняли за основанiе совсѣмъ иныя правила, чѣмъ доселѣ: я не потерплю злоупотребленiй, которыя введены ими въ обычай, и прошу дѣйствовать отнынѣ иначе.» Каково это тебѣ нравится? Положимъ, что у него прямое и честное намѣренiе сдѣлать добро — хотя это право очень сомнительно, и болѣе пахнетъ приглашенiемъ задобрить строгаго, неумолимаго начальника; но положимъ, говорю, что намѣренiе было честное. Развѣ это такъ дѣлается? Развѣ можно начать исправленiе частнаго зла тѣмъ, чтобы напередъ ошельмовать всѣхъ поголовно? Развѣ можно сказать человѣку въ глаза: ты воръ и бездѣльникъ, — если не знаешь и не видалъ человѣка этого въ глаза, и ничѣмъ опорочить его не можешь? Но не менѣе того, циркуляръ поѣхалъ во всѣ уѣзды, а мнѣ достался изъ первыхъ рукъ. Я въ тотъ же день отвѣчалъ: «крайне больно и прискорбно, что новый начальникъ нашъ, не узнавъ еще никого по дѣламъ и поступкамъ его, оскорбляетъ такимъ воззванiемъ всѣхъ подъ рядъ: и праваго и виноватаго. Что же собственно до меня относится, то я и впредь буду руководствоваться тѣми же правилами, коихъ постоянно держался, въ теченiе осьмнадцати лѣтъ службы своей.» Прокуроръ обращаетъ мнѣ рапортъ мой, съ надписью на немъ: «предписанiе мое не требовало отвѣта; неумѣстныхъ разсужденiй не люблю; если г. Негурову угодно, можетъ объясниться со мною лично.»
     Прихожу утромъ на другой день въ канцелярiю прокурора, и застаю его тамъ, обще съ двумя его помощниками. «Что вамъ угодно?» — Я пришелъ по вашему приказанiю съ вами объясниться. — «Какого роду объясненiе вамъ угодно? вы обидѣлись циркуляромъ моимъ? можете обижаться: скажу вамъ вдобавокъ, что онъ въ особенности къ вамъ относится, и что я повторяю еще на словахъ приказанiе свое. Довольно вамъ этого, или еще что нибудь угодно?»
     — Довольно, — отвѣчалъ я, — даже черезъ–чуръ много. Желаю вамъ служить и знаться всегда съ такими людьми, которые могутъ переносить подобныя выходки спокойно. — Вышелъ, и черезъ часъ прислалъ просьбу объ отставкѣ.
──
ГЛАВА XVI.
Отъ стряпчаго Негурова вплоть до дѣвицъ Калюжиныхъ.
──
     Когда бѣдный Негуровъ разсказалъ мнѣ все это спокойно, какъ человѣкъ, привыкшiй, въ теченiе долговременной службы своей, къ подобнымъ явленiямъ; когда я надивился спокойствiю духа его и благородной рѣшимости, твердой вѣрѣ его въ Провидѣнiе; то устыдился своего малодушiя. Въ самомъ дѣлѣ, я человѣкъ одинокiй, на мнѣ не лежитъ огромнаго семейства, о чемъ же мнѣ столько заботиться? Буду прать противу рожна, буду, пренебрегая всѣми мелочными дрязгами и кознями тщедушныхъ и проискныхъ людей, буду идти своимъ путемъ, не щадя жизни своей и до послѣдней капли крови, какъ присягалъ я, а остальное предоставимъ Богу и Царю. Развѣ не удается иногда всякому изъ насъ, и самому незначительному человѣку, по мѣсту, чину и званiю, сдѣлать добро, отстоять правду и посрамить бездѣльничество, заклеймивъ его презрѣнiемъ благородныхъ? Что же мнѣ послѣ этого до мелочныхъ придирокъ, до злонамѣренныхъ покушенiй, повитыхъ неправдою и вскормленныхъ криводушiемъ людей? Они за себя отвѣтъ дадутъ, а мы за себя. И давно ли Негурову удалось сдѣлать доброе дѣло, и не стΏоитъ ли оно того, чтобы за него иногда потерпѣть? Развѣ присяга моя «до послѣдней капли крови» относится только до солдата, который буквально исполняетъ это, подставляя лобъ свой подъ пулю, а не до нашего брата, у котораго иная капля поту, переработанная изъ той же крови, стΏоитъ капли самой крови; у котораго забота не за свое, а за общее благо, и пря, война, единоборство за человѣчество и правду, избороздятъ чело преждевременными морщинами, изсушатъ боевую жилу алой крови въ сухожилье?
     Да, и Негурову недавно еще удалось сдѣлать, въ тѣсномъ кругу своемъ, славное дѣло. Мы были вмѣстѣ у прiемки рекрутъ. Зрѣлище жалкое. Тутъ справедливость, строгая, святая справедливость, одна только можетъ оставить сколько нибудь успокоительныя воспоминанiя. Негуровъ не довольствовался тѣмъ, чтобы сидѣть съ судьей и городничимъ за краснымъ сукномъ, и слушать какъ предсѣдатель кричитъ поочередно: лобъ и затылокъ — онъ входилъ добросовѣстно самъ во все, что только до него касалось. Онъ взялъ между прочимъ посемейные списки, сидѣлъ надъ ними каждый вечеръ за полночь, между тѣмъ какъ прочiе господа занимались, для отдыха отъ дневныхъ трудовъ, вистомъ, и сличалъ списки эти, во всей подробности, съ очередными списками волостныхъ правленiй. Рано утромъ, входитъ однажды къ Негурову молодой франтъ своего роду, хватъ въ темносинемъ тонкомъ кафтанѣ, и раскланивается по полубарски: «Я–де волостной писарь такой–то, прибылъ съ рекрутами и съ отдатчиками.» — Что же тебѣ надобно? — «Да къ вашей милости, много наслышаны объ васъ, просимъ покорнѣйше, позвольте поблагодарить васъ.» — Благодарить тебѣ меня не зачто, я тебя въ глаза не видалъ, и ни худа, ни добра тебѣ не сдѣлалъ, прощай! — «Да ужъ это такъ у насъ водится.» — Ну такъ у меня не водится; пришелъ не званъ, подижъ не гнанъ; пошелъ! — Утромъ Негуровъ показываетъ предсѣдателю отмѣтки свои на спискахъ и между прочимъ говоритъ: «вотъ, извольте посмотрѣть, тутъ что нибудь да кроется; что это значитъ: Севрюгины — это семья шестериковъ, шесть мужиковъ въ семьѣ, а съ 1807 года не выставила рекрута, и нынѣ опять она не показана въ очередныхъ.» — Это я–съ, — подскочилъ молодой волостной писарь, — это наша семья–съ, батюшкина–съ, у насъ нѣтъ способныхъ. — «Да ты первый, любезный другъ, можешь въ гвардiю идти, не говоря о другихъ!» Но — сынъ, какъ видите, волостной писарь, отецъ старикъ у него коштанъ, т. е. стряпчiй, повѣренный и ходатай для мiра, и притомъ очень зажиточенъ, такъ дѣло всегда кой–какъ и обходилось. И нынѣ вышло чуть не тоже: Негуровъ и я не дали подкупить себя, остальные — пусть Богъ ихъ судитъ, что и какъ у нихъ было, но только всѣ приняли сторону волостнаго писаря, и когда мы таки не безъ труда настояли на томъ, чтобы его раздѣли и осмотрѣли, то онъ былъ признанъ неспособнымъ, потому–что на лѣвомъ боку нашлась какая–то царапина, небольшой рубчикъ, который, по словамъ военнаго прiемщика, не дастъ ему стягивать мундира. Въ эту самую минуту вдругъ дверь растворяется, и входитъ флигель–адъютантъ, только что прибывшiй изъ сосѣдней губернiи. «Здравствуйте, господа, какъ у васъ идутъ дѣла?» Ему въ отвѣтъ тотчасъ представляютъ спорный случай и волостнаго франтика, который тутъ же и стоялъ нагишомъ, на лицΏо. Флигель–адъютантъ поглядѣлъ на военнаго прiемщика, осмотрѣлъ еще разъ неспособнаго, поговорилъ два слова со мной, и попросилъ присутствiе принять этого молодца на собственную его, флигель–адъютанта, отвѣтственность. Малый вздрогнулъ, старикъ отецъ упалъ въ ноги — но лобъ раздавалось уже отъ дверей къ дверямъ, и прiятеля забрили. Отецъ покаялся послѣ, что всѣ эти продѣлки стоили ему, въ теченiе трехъ наборовъ, до 8–ми тыс. рублей, а слѣдовательно онъ, безъ стѣсненiя, могъ бы давно уже поставить за сына, не только одного, но и двухъ и болѣе наемщиковъ; одна страсть ходить кривыми путями, и болѣе на нихъ надѣяться, погубила его на этотъ разъ, гдѣ онъ наткнулся на честнаго человѣка. Негуровъ спасъ этимъ подставнаго одиночку, т. е. одного сына у вдовой матери.
     Между тѣмъ время бѣжало, я жилъ и служилъ въ Алтыновѣ уже слишкомъ годъ — но я еще ни слῺова почти не сказалъ о нашей общественной жизни. Замѣчательнѣйшее въ цѣломъ Алтыновѣ было, безъ всякаго сомнѣнiя, семейство или домъ Калюжиныхъ. Этотъ первообразъ въ своемъ родѣ, повторяющiйся съ безконечными измѣненiями (о, какъ природа разнообразна!) въ каждомъ губернскомъ городѣ, стоитъ того, чтобы имъ заняться пообстоятельнѣе. Скажу напередъ: меня звали туда, какъ гостя — я не пошелъ; меня зазвали, какъ врача, по обязанности моей, приняли какъ гостя, и не смотря на ничтожное положенiе и званiе мое — что такое уѣздный лекарь? — приняли почетно, заставили противъ воли быть гостемъ, быть своимъ, и едва–едва только отпустили душу мою на покаянiе; смерть была на носу. Изъ этого можете видѣть, какъ рѣдки и дΏороги въ Алтыновѣ женихи; а гдѣ неурожай, тамъ и голодъ; гдѣ голодъ — тамъ человѣкъ подымается на необыкновенныя хитрости и ухищренiя, и даже — о ужасъ! пожираетъ себѣ подобныхъ!
──
ГЛАВА XVII.
Отъ дому Калюжиныхъ и до дому Калюжиныхъ, или собственно объ этомъ предметѣ.
──
     Если вамъ только случалось жить въ какомъ нибудь губернскомъ городѣ, то вы, безъ всякаго сомнѣнiя, знаете семейство Анны Мироновны. Примѣты его вотъ какiя: живетъ оно довольно открыто; мужъ служитъ, въ порядочныхъ чинахъ, но объ немъ мало рѣчи, болѣе бываетъ разговору о супругѣ его Аннѣ Мироновнѣ, которая все знаетъ, всюду бываетъ и всюду первая изъ первыхъ. Она числится одной изъ почетнѣйшихъ барынь въ городѣ, вывΏозитъ на вечерῺа по три, по четыре, даже по пяти взрослыхъ дочерей, и дочери эти пристроиваются одна за другою, по свѣтскому понятiю, довольно выгодно, хотя онѣ, какъ говорится, ни съ рожи ни съ кожи, всѣ болѣе или менѣе просты, чванны, собою очень посредственны, ходятъ въ люди въ блесткахъ, а дома шлюхами. Домъ держится собственно Анной Мироновной, во всякомъ смыслѣ; она проситъ, принимаетъ и угощаетъ гостей, она и сама напрашивается куда слѣдуетъ въ гости, она же и добываетъ все необходимое для наружнаго блеску въ долгъ и въ счетъ и взаймы и на прокатъ; говорятъ даже, что когда она благословляла вторую дочь свою подъ вѣнецъ, то довольно богатый образъ, въ золоченномъ окладѣ, былъ взятъ ею въ рядахъ съ бою, потому что, по доброй волѣ, ей никто въ долгъ не вѣрилъ. Между тѣмъ купцы формально отказать ей, въ безденежномъ заборѣ товаровъ, не смѣютъ: она слишкомъ почетное, слишкомъ извѣстное лицо въ городѣ; нравственное влiянiе ея слишкомъ велико. Это Наполеонъ своего роду, до изгнанiя его изъ Россiи съ безчестiемъ, и всѣ языки должны ей покорствовать. А какъ ее вѣроятно никогда не изгонятъ съ безчестiемъ изъ Россiи, то изъ этого и слѣдуетъ, что она лучшiй тактикъ, стратегикъ и политикъ, чѣмъ покойный Наполеонъ. Одна дочь у нея за генераломъ, или по крайней мѣрѣ за статскимъ совѣтникомъ. Въ домѣ у Анны Мироновны все очень порядочно, потому что домъ составляютъ первыя три комнаты: зала, гостиная, столовая; далѣе не ходите, тамъ заднiй дворъ, гдѣ нельзя же требовать опрятности, и порядку. Дочери показываются только около полудня, то есть въ полной походной и боевой аммуницiи, а если вы ихъ захватите врасплохъ, то онѣ, какъ маменькины ученицы въ военномъ искусствѣ, поспѣшно отступали, уничтожая за собою всѣ переправы и затрудняя преслѣдованiе; то есть онѣ бѣгутъ опрометью вонъ, захлопывая за собою двери. Какъ быть, домашнiй капотецъ скоро затаскивается, платчишко, если даже и его случится накинуть, также; а чѣмъ всю буднишную аммуницiю строить новую, такъ лучше поберечь деньжонки на выѣздное и щегольское платье. — Конечно, барышни наши не такiя лютыя хозяйки, чтобы домашнее платье изнашивалось и маралось отъ хозяйскихъ трудовъ и работъ; о нѣтъ, на это есть у нихъ, слава Богу, и Машка и Сашка и старуха Сидоровна; но вѣдь нельзя же и уберечься за всякiй часъ; то придется напомадиться и обтереть обо что нибудь близкое руки; то невзначай потрешься около шандала, либо плеснешь на себя чего нибудь; день–за–день, въ одномъ да въ одномъ, не набережешься; и не къ чему, впрочемъ, признаться, это домашнее. Мыть бы можно платье это, конечно, но и тутъ встрѣчаются разныя помѣхи: не всегда есть подъ рукой бальные обноски, коими бы можно временно замѣнить буднишнее платье — а вѣдь не ходить же, какъ дѣлаютъ иногда служивые наши, когда моютъ бѣлье свое, такъ, ни въ чемъ; этого нельзя, это не водится, даже и въ самыхъ отдаленныхъ домашнихъ комнатахъ Анны Мироновны, хотя туда, кромѣ посвященныхъ въ домашнiя тайны, не заглянетъ ни одно человѣческое око. Кромѣ того, дѣвки заняты нужнѣйшимъ: то шьютъ наряды, то стираютъ, по необходимости, бѣлье, то штопаютъ чулочки, если они повредятся выше пятки и подошвы, на видномъ мѣстѣ, а въ противномъ случаѣ, собираютъ петельки на одну нитку, и затягиваютъ въ курчавенькiй комочекъ. Еще и то сказать, привычка таже природа; не хочется разстаться съ блузой, къ которой привыкнешь, и знаешь уже наизустъ, гдѣ недостаетъ пуговки, гдѣ оборвалась петелька, и привыкъ уже ко всѣмъ сподручнымъ ухваткамъ, какъ ее тамъ, безъ большаго труда, придерживать и прихватывать. А наконецъ зимою, когда барышни носятъ стеганые капоты, то ужъ вы и сами знаете, что мыть такую вещь неудобно, и тутъ, по неволѣ, ходишь восемь мѣсяцевъ въ салѣ и во всякой всячинѣ. — А кто же виноватъ, что у насъ климатъ такой суровый и зима долгая? Говорятъ даже, что это и самомΏу Наполеону было вредно, а вы хотите, чтобы такое обстоятельство осталось безъ влiянiя на домъ Анны Мироновны!
     И такъ, если вы живали въ губернскихъ городахъ, то вы конечно домъ этотъ знаете.
     И такое точно семейство жило въ Алтыновѣ. Герасимъ Степановичъ былъ старшимъ по чину и влiянiю совѣтникомъ одной изъ палатъ, и ему, ни въ какомъ случаѣ, не слѣдовала казенная квартира; но Анна Мироновна съумѣла такъ устроить дѣлῺа, что имъ данъ былъ довольно обширный казенный домъ, хотя, правда, нѣсколько въ ветхомъ состоянiи; но за то постоянно отпускался ремонтъ, а Герасимъ Степановичъ надѣялся овладѣть вскорѣ домомъ этимъ, по праву 10–ти–лѣтней давности своего въ немъ проживанiя. Онъ надѣялся вскорѣ купить домъ съ молотка, — такъ, рублей за семь съ полтиной — домъ былъ уже, старанiемъ Анны Мироновны, удостоенъ въ негодность, освидѣтельствованъ, и донесено, что даже строительные припасы всѣ отъ ветхости пришли въ негодность. Всѣ въ городѣ были одного мнѣнiя на счетъ Калюжиныхъ; всѣ знали, что Герасимъ Степановичъ не надсядется въ защиту какого нибудь безгласнаго подсудимаго, да и вообще, не станетъ подрываться куда нибудь безъ какихъ нибудь особенныхъ видовъ и нужды — но у Герасима Степановича въ вѣдомостяхъ графа состоитъ одного мѣсяца, соотвѣтствовала графѣ состояло, слѣдующаго мѣсяца, а итоги подъ суммами, дѣлами и арестантами, всегда были вѣрны; всѣ знали, что онъ, не имѣя состоянiя, нуждался въ подкрѣпленiяхъ постороннихъ, особенно при его родѣ жизни, и потому никто не удивлялся, если случай тутъ или тамъ раскрывалъ какое нибудь обстоятельство, и молва пускала его, со всѣми околичностями, по бѣлу свѣту; это было въ порядкѣ вещей, и объ этомъ говорили только, какъ о всякой городской новости, какъ о томъ, что къ купцу Шугаеву привезенъ изъ Нижняго свѣжiй товаръ, что Ѳома Ивановичъ даетъ вечеръ, а на Степанидѣ Семеновнѣ было опять новое платье, седьмое въ теченiе зимы. Иногда, правда, дивились изподтишка, отчего Герасиму Степановичу все съ рукъ сходитъ? 17 лѣтъ живетъ онъ въ этой должности въ Алтыновѣ, 17 лѣтъ всѣ знаютъ, все что знать можно, и по разу или по два въ годъ бываютъ яркiе, разительные случаи, гдѣ весь городъ, наостривъ уши, ждетъ, что–то будетъ теперь Герасиму Степановичу, неужели и это такъ пройдетъ? И проходитъ. Весь городъ знаетъ, и перечтетъ вамъ по пальцамъ, всю крайность домашнихъ обстоятельствъ Калюжиныхъ, странные и позорные происки ихъ, замѣчательныя и многосложныя соображенiя и дѣйствiя Анны Мироновны потайными пружинами и рычагами, въ разныхъ стѣснительныхъ обстоятельствахъ, и особенно, если нужно пристроить одну изъ дочерей–погодковъ: словомъ, Калюжины, составляли семью анекдотическую; но при всемъ томъ они занимали, по всѣмъ тремъ размѣрамъ пространства, въ длину, въ ширину и глубину, одно изъ первыхъ мѣстъ въ обществѣ. На всякой порядочной сватьбѣ въ городѣ, Анна Мироновна бываетъ посаженою матерью, или Герасимъ Степановичъ отцомъ: все купечество было помѣшано на томъ, что Анна Мироновна, какъ главнѣйшая половина счастливаго супружества, какъ одно изъ почетныхъ лицъ въ городѣ, должна вложить серьги невѣстѣ, когда ее повезутъ подъ вѣнецъ, а у каждой изъ дѣвицъ Калюжиныхъ было въ городѣ крестниковъ и крестницъ по пятнадцати.
     За долги Анны Мироновны лавочникамъ и сидѣльцамъ, расплачивались всегда постороннiе; это было такъ заведено искони, и Анна Мироновна не видѣла никакой причины измѣнять такой порядокъ. Расплата эта происходила двоякимъ образомъ: или собственно посредствомъ просителей, которые, по здравому разсудку своему, всегда уже являлись къ Аннѣ Мироновнѣ съ росписками отъ купцовъ въ уплатѣ счетовъ ея; или же обыкновеннымъ и законнымъ порядкомъ, чрезъ алтыновскую коммисiю погашенiя долговъ Калюжиныхъ. Коммисiю эту составляли всѣ наличные жители, весь городъ; купцы раскладывали на нихъ по счетамъ своимъ, долги Анны Мироновны, и набавляли цѣну на товаръ, отчего и можно было сказать, безъ всякаго преувеличенiя, что въ Алтыновѣ дешевле брать товаръ въ долгъ, если даже и платить за него, чѣмъ на наличныя деньги. Съ должниковъ своихъ купцы рады были получить хоть что нибудь, а честнымъ и вѣрнымъ плательщикамъ не уступали ни гроша, а набавляли еще, говоря: «да съ кого же намъ, батюшка, выручить? Въ убытокъ торговать нельзя.» Для пяти дочерей, которыхъ привыкли дΏома называть дѣтками, не было въ домѣ никакого особаго угла, ни днемъ, ни ночью; онѣ болтались днемъ, отъ нечего дѣлать, между залой и дѣвичьей, то по окнамъ, то по печамъ, иногда съ полезной книгой въ рукахъ, какъ напримѣръ съ Библiотекой, гдѣ есть такiя милыя, острыя шуточки; изрѣдка передъ баломъ, съ какою нибудь легонькою работой для накладки или оборки, а больше такъ, ни съ чѣмъ, во ожиданiи вῺечера. Вечеромъ все какъ–то сноснѣе, и скука не такъ одолѣваетъ. Вечеромъ, если онѣ не выѣзжали сами, непремѣнно кто нибудь прiѣзжалъ къ нимъ; большею частiю любезная и милая молодежь, которой нравилось несвязное обращенiе въ домѣ Калюжиныхъ, и которая также, вставъ поутру, съ большимъ нетерпѣнiемъ ожидала вῺечера, послѣ томительнаго, длиннаго на этомъ свѣтѣ, и скучнаго дня. Въ этомъ отношенiи молодежь вполнѣ сочувствовала дѣвицамъ Калюжинымъ. Тутъ были славные и завидные женихи: одинъ съ самыми длинными въ цѣломъ городѣ ногами и съ перехватомъ; онъ, чувствуя превосходство свое, всегда становился вилами посреди комнаты, и если можно, противъ зеркала; другой отлично хорошо говорилъ по французски, и былъ мастеръ смѣшить до слезъ; этотъ всегда старался, занявъ нѣсколько времени и насмѣшивъ цѣлое общество, залучить на свой пай дѣвицу на особицу, въ чемъ ему, какъ крайне образованному, благовоспитанному человѣку, никто и не думалъ мѣшать; кому же довѣрить дѣвушку, если не человѣку такой тонкой, высокой образованности, цвѣту столичнаго общества? Третiй былъ не очень казистъ, и ходилъ себѣ такъ, спустя рукава, говорилъ вслухъ мало, но такъ занимательно нашептывалъ и занималъ вполголоса, что — однимъ словомъ, бесѣда его, надобно полагать, была очень поучительна, потому что собесѣдницы, изъ дому Калюжиныхъ, слушали его съ большимъ удовольствiемъ; онъ же иногда приносилъ и книги, въ другихъ домахъ съ осторожностiю и съ оглядкой, а къ Калюжинымъ, гдѣ не было никакой ценсуры, гдѣ не предстояло никакой опасности, чтобы родители полюбопытствовали узнать вкусъ услужливаго гостя, — безъ всякаго зазрѣнiя совѣсти. Иногда Калюжинымъ удавалось подхватить гдѣ нибудь подъ руки и посадить къ себѣ за столъ молодаго, холостаго помѣщика, особенно прiѣзжаго, и это былъ большой праздникъ. Если такого человѣка удавалось разъ подхватить подъ руки, то его обыкновенно съ рукъ не спускали, развѣ ужъ наконецъ самъ потянется, да вырвется. Такимъ образомъ, вечеръ проходилъ довольно прiятно, можно было отдохнуть отъ дневной скуки и спокойно улечься около полуночи, съ увѣренностiю, что до завтрашняго вῺечера осталось менѣе сутокъ. Ложились барышни наши тутъ и тамъ, въ повалку, гдѣ случалось; кроватей своихъ у нихъ не было, чтобы не занимать лишняго мѣста; простынь и одѣялъ также, потому что это лишнiй расходъ, а дѣло не видное; одна лежала на одномъ диванѣ, другая на другомъ, третья на стульяхъ, четвертая на полу, и этой доставалась обыкновенно перина; укрывались онѣ — которая старенькимъ одѣяльцемъ, немножко излохмоченнымъ, которая салопомъ своимъ, капотцемъ, да мантономъ. Хлопчатая бумага пренесносное вещество; гдѣ только подбой или покрышка продерется, то она такъ и лѣзетъ вонъ. — Впрочемъ одно изъ одѣялъ этихъ было въ домѣ извѣстно, подъ названiемъ атласнаго, и за него было много несогласiя; всякой хотѣлось одѣваться атласнымъ одѣяломъ. Атласу оставалось на немъ одна только память, да все таки атласъ. Утромъ, всякая изъ дѣвицъ вставала со своего ложа, и завернувшись чинно въ салопецъ свой или одѣяльце, отправлялась къ завѣтной вѣшалкѣ, за ширму, сымала съ гвоздя, или подымала съ полу, домашнее платьице свое, тутъ же надѣвала и отопочки, башмачки, но уже къ обѣду умывалась, чесалась, закалывала распущенную косу, и проч. Все это дѣлалось чинно, спокойно, протирая со сна молча глаза; иногда только выходΏили маленькiя непрiятности, если младшая попадῺала ногами въ башмачки четвертой сестры, та, въ слѣдующую за тѣмъ пару, и такъ далѣе, покуда наконецъ на долю старшей оставалась пара дѣтскихъ отопковъ, въ которые она ни коимъ образомъ не могла вправить ноженьку свою. Пять паръ башмаковъ — не шутка; выхῺодитъ десять штукъ; какъ станутъ разбирать изъ кучки, куда дѣвка ихъ всѣ свалила, подобравъ въ трехъ или четырехъ комнатахъ, то иногда такая запутанная вещь выходΏила, что въ продолженiе цѣлаго часу не могутъ барышни подобрать пару къ одному окаянному башмаку; другой не лѣзетъ на ногу да и только. Между тѣмъ, всѣ уже разбредутся по занятiямъ своимъ, одна къ окну, одна къ печи, одна немножко растянется на диванъ, и дѣвка бѣгаетъ съ однимъ башмакомъ по цѣлому дому, и приговаривая: «барышня, пожалуйте–съ» ловитъ барышень зῺа–ноги, и примѣриваетъ башмакъ. — Разумѣется, что та, которой достанется стоять босикомъ за ширмой, и дожидаться этого розыску и слѣдствiя, повышаетъ, отъ времени до времени, плачевный голосъ свой, и даетъ сестрамъ, въ отчаянномъ положенiи своемъ, приличныя поступкамъ ихъ названiя. Впрочемъ, какъ выѣздные башмаки всегда поступали, въ свою очередь, въ буднишные, а потомъ и въ утреннiе, то въ общей суматохѣ, до одинадцати часовъ утра, отнюдь не позже однакожъ, можно было видѣть барышень нашихъ, иногда въ одномъ розовомъ башмакѣ, въ другомъ голубомъ, или зеленомъ. Случались иногда также маленькiя неудовольствiя и по тому поводу, что дѣвка, у которой были только двѣ руки и двѣ ногΏи, не могла чесать болѣе одной барышни вдругъ, между тѣмъ, какъ утро уже нечаянно проскочило сквозь пальцы, настало обѣденное время: долгоногiй французъ и другiе милые посѣтители, съ нетерпѣнiемъ ожидали въ гостиной выхода, и подходя на цыпочкахъ къ дверямъ общей жилой комнаты, прислушивались къ пискливымъ и тоскливымъ напѣвамъ барышень, негодующихъ другъ на друга и на дѣвку, за остановку и проволочку. Тутъ слѣдовало бы по справедливости положить пеню за проторы и убытки. При томъ же и гребень одинъ; не дюжинами–жъ ихъ закупать для дому; и какъ ни бейся, а надобно выждать очереди. Сама ни одна изъ барышень не умѣла вычесаться, да оно кажется и не прилично: на это есть дѣвка. Бываетъ и то: гребень завалится куда нибудь, за сундукъ, за комодъ, въ рукомойникъ — ударитъ 10, 11 — и въ домѣ пойдетъ такая суматоха, крикъ, пискотня, плачъ, что даже жалостно слушать: ищутъ, дѣвки бѣгаютъ какъ шальныя, барышни ходятъ слѣдомъ гуськомъ и погоняютъ; пора выходить, а еще нѣтъ и гребня.
     Но если и пῺарная одежда, какъ башмаки, нерѣдко разрознялась въ домашнемъ быту дѣвицъ Калюжиныхъ, то непῺарная, какъ само собою разумѣется, ходила съ плечъ на плечи, безъ всякаго разбора, и къ этому разряду, въ особенности, принадлежало все бѣлье; маменька и дочки носили его сподрядъ и безъ всякаго различiя. Вѣдь оно мягкое, убористое, можно по нуждѣ и стянуть, и распустить, и подобрать, и — однимъ словомъ, это не платье, какъ оно сидитъ, до того никому нѣтъ нужды. Обзавести каждую своимъ бѣльемъ — это не бездѣлица: полотно дорого, а никто изъ посѣтителей не удивится такой роскоши, и даже не узнΏаетъ о томъ: предметъ, сами посудите, таковъ, что не ловко похвалиться этимъ, передъ кѣмъ нибудь въ глаза; оно какъ–то не приходится. И такъ, бѣлье общее, и это новый источникъ домашнихъ непрiятностей; не всегда доставало на перемѣну кругΏомъ, а нельзя же ходить всегда въ безсмѣнномъ, особенно лѣтомъ. Пора, когда барыни въ полномъ убранствѣ, по узкости облитаго платья, бѣлья не носили вовсе, миновалась, и безъ крайности не хотѣлось заводить такую моду. Еще поводъ къ раздору: подадутъ бѣлье — оно проношено, или тесемочки выдернуты, виситъ такъ, что съ нимъ не справишься, а тутъ дѣло спѣшное, вотъ — и вскинется одна: «это ты, Настя, ужъ сейчасъ видно которая вещь на тебѣ была, это ты оборвала тесемочки;» а тутъ еще подхватитъ дѣвка: «нѣтъ–съ, барышня–съ, это онѣ на подвязки выдернули–съ...» ну и пойдутъ перекоры. Поэтому и бѣлье всегда и во всѣхъ отношенiяхъ, было не слишкомъ исправно; спросить не на комъ, да и кому какая нужда объ немъ заботиться, только бы съ плечъ да съ ногъ долой, а тамъ, авось другой достанется, пусть носитъ какъ знаетъ, не самой же, и въ самомъ дѣлѣ, заняться вычинкой бѣлья, это не дворянское дѣло; пожалуй, вонъ у Василья Адамовича, у директора гимназiи, говорятъ, дочери сами на себя башмаки тачаютъ; такъ это другое дѣло, на то они нѣмцы. Ужъ гораздо же приличнѣе русской дворянкѣ, дочери значительнаго чиновника, ходить дома какъ нибудь, лишь бы въ люди показаться по людски, чѣмъ работать на себя по холопьи одежду. Рубахи цѣлой въ домѣ не было, это правда; оказывалась также иногда крайняя нужда въ исподницахъ и чулкахъ, — но за то наслѣдственный жемчугъ перенизывался по воскресеньямъ, для забавы; это дѣлалось въ гостиной, и называлось: дѣти занимаются рукодѣльемъ. Впрочемъ, не годится и наговаривать по пустому: барышни иногда рукодѣльничали; онѣ, я думаю, могли вышить что нибудь по канвѣ, гдѣ стежка идетъ на готовую за стежкой, и ни обузить, ни посадить нечего; а бѣлошвейная работа, ну, это конечно имъ не рука: на это есть дѣвки. Конечно, всѣ вещицы, которыя ходили тутъ и тамъ, подъ именемъ ихъ работы, принадлежали къ моднымъ и самымъ безполезнымъ вещамъ въ мiрѣ; но вы опять таки хотите, чтобы барышни, дворянки русскiя, были ремесленницами, и работали что нибудь годное, путное, полезное для дому! Въ этомъ–то и штука, чтобы выдумать такую вещь, которою бы вѣжливые гости могли любоваться, а между тѣмъ видѣть, по первому взгляду, что это сдѣлано для одной лишь забавы, не по нуждѣ, не для нужды, и даже вовсе не для употребленiя. Когда Калюжина готовила одной дочери приданое, то справила ей, уже отдѣльно отъ сестеръ, полдюжины рубахъ, шесть шелковыхъ платьевъ, одно буднишное ситцевое; но ни юбочки, ни кофточки, — а убрала за то постель, наволоки, простыни и парадное шелковое одѣяло кружевомъ. Да, позабылъ я сказать еще о носовыхъ платочкахъ: для общаго обиходу было въ домѣ съ дюжину батистовыхъ платковъ, но уголки у нихъ всѣ были прорваны, и даже оторваны напрочь; это дѣлалось такимъ образомъ: въ мытьѣ ихъ связывали по парно, чтобы удобнѣе перекидывать, для просушки, черезъ веревку, а потомъ, когда приходилось катать или гладить, то для скорости развязывали узлы зубами, или просто растягивали въ ручную, и видно батистъ былъ плохъ; частенько зубъ прачки проходилъ въ узелокъ на вылетъ, или кончикъ одного платка оставался въ затянутомъ узелкѣ другаго.
     Съ этимъ превосходнымъ порядкомъ въ домѣ согласовалось, разумѣется, и самое воспитанiе дочерей: одно другому не уступало. Не думайте, чтобы мать ихъ баловала: нѣтъ, право, имъ иногда, по цѣлымъ днямъ, житья не было отъ нагоняевъ, если онѣ въ чемъ либо согрѣшали противу тактики Анны Мироновны, вынужденной обстоятельствами; онѣ, при постороннихъ, отвѣчали головою — которой доставалась порядочная мойка — за всѣ невыгодныя послѣдствiя поведенiя, несогласнаго въ чемъ либо съ планами матери. Но что дѣлалось за завѣтной ширмой, за перегородкой, или вообще въ домѣ далѣе столовой, счетомъ третьей комнатѣ отъ передней, до этого разумѣется Аннѣ Мироновнѣ не было никакого дѣла: въ это она, какъ благоразумная и чадолюбивая мать, не мѣшалась, не стѣсняла волю дочерей ничѣмъ. Если напримѣръ Калюжины приглашены были на обѣдъ или вечеръ, то никакая головная боль, ни угаръ, ни тошнота, ни другiя обстоятельства и невозможность одѣться, не спасали дочерей отъ корсета и выѣзда; вы согласитесь, что это также благоразумно и чадолюбиво, потому–что оно дѣлалось собственно для нихъ же, для дѣтей — ихъ надобно было показать, гдѣ только есть къ тому случай. — Тогда не принималось никакой отговорки, должно было одѣться, ѣхать, улыбаться, глядѣть на всѣхъ весело, заманчиво, любезничать. Если носили въ домѣ на рукахъ женишка, то уже долгоногимъ не было пощады: и не гляди на него, и не говори съ нимъ теперь, влюбляйся тамъ на просторѣ и на свободѣ, когда никого нѣтъ, а теперь сюда держись, сюда носомъ, туда кормой, правь по компасу и не сбивайся съ румба, вотъ тебѣ маякъ. Если — что случалось впрочемъ очень рѣдко, и можетъ быть всего раза два, три — если слишкомъ строгiй порядокъ въ домѣ выводΏилъ наконецъ которую нибудь дочь изъ терпѣнiя, и она, наслышавшись отъ какой нибудь подруги о томъ, какъ то или другое водится въ другихъ домахъ, пыталась завести какой нибудь толкъ и порядокъ въ бѣльѣ ли, въ чемъ ли другомъ, то Анна Мироновна останавливала ее въ ту же минуту и говорила: «вздоръ, чтобы я распоряженiй твоихъ въ домѣ и не видѣла и не слыхала; ты бы, сударыня, изволила напередъ позаботиться, чтобы порядочный человѣкъ къ тебѣ присватался, да не покинулъ бы опять послѣ, по твоей же глупости, да тогда и распоряжайся у себя въ домѣ, какъ хочешь. Какъ жили до нынѣ, такъ будемъ жить и впередъ.»
──
ГЛАВА XVIII.
Отъ дому Калюжиныхъ и до квартиры Чайкина черезъ большую улицу и рынокъ, за вторымъ переулкомъ.
──
     Итакъ, вотъ вамъ этотъ знаменитый, хлѣбосольный домъ Калюжиныхъ, домъ, вамъ конечно уже знакомый, потому что повторяю, онъ есть въ каждомъ порядочномъ городѣ Руси.
     Время было, о–ту–пору, какъ я прибылъ въ Алтыновъ, для Калюжиныхъ, надо думать, тяжелое; старшую дочь отдали благополучно за вице–губернатора, другую, съ помощiю зятюшки, старались пристроить за одного изъ совѣтниковъ, который былъ уже поставленъ въ такое положенiе, что рѣшительно не зналъ, что дѣлать и какъ быть, и съ горя запилъ, чего, говорятъ, съ нимъ прежде не бывало; этимъ счастливымъ обстоятельствомъ воспользовались, и когда Артемiй Семеновичъ началъ приходить въ себя, то ему сказали, что онъ женихъ Марьи Калюжиной, и что вице–губернаторъ хлопочетъ о представленiи его къ награжденiю землею по чину.
     У Калюжиныхъ стояли на всѣхъ концахъ города махальные, которые извѣщали Анну Мироновну обо всемъ происходящемъ; кромѣ того, домъ Калюжиныхъ былъ угῺольный, Ώокна во все лѣто растворены настежъ, такъ уже и сквознымъ вѣтромъ заносило всѣ вѣсти, которыя летали безъ хвоста по городу. Изъ пяти домашнихъ караульныхъ, три, по крайней мѣрѣ, стояли постоянно на часахъ у оконъ, чтобы видѣть все, что дѣлается на улицѣ: кто прошелъ, кто проѣхалъ, куда, кто кому кланяется, кто нѣтъ, и прочее. Вы видите, что тутъ недоставало часовыхъ и на двѣ смѣны, полагая три притина, но бѣдненькiя барышни обмогались какъ могли, и только по праздничнымъ днямъ ставили за ворота, въ помощь себѣ, передовой постъ, ведΏетъ, состоявшiй изъ двухъ дѣвокъ и человѣка: полныя и законныя три смѣны.
     Всѣ вновь–прiѣзжiе пользовались особенною милостiю и привѣтливостiю въ домѣ Калюжиныхъ. На другой, много на третiй день прiѣзда новаго чиновника, его приглашали къ Калюжинымъ къ обѣду; при прощаньи приглашали зῺа–просто по вечерамъ, и на слѣдующiй вечеръ, если онъ самъ не являлся, за нимъ посылали; при третьемъ посѣщенiи ему вручались пять альбомовъ дѣвицъ Калюжиныхъ, съ просьбою написать или нарисовать что нибудь, а потΏомъ уже дѣло шло обыкновеннымъ порядкомъ.
     Я не хотѣлъ заводить въ Алтыновѣ обширнаго знакомства, отнѣкивался въ особенности, по слухамъ и какому–то предчувствiю, отъ дому Калюжиныхъ, но меня наконецъ позвали туда какъ врача. Разумѣется, что тутъ не было для меня никакого повода отговариваться: я пошелъ. Посѣщенiе это кончилось знакомствомъ моимъ въ домѣ; все было уже такъ искуссно и мило подведено и подготовлено, что мнѣ и тутъ не осталось ни одной уловки, если я не хотѣлъ быть просто неучемъ и грубымъ. Вторымъ слѣдствiемъ этого приглашенiя, гдѣ лекарское званiе мое служило только благовиднымъ предлогомъ, было то, что господа члены управы сильно противу меня возопiяли и требовали отъ меня отвѣту, какъ я смѣю втираться въ ихъ практику, и принимать на себя чиновныхъ больныхъ, когда тутъ есть врачи постарше меня и сверхъ того еще мои начальники? Какъ я смѣю быть совмѣстникомъ непосредственнаго начальства моего? Это–де, при первомъ спопутномъ случаѣ, можетъ обойтись подчиненному дорогонько. Между тѣмъ и третье слѣдствiе, необходимое при знакомствѣ въ домѣ Калюжиныхъ холостаго человѣка, не замедлило вскорѣ оказаться на дѣлѣ. — Не знаю съ котораго конца начать быль эту — она какъ–то запутана. ПΏовода я право не подалъ къ ней никакого, развѣ только тѣмъ, что также росписался и разрисовался въ пяти альбомахъ барышень; но что же вы будете дѣлать, коли вамъ ихъ подносятъ: — не сказать же: пишите сами!
     Итакъ, я никакого грѣха не замышлялъ, ни о чемъ не думалъ, бывалъ разъ въ недѣлю у Калюжиныхъ, на ряду со множествомъ другихъ — вдругъ слышу, что меня не только пустили по городу женихомъ, но что даже у Анны Мироновны съ зятемъ, вице–губернаторомъ, вышла маленькая ссора изъ–за меня; онъ противится этому союзу, обѣщаетъ найти жениха почище меня, и не желаетъ родниться съ отставнымъ солдатомъ, который угодилъ какъ–то въ уѣздные лекаря; а она настаиваетъ, хочетъ отдать за меня дочь, которой–де отъ счастья своего не бѣгать, а нынѣ время такое, что за женихами не набѣгаешься. Все это казалось мнѣ до времени очень забавнымъ, и я сталъ только бывать у Калюжиныхъ еще рѣже прежняго и только въ такiе дни, гдѣ собиралось тамъ много, и наконецъ почти отсталъ вовсе. Въ городѣ, гдѣ два дома разсорились за то, что одна барыня сказала: «ахъ, какой вы крѣпкiй чай дѣлаете» — а другая отвѣчала сухо: «для гостей своихъ я ничего не жалѣю,» — и слово за словомъ и разошлись или разъѣхались турухтанами; гдѣ кромѣ того, какъ извѣстно, какой–то безплотный бѣсъ, въ видѣ вихря, носитъ по городу и перепутываетъ, на каждомъ перекресткѣ, городскiя вѣсти и сплетни — въ такомъ городѣ, подумалъ я, не убережешься отъ этихъ швей — прошу наборщика не сдѣлать въ этомъ словѣ опечатки — пусть ихъ плетутъ. Но этимъ я не отдѣлался.
     Я жилъ въ низенькомъ домикѣ безъ палисадника; улицы въ этой части гΏорода такъ широки, что бабы лѣтомъ черезъ улицу другъ другу въ окно горшки на ухватѣ передаютъ; передъ окнами моими нанесло огромный сугробъ снѣга, а его прикрыли еще пластомъ навоза; весна пришла, я растворилъ рано Ὼокна, а между тѣмъ по улицамъ не было еще проѣзду на колесахъ. Семейство Калюжиныхъ, маменька съ четырьмя дочками, сѣли въ огромный возокъ и отправились по этой распутицѣ съ визитами. Ѣдутъ онѣ по моей улицѣ, взобрались на знаменитый сугробъ мой, а оттуда кучеръ возьми, да и вывали ихъ прямо ко мнѣ въ окно. Я сидѣлъ въ халатѣ за работой въ сосѣдней комнатѣ, но услышавъ страшный крикъ, въ окнѣ своемъ, успѣлъ еще во–время подскочить, чтобы принять подъ руки незванныхъ и нежданныхъ гостей. Въ самомъ дѣлѣ, имъ нельзя было вылѣзть иначе изъ возка, какъ прямо ко мнѣ въ окно. Разъ, два, три, четыре, пятая сама Анна Мироновна — всѣ, слава Богу. Народъ сбѣжался, возокъ поставили нῺа–ноги, подали подъ крыльце, и я гостей своихъ выпроводилъ: разъ, два, три, четыре — пятая сама Анна Мироновна; слава Богу, всѣ.
     Это происшествiе, въ которомъ я право столько же виноватъ какъ и вы, разнеслось сейчасъ же по всему городу, надѣлало шуму, толковъ, а меня, который не бывалъ уже болѣе мѣсяца въ домѣ Калюжиныхъ, изъ благодарности пригласили къ обѣду и на вечеръ, и взяли съ меня слово быть непремѣнно. Анна Мироновна разсказывала чудеса объ отчаянной неустрашимости моей, какъ я спасалъ ихъ изъ–подъ опрокинутаго возка — хотя, по правдѣ сказать, мнѣ оставалось только открыть окно свое и вся поклажа, весь грузъ вывалился бы въ мою комнату. Я былъ при этомъ лице страдательное. Но странно, какъ нѣсколько дней сряду послѣ этого происшествiя, весь городъ тѣснился болѣе обыкновеннаго въ гостиную Калюжиныхъ, какъ будто любопытствуя взглянуть на нихъ, послѣ визита уѣздному лекарю: тѣ–ли онѣ, какiя были? А еще страннѣе, что г. вице–губернаторъ счелъ за нужное подослать ко мнѣ послѣ этого знакомаго со мной чиновника своего, съ объявленiемъ, чтобы я и не думалъ о невѣстѣ изъ дому Калюжиныхъ, что этому–де не бывать. Я глядѣлъ долго, вопросительнымъ знакомъ въ натурѣ, на прiятеля моего, и не зналъ, хохотать ли мнѣ, или сказать пошлую грубость. Наконецъ я сдѣлалъ и то и другое; я расхохотался и спросилъ его: «развѣ есть въ Алтыновѣ обычай, сватать непремѣнно тѣхъ дѣвицъ, которыхъ кучеръ вздумаетъ вывалить къ вамъ въ окно?» Прiятель замѣтилъ однакоже, что я сватался на Прасковьѣ Герасимовнѣ и что я нынѣ возобновилъ предложенiе свое; я отвѣчалъ прямо, что это нагольная ложь; и когда тотъ увѣрилъ меня, что онъ объ этомъ самъ слышалъ отъ Анны Мироновны, и былъ свидѣтелемъ споровъ ея по сему предмету съ зятемъ, то я въ ту же минуту одѣлся и пошелъ къ вице–губернатору самъ.
     «Что скажете, почтеннѣйшiй?»
     — Я пришелъ къ вамъ со страннымъ объясненiемъ; но какъ быть, извините меня. Вы приказывали сказать мнѣ подъ рукою, что не желаете, не допустите брака одной изъ свояченицъ вашихъ съ уѣзднымъ лекаремъ: свидѣтельствую передъ вами, что уѣздный лекарь этотъ никогда не думалъ льстить себя такой несбыточной надеждой, что онъ даже никогда не желалъ, не искалъ этого, и слѣдовательно ничѣмъ не угрожалъ вашему семейному спокойствiю.
     «Какъ?» спросилъ вице–губернаторъ, сблизивъ и нахмуривъ брови.
     — Такъ, — отвѣчалъ я, — никогда не думалъ я объ этомъ, и первое слово слышу сегодня отъ прiятеля моего, почему и счелъ долгомъ лучше сейчасъ съ вами объясниться.
     «Вы однакоже имѣли намѣренiе, т. е. желанiе,» продолжалъ вице–губернаторъ, «и можетъ быть оставили его, какъ человѣкъ благоразумный, который....»
     — Который, — прервалъ я, — никогда объ этомъ не думалъ, никогда на свѣтѣ ничего подобнаго не говорилъ, никогда, сколько знаетъ, не подавалъ къ такимъ сплетнямъ ни малѣйшаго пῺовода; и только.
     Его высокородiе походили взадъ и впередъ, заложивъ руки въ карманы, промычали раза два отрывисто букву м, потомъ вдругъ обратились ко мнѣ съ просьбой, чтобы это все осталось между нами.
     «Я въ дѣлѣ этомъ,» сказалъ я, «человѣкъ постороннiй, не спросите вы меня, и я бы ничего объ этомъ не зналъ, не только не говорилъ. Но что же теперь, когда сплетня получила по видимому такую гласность, прикажете мнѣ отвѣчать тѣмъ, которые заблагоразсудятъ спросить меня объ ней, съ такою же откровенностiю, какъ вы?»
     — Послушайте — сказалъ вице–губернаторъ — а какъ почтенное имя и отчество ваше, позвольте узнать?
     «Вакхъ Сидоровъ.»
     — Виноватъ, извините меня. Послушайте–жъ, любезный Вакхъ Сидоровичъ; сами вы изволите видѣть, дѣло щекотливое — рѣчь идетъ о доброй славѣ дѣвицы одного изъ первыхъ домовъ здѣшнихъ: скажите, что вамъ отказали; вамъ можно со временемъ доставить покровительство; вы знаете, безъ этого молодому человѣку служить трудно.
     Я поглядѣлъ нѣсколько времени на этого уѣзднаго лекаря изъ податнаго состоянiя, передъ которымъ стоялъ вице–губернаторъ со звѣздой, въ видѣ какого–то просителя, и забылъ на время, что я самъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ этой комедiи. Я опомнился, когда вице–губернаторъ сталъ просить меня убѣдительнѣе и обѣщать, еще съ бῺольшимъ жаромъ, высокое покровительство свое.
     «Не для того, Иванъ Степановичъ,» сказалъ я наконецъ, «что вы обѣщаете мнѣ лестное покровительство свое, — я обходился безъ него и не при такихъ обстоятельствахъ, въ какихъ живу нынѣ — не потому, что она дѣвица изъ перваго дома въ Алтыновѣ, а я изъ послѣдняго въ Комлевѣ, а просто такъ, безъ всякихъ причинъ — извольте, я сдѣлаю это; я буду говорить, что мнѣ отказали. Но потрудитесь уже взять на себя извинить меня передъ Анной Мироновной: я у нихъ въ домѣ болѣе бывать не могу.»
     Вице–губернаторъ облобызалъ меня и проводилъ до передней; чрезъ два дня вышла страшная сплетня, которую пересказать въ подробности не поворотится языкъ, да и не стΏоитъ того; изъ благодарности къ поступку моему, разсказывали обо мнѣ ужасныя и безпримѣрныя злодѣянiя, ухищренiя, происки, черные поступки всѣхъ родовъ, вслѣдствiе–де коихъ мнѣ и было вдругъ отказано не только отъ бывшей невѣсты моей, но и отъ дому Калюжиныхъ; предостерегали весь городъ не знаться и не водиться съ такимъ неблагодарнымъ злодѣемъ, который–де былъ принятъ въ домъ, обласканъ какъ свой, и прочее, и наконецъ отблагодарилъ такимъ чернымъ поступкомъ. Листки мои во всѣхъ четырехъ альбомахъ были, по приказанiю маменьки, вырваны и преданы поруганiю; наконецъ призывали тайно какую–то знахарку, кто говорилъ для привораживанья моего, кто говорилъ изъ мести, чтобы напустить на меня корчи и сухотку.
     Я почти лишнимъ считаю прибавлять еще какое нибудь поясненiе; наглая сплетня о сватовствѣ моемъ изобрѣтена и распущена была первоначально самΏою Анной Мироновной, съ тѣмъ: 1–е, чтобы въ городѣ заговорили о новомъ женихѣ въ семействѣ Калюжиныхъ — мѣра признанная издавна полезною, и потому повторяемая у Калюжиныхъ, какъ во время оно чистительныя средства, около перваго числΏа каждаго мѣсяца; 2–е, чтобы понудить другихъ жениховъ приступить порѣшительнѣе къ дѣлу; 3–е наконецъ, чтобы приготовить себѣ, на всякiй случай убѣжище; если, то есть мѣра, по первымъ двумъ статьямъ, оставалась бы недѣйствительною, то сдѣлали бы изъ подставнаго жениха заправскаго, настоящаго, постарались бы придать дѣлу такую степень гласности и запутать нарѣченнаго со всѣхъ сторонъ подосланными людьми и подведенными штуками, что бѣдняку въ самомъ дѣлѣ ничего бы не оставалось, какъ жениться, если онъ не хотѣлъ бѣжать съ этого свѣта куда нибудь на другой, или покрайней мѣрѣ въ другую губернiю.
     Я далъ вице–губернатору слово принять все это на себя и сдержалъ его. Впрочемъ, вѣроятно и независимо отъ этого и противъ воли моей, вся винῺа упала бы на меня; одинокому и ничтожному, по чину и званiю, человѣку, слишкомъ мудрено было бы состязаться въ доброй славѣ и имени съ такимъ почетнымъ и хлѣбосольнымъ домомъ, каковъ былъ въ Алтыновѣ домъ Калюжиныхъ.
     Я отставалъ отъ общества все болѣе и болѣе, жилъ бѣдно и тѣсно однимъ жалованьемъ своимъ и посвятилъ все время свое, весь досугъ, книжнымъ и письменнымъ занятiямъ, и больнымъ тѣхъ званiй и сословiй, которые не легко находятъ необходимую для нихъ помощь и пособiе. Вся безмездная практика Алтынова и его окружности была у меня въ рукахъ.
──
ГЛАВА XIX.
Объ огурцахъ, моркови, тыквахъ, картофелѣ и другихъ предметахъ роскоши.
──
     Однажды утромъ ко мнѣ заходитъ Негуровъ, который, вышедши, какъ я сказывалъ, въ отставку, нашелъ давно уже очень хорошее и выгодное мѣсто, управлялъ большимъ имѣнiемъ образованнаго и благомыслящаго вельможи, проживающаго въ столицѣ, и былъ доволенъ судьбой. Съ нимъ, съ Негуровымъ, я иногда отводилъ душу, и когда онъ бывалъ въ городѣ, то всегда меня навѣщалъ.
     Негуровъ сдѣлался замѣчательнымъ хозяиномъ и его образъ мыслить, судить, образъ дѣйствiй, смышленность истинно русская, меня всегда чрезвычайно занимали и привлекали. Я слушалъ его по цѣлымъ часамъ, и здравыя сужденiя, необыкновенно удачно приспособленныя къ обстоятельствамъ и выраженныя плавною, чистою русскою рѣчью, плѣняли меня, какъ ребенка. Помню, онъ говорилъ, въ этотъ достопамятный для меня день, о причинѣ упадка помѣстiй и о нравѣ русскаго крестьянина.
     «Большая часть хозяевъ и промышленниковъ нашихъ,» говорилъ онъ, «двухъ родовъ: старовѣры и модники, выскочки. Первые тупы, упрямы, держатся за изувѣрствомъ безтолковыхъ учрежденiй и распоряженiй закоренѣлаго предразсудка; вторые изображены Крыловымъ очень удачно въ баснѣ «Огородникъ и философъ» — они выписываютъ мастеровъ и управителей изъ–заграницы, въ полной увѣренности, что коли онъ нѣмецъ или французъ, такъ долженъ все знать и все умѣть, и не замѣчаютъ того, что къ нимъ ѣдутъ изъ–за моря одни выжимки, соръ и бракъ, люди, которымъ тамъ уже не куда дѣваться. Другое, не менѣе важное обстоятельство: у отца 500 душъ и имѣнiе въ порядкѣ; старикъ живетъ бариномъ, у него по обычаю 50 человѣкъ дворни, своя охота, свои пѣвчiе — тремъ сыновьямъ его достается каждому 166 2/3 души, а каждый изъ нихъ непремѣнно хочетъ жить, какъ жилъ отецъ. Они не привыкли жить иначе, покрайней мѣрѣ съ дѣтства привыкли слышать и думать, что въ свою очередь заживутъ барами — какъ отъ этой завѣтной мысли отказаться, допустить, чтобы всѣ сосѣди говорили: «старикъ жилъ не такъ, жилъ открыто, у него было то, другое, третiе — у сыновей нѣтъ этого ничего, они живутъ мелкопомѣстно.» И куда дѣвать имъ дворню эту, избалованную, гульливую, праздничную, не привыкшую къ работѣ, если бы они, сыновья, и вздумали жить похозяйственнѣе? Нашъ родъ хозяйства таковъ, что огромная дворня объѣстъ въ нѣсколько лѣтъ и богатаго помѣщика, какъ червь или кобылка, а помѣщика средней руки обглодаетъ кругῺомъ. Далѣе: кромѣ Демидова, у котораго вообще управленiе въ Тагилѣ можетъ назваться образцовымъ, у насъ мало въ Россiи помѣщиковъ, у которыхъ крестьяне были бы обезпечены надлежащимъ образомъ запасами, на случай голоднаго года; урожай — хлѣбъ продается за безцѣнокъ; — неурожай — и бѣдѣ нечѣмъ пособить, вся выручка трехъ–четырехъ прошлыхъ лѣтъ, не можетъ прокормить насъ, въ теченiе одного бѣдственнаго года, потому что денегъ, если бы онѣ и были еще на лицо, ѣсть нельзя, и чѣмъ болѣе вы выпустите въ такой годъ денегъ, тѣмъ болѣе вздорожаетъ хлѣбъ, но его не сдѣлается болѣе, запасовъ не прибудетъ. Ясно, что достаточные запасы хлѣба съ году на годъ предупредили бы это бѣдствiе и могли бы поддерживать всегда уравнительныя, среднiя цѣны, именно какъ это дѣлается въ Тагилѣ. Дешевъ хлѣбъ — не продавай его, а дорогъ — не набавляй чрезъ мѣру цѣны, и выгода все у тебя будетъ та же. Но хозяйство наше всегда устроено на одни сутки; мы искони перебиваемся съ весны на весну, и безъ наличной выручки, къ сроку не можемъ прожить трехъ дней.
     «Надобно также умѣть совладать съ мужикомъ нашимъ, надобно для этого научиться не только грамматикѣ и риторикѣ его, т. е. языку, но и логикѣ; да, у него логика своя; онъ готовъ повѣрить всякую минуту сΏамому безсмысленному вздору, если вы подкрѣпите болтовню свою его логикой, и на оборотъ, не повѣритъ очевидной истинѣ, если не съумѣете его убѣдить. У насъ это большое горе, что не умѣютъ говорить съ чернью; говорятъ съ нею или свысока, такъ, что она не можетъ ничего понять, или какъ съ животными, со скотомъ. Мужикъ не вѣритъ предохранительной оспѣ, не вѣритъ пользѣ отъ картофеля и другихъ овощей, не вѣритъ никакому новому и лучшему порядку въ управленiи, а готовъ вѣрить, что предохранительную оспу пустилъ на свѣтъ антихристъ, что картофель порожденiе сатаны, и отъ него не будетъ урожая на хлѣбъ; наконецъ, что всѣ господскiя селенiя отбираются въ казну; а господῺа сами для этого жгутъ ихъ, что цѣлая губернiя подарена какому–то небывалому сенатору Медвѣдеву, чему–де служатъ доказательствомъ гербы съ медвѣдями (т. е. со львами) на картузахъ жуковскаго табаку. Но такъ точно, какъ въ послѣднемъ случаѣ чиновникъ, котораго разъярившаяся чернь хотѣла разорвать на клочки зато, что нашла у него картузъ табаку съ гербомъ сенатора Медвѣдева, нашелся, успокоилъ и вразумилъ неистовыхъ простымъ замѣчанiемъ, что «какой же–де это медвѣдь, братцы; посмотрите, вѣдь медвѣдь куцый живетъ, а у этого долгой хвостъ» — такъ точно и въ другихъ обстоятельствахъ можно убѣдить и вразумить мужика, но у насъ рѣдко достанетъ на это терпѣнiя, смышлености и находчивости; мы мало сроднились съ духомъ нашего народа.
     «Впрочемъ, не спорю, есть случаи, гдѣ и самый благомыслящiй человѣкъ потеряетъ терпѣнiе и гдѣ повидимому нѣтъ никакого средства вразумить сумазбродовъ, кромѣ силы и страха. Громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится, эту пословицу создали не мы, а самъ же народъ. Мужикъ уменъ, да мiръ дуракъ, и если горбатаго исправитъ одна только могила, то упрямаго исправляетъ дубина. Крестьяне одной изъ сосѣднихъ деревень здѣшнихъ, Агеевки, вдругъ взбунтовались, распусти ихъ всѣхъ на оброкъ. Помѣщикъ отказалъ, не видѣлъ никакой къ тому причины, не хотѣлъ бросить заведенное хозяйство свое и прогналъ мужиковъ на работу. Вмѣсто работы, они всѣ собрались въ одну кучу, отправились гурьбой въ уѣздный городъ, къ исправнику на дворъ, и требовали настоятельно, чтобы ихъ распустить на оброкъ, что они работать барщины не хотятъ. Исправникъ разобралъ дѣло, поговорилъ съ прiѣхавшимъ вслѣдъ за ними помѣщикомъ; жалобъ никакихъ не было, одно настоятельное требованiе: распусти ихъ на оброкъ. Исправникъ поставилъ мужиковъ рядкомъ, толковалъ, говорилъ, усовѣщевалъ — нѣтъ; крикъ увеличивается и слышно одно безтолковое требованiе: распусти ихъ на оброкъ. Исправникъ началъ съ праваго флангу и высѣкъ розгами сряду и поголовно всѣхъ; тогда мужики мои поблагодарили, по обычаю своему, за науку, поклонились въ поясъ, повинились, отвѣчали въ голосъ, что теперь поняли приказанiе исправника и обязанности свои, воротились чинно въ деревню, и на другой же день принялись спокойно за работу. Мужики мои прошлись только взадъ и впередъ верстъ 35, за доброй наукой, росписались въ полученiи бани, и какъ разумные люди, опять успокоились.
     «Я могу вамъ разсказать много подобнаго и изъ собственнаго опыта моего, изъ нынѣшняго моего хозяйства. И я колочусь съ ними иногда какъ рыба объ ледъ. Напримѣръ: у насъ лошадей воруютъ у мужиковъ безпрестанно, а пастуха держать не соглашаются, лучше пускаютъ лошадей все таки на авось. Овецъ гоняютъ въ одномъ стадѣ съ коровами, потому что держать особаго пастуха для овецъ стΏоитъ по 20 коп. съ овцы, чего крестьянинъ заплатить не согласенъ. Между тѣмъ коровы безпрестанно давятъ и топчутъ овецъ, особенно ягнятъ; не проходитъ лѣтомъ двухъ недѣль, чтобы не задавили покрайней мѣрѣ одного — все это не наука, не убѣжденiе, все–таки всякiй пускаетъ овцу свою на авось въ коровье стадо. Огородовъ нѣтъ у крестьянъ, бакчей нѣтъ, кромѣ хлѣба своего, не сѣютъ ничего и сѣять не хотятъ; мало этого, я сѣю овощей много, и чтобы заохотить крестьянъ, отдалъ имъ прошлаго году цѣлый загонъ готовой моркови и сотни двѣ тыквъ, сказавъ старостѣ, чтобы онъ раздѣлилъ это на всѣхъ. Что же, вы думаете? морковь погнила вся въ землѣ, тыквы померзли и пропали, никто не потрудился воспользоваться этимъ, ни одинъ человѣкъ не поѣхалъ набрать тыквъ, не послалъ ребятишекъ набрать моркови — отъ лѣни и отъ упрямства. Но если вы думаете, что крестьяне мои не ѣдятъ тыквъ и моркови, то ошибаетесь; удѣльные крестьяне, по сосѣдству, сѣютъ много овощей всякаго роду и развозятъ ихъ по деревнямъ; когда къ моему мужику привезутъ подъ Ὼокна возъ моркови, то мужикъ беретъ ее не только за деньги, коли они у него есть, но, что хуже того, беретъ мѣрку моркови за мѣрку мукΏи; между тѣмъ морковь стῺоитъ 10 коп. а мукῺа полтину — а этого вы мужику не растолкуете людской логикой; онъ говоритъ свое: отдалъ мукΏу, такъ деньги дῺома. Крестьяне мѣняютъ такимъ образомъ и тыквы и огурцы, и свеклу, а сами не разводятъ ихъ, все за недосугомъ. Они изъ барскаго огорода воруютъ картофель, дозрѣть ему не дадутъ; намедни ровно свиньи всѣ гряды перерыли; а заставьте ихъ развести свой — бѣда; готовы взбѣлениться за такое притѣсненiе, за насилiе и соблазнъ.»
──
ГЛАВА XX.
Отъ предметовъ хозяйства и до самого конца разсказа, съ попутными замѣчанiями о чеботарномъ ремеслѣ.
──
     Между тѣмъ какъ мы толковали съ Негуровымъ, вошелъ старикъ чеботарь, отставной солдатъ, который всегда въ Алтыновѣ на меня работалъ. Негуровъ поздоровался съ нимъ и прибавилъ, обращаясь ко мнѣ: «славный старикъ, теска и однопрозванецъ твой, я его люблю.» — Какой теска, — спросилъ я — это рѣдкость, я немного встрѣчалъ на Руси тесокъ, развѣ и тебя зовутъ Вакхомъ? — «Нѣтъ,» отвѣчалъ тотъ, «Сидоромъ.» А Негуровъ прибавилъ: «онъ однопрозванецъ твой, Чайкинъ».
     Чайкинъ — и Сидоръ Чайкинъ — меня вдругъ будто обдало кипяткомъ съ головы до ногъ! «Да откуда ты родомъ?» спросилъ я робко, проглотивъ почти словечко ты. — Изъ Комлева, — отвѣчалъ старикъ, и принялся было снимать у меня съ ноги мѣрку, закусывая мѣтки зубами.
     Изъ Комлева, и Сидоръ Чайкинъ! Вѣщее не даромъ во мнѣ вздрогнуло. Это точно былъ мой отецъ. Лѣтъ пять жилъ онъ уже въ Алтыновѣ, куда случай его занесъ, два года постоянно на меня работалъ, и теперь только объяснилось, что это былъ родной мой отецъ. 30–ти лѣтнiя похожденiя его были очень просты: онъ былъ отданъ въ Лебедяни въ солдаты, какъ бродяга; прибывъ на ярмарку, въ надеждѣ на авось, безъ паспорта, и связавшись съ другимъ барышникомъ, или лучше сказать конокрадомъ, который поручилъ ему продажу краденыхъ лошадей, чего отецъ мой и не зналъ, онъ былъ запутанъ  въ это дѣло. Прослуживъ законный срокъ, батюшка былъ уволенъ въ отставку, а какъ у него въ Комлевѣ не было никого изъ своихъ, то онъ и остался на перепутьи въ Алтыновѣ, и заработывалъ хлѣбъ свой ремесломъ, которому выучился на службѣ. Старикъ никакъ не хотѣлъ вѣрить яснѣйшимъ доказательствамъ моимъ, что я точно сынъ его, дѣло казалось ему баснословнымъ; наконецъ онъ расплакался, какъ ребенокъ, и, утирая слезы, говорилъ безъ умолку, разсказывая всѣ похожденiя свои, въ какомъ–то полу–нервическомъ раздраженiи чувствъ и духа.
     Можете себѣ представить, какого это надѣлало шуму въ Алтыновѣ, когда разлилась вѣсть, что чеботарь Сидоръ оказался роднымъ отцомъ уѣзднаго лекаря! Одна изъ записныхъ вѣстовщицъ, до которой всѣ новости всегда доходили ранѣе, чѣмъ до всѣхъ прочихъ, разумѣется задушевная прiятельница Анны Мироновны Калюжиной, прiѣхала къ этой, спустя не болѣе часу послѣ описаннаго случая: а какъ въ домѣ еще было рано, то она захватила всѣхъ въ расплохъ, и между прочимъ застала въ передней дѣвку и лакея, сестру и брата, въ какой–то ссорѣ; гостья эта сдѣлала въ ту же минуту расправу, давъ имъ обоимъ по пощечинѣ и нѣсколько назидательныхъ уроковъ, и затѣмъ прошла, чреватая неожиданною новостiю, прямо въ покои Анны Мироновны, гдѣ и разрѣшилась мгновенно и благополучно отъ бремени своего; только при прощаньи она, увидавъ опять ту же дѣвку, сказала мимоходомъ: «я у васъ, матушка, Анна Мироновна, разобрала и помирила людей; Ѳомка бранился вотъ съ сестрой и чуть не подрались — нѣтъ, не безпокойтесь, я уже покончила это дѣло.»
     — Видите, я всегда вамъ говорила, что этотъ Чайкинъ преподлый человѣкъ — отвѣчала Анна Мироновна, когда она опомнилась отъ изумленiя, и потῺомъ закричала: — дѣтки, дѣтки! подите сюда! — И когда барышни, пошаркивая отопочками своими и поддерживая и прихватывая, гдѣ надобность была, свои блузы и капоты, вошли, то она разсказала имъ происхожденiе мое съ какимъ–то видомъ наставленiя и поученiя, приказывала впередъ всегда остерегаться такихъ случаевъ, и еще разъ освѣдомилась, не осталась ли какая нибудь память обо мнѣ, въ которомъ нибудь альбомѣ?
     Инспекторъ управы, какъ ближайшiй начальникъ и покровитель мой, призвалъ меня, когда вѣсть дошла до него, частнымъ образомъ, и глазъ–на–глазъ распросилъ обо всемъ подробно, приговаривая: да какъ же это такъ — и пожимаясь то въ ту, то въ другую сторону, какъ будто его жгло то тутъ, то тамъ, или что нибудь такое безпокоило; наконецъ, убѣдившись въ истинѣ дѣла, совѣтовалъ мнѣ, съ видомъ покровительства, отправить, коли ужъ это такъ случилось, старика своего потихоньку домой на родину. Нашъ инспекторъ управы былъ также въ своемъ родѣ человѣкъ: онъ чернилъ искусно густые, сѣдые волосы свои, употреблялъ много притиранiй и разныхъ косметическихъ средствъ и снадобiй, одѣвался и убирался каждое утро часа два, запираясь одинъ на замῺокъ, выступалъ очень важно и величаво, любилъ цѣпочки, печатки, перстни, кольцы и булавочки съ мушками и козявками, помѣстилъ самъ себя врачемъ при больницѣ, богадѣльнѣ, въ приказѣ, при гимназiи, въ семинарiи, словомъ, при всѣхъ заведенiяхъ въ Алтыновѣ, гдѣ только было хоть малое жалованье; доносилъ всегда подробно о своихъ обширныхъ занятiяхъ и въ круглый годъ не заглядывалъ ни одного разу никуда. По важности чина его и мѣста, это и дѣйствительно было бы неприлично; больнымъ уже легко было отъ того, что онъ тамъ числился. Тамъ всѣмъ завѣдывали фельдшерΏа, и даже писали по формѣ скорбные листы и названiя болѣзней на досчечкахъ. Итакъ, онъ посовѣтовалъ мнѣ отправить отца скорѣе на родину его.
     «Кому же онъ здѣсь мѣшаетъ?» спросилъ я.
     — Ну оно, видите, неловко: какъ же вы хотите жить въ одномъ городѣ съ родственникомъ изъ такого сословiя — разсудΏите, я совѣтую вамъ начальнически; это можетъ вамъ повредить, такъ сказать...
     «Если бы я жилъ съ отцемъ и впередъ, какъ доселѣ, когда не зналъ его, врознь въ одномъ городѣ,» продолжалъ я, «тогда конечно это могло бы дать невыгодное обо мнѣ понятiе; но какъ мы отнынѣ со старикомъ не растанемся, и будемъ жить вмѣстѣ, то я не вижу тутъ никакого неудобства.»
     Инспекторъ посмотрѣлъ на меня въ какомъ–то недоумѣнiи, потΏомъ, приподнявъ брови, отвернулся, кашлянулъ два раза, и чихнулъ притворно, что онъ дѣлалъ, впрочемъ, съ большимъ искусствомъ, въ критическихъ положенiяхъ, когда хотѣлъ вдругъ перемѣнить или оторвать разговоръ. Помолчавъ немного, я прибавилъ еще: «впрочемъ, во всякомъ случаѣ обстоятельство это не будетъ безпокоить никого, ни даже васъ, Сергѣй Сергѣевичъ, если только вы будете, по всегдашнему своему расположенiю ко мнѣ, столь добры, что не задῺержите просьбы моей: я намѣренъ нынѣ же подать въ отставку.»
     У Сергѣя Сергѣевича отлегло много отъ сердца, когда онъ это услышалъ; ему съ меня, какъ съ козла, не было ни шерсти, ни молока, и это ему давно уже надоѣло; придиркамъ всѣхъ родовъ не было конца. По временамъ только онъ снова мирился со мною, по какому нибудь особому поводу, давалъ мнѣ много хорошихъ наставленiй и надѣялся, что у насъ впередъ дѣлῺа пойдутъ лучше; а впослѣдствiи, когда я, по недогадливости своей, не заправлялъ ихъ ничѣмъ, всегда возникали опять новыя неудовольствiя.
     Я вышелъ въ отставку вотъ по какому поводу: Негуровъ, учредивъ въ имѣнiи порядочное управленiе, вскорѣ прiобрѣлъ довѣренность и уваженiе не только своего помѣщика, но и двухъ, трехъ сосѣднихъ; онъ устроивалъ въ селѣ при заводѣ больницу, и убѣдилъ сосѣдей въ пользѣ послѣдовать примѣру его и взять, на первый случай, на общiй счетъ врача. Такимъ образомъ онъ предложилъ мнѣ мѣсто это, которое вполнѣ обезпечивало меня на счетъ насущной жизни. Съ жаромъ принялся я тутъ снова за свою обязанность и впервые почувствовалъ себя на своемъ мѣстѣ; могъ жить и дѣйствовать свободно и благодѣтельно въ кругу своего званiя, гдѣ никто не перечилъ мнѣ, не искалъ случая сдѣлать мнѣ какую нибудь непрiятность, не требовалъ одной только утомительной и безполезной письменной отчетности, какъ главнѣйшаго предмета, а гдѣ обращали вниманiе на труды, заботы и успѣхи мои въ пользованiи немощныхъ, гдѣ вникали во всякое благоразумное предложенiе и требованiе мое, и дали полную власть заботиться не только о больныхъ, но и о сохраненiи здоровыхъ. Такимъ образомъ сдѣлали распоряженiе, по коему всѣ женщины въ деревнѣ, на все время беременности своей, освобождались отъ работъ; выстроили бани, запретили мочить конопель въ озерѣ, изъ котораго всѣ берутъ воду, завели продажу говядины мѣною на хлѣбъ, чтобы дать всякому средство имѣть чаще мясную пищу; приняли множество мѣръ противу смертности младенцевъ, и я надѣюсь, что въ теченiе немногихъ лѣтъ, старанiя наши покажутъ, въ числительныхъ выводахъ, пользу всѣхъ этихъ распоряженiй.
     Вотъ подъ какими обстоятельствами, примѣтами и знаменiями праздновалъ я, въ кругу семьи Негурова, тридцатое рожденiе свое. Обѣщавъ разсказъ о жизни моей только за 30 лѣтъ, за первую половину, я бы долженъ былъ на этомъ закончить нынѣшнiя записки свои; но для полноты дѣла, слѣдуетъ прихватить еще и часть 31 года, съ коего начинается вовсе для меня новая жизнь, новое лѣтосчисленiе.
     Мой добрый безногiй французъ, переходя изъ рукъ въ руки, попалъ между тѣмъ — куда бы вы думали? — въ домъ къ моему полковнику, у котораго дѣтки подросли и требовали воспитанiя. Французъ всегда писалъ мнѣ отъ времени до времени, и описалъ мнѣ съ особеннымъ жаромъ свой торжественный въѣздъ и входъ на костыляхъ въ домъ моего благодѣтеля. Вѣчно юный сердцемъ старикъ описывалъ съ восхищенiемъ, какъ приняли, въ домѣ полковника, бывшаго учителя Вакха Чайкина, съ какимъ уваженiемъ съ нимъ обходились, какъ всѣ не могли имъ нарадоваться. «Да,» прибавилъ онъ, «отставной артиллеристъ большой армiи, отставной учитель Вашеньки — опять вступилъ на службу, но чувствуетъ, что вскорѣ будетъ отставленъ и уволенъ отъ службы и званiя гражданина этого мiра, скоро будетъ отставнымъ человѣкомъ. Старость не бѣда, но бѣда дряхлость, которая заставляетъ поглядывать иногда мимоходомъ въ готовую яму. Тамъ мое мѣсто, Ваша, тамъ, это я чувствую, и я бы давно остылъ уже, если бы меня не грѣли иногда воспоминанiя. Здѣсь, Ваша, есть еще одно солнышко, которое ходитъ за мною, какъ дочь за отцомъ — и это въ честь тебѣ, другъ мой, honneur aux braves! Груша кланяется тебѣ, и признаΏюсь тебѣ, сухой поклонъ этотъ по себѣ, безъ этого думнаго, спокойнаго личика — пустая фраза, а я таки когда–нибудь соберусь, и спишу ее и пришлю тебѣ на показъ темнорусую головку, которая, не можетъ быть, чтобы не оставила въ тебѣ какихъ нибудь прiятныхъ воспоминанiй.»
     Приписка. «Письмо осталось на недѣлю, не попало на почту, и я посылаю тебѣ обѣщанное сокровище: видишь, я ребячусь, какъ школьникъ, и дѣлаю непозволительныя шалости — не выдай меня, не продай.»
     Личико это было то же, какъ шесть, семь лѣтъ тому назадъ, когда оно прожило на свѣтѣ всего лѣтъ 15 или 16 — дѣтская рѣзвость его только смягчилась умнымъ и спокойнымъ взглядомъ, полнымъ души. Прежнее, былое пробудилось во мнѣ съ неимовѣрною силою, я заплакалъ какъ ребенокъ.
     Я потребовалъ отчета у француза, какимъ образомъ Груша, которая давно замужемъ, жила опять въ домѣ у полковника? И французъ отвѣчалъ мнѣ, что она никогда замужъ не выходила; она была помолвлена нѣсколько лѣтъ тому, по настоянiю сестры и зятя, но не смогла одолѣть отвращенiя своего отъ замужества, и по личному объясненiю съ женихомъ своимъ, осталась опять свободною.
     Передумавъ нѣсколько времени и переработавъ въ головѣ и въ сердцѣ это, я объяснилъ своему французу все, сказавъ, кто я теперь, и чѣмъ могу располагать, и поручилъ ему сдѣлать развѣдку и опознаться на мѣстѣ, какъ и гдѣ разсудитъ, и увѣдомить меня, нѣтъ ли для меня еще какой нибудь надежды? Переговоры эти кончились тѣмъ, что я поскакалъ туда самъ, и привезъ съ собою въ столицу нашу, село Негожево, въ 60–ти верстахъ отъ Алтынова, молодую жену, Грушу. Француза мы оставили полковнику еще на время, съ тѣмъ, чтобы онъ прiѣхалъ умирать къ намъ, и онъ свято обѣщалъ исполнить это, и вскорѣ. Батюшка живетъ разумѣется съ нами, но не ѣстъ хлѣба даромъ: онъ еще свѣжъ и здоровъ и чеботаритъ преспокойно на весь домъ нашъ, потому–что ему сидѣть сложа руки, и грѣшно и скучно.

*) Для нѣкоторыхъ читателей надобно, вѣроятно, пояснить это мѣсто. Безсмертный баранъ или овца, дается молодому крестьянину, когда его женятъ, на обзаведенiе хозяйства; крестьянинъ обязанъ прокормить Ώэту даровую овцу, и подносить барину каждогодно по ягненку; жива ли, нѣтъ ли овца, никто не спрашиваетъ; она числится безсмертною. Тальками называются уроки, задаваемые бабамъ на зимнiя ночи, когда ихъ заставляютъ прясть ленъ; здоровыя бабы ходятъ на другую барскую работу, а хворыя, косолапыя, сидятъ при нагорѣлыхъ лучинахъ, и прядутъ свои тальки. Бабы, въ одномъ мнѣ извѣстномъ случаѣ, не могли или не хотѣли откупиться отъ работы этой за 60 к. въ зиму, а между тѣмъ плачутъ за нею горько и просятъ освободить отъ нея. Самосидныя яйца — раздаются по парѣ во всѣ крестьянскiе дворы, и бабы обязаны высидѣть и представить за нихъ весною цыплятъ. Шитые утиральники и по десяти рублей, собираются со всѣхъ новоженцевъ, въ пользу господъ, когда молодымъ дается позволенiе вступить въ бракъ. Все очень полезныя и крайне хозяйственныя заведенiя.
*) Т. е. черкнуть ножемъ по землѣ между ногъ.
*) По числу бѣлыхъ пятнышекъ на хвостѣ, состоящихъ, по словамъ знатоковъ, въ тѣсной связи съ голосомъ щегла.