Два–сорока бывальщинокъ для крестьянъ. 1862. Ч. 1.
ВВЕДЕНIЕ.
____
     Тетрадь эта изготовлена была, какова есть, лѣтъ тому десятокъ, но попала въ такое мѣсто, что залежалась. Новаго въ ней, впрочемъ, теперь почти нѣтъ; иное уже набрано было изъ стараго, а иное послѣ выбрано отсюда, или передѣлано, и также напечатано. Что нужды, лишь бы оно годилось тѣмъ, для кого нынѣ печатается, а разбросанное въ разныхъ изданiяхъ, частiю не всякому доступныхъ, оно едва ли доходило до народа.
В. Даль.
  Москва, 1861.
     1. Недруги наши.
     Есть у русскаго человѣка три врага, три недруга вѣковѣчныхъ, которые губятъ многое множество православнаго люду: бойся ихъ и берегись. А уберечься отъ нихъ можно бы всякому, потому что они лицомъ къ лицу ни на кого не кидаются; нѣтъ у нихъ на это ни силы ни смѣлости; а наровятъ они подсидѣть да исплошить нашего брата и смутить краснобайствомъ: поддайся жъ только льстивымъ словамъ недруговъ этихъ — тогда спуску не дадутъ никому.
     Три недруга эти — три родные братья; одинъ прозывается авось, другой небось, а третiй какъ–нибудь. Только ты свяжись съ ними, поддайся хоть только одному и повѣрь, чему онъ тебя учить станетъ — пропадешь безъ оглядки; по волосамъ заплачешь, когда головы не будетъ.
     Меньшой братъ, какъ–нибудь, самый задорный, и такъ передъ тобою выскочкою и вертится. За какое дѣло не примись — а онъ тутъ какъ тутъ; я–де, говоритъ, помогу тебѣ и будетъ дѣло скоро и споро, только послушайся меня, дѣлай какъ–нибудь. А все вретъ онъ, въ обманъ да въ грѣхъ вводитъ; какъ–нибудь сдѣлаешь — какъ–нибудь и выйдетъ; а ужъ добраго да путнаго не видать. Либо поспѣшишь да людей насмѣшишь, скоро да нездорово; либо дешевое наведетъ на дорогое, скорое на неспорое, что придется передѣлывать съизнова: шей да пори, не будетъ глухой поры! Бываетъ же и то, что и передѣлать нельзя — что можно поправить, да будетъ хуже; — вотъ руки виноваты, а голова въ отвѣтѣ!
     Другой братъ, небось, до поры до времени человѣкъ пресмѣлый: одинъ на семерыхъ идетъ и ничего не боится; ему все ни почемъ — что хочешь дѣлай, и какъ ни сдѣлай, онъ все говоритъ: небось. А какъ придетъ дѣло къ развязкѣ — тогда онъ же первый на попяткѣ. И чѣмъ же онъ передъ людьми отвѣчаетъ? Велики–ль залоги его и порука? — Одно слово только и есть за нимъ, которое пуститъ на вѣтеръ: небось — а самъ и былъ таковъ. Ему мало нужды, что порука его втянетъ тебя въ бѣду, что не его къ отвѣту потянутъ, а тебя; ему бы только заманить тебя, да послѣ насмѣяться. Таковъ–то живетъ на свѣтѣ небось.
     Старшiй братъ, авось, самый безтолковый. Наговоритъ онъ всякому съ три короба — а пощупай рукой, нѣтъ ничего; у него все впереди, все за горами, а на ладони нѣтъ ничего. Онъ берется за все, обѣщаетъ тебѣ что хочешь, и все тебѣ наскажетъ, все наговоритъ, только не договариваетъ одного: что дума за горами, а смерть за плечами. Такъ–то этотъ старшiй братъ, авось, все рыщетъ по бѣлу свѣту и подбивается подъ оплошныхъ, на помощь младшимъ братьямъ своимъ; только что меньшiй братъ вымолвитъ тебѣ на ухо: а ну, дѣлай какъ–нибудь — то старшiй шепчетъ тебѣ на другое: авось, авось пройдетъ! Только что среднiй тебя станетъ подбивать: небось! какъ опять таки старшiй тутъ за одно съ нимъ, и говоритъ: авось, авось! сходило же съ рукъ иному и не то!
     Оглянитесь, Православные, кто просчитался да обчелся, въ маленькомъ торговомъ оборотишкѣ своемъ? — авось, небось, да какъ нибудь. Кто безъ хлѣба остался, продавъ излишки съ осени и позабывъ, что озими въ засѣкъ не сыплютъ? — все тотъ же авось съ братiей. — Кто безъ лошадки остался, пустивъ ее на–ночь въ поле? Кто оброку не заплатилъ? У кого наконецъ изба загорѣлась отъ плохой трубы? Все у него же, и всюду и вездѣ виноваты авось, небось, да какъ нибудь.
     Помните–жъ: авоська веревку вьетъ, небоська петлю закидываетъ!
     2. Родство и служба.
     Въ одномъ хорошемъ приволжскомъ селенiи жила семья крестьянъ Ворошилиныхъ. Они были крестьяне зажиточные и порядочные: у отца пятеро сыновей на возрастѣ, все погодки, да еще двѣ, либо три дочери. Но дѣвокъ старикъ Ворошилинъ и въ счетъ не клалъ, говоря, что это товаръ ненадежный; не сегодня–завтра изъ дому вонъ — а вся надежда его была на сыновей. Жили они мирно, спокойно, старикъ ссориться имъ не давалъ; за то Богъ и благословилъ труды ихъ, работу дѣтей и заботу отца; не знали они долгое время ни горя ни печали, покуда наконецъ не исполнилось и младшимъ сыновьямъ по 18–ти годовъ и они также вошли въ счетъ работниковъ по очередному рекрутскому списку; тогда семья Ворошилиныхъ вошла въ счетъ пятерниковъ и какъ только сказанъ былъ наборъ, такъ она стала на первой очереди. Солдатства не миновать. Молодые ребята стали призадумываться, а бабы принялись за свое ремесло, за слезы, за вытье.
     Глядя на это, старикъ созвалъ въ воскресенье послѣ обѣдни всѣхъ сыновей, а бабъ и дѣвокъ выслалъ вонъ, чтобъ можно было говорить дѣло.
     — Вотъ, дѣти, сказалъ онъ — Государь требуетъ съ насъ солдата. Дѣлать нечего, намъ обиды нѣтъ въ этомъ ни отъ кого; поколѣ очередь дойдетъ до тройниковъ, а мы впереди; не обижать же изъ за насъ другихъ. Не тужите–жъ; тугою моря не переплывешь, плачемъ горя не избудешь. Да и не–о чемъ: свѣтъ не клиномъ передъ вами сошелся, и не только свѣту, что въ окнѣ: на улицу выйдешь — больше увидишь. Доброму человѣку вездѣ житье будетъ, что тутъ, что тамъ. Добрый человѣкъ вездѣ нуженъ, онъ не пропадетъ. Тутъ мы работали на себя, да на царскiй оброкъ — не на боку же лежали, — а тамъ послужите на Государя, за то поить–кормить и одѣвать станетъ. Коли солдатъ мой живъ будетъ — такъ дастъ Богъ заслужитъ милость царскую и начальничью; вы же всѣ ребята добрые; а коли косточки его тамъ закопаютъ — и на это власть Господня: Онъ же и смилуется надъ нимъ. А кто пойдетъ изъ васъ — ужъ тому меня старика не видать больше; надо проститься. За то ужъ чужой вѣкъ заѣдаю, пора и честь знать. Живите–жъ вы дружно, мирно, чтобъ ни попреку, ни поклепу у васъ не было: тишь да крышь, ладь да гладь — такъ и Божья благодать; а какъ пошло врозь — такъ хоть брось. Смотрите–жъ, чтобъ помощь была у васъ отъ брата брату; чтобъ другъ за друга вы Богу молились; хоть врозь, хоть вмѣстѣ жить Господь приведетъ, все другъ за друга молитесь. Уважайте начальство, какое у кого будетъ, и повинуйтесь ему; уважайте старшаго по мнѣ и слушайтесь его, чтите братъ брата. Ну, кто–же изъ васъ идетъ, говорите?
     Младшiй сынъ, Степанъ, за словомъ повалился въ ноги отцу и просилъ благословенiя. Онъ прежде и не думалъ идти охотой за братьевъ, такъ какъ ему только–что минуло 19 годовъ и по рекрутскимъ правиламъ нельзя было ставить его въ очередь, а только и можно было принять его какъ охотника, за свое семейство; да видно отецъ больно разжалобилъ его и была въ немъ путная душа. Два старшихъ брата у меня женатые, сказалъ онъ, третiй уже засваталъ невѣсту, а четвертый, Григорiй, слабъ, на службу не годится. Благослови, батюшка, я пойду.
     Богъ тебя благословитъ и Государь помилуетъ — сказалъ старикъ — и черезъ мѣсяцъ Степана ужъ на селѣ не было. Братья проводили его, накланявшись ему изъ благодарности въ ноги, и обѣщавъ свято помнить и поминать его и помогать, чѣмъ Богъ надоумитъ.
     Прошло времени годовъ двадцать слишкомъ; старикъ Ворошилинъ давно слегъ въ землю; старшiе сыновья его ужъ и посѣдѣли маленько, наплодивъ ребятъ полонъ дворъ. Благословилъ Богъ и ихъ достаткомъ: нужды не знаютъ, хозяекъ побрали хорошихъ, живутъ безъ горя — а о Степанѣ и слуху нѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ проходящiй отставной одного съ нимъ полка, сказывалъ, что живъ онъ и здоровъ и начальство его любитъ. Вѣсть эта пришла еще за жизни отца, и старикъ ей порадовался; а съ той поры о Степанѣ ничего не было слышно, никакихъ вѣстей не доходило. Братья поминали его какъ покойника.
     Около Покрова, когда старшiй Ворошилинъ уже собирался отдавать замужъ дочь и созвалъ на–вечеръ въ избу свою гостей и жениха со сватами и сватьями, постучался кто–то въ ворота; а какъ тутъ не до того было и не скоро пошли отпирать, то нежданный гость стукнулъ тихонько раза–два посохомъ въ окно. Дѣвочка хозяйская побѣжала, отперла калитку и, прибѣжавъ опять, сказала матери, что–де служивый пришелъ, просится на ночлегъ.
     — Зови сюда на радость, сказалъ Ворошилинъ, и прикрикнулъ еще на хозяйку свою, для чего она запираетъ ворота, когда въ домѣ праздникъ. Зови, милости просимъ, коли Богъ посылаетъ гостя на праздникъ мой, такъ не отказывать ему стать. У меня же и братъ Степанъ былъ когда–то служивымъ, еще и охотой за насъ пошелъ — помяни его Господи во Царствiи Своемъ: чай померъ давно. И перекрестился.
     Входитъ и служивый: изъ себя еще молодецъ, болѣе сорока годовъ не будетъ, — и видный такой, хоть куда. Помолился, поздоровался, поблагодарилъ что пустили, свалилъ съ плечъ котомку, да и сталъ середи избы и глядитъ: который кто изъ нихъ, кого узнаю? — Смотрѣлъ долго, такъ что ужъ и другiе стали на него засматриваться, да и спросилъ:
     — А что, братья мои любезные, помните ли вы завѣтъ отцовскiй: Поминали–ль вы меня въ молитвахъ вашихъ? А я за васъ молился, по всякъ–день.
     Тутъ крикъ такой пошелъ на всю избу, что никто слова чужаго не разберетъ и самъ своего не дослышитъ. Всѣ узнали Степана: кто обнимаетъ его, кто въ ноги ему, кто спереди тянется къ нему, кто съ тылу, кто съ боку, — словомъ, приняли Степана какъ выходца съ того свѣта, разспрашивали обо всемъ до самой полуночи, а тамъ запили невѣсту и пошли по домамъ.
     Не прошло мѣсяца, какъ Степанъ говоритъ старшему брату, Андрею:
     — Андрей Онисимовичъ, найди–ка ты мнѣ невѣсту, хоть вдову какую пожалуй, да чтобъ не была чѣмъ ославлена и была–бъ хозяйка. Деньжонокъ маленько я принесъ со службы — отцы–командиры сберегли, спасибо имъ, въ артельной казнѣ и выдѣлили меня — а коли въ чемъ нужда будетъ, на первыхъ порахъ, такъ авось и вы не откажетесь пособить; а самъ я, благодаря Бога, не старъ и здоровъ, на боку лежать также не стану; обзаведусь хозяйствомъ, да стану, коли Богъ благословитъ, жить своимъ хозяйствомъ, полно нахлѣбничать; — ты у насъ теперь замѣсто отца: благослови, да и дѣло въ шапкѣ.
     Такъ и сталось. Срубилъ Степанъ избу, обзавелся хозяйствомъ, женился и жилъ себѣ не хуже братьевъ. Парень былъ онъ умный, этимъ Богъ не обидѣлъ; душа въ немъ прямая и добрая, правдолюбивая; распорядокъ умѣетъ дать вездѣ, потому что наглядѣлся уже на всякую всячину, перебывалъ во всѣхъ концахъ матушки Россiи и вездѣ все видѣлъ и замѣчалъ: что, къ чему и гдѣ дѣлается. Прошло нѣсколько времени, народъ видитъ, что Степанъ Онисимычъ худаго изъ службы не вынесъ, всякiй совѣтъ, всякое слово его къ добру, а не къ худу; согнали мiръ на сходку, выбирать должностныхъ — мiръ подумалъ, почесалъ затылокъ, стали голоса подыматься за Степана Ворошилина, его и выбрали въ головы и начальство утвердило.
     — Давай, станемъ опять служить — сказалъ Степанъ; нечего дѣлать, противъ мiру не пойдешь. Да я же, правду сказать, дѣтей еще на свое мѣсто не поставилъ — не до того было — такъ тянуть еще лямку самому — во что Богъ ни поставитъ.
     Выбравъ Степана Ворошилина въ головы, мiръ не ошибся. Что добраго можно было сдѣлать въ быту крестьянскомъ, все это по совѣсти и новой присягѣ своей Степанъ исполнилъ. На плутовъ, на пьяницъ, а пуще всего на воришекъ и конокрадовъ, да на передатчиковъ, которые разоряютъ бѣднаго мужика въ одну ночь, укравъ послѣднюю клячу изъ подъ сохи — на этихъ людей Степанъ наложилъ руку и не было имъ отъ него пощады: коли знаетъ достовѣрно, что такой–то воръ, да концы хоронить умѣетъ, что въ судѣ его не уличишь, то бывало Степанъ донесетъ начальству, соберетъ сходку, да мiрскимъ приговоромъ и спровадитъ его въ Ермаково царство. Гдѣ кабакъ на деревнѣ стоитъ, да мужичишки сопьются, то голова налетомъ раза по два въ недѣлю побываетъ у нихъ, и ужъ знаетъ, кто что по хозяйству сдѣлалъ, чего не сдѣлалъ, за своимъ недосугомъ, и ужъ не дастъ покою, покуда не заставитъ жить по людски: одного за недоимки въ работу, другаго подъ надзоръ хорошаго старика, третьяго добрымъ и бойкимъ словомъ дойметъ; а въ страхѣ держалъ всѣхъ, и народъ, не видя отъ него никакой обиды, а одну только правду, говорилъ: гдѣ грозно, тамъ и честно. Голова нашъ завелъ у крестьянъ огороды, проложилъ, гдѣ было нужно, проѣзжiя дороги, засыпалъ опасные овраги, настлалъ гати, покрылъ крыши, размыканныя вѣтромъ по беззаботности хозяевъ — словомъ, дѣлалъ одно путное и доброе и всѣ его благодарили и почитали.
     Въ той самой деревнѣ, гдѣ жилъ четвертый братъ Степана, Григорiй, отъ дождевой промоины сдѣлался овражекъ, а изъ овражка вышелъ черезъ годъ со днемъ оврагъ, да ужъ такой, что стало подмывать избы. Вотъ мужики мои бывало по веснѣ сойдутся, поглядятъ на оврагъ, почешутъ затылки, потолкуютъ, что–де надо бы перегатить и завалить — да и разойдутся. Что надо, то надо; въ томъ никто не спорилъ, а взяться за дѣло неохота никому. Мужикъ–то уменъ, да мiръ дуракъ; умовъ вмѣстѣ не сведутъ, и разойдутся.
     Прiѣхалъ нашъ голова въ эту деревню, увидалъ овражекъ, побранилъ мужиковъ и распорядился: — Вы, братцы мои, сказалъ онъ, видно молоды еще, хоть и состарѣлись; нешто не видите, что на–весну оврагъ полъ–избы оторветъ, а тамъ и подъ другую подойдетъ? Тогда что будете дѣлать? У васъ тутъ семьдесятъ шесть избъ; по пяти возовъ на дымъ — всего триста пятьдесятъ, а шесть избъ вырубите да привезите по три воза хворосту подъ гать — и дѣло въ шапкѣ. Тогда вода пойдетъ у васъ вонъ туда, нижнимъ овражкомъ, и село будетъ цѣло. Смотритежъ, чтобъ до заморозковъ было сдѣлано.
     — Слушаемъ, батюшка Степанъ Онисимовичъ, отвѣчали крестьяне, соглашаясь на все и ни въ чемъ не прекословя — но когда пришлось дѣлать дѣло, то пошли у нихъ такiе толки, крики и пересуды, что было бы много земли навезено въ овражекъ, ка–бы ее возить горломъ. Первому никому не охота приняться за дѣло: Иванъ на Кузьму, Кузьма на Ивана — а какъ братъ Степана, Григорiй, не разсудилъ послушаться головы, или ждалъ отъ него, какъ отъ младшаго брата, потачки, то и прочiе на него глядя махнули рукой.
     Голова проѣздомъ опять навѣдался въ деревню эту, не забылъ и про оврагъ, взглянулъ на него и крѣпко поморщился. Онъ собралъ стариковъ, спросилъ ихъ: было ли вамъ отъ меня такое–то приказанiе? — Было. — Ну, продолжалъ онъ, и въ тѣ поры никто ни слова не сказалъ, всѣ согласились; за чѣмъ же вы меня обманули, зачѣмъ въ тѣ поры не говорили, коли не хотѣли дѣлать, что приказано?
     — Да мы, батюшка Степанъ Онисимовичъ, отъ твоей воли не прочь, — отвѣчали мужики, только что обидно будетъ намъ эдакъ–то; подъ чью избу оврагъ подошелъ, тотъ бы гатилъ....
     Голова прикрикнулъ на нихъ, вызвалъ впередъ говоруновъ и потребовалъ ихъ на расправу. Тогда одинъ изъ самыхъ бойкихъ и говоритъ ему: Да что же ты, Онисимычъ, на насъ однихъ взъѣлся? Что же ты брата своего не спросишь, для чего онъ не гатилъ? Что? Нешто мы и за него отвѣтчики?
     — А гдѣ же братъ Григорiй Онисимовичъ? — спросилъ голова, оглядываясь. Позовите его туда, гдѣ люди дѣло дѣлаютъ.
     — Да нейдетъ онъ, говорятъ. — Отчего же не идетъ? спросилъ Степанъ, — не идти ему нельзя, когда голова его спрашиваетъ: подите, приведите его.
     — А что, братъ, спросилъ его Степанъ, когда его привели; ты для чего не идешь, когда голова за тобою посылаетъ? Это не хорошъ примѣръ для добрыхъ людей — а для недобрыхъ и подавно. Я тебя не домой къ себѣ звалъ, я бы и самъ потрудился къ тебѣ придти, кабы это за своимъ домашнимъ дѣломъ; я звалъ тебя въ старшинскую избу, за дѣломъ. Что же, братъ, ты свои пять возовъ привезъ на оврагъ?
     — Нѣтъ, не привезъ, отвѣчалъ Григорiй: да мнѣ когда было возить — да что я буду возить — да зачѣмъ я буду возить? Нешто я одинъ тутъ — нешто безъ меня мало народу? Что я тебѣ за работникъ? Ты мнѣ не указчикъ. Я старшiй братъ твой, тебѣ меня слушаться, а не мнѣ тебя!
     Степанъ, покачавъ головой, сказалъ: Ну, братъ любезный, не взыщи — а видно надо тебя поучить, чтобы ты зналъ, какъ съ головою говорить и какъ его слушаться. Степанъ обратился къ старикамъ и потребовалъ отъ нихъ приговора, заслуживаетъ ли Григорiй Ворошилинъ наказанiе, за ослушанiе, дурной примѣръ, которому послѣдовали другiе, и наконецъ за грубость? и когда всѣ въ голосъ сказали, что Григорiя поучить надо, то Степанъ приказалъ тотчасъ же наказать брата розгами — хоть и не больно, а для стыда и страха другимъ; кончивъ это дѣло, Степанъ поклонился въ ноги старшему брату своему — который впрочемъ былъ старѣе его однимъ только годомъ — и сказалъ:
     — Прости, братъ Григорiй Онисимовичъ, не взыщи, что я тебя побезпокоилъ. Ты самъ знаешь, я люблю всѣхъ васъ, и люблю равно: я, не въ укоръ сказано, за васъ и въ солдаты пошелъ; да ты стало быть одну только половину отцовскаго завѣщанiя помнишь, а другую, видно позабылъ; прими–жъ, братъ науку, не сердись: Я чту въ тебѣ старшаго брата, какъ отецъ велѣлъ — чти же и ты во мнѣ начальство, какъ онъ же, Царство ему небесное, наказывалъ.
     Братъ Григорiй, посердившись, взялся за умъ. Онъ помирился съ братомъ Степаномъ, самъ просилъ у него прощенiя и исполнялъ, что голова приказывалъ; а глядя на него и мiръ не смѣлъ ослушаться, а говорилъ: Нашъ Степанъ Онисимычъ сердитъ на правду; и роднаго брата не пожалѣлъ; у него дружба дружбой — а служба службой!
     5. Земля.
     Земля, на которой мы живемъ, мiръ, какъ всякому видно, кто взберется на высокое мѣсто, круглый; но онъ не такой круглый, какъ деревянный кружокъ или лепешка — а земля кругла какъ шаръ, какъ ядро, арбузъ или мячъ. Вотъ почему и зовутъ ее земнымъ шаромъ. Земля или материкъ на земномъ шарѣ облитъ вокругъ морями, и все это вмѣстѣ, и земля и вода, образуютъ шаръ.
     А почему же люди дознались, что земля наша шаръ, что она кругла, какъ ядро? А вотъ по какимъ примѣтамъ:
     Первое: Оглядываясь вокругъ на чистомъ мѣстѣ, особенно съ какой–нибудь высоты, мы видимъ, что земля кругла. Еслибы она съ одного только мѣста, напримѣръ съ колокольни твоего села, казалась круглою, — то можно бы подумать, что она кругла лепешкой, то есть плоска; но когда она со всякаго мѣста во всѣхъ царствахъ земли кажется круглою — то стало быть она кругла шаромъ.
     Второе: Когда смотришь впередъ себя по чистому мѣсту, или даже по морю, то видишь, что не только земля стоитъ горбомъ, но и вода также; почему колокольню вдалекѣ видно не всю, а только вершину; также точно на морѣ видишь въ далекѣ корабль не весь, а кузовъ его закрывается горбомъ водянымъ, тогда какъ мачты бываютъ видны; а чѣмъ ближе онъ подходитъ, тѣмъ больше открывается кузова его и наконецъ онъ виденъ бываетъ весь, сколько есть его надъ водой. Если же вся земля и все море стоятъ горбомъ, и горбъ этотъ вездѣ, по всей землѣ, — то стало быть земля наша кругла кругомъ и со всѣхъ сторонъ, то есть кругла какъ шаръ.
     Третiе: Коли ты поставишь что нибудь прямо супротивъ солнца, не далече отъ стѣны, то тѣнь падаетъ на стѣну и ты видишь по тѣни, какую ты вещь поставилъ: круглую, или о сколькихъ углахъ; поставь шапку, горшокъ, лопату — тоже видишь и на стѣнѣ. Тоже бываетъ и съ землей нашей: когда она станетъ промежъ солнца и мѣсяца, то тѣнь земли падаетъ на мѣсяцъ и ты видишь ты, что земля кругла. Отъ тѣни этой луна меркнетъ, и мы называемъ это затмѣнiемъ. Если мы смотримъ съ земли на мѣсяцъ, то онъ намъ видится мячомъ или ядромъ; а еслибы мы были на лунѣ и смотрѣли на землю, то она бы намъ казалась такою же круглою, какъ луна.
     Четвертое: Еслибы земля была плоска, какъ лепешка, то у нея былъ бы край, ребро, какъ у деревяннаго кружка или тарелки; но вмѣсто того мы видимъ, что земля вездѣ одинакова, вездѣ широка и кругла. Люди обошли ее на корабляхъ кругомъ, вотъ какъ пальцемъ обвести вкругъ головы, и обошли не разъ и вдоль и поперегъ. Коли поплывешь ты открытымъ моремъ на кораблѣ изъ какого нибудь мѣста, напримѣръ на востокъ, и все будешь итти на востокъ, только обходить острова и отмели, то обойдешь вокругъ и придешь опять туда же, откуда вышелъ.
     Вотъ изъ чего видно, что земля кругла, какъ шаръ, также точно какъ и луна кругла. Поперечникъ земли въ двѣнадцать тысячъ верстъ, а окружность тридцать шесть тысячъ верстъ.
     6. Отчизна.
     Отчизна наша, отечество — это родная земля наша, гдѣ отцы и дѣды наши жили и умирали, гдѣ родились и сами мы, живемъ и хотимъ умереть. Она земля отцовъ нашихъ — и за это зовутъ ее отчизною, отечествомъ. Мы родились на ней и за это зовемъ ее родною землею, родиною.
     Кому же не люба земля отцовъ и дѣдовъ? кому не мила родная земля? кто не постоитъ за родину свою, за землю русскую, которую намъ завѣщали въ духовной своей дѣды и прадѣды наши, а мы завѣщать должны дѣтямъ и внукамъ своимъ, чтобъ было имъ гдѣ жить и тужить, веселиться и радоваться — а подъ–часъ и поплакать, коли лиха бѣда одолѣетъ, да утѣшиться? Развѣ жить имъ на чужой землѣ, въ поденьщикахъ у чужаго народа, и — какъ придетъ послѣднiй часъ — положить кости свои на чужбинѣ?
     Земля наша, отечество наше, обширнѣе и сильнѣе другихъ земель. Гордись тѣмъ и величайся, и благодари Бога, что родился ты русскимъ. Нужды и туги вездѣ на бѣломъ свѣтѣ много, и у тебя также не безъ того: и солнышку на всѣхъ не угрѣть — какъ быть, надѣйся на Бога да на царя: твоя правда не пропадетъ; а ину пору и самъ ты судишь не по правдѣ и плакаться бы тебѣ не на людей, а на себя.
     Царство русское велико: отъ Финскаго моря, гдѣ Петербургъ, до Чернаго моря и Крыму будетъ слишкомъ тысяча пятьсотъ верстъ; отъ Бѣлаго моря, гдѣ Архангельскъ, до Каспiйскаго — гдѣ Астрахань — безъ малаго двѣ тысячи пять сотъ; а въ длину, отъ Польши до самаго конца Сибири, будетъ болѣе двѣнадцати тысячъ верстъ, или болѣе третьей части обмѣра земнаго шара. Въ Россiи болѣе шестидесяти губернiй и областей, а иная губернiя болѣе цѣлой нѣмецкой либо французской земли. Народу у русскаго царя, православнаго и другихъ разныхъ исповѣданiй, мужеска пола до 30–ти миллiоновъ.
     Всѣ губернiи эти и весь народъ, все царство русское держитъ и бережетъ Царь–Государь въ рукѣ Своей, а потому всѣ подданные Бѣлаго–Царя должны стоять другъ за друга, за землю и родину свою, Россiю, за Государя своего — какъ односемьяне стоятъ за свой уголокъ, за избу, за все наживное добро, за себя и за старшаго въ семьѣ, за отца либо дѣда. Поколѣ всѣ дружно стоятъ за одно, недобрый человѣкъ ихъ не обидитъ, нужда ихъ не осилитъ; поколѣ всѣ слушаютъ одного и повинуются ему — потуда артель крѣпка атаманомъ; а безъ головы и ногамъ и рукамъ тошно.
     Для того Богъ далъ намъ одного Царя–Государя, чтобы всѣ мы держались за него на землѣ, какъ за Бога на небеси. Царь любитъ землю русскую болѣе чѣмъ кто либо изъ насъ; ему далъ Богъ пресвѣтлый умъ–разумъ царскiй, а Царь избралъ себѣ хорошихъ, умныхъ и достойныхъ совѣтниковъ и помощниковъ; черезъ нихъ онъ управляетъ нами, а мы, любя Бога, Государя и родину свою, повинуемся безъ оглядки начальникамъ, которые поставлены отъ Государя; безъ этого не было бы у насъ ни толку ни ладу, не было бы на землѣ русской благоденствiя и долголѣтiя и не было бы добра намъ самимъ.
     Поэтому называемъ мы родиной, отечествомъ, не одинъ тотъ уголъ, гдѣ мы увидѣли свѣтъ, не баню, въ которой насъ мать на свѣтъ народила, не одну ту полосу, которую пашемъ, — а всю Русь, всю землю русскую, которая подъ рукой Бѣлаго–Царя, а всѣ pyccкie люди земляки наши и братья.
     Кто постарше изъ насъ, самъ помнитъ восемь сотъ двѣнадцатый годъ, а кто помоложе, чай слышалъ объ немъ отъ старшихъ. Въ тѣ поры французскiй государь подчинилъ себѣ всѣхъ королей, собралъ рать несмѣтную, не только изъ своей французской земли, а изо всѣхъ другихъ подвластныхъ ему земель, и грозной тучей налетѣлъ на насъ, на русское царство. Онъ хотѣлъ попрать землю русскую, истоптать ее копытами, спалить пожарами, размести хвостомъ конскимъ родныя наши пепелища. Велика была сила вражеская — кому бы устоять супротивъ нея? Никто изъ насъ по себѣ не отстоялъ бы себя; погибло бы царство православное, разогналибъ насъ на всѣ четыре стороны, по буйнымъ вѣтрамъ, закабалилъ бы насъ французъ въ оброкъ вѣковѣчный. Чтожъ? — Страшенъ врагъ, да милостивъ Богъ; былъ и о ту пору, какъ нынѣ, Государь земли русской, держалъ разумъ, силу и правду въ единодержавной рукѣ своей; сказалъ: «не положу изъ рукъ меча, доколѣ еще хотя одинъ врагъ будетъ на землѣ русской», — и за словомъ царскимъ старъ и малъ поднялись, стали подъ знамена царскiя — и куда дѣвалась сила сильная, гроза грозная, несмѣтная рать вражеская? Нѣтъ ее: Господь попустилъ ей погибнуть до тла, а Царя нашего и отечество возвеличилъ и прославилъ.
     Кто же могъ собрать войско русское со всѣхъ концовъ царства; кто могъ велѣть итти ему, какъ одному человѣку, на врага; кто могъ сказать: «не положу меча, доколѣ хотя одинъ врагъ будетъ на землѣ русской» — кромѣ русскаго Царя? И все отечество наше, вся земля русская сильна, цѣла и едина Русскимъ Царемъ; а Царь крѣпокъ царствомъ своимъ, любовiю и страхомъ подданныхъ.
     Люби же и отстаивай, когда придетъ пора, родину свою, отечество, и не ропщи, когда Государь потребуетъ изъ семьи твоей солдата: отчизна — это зыбка твоя, колыбель и могила; это домъ и домовина; хлѣбъ насущный, вода животворная; русская земля тебѣ отецъ и мать, кормилица и кормилецъ; она тебѣ и церковь православная и престолъ царскiй; она жилье отцовъ и дѣдовъ твоихъ, жилье твое и дѣтей твоихъ; она покой и прiютъ тебѣ и твоимъ и всѣмъ добрымъ русскимъ людямъ, всѣмъ православнымъ потомкамъ нашимъ — доколѣ труба громозвучная, послѣдняя, не позоветъ всѣхъ насъ изъ родной земли на страшный судъ Божiй, гдѣ будемъ отвѣтъ держать за дѣла наши, гдѣ воздастся каждому по дѣламъ и помышленiямъ его, гдѣ каждаго изъ насъ спросятъ: такъ ли ты жилъ, какъ вѣра твоя повелѣваетъ, клалъ ли ты животъ и душу за Царя и родину свою, за свое отечество, какъ велитъ долгъ, совѣсть и присяга твоя?
     8. Свѣтлый праздникъ.
     Говорятъ: богатому вездѣ хорошо, а бѣдному вездѣ худо. Это человѣческая поговорка, а божеская: за сиротою самъ Богъ съ калитою.
     На Украйнѣ, какъ и у насъ, есть много своихъ христiанскихъ обычаевъ, съ которыми люди живутъ, старѣются и умираютъ. Есть у нихъ одинъ такой обычай, что въ ночь противъ Свѣтлаго праздника не тушатъ огня — по ихнему богатья — для того, чтобы каждому хозяину было гдѣ затеплитъ свѣчку и поставить передъ образъ, когда народъ воротится отъ заутрени. Дождались Свѣтлаго праздника; всѣ хозяйки во всю страстную субботу пекли, варили, готовили, стряпали, чтобы было чѣмъ разговѣться, и своимъ, и добрымъ захожимъ людямъ. Понесли пасхи и куличи въ церковь и по тамошнему обычаю уставили ими въ два ряда весь погостъ, отъ паперти до самыхъ воротъ; а народъ въ праздничныхъ платьяхъ. Всѣ ждутъ и радостно встрѣчаютъ праздникъ.
     На этомъ селѣ жилъ бѣднякъ, которому Богъ–вѣсть отчего не было счастья на хозяйство. Былъ онъ не гуляка и не пьяница, а добрый, работящiй человѣкъ, да не было ему счастья ни въ чемъ. Мало того, что пропала да перевелась вся скотинка, что два раза погорѣлъ, — а тутъ еще и хозяйка померла, покинувъ ему полную хату дѣтей; и остался онъ вдовцомъ да еще и нищимъ; куда ни сунется, чтобъ хозяйку найти да мать дѣтямъ своимъ — не идетъ за него за голыша никто и одолѣла его бѣда вовсе. Какой мужикъ управится съ ребятишками одинъ, безъ хозяйки, и какое ему житье? Не то дома, не то въ полѣ — а дѣти хоть пропадай. Такъ онъ и обнищалъ вовсе и сталъ жить почти подаянiемъ добрыхъ людей — и былъ ему праздникъ не въ праздникъ. У него и не готовили ничего къ свѣтлому дню, ни пасхи, ни кулича — ни даже горячаго, а какъ во весь великiй постъ огня не раздували въ печи, такъ онъ съ дѣтками собрался встрѣтить и праздникъ безъ топлива, безъ варева.
     Ночь промолился онъ всю, выстоялъ и заутреню, а тамъ на общую радость похристосовался со всѣми — ему, какъ бѣдняку, и надавали, кто ломтикъ кулича, кто красное яичко; онъ обрадовался, что дѣткамъ его будетъ чѣмъ разговѣться, пошелъ скорѣе домой, положилъ все на столъ, чтобы убрать его какъ дѣлаютъ къ этому дню другiе люди, досталъ изъ за образа свѣчку и хотѣлъ зажечь ее, поставить передъ образомъ, положить три поклона и будить дѣтей. Спохватился — огня нѣтъ; и нѣтъ дома трутницы — все давно перевелось.
     На дворѣ было еще темно, но тихая ночь; онъ и подумалъ: пойду за огнемъ — по ихнему за богатьемъ — къ сосѣду, зажгу свѣчечку и пронесу осторожно подъ полой домой. Взялъ онъ свѣчку, пошелъ къ сосѣду — Христосъ воскресъ! — Во истину воскресъ. Дайте, люди добрые, богатья, засвѣтить свѣчу. Вотъ человѣкъ, отвѣчали ему, и Свѣтлый праздникъ забылъ: въ люди ходитъ за богатьемъ? Иди съ Богомъ домой, нынѣ всякъ самъ про себя богатье держитъ и съ вечера огня не гаситъ; чай есть и у тебя дома свое.
     Пошелъ онъ сердечный къ другому мужику — тамъ его бабы и дѣвки засмѣяли, что въ такой день по чужимъ дворамъ ходитъ за огнемъ, и прогнали. Онъ въ третiй домъ, въ четвертый — вездѣ тоже: гдѣ засмѣютъ, а гдѣ еще и выбранятъ, да и прогонятъ: иди, говорятъ, не до тебя теперь: а за богатьемъ ступай въ поле, къ чумакамъ (извощикамъ).
     Заплакалъ бѣднякъ мой, обошедши почти все село, и подумалъ: Господи Боже милосердый! За что же меня еще и люди обижаютъ? Они жъ меня знаютъ — не воръ я, не пьяница — наказалъ ты меня, Господи, за невѣдомые грѣхи мои, и навалилась на меня бѣда; а они еще горько надо мной насмѣхаются.... видно сами они никогда не знали нищеты.... Богъ ихъ суди.
     Подумавъ такъ, убогiй стоялъ среди улицы, на самомъ концѣ села, и ужъ не зналъ куда итти и что дѣлать; взглянулъ прямо — анъ въ полѣ за селомъ свѣтится огонекъ. Вотъ, подумалъ онъ, и вправду, что пойду за богатьемъ къ чумакамъ, къ проѣзжимъ обознымъ извощикамъ; а ужъ это конечно никто больше какъ они. Пойду, не оставаться–жъ эту ночь образамъ моимъ безъ свѣчечки, а хатѣ моей безъ свѣту, а дѣткамъ моимъ безъ Свѣтлаго праздника.... А какъ свѣтло во всѣхъ хатахъ, какъ весело смотрѣть на это — еслибъ только жили въ нихъ все одни добрые люди!
     Пошелъ онъ за село и точно пришелъ къ чумакамъ: они остановились на праздникъ переночевать, развели огонь и сидятъ всѣ въ кружокъ въ праздничныхъ кафтанахъ. Видно также недавно воротились отъ заутрени. Христосъ воскресъ! — Во истину воскресъ. — Дайте богатья, люди добрые! — Изволь, да во что же ты возмешь? — Да вотъ, дайте хоть свѣчку засвѣтить! — Не донесешь ты, добрый человѣкъ, свѣчу до села: въ полѣ хоть и тихо, а все вѣтерокъ ходитъ, задуетъ: подставь–ка полу армяка, мы тебѣ насыплемъ жару. — Да неужто и вы, добрые люди, хотите меня подурачить? — Нѣтъ землякъ не бойся; мы тебѣ обиды не хотимъ, а добра желаемъ: не бойся ничего, самъ увидишь, спасибо скажешь; подставляй смѣло. Онъ поглядѣлъ на нихъ, они показались ему честными людьми и онъ имъ повѣрилъ: онъ подставилъ имъ полу, они сгребли жару руками и высыпали ему добрую пригоршню въ полу. Ступай съ Богомъ теперь для Святаго праздника — не бось донесешь.
     Убогiй, положивъ свѣчу свою за пазуху, собралъ полу въ комокъ, и пошелъ себѣ домой. Я никогда никого не обманывалъ, думалъ онъ; за что же меня сталъ бы кто обманывать? А коли люди нагребали голыми руками, почему же мнѣ не донести въ полѣ?
     И точно, донесъ, будто не огонь; а вошедши въ избу свою, затеплилъ свѣчку, поставилъ ее къ образамъ, положилъ три поклона, всталъ, чтобъ прибрать немного столъ и будить на радость дѣтей, да и оглянулся на загнетку, куда высыпалъ жаръ изъ полы, а тамъ, вмѣсто угольевъ, лежитъ пригоршня червонцевъ, свѣтлыхъ какъ жаръ!
     Обрадовался убогiй, понялъ теперь, что ему это Богъ послалъ, помолился еще разъ, разложилъ на столѣ ломти кулича и яички, что собралъ, когда христосовался послѣ заутрени съ мiромъ, и сталъ будить дѣтей, приказывая имъ скорѣе умыться, а тамъ помолиться, похристосоваться съ отцемъ и между собою, да садиться за столъ и разговѣться.
     Сосѣдъ убогаго, который первый не далъ ему огня, увидавъ однакоже, что въ хатѣ его свѣтло, подошелъ взглянуть въ окно, что тамъ дѣлается, и увидалъ на загнеткѣ золото. Не вѣря глазамъ своимъ, онъ вошелъ къ сосѣду, посмотрѣлъ, подивился, и сталъ его распрашивать: откуда это ему Богъ послалъ такое богатство? Убогiй, не таясь передъ нимъ ни въ чемъ, разсказалъ ему все по правдѣ, какъ дѣло было; завистливый сосѣдъ вышелъ на улицу, прошелъ немного къ тому концу, гдѣ стали проѣзжiе — и точно увидѣлъ огонекъ. Постой же, подумалъ онъ, это кладъ дался нашему селу; пойду–ка и я за золотомъ!
     Между тѣмъ другая сосѣдка убогаго, выглянувъ за чѣмъ–то на улицу и увидѣвъ свѣтъ въ избенкѣ убогаго, также заглянула къ нему ему въ окно. Она всплеснула руками, увидавъ, что бѣднякъ нашъ беретъ съ шестка золото и сыплетъ его въ ветошку. И она вошла въ хату, назвала убогаго сосѣдушкой и голубчикомъ, да стала распрашивать какъ и отколѣ это Богъ послалъ такое счастье? Узнавши какъ все случилось, она побѣжала домой и велѣла своему мужу скорѣе идти къ чумакамъ: тамъ–де пригоршнями раздаютъ золото. — Да, смотри, бери больше, чтобъ не пришлось мнѣ бранить тебя для праздника, закричала она вослѣдъ ему.
     Потомъ она побѣжала къ окну бѣдняка, потомъ домой, потомъ на улицу посмотрѣть свѣтится ли огонекъ въ полѣ. Сосѣди, увидѣвши ее, стали распрашивать, — она и разсказала все, хотя и хотѣла промолчать, чтобъ ей одной достались всѣ червонцы. Скоро вѣсть о счастьи бѣдняка разнеслась по всему селу, и всѣ узнали, какъ оно ему досталось, — бабы погнали своихъ мужиковъ въ полѣ, къ чумакамъ. Вотъ приходятъ они толпой и встрѣчаютъ того, который пошелъ впередъ. — Что дали? — Какъ же, насыпали двѣ пригоршни. Подошли они къ чумакамъ, которые все еще сидѣли вокругъ огня, сняли шапки, похристосовались и стали просить богатья. Чумаки велѣли каждому поочередно подставить полу кафтана и насыпали каждому по пригоршнѣ. Мужики поблагодарили ихъ и, видя, что жаръ не горитъ въ полѣ, обрадовались и весело пошли домой.
     Но не долго радовались мужики. — А что это, сказалъ одинъ, когда они отошли отъ чумаковъ, пахнетъ будто паленымъ? — Да, пахнетъ, сказалъ другой, да какъ закричитъ, потому что обжегъ руку, подставивши ее подъ полу, выбросилъ скорѣй жаръ изъ полы, скинулъ кафтанъ и давай его тушить. Тоже случилось съ другимъ, третьимъ, четвертымъ, — поднялся крикъ, шумъ, брань, всѣ прожгли свои новые кафтаны, а кто и руки обжегъ. Дымъ, смрадъ, а чумаковъ какъ не бывало, какъ въ землю провалились и возы, и чумаки, и волы и огонекъ, — нѣтъ ничего. Такъ и пришли они домой съ пустыми руками, а дома бабы выбранили ихъ за то, что они испортили новые кафтаны.
     А бѣднякъ разжился своими червонцами и взялъ за себя добрую жену, которая сдѣлалась хорошей матерью его дѣтямъ. Кто–жъ были эти чумаки?
     11. Притча о дубовой бочкѣ.
     Выросъ въ лѣсу, въ зеленой дубровѣ, дубъ, безъ малаго въ два обхвата толщины, и сталъ онъ, состарившись, дряблѣть. Пришелъ хозяинъ, увидалъ, что время пришло, срубилъ его и продалъ кряжъ бочарамъ. Бочаръ велѣлъ распилить его на тонкiя доски, изъ досокъ подѣлалъ клепки, собралъ ихъ, связалъ обручами, вставилъ по дну въ уторы — и вышла во всей исправности бочка. За бочку эту люди деньги даютъ, въ бочкѣ люди воду возятъ; на бочку кто ни посмотритъ, говоритъ, что сработана она ладно, и мастеру на славу, и добрымъ людямъ на потребу; говорятъ, что безъ бочки нельзя жить хозяйствомъ, нельзя жить безъ воды, а до нея не близко — ведрами не наносишься.
     Все бы это и хорошо, да бочка наша, жила–нежила, а подъ конецъ разсохлась и разсыпалась. Хозяинъ ли не доглядѣлъ, сами–ль клепки промежъ собой повздорили, да вмѣстѣ жить раздумали — не знаю, только разсыпалась вся бочка врозь. Ребятишки обручи разтаскали, пошли катать ихъ по улицамъ, да погонять хворостиной; клепки подъ ногами навалявшись, пошли то въ печь, то подъ лавку — и о бочкѣ этой помину не стало, и забыли что она на свѣтѣ была.
     Въ притчѣ этой рѣчь идетъ вотъ къ чему: Дубъ — это православный прадѣдъ твой; клепки — вся его семья, и малъ и великъ; обручи, честь — смиренiе и доброе согласiе, которое держитъ и живитъ и питаетъ односемьянъ. Покуда клепки держались обручами, а цѣлая семья добрымъ согласiемъ въ одномъ кружкѣ, потуда все было хорошо и ладно; а какъ разсыпались клепки врозь, какъ не стало добраго согласiя въ семьѣ, такъ и всѣ пошли по–мiру и слуху объ нихъ никакаго.
     Дружно — не грузно, а врозь — хоть брось, двѣ головни и въ чистомъ полѣ дымятся, а одна и на загнеткѣ гаснетъ. Силенъ и богатъ мужикъ семьей; а одному и у каши не споро.
     12. Притча о воронѣ.
     Въ сказкахъ и притчахъ надъ всѣми птицами птица — орелъ; онъ правитъ царствомъ птичьимъ, какъ левъ звѣринымъ. Пусть же и у насъ такъ будетъ: орелъ всѣмъ птицамъ голова, весь птичiй приказъ у него въ послушанiи; волостнымъ писаремъ при немъ сорокопудъ, а въ разсыльныхъ досталось быть воронѣ. Вѣдь она хоть и ворона, а все ей надо повинность свою отбыть. Разъ какъ–то птичiй царь, сидя на зорькѣ, середи полянки, на высокой ели, вздремнулъ, встряхнулъ, позѣвалъ на всѣ четыре стороны, и со скуки захотѣлось ему послушать хорошихъ пѣсень. Закричалъ онъ своего разсыльнаго; ворона побѣжала въ припрыжку, взлетѣла на ель, сѣла на сучокъ, пониже орла, отворотила носъ въ сторону, чтобъ уставиться однимъ глазомъ на царя, и спросила: Что прикажешь? — Поди, сказалъ орелъ, позови ко мнѣ скорешенько что ни есть лучшаго пѣвчаго, пусть онъ ублажаетъ меня, хочу послушать его, и коли онъ потѣшитъ меня хорошо, велю его наградить.
     Подпрыгнула ворона, каркнула и полетѣла, замахавъ крыльями, что тряпицами: такъ, знать, она сердешная заторопилась. Отлетѣвъ немного, она однакоже присѣла на сухой сучокъ, отдохнуть, стала чистить носъ и думаетъ: Какую–жъ я птицу позову? соловья люди хвалятъ — да онъ тонко свищетъ и косноязыченъ, трещитъ; чижа, щегла, чечотку — такъ ихъ и не услыхать, щебечутъ себѣ подъ–носъ; что ни говори, а никому не спѣть противъ моего роднаго дѣтища, вороненка моего — авось угодитъ оно и на его милость! и притащила вороненка къ орлу, взгромоздившись рядкомъ съ сыночкомъ на ближнiй сучокъ. Орелъ межъ–тѣмъ опять вздремнулъ было немного со скуки, сидя одинъ, и вздрогнулъ, когда вороненокъ вдругъ принялся каркать у него надъ самымъ ухомъ, и надсѣдаясь, дралъ воронье горло свое, какъ можно шире; а старая ворона покачивалась на сучкѣ, кивала головой и ждала большой похвалы начальства и милости своему любимому дѣтищу, которое такъ сладко поетъ.
     — Молчать, дура! закричалъ орелъ: что за набатъ? рѣжутъ кого, караулъ кричатъ, что ли?
     — Это пѣсенникъ, для вашей милости, отвѣчала ворона, старшiй сынокъ мой; ужъ лучше этого, хоть не ищи, по всему царству птичьему не найдешь!
     — Дура, сказалъ орелъ, убирайся ты и съ сыномъ своимъ, да потѣшай свою братью; не хвалилась бы ты сама, а подождали бы, какъ еще люди похвалятъ.
     Всякъ норовитъ своему: всякъ самъ себѣ и краше и лучше.
     15. Грѣхъ на совѣсти — что шило въ мѣшкѣ.
     Солдатъ стоялъ на постоѣ у вдовы скорняка. Вдова перебивалась кой–какъ; покойникъ большихъ залишковъ ей не покинулъ, а рублевъ тысячи полторы нашлось; на эти деньги вдова торговала по мелочи и кормилась, со всей семейкой. Постояльца ея знали товарищи и начальство, какъ человѣка смирнаго и хорошаго; стоялъ онъ у вдовы давненько, и она худа отъ него не видала, а была имъ довольна.
      Собравшись на ближнiй торгъ, вдова достала на канунѣ деньжонки свои, сосчитала ихъ при своемъ постояльцѣ, положила на сундукъ и стала толковать съ солдатомъ о своемъ дѣлѣ: куда и зачѣмъ поѣдетъ, чего накупить, на долго–ли поѣдетъ, — просила его присмотрѣть между тѣмъ за хозяйствомъ, покуда ея не будетъ, потому что она ему вѣрила, какъ своему; потомъ накормила она его ужиномъ и пошла спать.
      У вдовы этой одна дочь была замужемъ, и зять, парень не совсѣмъ путный, давно уже приставалъ къ тещѣ, чтобы выдѣлила жену его, дала бы, что причтется изъ отцовскаго наслѣдства; этого мать ея не хотѣла; поколѣ деньжонки у меня въ рукахъ, говорила она, такъ они цѣлы, да еще и по маленьку прибываютъ; добро ваше не пропадетъ и дѣтей вашихъ, коли Богъ пошлетъ, обувать и одѣвать стану, а денегъ вамъ не дамъ; вы и меня и всю семью раззорите и сами себя обидите, а сами тоже добра не увидите. Дочь моя — женщина смирная; мужъ ее не слушается, а самъ погулять любитъ, поэтому, не прогнѣвайтесь, а денегъ я вамъ не дамъ. За это зять не давно еще поссорился съ тещей и съ сердцовъ пригрозилъ ей; теща, осердившись на зятя, плакалась на него при стороннихъ людяхъ и говорила, что ей отъ него видно добраго не ждать: онъ и мотъ, онъ и пьяница, онъ и буянъ; коли обокрадутъ меня, либо убьютъ когда нибудь, такъ знайте, добрые люди, что никто больше, какъ зятекъ мой!
      Касьяновъ — такъ звали солдата — соблазнился между тѣмъ деньгами хозяйки своей и поклепомъ ея на зятя; одолѣла его страшная дума и не даетъ ему покоя: украду я ночью у хозяйки деньги, да подальше запрячу ихъ, — на меня никто не подумаетъ; сама хозяйка отвела весь отвѣтъ и поклепъ на своего зятя. Я буду въ сторонѣ!
      Такъ и сдѣлалъ. Хозяйка встала чуть свѣтъ, пошла выгнать корову; Касьяновъ чистился объ эту пору, собираясь въ караулъ; не успѣла она выйти на улицу, какъ онъ отбилъ замокъ у сундука, деньги вынулъ, а сундучокъ закинулъ подъ полокъ, въ пустую баню, на задахъ у зятя, дворъ обо дворъ съ тещей. Самъ Касьяновъ пошелъ, будто за какимъ дѣломъ, къ одному да другому товарищу, по разнымъ квартирамъ, и пришелъ домой, когда уже воротилась хозяйка и спохватилась денегъ. Она, разумѣется, въ крикъ да въ вой; вскорѣ пришелъ самъ городничiй и добрые стороннiе люди, и началось разбирательство. Напередъ всего спросили хозяйку: не думаетъ ли она на кого? Нѣтъ ли у нея подозрѣнiя на солдата?
      — Чего же мнѣ думать, отвѣчала она, заливаясь слезами: извѣстно, что некому больше, кромѣ моего зятюшки! На Касьянова не грѣшите: упаси меня Богъ отъ поклепа и напраслины; больше некому украсть, какъ зятю!
      Пошли съ обыскомъ къ зятю. Онъ подъ хмѣлькомъ, бранится и клянетъ тещу; обыскали жилой домъ, чердаки, ухажи, пошли и въ баню, — анъ тамъ, подъ полкомъ, лежитъ отбитый сундучокъ.... Улика на лицо; всѣ закричали въ голосъ, завопила на зятя и сама теща; и взяли бѣдняка, посадили въ острогъ и стали водить день–деньской къ допросу; потащился онъ по судамъ; держали, держали его мѣсяца три; тамъ и смерть настигла его, померъ; оставилъ молодую жену на сносахъ, и родила она уже безъ него, какъ овдовѣла.
      Касьяновъ молчитъ; нигдѣ нѣтъ на него наговора, никто его не подозрѣваетъ, не догадывается, гдѣ вдовьи деньги; онъ ходитъ себѣ, будто ни въ чемъ не бывало, правъ и чистъ. Однако, какъ поглядитъ онъ на молодую бабенку, что осталась одна–одной послѣ мужа, — поглядитъ о ту пору на малаго ребенка, что родился на свѣтъ сиротой, — какъ поглядитъ еще на старую хозяйку свою, которая стала раззорятся въ дому съ тѣхъ поръ, какъ украли у нея послѣднiй достатокъ, чѣмъ торговала и добывала себѣ хлѣбъ, — да какъ вспомнитъ еще ко всему этому, что онъ тому причиной — такъ подвалитъ подъ сердце, ровно камень, что ину пору мочи нѣтъ, хоть со свѣту бѣжать. Бился онъ, терпѣлъ, перемогался — не сталъ спать по ночамъ, хворалъ, а заснетъ, такъ мечется, словно въ горячкѣ, да бредитъ въ слухъ не вѣсь что, охаетъ и стонетъ; только и забудетъ горе, какъ достанетъ тайкомъ цѣлковенькой изъ вдовьихъ денегъ, да напьется безъ памяти.... А прежде этого за нимъ не водилось никогда. Стали поглядывать на него товарищи, а временемъ, принималась усовѣщивать и хозяйка; жаль всѣмъ хорошаго парня, который ни съ того ни съ сего вдругъ сталъ запивать. Покуда хмѣленъ, какъ будто тоска у него отляжетъ отъ сердца, а какъ проспится, приступитъ хуже прежняго.
      Разъ какъ–то вечеромъ Касьяновъ сидѣлъ за воротами, взявъ шинель въ накидку на плеча, и подперся на колѣна въ оба локтя, закрывъ глаза руками. Такъ онъ сидѣлъ, словно головушку разломило, и думалъ думу неотвязную, какъ онъ въ раззоръ раззорилъ добрую, старую хозяйку свою, отъ которой, опричь добра, ничего не видалъ; какъ сгубилъ занапрасно зятя, да пустилъ двухъ сиротъ по–мiру.
      Въ это время, подошелъ къ нему однокашникъ и землякъ его, Воропаевъ. Это былъ смирный и умный человѣкъ, котораго любили и почитали еще въ крестьянствѣ, хоть онъ и былъ тогда еще очень молодъ. Зная, что младшему изъ большой семьи не миновать рекрутства, онъ, по совѣту отца, остался холостымъ до первой очереди ихъ семьи; тамъ поступилъ въ солдаты и пошелъ безъ плачу и реву, а спокойно, положившись на Бога, — а кто на Бога положится, тотъ не обложится; такимъ остался онъ и во все время на службѣ и теперь дослуживалъ срокъ и часто думалъ о томъ, какъ воротится домой, увидитъ опять своихъ и доживетъ тамъ свой вѣкъ добрымъ и честнымъ человѣкомъ.
      Такъ вотъ этотъ–то Воропаевъ, бывшiй прежде всегда въ дружбѣ съ землякомъ своимъ Касьяновымъ, и самъ теперь тосковавшiй по немъ, что человѣкъ самъ не знаетъ, какъ и для чего убивается и пропадаетъ, — Воропаевъ подошелъ къ Касьянову, присѣлъ рядомъ съ нимъ и сталъ его разспрашивать: — Что ты, землякъ, больно не веселъ? боленъ не боленъ, а въ себѣ не воленъ; что съ тобой сталось? говори!
      Касьяновъ поднялъ голову, поглядѣлъ на товарища, да вздохнулъ: — Такъ, что–то нутромъ не здоровъ: сердце болитъ.
      — А съ чего–же оно у тебя стало болѣть? Прежде, а я тебя, слава Богу, годовъ съ двадцать знаю, прежде за тобой этого не водилось; прежде, братъ Касьяновъ, не бывало за тобой и грѣшка — а теперь....
      — Молчи, не говори вслухъ, люди услышатъ, сказалъ, испугавшись, Касьяновъ.
      — Что ты, Господь съ тобой, началъ опять товарищъ, да нешто мы съ тобою отъ людей таимся, что ли? Да что съ тобой, Касьяновъ, — у тебя слезы градомъ! Послушай, коли такъ, покайся на духу; видно сдѣлалъ ты худое дѣло. Богъ проститъ, Богъ милосердъ; воля твоя — а сердце ноетъ у тебя оттого, что грызетъ его совѣсть. Ты сталъ нынѣ погуливать, чего отродясь съ тобою не бывало; и деньжонокъ залишнихъ, кажись, у тебя нѣтъ — вотъ оно что; я давно гляжу на тебя, да молчу, чужая совѣсть — темный лѣсъ.... Гдѣ деньги взялъ, Касьяновъ? вотъ съ чего у тебя и сердце болитъ; вотъ съ чего и не спится тебѣ, и во снѣ–то грезишь не вѣсть чѣмъ, да еще и проговариваешься. Намѣдни, какъ въ караулѣ мы съ тобой стояли, ты ночью что говорилъ?
      — А что я говорилъ? спросилъ, испугавшись, Касьяновъ.
      — Ну, ужъ тамъ что ни говорилъ, да говорилъ; ты знаешь, что я обманывать тебя не стану, говорилъ. А слышали, можетъ статься, и другiе; того гляди, заговорятъ, перескажутъ другъ другу — вотъ и пойдетъ молва, и ославишься. Господь съ тобою, Касьяновъ, я не начальникъ тебѣ и не духовный отецъ — а покайся, поколѣ люди не дознались, а то погубишь ты свою душу.
      Касьяновъ заплакалъ на взрыдъ и признался земляку своему во всемъ. Тотъ сперва было не хотѣлъ и слушать: И не говори мнѣ, не вводи въ отвѣтъ да въ грѣхъ; поди, либо скажи начальнику, либо попу, а мнѣ этого знать не нужно. Но Касьяновъ просилъ его сидѣть и слушать: пойду удавлюсь, либо утоплюсь, коли ты не станешь слушать меня.... Я деньги укралъ у Селиверстовой и закинулъ сундучишко въ баню, къ зятю; я и душу его сгубилъ и раззорилъ въ раззоръ двѣ семьи!
      — Не боишься ты Бога, молвилъ товарищъ его, и не чаешь умереть! И что же тебѣ пути и проку въ этихъ окаянныхъ деньгахъ! Научился пьянствовать, чего прежде и не зналъ; да вотъ отбило тебя отъ сна, отъ ѣды, да покоробило тебя, словно отъ лихой болѣсти! Что тебѣ въ нихъ радости? Всѣ, что–ли ты прогулялъ?
      — Нѣтъ, больше сотни, чай, не прогулялъ.
      — А тѣ гдѣ–жъ у тебя? цѣлы?
      — Цѣлы; въ караульнѣ подлѣ печи, въ бревнѣ гнилой сукъ и дуплина, туда я ихъ засунулъ, да приткнулъ опять мохомъ.
      — Что же ты теперь думаешь, какъ быть хочешь?
      — Ничего я, братъ, не знаю, и ума не приложу; видно пойду и утоплюсь.
      — Нѣтъ, Касьяновъ, то ты худое дѣло выдумалъ, а это и того хуже. Пожалуй, утопиться не долго, какъ вотъ не долго было тебѣ и тысячу рублевъ украсть — да послѣ что дѣлать? Кого обидѣлъ ты на этомъ свѣтѣ, тому не будетъ легче и отъ смерти твоей; души своей, хоть себѣ жерновъ на шею навяжи, не утопишь. Какъ выйдешь ты на страшный судъ, такъ тебя на очную ставку, лицомъ къ лицу, и поставятъ съ тѣмъ, кого ты на этомъ свѣтѣ погубилъ.
      — Какъ–же быть, братъ, спросилъ Касьяновъ, заплакавъ, какъ быть Воропаевъ — дай ума, пропаду!
      — Думай да гадай, сколько хочешь, сказалъ Воропаевъ, а не миновать того, что признаться начальнику; проси, чтобъ помиловалъ, чтобъ порѣшилъ своимъ судомъ: деньги, почитай, всѣ цѣлы, и съ Селиверстовой раздѣлаешься честью, и просить не станетъ.
      Касьяновъ подумалъ — и ударилъ по рукамъ. За добровольное признанiе, гдѣ никакой улики не было, не отдали его подъ судъ, наказали только по домашнему, приказавъ сдѣлаться съ Селиверстовой. Она рада–рада, что воротила почти всю пропажу свою, которую никакъ не надѣялась увидать; она и не думала просить на виноватаго.
      — Ну, что? спросилъ Воропаевъ Касьянова, когда все это было покончено, что, легче–ль теперь на сердцѣ?
      — Легко братъ, Воропаевъ, Господь тебя надоумилъ да послалъ; легко на душѣ стало — а я бы утопился!...
      — Ну, что же, продолжалъ Воропаевъ, какъ же ты теперь думаешь, теперь кончено все и хлопотать намъ не о чемъ?
      — Кончено все; чего же еще? И деньги отнесъ, ста рублей только и не хватило; побили — не возъ навили, за дѣло; впередъ не попутаетъ меня сатана, не соблазнитъ; кончено, братъ любезный, и совѣсть не мучитъ!
      — Нѣтъ, братъ, не кончено; пойдемъ–ка со мной.
      И привелъ его ко вдовѣ, которая жила теперь опять съ дочерью и кормилась почти однимъ только огородишкомъ.
      — Вотъ, тетушка, сказалъ онъ ей, пришли къ тебѣ въ кабалу два работника: недобрый человѣкъ, что укралъ у тебя деньги, покаялся, какъ знаешь (а она не знала, кто воръ, знала только, что нашли его, и что онъ выдалъ деньги), покаявшись, да отдалъ тебѣ, что было у него денегъ въ ту пору, да говоритъ, что еще не всѣ, а задолжалъ тебѣ рублевъ съ сотню; вотъ онъ и нанялъ насъ двоихъ, тамъ по домашнимъ счетамъ нашимъ промежъ собой, — и нанялъ на все лѣто, чтобъ отрабатывали у тебя, когда не бываемъ на службѣ: чай, есть у тебя въ огородѣ работишка?
      — Дай же ему Богъ спасенiе души, сказала старуха, хоть онъ и сдѣлалъ надо–мною худое дѣло — а дай Богъ ему спасенiе души: не пропащiй онъ человѣкъ и съ совѣстiю, и знать Бога боится. Спасибо и вамъ, родимые; работа найдется, какъ не быть — надо полоть, надо подъ позднюю разсаду гряды копать; надо вотъ день–денской поливать, — ну спасибо вамъ, спаси Господь и его!
     18. Ось и чека.
     Ѣхалъ извощикъ Семенъ, съ кладью, глухой, степной дорогой. Но бѣда и не по–лѣсу ходитъ, а по–людямъ; не за горами, а за плечами: задымилась у Семена ось, а до деревни далеко. Какъ ни бился сердешный, что ни дѣлалъ — нѣтъ, ничѣмъ не уйметъ; кладь тяжелая, управиться одному трудно, третъ да третъ, а какъ ужъ разъ загорѣлась ось, то, извѣстное дѣло, все горѣть будетъ; зальетъ онъ, засыплетъ землей, бьется одинъ–однимъ, какъ рыба объ–ледъ; съ версту проѣхалъ — стой — опять тоже, горитъ!
     Сталъ Семенъ и руки на голову поднялъ, глядитъ, наѣзжаетъ сзади шажкомъ другой извощикъ, по тому же пути. Семенъ поджидаетъ его, не дастъ ли какой помощи, и видитъ, что у него подвязана запасная ось. Крѣпокъ заднимъ умомъ русскiй человѣкъ — догадался Семенъ, что и ему бы запастись въ дорогу тѣмъ же. Обрадовавшись находкѣ, снимаетъ онъ шляпу, здоровается съ товарищемъ, кланяется ему и проситъ. Уступи, братъ, мнѣ запасную–ту ось; гляди какая бѣда надо–мной встряслась; сдѣлай, братъ, милость, что хочешь возьми, уступи, вотъ и деньги отдамъ!
     Тотъ, какъ добрый, подошелъ, поглядѣлъ, — Да, говоритъ, не ладно у тебя; эдакъ не доѣдешь. Пожалуй, возьми, хоть она и непродажная у меня, да ради бѣды твоей: два цѣлковыхъ, коли хочешь, давай.
     У бѣднаго Семена волосъ дыбомъ сталъ и обѣ руки опустились. Онъ, какъ слышали, сказать сказалъ товарищу: что хочешь возьми, только продай, да такого запросу не ждалъ. Онъ думалъ, что съѣхался съ православнымъ человѣкомъ, который боится Бога, что Господь послалъ ему помощь, а не бѣду; анъ тутъ такой попался, вишь, что чужой–то бѣдой и захотѣлъ разжиться.
     — Помилуй, да она, гдѣ хочешь возми ее, больше полтинника не стоитъ!
     — За моремъ телушка — полушка, да рубль перевозу, отвѣчалъ тотъ; я тебя не неволю; твои деньги, мой товаръ. Поди, пожалуй, да купи, коли нашелъ за полтинникъ; а самъ, отошедши къ своей телегѣ, да и возжи въ руки.
     Семенъ за нимъ, проситъ, кланяется — нѣтъ, давай два цѣлковыхъ, да и не толкуй. Нечего дѣлать, кинулъ Семенъ шапку о–земь, такъ ему денегъ своихъ жаль было, да что станешь дѣлать? не ночевать тутъ; досталъ два цѣлковыхъ и отдалъ. Возьми, говоритъ, землячокъ, Господь съ тобой; дай тебѣ Богъ разжиться, съ легкой руки, этими рублями.
     — Не видалъ я твоихъ рублей, молвилъ тотъ, нешто я на нихъ напрашивался у тебя, что–ли? Аль ты еще попрекать меня хочешь? такъ на, возьми ихъ назадъ, рубли свои, а мнѣ подай мою ось!
     — Нѣтъ землякъ, сказалъ Семенъ, ужъ сдѣлай милость, не обижай меня; не ты неволишь, бѣда неволитъ — не ты и напросился, бѣда напросилась. Быть такъ, ступай съ Богомъ, спасибо, что устроилъ, а то бы я здѣсь пролежалъ сутки. Пособи пажалуста поднять передокъ да подвести ось, такъ и поѣдемъ вмѣстѣ.
     Уладили все разомъ, тронули возы, анъ Архипъ, другой–то извощикъ, кричитъ: стой! 
     — Что сталось?
     — Да колесо скатилось; видно чеку потерялъ и не вдогадъ было, гдѣ и когда. Какъ тутъ быть? Чеки–то у меня нѣтъ, а вокругъ ни прута, развѣ бѣжать назадъ, да поискать — такъ дорога–то все топью идетъ, все вода, а чека–та желѣзная была, не сыщешь.... Вотъ что, землячокъ, слушай: топоришко есть у меня, а ты подай пожалуста обломокъ старой оси, такъ справимся какъ–разъ!
     — Пожалуй, говоритъ Семенъ, возьми; только вѣдь и я съ нею не напрашиваюсь; а хочешь — три цѣлковыхъ.
     — Съ ума что–ли ты, братъ, спятилъ? Три цѣлковыхъ за щепку, за обломокъ оси? Да онъ и гроша не стоитъ; мнѣ и всего–то вотъ съ палецъ.
     — Вольному воля, сказалъ Семенъ; при тебѣ деньги, при мнѣ товаръ. Поди, можетъ статься, купишь гдѣ и за грошъ.
     Ударилъ Архипъ руками объ–полы, хоть пропадай; не велика штука чека, а безъ нея не уѣдешь: либо сядь да сиди, либо подай три цѣлковыхъ. Поглядѣлъ онъ по пути назадъ, думалъ итти искать чеку, да какъ Семенъ между тѣмъ тронулся въ путь, то Архипъ, покачавъ головой и не сказавъ ни слова, досталъ мошну, вынулъ три цѣлковыхъ, чуть не заплакалъ, да и отдалъ ихъ Семену за обломокъ оси.
     19. Ракита.
     Въ Глуховскомъ уѣздѣ, на самой границѣ Орловской и Черниговской губернiи, стоитъ надъ большой дорогой одинокая ракита.... Проѣзжая, крестьяне смотрятъ на нее съ умиленiемъ и страхомъ, иной даже мимоходомъ снимаетъ шапку и крестится. — Ракита эта полита невинною кровью, оттого она и шумитъ такъ, сказалъ ямщикъ, котораго я спросилъ, отчего онъ глядя на нее перекрестился. Эта ракита выдала душегубца, услышавъ плачъ праведнаго, и сотворила безсловесный судъ!
     Наши орловскiе мужики, продолжалъ ямщикъ, ходятъ подъ Глуховъ на работу, жнутъ, молотятъ, косятъ; временемъ, бываютъ у нихъ заработки хорошiе; а какъ иному не задастся, либо кто больно обрадуется вольному вину, которое тамъ дешево, тотъ придетъ ни съ чѣмъ. А ни съ чѣмъ–то притти досадно; вотъ инаго зависть–то мучитъ, а одного, вишь, и грѣхъ попуталъ.
     На селѣ у насъ было два парня, оба хорошiе ребята, а ужъ одинъ, Андрей — душа человѣкъ. И работящiй, и смышленый, не то чтобъ развѣсивъ уши, ходилъ, и работа у него подъ руками горитъ; подушныя уплачивалъ всѣ сполна, хоть и было ему тяжеленько, три души на нихъ, а все малый да старый, и работникъ онъ одинъ. Другой Филиппъ, такъ–бы ничего себѣ парень здоровый, и коса изъ рукъ не валилась, да мотоватъ маленько, и ужъ мы всѣ его знали, что куда охочь былъ погулять: ничего не пожалѣетъ, а и пуще того, коли гдѣ замѣшаются дѣвки.
     Вотъ Филиппъ–то и ходилъ одно лѣто на заработки къ сосѣдямъ нашимъ, къ хохламъ, да и воротился, какъ пошелъ, въ лаптяхъ да въ зипунишкѣ, а за пазухой ничего. Вотъ ужъ онъ тутъ какъ ни придумывалъ, какъ ни отпирался дома, а ужъ извѣстно, этихъ концовъ не схоронишь; знать было по всему, да и слухи прошли послѣ объ этомъ, что просто гулялъ, да и прогулялъ все. Старику стало не подъ силу, его за подушное потянули на расправу, а сынъ–то гляди да казнись.
     На другое лѣто, Филиппъ опять пошелъ на работу съ косой и отецъ крѣпко ему наказывалъ, чтобъ приносилъ деньги сполна, не то бѣда ему будетъ. Не стану, говоритъ, больше за тебя отвѣчать, самъ тогда ступай въ волость и раздѣлывайся. Теперь послѣднюю корову продалъ, на меня не надейся; а ты учись да казнись, глядя на Андрея, тотъ всю семью кормитъ и оплачиваетъ — а ты что? — Иди же съ Богомъ, съ нимъ вмѣстѣ, да смотри, чтобъ принесъ ты не меньше его!
     Не въ первый разъ упрекали Филиппа Андреемъ, и ему это было досадно. Собрались они вдвоемъ и пошли вмѣстѣ, а отецъ Филиппа еще таки проситъ Андрея и въ поясъ ему кланяется: Сдѣлай милость, братецъ, побереги у меня сына, да не давай ему гулять, вотъ тебѣ при добрыхъ стороннихъ людяхъ, всю отцовскую власть надъ нимъ отдаю въ руки: бей его, учи его, да пожалуста держи въ рукахъ, чтобъ не моталъ.
     Пошли. Извѣстное дѣло, чтожъ одинъ молодой парень сдѣлаетъ надъ другимъ, хоть бы вотъ и въ глазахъ его сталъ дурить? Ну, скажетъ ему разъ, другой — добро послушается, а нѣтъ — такъ что онъ надъ нимъ сдѣлаетъ?
     Андрей скоро нашелъ себѣ работу, да тутъ и остался; его ужъ знали въ околодкѣ тамъ, что эдакаго косца поискать. Филиппъ пошелъ дальше въ сторону, какъ говорилъ къ знакомому хозяину, а по пути думалъ еще собрать кой–какiе должишки. Онъ, какъ, лѣто–сь, загулялъ да растерялъ всѣ денежки, такъ и въ займы давалъ, а о томъ не думалъ, каково будетъ собирать ихъ: берутъ руками, отдаютъ ногами.
     Прошло лѣто, кончились покосы, пора и домой. Вотъ Андрей только–что сталъ собираться, глядь и Филиппъ тутъ. — Здравствуй братъ! — Здорово. — Что какъ живешь? — Ничего, слава Богу; ну а ты? — Да и я тоже.... и замолчалъ. А у него такое тоже, что нѣтъ опять ни гроша; заработалъ–ли, нѣтъ–ли, за воротъ спустилъ довольно; а тамъ пол–лѣта прошатался по жидамъ, долги собиралъ; одного не собралъ, другое растерялъ и остался ни съ чѣмъ.
     На прощанье, хозяинъ Андрея накормилъ ихъ обоихъ, по тамошнему, и вина поставилъ: одинъ не пьетъ, такъ другой не прольетъ. Поѣли, встали помолились, поблагодарили хозяевъ и пошли въ путь.
     Вотъ Андрей и сталъ говорить: — Домой придемъ, денегъ принесемъ, подушное уплатимъ, да съ Богомъ и женимся; пора. И взяла тутъ кручина Филиппа, и сталъ онъ спрашивать Андрея, по правдѣ, сколько денегъ онъ несетъ домой?
     — Сотенку принесу.
     — Вправду такъ?
     — Да какъ же вправду, коли она, вотъ у меня тутъ, въ бумажникѣ, на гайтанѣ; а у тебя много–ли?
     — Чего, братъ, много–ли — и всего–то цѣлковыхъ съ два остались, да и тѣ видно на грѣхъ уцѣлѣли.
     — Какъ такъ, Филиппъ?
     — Да такъ; больше нѣтъ — а и этихъ видно беречь не куда, ими дѣла не поправишь. Жиды обманули, должка не заплатили; хозяинъ не отдалъ денегъ, велѣлъ на тотъ годъ опять приходить; а тамъ, работы не нашелъ, да еще нездоровилось что–то....
     — Эхъ, братъ Филя, видно самъ ты себя обманываешь, а не жиды. Плохо же, братъ, дѣло наше; что теперь отецъ твой скажетъ, что скажутъ въ волости, и что всѣ добрые люди? А подушное–то кто заплатитъ? Опять за тебя отца на расправу потянутъ — плохо, братъ.
     — Ужъ не зимовать же мнѣ тутъ, сказалъ Филиппъ, не миновать того, что домой итти; что будетъ, то будетъ. А лукавый сталъ мучить Филиппа; молчитъ все, да думу думаетъ; что ближе подходятъ, то страшнѣе ему домой показаться, а пуще вмѣстѣ съ Андреемъ, который несетъ домой полный бумажникъ. Вотъ и сталъ онъ приставать къ нему: Подѣлись, говоритъ, дай взаймы половину, я отдамъ!
     — Дурака ты нашелъ, говоритъ ему Андрей, чтобъ я тебѣ трудовыя денежки свои взаймы отдалъ; тутъ плясовыхъ да бражныхъ нѣтъ ни копейки, все трудовыя, да потовыя. Братъ–не–братъ, говорится, а въ мой горохъ не лѣзь; что у тебя руки, то и у меня, — вѣкъ на себя работалъ. У меня тоже отецъ дома и семья.
     Прошли они еще сутки трои, либо четверы вмѣстѣ, подошли уже къ самой границѣ своей губернiи и сѣли вмѣстѣ отдыхать подъ эту самую ракиту; поѣли хлѣбца, запили водицей, помолились и уснули. Филиппъ первый проснулся и глядитъ на товарища: спитъ. Оглянулся Филиппъ кругомъ — все пусто, глухо, никого не видно; глянулъ опять на Андрея, у котораго сто рублевъ за пазухой, привсталъ на колѣни, взглянулъ на себя, будто чего ищетъ, — нѣтъ ничего, нечѣмъ и извести бѣднаго Андрея.... Однако, видно сатана находчивъ: Филиппъ закинулъ Андрею на шею опояску и задушилъ его....
     — Богъ тебѣ судья, прохрипѣлъ Андрей на отходѣ, нѣтъ тутъ свидѣтеля, а вотъ ракитовый кустъ этотъ видитъ насъ; онъ заговоритъ и изобличитъ злодѣйство твое.
     Прошло года два; Андрей пропалъ безъ–вѣсти, и никто на Филиппа не думалъ, никакого оговора на него не было. Филиппъ не вдругъ выказалъ деньги, женился и зажилъ домкомъ. Сталъ онъ торговать по мелочамъ, какъ не охотникъ до крестьянскихъ работъ, люди знали, что тесть у него человѣкъ съ достаткомъ, изъ другой деревни, такъ никто и не дивился, что сталъ Филиппъ разживаться.
     Вотъ на праздникахъ, у жениныхъ родныхъ, сватовъ и сватьевъ Филиппа, была какая–то погулка; принарядившись, сѣлъ онъ съ женою на тележку и поѣхалъ туда. Дорога, до повороту, была та самая, по которой Филиппъ съ Андреемъ хаживали въ Глуховъ; увидавъ одинакую ракиту, Филиппъ и вспомнилъ прошлое, бѣдность свою и богатство работящаго Андрея, которое его столько мучило завистью. Теперь, подумалъ онъ, что мнѣ Андрей, а я вотъ мужикъ съ достаткомъ. Подумавъ это, Филиппъ и поглядѣлъ на ракиту, усмѣхнулся, а тамъ у него и сорвалось съ языка: Что молчишь? Говори, не боюсь!
     — Кто молчитъ? Чего не боишься? спросила хозяйка.
     — Нѣтъ, ничего, я такъ, про себя.
     Однакожъ Филиппъ что–то долго не сводилъ глазъ съ ракиты, покуда не проѣхалъ ее, а тамъ опять усмѣхнулся и махнулъ рукой. Хозяйка замѣтила это и пристала къ нему.
     — Скажи, говоритъ, чего ты глядѣлъ на ракиту? Что у тебя тутъ было? Видно одной только женѣ и нельзя этого сказывать? Скажи, сдѣлай милость, голубчикъ; не скажешь, такъ ей–ей всѣмъ людямъ буду говорить про это дѣло, буду стыдить тебя....
     Ну пристала безотвязно, какъ бабы пристаютъ. Либо Филиппъ, на праздникъ ѣдучи, ужъ хмеленъ былъ, либо не зналъ еще, что не всякую правду велятъ женѣ сказывать, хозяйка кончила таки тѣмъ, что своего допыталась.
     — Молчи, говоритъ Филиппъ, дура — экъ загорѣлось: Андрей–то тутъ, подъ ракитой! Дѣло прошлое, я его въ тѣ поры тутъ уходилъ, а онъ послался на нее, на ракиту, что она выдастъ меня; ну, я теперь, глядя на нее, и разсмѣялся; стоитъ какъ стояла, а ужъ вотъ четвертый годъ пошелъ тому дѣлу.... Да смотри, молчи!...
     Прiѣхали они вмѣстѣ къ жениной роднѣ на пиръ, гуляли весь день, до вечера. Тутъ хозяйка Филиппа, хоть и сама хмельная, да еще въ памяти, вспомнила, что пора домой, къ малымъ дѣткамъ; при томъ и хозяинъ ея ужъ крѣпко подгулялъ и нѣсколько разъ принимался буянить, и она, зная его обычай, видѣла, что и его до грѣха надо везти домой. Филиппъ и слышать этого не хочетъ, въ охотку разгулялся; она пристала къ нему, сперва стала просить, тамъ перебраниваться съ нимъ, а наконецъ, подошла и стала тащить его, напустившись бранью, какъ горохомъ. Мужъ не стерпѣлъ такой обиды, что при чужихъ людяхъ жена вздумала имъ такъ помыкать, къ тому–жъ у него въ головѣ дуракъ сидѣлъ, онъ принялся ее колотить, да сволокъ съ головы платокъ и потащилъ ее за космы. Она, вырвавшись отъ него, простоволосая, со злости ужъ и себя не помнила; принявшись кричать и браниться и попрекать мужа всѣмъ, что могла насчитать и припомнить, проговорилась: Что–де ты, мошенникъ эдакой, и меня убить хочешь, какъ Андрея, котораго зарылъ подъ ракитой....
     Слово не воробей, вылетитъ — не поймаешь. Всѣ люди слышали, что Филиппова хозяйка сказала; пошла молва, пошелъ говоръ на весь мiръ, вотъ ихъ и потянули къ допросу. Сперва оба, опомнившись, стали зарекаться — знать не знаютъ, вѣдать не вѣдаютъ; а какъ пошли съ понятыми подъ ракиту, да вырыли кости бѣднаго Андрея, и шляпу, и кафтанъ его признали, такъ Филиппу некуда дѣваться стало, хоть объ стѣну головой. Филиппа сослали, а ракита стоитъ, говорятъ, и понынѣ на глуховской дорогѣ, и народъ, проѣзжая мимо, крестится и творитъ молитву за душу Андрея.
     20. Не положа, не ищутъ.
     Наслушался мужичокъ разсказовъ про клады, какъ люди — здорово–живешь — богатѣютъ и живутъ послѣ того, сложа руки, словно сыръ въ маслѣ катаются. Вот онъ сталъ думать думу тугую, какъ бы и ему тоже. Мужичокъ мой и спитъ и видитъ; тѣмъ только и бредитъ, что надо ему найти кладъ. Вотъ и приснилось ему, что въ лѣсу, который называется у насъ заповѣдная кнея, лежитъ кладъ. Не даетъ онъ нашему мужику ни спать, ни ѣсть, отбилъ ото сна, отъ ѣды. Что хочешь дѣлай, а надо искать клада. А какъ его искать, гдѣ искать? лѣсъ великъ. Да опять же, думаетъ про себя мужикъ, слышалъ я отъ стариковъ, что спроста кладъ не дается, а надо за него взяться, умѣючи. Дай пойду къ нашему кузнецу, — тотъ все знаетъ, и нашептываетъ, и на бобахъ ворожитъ, и слизываетъ, авось приставитъ голову къ плечамъ, научитъ, какъ быть.
     Кузнецъ выслушалъ его, распросилъ и говоритъ ему: Тебѣ, другъ, надо итти ночью, на Ивановъ день, въ лѣсъ; тебѣ сонъ такой кладъ сулитъ, такой кладъ, что тебя озолотитъ; иди на полночь въ заповѣдную кнею: либо тамъ разрывъ–траву добудешь, когда папортникъ зацвѣтетъ, либо еще лучше, самъ къ тебѣ кладъ придетъ, какъ онъ уже приходилъ къ тебѣ во снѣ. Ты сядь подъ деревомъ, въ самомъ глухомъ мѣстѣ, не дремли, не шевелись, сиди смирно, да гляди во всѣ глаза: станетъ къ тебѣ вдругъ подходить кладъ, словно изъ земли выростетъ, либо лѣшимъ, не то человѣкомъ, не то волкомъ, или лошадью, и прямо пойдетъ на тебя; ты все сиди; а какъ подойдетъ близко, ты не трусь — ужъ тутъ никто не будетъ, коли не кладъ, оборотнемъ то есть, и ничего не будетъ худаго, только не трусь, да вдругъ вскочи, да ударь его прямо по мордѣ, на–отмашь, а про себя скажи только: аминь, аминь, разсыпься — онъ тутъ передъ тобой и разсыплется, да все золотомъ, а ты загребай.... да только, слышь, чуръ все пополамъ; съ тебя и половины будетъ, и то озолотишься!
     Пришелъ Ивановъ день. Кузнецъ научаетъ и наставляетъ мужика, повторяя опять таки, что кто бы ни подошелъ, чтобы ни сталъ тебѣ говорить, ты знай свое, ни чѣмъ не смущайся, а ударь только во все плечо, на–отмашь, и вели ему разсыпаться.
     Мужикъ пошелъ, хоть и страшно было, инно сердце вслухъ стучитъ, а таки просидѣлъ, глазомъ не мигнулъ всю ночь. Вотъ–вотъ, думаетъ, шелеститъ что–то.... вотъ золото мѣшками несутъ.... нѣтъ; все опять затихло.... Ужъ и зорька чуть–чуть стала заниматься, хоть въ лѣсу и темнешенько, а слышно изъ–загоры, что третьи пѣтухи прокричали.... Не цвѣтетъ однако папортникъ, и разрывъ–травы не видать.... Однако, вотъ зашумѣлъ листъ под ногами — и слышно какъ ступаетъ, только земля стонетъ.... идетъ, идетъ и есть, ровно лѣшiй.... Мужикъ всталъ, духъ занялся, а тотъ прямо на него.... Мужичокъ мой чуть не обмеръ, да вдругъ, собравшись съ послѣдними силами, какъ хватитъ его во всю щеку, на–отмашь....
     — Одурѣлъ что–ли ты съ просонья, закричалъ кузнецъ, зашатавшись, аль не видишь? Я провѣдать тебя пришелъ, а ты меня въ ухо! Ахъ ты такой–сякой....
     Тутъ кузнецъ мой, выправивъ шею послѣ треуха, ухватилъ съ–сердцовъ мужика за космы, да давай его таскать; а тотъ давай отбиваться отъ него.
     — Ты самъ, говоритъ, велѣлъ ударить на–отмашь, кто бы ни подошелъ; я думалъ лѣшiй.....
     — Самъ ты лѣшiй!
     И мужики наши, ни свѣтъ, ни заря, разбили другъ другу рыло, подбили глаза, повыдергали волосы и бороду и пришли, сдѣлавъ дѣло, домой.
     22. Хмель, сонъ и явь.
     Во Владимiрской губернiи, на большой дорогѣ, есть село, извѣстное по мастерству и прилежанiю своихъ крестьянъ, плотниковъ и столяровъ, въ числѣ которыхъ наберется и десятокъ краснодеревцевъ. Село это извѣстно подъ названiемъ Глухаго–озера, и почти поголовно уходитъ въ заволжскiй край на работу.
     Тутъ жила большая семья Воропаевыхъ. Дѣдъ сидѣлъ уже дома на печи, а отецъ и четверо сыновей ходили постоянно, по вызову подрядчиковъ, куда только путь–дорога лежитъ; они кормили и оплачивали всего не менѣе 27 душъ. Въ числѣ подрядчиковъ былъ и родной братъ отца Воропаева, дядя четырехъ сыновей; ему посчастливилось въ работѣ, хозяинъ былъ онъ хорошiй, мужикъ смышленый, сшилъ себѣ синюю сибирку, взялъ сажень въ руки и сталъ держать артель.
     На этотъ разъ, плотникамъ нашимъ случилось работать всѣмъ вмѣстѣ, по близости одному отъ другаго. Отецъ собралъ ихъ къ зимѣ и велѣлъ собираться въ путь, также какъ обыкновенно хаживали они и прежде поочередно: на общiй счетъ, чтобы поменьше издержаться. Разсудивъ, что степную лошадку можно продать безъ убытка, а ино и съ выгодой, на какомъ нибудь яму, Воропаевы купили пару коней, и около Рождества, старикъ нашъ съ сыновьями прибылъ домой.
     Онъ не былъ дома уже два года и подкатилъ на саняхъ подъ ворота съ рѣзной стрѣхой — какъ снѣгъ на голову: никто его не видалъ. Вошедши не торопясь въ избу, онъ отсунулъ отъ себя лѣвой рукой старуху свою, которая, оглянувшись и закричавъ во весь голосъ: Охъ ты родимый мой! — бросила веретено и кинулась обнимать своего хозяина, помолился преспокойно иконамъ, между тѣмъ какъ жена отъ радости и жалости заливалась слезами; поклонившись слегка, вымолвилъ: Здравствуйте! — и обнялъ старуху свою, дочерей, малыхъ сыновей и внуковъ. Вошли и прiѣзжiе четыре сына, и тѣ, помолившись, стали обниматься, здороваться и цѣловаться.
     Семья Воропаевыхъ жила нераздѣльно, въ большой, просторной избѣ, на двѣ половины, съ комнатками, а на лѣто, иные выбирались въ клѣть и сѣнницу. Вскорѣ сбѣжались всѣ домашнiе, а тамъ и замужнiя дочери, и кто былъ на селѣ изъ зятьевъ; тутъ пошли шурья, свояки, свояченицы, тещи, невѣстки, кумы и сватьи — русскiй человѣкъ безъ сродниковъ не живетъ — и набралась полна изба.
     Отцу своему, то–есть дѣдушкѣ, Воропаевъ–отецъ поклонился въ ноги; жена, опамятовавшись, ему поклонъ въ ноги; словомъ, все пошло своимъ чередомъ и порядкомъ; сродники кланялись низко отцу, дюжему, краснощокому плотнику, цѣловались запросто съ сыновьями его, говорили приличныя такому случаю рѣчи, напримѣръ: Какъ васъ Богъ миловалъ? По добру–ли по здорову? Все ли благополучно и милостиво? Соскучились мы по васъ совсѣмъ — и прочее. Затѣмъ прiѣзжiе раздѣлись, послѣ распоясались, скинули тулупы и кафтаны, усѣлись вокругъ стола, занявъ красный уголъ, а бабы подавали ѣсть и пить, мотаясь около печи за загородкой, шарили въ рѣзномъ поставцѣ, выгоняли изъ подъ лавокъ куръ, которыя думали воспользоваться суматохой и нежданнымъ праздникомъ и втерлись, подъ ногами у посѣтителей, въ избу. Временемъ, то та, то другая баба прiостанавливалась, поджимала руки и прислушивалась къ разговору мужиковъ, или откликалась немногими словами, подавая вѣсти о комъ нибудь изъ оставшихся на селѣ. Дѣдушка приползъ къ краю печи, свѣсилъ ноги, почосывался, смѣялся и также по временамъ закидывалъ словцо. Ребятишки, растянувшись на полатяхъ, ничкомъ, потряхивали косматыми, бѣлыми, какъ ленъ, головами и глядѣли на все это, перемигиваясь и поталкивая другъ друга.
     Кромѣ корчаги щей и горшка каши, плотники наши опорожнили вскорѣ два огромные кувшина квасу и отрѣзали себѣ, на закуску, по сукрою хлѣбца, четверти въ три, посыпавъ его крупною, какъ горохъ, солью.
     — Добрались таки опять до своего хлѣбушка, сказалъ отецъ, вырѣзавъ изъ ломтя зубами полкруга, какъ пилой, а было и ѣсть–то его разучились: нужда научитъ калачи ѣсть!
     — Нешто, отвѣчалъ сынъ низовымъ нарѣчiемъ, къ которому привыкъ въ работахъ своихъ, нешто, добрались; а и бѣлые калачи ладно подъ–зубъ ложатся, батюшка, что у насъ вотъ пирогами зовутъ. Тамъ хлѣба вѣкъ не знаютъ, прибавилъ онъ, оборотившись къ свояку, человѣку небывалому, который сидѣлъ дома на хозяйствѣ и ткалъ миткали на фабрику, — все калачъ, что по нашему пирогъ.
     — То–то мы и ходимъ къ нимъ калачи–то ѣсть, замѣтилъ отецъ, посоливъ еще разъ изъ солоницы ломоть свой и стряхивая надъ нимъ пальцы, то–то мы и ходимъ къ нимъ, что у нихъ калачей–то много, сами они ихъ не прiѣдятъ. А по нашему вотъ и это хорошо: солоно ѣшь, кисло пей — помрешь, не сгнiешь!
     — А рыбы–то у нихъ, рыбы! началъ другой сынъ, хоть круглый годъ постись; и свиней рыбой кормятъ, и собакъ рыбой, — да чего, и коровы, братъ, тамъ рыбу ѣдятъ; ей, ей ѣдятъ; вотъ сторона!
     — Вѣстимое дѣло, сказалъ одинъ изъ сродниковъ, что городъ, то норовъ, что деревня, то обычай.
     — Какъ–такъ коровы? — спросилъ своякъ, миткальщикъ, которому понятливость, или сговорчивость сродника не пояснила дѣла.
     — Да такъ, братъ, ѣдятъ да и только; пожалуй, вотъ хоть отца, батюшку, спроси, и братьевъ, хоть прочихъ, кто бывалъ тамъ: чай, не дадутъ соврать. Вотъ примѣромъ хоть въ самой Астрахани, замѣстъ–того, что у насъ дадутъ коровѣ мѣсиво какое, что ли, а тамъ вяленой рыбки соленой подкинутъ ей, она и жуетъ ее, ровно хлѣбъ.
     — А народу что тамъ некрещенаго, началъ другой, такъ, Господи, воля твоя! ровно въ собачье царство какое забредешь, такъ вотъ вокругъ тебя не–вѣсть по–каковски и лаютъ.
     — Вишь–ты, братъ!
     — Калмыкъ про маханъ толкуетъ, карсакъ табачишко да муку на барановъ мѣняетъ; татаринъ по своему киль–мунда, кизылбашъ тоже свое — что народъ, то и языкъ!
     Гости, а въ особенности бабы, дивились чудесамъ этимъ; вскорѣ, однакоже, всѣ постороннiе разошлись съ поклонами и остались одни хозяева. Смерклось; подали свѣтецъ и лучинъ; отецъ позвалъ дѣда на совѣтъ; заперли двери на крючокъ, выславъ напередъ бабъ; достали и принялись считать принесенныя съ собою деньги — рублей двѣсти на брата, кромѣ того, что переслано уже домой на оброкъ; разсчитали сколько и куда изъ нихъ пойдетъ; потомъ убрали деньги, позвали бабъ, и отецъ роздалъ женѣ, дочерямъ и невѣсткамъ по плату. И мужья вытащили гостинцы свои; отецъ съ дѣдомъ потолковали о томъ, гдѣ кто работалъ, почемъ бралъ, что прохарчилъ и заработалъ и сколько принесъ. Наконецъ, Воропаевъ–отецъ подозвалъ къ дѣду третьяго сына своего, Степана, принесъ на него горькую жалобу, что–де онъ сталъ, ни съ того, ни съ сего, погуливать и не мало денегъ пропилъ.
     Гнѣвно вскинулся дѣдъ на робкаго Степана, который кланялся ему въ ноги, божился и заклинался, что впередъ не станетъ никогда, даже въ ротъ ничего не возьметъ; но у дѣда глаза горѣли; сѣдой, какъ лунь, волосъ придавалъ суровому, красному лицу его грозный видъ; бѣлая борода, пожелклая уже мѣстами, дрожала. Степанъ горько плакалъ, и самъ отецъ, отступившiйся было отъ него, въ началѣ жалобы своей, и предавшiй его дѣдовскому гнѣву, началъ помаленьку задобривать старика, ручаясь за сына на будущее время. Степану объявили, что онъ съ будущей весны пойдетъ работать на свое хозяйство, что пора его женить.
     — Да гляди–жъ ты у меня, прибавилъ дѣдъ, постукивая костылемъ своимъ въ голбецъ, въ который съ печи уперъ посохъ, и потряхивая выразительно разостлавшеюся по–поясъ бородой, — гляди, Степанъ, коли ты у меня пить не бросишь съ сегодняшняго дня, то Господь попутаетъ тебя и покараетъ, наживешь ты горе неизбывное и не будетъ на тебѣ нашего....
     — Стой, стой, дѣдушка, перебилъ его поспѣшно отецъ и самъ поклонился ему въ поясъ, прости насъ грѣшныхъ, дѣдушка, и внука Степана; онъ не станетъ, ей–ей, не станетъ; вѣдь онъ не то что бы пилъ, а онъ такъ, задурилъ было....
     Прошла зима, насталъ мартъ, и Степанъ, положивши на прощанье еще разъ большое заклятiе, что онъ хмѣльнаго въ ротъ не возьметъ, сталъ собираться въ путь. Хоть онъ и зарекался искренно и дома точно во всю зиму не бралъ въ ротъ ни капли, но ему все какъ–то боязно было итти въ одно мѣсто съ отцомъ и братьями; онъ отпросился, какъ шелъ въ работу, на свой пай, итти особо, по себѣ, и въ другую сторону — въ Саратовѣ–де, слышно, нынѣ плата лучше. Какъ хорошему плотнику, ему и точно дали 380 руб. ас., на хозяйскихъ харчахъ, за лѣто, то есть отъ Пасхи до Покрова, а коли понадобится до Кузьминокъ, такъ еще обѣщали прибавочку.
     Степану пришлось работать съ небольшою артелью, сперва на какой–то барской усадьбѣ, а потомъ въ волости, гдѣ рубили приказную избу. На барскомъ селѣ жилъ дворникъ, содержатель заѣзжаго двора. Этотъ человѣкъ былъ когда–то господскимъ, взялъ себѣ въ голову, что ему, во чтобы ни стало, надо вытти на волю да записаться въ мѣщане; а какъ упрямый человѣкъ заберетъ себѣ что въ голову, такъ хоть святыхъ вонъ понеси, онъ все свое. Ты ему покажи и разскажи, словно размажешь да въ ротъ положишь, что онъ непутное говоритъ и себѣ онъ бѣду готовитъ, а онъ тебѣ: оно все такъ, да ужъ власть Господня, что будетъ, то будетъ, а пойду за своимъ. Такимъ образомъ, и этотъ мужикъ, прослышавъ гдѣ–то отъ безтолковыхъ, либо недобрыхъ людей, которые другихъ изъ корысти на непутное подбиваютъ, прослышалъ что на Черномъ морѣ кличъ кличутъ, и можно итти туда, кому угодно, на свою волю, и приписаться въ мѣщане; собрался, поднялся и ушелъ. Съ этого перваго похода на Черное море, привели однакоже моего молодца, перехвативъ его гдѣ–то на перепутьи, съ выбритой на половину головой. Кажись–бы довольно — такъ нѣтъ, ужъ за одно, говоритъ, пойду опять — и пошелъ. Опять привели его по этапамъ бритаго, и опять таки онъ не унялся, опять бѣжалъ, въ третiй, и въ пятый, и чуть ли не въ десятый разъ, и наконецъ, добился таки того, что помѣщикъ отъ него отказался, и его сослали въ ссылку. Какъ онъ оттуда ушелъ, этого не знаю; но онъ явился уже въ Саратовской губернiи, и при томъ съ деньжонками, также неизвѣстно откуда добытыми. Здѣсь онъ поселился и жилъ, попалъ въ ревизiю; а за походы его, про которые народъ, Богъ вѣсть какъ, провѣдалъ, землепроходца этого прозвали Черноморцемъ.
     И такъ, Черноморецъ нашъ поселился въ Саратовской губернiи, въ помѣщичьемъ имѣнiи, и у него появились, Богъ вѣсть какiя, деньги, про которыя народъ также говорилъ худо; онъ снялъ дворъ, уплативъ за годъ впередъ оброкъ. Степанъ познакомился съ нимъ по случаю, когда еще въ прежнiе годы тутъ работалъ, свелъ даже съ нимъ какую–то хмельную дружбу, пивалъ и пировалъ подъ одной елкой. На этотъ разъ, однакоже, Степанъ крѣпился и держался. Затѣмъ, артель перешла въ удѣльное село, рубить приказную избу, и дружба Степана съ Черноморцемъ тѣмъ бы и кончилась, еслибъ Степанъ не остался еще работать на зиму; но работа нашлась, а ему хотѣлось принести домой побольше, чтобъ утѣшить отца и дѣда, да и жениться. У него–же была и маленькая зазнобушка на–сердцѣ. Ну, да объ этомъ послѣ.
     Степанъ остался у подрядчика, около того–жъ приказа, и хозяинъ послалъ его, зимой, на саняхъ, забрать въ господскомъ домѣ, гдѣ лѣто–сь работали, оставленный тамъ плотничiй приборъ и гвозди. Степанъ заѣхалъ по пути переночевать къ своему Черноморцу, и тутъ–то на досугѣ и на привольи, какъ гость, противу потчиванья не устоялъ. А хозяинъ поилъ его подъ–вечеръ усердно, и ужъ такъ угощалъ, словно вино у него самокурное. Тутъ же заставилъ онъ его по прiятельски признаться, что у него, у Степана, въ натѣльномъ бумажникѣ, есть сотни двѣ заработанныхъ денегъ.
     Легли спать, гость на лавкѣ, подъ образомъ, а хозяинъ съ хозяйкой, за перегородкой. Степанъ заснулъ, какъ свалился, но ему привидѣлся страшный сонъ, будто родной дѣдъ его, въ красной рубахѣ, съ сѣдыми какъ лунь волосами, съ пожелклою бородою по–поясъ, со страшными глазами и загорѣлою, клѣтчатою, какъ юфть, шеей, стоялъ передъ нимъ съ большимъ косаремъ и хотѣлъ его зарѣзать за то, что внукъ напился пьянъ. Степанъ молился и просился, Степанъ хотѣлъ кричать, — голосу нѣтъ, руки–ноги отнялись, а дѣдъ подымаетъ косарь и мѣтитъ въ шею....
     Степанъ на–силу проснулся, вздохнулъ тяжело, перекрестился; хмель прошелъ, сонъ прошелъ, сердце стучало вслухъ. Степанъ лежалъ цѣлый часъ, едва переводя духъ; холодный потъ проступилъ у него на лбу и по всему лицу.
     Въ это время, ему послышался легкiй стукъ и шорохъ за перегородкой. Степанъ въ какомъ–то страхѣ уставилъ глаза въ потолокъ и сталъ чутко прислушиваться; слышитъ наконецъ, будто хозяйка о чемъ–то шопотомъ упрашиваетъ хозяина, а онъ ее сурово отталкиваетъ и приказываетъ вздуть огня. Она все свое, все проситъ, ласкаетъ его; онъ сердится, грозитъ, но все шопотомъ. Наконецъ, Степанъ слышитъ ясно, что рѣчь идетъ о его душѣ. Хозяйка говоритъ: Родной ты мой, полно, покинь, не тронь его; Господь съ нимъ, мало–ль ты ужъ на душу свою грѣха принялъ! Ну за что ты его погубишь? Побойся Бога хоть разочекъ....
     Теперь только Степанъ догодался, для чего Черноморецъ его такъ усердно поилъ и потчивалъ. — Степана дрожь проняла до мозговъ; однако онъ, напередъ всего перекрестившись, нащупалъ топоръ свой, сѣлъ, зѣвнулъ, кашлянулъ громко и спросилъ:
     — Хозяинъ, да никакъ ужъ и ты не спишь? Вели–ка пожалуста огонька вздуть, чай, ѣхать пора; разочтемся за сѣнцо, а назадъ поѣду, опять у тебя буду.... Это прибавилъ онъ нарочно, чтобъ утѣшить и успокоить хозяина, задумавшаго недоброе надъ нимъ, и обнадежить его, что успѣетъ–де еще управиться съ нимъ и послѣ.
      Хозяинъ далъ женѣ своей въ–тихомолку зуботычину, что долго ломалась, велѣлъ вздуть огня, и она послушалась его на этотъ разъ, вышелъ къ Степану, спросилъ его:
     — Что–де такъ рано? Еще никакъ и другiе пѣтухи не пропѣли.
     — Да такъ, отвѣчалъ Степанъ, держась рукой въ потьмахъ за топорище, лошадь видно отдохнула, а мнѣ что–то не спится, такъ пора ѣхать; надо поспѣть пораньше.
     Расчитавшись съ оглядкой, Степанъ одѣлся, заткнулъ топоръ свой за поясъ, пошелъ закладывать гнѣдаго мерина, сказавъ, что вотъ сей–часъ зайдетъ еще проститься; но вмѣсто того, разстворивъ самъ ворота, перекрестился, да скорѣе со двора долой. Хмель весь изъ головы выбило, и слѣду не осталось. Выѣхавъ изъ воротъ, Степанъ гналъ по улицѣ до самой околицы.
     Выѣхавъ за село, Степанъ еще разъ оглянулся, перекрестился и пустилъ лошадь свою шагомъ. Теперь только онъ опомнился и сталъ раздумывать, что такое съ нимъ было случилось. Не вѣрилось ему какъ–то, чтобы Черноморецъ посягнулъ на такое дѣло, и Степанъ уже почти готовъ былъ подумать, не во снѣ–ли это все ему привидѣлось, не–то съ похмѣлья померещилось?
     Въ это время, когда Степанъ проѣхалъ версты полторы, другiя мужицкiя сани наѣхали рысцой сзади на Степана, и кто–то закричалъ: Сворачивай, не видишь, что–ли? — Степанъ оглянулся въ потьмахъ, и голосъ что–то показался ему знакомый.
     — Сворачивай, тебѣ говорятъ, закричалъ опять тотъ же голосъ.
     — Тѣсно, что–ль, тебѣ по дорогѣ, отвѣчалъ Степанъ, чай, не баринъ какой, объѣзжай!
     Наѣхавшiй сзади своротилъ немного въ сторону, и въ ту же минуту, вдругъ ударилъ Степана изо всей силы цѣпомъ. Къ счастiю, Степанъ, напуганный уже впередъ знакомымъ голосомъ и подозрѣвавшiй что–то недоброе, не спускалъ глазъ со своего попутчика и успѣлъ нѣсколько уклониться отъ взмаха цѣпа. Ударъ пришелся по санямъ и слегка только по ляшкѣ. Въ одинъ мигъ, Степанъ выхватилъ цѣпъ изъ рукъ убiйцы, который на саняхъ поравнялся въ это время рядомъ съ нимъ, и ударилъ комлемъ цѣповища на–отмашь. Ударъ пришелся въ самое темя; проѣзжiй сунулся носомъ въ сани и ужъ болѣе не вставалъ.
     Между тѣмъ лошади сбили одна другую къ самому краю дороги и остановились, упершись головами въ сосну. Степанъ перекрестился, слезъ съ саней, все еще держа цѣпъ въ рукахъ, оглянулся кругомъ — тихо и пусто; подошелъ осторожно къ недругу своему, окликнулъ его разъ–другой, думая, не обманываетъ–ли — молчитъ; заглянулъ ему въ лицо — онъ, онъ самый и есть, Черноморецъ, хозяинъ постоялаго двора, отъ котораго Степанъ сей–часъ только съѣхалъ!
     Дѣло было вотъ какъ. Не дождавшись Степана, который хотѣлъ зайти еще въ избу проститься, выглянувъ на дворъ и увидя, что ворота стоятъ настежъ, а Степана нѣтъ, хозяинъ испугался. Не слышалъ ли онъ ночнаго разговора съ хозяйкой и не донесетъ ли объ этомъ начальству, подумалъ онъ, и рѣшился догнать его дорогой и уходить. Для этого онъ, наѣхавъ сзади, хотѣлъ заставить его своротить, чтобы, въ то самое время, когда Степанъ займется возжами, миновать его и сбить ударомъ цѣпа. Судьба порядила иначе; Черноморецъ лежалъ убитый передъ Степаномъ на саняхъ, а Степанъ, возмолившись Богу за свое спасенiе, не зналъ однакоже, куда со страху дѣваться; онъ убилъ человѣка — страшное слово! Да сверхъ того, тутъ же пришелъ на умъ и острогъ, и судъ, и Сибирь!...
     Не долго однакоже думалъ Степанъ; страхъ придалъ ему рѣшимости. Не виноватъ былъ Степанъ ни въ чемъ, не боялся. Надо скрыть, утаить бѣду, подумалъ онъ, а то пропадешь. Видѣлъ Богъ, какъ что было — авось проститъ согрѣшенiе мое.... Степанъ прошелъ немного въ сторону, въ лѣсъ, и увидѣлъ тутъ глубокiй оврагъ, заваленный хворостомъ и снѣгомъ. Разчистивъ одно мѣсто, онъ положилъ туда убитаго Черноморца и завалилъ его опять хворостомъ же и снѣгомъ, вышелъ на дорогу, сталъ на колѣни, помолился, оборотилъ лошадь покойника, головой домой и пустилъ по дорогѣ; самъ сѣлъ и поѣхалъ.
     Ночь, темно, холодно, пусто и глухо. Задумался нашъ Степанъ, метался думой и туда и сюда, но все опять по неволѣ приходилъ къ тому, что всему этому виновата проклятая чарка. Она меня свела съ этимъ, прости Господи, лиходѣемъ, она за–мертво на лавку уложила, и кабы не привидѣлся мнѣ дѣдъ, такъ видно и не встать бы мнѣ — тутъ бы и аминь. Ахъ онъ проклятый! Такъ вотъ у него отколь деньги–то взялись.... Охъ, чуть ли не правду говорилъ мнѣ дѣдушка, что наживу я бѣду неминучую, горе неизбывное, видно это оно и приспѣло, видно пропасть мнѣ за грѣхи.... Не стану пить; вотъ ей–Богу, Господь видитъ, не стану, въ ротъ не возьму, только пронеси меня мать Пресвятая Богородица на этотъ разъ! Самъ снялъ шапку, перекрестился, глядя на небо, и заплакалъ.
     Прiѣхалъ Степанъ въ господскую деревню, куда его посылали, принялъ, что слѣдовало, переночевалъ, накормилъ лошадь и пустился опять назадъ. Страшно было ему подъѣзжать къ селу, гдѣ совершилось надъ нимъ прошлую ночь столько страшнаго и недобраго, но миновать нельзя. Сердце стучало у Степана, и онъ робко оглядывался. Время было подъ–вечеръ; улицы на селѣ тихи и почти пусты; кой–гдѣ баба съ ведрами, мальчишка въ братнемъ тулупѣ, въ старой отцовской шапкѣ; огонекъ кой–гдѣ свѣтится въ окно; все мирно, тихо, привѣтливо.... а Степану не хорошо, что–то, страшно.
      Однако, въ Степанѣ расходился не одинъ только страхъ, но и любопытство: дай–де узнаю, что теперь дѣлается въ домѣ моего Черноморца. Подъѣзжаетъ — и тутъ тоже, все тихо, огонекъ чуть виденъ въ окнѣ, вороты заперты. Степанъ подумалъ, да и стукнулъ кнутовищемъ въ ставень.
     — Что надо?
     — Покормить лошаденку пустите!
     Хозяйка отодвинула оконце и высунула голову.
     — Нѣтъ, Господь съ вами, проситесь къ другимъ, тутъ много.
     — Что такъ? вѣдь вы–жъ, бывало, пускаете?
     — Пускаемъ, да теперь нельзя, хозяина нѣтъ дома, а безъ себя пускать не велитъ. Да это никакъ ты, Степанъ? Я было тебя и не узнала! Нѣтъ, кормилецъ, безъ хозяина пустить не смѣю, собачиться станетъ; ступай, вонъ — на–искосокъ, къ Федулу, тамъ пустятъ, и сѣнцо у нихъ свое, хорошее.
     — А гдѣ–жъ у тебя хозяинъ? вѣдь вчера дома былъ, какъ я въ ночи съѣхалъ?
     — А кто его знаетъ, куда его занесло; вслѣдъ за тобою, ровно сказать бы вотъ въ погоню, сани заложилъ, сѣлъ да и поѣхалъ; а еще и деньги при немъ были, рублей сто, либо побольше; видно запилъ, что ли, гдѣ нибудь; диво только, что лошадь сама домой пришла, аль онъ, хмельной, свалившись, упустилъ ее — пришла одна, и мѣсто знать на соломѣ въ саняхъ, гдѣ сидѣлъ, а его, вишь, нѣтъ.
     Степанъ простился, сѣлъ и поѣхалъ, а хозяйка затворила окно. Стало быть, подумалъ онъ, еще никто ничего не знаетъ. Да и чтожъ мнѣ, вправду, чего бояться? Я себѣ выѣхалъ напередъ, прiѣхалъ, хоть розыскивай, сколько хочешь, въ Родимиловку, никуда не заѣзжалъ, никого не видалъ, онъ выѣхалъ послѣ меня, куда заѣхалъ, Богъ его знаетъ; вонъ и хозяйка сама не вѣдаетъ, съ чего–жъ тутъ кто на меня скажетъ? Никто и не подумаетъ, да и нельзя подумать, никакъ. Однако, рублевъ сто, аль побольше, сказывала хозяйка, при немъ будетъ.... а кому же они теперь достанутся? Никому, такъ и пропадутъ, погнiютъ, какъ весна придетъ, только и будетъ проку. А нашъ братъ, рабочiй человѣкъ, бьется цѣлое лѣто изъ за ста рублевъ.... Эко диво, подумаешь — сто рублевъ; и никто за нихъ спасибо не скажетъ, никому впрокъ не пойдутъ, никому не достанутся.... такъ вотъ и пропадутъ, изведутся....
     Поравнявшись дорогой со знакомымъ ему мѣстомъ, Степанъ, разсматривая, гдѣ что съ нимъ случилось, гдѣ и какъ его Господь отъ бѣды избавилъ, сталъ думать посмѣлѣе и о деньгахъ, которыя пропадутъ съ Черноморцемъ. Какъ такъ проѣхать мимо, не взявъ этихъ денегъ, ни чьихъ, не поднять ихъ съ земли, когда онѣ тутъ валяются? Никого я этимъ не обижу, ни у кого я добра его не отымаю, просто само навернулось. Степанъ остановился, прислушался на всѣ стороны — все тихо, глухо, никого нѣтъ, ночь тихая, звѣздистая. Степанъ, подумавъ, спустился въ оврагъ, отыскалъ покойника, нашелъ при немъ тѣльной бумажникъ, вынулъ изъ него деньги и вышелъ поспѣшно на дорогу. Завтра сосчитаю, подумалъ онъ, испугавшись того, что сдѣлалъ, и утѣшая себя, прибавилъ: Я этого не искалъ, за этимъ дѣломъ не ходилъ, самъ онъ навязался. Недругъ посягалъ на животъ мой, хотѣлъ погубить меня ни за что, Господь велѣлъ ему самому подвернуться подъ мою руку; не перелобань я его, ужъ онъ бы меня уходилъ. Грѣхъ на его душѣ, не на моей; онъ самъ себя извелъ своею рукою. Перекрестился и поѣхалъ дальше.
     Вотъ какъ Степанъ разсудилъ, не подумавъ, что смерть Черноморца сама по себѣ, а деньги, которыя онъ взялъ у него, сами по себѣ. Посмотримъ, что дальше будетъ.
     До этой поры, Степанъ все еще помнилъ страшный зарокъ дѣда и соблазнился во все время одинъ только разъ, на ночлегѣ у Черноморца, а послѣ этого онъ зарекся опять, и вотъ ужъ больше пить не станетъ. Однако, прiѣхавъ къ хозяину, въ Родимиловку, съ шальными деньгами, которымъ никто счету не зналъ, и которые достались ему даромъ, онъ попрятался еще съ недѣлю, тамъ, какъ увѣрился, что никто его ни въ чемъ не подозрѣваетъ, что о Черноморцѣ и слуху нѣтъ другаго, какъ поѣхалъ–де да пропалъ безъ–вѣсти, а лошадь одна воротилась, — какъ успокоился и увѣрился, что все прошло благополучно, то и сталъ самъ зариться на денежки, которыя ему даромъ дались, которым никто счету не знаетъ и досталъ, онъ въ праздникъ цѣлковенькой, а тамъ и другой и третiй, да и сталъ помаленьку потаскивать ихъ, да погуливать.... а лиха бѣда начать, тамъ и пошелъ, таковъ обычай у нашего Степана! Куда правдиво слово, что неправедныя деньги въ прокъ нейдутъ, и что легко добытую копейку вѣтромъ изъ мошны выноситъ! А притомъ, и совѣсть у Степана была неспокойна, и ее онъ хотѣлъ заглушить виномъ же.
     Пошелъ гулять нашъ Степанъ, хоть святыхъ вонъ поноси! Хозяинъ съ нимъ и туда и сюда, то пожуритъ, то проситъ, то расчетомъ да вычетомъ за прогулъ стращаетъ — нѣтъ, хоть брось. Хозяинъ расчиталъ его и прогналъ: ступай съ Богомъ.
     Прогулялъ все до копейки и, оставшись безъ шапки, которую сняли съ него гдѣ–то въ кабакѣ, Степанъ напросился къ другому хозяину, ради хлѣба, а домой все еще не услалъ ни копейки. Пришелъ Покровъ, пришли и Кузминки, насталъ и послѣднiй срокъ, Воздвиженье. Новый хозяинъ, расчитавшись со Степаномъ и вычтя у него также за прогульные дни по цѣлковому, сказалъ ему: Не ходи, братъ, ко мнѣ на тотъ годъ; руки у тебя золотыя, да рыло поганое: это по нашему ремеслу не годится. Господь съ тобой.
     Больно зачесалъ Степанъ затылокъ, скребло у него на сердцѣ, совѣсть такъ вотъ котломъ и кипитъ, а дѣлать нечего. Онъ нашелъ себѣ у новаго хозяина, съ которымъ распростился, новаго товарища, по себѣ, потому что нерѣдко съ нимъ гулялъ. Потолковавши съ нимъ, рѣшились они итти вмѣстѣ, потому что было имъ верстъ ста полтора по пути. Ужъ какъ не хотѣлось Степану домой итти и подумать страшно, особенно какъ вспомнитъ дѣда, а некуда дѣваться, и то зима захватила въ расплохъ. Ну, люди съ людьми ушли, а Степанъ съ товарищемъ своимъ остались, видно съ людьми имъ совѣстно было и знаться, и водиться.
     Покуда собирались, все ничего; а какъ пошли, да подумалъ Степанъ, что дорожка эта лежитъ прямо домой, гдѣ страшный дѣдъ сидитъ на печи, такъ стала его и совѣсть мучить, сталъ грѣхъ отбивать ото–сна, отъ ѣды, и напалъ на него страхъ — что скажетъ отецъ, что дѣдъ? Степану стало жарко; взяло его раздумье: какъ я покажусь имъ на глаза, безъ гроша? Что сказать, чѣмъ отовраться? А еще ободралъ я Черноморца, словно воръ и грабитель какой, и то не впрокъ пошло! Сто рублевъ слишкомъ, вѣдь этого, ину пору, въ годъ не очистишь, а гдѣ они? Только что навели на новый грѣхъ; безъ нихъ, я, можетъ–статься, не запилъ бы....
     Въ это время Гришка, товарищъ его, идучи рядомъ, взглянулъ на него, да и присталъ: что–де ты больно носъ повѣсилъ? Какое горе мыкаешь? — Степанъ признался, что не знаетъ какъ безъ денегъ дома показаться.
     — Эко горе, сказалъ Гришка, да вѣдь у меня, парень, та же бѣда! рублевъ осьмнадцать всего домой принесу, и то, коли не пропьемъ! А люди говорятъ, надо–бы сотни полторы, либо двѣ. Ну, слушай Степанъ, не пойдемъ мы съ тобой по домамъ, что тамъ дѣлать, станемъ? не слыхали мы побранки, что–ли?
     — И радъ бы не шелъ, отвѣчалъ Степанъ, такъ у меня паспортъ вѣдь годовой, о Пасху срокъ.
     — Такъ гдѣ–жъ у тебя еще Пасха, перекрестись! Вотъ тутъ подрядчикъ не за горой, набираетъ народу въ Казань; отпиши домой, что ушелъ въ Казань, на зимнюю работу, тебѣ выправятъ да вышлютъ паспортъ, а ты зимой сотенку зашибешь; а тамъ лѣто само по себѣ пойдетъ, вотъ, на осень опять будешь съ деньгами, да тогда съ Богомъ и домой!
     — Безпутный человѣкъ Гришка, подумалъ Степанъ, такой–же какъ и я, а говоритъ дѣло. Степанъ ровно свѣтъ увидѣлъ; съ радости позвалъ Гришку въ питейный.
     — Теперь, коли такъ, нечего жалѣть остатковъ, и сталъ его чествовать и потчивать, да кстати и самъ запилъ и радость свою и горе.
     Пошли, отыскали подрядчика, порядились съ нимъ и отправились съ артелью въ Казань. Не доходя до самой Казани, Степанъ съ Гришей отстали отъ своихъ, разсудивъ, что надо приготовиться къ работѣ.
     — Тамъ ужъ пить–то не дадутъ, вычитать станутъ опять за прогулъ, да и не станемъ пить больше, вотъ ей–ей не станемъ, Гриша; дай же тутъ, въ послѣднiй, погуляемъ, да и закаемся!
     Сначала, какъ и на всякой погулкѣ бываетъ, гуляли они хорошо и весело, разговаривая о томъ, какъ зиму и все лѣто будутъ работать и сколько принесутъ домой денегъ. Подгулявши порядкомъ, цѣловались, обнимались, а послѣ, невѣдомо, какъ и съ чего, поссорились, побранились, да немного и подрались. Народъ радъ этому случаю: гдѣ два дурака дерутся, тамъ ужъ навѣрное третiй смотритъ. Однако, налюбовавшись ими, развели дураковъ, они снова помирились, обнялись и поцѣловались и пошли по пути въ городъ догонять артель. Кто видѣлъ ихъ въ это время, сказывалъ, что шли они мирно, рука въ руку, и толковали одинъ другому, что идутъ теперь въ городъ Казань, а въ Казани, надо доспроситься только подрядчика Кузьмы, такъ и дѣло въ шляпѣ. Каждый изъ нихъ поочередно недоумѣвалъ, какъ это сдѣлать, и каждый толковалъ другому, что языкъ до Кiева доведетъ, а тамъ опять спрашивалъ: а гдѣ–жъ мы, братецъ ты мой, найдемъ тамъ свою артель?
     Видно долгонько перекачивались они съ одного края дороги на другой: сумерки, а наконецъ и ночь, захватили ихъ на пути. Сѣли товарищи наши вмѣстѣ отдыхать подъ кусты, надъ Волгой, а все еще хмель–то не вышибло у нихъ изъ головы, видно хорошо нагрузились, — снова стали считаться, снова побранились и подрались. Дальше, Господь ихъ знаетъ, что у нихъ тутъ было, да только конецъ вышелъ изъ плохихъ плохой, что крещеному человѣку страшно и вымолвить.
     Степанъ просыпается на зарѣ, оглядывается кругомъ — нѣтъ никого, онъ одинъ. По косогору голые кусты, надъ головою, большая дорога и тройка пронеслась съ колокольчикомъ; пыль за нею разостлалась, и все опять замолкло; холодно, Степанъ продрогъ до мозговъ; у ногъ его раздольная, тихая Волга, широкая и глубокая, а товарища, Гришки, нѣтъ.
     Стало обдавать Степана изъ–за плечъ поперемѣнно, то варомъ, то холодомъ; началъ онъ вспоминать что–то недоброе, глянулъ себѣ подъ–ноги, на полумерзлую, желтую траву, увидѣлъ кровь и вдругъ вспомнилъ все, будто молнiей освѣтило передъ нимъ страшные потемки прошлой ночи. Степанъ зарыдалъ, закрывъ лицо руками, и долго сидѣлъ такъ, охалъ и стоналъ, какъ тяжко больной.
     — Суди меня Богъ и Государь, сказалъ онъ наконецъ, видно по грѣхамъ моимъ, мать сыра земля не снесетъ меня больше; за что я сгубилъ бѣднаго Гришу? Черноморецъ, — ну, тому туда и дорога, прости Господи, — собакѣ, собачья и смерть; за него меня совѣсть не мучитъ; а чѣмъ этотъ, сердешный, виноватъ передо мной? Хмель ошибла его, все равно какъ и меня, вотъ и все; а сколько разъ, бывало, подносилъ онъ мнѣ, какъ товарищъ, за послѣднюю гривенку свою? Охъ, тяжело, не снесу я этого грѣха; не послушался я дѣдовскаго заклятiя, знать, разсудилъ меня съ нимъ Господь.... Вотъ оно когда пришло неизбывное–то горе, — не роди мать сыра земля! Пропащiй я человѣкъ!
     Степанъ всталъ, положилъ еще на прощанье земной поклонъ и поцѣловалъ подъ собою землю, перекрестился, на кровь товарища глядя, и взмолился въ слезахъ: Гриша, не попомни ты мнѣ хоть на томъ свѣтѣ грѣха моего! И пошелъ прямо въ городъ.
     На тощакъ, какъ былъ — не до ѣды ему теперь стало, явился Степанъ въ земскiй судъ. Рано, говорятъ, еще никого нѣтъ. Степанъ сѣлъ у воротъ, гдѣ было человѣкъ съ пятокъ разныхъ просителей, и сталъ дожидаться. Мое не уйдетъ отъ меня, подумалъ онъ, вотъ эти бѣдняки стоятъ всякъ за своей нуждой; всякъ ищетъ за свою обиду, а я ищу на себя. Суди Богъ и Государь, а ужъ прощай, свѣтъ бѣлый и родимая сторонушка, не видать мнѣ васъ болѣ!
     Вотъ, отецъ сердечный прочилъ меня за Марью, за Машку Сошникову, вотъ тебѣ и женихъ! Дѣвка она хоть куда, нечего сказать, да ужъ я ей видно не подъ стать, не утопятъ ее за такого парня. Ахъ ты головушка моя пропащая, въ омутъ какой усадила! Видно правду родимый дѣдъ сказывалъ, что коли пить не брошу, такъ Господь попутаетъ, покараетъ, и наживу я горе неизбывное.... Охъ, оно и есть теперь; оно–то вотъ и привалило.... Горе вѣковѣчное, даже до преставленiя свѣта!
     Засѣдатель пришелъ, Степанъ къ нему, въ судъ, да прямо въ ноги. Просителей разныхъ было тутъ много, такъ засѣдатель было мимо, говоритъ, погоди; да Степанъ, слово и дѣло за собою сказалъ, и прикажите, говоритъ, взять меня, — я ночью человѣка убилъ.
     Такъ всѣ и ахнули, и самъ засѣдатель оборотился, поглядѣлъ на него, переспросилъ еще разъ, не хмѣльной, или не сумасшедшiй ли какой, помнитъ–ли что говоритъ; а тамъ позвалъ за собою въ присутствiе, приставилъ караулъ и сталъ снимать допросъ: какъ зовутъ, кто таковъ, чей, откуда, какъ, который годъ, какой вѣры, бываетъ ли у св. Причастiя, а тамъ ужъ дошелъ до дѣла.
     — Степанъ я, Воропаевъ, по отцѣ Артемьевъ; годовъ будетъ мнѣ видно 23, либо 24; Владимiрской губернiи и уѣзда, села Большаго–озера; православный; у св. причастiя бывалъ каждогодно; подъ судомъ доселѣ — Богъ хранилъ — не бывалъ. Пошелъ я съ товарищемъ Григорiемъ, одной губернiи со мной, такого–то села, въ городъ, нанявшись вмѣстѣ у подрядчика въ зимнюю работу. Поотставши отъ артели, подвыпили мы въ Ивановскомъ, оба; шумѣло въ головѣ и у меня, шумѣло видно у него; пошли мы съ нимъ считаться, что, вишь, онъ взялъ у меня полтинникъ, да отдавалъ по гривнѣ и по двѣ, а тутъ еще съобща на остатокъ выпили, я и считалъ за нимъ еще 15 коп., а онъ все попрекалъ, что будто я же перебралъ у него и обидѣлъ его; вотъ мы бранились, и Богъ вѣсть какъ, у насъ дѣло до драки дошло. Все, батюшка, хмѣль, а я ничего не помню и не знаю, хоть убей.... Тутъ мы присѣли отдыхать, да полудневали; опять я его попрекнулъ, и онъ меня тожъ, стали опять считаться, онъ обидѣлъ понапрасну, — маркитантомъ обругалъ — я его, охъ! и вымолвить–то страшно, не приведи Богъ никому, я его съ пьяныхъ глазъ обухомъ въ голову и ударилъ; тутъ на грѣхъ и топоръ случился подъ рукою.... Гришка мой покатился, кровь ртомъ и носомъ полилась ручьемъ, я испугался; а сидѣли мы подъ кустомъ недалечко отъ берегу. — Испугавшись, что убилъ человѣка, я его и стащилъ на берегъ, хотѣлъ было обмыть водой холодной, не очнется–ли; да какъ увидѣлъ, что изъ него уже и духъ вонъ, то со страху сунулъ его въ воду и спустилъ внизъ. Такъ и попуталъ меня врагъ, что сгубилъ я душу свою напрасно. Видитъ Богъ, все одна хмѣль виновата, ничего больше знать не знаю, вѣдать не вѣдаю. Что было, все сказалъ; теперь, что Господу Богу угодно, то и станется со мной; что слѣдуетъ по закону, то и прикажите дѣлать — оттерплюсь за грѣхи на этомъ свѣтѣ, авось не помилуетъ–ли Господь на томъ.... и заковать меня прикажите, какъ слѣдуетъ, безъ поноровки.
     Все это записали, какъ слѣдуетъ, а тамъ повели заковывать Степана; онъ самъ, правда, руки и ноги подставлялъ — не жаль ихъ, говоритъ, лишь бы скорѣе конецъ, чтобъ не сгноили въ острогѣ. Отвели его и туда, въ острогъ, ощупали кругомъ, обыскали, приняли бумагу и росписались. Разсыльный изъ земскаго суда взялъ опять книгу свою подъ мышку и, не взглянувъ на Степана, пошелъ. И стало въ острогѣ однимъ тяжкимъ преступникомъ больше, прибылъ — Степанъ Воропаевъ. Да, не родятся на свѣтѣ воры и убiйцы, а изъ тѣхъ же людей выходятъ, по своему уму–разуму; кто за чѣмъ пойдетъ, то и найдетъ.
     Въ первый разъ еще попалъ Степанъ въ такое мѣсто, и въ первый разъ, можетъ быть, заслужилъ это. И темно, и сыро, и душно, и грязно. Товарищи такiе, что страшно на нихъ взглянуть: кто въ лохмотьяхъ, кто заросъ бородой и волосами, космы болтаются; кто исхудалъ, подъ замкомъ, что на немъ лица не знать, голоса нѣтъ человѣческаго; а кто и свѣжъ, и дюжъ еще, да глядитъ такимъ сорви–головой, что и въ острогѣ страшно рядомъ съ нимъ лечь. Было тутъ и человѣка три Ивана непомнящихъ: мужики здоровые, бороды чуть не по–поясъ, а говорятъ: Иваномъ зовутъ меня, а болѣе ничего не знаю и не помню: ни гдѣ родился, ни гдѣ крестился, гдѣ росъ, гдѣ жилъ, ни отца–матери, ни родины, ничего не знаю. Одинъ такой сидѣлъ со всей семьей, съ женой и дѣтьми, и тотъ тоже ничего не помнитъ, не знаетъ, и жена также, и дѣти тоже, только и знаютъ, что отца Иваномъ зовутъ, а мать Марьей, и жили они, гдѣ день, гдѣ ночь. Дался диву Степанъ, когда обжился немного въ тюрьмѣ и спознался немного съ этимъ сбродомъ.
     Такой–то Иванъ–непомнящiй, разговаривая со Степаномъ, сталъ его уговаривать вмѣстѣ бѣжать. Степанъ отвѣчалъ: а зачѣмъ и куда я пойду? я и здѣсь по своей доброй волѣ сижу, и бѣжать мнѣ не куда. — Какъ такъ? — А вотъ такъ и такъ.
     — Дуракъ же ты и былъ, и есть, сказалъ тотъ; да ты отопрись, скажи, что и знать не знаешь, вѣдать не вѣдаешь, что и не помнишь, когда и что говорилъ; улики нѣтъ, и тебѣ ничего не сдѣлаютъ.
     — Нѣтъ, братъ, сказалъ Степанъ, не такое мое дѣло; это не при тебѣ писано, не хлопочи обо мнѣ; мнѣ ужъ туда и дорога.
     Между тѣмъ дѣло все шло своимъ чередомъ. Водили Степана раза по два въ недѣлю въ судъ, все снова доспрашивались, добивались, — нѣтъ больше концовъ никакихъ, все одно и то же. Дознались на мѣстѣ, кто таковъ былъ товарищъ его, Гришка, розослали по всѣмъ губернiямъ, объявленiя не сыщется–ли гдѣ, живой или мертвый, выждали отвѣты, что нигдѣ такого человѣка не нашли, и домой онъ не бывалъ, и покончивъ наконецъ всѣ розыски, какъ уже съ того свѣта справокъ навести было нельзя, присудили учинить надъ Степаномъ по собственному сознанiю его и по закону, и сослать его, какъ убiйцу, въ каторгу.
     Пошло дѣло своимъ порядкомъ изъ уѣзднаго суда, въ уголовную палату, и тамъ его въ одни сутки не порѣшили; однакоже, добрались и до него, какъ пришелъ чередъ, нашли, что все исправно, утвердили рѣшенiе суда; только осталось утвердить губернатору приговоръ.
     Губернаторъ, хоть и много и премного въ годъ черезъ его руки такихъ и другихъ приговоровъ переходило, держалъ для просмотра ихъ надежнаго чиновника, да и самъ, сколько времени хватало, читывалъ ихъ. Просмотрѣвъ дѣло это, о которомъ онъ уже и прежде слышалъ, у него съ перваго разу не поднялась рука на Степана: пожалѣлъ онъ парня, который самъ, безъ улики, безъ доносу, высказалъ на себя такое дѣло. Губернаторъ подумалъ и отложилъ дѣло въ сторону. Ему показалось также, что и по закону нельзя приговаривать человѣка къ торговой казни, за убiйство, когда одинъ только самъ онъ на себя наговариваетъ его, а другихъ никакихъ стороннихъ уликъ нѣтъ; словомъ, у губернатора не поднялась рука, и онъ еще хотѣлъ подумать.
     Между тѣмъ время шло, никого не дожидаясь. День да ночь и сутки прочь, а тамъ и другiе, и пятые, и десятые. Степанъ сидитъ и томится, молитъ Бога только объ одномъ, чтобы судьбу его скорѣе рѣшили, а она лежитъ да лежитъ на губернаторскомъ столѣ и мѣста не пролежитъ. Раза два ужъ докладывали губернатору, просили его, что такое–то дѣло за нимъ; онъ все отвѣчаетъ: хорошо, знаю, я вотъ погляжу еще.... Наконецъ, некуда дѣваться, надо его и кончить; губернаторъ взялъ его опять въ руки, перечиталъ немного, повертѣлъ перо въ рукахъ, все еще не рѣшаясь, какъ вдругъ докладываютъ, что прiѣхалъ за самымъ нужнымъ дѣломъ предсѣдатель уголовной палаты.
     — Что скажете? спросилъ губернаторъ.
     Предсѣдатель, раскланявшись, сталъ расказывать такiя чудеса, что губернаторъ только слушалъ и пожималъ плечами.
     — Въ памяти–ли у вашего превосходительства дѣло, такъ началъ онъ, — дѣло Степана Воропаева, владимiрскаго крестьянина, который, по собственному его сознанiю, убилъ своего товарища на Сухомъ–оврагѣ?
     — Какъ не въ памяти, вотъ оно, передо–мной, я только рѣшился было утвердить его; надо кончить, лежитъ давно. Ну, что–же?
     — Такъ слава Богу, что не утвердили: покойникъ–то живъ! Да, живъ, либо морока въ образѣ его по свѣту ходитъ, живъ, и здѣсь, въ Казани. Вчера, бурлаки и другiе рабочiе вечеромъ вдругъ подняли у кабака такой содомъ, что сошлась полицiя, думали не татары ли подъ Казань подступили; что же? А вотъ изволите видѣть, признали они, недуманно, негаданно, того самаго плотника, котораго Степанъ Воропаевъ прошлою осенью убилъ! Пристали къ нему: кто ты таковъ, откуда взялся? — Я, говоритъ, такой–то, Григорiй, — ходилъ въ лѣто за Волгу, а теперь пробираюсь домой и зашелъ по пути выпить — такая моя натура, въ этомъ я виноватъ; чего–жъ вамъ отъ меня надо? — Да вѣдь тебя лѣто–сь убили? — Нѣтъ, Господь миловалъ, покуда еще терпитъ грѣхомъ нашимъ — живемъ. — Да ты со Степаномъ Воропаевымъ знался? — Какъ же, онъ землякъ мнѣ; лѣто–сь, мы съ нимъ работали вмѣстѣ и за нимъ еще моихъ 15 коп. осталось. — Ну, лѣто–сь вы съ нимъ въ Казани были? — Нѣтъ, признаться маленько не дошли, разстались: тутъ–то, мы и не поладили. — Ну, такъ тутъ–то вѣдь онъ тебя и уходилъ? Онъ вѣдь и въ острогѣ сидитъ, и скоро его на площадь поведутъ. — Оборони Господь, нѣтъ, этого не бывало; мы въ тѣ–поры, признаться, оба хмѣльны были, такъ и повздорили; выпито было у насъ на полтинникъ, я, вишь, съ него просилъ еще 15 коп., а онъ ихъ на мнѣ считаетъ; извѣстное дѣло, хмѣльной разумъ; вотъ мы сѣли было отдохнуть, на этомъ оврагѣ, на бережку, ночь насъ и захватила; я приступилъ опять къ нему, да съ–дуру по шеѣ его ударилъ; онъ меня и хватилъ, разбилъ рыло мнѣ въ–кровь, я покинулъ его, умылся на берегу, да и пошелъ самъ по себѣ, а его бросилъ. Больше я его не видалъ и слыхомъ про него не слыхалъ. Вотъ какъ дѣло наше было.
     Между тѣмъ народъ подхватилъ Гришку, тащутъ его въ судъ; за тебя, говорятъ, пропадаетъ человѣкъ. Сняли съ него допросъ, отправили въ уѣздный судъ, оттуда скорѣе въ уголовную палату, а тамъ, вмѣстѣ съ дѣломъ и со Степаномъ, опять назадъ, въ земскiй для пополненiя слѣдствiя.
     Сколько ни допытывались, ни отъ Гришки, ни отъ Степана другаго слова, кромѣ сказаннаго, не узнали. На первой очной ставкѣ, Степанъ крестился, вздыхалъ отъ страха, плакалъ отъ радости, глядя на Григорiя, и то ужъ на силу его слеза прошибла, но не понималъ ничего, считалъ Григорiя выходцемъ съ того свѣта и говорилъ: Власть ваша, что хотите, то и дѣлайте надо–мною, а я его убилъ. — А Гришка смѣялся ему въ глаза и уличалъ его, что онъ вретъ; онъ пересказывалъ ему, припоминая и считая по пальцамъ, какъ что у нихъ было; Степанъ нѣмѣлъ и цѣпенѣлъ отъ страха и изумленiя, не понималъ ничего, равно одурѣлъ, ровно ему говорятъ не по русски, хлопалъ глазами, вздыхалъ и оставался при своемъ показанiи: больше, говоритъ, ничего не знаю, что хотите, то и дѣлайте.
     Дѣло кончилось тѣмъ, что освидѣтельствовали Степана, въ своемъ–ли онъ умѣ, а послѣ сказали ему дурака, что надѣлалъ столько пустой тревоги и наклепалъ на себя небылицу, да и велѣли итти съ Богомъ на всѣ четыре стороны.
     Какъ–же дѣло это было? съ чего Степанъ взялъ такой поклепъ на себя? Да видно вотъ какъ. Поссорившись и подравшись съ Григорiемъ, пьяный и на яву, онъ видѣлъ во снѣ, будто убилъ его и спустилъ по водѣ; проснувшись, въ испугѣ, когда уже хмель прошла и самого ночнымъ морозомъ прохватило, и увидавъ въ страхѣ, что онъ лежитъ одинъ въ чистомъ полѣ, на берегу, едва помня, какъ онъ туда попалъ, онъ сталъ оглядываться за товарищемъ — его нѣтъ; взглянулъ передъ себя, на сухую траву, а внизу на песокъ, и увидавъ кровь, онъ такъ испугался, что едва не обмеръ, и сонъ показался ему не сномъ, а былью, на яву. Можетъ статься, невольное убiйство Черноморца, за которое не было грѣха душѣ его, также пришло ему на память и представилось слишкомъ живо, слившись въ одно съ этимъ страшнымъ сномъ; словомъ, Степанъ былъ увѣренъ, что убилъ товарища и, опасаясь мученiй совѣсти, пошелъ и самъ на себя донесъ. Сидѣлъ онъ долго, но и не думалъ разувѣрять себя въ этомъ дѣлѣ, не подозрѣвая даже, что онъ бредитъ.
     Когда же позвали Степана въ послѣднiй разъ и объявили ему, что онъ свободенъ и притомъ не убiйца, то онъ, залившись слезами, сказалъ: Хоть и услышалъ Господь недостойныя молитвы мои, денныя и ночныя, да ужъ не миновать мнѣ судьбы своей: вяжите меня опять, я еще другаго человѣка убилъ.... Но ему не дали договорить, а назвавъ сумасшедшимъ, выпроводили вонъ, приказавъ скорѣе убираться. Никто не хотѣлъ болѣе и слушать его, не только вѣрить ему, послѣ того что съ нимъ уже было.
     Долго не могъ онъ опамятоваться послѣ такой продѣлки; долго ходилъ онъ, ровно безъ ума, покуда наконецъ Гришка, навязавшись опять къ нему, не присталъ, какъ банный листъ, чтобы вмѣстѣ запить горе и выпить на радость. Цѣлыя сутки ухаживалъ онъ за нимъ, и тогда только наконецъ, Степанъ убѣдился, что видно онъ подлинно вретъ и Гришка не убитъ, а живъ и здоровъ и сверхъ того пьянъ. Перекрестившись вольной рукой, Степанъ припомнилъ все прошедшее и подумалъ: прощай зеленое вино — прощай, до самой смерти, до вѣку! И точно, оно опротивѣло ему до того, что онъ во всю жизнь свою не терпѣлъ и духу его и разстался съ нимъ навсегда.
     Переставъ пить, Степанъ вышелъ человѣкомъ и не только заработывалъ, что слѣдовало, на себя и на своихъ, но лѣтъ черезъ шесть завелъ свою артель и ходилъ въ синей сибиркѣ, съ саженью въ рукахъ. Отецъ и дѣдъ благословили его, и Маша Сошникова, нынѣ по мужѣ Воропаева, готовила ему, когда онъ бывалъ на работѣ, щи да кашу, а въ постъ, кашицу съ грибками и калинники.
     23. Рукавичка.
     Меня однажды рукавичка такъ сытно и хорошо, да такъ кстати накормила, что я, каждый разъ, когда бываю голоденъ, или когда приходится пообѣдать плохо, поминаю эту рукавичку.
     Когда я еще служилъ въ полку, у меня былъ добрый и лихой товарищъ, Закроинъ, съ которымъ мы были очень дружны. Когда мнѣ пришлось уѣзжать, то онъ подарилъ мнѣ на дорогу пару вязанныхъ рукавичекъ, хорошей работы. Дѣло было зимой, и рукавички пошли со мной въ дорогу.
     Прiѣхавъ на мѣсто, я не успѣлъ оглянуться, какъ мнѣ опять досталось ѣхать по службѣ въ иное мѣсто, и опять поѣхали со мною тѣ же рукавички. Въ пасмурный, сырой и холодный день, проголодавшись, какъ волкъ, прiѣзжаю я на станцiю, часу въ четвертомъ; спрашиваю чего нибудь поѣсть и слышу, что, кромѣ самаго дурнаго хлѣба, нѣтъ вовсе ничего, ни даже пустыхъ щецъ. Куда не весело на пути съ тощимъ брюхомъ! Однакожъ, нечего дѣлать, говорятъ, на слѣдующей станцiи найдется что нибудь — надо ѣхать дальше.
     Только–что я было тронулся съ мѣста, въ самом дурномъ расположенiи духа, какъ бѣжитъ за мною человѣкъ съ господскаго двора и торопливо распрашиваетъ, кто таковъ проѣзжiй? Я остановился, а онъ ко мнѣ съ вопросомъ: не потерялъ–ли я рукавички? Я спохватился — точно, одной нѣтъ.
     — Такъ, вы ее изволили обронить проѣздомъ у господскаго двора, сказалъ слуга, и барыня приказала узнать, отъ кого она вамъ досталась?
     — Отъ одного офицера, отвѣчалъ я, отъ товарища, а что же вашей барынѣ до этого?
     Слуга сказалъ на это, что мои рукавички были сработаны его барыней, для брата ея, что она ихъ узнала теперь, оставила у себя и прислала просить проѣзжаго офицера къ себѣ. Стало быть я попалъ, и самъ того не зная, въ помѣстье родителей Закроина. Отецъ его самъ между тѣмъ вышелъ, надѣясь пригласить меня и узнать что нибудь о сынѣ; я не долго ломался, и меня угостили такимъ деревенскимъ обѣдомъ, что я его и теперь не могу забыть.
     — Это не мудрено, подхватилъ другой собѣседникъ, потому что тебѣ хотѣлось ѣсть; а на голоднаго всякая приспѣшня впору. А вотъ я тебѣ разскажу, — къ слову пришлось — какъ рукавичка накормила польскаго гайдука, верзилу, который за каретой ѣздилъ у большихъ бояръ, и накормила такъ, что онъ ее всю съѣлъ и только облизался.
     Знакомый мнѣ польскiй панъ, который жилъ у себя дома по княжески, держалъ для щегольской прислуги нѣсколькихъ гайдуковъ, молодцовъ на подборъ, которые, одѣтые казаками, поочередно ѣздили съ нимъ на запяткахъ. Къ щегольской одеждѣ ихъ слѣдовали также оленьи замшевыя перчатки, съ пребольшими раструбами, почти до самаго локтя. Лѣтомъ, графъ ѣзжалъ почти каждый день изъ Варшавы въ подгородное помѣстье свое, гдѣ у него стояла усадьба, ровно дворецъ.
     Прокатившись верстъ двадцать, на тряскихъ запяткахъ, гайдуки прiѣзжали въ загородный домъ всегда голодные, какъ волки, и каждый разъ, прибѣжавъ въ торопяхъ на кухню графскую, надоѣдали поварамъ неотвязчивыми просьбами: дать чего нибудь закусить. Бывало, хоть утромъ, хоть вечеромъ, хоть въ день, хоть въ ночь, когда–бы графъ ни прiѣхалъ, гайдуки тотчасъ бѣгутъ на кухню, здороваются съ поварами и не отстанутъ, пока не поставятъ имъ какое нибудь вчерашнее блюдо, которое и очищали до дна.
     Вотъ и прiѣхалъ однажды графъ, и гайдукъ, по обычаю своему, пожелалъ повару добраго дня, счастливой встрѣчи, всякаго споспѣшенья и, похлопывая съ морозу своими замшевыми перчатками съ раструбами, спросилъ ласково: а что–же, закусочки будетъ?
     — Подите пожалуста, отвѣчалъ поваръ въ хлопотахъ, не до васъ теперь; надо вотъ графу сейчасъ завтракъ отпускать.
     — Пожалуста, сдѣлайте милость, окажите дружбу, продолжалъ тотъ, бросивъ перчатку свою на столъ, я ужъ такъ на васъ надѣялся, какъ на каменную гору; въ городѣ не успѣлъ и закусить, такъ заторопили; а поѣмъ за ваше здоровье!
     — Ладно, ладно, отвѣчалъ поваръ въ суетахъ, приходи черезъ полчаса, теперь ей–ей некогда.
     Гайдукъ поблагодарилъ и вышелъ. Поваръ взглянулъ на замшевую перчатку гайдука и обрадовался случаю подшутить надъ нимъ: дай, отважу я его, чтобъ не докучалъ мнѣ этотъ обжора; взялъ перчатку съ раструбомъ, искрошилъ ее всю въ лапшу, сварилъ, облилъ масломъ и подливой съ разными барскими приправами и поставилъ вошедшему гайдуку.
     — Вотъ тебѣ, сказалъ онъ, рубцы — ѣшь на здоровье.
     Гайдукъ принялся и очистилъ все до послѣдней лапшинки и, подобравъ ложкой по краямъ всѣ остатки вкусной подливки, всталъ, поблагодарилъ, утерся и оглядываясь чего–то искалъ.
     — Что, спросилъ поваръ, чего ищешь?
     — Да я никакъ здѣсь у васъ перчатку свою оставилъ, а чай, ѣхать скоро — да не видать ее что–то.
     — Какую перчатку? Большую–то?
     — Да, вотъ пару къ этой, не маленькая, кажись, не иголочка, не завалится — а не видать!
     — Чудакъ, сказалъ поваръ, да что–же ты ѣлъ?
     — Какъ, что ѣлъ? Рубцы!
     — Ну, да рубцы это она и есть: ты перчатку свою и съѣлъ, съ рубцами совсѣмъ, какъ была.
     Гайдукъ разинулъ ротъ, выпучилъ глаза на повара, сталъ осматриваться кругомъ; но когда поваръ, захохотавъ, побожился, что тутъ оглядываться нечего, перчатки нѣтъ, а съѣдена она вся, до послѣдняго ремешка, то гайдукъ молча вышелъ, провожаемый общимъ смѣхомъ поваренковъ, и болѣе на барскую кухню завтракать не ходилъ.
     24. Медвѣди.
     Вожакъ съ медвѣдемъ, и какъ водится при этомъ, съ козой, такъ удачно прошатался, во время праздника, по селамъ и усадьбамъ, что къ вечеру поплелся дальше по дорогѣ, пишучи мыслете и нахлобучивъ шапку на самыя брови. Пришлось имъ итти муромскими лѣсами, которые хоть нынѣ ужъ далеко не то, что были при Соловьѣ–разбойникѣ, однако все еще есть уймы порядочные. Вожакъ пьянъ, и мальчишка, что козой пляшетъ, пьянъ, и даже медвѣдь пьянъ и черезъ–силу ноги волочетъ. Днемъ, солнышко ихъ распарило, къ вечеру сталъ клонить сонъ неодолимый; отошли они въ сторону отъ дороги, легли и, заснувъ богатырскимъ сномъ, проснулись и опамятовались тогда, когда ужъ утренняя зоря промочила ихъ росой и порядкомъ прознобило.
     Продравъ глаза и потянувшись во всѣ четыре стороны, вожакъ, по привычкѣ, напередъ всего ухватился за поясъ, къ которому онъ всегда привязывалъ медвѣдя — и повода нѣтъ. Водырь вскочилъ съ испугу, ощупалъ еще, оглянулся кругомъ — мишки нѣтъ. Мишка видно проснулся, выспавшись пораньше ихъ, соскучился лежать на мѣстѣ, по привычкѣ къ походной жизни, потянулъ за собою цѣпь, выдернулъ поводъ у спящаго замертво поводильщика и пошелъ въ лѣсъ. Парни мои сами взревѣли — коли не медвѣдемъ, такъ волкомъ, и отыскавъ по росѣ слѣдъ, кинулись за бѣглецомъ въ погоню.
     Прошедъ довольно много, они встрѣтили бабъ, ходившихъ по грибы; бабы бѣжали опрометью, перепуганныя на смерть, и сказали, что не далѣе версты видѣли медвѣдя. Долго еще блуждали поводильщикъ съ козой, какъ вдругъ услышали издали глухой, знакомый имъ ревъ. — Вотъ, онъ гдѣ, вотъ онъ отзывается, закричали они и бросились туда. Но чѣмъ они ближе подходили, тѣмъ болѣе удивлялись, что у мишки на волѣ голосъ перемѣнился, ровно чужой, и наконецъ, разслышали, что тутъ должно быть два медвѣдя: одинъ ихъ, другой ничей. Видно мишка набрелъ на товарища.
     Подходя осторожно къ мѣсту и выглядывая изъ–за пней на прогалину, они точно увидѣли своего мишку, да только не одного, а самъ–другъ. Новые знакомцы какъ–видно здоровались и дружились, раскрывая другъ другу свое житье–бытье, такимъ голосомъ, что вокругъ все дрожало. Со страхомъ и трепетомъ смотрѣли мужики мои издали на своего кормильца, и не знали, что начать: упустить не хочется, а итти за нимъ, при такомъ товарищѣ, страшно. Глазъ видитъ, да зубъ нейметъ.
     Думали, думали, наконецъ старшему парню пришло на умъ поманить своего мишку; что Богъ ни дастъ — давай попытаемся, можетъ–статься, дикiй–то медвѣдь испугается, уйдетъ, а нашъ этого не боится. Онъ заставилъ мальчишку надѣть на себя, по обычаю, кожу, а самъ ударилъ во всѣ палки въ барабанъ, сталъ присвистывать въ дудку и, пустивъ козу передъ себя въ плясъ, вышелъ прямо на полянку.
     Мишка оглянулся, заревѣлъ, словно заплакалъ, всталъ на дыбы, и хоть не–хотя, да пустился самъ плясать; незванный товарищъ его, разсудивъ, что штуки эти не по немъ и смотрѣть ему на нихъ не–почто ушелъ въ лѣсъ; а бѣдный мишка, по пословицѣ: поваженый, что наряженый, дался опять въ руки поводильщику своему, не смѣя ослушаться дудки съ барабаномъ и дружки своей, козы.
     _____
     Въ 1806 году, въ Екатеринославской губернiи, жилъ одинокiй хуторянинъ и обработывалъ наймомъ землю свою. Въ домѣ у него было не много людей, и всего–то мужикъ и двѣ бабы. Въ народѣ ходила молва, что онъ старикъ скупой и богатый, говорили, что деньги у него запрятаны куда–то, либо зарыты въ землю; другiе сказывали, что у него всѣ деньги въ серебрѣ и золотѣ и зарыты въ избѣ, подъ печкой; словомъ, какъ людямъ всегда завидно бываетъ смотрѣть на человѣка, который живетъ хорошо и ни въ чемъ не нуждается, такъ и тутъ говорили о зажиточности хуторянина, точно будто о преступленiи.
     Хуторъ его лежалъ версты съ полторы отъ столбовой дороги, въ сторонѣ, и притомъ въ небольшомъ оврагѣ, такъ что съ дороги только чуть виднѣлись очепы двухъ колодцевъ. Случилось, что неподалеку этого мѣста сошлись артелью человѣкъ пять цыганъ съ медвѣдями, чтобы условиться здѣсь и розойтись по разнымъ сторонамъ. День вечерѣлъ, стало заволакивать, а тамъ пошло и моросить, какъ въ частое рѣшето. Поводильщики съ медвѣдями своими отправились въ ближайшую деревню и просились ночевать; несговорчивая помѣщица, однакоже, испугалась медвѣдей и ни за что ихъ не пустила. Медвѣди кланялись ей въ поясъ, въ запуски съ цыганами, но ихъ приказано было выгнать.
     Нечего дѣлать, пустились цыганы наши дальше и увидѣли въ сторонѣ, сквозь мелкiй дождь, очепы колодцевъ. Они, на счастье, своротили и, подойдя къ окраинѣ оврага, увидѣли хорошiй садикъ, бѣлую хату со всѣми хозяйственными пристройками, и между прочимъ, большой овинъ или сарай. Вотъ наше дѣло, подумали они, только–бы пустили подъ крышу, больше ничего не надо. Они спустились, подошли къ стоявшему въ окнѣ хозяину и, низко кланяясь, попросились ночевать. Хозяинъ пустилъ ихъ охотно въ сарай, съ уговоромъ только, чтобы они не разводили огня и не курили трубокъ.
     Около полуночи, одинъ изъ цыгановъ проснулся отъ страшной суматохи и крика курицъ, которыхъ видно кто–то потревожилъ на насѣсти. Цыганъ подумалъ: зачѣмъ же и кому теперь лазить по курятникамъ? Ужъ не изъ нашихъ–ли кто вздумалъ подурачиться? За это хозяинъ, намъ плохое спасибо скажетъ. Онъ оглянулся на своихъ и увидѣлъ однакоже, что и поводильщики, и медвѣди всѣ были на лицо. Въ тоже время, онъ услышалъ, будто издали, какой–то глухой крикъ; онъ выглянулъ, окна въ хозяйскомъ домѣ всѣ ярко освѣщены, тогда какъ съ вечера все было темно и спокойно.
     Цыганъ всталъ и подошелъ потихоньку къ окнамъ и со страхомъ глядѣлъ на то, что увидѣлъ. Четыре разбойника держали связаннаго по рукамъ и по ногамъ хозяина и съ угрозами тащили его къ огню, на брошенный среди полу заженный пукъ соломы, а полъ былъ, какъ въ тѣхъ мѣстахъ водится, битый, глиняный. Очевидно злодѣи, пытали его, добиваясь болѣе денегъ.
     Цыганъ кинулся, сломя голову, къ товарищамъ, разбудилъ ихъ, не велѣвъ шумѣть, позвалъ съ медвѣдями за собою. Расторопные, смѣтливые ребята тотчасъ смекнули въ чемъ дѣло и распорядились: трое стали съ медвѣдями вокругъ дома, подъ окнами, четвертый у задняго крыльца, а пятый, съ самымъ смышленымъ и надежнымъ воспитанникомъ, подошелъ къ переднему крыльцу, гдѣ дверь была приперта разбойниками изнутри. Цыганъ стукнулъ своею дубинкою въ дверь и закричалъ: отоприте! Разбойники опѣшали; онъ стукнулъ еще разъ — всѣ молчали, не зная, что дѣлать, одинъ только бѣдный хозяинъ сталъ кричать и звать на помощь громче прежняго. Цыганъ велѣлъ медвѣдю подсунуть лапу подъ дверь и тряхнуть ее; мишка ее и высадилъ изъ петлей, ровно отворилъ калиточку, и заревѣвъ, вошелъ вмѣстѣ съ поводильщикомъ, а прочiе стали также ревѣть и стучать въ окно.
     На такихъ понятыхъ разбойники наши не готовились; кинулись назадъ — и тамъ тоже; кинулись въ окна — и тамъ мачихина лапа чуть не причесала; всѣ цыгане съ медвѣдями своими вошли, кто въ дверь, кто въ окно, перевязали разбойниковъ, созвали народу и отправили ихъ въ уѣздный городъ, въ Бахмутъ.
     Работникъ и одна баба, бывшiе на хуторѣ, нашлись также связанными, въ передней; а другая баба успѣла бѣжать въ потьмахъ, спряталась со страху въ курятникъ и переполошила всѣхъ куръ, отчего проснулись и цыгане. Хозяина спасли, и онъ вскорѣ вылечился отъ побоевъ и ожоговъ, потому что разбойниковъ, къ счастью, еще во–время захватили, вросплохъ, и они не успѣли его замучить. Разумѣется, онъ хорошо отблагодарилъ своихъ спасителей и отпустилъ ихъ съ миромъ на всѣ четыре стороны.
     Вотъ какъ нежданно Богъ даруетъ спасенiе невинному и караетъ грѣшника. Никто не чаялъ, для чего цыгане сошлись артелью, неподалеку хутора, и пришли туда ночевать. Мужикъ на мужика о силѣ содѣваетъ, а Господь свое содѣваетъ!
25. Судъ Божiй.
     Мужикъ привезъ на базаръ рыбы; другой, сторговавшись, купилъ, сколько ему надо было, отдалъ деньги и сталъ брать товаръ. Между тѣмъ, приходили и другiе покупатели, смотрѣли, торговали, но когда этотъ уложилъ рыбу свою и хотѣлъ итти, хозяинъ остановилъ его, требуя денегъ.
     — Что–ты, Господь съ тобою, я же тебѣ отдалъ?
     — Нѣтъ, неправда, не отдавалъ.
     Завязался споръ, народъ столпился; одинъ хочетъ унести рыбу свою, говоря, что отдалъ деньги, вотъ столько–то, и только замѣшкался укладкой; другой не отпускаетъ его, говоритъ: я его денегъ не видалъ.
     — Ну, сказалъ покупатель, берешь–ли на душу грѣхъ?
     — Беру.
     — Побожись глазами!
     — Чтобъ у меня глаза лопнули, коли я отъ тебя взялъ деньги, сказалъ тотъ громко, при народѣ, и перекрестился.
     Покупатель, не сказавъ ни слова больше, вынулъ и отдалъ ему въ другой разъ деньги и пошелъ. Только что скрылся онъ въ толпѣ, какъ мужичокъ съ рыбой вдругъ сталъ поводить глазами кругомъ, то закрывалъ ихъ, то открывалъ ихъ, то поводилъ по нимъ руками, протиралъ и опять глядѣлъ на Божiй свѣтъ — да вдругъ заревѣлъ не своимъ голосомъ: Ослѣпъ я, братцы, ослѣпъ, ни зги не вижу — христа–ради, ищите мужика, съ котораго я дважды деньги взялъ за одну и ту же рыбу — ищите, дайте пасть ему въ ноги!
     Народъ ужаснулся; стали оглядываться, иные побѣжали по базару, стали искать и кликать того мужика; но знакомаго ему тутъ никого не случилось, никто не зналъ откуда и кто онъ, и хотя вскорѣ отъ такого случая встревожился весь базаръ, вся площадь, однако его не нашли. Продавецъ рыбы, который облыжно поклялся, плакалъ, звалъ его, просилъ народъ — но его не нашли, и полицiя не могла его розыскать, а тотъ, какъ ослѣпъ, такъ и остался, что зги не видитъ; темно передъ нимъ, какъ въ глухую ночь; ему дали проводника, и съ нимъ–то доѣхалъ онъ домой, въ свою деревню, но доѣхалъ слѣпой. Въ голосъ каялся онъ дома, и своимъ, и народу, но Богъ видѣнья не далъ.
     _____
     У мужика украли лошадь. Всплакался мой мужичокъ, разорили, говоритъ, въ разоръ, что я стану дѣлать? — Его другiе научили: ступай–де въ сосѣднюю деревню, да поклонись такому–то; это такой человѣкъ, что ужъ краденая лошадь его рукъ не минуетъ. Онъ все знаетъ, и знаетъ, гдѣ ее найти; посули три цѣлковыхъ, и лошадь найдется.
     Нечего дѣлать бѣдняку нашему, подумалъ да и пошелъ. — Мудрено теперь будетъ сыскать ее, сказалъ тотъ, надо больно много старанья приложить, да поломавшись еще вволю, сторговался за три цѣлковыхъ да штофъ вина и велѣлъ приходить черезъ день въ лѣсъ, подлѣ озера, на такое–то мѣсто.
     Пришло время, пришелъ мужичокъ, пустившись по глупости своей на такое дѣло. Выходитъ изъ лѣсу и конокрадъ, поздоровавшись, какъ добрый человѣкъ.
     — Что, спрашиваетъ мужичокъ, нашелъ лошадку? Гдѣ она, родимая?
     — Погоди, что торопишься; лошадь привязана въ лѣсу; давай–ка напередъ выпьемъ магарычи, да подай деньги по уговору.
     Выпивъ глоткомъ полуштофъ, разбойникъ зашелъ сзади глупаго мужичка, ударилъ его обухомъ въ голову, снялъ съ него деньги, а самаго стащилъ на озеро, въ камышъ, и пошелъ домой, ровно сдѣлалъ дѣло. Выходитъ, что онъ либо и самъ не зналъ, гдѣ лошадь, либо захотѣлось ему сгубить душу за три цѣлковыхъ.
     На другой день, хозяйка пропавшаго безъ–вѣсти мужика приходитъ въ ту деревню, гдѣ жилъ конокрадъ этотъ, освѣдомиться о мужѣ. Тамъ никто его не видалъ, а она стоитъ на своемъ, что хозяинъ ея, по совѣту добрыхъ людей, пошелъ въ деревню, къ вору Тимоѳею, за лошадью. Дали знать въ судъ, разбирали, допрашивали, слѣдовали — никакого толку не могли добиться и присудили отдать на волю Божью.
     Воръ Тимоѳей всегда рыскалъ по воровскимъ дѣламъ своимъ, въ разныхъ деревняхъ, и всюду были у него свои притоны; между прочимъ, у него былъ какой–то близкiй родственникъ, такой же мошенникъ, верстахъ въ двадцати, у котораго онъ и съ женою проживалъ по цѣлымъ недѣлямъ. Туда перешелъ онъ и послѣ этого дѣла, покинувъ избу свою запертою. Ребятишки, лазивши по заваленкѣ подъ окнами, да заглядывая туда, пустили слухъ, что у дяди Тимоѳея въ избѣ на полу выступила кровь. Пошелъ говоръ по селенiю, вмѣшались другiе мужики и старики, хотѣли побранить ребятишекъ, чтобъ не врали пустяковъ, — однако тѣ стали божиться, что правду говорятъ: у дяди Тимоѳея точно–де на полу выступила кровь. Пошли, заглянули въ окно, и вся деревня всполошилась; старъ и малъ пошли глядѣть въ окно пустой избы Тимоѳея, гдѣ среди полу стояла лужа крови.
     Дали знать въ судъ; прiѣхалъ исправникъ, привезли и Тимоѳея. Увидавъ кровь на полу, каковъ ни былъ онъ заклятый злодѣй, испугался до того, что палъ на землю и сознался въ убiйствѣ того мужика; его и нашли, по указанiю убiйцы, въ камышѣ, на озерѣ; но откуда взялась кровь на полу въ избѣ его, этого онъ не зналъ; и съ тѣмъ и ушелъ на каторгу, что каялся во всѣхъ грѣхахъ своихъ, кого чѣмъ обидѣлъ, что у кого укралъ, сколькихъ лошадей спроваживалъ, а кромѣ этого одного мужика, не сгубилъ никого; и отколя кровь взялась въ пустой избѣ на полу, когда онъ убилъ его въ лѣсу, этого убiйца не зналъ, а почиталъ это самъ знаменiемъ и гнѣвомъ Божьимъ, который попуталъ его и выдалъ.
     26. Воръ.
     — Вотъ сторона, сказалъ пономарь, вошедши въ избу свою, въ которой сидѣло нѣсколько гостей, вотъ сторонка! У меня ночью съ тележонки колесо сняли! Вотъ ужъ не дрогнула бы рука эдакаго мошенника повѣсить на первой осинѣ, на проклятомъ деревѣ, какъ окаяннаго.
     — Оно правда, сказалъ старикъ съ почетной бородкой, — оно правда, что воровство ремесло больно плохое и ворамъ спускать нечего; однако, сватушка, не торопись и вѣшать; повѣсишь — не сымешь. Воръ вору рознь.
     — Какъ такъ? спросилъ пономарь, спасибо, что я ему скажу, что онъ у меня, мошенникъ эдакой сущiй, укралъ колесо? За нечестивыхъ, сватушка, не заступайся; укралъ, такъ укралъ, и на осину его! Почему такъ воръ вору рознь?
     — А вотъ какъ, сватушка, примѣромъ сказать, коли воръ твой, что снялъ у тебя колесо съ телеги, надѣлъ его подъ свою телегу, по нуждѣ, да на немъ уѣхалъ — такъ это одно дѣло; коли онъ продалъ его, да купилъ хлѣба, не поѣвши напередъ сутки — такъ это опять другое; а коли онъ пропилъ его, отдалъ за стаканъ вина — такъ это третье. А еще, сватъ, вѣдь и это не одно, наткнулся–ли воришка твой на этотъ грѣхъ, или затѣмъ пошелъ; въ первый–ли разъ его попутало, аль ему ужъ дѣло бывалое, привычное!
     — Правда, сказалъ другой гость; вѣдь убить человѣка — не штука, не колесо украсть; да и то не ровенъ часъ, не ровенъ случай. Вотъ сказываютъ бывальщину: какой–то курскiй воръ сталъ грабить хохла, подсидѣвъ его на большой дорогѣ; хохолъ бѣднякъ такъ оробѣлъ, что не смогъ и противиться, ни оборониться; курянинъ повалилъ мужика, прижалъ колѣномъ, да выхвативъ ножъ, кощунствуя, сказалъ: Господи благослови сороковаго! Какъ хохолъ мой услышалъ это, такъ откуда у него со страху прыть взялась, выхватилъ у разбойника ножъ, вывернулся изъ подъ него, да замахнувшись на отмашь тычкомъ: Господи благослови, перваго и послѣдняго!
     — Это иное дѣло, сказалъ пономарь; извѣстно, для спасенiя живота своего, каждая тварь посягательствуетъ; за это и Богъ проститъ; а вору всякая мука по дѣломъ, воръ идетъ на то, чтобъ человѣка обидѣть, вопреки законовъ Божескихъ. Сказано: неукради; воръ всяческое разоренiе чинитъ и не кается; злобствуетъ противу рода человѣческаго; горбатаго исправитъ могила, а вора петля, да осиновый сукъ.
     — Постой же, сватушко, остановилъ его первый, — не о колесѣ твоемъ рѣчь; кто его укралъ, можетъ–статься и стоитъ того, что ты ему сулишь; однако ты выслушай и мою бывальщинку — у насъ за споромъ дѣло стало. — Жилъ былъ богатый мужикъ; что ему дѣлать? всего вдоволь, такъ, что въ избѣ и чуланѣ тѣсно всему добру; онъ пристроилъ клѣть, да туда и сложилъ все залишнее. Богатому не спится, богатый вора боится; такъ и нашъ мужичокъ: нѣтъ–нѣтъ, да и выглянетъ опять ночью на дворъ, чтобъ изъяну не было. Вотъ разъ и вышелъ онъ, а темь такая, что хоть глазъ выколи, — вышелъ и сталъ прислушиваться. Словно кто прошелъ подъ клѣтью, словно солома подъ ногами прошелестѣла. Притаивъ духъ, хозяинъ мой пошелъ красться, словно подъ волка. Добравшись до клѣти, онъ сталъ выглядывать изъ–за угла, анъ кто–то глядитъ и на него, изъ–за другаго угла. Хозяинъ откачнулся за уголъ, подумалъ, опять выглянулъ — и тотъ себѣ тоже, да опять на него глядитъ. Поигравъ эдакъ въ переглядушки, воръ сталъ посмѣлѣе, высунулся на половину: а хозяинъ себѣ тоже, и глядятъ другъ другу прямо въ глаза.
     — Что, братъ, спросилъ воръ шопотомъ, и ты никакъ на промыселъ вышелъ?
     — Нешто, землякъ, какъ видишь.
     — Такъ пойдемъ, братъ, вмѣстѣ; и добыча, и грѣхъ, и горе — все пополамъ.
     — Ладно, пойдемъ; такъ куда–же?
     — Да, я, братъ и самъ не знаю; мое дѣло признаться, новое, небывалое, въ первый разъ вышелъ: и страшно, да нечего дѣлать — нужда. Давай, вотъ ломать клѣть, мужикъ, говорятъ, богатый — что нибудь да найдемъ.
     Такъ ты въ первые, подумалъ хозяинъ; погоди–жъ, я тебя отважу, чтобъ впередъ не ходилъ.
     — Пожалуй, давай, да чѣмъ ломать? есть у тебя что?
     — Нѣту братъ, ничего....
     Плохой–же ты воръ, подумалъ хозяинъ.
     — Такъ погоди–ко, чѣмъ ломать, лучше попытаемъ отпереть, я позапасливѣе тебя, у меня есть отмычка. Самъ досталъ изъ–за пояса ключъ и отомкнулъ клѣть. Вошли. Вотъ, говоритъ хозяинъ, сундукъ; ломай! а самъ пошелъ въ сторону, пошарить топора, либо безмена, чтобъ окрестить имъ вора.
     — Богъ съ нимъ, съ сундукомъ, сказалъ тотъ, мнѣ бы вотъ хлѣбушка найти, тутъ, слышь, свѣжимъ хлѣбцомъ пахнетъ! И пошелъ ощупью, потягивая носомъ.
     — Постой, сказалъ хозяинъ, не лѣзь; вотъ я нашелъ, и подалъ ему съ полки хлѣбъ.
     Воръ кинулся, ухватилъ коврыгу въ обѣ руки, и давай уплетать. Хозяинъ поглядѣлъ на него, да и спрашиваетъ:
     — Что ты не ужиналъ вчерась, что–ли?
     — Какой ужинъ, говоритъ тотъ, а самъ знай ломаетъ да за щеку мечетъ, — у меня, братишко, другiе сутки, кромѣ воды, ничего во рту не было, отощалъ со всѣмъ.
     У хозяина опустилась рука съ безменомъ и онъ молчалъ; поѣвъ немного тотъ перекрестился, ухватилъ съ полки еще другой хлѣбъ, кромѣ початаго, да и говоритъ: Ну, братъ, спасибо — Господь насъ проститъ, прости и ты, а самъ было пошелъ.
     — Что–же ты, спросилъ еще разъ хозяинъ, вѣдь добра тутъ много; хоть заберемъ что подъ–руку попадется!
     — Богъ съ нимъ, съ добромъ этимъ, сказалъ воръ, и самъ не возьму, да и тебѣ бы не велѣлъ. Слава Богу, что добрался я вотъ до хлѣбушка; на недѣльку будетъ съ меня, и больную жену накормлю, и ребятишекъ; болѣе мнѣ ничего не надо.
     — Ну, такъ поди–же сюда, возьми вотъ мѣшечекъ муки, да отнеси домой; никого не бойся, иди прямо улицей, а коли кто спроситъ, такъ скажи, что самъ хозяинъ далъ.
     — Какъ хозяинъ? Какой хозяинъ? спросилъ, испугавшись на смерть, воръ.
     — Да, братъ, хозяинъ; вотъ онъ стоитъ передъ тобой и припасъ было на тебя обухъ.
     Воръ, какъ стоялъ, повалился ему въ ноги: батюшка, не погуби! Двои сутки не ѣлъ — видитъ Богъ — и хворая хозяйка, и ребятишки!
     — Вставай, сказалъ хозяинъ, бери хлѣбъ, бери и муку, да ступай съ Богомъ домой: счастливъ, что не позарился на другое добро, я бы тебя окрестилъ. Ступай съ Богомъ, да впередъ и голодный по чужимъ клѣтямъ не ходи!
     30. Расказъ плѣнника Якова Зыновьева.
     Родомъ я Московской губернiи, Бронницкаго уѣзда, изъ деревни Литвиновой; отъ роду мнѣ нынѣ 46 лѣтъ; жилъ я въ Астрахани, у купца Голикова, въ тюленщикахъ, и вышли мы за этимъ промысломъ изъ Астрахани въ море, на расшивѣ. Подошедши, въ день Успенiя, къ острову Морскому, для залова, мы поужинали и легли спать въ трюмѣ (т. е. подъ палубой, на низу), и не слышали, какъ человѣкъ 60 разбойниковъ, изъ туркменъ и киргизовъ, подошли потихоньку на лодкахъ, вышли на палубу, накрыли надъ нами люки (т. е. западни, какъ въ подполье), и вдругъ всѣ въ голосъ заревѣли. Тогда только мы проснулись и спохватились своей оплошности — да поздно. Разбойники открыли съ краю одинъ люкъ, уставили туда на насъ самопалы свои и стали вызывать насъ по одному человѣку, чекушить по головѣ и плечамъ, и вязать. Перевязавъ всѣхъ насъ, 14 человѣкъ, нанизали на одну толстую веревку и плетенкой сбросили, какъ булыжникъ, въ трюмъ. Тамъ пролежали мы ворохомъ, одинъ на одномъ, всю ночь, и у насъ не было даже силъ расползтись. Утромъ, они снялись съ якоря, подошли къ берегу, въ заливъ Кочакъ, гдѣ по горамъ высыпало тьма народу, выкинули насъ въ лодку, вывезли на берегъ, и бросивъ здѣсь, сами весь день выгружали посудину нашу, выдирали гвозди и желѣзо, а послѣ ее зажгли. Къ вечеру, вся толпа собралась около насъ, и пошелъ дѣлежъ: всѣ мы достались порознь въ разныя руки. Меня сдали на руки бабамъ и стали кормить нашей же мукой; днемъ онѣ посылали меня по–воду, да за топливомъ, а на ночь опять связывали.
     Пошедши разъ по–воду, я увидалъ на берегу порожнюю лодку; кинувшись въ нее, я привязалъ къ веслу бывшую тутъ рогожу и перекрестившись пустился въ море. Но меня увидали съ берега, кинулись въ другую лодку, нагнали, избили до полусмерти и привезли назадъ. Вскорѣ повели меня въ Хиву, чтобъ тамъ продать въ неволю. Дорогою встрѣтилъ хозяинъ мой туркменъ, и они вымѣняли у него меня за пятокъ верблюдовъ и десятокъ–другой простыхъ халатовъ. Это были барышники; у нихъ было накуплено уже, кромѣ меня, человѣкъ десятокъ русскихъ плѣнниковъ; и потому всѣхъ насъ погнали въ Хиву, на базаръ, въ городокъ Таш–хаузъ. Только что мы явились туда, какъ пришли ханскiе досмотрщики и сборщики и взяли меня, на десятую ханскую часть, въ подать. Остальныхъ распродали на базарѣ.
     Меня послали въ ханскую загородную дачу, въ земляную работу, равнять землю и копать гряды, чтобы вода при напускѣ ихъ ровно заливала. Тутъ было насъ, русскихъ и персiянъ, невольниковъ человѣкъ 40; каждому отпускалось на мѣсяцъ по пуду сорной пшеницы, зерномъ, и больше ничего: мели какъ хочешь, отдавая за помолъ фунтовъ пять, и пеки лепешки, безъ дровъ и даже безъ досугу, потому что весь день, съ утра до ночи, на работѣ. А дрова у нихъ страхъ дороги: либо туркмены возятъ вьюкомъ на верблюдахъ, издалече, либо подчищаютъ саженыя по канавкамъ и садамъ деревья и варятъ и пекутъ изрѣдка, не каждый день, и кладутъ щетомъ щепку за щепочкой. Вотъ и заставлялъ ханскiй прикащикъ насъ воровать дрова у сосѣдей, да печь лепешки свои по ночамъ. А когда бывало приходятъ сосѣди эти жаловаться самому хану, что невольники его ломаютъ у нихъ заборы и воруютъ дрова, то онъ имъ на это: поймай вора, такъ я его на той же плахѣ и повѣшу, чтобъ не попадался, а поколѣ не поймалъ, не смѣй и говорить.
     Такъ жилъ я два года; одежи нѣтъ, весь ободрался; ѣсть нечего, отощалъ; а работы вволю. Вотъ разъ и вышла въ садъ старая ханша; я и говорю ей: вамъ сударыня, кажись, и глядѣть бы на насъ стыдно, ходимъ мы почитай нагишемъ; что ханъ не велитъ насъ одѣть? — а она мнѣ: отчего? что на васъ глядѣть, что на собаку, все равно — а и собака нагишемъ ходитъ.
     Дѣлать нечего, подумалъ я, надо бѣжать. А для этого нужны деньги, надо обуться, одѣться, запасти на дорогу харчей. Я пошелъ по ночамъ ходить на пашни: хожу по бороздкамъ, да пятый–десятый колосъ срѣзываю, будто жукъ съѣлъ, и кладу въ мѣшокъ; а набравъ полный мѣшокъ и перетерши въ рукахъ, потихоньку и продамъ. Такъ я сколотилъ по нашему денегъ рублевъ пять, купилъ кожанный мѣшокъ, въ которомъ воду носятъ, купилъ толченки (толченыхъ сухарей), халатъ, огниво, поршни, въ которыхъ бѣжать и плыть, гдѣ случится, полегче чѣмъ въ сапогахъ, и далъ приставу гривенникъ, чтобъ отпустилъ меня съ утра Богу помолиться, сказавши что по нашему нынѣ праздникъ; день–то я отдохнулъ, а какъ смерклось, пошелъ, благословясь.
     Пойти я пошелъ — но куда? въ Россiю далеко, подальше тысячи верстъ и ближнимъ–то путемъ — а степи голыя, безкормныя и безводныя; рѣшился я итти въ Бохару, это слишкомъ на половину ближе, авось найду тамъ что нибудь полегче, да коли Богъ дастъ, проберусь съ караваномъ въ Россiю. Итти мнѣ было до рѣки Аму верстъ 45, а ужъ тамъ все вверхъ по рѣкѣ, до самой бохарской границы. Однако, какъ ни торопился, до свѣту въ камыши не поспѣлъ; днемъ итти нельзя, народъ увидитъ, я и легъ въ полѣ, въ копну соломы. Вдругъ прiѣхалъ хозяинъ за соломой, но видно Господь еще захотѣлъ меня поберечь: тутъ всего было три пука соломы — я лежалъ въ одной, а хозяинъ сталъ навьючивать на арбу (телегу) другую, между тѣмъ какъ ребятишки его по мнѣ лазили и кувыркались. Навалилъ онъ возъ, уѣхалъ; я пролежалъ до ночи, и пошелъ опять дальше. Не доходя до рѣки, прiостановился, снялъ съ себя всю одежду, оставивъ одни портки, уложилъ въ свой мѣшокъ; тутъ у нихъ, для поливки пашень, все перекрещено широкими канавами, въ сажень 10, 15 и шире; я попалъ на мостикъ — анъ кто–то меня окликнулъ; испугавшись, я отбѣжалъ потихоньку, спустился и переплылъ канаву, а тамъ и другую, и третью, обходя дороги и мосты, и вышелъ на рѣку.
     Рѣка будетъ въ этомъ мѣстѣ шириною до двухъ верстъ, какъ Волга подъ Нижнимъ; раздѣвшись вовсе, я надулъ кожаный мѣхъ съ платьемъ, завязалъ его потуже и съ Богомъ пустился. Плыву я долго, побольше часу, и сноситъ меня крѣпко теченьемъ; мѣшокъ ослизъ, изъ подъ мышки выбиваетъ; такъ я съ нимъ–то бьюсь и уморился, да и не доглядѣлъ, что меня прямо подбиваетъ подъ паромъ, подъ большую лодку, которая идетъ съ того берега. Я притаился, дѣваться было некуда — а паромщикъ, глянувъ, говоритъ: а вотъ на наше счастье каршъ плыветъ — да ухвативъ на–скоро крюкъ, чуть не забагрилъ меня въ голову.... однако ихъ въ потьмахъ пронесло, и я остался цѣлъ.
     Перекрестившись, поплылъ я далѣ, но уже сталъ выбиваться изъ силъ и обрадовался, увидавъ въ сторонѣ островъ. Спустился я къ нему, да и самъ не радъ сталъ: земли нѣтъ, а одинъ только камышъ, сажени въ двѣ длины, да топь такая, что на–силу опять выбился на просторъ. Прозябъ я, измаился, и съ мѣшкомъ не совладаю, и еще въ заводѣ завертѣло было меня теченьемъ; такъ я выбрался наконецъ на берегъ и самъ не помню какъ.
     Отдохнувъ немного, пошелъ я вверхъ по рѣкѣ, а какъ стало свѣтать, залегъ опять въ камышъ. Такъ шелъ я двои сутки, и вижу, что у меня харчу не станетъ, коли по ночамъ только итти, а день лежать, и подумавъ, рѣшился итти, на власть Господню, день и ночь, да притомъ и не по рѣкѣ, которая идетъ дугой, а прямо на перевалъ степи. Мѣсто тутъ глухое, голодное, такъ я и понадѣялся, что не увижу кочевья и никого не встрѣчу. Не успѣлъ я оглянуться, какъ вдругъ идутъ мнѣ на встрѣчу пять верблюдовъ, съ тремя хивинцами, и увидали меня. Дѣваться некуда, все голо кругомъ; они допросили меня, узнали, что русскiй, связали и повели съ арканомъ на шеѣ опять назадъ, въ Хиву. Руки такъ перетянули, что я кричалъ, кричалъ — да и бросилъ, а станешь отставать, верблюдъ тянетъ арканомъ за шею. Весь день я не ѣлъ и не пилъ, отощалъ такъ, что думалъ свалиться съ ногъ, и удавиться на арканѣ; смерклось — я помолился, какъ будто легче стало; я сталъ теребить по маленьку ветошки, которыми подмотали мнѣ руки, гдѣ связали, вытеребилъ, бросилъ, веревка и ослабла. Высвободивъ руки, я держу ихъ все за спиной, будто они связаны, потому что хивинецъ ѣдетъ рядомъ верхомъ и поглядываетъ на меня. Я одной рукой снялъ арканъ съ шеи и взялъ его въ зубы — а ужъ было темно; хивинецъ не замѣтилъ, что веревка у меня снята съ шеи, и видя, что я держу ее въ зубахъ, закричалъ: на что въ зубы берешь? — Я отвѣчалъ, что верблюдъ не ровно идетъ, дергаетъ, и задушитъ меня, тотъ и промолчалъ. Какъ только дорога подошла къ рѣкѣ, я вдругъ со всѣхъ ногъ бросился въ воду и нырнулъ. Вынырнувъ, вижу, что они стоятъ на берегу, глядятъ на меня и ругаютъ; вишь, собака, ровно утка на водѣ!
     Я выбрался благополучно на тотъ берегъ — да ужъ ни съ чѣмъ: и мѣшокъ мой, и послѣднiй остатокъ толчени, все осталось у поимщиковъ, а я весь день не ѣлъ! Пошелъ однако тѣмъ берегомъ вверхъ по рѣкѣ. Иду день и другой, ветошь камышевая ноги всѣ изрѣзала, а отойти подальше отъ берегу боюсь: одно спасенье, коли кто увидитъ, въ воду, да переплыть. Брюхо подтянуло подъ самую спину, только и нашелъ, что требуху дохлаго верблюда, сухую, что и въ водѣ не размочишь, не разжуешь. Но наконецъ помутились у меня глаза, и самъ себя не сталъ помнить; шаговъ пять протащусь — и упаду. Вдругъ, отколь ни возмись, плыветъ по рѣкѣ лодка съ туркменами, которые острогой рыбу бьютъ. Сталъ я ихъ манить къ себѣ, и черезъ силу вымолвилъ, что ѣсть хочу, умираю съ голоду. Они дали мнѣ печеной рыбы; поѣлъ я, напился, уснулъ мертвымъ сномъ — и проснулся ужъ въ лодкѣ, закованный въ желѣза. Этого имъ однако показалось мало; они посадили меня по шею въ мѣшокъ и привязали къ лодкѣ. За тѣмъ повезли меня внизъ по рѣкѣ, въ Хиву, и отдали хану.
     Ханъ приказалъ было мнѣ тотчасъ носъ и уши обрѣзать, но Богъ не попустилъ этого: землякъ нашъ Василiй Лаврентьевъ, любимый плѣнникъ ханскiй, бывшiй у него пушкаремъ, сталъ за меня просить, я сказалъ, что ушелъ отъ голоду и тяжелой работы. Ханъ простилъ.
     Опять послали меня работать въ сады ханскiе, и опять житье мое пошло тоже: не кормятъ, не поятъ, а землю таскай. Прошелъ цѣлый годъ. Ханъ прiѣхалъ въ сады свои, сидѣлъ цѣлый день и смотрѣлъ, какъ мы работаемъ. Я ходилъ съ заступомъ близко около него, онъ похвалилъ работу мою; я и сказалъ ему: голодному да нагому трудно работать; у насъ и скотину для работы держатъ, такъ кормятъ и холятъ; мы всѣ оборвались, что нѣтъ на насъ нитки цѣлой, да изняла насъ нужда. А коли велю дать денегъ, такъ неуйдешь?
     — Ну, сказалъ я, ужъ уйду–ли, нѣтъ–ли, съ деньгами — и безъ денегъ, власть ваша, уйду, хоть напередъ прикажите казнить; нѣтъ больше силъ терпѣть. Ханъ разсмѣялся, погрозилъ мнѣ и приказалъ намъ раздать по полтора цѣлковыхъ.
     Взявши деньги эти, я еще съ двумя плѣнниками условился бѣжать; заготовили мы себѣ по кожанной кисѣ, по парѣ поршней, толченки — и ушли.
     И на этотъ разъ не дошли мы въ одну ночь до рѣки, а залегли на день въ кочегурахъ, въ песчаныхъ буграхъ. Тутъ увидали насъ бабы, собиравшiя навозъ, и побѣжали въ городъ, чтобы дать знать. Я и говорю товарищамъ: Ну, братцы, вмѣстѣ намъ не укрыться; разойдемся врознь, кто куда гораздъ, хоронися всякъ какъ кому Богъ поможетъ — а на ночь, кто изъ васъ живъ будетъ, сходитесь вонъ, подъ тутовое дерево, да зовите другъ друга на свистокъ.
     Разошлись; я залегъ въ хлѣбъ, и отлежался, хоть и близко около меня ходили да искали, однако не нашли; а товарищей я только и видѣлъ. Ночь пришла, я пошелъ подъ дерево и стоялъ долго, посвистывая, нѣтъ никого.
     Воротился я на то мѣсто, гдѣ мы сперва лежали и зарыли кисы свои — анъ ужъ онѣ вырыты всѣ три, и слѣды около нихъ одни только наши, въ поршняхъ, а хивинскихъ сапоговъ нѣтъ. Я подивился и больно испугался, потому что безъ хлѣба уйти мнѣ было нельзя. Много послѣ узналъ я, какъ дѣло было: товарищи мои, парни молодые, также какъ и я отлежались, потомъ ночью забрали кисы наши и не угодивъ подъ дерево, вышли на рѣку, но оробѣвъ, что рѣка больно широка, плыть не посмѣли и сами воротились въ Хиву. Ханъ простилъ ихъ, по молодости, полагая что я ихъ сманилъ, а меня, коли поймаютъ, приказалъ не водивши къ нему посадить на–колъ.
     Безъ хлѣба мнѣ было некуда дѣваться — я и пошелъ, что будетъ то будетъ, прямо въ ближнiй городокъ, въ Ургенчъ, на базаръ. Прихожу, среди бѣлаго дня, народу множество, а я, будто добрый человѣкъ, тутъ–же, съ другими. Вдругъ увидалъ меня знакомый хивинецъ, Махметъ, отозвалъ въ сторону, да и говоритъ: Что ты тутъ дѣлаешь? нешто у тебя двѣ головы на плечахъ? Ужъ здѣсь по базару кричали — по ихнему обычаю — что у хана бѣжалъ такой–то невольникъ, и погоня пошла за тобою во всѣ четыре стороны. Я, не оглядываясь по сторонамъ купилъ кису, купилъ въ нее пшена, залегъ на день на кладбищѣ, а ночью добрался до рѣки. Но какъ мѣсто это было не знакомое, такъ не осмотрѣвшись плыть было опасно: заплывешь такъ что и не выплывешь; я выждалъ дня, осмотрѣлся и опознался — и опять залегъ въ камышъ, дожидаться ночи.
     И тутъ опять, самъ не знаю, какъ я ни попался: человѣкъ съ десятокъ весь день ходили около меня, собирая хворостъ — но невидали. Ночь настала и я поплылъ: рѣка тутъ еще шире и меня снесло едва–ли не на 10 верстъ. Насилу выбрался я на берегъ — глядь, анъ вышелъ прямо супротивъ трехъ кочевыхъ шалашей каракалпаковъ. Однако, дѣваться было некуда; я нагой какъ былъ взвалилъ кису свою на плеча, смѣло прошелъ мимо ихъ. Каракалпаки чай думали самъ водяной ночью изъ воды вышелъ: перепугавшись на–смерть, они пали ничкомъ, какъ сидѣли, закрывъ лицо руками, и стали читать молитвы. Я прошелъ и въ потьмахъ скрылся.
     Прошелъ я опять по томуже пути, что въ первый разъ, все вверхъ по рѣкѣ, сутки; подумалъ — и опять рѣшился идти прямикомъ, степью, гдѣ первый бохарскiй городъ будетъ Каракуль. Этимъ путемъ ходятъ и малые караваны промежъ Хивы и Бохары, запасаясь на трое сутокъ водой, которой до самой рѣки нѣтъ. Не успѣлъ я отойти отъ рѣки на прямой путь съ версту, какъ увидѣлъ какихъ–то конныхъ людей, надо–быть пастуховъ. Они пустились тотчасъ за мною, но я успѣлъ уйти въ воду и переплылъ. На другой день я опять тамъ встрѣтилъ какихъ–то верблюдчиковъ и ушелъ отъ нихъ на эту сторону: только глядятъ вслѣдъ, да руками машутъ, а взять нечего. Такъ я восемь разъ переплывалъ рѣку Аму, уходя отъ народу, и добрался наконецъ до голодной степи. Поршни потерялъ я въ водѣ, и какъ пришлось итти степью по колючкамъ босикомъ, такъ и не чаялъ дойти. Колючка колючкой — а опричь того сыпучiй, каленый песокъ, что ступить нельзя: покуда идешь буграми, той стороной гдѣ стояла тѣнь, такъ терпѣть можно, а какъ придется по солнцу пройти, такъ хоть плачь; пробѣжишь бѣгомъ, да падши на спину скорѣе ноги кверху!
     На другiя сутки добился я до кочевья, подвластнаго бохара: это были шатры арабовъ, захожаго племени, отъ котораго идетъ къ намъ черная бохарская мерлушка. Увидавъ ихъ, я прямо пошелъ къ нимъ, поздоровался и просилъ напиться, потому что почти двои сутки не пилъ. Они не стали было давать: у самихъ мало воды, а по воду далече, двои сутки ходу. Я снялъ съ себя новый халатъ и отдалъ имъ промѣнявъ на старый, худой; тогда дали воды и молока. Затѣмъ стали они допрашивать меня, кто я и откуда? — Я сказался татариномъ — но они заставили меня молитву читать, которой я твердо не зналъ, и долженъ былъ признаться, что я русскiй и бѣжалъ отъ хивинскаго хана, а хочу служить бохарскому. Сколько не просилъ я ихъ, вести меня въ Бохару, они однако–же за разными отговорками все откладывали и продержавъ 12 дней чуть было не провели меня: они выждали обратныхъ изъ бохары хивинцевъ, и разсчитавъ, что имъ выгоднѣе продать меня имъ назадъ, стали было съ ними итти на сдѣлку. Смѣтивъ это, я ужъ совсѣмъ было собрался къ ночи бѣжать, какъ вдругъ прибылъ гонецъ отъ Каракульскаго воеводы и потребовалъ всѣхъ насъ туда.
     Какъ ни жались арабы мои, однакоже ослушаться не смѣли, взяли и меня и обоихъ хивинцевъ и повезли на верблюдахъ въ городъ.
     Воевода спросилъ меня кто я? Я во всемъ признался и просилъ службы у бохарскаго хана. Воевода осмотрѣлъ у меня руки, и увидавъ по мозолямъ, что я точно человѣкъ чернорабочiй, повѣрилъ.
     — Давно ли онъ у васъ? спросилъ онъ Арабовъ.
     — Два дня.
     — Долго ли ты жилъ у нихъ, сколько дней они тебя держали? спросилъ онъ у меня.
     — Я ихъ хлѣбъ ѣлъ, отвѣчалъ я, мнѣ сударь, противъ нихъ показывать не приходится.
     — А коли такъ, сказалъ воевода, то я вамъ и самъ скажу сколько: не два, а 12 дней. Дать имъ по сотнѣ плетей! А вы чего увязались — спросилъ онъ хивинцевъ — вамъ чего надо?
     — У насъ, сударь, бѣжалъ невольникъ на пути, отвѣчали они — и увелъ лошадь; прикажи намъ отдать этого, мы тебѣ чѣмъ сможемъ, поклонимся.
     — Дать и имъ столько–же — закричалъ воевода, а русскаго отправить въ Бохару къ хану.
     Тутъ житье было мнѣ привольное; бохарскiй ханъ принялъ въ милость меня, за то что я самъ къ нему пришелъ — да и дѣла намъ было тутъ ни сколько: человѣкъ 30 насъ, русскихъ, считались у него дворцовыми гренадерами, стояли у воротъ на часахъ. Кормили насъ хорошо, ходили по волѣ, одѣты были порядочно — только скучно и крѣпко тоскливо по родной своей сторонѣ. Ханъ любилъ насъ и тѣшился тѣмъ, что мы по ночамъ во весь голосъ окликаемъ прохожихъ, и они пугаются.
     Объ эту пору воротился изъ Россiи бохарскiй посолъ, и сказалъ хану, что Государь нашъ принялъ его хорошо и честно, да только приказалъ непремѣнно выслать всѣхъ русскихъ домой. Ханъ приказалъ созвать насъ, всего человѣкъ 30, и отправилъ съ первымъ караваномъ въ Россiю.
     Такъ Господь помиловалъ меня, попустивъ перетерпѣть неслыханныя страсти — и привелъ благополучно опять на родину. Благословенъ Господь отъ нынѣ до вѣка.
31. Жидъ и Цыганъ, на часахъ.
     Жидъ съ цыганомъ поѣхали вмѣстѣ по пути на ярмарку: у жида была сѣрая кляча, а у цыгана вороная. Остановились они въ чистомъ полѣ ночевать, а цыганъ и говоритъ: Товарищъ, намъ надо стеречь коней ночью поочередно, чтобъ не украли; одну ночь ты, другую я: кинемъ жребiй, кому первому!
     Жидъ согласился, кинули жребiй, досталось напередъ жиду. Цыганъ легъ и выспался; жидъ выстоялъ всю ночь, до бѣла–свѣта.
     Поѣхали дальше, опять заночевали въ полѣ — очередь за цыганомъ. Жидъ разулся, раздѣлся, влѣзъ въ телегу и сталъ примащиваться, какъ лечь, да уснуть. Глядь — анъ цыганъ ужъ растянулся подъ своей телегой и голову накрылъ тулупомъ. Жидъ вскочилъ и кричитъ: товарищъ, чтожъ ты это, позабылъ развѣ? ныньче тебѣ караулить лошадей!
     — А что мнѣ караулить — отвѣчалъ тотъ — у меня кобыла вороная, ночью ее не видать, никто не украдетъ; у кого сѣрая, тотъ и караулитъ.
     Жидъ долго кричалъ и бранился, да боялся, чтобы не украли лошади, и пошелъ ее стеречь; а цыганъ проспалъ спокойно и другую ночь.
     37. Иванъ Плетуханъ (лапотникъ).
     Слава–те Господи, вотъ и лыкъ надралъ! молвилъ Иванъ–Плетуханъ, вошедши въ избу свою, которая стояла особнячкомъ, безъ городьбы, и сама какъ лутошка: безъ двора, безъ плетня, безъ забора, да чуть–ли и не безъ кровли. Иванъ былъ убогъ и нагъ: бывалъ правда у него когда–то свой хлѣбецъ — да градомъ выбило, бурей вываляло, псари потоптали, гуси потравили; съѣлъ самъ послѣднюю краюху, а на посѣвъ ни зерна не осталось. Была–жила когда–то и скотинка — да падежъ повалялъ, чума передушила, волки вырѣзали, калмыки украли да въ сухомятку съѣли; вотъ и надо чѣмъ ни будь хлѣбъ добывать, и принялся за кочетыкъ.
     Поколѣ все это водилось у Ивана, такъ бывало все только холится да почесывается; и въ ворота кто стукнетъ, такъ не слѣзая съ печи хозяйку посылаетъ: поди–ка, отопри; а голь на выдумки беретъ, нужда научитъ калачи ѣсть: какъ только припала на него бѣда, такъ вотъ и принялся за ремесло, котораго прежде и въ рукахъ не держалъ и котораго на всей деревнѣ никто не зналъ, а всѣ мужички носили лапотки покупные; такъ у отцовъ ихъ водилось. Иванъ и сталъ одинъ однимъ источникъ и художникъ на это ремесло, и сталъ зарабатывать деньжонки.
     — Такъ слава–те Господи, молвилъ онъ, кинувъ беремя лыкъ на полъ, вотъ и надралъ! Старуха, да что–же ты стоишь не порадуешься? Говори: слава Богу, хозяинъ мой лыкъ надралъ!
     Хозяйка его знала и помнила всякiй обычай и повѣрье, знала и помнила что и когда и къ чему водится и дѣлается, но про такой обычай, чтобъ хозяина съ лыками поздравлять, она не слыхивала. Она, при всей бѣдности своей, пасхи безъ кулича, а масляны безъ блиновъ не проваживала; на средокрестной пекла кресты, пережигала четвертковую соль съ квасной гущей, готовила кутью не только въ рождественскiй сочельникъ, но и въ одну изъ великихъ субботъ, — а въ память Ѳедору Тихону, варила колево. На этотъ разъ, она готовила, по обычаю, на день сорока–мучениковъ 40 жаворонковъ, катала здобное тѣсто на канопляномъ маслѣ, выкраивала изъ него пичужекъ и пестрила ихъ ключемъ, гребнемъ, либо наперсткомъ. Ей было не до старика, а онъ тутъ привязался со своими лыками. Отойди, старый, сказала она — надралъ, такъ надралъ, такъ садись да плети лапти, да неси на базаръ, припасай на святую копейку: надо еще сандалу купить, да инбирю.
     Старикъ проворчалъ что–то про себя, однако принялся за кочетыкъ. Старуха возилась съ жаворонками: мѣсила, катала, пестрила, сажала въ печь, наконецъ вынула: Слава–те Господи, дошли хорошо, зарумянились, а не подгорѣли и глядѣть хорошо! Старикъ, сказала она, чего–жъ ты сидишь да сопишь, знай лапти ковыряешь, а сюда и не глянешь: вишь, слава–те Господи, и мы не хуже людей, и съ жаворонками управились!
     — Ну такъ слава–те Господи, скзалъ старикъ, славословить Господа годится по всякъ часъ. А я вотъ тѣмъ часомъ лапотокъ сплелъ и подъемъ повершилъ и концы схоронилъ; скажи–ка ты: Слава Богу лапоть поспѣлъ!
     — Ну, поспѣлъ, такъ поспѣлъ, отвѣчала старуха, такъ берись за другой, одинъ на продажу не понесешь.
     — Да что же ты вправду зартачилась, старуха, что–же ты не хочешь со мною славословить Создателя? Я примусь и за другой, да ты сперва скажи Богу спасибо и за этотъ. Ну, ну полно, молвила она, дѣлай ты знай свое, а я свое. — Старика досада беретъ: съ чего это она дурить стала? Аль ты, говоритъ, отъ крестной силы отреклась, что не хочешь Бога прославить за насущное пропитанiе наше? И давечи пришелъ я изъ лѣсу, такъ не хотѣла вымолвить — и теперь тоже. Старуха! скажи: слава Богу лапоть поспѣлъ, коли не хочешь, чтобъ я осерчалъ на тебя!
     — Отвяжись ты отъ меня, сказала старуха: вотъ нечего дѣлать ему, такъ сталъ придираться.
     — Коли такъ, закричалъ старикъ, такъ вотъ–те ей, ей, не примусь я за работу и въ руки не возьму лаптя, поколѣ не скажешь. И закинулъ початой лапоть подъ лавку, колодку подъ кутникъ, а кочетыкъ на полати. Вотъ и пошла война у старика со старухой: крикъ, шумъ, ссоры, споры: — берись, старый хрѣнъ за работу! — Говори, старая корга, слава Богу, лапоть поспѣлъ! — Нѣтъ, не хочу; что мнѣ тебя переговаривать! Поспѣлъ, такъ поспѣлъ, такъ берись за другой; объ одномъ лаптѣ ходить не станешь. — Ну, а не скажешь, такъ пусть подъ лавкой валяется, а лыки въ печь; скажешь, что–ли? — Нѣтъ, не скажу.
     Старикъ за–словомъ протянулъ руку, да досталъ бабу за–косу, да опростоволосилъ ее: волосъ дологъ, да умъ коротокъ; говори, что–ли!
     Старуха наша и подъ старость еще была голосистаго десятка, а что бывало прежде, какъ упретъ руки въ боки, глаза въ потолоки, да запоетъ — такъ хоть святыхъ вонъ понеси, а грѣшнымъ живымъ, такъ не въ сутерпь, бѣги очертя голову вонъ. Вотъ она, по первому земному поклону, который не–хотя передъ сожителемъ отвѣсила, взвизгнула и залилась такими соловьиными перекатами что сбѣжались всѣ шабры, сосѣди и подсосѣдки. Пришелъ и бурмистръ, и пришла — не ужто дѣло безъ нея обойдется? — пришла и бурмистрова хозяйка.
     Розняли стариковъ нашихъ и допросили — видно–де они съ ума сошли, на старость лѣтъ: и крикъ и шумъ, и драка — а о чемъ? Старикъ ни съ того, ни съ сего, привязался къ бабѣ: скажи, слава Богу, лапоть поспѣлъ; а старуха — не хочетъ поблагодарить и прославить Бога за то, что у хозяина работа съ рукъ идетъ! Вотъ и принялись соромить старуху да уговаривать — такъ нѣтъ къ ней и приступу, все только поминаетъ обиду свою; вотъ вмѣшался въ дѣло бурмистръ, молодой и словохотливый парень, которому совѣстно было наказывать такихъ стариковъ за пустую ссору, и сталъ онъ ихъ мирить:
     — Оба луки, оба туги — сказалъ онъ, — оба круты, оба глупы: оба упрямы, въ рукахъ не бывали! Упрямая овца волку корысть, Евстигнеевна, а покорная жена мужу краса: велико дѣло, вымолвить: слава Богу!
     — Да чего вамъ отъ меня захотѣлось, окаянные, залилась опять старуха, поправляя шлыкъ свой, — отвяжитесь, собаки, не скажу ему, не скажу ничего, а скажу: чортъ унеси душу его!
     Вотъ это ужъ лишнее — сказали всѣ добрые люди, покачивая головой, вотъ уже это, Господь съ тобой Евстигнеевна, не хорошо; ну что за мудрость вымолвить доброе слово и поблагодарить Бога.... Постойте, сказалъ молодой бурмистръ, постойте — вотъ, Евстигнеевна, и Бога гнѣвишь, и супротивъ мужа грѣшишь, и добрымъ людямъ назолушку даешь; а вѣдь все это изъ–за пустяковъ, все это глупость наша — погоди, не шуми, Евстигнеевна, не мечись, дай говорить, слушай: Вотъ тебѣ хозяйка моя, для ради примѣра и добраго приклада сей–часъ скажетъ: слава Богу, Иванъ лапотки покончилъ — а ты скажи за ней слѣдомъ; вотъ и мировая! Аннушка, гдѣ ты? Подь сюда, скажи вотъ ради добраго примѣра: слава–те Господи, мужикъ лапотки сплелъ!
     Это съ чего ты взялъ? спросила обиженная Аннушка своего сожителя — это въ какую стать? Что я ей за выпускная кукла такая? Да по мнѣ хоть бы ее до вѣку за–косу таскали, такъ слова не вымолвлю. Народъ засмѣялся; бурмистру стало совѣстно, что вотъ такъ–то хозяйка его слушаетъ — а онъ было хотѣлъ ее въ примѣръ другимъ поставить; сталъ онъ упрашивать ее, уговаривать, а тамъ и приказывать — что ни дальше, то хуже; не сказала съ перваго раза, такъ хочется поставить на своемъ — вотъ она и пуще на дыбы; дошло и тутъ до ссоры, до брани, до слезъ, да чуть ли и не до зуботычины.
     Увидавъ и услышавъ все это, Евстигнеевна разсмѣялась, видно ей это было по сердцу, и спросила: что взяли? А затѣмъ опять напустилась на своего старика и наговорила ему съ три–короба такихъ рѣчей, что хоть бы никому ихъ во вѣкъ не слыхать. Старикъ сталъ жаловаться на нее мiру; ихъ и взяли обоихъ и повели къ попу, чтобы усовѣстилъ и уговорилъ ихъ и успокоилъ. Но на бѣду батюшки не было дома, а попался имъ на подворьи пономарь. Что такое, спросилъ онъ, что у васъ это сталось? А вотъ такъ и такъ, говоритъ народъ, вотъ какое дѣло, и не знаемъ какъ быть со стариками!
     Пономарь въ свою очередь принялся увѣщевать старуху: ежели, началъ онъ по книжному, ежели дѣтище на отца–мать руку подыметъ, то нечестивая рука его, сучкомъ изъ могилы выростетъ; ежели жена возстанетъ на мужа своего, хотя словомъ единымъ — языкъ закоснѣетъ у нея, сухота нападетъ; а что бурмистрова хозяйка не хотѣла показать тебѣ добраго примѣра, а послѣдовала сама тебѣ — такъ ужъ это не годится. Постойте, примѣръ научаетъ и наставляетъ: пойдемте, ради примѣра, къ моей хозяйкѣ — она женщина кроткая, какъ вѣдомо всякому, и послушная.... И что стоитъ выговорить: слава тебѣ Господи! Славой возносить подобаетъ Господа во всякое время, во всякъ часъ и всякимъ помышленiемъ своимъ. Слава не нужна Господу, намъ нужна слава Господня.
     Гдѣ матушка, дѣти, спросилъ онъ, вошедъ въ избу свою, между тѣмъ какъ и мiряне пошли за нимъ, чтобы видѣть конецъ.
     Матушка взяла твою новую шляпу, батюшка, отвѣчали дѣти, да пошла съ нею куда–то, некакъ на сѣнникъ, что–ли.
     Это что такое значитъ, проворчалъ недовольный пономарь — для чего–же это брать мою шляпу, да еще и новую? — Ужъ этого я и не люблю; коли овесъ мѣрить, такъ можно бы найти чашку какую нибудь, что–ли, или по крайности взять старенькую.... И пошелъ, со всѣмъ поѣздомъ, отыскивать по двору пономариху.
     А пономариха, какъ добрая скопидомка, въ самое это время собралась было тайкомъ и въ тихомолку подсыпать насѣдку, по обычаю, изъ новой хозяйской шляпы, да усадить на яйцы. Услышавъ зовъ и голоса и шаги народа, она испугавшись разсыпала и побила яйцы и заварила въ новой шляпѣ пономаря яичницу; выскочивъ наскоро, она напустилась на всѣхъ, а пуще на мужа — вамъ чего здѣсь надо, вы тутъ чего не видали?
     Пономарь, смекнувъ теперь только дѣломъ, не сталъ уже поминать шляпы своей, а хотѣлъ задобрить хозяйку, но въ то же время не остаться бы у мiра въ дуракахъ, хотѣлъ показать кротость и послушанiе жены своей: по этому онъ обѣщалъ ей тотчасъ же уйти и не безпокоить ее, коли она вымолвитъ, ни съ того, ни съ сего, слава Богу, лапоть поспѣлъ!
     Вотъ это пономарь нашъ придумалъ кстати, такъ ужъ кстати. Сколько ни бился онъ, какъ ни уговаривалъ, ни упрашивалъ — не только ни до чего не добился, а подъ конецъ такъ разгнѣвалъ хозяйку свою, что насилу безъ грѣха и самъ ушелъ. Стыднехонько было ему передъ людьми — да хоть волкомъ взвыть, ничего не сдѣлаешь.
     Пошелъ Иванъ Плетуханъ домой, пошелъ повѣсилъ головушку на правую сторонушку, и закручинился. Разошелся и мiрской людъ, кто куда, разсуждая о женской кротости и послушанiи. Многiе мужички, воротившись домой, хотѣли было попытаться, заставить хозяекъ своихъ сказать: слава Богу лапоть поспѣлъ — и чесались у нихъ на это языки — да нѣтъ, подумали, да и промолчали: это вѣрнѣй. Совѣтую и вамъ сдѣлать то же.
     38. Мусульманскiй пророкъ и ученикъ.
     Въ Бохарѣ, которую мусульмане называютъ по своему исполатною, въ числѣ многихъ богатыхъ мечетей — т. е. молитвенныхъ зданiй — стояла въ глухомъ мѣстѣ темная, невидная мечеть, маленькая и притомъ битая изъ земли. Народъ изстари говорилъ, что кто въ этой мечети будетъ молиться безъ отдыху и перемежки сорокъ дней и сорокъ ночей, безъ питья и пищи, тому явится одинъ изъ пророковъ, въ котораго мусульмане вѣруютъ; но онъ явится, будтобы, въ такомъ видѣ, что его никто не можетъ узнать. Въ одномъ медресѣ бохарскомъ, какъ по ихнему называютъ законоучилище, былъ ученикъ Факиръ Мамбетъ; все имущество его состояло изъ корана, т. е. книги закона, изъ цыновки, на которой онъ спалъ, и мѣднаго кургана, для предписанныхъ мусульманскимъ закономъ омовенiй; все время дня и ночи проводилъ онъ въ молитвахъ и чтенiи корана, едва только позволяя себѣ наѣдаться черствой лепешкой вполсыта и соснуть ночью часа два или три. Вотъ Факиръ Мамбетъ и подумалъ: 40 дней и ночей поста и молитвы, для меня, человѣка къ этому привычнаго, трудъ небольшой, это я могу одолѣть, ни по чемъ; а кому–же коли не мнѣ, въ награду за строгую жизнь мою и усердiе къ вѣрѣ, кому–же болѣе можно надѣяться увидать пророка?
     Вотъ Факиръ Мамбетъ отправился въ темную и низенькую мечеть, которая болѣе походила на землянку, чѣмъ на храмъ, и высидѣлъ тамъ на одномъ мѣстѣ 40 дней и 40 ночей въ постѣ и молитвѣ. Пришла послѣдняя ночь, и Мамбета сталъ однако–же одолѣвать сонъ, такъ, что онъ сидя покачивался и немного дремалъ. Въ грезахъ Мамбетъ видѣлъ пророка, который сказалъ ему: уторомъ ты увидишь меня на яву; можешь узнать меня по тому, что я выйду изъ мечети послѣднимъ.
     Съ восходомъ солнца, едва только азанчи прокричалъ зовъ на молитву, Факиръ Мамбетъ сидѣлъ уже, подостлавъ свою цыновку, у входа мечети, на земляномъ крылечкѣ, гдѣ обыкновенно садятся нищiе: тутъ онъ хотѣлъ выждать конца службы и подстеречь послѣдняго, кто выйдетъ изъ мечети. Кончилась служба и народъ сталъ выходить. Факиръ смотѣлъ во всѣ глаза, чтобы не прозѣвать пророка, и уже нѣсколько разъ думалъ: вотъ это онъ — вотъ это онъ, — когда кучка народа проходила и казалось, что болѣе нѣтъ никого; но послѣ небольшой разстановки опять показывалось нѣсколько запоздалыхъ молельщиковъ, и Мамбетъ опять приглядывался къ нимъ, чтобы не прозѣвать послѣдняго. Вотъ еще вышли трое, а въ мечети слышны шаги, стало быть и это не послѣднiе; одинъ изъ нихъ, скудно одѣтый старичокъ, опираясь на клюку свою, подошелъ къ факиру и сталъ его кой–о чемъ распрашивать; но Мамбетъ не хотѣлъ сказать ему, кого онъ тутъ дожидается, немножко досадовалъ, что тотъ не кстати разговорился, а самъ все смотрѣлъ въ темную, открытую дверь мечети, ожидая появленiя пророка.
     Старичокъ между тѣмъ разговаривалъ и припоминалъ старину: онъ помнилъ, какъ еще на мѣстѣ Бохары, гдѣ теперь одинъ песокъ да глина, стояли дремучiе лѣса, а въ нихъ бродили слоны и рыкали львы; потомъ онъ сказалъ: я знаю, факиръ Мамбетъ, чего ты дожидаешься — но сегодня не дождешься, приходи завтра. Мамбетъ всталъ, заглянулъ въ мечеть, увидалъ что въ ней давно уже было пусто и опечаленный неудачей пошелъ домой.
     Явившись къ учителю своему, извѣстному муллѣ, онъ признался ему гдѣ былъ 40 сутокъ, разсказалъ все, что съ нимъ было и просилъ совѣта.
     Дуракъ ты круглый, сказалъ ему учитель — да кто–же былъ старичокъ этотъ, коли не самъ пророкъ нашъ! Кто–же можетъ знать и помнить то, что было на этомъ мѣстѣ за тысячу лѣтъ, коли не пророкъ!
     Теперь только факиръ Мамбетъ самъ подивился оплошности своей и понялъ, что ему осталось только молчать и постыдиться за свою самонадѣянность, за которую онъ былъ наказанъ.
     39. Воръ и утайщикъ.
     У турокъ, по закону ихъ, за всякое преступленiе постановлено жестокое наказанiе, и между прочимъ за всякое воровство положено отрубить правую руку. Не смотря на это, случается однако–же, хоть и рѣдко, что появляются и тамъ смѣлые воры, которые тѣмъ или инымъ способомъ стараются укрыться отъ жестокаго закона. Турокъ Тима укралъ у сосѣда своего конскую сбрую и передалъ ее утайщику Сеиду, но сдѣлалъ это не осторожно: онъ положилъ ее въ мѣшокъ, въ которомъ прежде была мука; но остатки муки сыпались дорогой и по слѣдамъ сдѣлали обыскъ и нашли сбрую у Сеида. Между тѣмъ воръ, на котораго было подозрѣнiе, клялся, что у него сбруи нѣтъ, — а утайщикъ, что онъ ее не укралъ. Судья призадумался, не зная кого поставить воромъ и кому отрубить руку, а потому обоихъ привели къ высшему судьѣ, Омару. Омаръ выслушалъ ихъ и сказалъ: я васъ разберу и помирю; законъ будетъ исполненъ, а вы оба останетесь каждый при двухъ рукахъ. И за словомъ приказалъ онъ отрубить руку вору, Тимѣ, и отдалъ ее утайщику Сеиду; а руку Сеида также отрубить и отдать Тимѣ.
     40. Удавлюсь, а не скажу!
     Такая бѣда припала, говорилъ мужичокъ своему сосѣду, что хоть плачь; тутъ вотъ подай да подай, и передышки не даютъ, а взять–то ихъ негдѣ!
     — Да вѣдь у тебя никакъ было еще цѣлковыхъ съ пятокъ за Семеномъ Могарычевымъ, — съ зимы за нимъ оставалось, какъ онъ у тебя для поставщиковъ–то хлѣбъ бралъ?
     — Э, вотъ то–то братъ и есть, что въ копнахъ не сѣно, въ потравѣ не хлѣбъ, а въ людяхъ не деньги! Семенъ себѣ на умѣ — говоритъ теперь нѣтъ, подожди; что съ нимъ дѣлать станешь!
     — Экой старый хрѣнъ, Богъ его суди, да у него денегъ много; неужто онъ тебѣ шести цѣлковыхъ не сможетъ отдать?
     — А что съ нимъ дѣлать–то станешь? Говоритъ нѣтъ теперь, подожди. Ужъ это такой человѣкъ, что его не разжалобишь. Онъ вишь пуще всего боится, не узнали–бы люди, что у него деньги есть; только заикнись, скажи, что у тебя вѣдь есть деньги, Семенъ, — то онъ тебѣ станетъ божиться и зарекаться и ужъ пуще не дастъ, хоть что хочешь дѣлай. Онъ вишь все самъ ходитъ да тужитъ, что тяжкое время пришло, жутко на свѣтѣ, да хочетъ чтобъ и всякъ съ нимъ походя тужилъ: вотъ–де, сердешный, Могарычевъ Семенъ, былъ человѣкъ съ достаткомъ, а теперь извелся весь; семья большая, надо прокормить, надо одѣть, справить повинности — вотъ его и не стало! — Вотъ онъ чего хочетъ. Опять же, люди говорятъ, что деньги у него гдѣ–то зарыты; а теперь онъ боленъ, лежитъ, ужъ которая недѣля — вотъ достать–то безъ него и некому.
     Семенъ Могарычевъ, на котораго плакались мужички наши, точно былъ таковъ, какъ они говорили: онъ сидѣлъ, хилый и дряхлый, на печи — кряхтѣлъ, а между тѣмъ долговъ не платилъ, повинности оплачивалъ послѣднимъ, семью свою кормилъ и одѣвалъ плохо, а самъ плакался на свое убожество. Люди дивились ему, зная что у него долженъ быть достатокъ хорошiй и не знали куда у него что дѣвается, словно горитъ въ рукахъ: никогда нѣтъ денегъ, хоть на пять–сотъ рублевъ хлѣба продастъ. Хозяйка его, Аксинья, плакалась на свою долю и черезъ силу содержала хозяйство; былъ скупъ Семенъ всегда, но зналъ мѣру; а теперь, подъ старость, что ни дальше, то хуже. Бога ты не боишься Семенъ, говоритъ она ему, дочери выросли у тебя, да наги и босы ходятъ, что стыдно показаться въ люди; что мы нищiе что–ли какiе? Бога ты не боишься, куда ты деньги прячешь? — Какiя у меня деньги, ты что–ли съ дочерьми заработала? а самъ отворотится, да и молчитъ, какъ воды въ ротъ набралъ, хоть говори что хочешь. Куда ты Семенъ деньги бережешь? — Молчитъ Семенъ, и даже не стонетъ, покуда не замолчитъ хозяйка, видя что ничего не добьется.
     Сидитъ Семенъ на печи недѣлю, другую, пошелъ и другой мѣсяцъ — легче нѣтъ старику, а видно все хуже. Настала весна, дѣло подходитъ къ Пасхѣ, которая случилась самая поздняя; прочiе старики давно сползли съ печей, отогрѣли старыя кости свои на солнышкѣ и стало имъ полегче; а Семену все хуже да хуже. Что я съ нимъ стану дѣлать, плакалась Аксинья на бѣду свою — человѣкъ совсѣмъ умираетъ, Богу душу отдаетъ — а насъ сиротъ покинетъ нагихъ и голыхъ, по мiру пуститъ, не скажетъ старый, гдѣ деньги у него — такъ и помретъ! Что я горемычная стану дѣлать? Деньги–то зарыты у него гдѣ–то, вотъ почему онъ и добрыхъ людей въ грѣхъ вводитъ, никому долговъ не плотитъ, и скотинушку всю изъ дому продаетъ, на домашнюю потребу; самъ–то итти въ лѣсъ не сможетъ, сила не беретъ, а сыну не повѣритъ; вотъ и молчитъ. Ужъ и сыновья–то въ ноги кланялись ему сколько разъ, и дочери руки цѣловали, и я горемычная слезами обливалась — нѣтъ, молчитъ, только проворчитъ про себя: какiя у меня деньги — гдѣ онѣ! — и опять лежитъ день, голосу не подастъ.
     Потолковавъ разъ другой и видя что дѣло плохо, Аксинья послала сына за попомъ. Долго старый Семенъ отговаривался и ворчалъ, что не надо, я еще не умираю, — а видно умереть ему больно не хотѣлось — однако позвали попа, разсказавъ ему дѣло, и просили усовѣстить упрямаго Семена, чтобъ сказалъ гдѣ у него деньги, а на тотъ свѣтъ ихъ съ собою не уносилъ, сиротъ не покидалъ въ бѣдѣ и нищетѣ.
     Будто не хотя старикъ принялъ священника, видно догадываясь, о чемъ пойдетъ рѣчь; Семенъ кряхтѣлъ, хмурился, поворачивался, но понимая, какъ христiанинъ, что надо исполнить долгъ и не погубить души своей, онъ просилъ исповѣдоваться и прiобщиться св. тайнъ. Священникъ разговорился съ нимъ однако напередъ, и старикъ, хоть и отмалчивался, и кряхтѣлъ, будто тяжело говорить, но все таки далъ наконецъ духовному отцу отвѣтъ и привѣтъ и сознался въ немногихъ словахъ, что у него есть деньги и что они, ради осторожности отъ воровъ, зарыты, въ лѣсу. Не смотря однако–же на всѣ убѣжденiя попа, Семенъ болѣе сказать не могъ или не хотѣлъ, а кончилъ тѣмъ, что обѣщалъ показать на другой же день старшему сыну своему мѣсто, гдѣ деньги лежатъ и повторилъ тоже хозяйкѣ своей и сыну, которыхъ батюшка позвалъ, чтобы порадовать ихъ и поздравить съ доброю вѣстiю. Вся семья радовалась и благословляли попа за доброе его дѣло. Затѣмъ всѣ вышли, и старикъ исповѣдался и причастился.
     Пришелъ другой день — и день этотъ былъ день общей радости и веселья, день празднества для всѣхъ, не только въ домѣ Могарычева, гдѣ отецъ лежалъ на смертномъ одрѣ, и гдѣ радость была не въ радость — но и во всей деревнѣ, во всей околицѣ и по всему русскому царству: это былъ день Свѣтлаго Воскресенiя Христова. Звонъ колоколовъ раздавался по чистому весеннему воздуху издалече, черезъ долы и пригорки; солнышко ярко освѣщало свѣжую зелень, легкiй вѣтерокъ переносилъ теплое дыханiе весны и благовѣстъ окружныхъ селенiй.... Семенъ былъ дома одинъ; старъ и малъ, Аксинья съ дочерьми и сыновьями отправилась къ заутренѣ, одѣвшись какъ и чѣмъ могли, хоть бѣдно, да опрятно, и во уваженiе такого святого праздника и добраго покаянiя старика, не упрекнули его ни разу въ томъ, что сыновьямъ, и пуще того дѣвкамъ–невѣстамъ, почти не въ чемъ одѣться и въ люди показаться.
     Приходятъ всѣ домой, спокойные, веселые, хоть и печальные въ то же время, потому что ожидали со дня на день кончины отца — христосуются со старикомъ, поздравляютъ его съ праздникомъ и съ Божьею милостiю, которая дала ему дожить до этого дня, благодарятъ его, что онъ сталъ до нихъ и самъ добръ и милостивъ, обѣщавъ наградить ихъ за долгое терпѣнiе и смиренiе и указать гдѣ у него лежатъ деньги — и видя что старикъ плохъ и слабъ, невольно опасаются въ то же время, чтобъ онъ не ослабѣлъ вовсе и не отдалъ бы Богу душу, прежде чѣмъ успѣетъ исполнить свое обѣщанiе.
     Помолились еще разъ всѣ вмѣстѣ, разговѣлись; а старикъ, собравшись съ послѣдними силами, не только приподнялся и сидѣлъ — чего ужъ давно не дѣлывалъ, но даже съ помощiю сыновей привсталъ для молитвы на ноги. Скоро, однако–же, онъ опять ослабѣлъ, легъ, завернулся и укрылся тулупомъ своимъ. Немного погодя, домашнiе его стали безпокоиться объ немъ и на него посматривать; Аксинья подошла и стала осторожно заглядывать въ лицо Семена, — а онъ глядѣлъ на нее во всѣ глаза и молчалъ. Чтожъ, Семенъ, сказала она, радостный день пришелъ: сдѣлай, что ты обѣщалъ попу, и Богъ тебя не оставитъ; мы всѣ выйдемъ отсюда, оставимъ съ тобою одного старшаго: поговори съ нимъ, открой ему душу свою — онъ будетъ у насъ за мѣсто отца, пусть онъ одинъ и знаетъ, что есть у насъ и гдѣ оно лежитъ....
     Семенъ помолчалъ, вздохнулъ, приподнялся самъ, безъ всякой помощи и вдругъ сказалъ твердымъ голосомъ: запрягайте телегу — да скорѣе!
     Услышавъ это, сыновья бросились исполнить отцовское приказанiе, и черезъ нѣсколько минутъ пришли сказать, что лошадь готова. Они оба стояли передъ отцомъ, ожидая его приказанiй и полагая, что онъ велитъ одному изъ нихъ ѣхать и скажетъ куда.... Но Семенъ посмотрѣлъ на всѣхъ, вздохнулъ, спустилъ ноги на земь и сказалъ твердымъ голосомъ: подайте мнѣ сапоги, поясъ и шапку.... и армякъ новый подайте....
     Не смѣли они, отъ изумленiя, ни спорить съ нимъ, ни уговаривать его, ни даже спрашивать, что онъ хочетъ дѣлать. Они подали отцу одѣться, и онъ самъ натянулъ сапоги свои, которые давно уже не были у него на ногахъ, всталъ, надѣлъ армякъ, подпоясался, надѣлъ шапку и твердымъ шагомъ, не говоря ни слова, пошелъ къ дверямъ. Аксинья испугалась, бросилась къ нему, стала спрашивать и уговаривать — но онъ сказалъ только: отойдите прочь, пустите, я самъ поѣду — и вышелъ вонъ. Сыновья пошли за нимъ, ухвативъ также съ собою шапки и полагая что отецъ кому нибудь изъ нихъ велитъ ѣхать съ собою; но старикъ молчалъ, молча сѣлъ въ телегу и молча взялъ въ руки возжи.
     — Господи, что это будетъ — проговорила Аксинья и принялась въ испугѣ уговаривать мужа, взять по крайней мѣрѣ съ собою одного изъ сыновей; Семенъ подумалъ, вздохнулъ и молча кивнулъ было головой — старшiй вскочилъ въ телегу и лошадь тронулась.... Стой, закричалъ Семенъ громко, въ воротахъ; стой! Не надо мнѣ сына, не хочу, выходи: одинъ поѣду. Сколько ни просили его, сколько ни уговаривали, что онъ слабъ, боленъ, не сможетъ — ничего не могло заставить его взять съ собою сына: не хочу, сказалъ онъ, не надо, а то не поѣду вовсе. Сынъ вылѣзъ и старикъ одинъ отправился въ путь.
     Всѣ домашнiе вышли за нимъ слѣдомъ за вороты — кто дивился и молчалъ, кто напутствовалъ старика благословенiями, а онъ, перевалившись черезъ гору, скрылся. Никто не посмѣлъ однакоже итти за нимъ слѣдомъ: старикъ по временамъ оглядывался и даже разъ пригрозилъ назадъ кнутомъ. Старшiй сынъ подумалъ, глядя вслѣдъ за отцомъ: видно деньги зарыты, какъ и люди говорятъ, въ терновомъ оврагѣ, отецъ въ ту сторону поѣхалъ.
     Прошло нѣсколько часовъ, пора ужъ и обѣдать — а Семена нѣтъ. Ждали, наконецъ сѣли и пообѣдали — Семена все нѣтъ. Аксинья стала крѣпко безпокоиться, бояться за старика, не случилось–ли съ нимъ чего, и она послала сыновей искать отца. Старикъ совсѣмъ умиралъ, три мѣсяца съ печи не слѣзалъ — а тутъ вдругъ отправился одинъ, Богъ вѣсть куда....
     Сыновья воротились вечеромъ, прошедши весь терновый оврагъ, но ни отца, ни лошади не видали. Аксинья всплеснула руками и залилась плачемъ; во всемъ домѣ поднялась тревога, сосѣди сбѣжались. Что дѣлать? Гдѣ искать отца? Ночь на дворѣ, а онъ уѣхалъ Богъ вѣсть куда!
     Вдругъ кто–то со стороны закричалъ: да вонъ съ горки порожняя телега Могарычева ѣдетъ, одна лошадь идетъ! Оглянулись, лошадь точно плетется съ телегой поперегъ поля и спускается прямо въ деревню; но идетъ не съ той стороны, куда отецъ поѣхалъ. Кинулись навстрѣчу: въ телегѣ армякъ, шапка и поясъ отцовскiе и кнутъ; а его самаго нѣтъ. Смекнувъ, что лошадь вѣрно черезъ поле пришла домой, прямымъ путемъ, всѣ пошли гурьбой прямо въ эту сторону и разсыпались по небольшому лѣску, верстахъ не болѣе двухъ отъ деревни.
     Уже смеркалось; люди прошли ночью той весь лѣсокъ, не нашедши ничего; вдругъ одинъ поднялъ страшный крикъ, остановившись на мѣстѣ и сзывалъ всѣхъ къ себѣ. Сошлись: передъ ними на деревѣ висѣлъ, страшно вытянувшись во весь ростъ, старикъ Семенъ.
     Не могши отдѣлаться отъ настоянiй семьи своей и всѣхъ добрыхъ людей, показать то есть гдѣ у него деньги, а также не рѣшаясь разстаться съ богатствомъ своимъ, онъ удавился.

Два–сорока бывальщинокъ для крестьянъ. 1862. Ч. 2.
     43. Отцевскiй судъ.
     Такое жъ странное дѣло, какъ разсказали мы о дядѣ съ племянникомъ, было въ Олонецкой губернiи промежъ отца и сына. Богъ и царь простили старика, а судъ и мiръ оправдали.
     Старика этого звали Сидоромъ и было у него четверо сыновей. Второй сынъ, Иванъ, съ малыхъ лѣтъ отъ рукъ отбился. Бывало какая бѣда ни случится на деревнѣ, то ужъ такъ и знаютъ, что это Сидоровъ Ванька. Парню всего годовъ восемь было, когда ни собакѣ смирной, ни поросенку, ни овцѣ, ни птицѣ дворовой отъ него спуску и проходу не было: камнемъ, такъ камнемъ, дубиной, такъ дубиной — почемъ ни попало, такъ и душитъ. Раза два было его собака загрызла, которая не стерпѣла побоевъ его, такъ что насилу отняли; сѣкли его, почитай день за–день; отецъ бѣдный не наплачется, не наплатится за проказы Ваньки — а все не уйметъ. Однимъ, бывало, только и возьметъ, какъ засадитъ его на недѣлю подъ замокъ, въ подклѣть; а какъ выпуститъ, такъ и новыя проказы.
     Когда Ванька подросъ, поумнѣть не поумнѣлъ, а вошелъ во всѣ года, такъ не стало житья отъ него никому, всѣ люди проклинали его и боялись, какъ злодѣя. Не пройдетъ онъ мимо дѣвки либо молодки, чтобъ ее не обидѣть; а мужъ, либо братъ, либо стороннiй добрый человѣкъ вступится, такъ онъ тотчасъ и на кулаки и, пожалуй, на ножъ готовъ. Не было на деревнѣ ни парня, ни мужика, ни бабы, чтобъ Ванька не далъ имъ какого браннаго прозвища; на кого за что осерчаетъ, такъ ужъ ночи спать не станетъ, а гдѣ нибудь подстережетъ, да изъ–за угла ошеломитъ — и поди, ищи на немъ. А какъ разъ мужикъ поймалъ его у себя въ клѣти, да связали его, да привели съ поличнымъ и наказали больно, то онъ ночью забрался во дворъ къ этому крестьянину, да скотину у него хуже волка перепортилъ: пересѣкъ у двухъ коровъ топоромъ поджилки — и пропали коровы, скорѣе ихъ прирѣзали.
     Терпѣлъ мiръ долго, жалѣючи отца Иванова, старика Сидора, да ужъ не стало силы, ни терпѣнья. Стали говорить въ голосъ, что такъ–ли, сякъ–ли, а сбыть его надо. Посадили въ колодку, поклонились начальству — да мiрскимъ приговоромъ и сдали его въ солдаты — тогда только, и отдохнули.
     Прошло года съ полтора, какъ вдругъ у одного мужика, который въ тѣ поры больше всѣхъ стоялъ передъ мiромъ на томъ, чтобы сдать Ваньку въ солдаты, какъ у этого мужика загорѣлось ночью на задахъ. Погорѣлъ мужикъ, а съ нимъ еще и сосѣди, и никто не могъ догадаться, отчего бы могло загорѣться въ нежилой клѣти. Всю ночь народъ остался на ногахъ, и прошла вдругъ молва, что кто–то видѣлъ на пожарѣ Ваньку Сидорова. Кто видалъ, гдѣ видалъ, стали допытываться — и нашли человѣка, который говоритъ, что точно видѣлъ. Испугались мужички мои на смерть, благодарятъ старика Сидора за такое сокровище, такого сына — и ума не приложатъ какъ тутъ быть.
     Прошло дня два — приходитъ пастухъ вечеромъ домой, пригнавъ стадо, да и говоритъ, что выходилъ къ нему изъ лѣсу Ванька, взялъ у него хлѣба, да наказывалъ приносить еще: коли принесешь, такъ не трону ни тебя, ни скотины; а не принесешь — тебя убью и всю скотину перепорчу. А на деревнѣ, говоритъ, скажи, чтобъ не трогали меня и не искали, не то сожгу всѣхъ, какъ сжегъ того, кто меня выдалъ. Пусть всякъ себя знаетъ и бережетъ; пусть высылаютъ мнѣ только хлѣба съ тобою, да не замаютъ меня, такъ и я ихъ не трону.
     Перекрестились мужички, и головы повѣсили. Почесавъ затылки, поплакавшись на это наказанiе, да натолковавшись досыта, стали однако высылать Ванькѣ хлѣба съ пастухомъ, чтобъ не сжегъ деревни. Такъ Ванька себѣ и жилъ сколько–то времени, этой деревни не трогалъ, а воровалъ по сторонамъ. Прослышалъ, однако, объ немъ исправникъ, прiѣхалъ, распросилъ обо всемъ, какъ и что было, собралъ народъ, да и посадилъ засаду около того мѣста, гдѣ указалъ пастухъ. Ванька вышелъ за хлѣбомъ — оглянулся, осмотрѣлся — никого не видать; подошелъ, да сталъ говорить съ пастухомъ — а тутъ народъ съ двухъ сторонъ выскочилъ на него и окружили. У Ваньки ножъ въ рукахъ и дрягалка; однако не споро стало ему бороться супротивъ мiру, и его скрутили.
     Сдали Ваньку опять съ рукъ и перевели духъ; — все стало смирно, спокойно, да только опять не на долго. Опять прошла молва — и Богъ вѣсть, отколь она взялась — что Ванька тутъ; и вся деревня такъ и взвыла волкомъ. Не прошло трехъ дней, какъ сгорѣлъ тотъ мужикъ, который перелобанилъ Ваньку, когда его брали. Съ пастухомъ принуждены посылать еще двоихъ дюжихъ мужиковъ, съ дубинками, а одинъ боится итти, да и то со страхомъ пасли стадо и не смѣли уснуть. Такъ ходили они цѣлую недѣлю, самъ–третей, да отдыхали на открытомъ мѣстѣ, посмѣнно.
     Немного погодя, Ванька еще было поджогъ старосту, да спасибо, скоро захватили. Сбилъ съ ногъ весь народъ — не то караулить, не то работать — не стало мочи совсѣмъ. Вотъ пастухи, распустивъ стадо въ лѣсу, разошлись врознь искать скотину; глядь — одинъ изъ нихъ и сталъ носомъ къ носу съ Ванькой. Опѣшалъ пастухъ такъ, что снялъ шапку, ровно передъ исправникомъ, да и стоитъ. Не бойсь, сказалъ Ванька, дай хлѣба! Тотъ отдалъ весь, сколько было. Послушай, сказалъ Ванька, чай вамъ надоѣла такая жизнь — да и мнѣ, признаться, надокучила; несподручно вамъ со мной воевать. Скажи жъ ты своимъ старикамъ, и скажи всѣмъ, коли хотятъ мириться со мной, такъ мириться — да только чуръ безъ обману: я прятаться не стану, пусть ловятъ, коли хотятъ, да ужъ за то, какъ ворочусь въ третiй разъ, такъ попомнятъ они мое слово: всѣхъ выжгу и перерѣжу!
     Опять пошло Ванькѣ житье: народъ испугался, и ужъ такой страхъ напалъ, что никто на него руку не подыметъ. Нашлись и такiе, что изъ боязни давали ему знать, когда выѣдетъ исправникъ; такъ, что этотъ бился, бился — ничего не сдѣлаетъ; соберется народъ, пройдетъ облавой по лѣсу — а Ванька, ровно заговоренный какой, тутъ же между понятыми пройдетъ, и никто его не видитъ. Хлѣба надо — вынесутъ; а по ночамъ смѣло и самъ приходилъ въ деревню, подойдетъ къ любой избѣ, стукнетъ въ окно, ему и подадутъ, чего хочетъ, напоятъ и накормятъ, только отойди съ миромъ. А между тѣмъ сталъ онъ все смѣлѣй да смѣлѣй грабить по дорогамъ. Всѣ знаютъ, что это Иванъ, а никого нѣтъ, чтобы къ нему приступиться.
     Между тѣмъ бѣдному старику Сидору не было житья отъ проклятiй. Ты–де породилъ, тебѣ и держать его въ рукахъ; а не училъ, пока поперегъ лавочки лежалъ, такъ когда во всю вдоль вытянулся — не научишь.
     Наѣхалъ опять исправникъ, потому что Иванъ проѣзжаго купца ограбилъ, и отъ начальства пошли строгiя приказанiя, чтобъ хоть живаго, хоть мертваго, достать его; вотъ исправникъ созвалъ стариковъ, толковалъ съ ними долго — тѣ не знаютъ, какъ и быть. Намъ, батюшка, съ домами, да скотомъ, да съ дѣтьми, отъ него не въ лѣсъ уйти — мы у него въ рукахъ, завсегда. Два раза сдавали мы его вамъ на руки — кто за третiй поручится? А онъ, откуда ни уйдетъ, опять здѣсь будетъ. Коли порѣшить его на мѣстѣ — такъ, чай, ни у кого рука не дрогнетъ; а нѣтъ, такъ власть ваша: не знаемъ какъ и быть.
     Тогда исправникъ позвалъ отца Иванова, Сидора, и сталъ говорить съ нимъ глазъ на–глазъ: какъ хочешь, старикъ, терпѣть нельзя больше никому; а взяться за дѣло это, кромѣ тебя, некому. На роднаго отца онъ руки не подыметъ; ты впередъ, другiе пойдутъ за тобой — долго ли еще этому грѣху быть?
     Старикъ Сидоръ подумалъ, покачалъ головой, — и прошибла его слеза. Не пожалѣетъ онъ, сударь, отца — сказалъ Сидоръ — коли дѣло на то пойдетъ, я его знаю. Ну, да ужъ что будетъ, то будетъ — пусть на меня падетъ грѣхъ — только молчите, не сказывайте никому.
     На лѣтняго Ивана, рано утромъ, Ванька подкрался къ деревнѣ, осмотрѣлся и подошелъ прямо къ отцовской избѣ. Стукнулъ онъ въ оконце, отошелъ посреди улицы и оглядывался, чтобъ не захватили его въ расплохъ, зная, что опять недавно наѣзжалъ исправникъ. Отецъ выглянулъ: что скажешь?
     Когда–то я въ этотъ день былъ имянинникъ — молвилъ Иванъ, — и самъ тяжело вздохнулъ — такъ вотъ я и пришелъ, не накормите ль чѣмъ, ради праздника: прiѣлся что–то мнѣ сухой хлѣбъ.
     Отецъ поглядѣлъ на него молча — поди, сказалъ онъ, садись, да поѣшь. Я въ избу не пойду, отвѣчалъ Иванъ, нашему брату тамъ не мѣсто; а коли будетъ милость твоя, такъ вынеси на задворки — я тамъ поколѣ побуду.
     Отецъ вынесъ ему на лужайку вина и пирогъ; Иванъ, не вѣря и родному отцу, стоялъ поодаль и говоритъ: поставь тутъ, пожалуста, да ступай съ Богомъ въ избу. Отецъ ушелъ, а онъ принялся ѣсть.
     Сидоръ пришелъ въ избу, сталъ противъ ружья своего, которое висѣло на стѣнѣ, и долго на него глядѣлъ; потомъ сталъ припоминать, какъ онъ не такъ давно еще убилъ изъ него бѣшенаго волка; перекрестившись молча, старикъ снялъ ружье со стѣны, осмотрѣлъ, исправно ли оно, взялъ его подъ полу, вышелъ въ заднiе вороты на лужайку и пошелъ твердымъ шагомъ прямо на разбойника.
     Ванька пересталъ ѣсть — сидитъ смирно и глядитъ, будто ждетъ, что–то будетъ. Отецъ подошелъ и, выстрѣливъ въ упоръ, убилъ сына на мѣстѣ. Сдѣлавъ это, Сидоръ закинулъ ружье свое въ озеро, пошелъ и самъ объявилъ объ этомъ начальству.
     Судъ оправдалъ Сидора, а мiръ, при повальномъ обыскѣ, сказалъ въ голосъ, что принимаетъ грѣхъ и отвѣтъ на свою душу.
44. Разсказъ плѣнника Ѳедора Грушина.
     Взятъ я въ плѣнъ въ 1819 году, весной, на третьей недѣлѣ послѣ пасхи. Отъ роду мнѣ нынѣ (1829) 36 лѣтъ. Мы вышли изъ Астрахани въ морѣ, на рыболовство, на страстной недѣлѣ, въ своемъ кусовомъ суднѣ. На третiй день мы уже стояли на якорѣ подъ Мангишлакомъ, и ловили рыбу. Тутъ подошла посуда татарина Мустаева, и ее захватила тишь (безвѣтрiе). Я налилъ у него боченокъ пресной воды, которой у меня мало оставалось, а онъ вскорѣ ушелъ къ берегу. Дня три спустя, въ самый полдень, когда мы отдыхали, подошла къ намъ тихонько лодка съ двѣнадцатью туркменами, напали на насъ сонныхъ, захватили и связали: насъ всего было три человѣка. Туркмены эти знали по русски; они были изъ числа разбитыхъ и ограбленныхъ киргизами, въ прежнiе года, почему ихъ тогда перевезли въ Астрахань, гдѣ они жили и послѣ опять переселились на свои мѣста. Они сами признались мнѣ, что Мустаевъ научилъ ихъ, какъ насъ, забрать. Начальникомъ ихъ былъ Ата–нiазъа).
     Насъ отвезли на берегъ и продали хивинцамъ, торговавшимъ въ Астрахани, и воротившимся оттуда на посуды Мустаева. Они погнали насъ съ верблюжьимъ караваномъ въ Хиву, гдѣ купилъ насъ всѣхъ троихъ самъ ханъ, съ котораго купцы не смѣли взять барыша и отдали насъ за тѣ же 150 червонцевъ, которые заплатили за насъ туркменамъ.
     Годъ работалъ я въ загородномъ саду ханскомъ и вздумалъ еще съ двумя товарищами бѣжать. Мы благополучно пробрались въ песчаную степь, но на четвертый день встрѣтили насъ кочевые туркмены, связали и представили назадъ хану. Насъ жестоко высѣкли и опять оставили въ той же работѣ.
     Прожилъ я еще два года — смерть тоска беретъ по–дому — и опять ушелъ я самъ–другъ, и пошли мы къ персидскимъ границамъ, надѣясь, по близости, лучше туда пробраться. На десятый день, опять поймали насъ туркмены и опять представили въ Хиву.
     На этотъ разъ мнѣ бы не миновать приговора — окорнать носъ и уши — если бы не сталъ за меня просить сынъ ханскiй, да если бы ханъ не жаловалъ меня, по особому случаю: насъ однажды заставили таскать пшеницу, и я подымалъ и сваливалъ одинъ по мѣшку въ полтора батмана, пудовъ тринадцать; хану доложили объ этомъ, онъ самъ посмотрѣлъ и прозвалъ меня пелюаномъ, то есть, силачемъ, и это прозвище за мною осталось. По этому опять побили меня жестоко; а тамъ ханъ простилъ и, заставивъ поклясться, что больше не уйду, опредѣлилъ въ войско свое и далъ коня.
     Вскорѣ послѣ этого столкнулся я съ другимъ хивинскимъ силачемъ, который былъ у нихъ въ большой славѣ и которому ханъ, любившiй силачей, позволялъ буянить и бить народъ вволю. Ханъ заставилъ его также поднять мѣшокъ пшеницы — и онъ поднялъ. Ступайте–жъ, помѣряйтесь чѣмъ нибудь при мнѣ, чтобъ я видѣлъ, кому изъ васъ быть пелюаномъ. Хивинецъ подлѣзъ подъ телегу съ арбузами, надулся и приподнялъ ее спиной. Полѣзъ и я въ свой чередъ, и хоть тяжело было, а приподнялъ, не хуже его. Хорошо, сказал ханъ — ну, а теперь что?
     — А теперь, сказалъ я, по пустому надрываться и ломать спины нечего; пусть–ка лучше силачъ вашъ выйдетъ со мною на кулачки; такъ вотъ это дѣло скажетъ всю правду. Какъ услышитъ хивинецъ мой — то и струсился, не идетъ; Ханъ приказалъ мнѣ побить его, чтобъ раззадорить; я его ударилъ, а онъ выскочилъ, да въ народъ на базарѣ, передъ дворцомъ ханскимъ, и забился. Пойди–же, говоритъ мнѣ ханъ, найди его на базарѣ, задери, а коли драться не станетъ, такъ избей его хорошенько, чтобъ не хвасталъ и не трусилъ. Пошелъ я, поймалъ его за воротъ, онъ отъ меня задомъ, да въ бокъ, чтобъ выкрутиться. Я, по ханскому приказу побилъ его, при всемъ народѣ, и бросилъ. Съ этихъ поръ ему ужъ и въ люди казаться стыдно стало, и вся слава его пропала; сталъ онъ тише воды, ниже травы, и буянить не смѣлъ.
     Повѣривъ силѣ моей, ханъ сдѣлалъ меня придверникомъ и первымъ докладчикомъ своимъ, жить мнѣ было не худо; но изъ этой должности былъ я разжалованъ и опять пожалованъ въ нее нѣсколько разъ, признаться, просто за хмельное; а какъ только, бывало, съ горя выпью, то половину дворни ханской и разобью. Но затѣмъ вскорѣ вступилъ молодой ханъ, по смерти стараго, и я съ этого времени пересталъ пить и оставался при немъ, до самаго побѣгу.
     Молодой ханъ поѣхалъ на охоту, въ камыши, къ Аральскому морю, гдѣ разоренный городъ Кунградъ и ханскiй домъ съ садами, и взялъ съ собою и меня. Тутъ ханъ узналъ, что двое русскихъ, бѣжавшихъ отъ него за нѣсколько времени, сдѣлали это при моей помощи. Ихъ точно вывезъ изъ Хивы одинъ киргизъ, по уговору со мною, и они разсказали объ этомъ въ Астрахани, отколѣ вѣсть дошла, черезъ тамошнихъ азiатцевъ, до Хивы. Хану хоть и жаль было меня, но онъ положилъ, что если тотъ киргизъ, который увезъ плѣнниковъ и котораго ханъ надѣялся поймать, покажетъ подъ пыткою на меня, то казнить меня смертiю, безъ всякой пощады.
     Дѣло плохо, подумалъ я, коли киргиза поймаютъ, то будетъ поздно; надо до поры, до времени убираться. Сговорился я еще съ тремя надежными ребятами, которые были тутъ же съ ханомъ, и съ Богомъ положили мы уйти на самый рождественскiй сочельникъ.
     У меня была своя полевая палатка, я и поставилъ ее на чистомъ мѣстѣ, за ханскимъ дворомъ, а самъ легъ, какъ всегда, поперегъ порога ханской почивальни. Тутъ, рядомъ со мною, вся дворня ханская. Когда всѣ заснули, то я вышелъ тихонько и велѣлъ осѣдлать четырехъ коней, бывшихъ подъ моимъ присмотромъ, при палаткѣ моей, а самъ воротился, чтобы еще взять ханскихъ лучшихъ лошадей, съ конюшни его. Три оброти перерѣзалъ я благополучно, ухватился за четвертую — тутъ проснулся сторожъ, нашъ же русскiй плѣнникъ, и окликнулъ меня. Я испугался: на дворѣ было о ту пору человѣкъ до тысячи; хоть они и спали, а чуть только сдѣлайся тревога — бѣда! Я, съ тремя конями, выскочилъ на задворокъ, гдѣ товарищъ Резановъ стоялъ съ осѣдланными лошадьми; и мы съ ними кинулись на конь, ухвативъ по запасной лошади за–поводъ, и поскакали. Товарищи наши какъ–то оплошали, не то оробѣли, они не поспѣли за нами; а при нихъ остался весь харчъ, не было ровно ничего.
     Гнали мы, среди темной ночи, и въ хвостъ и въ голову, и къ свѣту поспѣли въ камыши, на Аральскомъ морѣ, и пролежали тамъ весь день Рождества. Ночью поѣхали далѣе — и чуть было не наткнулись на бѣду: Ханъ послалъ за нами въ погоню человѣкъ 70, и ихъ–то мы объѣхали, сонныхъ, — либо, можетъ статься, не захотѣли они трогать насъ, зная, что мы съ полнымъ оружiемъ и даромъ не дадимся.
     На третiй день и лошади, и мы, выбились изъ силъ. Что у нихъ, то у насъ, трои сутки ничего на зубъ не попадало, а морозы стояли порядочные. Дѣлать было нечего; чѣмъ пропадать голодомъ, поискать киргизскаго кочевья, — что Богъ дастъ! Наконецъ, послѣдняго декабря утромъ, на седьмой день, нашли мы табунъ конскiй, а тамъ доискались и кочевья. Мы сказались татарами, будто бѣжавшими давно изъ Россiи, и что ѣдемъ теперь назадъ, провѣдать, можно ли намъ воротиться по манифесту. Насъ накормили, старшина принялъ насъ хорошо, повѣрилъ во всемъ и обѣщалъ помощи. Мы отдали ему пару измученныхъ коней ханскихъ и оружiе свое, чтобы онъ отправилъ насъ, съ вожатымъ и съ харчами своими, до линiи, до русской границы; все было слажено, какъ вдругъ нелегкая принесла въ кочевье этихъ двухъ киргизовъ, — одного звали Култай — которые бывали въ Хивѣ, видѣли и знали меня.
     Култай сперва сталъ уговаривать хозяина моего, представить насъ въ Хиву, обѣщая большихъ наградъ отъ хана, а какъ тотъ не соглашался, то у нихъ дѣло дошло до ссоры и драки, и Култай, стращая старшину, что ханъ велитъ его казнить, отнялъ насъ и сталъ совѣтоваться съ товарищемъ своимъ, что дѣлать: если, говорили они, отведемъ ихъ въ Хиву, такъ, того гляди, отъ русскихъ намъ достанется, потому что мы близко границъ русскихъ кочуемъ; а коли отпустимъ ихъ въ Россiю — узнаетъ ханъ и сгубитъ насъ. По этому они рѣшили: убить насъ тайкомъ, чтобы никто объ этомъ не зналъ, и сказать и хану и русскимъ, что мы бѣжали отъ нихъ дорогой, а куда дѣвались — неизвѣстно. По этому завязался опять между всѣми киргизами споръ; наконецъ всѣ будто согласились везти насъ въ Россiю, поѣхали и взяли насъ съ собой.
     Отъѣхавъ верстъ 20, они стали раздѣвать насъ и обирать и ужъ раздѣли до нага, какъ опять завязался споръ и начали другъ друга стращать; покричавъ и пошумѣвъ, велѣли, однако, намъ одѣться и поѣхали дальше. Я во все время кричалъ и бранился съ ними, говоря, что это имъ даромъ не пройдетъ, что ужъ доберутся до нихъ казаки наши, если они насъ убьютъ. За бойкость эту они меня больше боялись и за мною присматривали; мнѣ мудрено было уйти; а Рязанову, какъ смирному человѣку, они вѣрили и объ немъ меньше заботились. Вотъ я и шепнулъ ему: бѣги ночью, здѣсь кочевья по близости есть, да въ первомъ становище и разскажи все; тутъ не далече до границы, такъ здѣшнiе киргизы побоятся и заступятся за насъ.
     Рязанова нагнали и поймали, но онъ успѣлъ повидаться со сторонними киргизами, которые пустились съ этою вѣстiю къ своему старшинѣ. Между тѣмъ мучители наши, чтобы уйти отъ погони, вдругъ рѣшились везти насъ опять назадъ, въ Хиву. Но старшина султана уже узналъ объ насъ и поимщики наши струсили; подумавъ, они опять воротились и повезли насъ сами въ Россiю, разсчитавъ, что выгоднѣе получить тамъ за насъ награду, чѣмъ уступить насъ старшинѣ. Но гонцы султанскiе все таки нагнали насъ и привели къ нему. Онъ содержалъ насъ дня два хорошо, а потомъ отправилъ въ Оренбургъ.
     45. Быль про себя.
     Отецъ мой былъ крестьянинъ Курской губернiи, жилъ въ свое время безбѣдно, но когда онъ умеръ и мать осталась одна съ дѣтьми, то хозяйство наше поразстроилось. Когда мы, сыновья, подросли, — а насъ было четыре брата — и мать положила заклятiе, чтобы не раздѣляться, даже и женатымъ, а жить вмѣстѣ, то состояньице наше стало опять по немногу поправляться. Старшiй братъ хозяйничалъ, а мы, хоть и были всѣ четверо погодки, были у него подъ приказомъ. Покуда мы были малы, то мать колотилась съ нами и ей было тяжело; но какъ мы всѣ вдругъ подросли и рабочихъ рукъ стало много, то и хозяйство наше стало вдругъ поправляться.
     Двое старшихъ братьевъ ужъ были женаты, когда сказанъ былъ у насъ рекрутскiй наборъ. Намъ, какъ четверникамъ, не миновать было рекрутчины и потому весь домъ нашъ, вся семья, заливалась горькими слезами. Мать совсѣмъ извелась въ три дня отъ плачу и печали, причитывая то надъ однимъ изъ насъ, то надъ другимъ, какъ надъ покойникомъ; я былъ младшiй, еще парень глупый, и плачъ матери и невѣстокъ меня совсѣмъ смутили и напугали; третiй братъ былъ малорослый и въ солдаты не годился, а потому и не горевалъ; но двое старшихъ, какъ послышали, что бѣда подходитъ, бѣжали и стали прятаться въ лѣсахъ и оврагахъ. Наберутъ, бывало, ночью тайкомъ хлѣба, и уйдутъ дня на три, на четыре; а я оставался одинъ съ матерью и съ невѣстками, потому что третiй братъ объ эту пору былъ въ извозѣ.
     Подумавъ, и мнѣ сидѣть дома не полюбилось; глядя на старшихъ братьевъ, я и подумалъ: за что же я одинъ останусь и буду отвѣчать за нихъ? Вотъ, какъ пришли они за хлѣбомъ домой, залѣзши въ свою избу, какъ воры, черезъ зады да коноплянники, я и сталъ проситься съ ними. Они мнѣ сказали на это, что мнѣ бояться нечего, что меня не возьмутъ, а сами опять ушли, покинувъ меня. Я сначала было повѣрилъ имъ, но послѣ разсудилъ, что они меня обманываютъ; почему и рѣшился уйти самъ по себѣ. Взявъ запасъ хлѣба, я вышелъ ночью и пошелъ, куда глаза глядятъ, потому что я до этого времени, какъ младшiй, почти не бывалъ нигдѣ за селомъ.
     Такимъ образомъ шелъ я, больше по ночамъ, недѣли двѣ, не зная гдѣ я и куда иду. Съѣвши весь хлѣбъ, увидѣлъ, что пришла бѣда: ѣсть до смерти хочется, а взять нечего и негдѣ: просить и стыдно и страшно, чтобъ не стали допытываться, а украсть и подавно боюсь. Однако голодъ донялъ меня такъ, что я подъ вечеръ зашелъ въ первую встрѣчную деревню, вошелъ въ избу и заставъ тамъ одну только хозяйку съ ребятишками, всплакался ей, признался во всемъ и просилъ, чтобъ она меня накормила. Ей меня жаль стало; давши мнѣ поѣсть и ломоть хлѣба на дорогу, она сказала: Богъ съ тобою, иди куда знаешь!
     Два дня шелъ я опять степью, все на полдень, и опять проголодался на смерть. Доняла меня такая грусть, что ужъ радъ бы былъ воротиться, да не знаю, куда итти. Наконецъ я ослабъ, заболѣлъ, а деревни нигдѣ не попадается. Я кормился одною только сырою рожью и гречихой, ѣлъ траву, какъ скотина, — день лежалъ въ хлѣбахъ, а ночью шелъ, самъ не зная куда.
     На разсвѣтѣ одного дня взошелъ я на курганъ, чтобъ увидать, гдѣ растетъ хлѣбъ и залечь въ него, потому что мѣста были степныя, голыя. Увидавъ издали, неподалеку дороги, горохъ, я обрадовался ему, какъ своему добру, забрался въ него, наѣлся вволю, и нарвавъ себѣ запасу въ пазуху, хотѣлъ уйти, какъ вдругъ увидѣлъ ѣдущаго по дорогѣ мужика; я притаился, но онъ меня увидалъ, спускаясь по изволоку, подъѣхалъ, вызвалъ и связалъ мнѣ назадъ руки. Я такъ оробѣлъ, что и не противился ему; я былъ еще парень молодой и крѣпко отощалъ, а онъ мужикъ здоровый.
     Связавъ меня, онъ порядкомъ отстегалъ меня кнутомъ и, привязавъ меня къ оглоблѣ, поѣхалъ. Мнѣ надо было по неволѣ равняться съ лошадью, которая порой бѣжала рысцой. Такимъ образомъ привелъ онъ меня въ свой домъ, который былъ не въ деревнѣ, а стоялъ въ полѣ одиночкой, какъ хуторъ. Въ избѣ развязалъ онъ мнѣ руки, погрозилъ кнутомъ и послалъ на–печь, приказавъ сидѣть тамъ смирно.
     Между тѣмъ хозяйка собрала обѣдать; онъ сѣлъ, поѣлъ, разсказалъ ей, что поймалъ вора въ горохѣ, какого–то бродягу — а я сижу между тѣмъ на печи, голодный какъ волкъ, и не знаю, что будетъ. Немного погодя, хозяйка сказала: ужъ хоть воръ, а надо же и его чѣмъ нибудь накормить; а хозяинъ отвѣчалъ: да я ужъ накормилъ его вотъ этимъ — кнутомъ, — развѣ еще прибавить? — Однако, дай ему щицъ и хлѣба. Самъ легъ спать, а хозяйкѣ велѣлъ строго меня стеречь, чтобъ не ушелъ.
     Отдохнувъ съ часокъ, хозяинъ всталъ, — а онъ ѣздилъ куда–то, да ночь былъ въ дорогѣ, — онъ опять связалъ меня, вывелъ на дворъ и привязалъ къ осѣдланной лошади, самъ сѣлъ верхомъ и поѣхалъ. Бѣгу я въ припрыжку, не знаю, что изъ меня и будетъ, куда меня ведутъ: сколько ни прошусь, а онъ молчитъ себѣ и не глядитъ на меня. Между тѣмъ насталъ вечеръ, смерклось и захватила насъ темная ночь, такъ что не видать было ни зги. Я бѣгу, спотыкаюсь и падаю, и хозяинъ ругаетъ меня, что я плохо за нимъ поспѣваю и онъ черезъ меня запоздалъ и сбился съ дороги и не попадетъ, куда надо было, къ ночи. Побившись еще съ часокъ, хозяинъ увидалъ, что не шутя сбился съ дороги; нашли тучки, поднялся встрѣчный вѣтеръ и пошелъ мелкiй, докучливый дождь. Хозяинъ свернулъ съ дороги въ сторону, досталъ желѣзныя конскiя путы, приковалъ меня на замокъ, нога съ ногою, къ лошади, и заставилъ такимъ образомъ стеречь ее, а самъ, не говоря ни слова, легъ, укрылся одежой и уснулъ. Все это сдѣлалъ онъ молча, не сказавъ мнѣ ни одного слова и не отвѣчая также ни однимъ словомъ на всѣ просьбы мои.
     Лошадь стала пастись и шагъ за шагомъ потащила меня за собою, а я долженъ былъ не хотя итти за нею, шагая съ нею въ ногу; если я зѣвалъ, то она вдругъ дергала меня желѣзными путами, и сбивала съ ногъ. Долго проходилъ я съ нею такимъ образомъ и замучился до того, что съ отчаянья завылъ голосомъ. Чтобы хоть немного отдохнуть, я поймалъ ее за морду, приподнялъ ей голову и, не давая пастись, заставлялъ стоять смирно на одномъ мѣстѣ. Оглядываясь кругомъ, между тѣмъ какъ она все дергала и рвала меня, то головою, то ногою и путами, я увидѣлъ, что мы съ нею отошли довольно далеко отъ того мѣста, гдѣ лежалъ хозяинъ; тогда пришло мнѣ вдругъ въ голову другое: что, кабы мнѣ удалось сбить съ ноги путы, сѣсть на готовую, осѣдланную лошадь и ускакать? Придумавъ это, я взялъ лошадь подъ уздцы и повелъ ее еще далѣе: ночь была такъ темна, что не видать было, куда ступаешь ногой. Я очутился съ лошадью въ оврагѣ, гдѣ былъ мелкiй кустарникъ; тутъ я остановился и сталъ, присѣвши, ощупывать свои кандалы; но я увидѣлъ, что мужикъ мой не ошибся, пустивъ меня беззаботно съ лошадью на всѣ четыре стороны: путы были изъ крѣпкаго, крученаго желѣза и такъ хорошо наложены, что мало было надежды съ ними справиться. Однако, не хотѣлось мнѣ отстать отъ этого дѣла, другаго спасенiя не было и я подумалъ: что будетъ, то будетъ, еще, должно быть, ночи много осталось — постараюсь; если хозяинъ не проснулся, то онъ до свѣту меня не найдетъ. Придерживая одной рукой лошадь за поводъ, я все еще сидѣлъ и перебиралъ другою рукою путы, чтобы найти въ нихъ тонкое и слабое мѣсто, гдѣ бы можно было ихъ перебить, а тамъ думалъ искать ощупью какого нибудь камня, снять стремя и попробовать своего счастья. Такимъ образомъ я сидѣлъ на корточкахъ, въ самомъ неловкомъ положенiи, какъ вдругъ лошадь моя фыркнула, сильно рванулась у меня изъ рукъ, понеслась со всѣхъ ногъ и поволокла меня таскомъ за собою, по землѣ. Не понимаю и теперь, какъ меня Богъ спасъ, что она мнѣ задними ногами не раскроила черепа; но, конечно, она не успѣла сдѣлать со мною такимъ образомъ болѣе нѣсколькихъ скачковъ, какъ вдругъ взвилась было на дыбы, приподнявъ меня, кверху ногами, отъ земли, а потомъ вдругъ ударилась всѣмъ тѣломъ объ–земь. Я не успѣлъ опомниться и не зналъ, что съ нею дѣлается, какъ волки навалились на лошадь со всѣхъ сторонъ: первый, и видно, самый отчаянный, ухватилъ ее за горло — въ это–то время она и взвилась было на дыбы; но онъ, видно, мѣтко вцѣпился и разорвалъ ей горло, почему она и упала, забившись ногами; а прочiе бросились и начали ее рвать. Всѣ они подкрались такъ тихо, ни разу не завывая, что я ихъ вовсе не видалъ и не слыхалъ.
     Нѣсколько времени лежалъ я, оглушенный и въ полупамяти, въ растяжку на землѣ; но вскорѣ, не смотря на разбитую голову и сильный испугъ, пришелъ въ себя, слышалъ, помнилъ и видѣлъ все, что около меня дѣлалось. Я лежалъ смирно, не смѣя привстать, ни даже пошевелиться; волковъ было вокругъ меня безъ малаго съ десятокъ; лошадь моя лежала ужъ не живая, и они рвали и дергали ее со всѣхъ сторонъ, такъ, что даже и меня, прикованнаго къ ней, таскали съ нею вмѣстѣ по землѣ. Раза три тотъ либо другой обнюхивали меня вплоть, но опять кидались на свою добычу.
     Я лежалъ и ожидалъ своего конца. Это длилось, какъ мнѣ казалось, очень долго, я думаю, болѣе двухъ часовъ; нажравшись до сыта, волки стали отходить по одиночкѣ, и присѣвъ тутъ же, по собачьи, на корточки, облизывались и выжидали своихъ товарищей. Въ числѣ ихъ было также гнѣздо молодыхъ, но уже порядочныхъ подростковъ, съ волчицей; одинъ изъ нихъ вздумалъ было сдуру завыть, но волчица тотчасъ же кинулась на него, оскаливъ зубы и онъ, замолчавъ и поджавъ хвостъ, принялся опять рвать зарѣзанную лошадь. Напослѣдокъ съ пятокъ волковъ, нажравшись, окружили меня, облизываясь и подошли вплоть, такъ что дотыкались до меня мордой, и стали обнюхивать; я лежалъ смирно и не дышалъ, они отошли, сѣли вмѣстѣ и дружно завыли; потомъ вскочили и стали шататься порознь и затѣмъ вскорѣ всѣ разбѣжались. Немного погодя, я уже слышалъ голоса ихъ издалека, по ту сторону оврага.
     Собравшись съ духомъ, я привсталъ, началъ въ потьмахъ присматриваться и увидалъ, что лошадь съѣдена была до–чиста; остались одни только растасканныя врознь кости. Путы все еще прикованы были по прежнему къ ногѣ конской, объѣденной кругомъ и оторванной, вмѣстѣ съ лопаткой, отъ туловища. Потянувъ свою ногу, я потащилъ за собою и ту; я щупалъ, глядѣлъ, придумывалъ — и не зналъ, какъ отъ нея отдѣлаться. Однако я принялся ломать конскую ногу въ колѣнкѣ и, послѣ долгаго мученья, успѣлъ въ этомъ: тогда я перекрестился и отправился вдоль по оврагу, волоча путы и кусокъ ноги конской за собой; но когда прошелъ первый страхъ, то я сталъ подогадливѣе, забралъ привѣсокъ этотъ въ руки и мнѣ стало по свободнѣе итти. Я ожидалъ каждую минуту что, либо хозяинъ меня нагонитъ, либо опять волки нападутъ и съѣдятъ меня безъ пощады, потому что теперь уже у меня нечѣмъ было ихъ потчивать. Я шелъ шибко, временемъ и бѣжалъ, но наконецъ выбился вовсе изъ силъ и въ это время замѣтилъ начало зари. Успокоившись немного, я легъ, въ ожиданiи свѣта, въ кусты, въ балку (долина, оврагъ), и вскорѣ заснулъ.
     Проспавъ, не знаю, сколько времени, я проснулся; солнышко было уже высоко. Сперва я не могъ опомниться: разбитая голова моя болѣла и все, что случилось со мною въ ночи, казалось мнѣ безтолковымъ сномъ. Но объѣденный волками мосолъ, съ путами на ногѣ моей, припомнилъ мнѣ все былое и увѣрилъ меня, что это быль, а не сонъ. Помолившись, усердно за спасенiе мое и горько покаявшись что пустился, по глупости и по примѣру старшихъ братьевъ, на такое недоброе дѣло, я и самъ не зналъ, что теперь начать, какъ быть, куда дѣваться и гдѣ найти чего нибудь поѣсть. Проклятыя путы и конскiй мосолъ, смущали меня еще болѣе, а между тѣмъ нечѣмъ было сбить ихъ и я видѣлъ, что самъ не смогу отъ нихъ отдѣлаться, а какъ мнѣ было съ этой колодой показаться кому нибудь на глаза, хоть бы въ деревню, хоть проѣзжимъ на дорогѣ? А какъ быть безъ хлѣба?
     Между тѣмъ какъ я раздумывалъ все это и плакался на горькую судьбу свою, услышалъ я голоса: мимо меня, не вдалекѣ, пролегала дорога, которой я и не замѣтилъ; по ней ѣхали чумаки, т. е. извощики на волахъ, съ обозомъ, и играли на сопѣлкахъ (дудочкахъ). Слушая издалека пѣсни эти, я крѣпко позавидовалъ добрымъ людямъ, которые, не боясь свѣта Божьяго и глаза другихъ людей, ѣдутъ себѣ спокойно и еще забавляются и веселятся. Чумаки остановились неподалеку этого мѣста, въ балкѣ, кормить своихъ воловъ, и поставивъ, по обычаю, возы рядами, распустили скотину, а сами раскинули треножники и принялись варить кашу.
     Я все сидѣлъ и смотрѣлъ, какъ чумаки ходили между возами, перекликались, шутили и смѣялись; потомъ закурился дымокъ подъ треножникомъ, понесся вѣтеркомъ на мою сторону, и мнѣ запахло жаренымъ и варенымъ. Волы бродили вокругъ меня, близко, и одинъ изъ чумаковъ, пошедшiй, чтобы согнать скотину въ кучу, поближе къ дорогѣ, чтобы не было потравы, увидалъ меня, подошелъ, посмотрѣлъ на меня молча и, подумавъ немного, сталъ подзывать товарищей. Чумаки сошлись надо–мной и стали допытываться, кто я, и что за человѣкъ? затѣмъ они взяли меня, дивуясь путамъ моимъ, съ лошадиной ногой, и привели въ обозъ, къ своему атаману или старшинѣ.
     Я разсказалъ всю правду, что и какъ было; выслушавъ меня и подивившись моимъ похожденiямъ, они сжалились надо–мною, сбили съ меня путы и накормили кашицей со свинымъ саломъ. Когда они собрались опять ѣхать, то я сталъ проситься съ ними, но они не взяли меня, сказавъ, что боятся отвѣчать за это, а посовѣтовали мнѣ лучше итти домой. Я поблагодарилъ ихъ и за это, сказавъ, что радъ бы и домой, да ужъ не знаю дороги, не знаю, куда итти. Распросивъ меня хорошенько, откуда я, изъ какихъ мѣстъ Курской губернiи, они показали мнѣ, какъ итти, сказавъ, что, видно, я шатался все вокругъ да около, потому что прямымъ путемъ будетъ не такъ далеко и въ недѣлю можно дойти.
     Поблагодаривъ ихъ, я пошелъ и благополучно добрался до–дому. Глупость наша не послужила намъ къ добру: какъ начался наборъ и дошла до насъ очередь, то втораго брата моего отыскали, засадили и забрили ему лобъ; а хозяйка его, съ ребеночкомъ, черезъ меня остались сиротами. Въ то же время, какъ побѣгъ нашъ длился мѣсяцевъ пять, въ самую рабочую пору, отъ начала лѣта и до поздней осени, то и хозяйство наше больно потерпѣло и разстроилось. На бѣду за нами числились еще старыя недоимки, съ тѣхъ поръ, когда мать, оставшись съ малыми дѣтьми, не могла всего оплачивать; мiръ платилъ за насъ, а разсчеты по этому дѣлу пошли ужъ годовъ пять спустя. Кромѣ того, по разстройству нашего хозяйства, мы и не могли уплатить даже сполна и новыхъ податей; сходка собралась, по разнымъ мiрскимъ дѣламъ, и присудила, между прочимъ, отдать меня, за побѣгъ и за недоимки, въ зачетъ, въ рекруты.
     Это случилось уже зимой; такимъ образомъ я, прошатавшись почти полгода, натерпѣвшись голода и холода, наготы и босоты, и всякихъ страстей, да еще разоривъ, пополамъ съ братьями, все хозяйство наше, я таки судьбы своей не обошелъ; а кабы я, сперваначала, не послушавшись худаго разума, пошелъ бы прямо изъ семьи нашей въ рекруты, такъ ничего бы этого не было и оба старшiе, женатые братья мои сидѣли бы теперь дома, да вся семья молила бы за меня Бога.
     Теперь, благодаря Бога, я служу хорошо; начальство довольно мною и не попадался я ни разу въ худомъ дѣлѣ. Больно только, что стараго грѣха не воротишь, прошлаго не поправишь. Доволенъ я хоть тѣмъ, что будучи отданъ за недоимки своего семейства, расплатился за него, и два оставшiеся брата могутъ содержать хозяйство и прокормить семью.
     46. Ворожея.
     Въ 1829 году прибыли мы самъ–другъ въ армiю, въ Турцiю, гдѣ въ то время шла война. Первымъ дѣломъ нашимъ было просить деньщиковъ, чтобы хоть было кому присмотрѣть за нашими лошадьми. Намъ дали малоспособныхъ для фронта пензенцевъ — и мы скоро увѣрились, что они точно были малоспособны, и что это былъ не поклепъ на нихъ. Одинъ изъ нихъ, Андрей, выказывалъ одну только способность: ѣсть безъ мѣры и безъ разбору, за двоихъ, троихъ, — пожалуй и за семерыхъ — во всякое время дня и ночи; онъ не разбиралъ часовъ, и потому былъ созданъ для походовъ. Другой, Степанъ, не могъ похвалиться и этимъ: это былъ какой–то бѣднякъ, выросшiй у глупой матери на пшеничномъ тѣстѣ, на ситничкахъ; вялый, нѣженка, брезгливый и слабый, онъ въ походъ плохъ, и нигдѣ не умѣлъ взяться руками за дѣло.
     Земляки эти вѣчно ссорились. Андрею, какъ здоровому мужику, отданы были на руки лошади, сбруя, сѣдла, вьюки, фуражъ; Степану приказано ходить за господами и стряпать обѣды. Не мудрена была должность эта, въ военное время: каша, мать наша — да кашица, кормилица; но Степанъ и съ этимъ не могъ управиться; отъ огня руки трескались, каша пригорала, огня раздуть на–скоро не умѣетъ; — а если мы ему выговаривали за это, то онъ плакался и жаловался на тяжелую службу свою, попрекая Андрея, что тому легко, Андрей, напротивъ, понимая, что его должность болѣе рабочая и тяжелая, бранилъ его и называлъ дуракомъ, особенно, когда Степанъ попрекалъ его обжорствомъ. Они прокляли другъ друга и напророчили, Степанъ Андрею, что онъ будетъ воръ и въ воровствѣ попадется и пропадетъ; а Андрей Степану, что его скоро турки задушатъ.
     Перешли мы съ армiею еще дальше, и на одномъ ночлегѣ долго ожидали своего повара и кормильца, Степана — но онъ не являлся. Мы давно проголодались, ночь наступала, со свѣтомъ надо было сыматься со стану и итти дальше — а Степана съ хлѣбомъ и харчами нѣтъ. Только мы его и видѣли; Степанъ пропалъ безъ вѣсти, съ лошадьми и вьюками; вѣроятно онъ, поссорившись съ Андреемъ и отъѣхавъ въ сторону, отсталъ отъ обоза и попался въ руки туркамъ.
     Прошелъ годъ, и другой, о Степанѣ мы давно забыли, а Андрей все еще служилъ вѣрой и правдой деньщикомъ, хотя онъ и былъ неповоротливъ, тупъ и глупъ, все по старому; но онъ былъ смиренъ и послушенъ, а и это, коли человѣкъ не пьетъ, свойства хорошiя. Онъ также былъ честенъ, никогда барскимъ добромъ не соблазнялся, и чужую деньгу берегъ.
     Однажды — это было передъ Пасхой — въ застольной вышла большая тревога, которая, послѣ долгихъ споровъ, крику и брани, кончилась тѣмъ, что кучеръ пришелъ къ барину, просить за свою кровную обиду; власть ваша, сударь, сказалъ онъ, а тутъ въ домѣ житья нѣтъ; Андрей укралъ у меня 50 рублей.
     Баринъ удивился этому, потому что Андрей, какъ я сказалъ, всегда слылъ честнымъ человѣкомъ и никогда не былъ замѣченъ въ воровствѣ. Онъ сдѣлалъ разбирательство, но оказалось, что кучеръ взялъ это, какъ говорится, съ вѣтру; никакихъ уликъ и доказательствъ на Андрея не было. Кучеръ твердилъ одно: власть ваша, сударь, а больше некому; но Андрей зарекался и подозрѣнiе ничѣмъ не подкрѣпилось, то баринъ и сказалъ кучеру, что надо предать дѣло на волю Божью, а Андрея наказывать за это нельзя.
     Черезъ день–другой кучеръ, однакоже, опять пришелъ къ барину съ тою же жалобою и утверждая, что некому было украсть денегъ, кромѣ Андрея, просилъ надъ нимъ расправы. Баринъ прогналъ было его; тогда онъ сталъ просить, чтобы ему позволили сходить съ Андреемъ къ ворожеѣ; если онъ правъ, то пойдетъ смѣло, а если виноватъ, да не захочетъ итти, такъ воля ваша, а деньги онъ укралъ.
     Чтобы отвязаться отъ этой докуки, и кончить дѣло, баринъ приказалъ Андрею итти съ кучеромъ къ ворожеѣ. Кучеръ былъ очень доволенъ, и Андрей, какъ казалось, также; назначили день и часъ, а именно, итти рано утромъ натощакъ — и отправились.
     Ворожея эта, которая ловко и искусно обманывала, не только простой народъ, но и многихъ неразумныхъ господъ, была старуха причудливая и принимала по выбору, за великую милость и хорошiя деньги, потому–де, что говорила всегда только одну правду; а если ей и случалось провраться, такъ, чай, этимъ никто послѣ не хвалился. Къ этой–то знаменитой ворожеѣ, которая всегда говорила одну только правду — кромѣ когда врала — кучеръ нашъ нашелъ дорогу, черезъ кухарку ея, которая приходилась кумой племяннику другаго кучера, знакомому нашему.
     Кучеръ всталъ до свѣту, разбудилъ Андрея, помолился и отправились. Пришедши на мѣсто, кучеръ увидѣлъ, что должно быть еще раненько: ставни у ворожеи еще заперты. Онъ постучался тихонько въ дверь, кухарка выглянула и сказавъ ему, что колдунья еще спитъ, велѣла обождать. Кучеръ съ Андреемъ присѣли рядкомъ за воротами и стали мирно разговаривать; прошло съ полчаса, кучеръ соскучился и пошелъ опять толкнуться; кухарка велѣла обождать минуточку въ сѣняхъ, обѣщавшись тотчасъ же доложить. Кучеръ остался одинъ, призадумался, раскидывая умомъ: найдутся ли деньги его, и что–то ворожея скажетъ Андрею? какъ вдругъ дверь опять растворилась, кухарка выглянула и позвала просителей.
     Кучеръ бросился опрометью къ воротамъ, призывая громко Андрея, но выскочивъ за ворота, увидѣлъ — не Андрея, а только мѣсто, гдѣ Андрей сидѣлъ. Онъ оглянулся въ обѣ стороны — нѣтъ его; вышелъ на середину улицы и, прищуриваясь, глядѣлъ туда и сюда, загородивъ отъ солнца брови ладонью — нѣтъ, нигдѣ не видать Андрея, и Богъ его знаетъ, куда онъ теперь не кстати запропастился! Поглядѣлъ опять на дворъ, зашелъ за уголъ въ одну сторону, въ другую — нѣтъ; видно, соскучился дожидаться, да ушелъ домой.
     Въ это время выглянула кухарка и, не давъ кучеру договорить жалобы своей, что Андрея онъ не найдетъ, — сказала: ворожея уже поглядѣла въ карты, и ходить тебѣ къ ней не зачѣмъ: воръ твой, вишь, бѣжалъ, далеко, и денегъ своихъ ты не найдешь.
     Поблагодаривъ нехотя куму племянника знакомаго кучера за такое нехорошее слово, тогда какъ онъ думалъ теперь–то и уличить дома Андрея въ томъ, что онъ струсилъ, а стало быть, укралъ деньги, — нашъ кучеръ подралъ домой. Пришедши, спрашиваетъ: давно Андрей пришелъ? — Нѣтъ, говорятъ, его здѣсь еще не бывало. — Какъ такъ? Онъ ушелъ отъ меня домой, струсилъ мошенникъ! — Нѣтъ, онъ домой не приходилъ. Ждать–пождать — Андрея нѣтъ, и опять таки нѣтъ, и нѣтъ по нынѣшнiй день: онъ пропалъ безъ вѣсти.
     
     
Список исправленных опечаток
     Стр. 12. «— А гдѣ же братъ Григорiй Онисимовичъ? — спросилъ голова, оглядываясь.» вместо: «— А гдѣ же братъ Григорiй Онисимовичъ. — спросилъ голова, оглядываясь?»
     Стр. 46. «Дубъ — это православный прадѣдъ твой» вместо: «Дубъ — это провославный прадѣдъ твой»
     Стр. 59. «либо скажи начальнику, либо попу» вместо: «либо скажи начальнику, либо пону»
     Стр. 75. «зальетъ онъ, засыплетъ землей, бьется одинъ–однимъ, какъ рыба объ–ледъ» вместо: «зальетъ онъ, засыплеть землей бьется одинъ–однимъ, какъ рыба объ–ледъ»
     Стр. 75. «съѣхался съ православнымъ человѣкомъ, который боится Бога» вместо: «съѣхался съ проваславнымъ человѣкомъ, который боится Бога»
     Стр. 78. «Наши орловскiе мужики, продолжалъ ямщикъ» вместо: «Наши орловскiе мужики продолжалъ ямщикъ»
     Стр. 79. «Филиппъ, такъ–бы ничего себѣ парень здоровый» вместо: «Филиппъ, такъ–бы ничего себѣпарень здоровый»
     Стр. 79. «ничего не пожалѣетъ, а и пуще того, коли гдѣ замѣшаются дѣвки» вместо: «ничего не пожалѣетъ, а и пуще того, коли гдѣ замѣщаются дѣвки»
     Стр. 80. «— Ничего, слава Богу» вместо: «— Ничего, славу Богу»
     Стр. 83. «не охотникъ до крестьянскихъ работъ, люди знали, что тесть у него человѣкъ съ достаткомъ» вместо: «не охотникъ до крестьянскихъ работъ люди знали, что тесть у него человѣкъ съ достаткомъ»
     Стр. 84. «Хозяйка замѣтила это и пристала къ нему.» вместо: «Хозяйка замѣтила это и при стала къ нему.»
     Стр. 90. «подкатилъ на саняхъ подъ ворота съ рѣзной стрѣхой» вместо: «подкатилъ на саняхъ подъ ворота съ разной стрѣхой»
     Стр. 91. «русскiй человѣкъ безъ сродниковъ не живетъ» вместо: «русскiй человѣяъ безъ сродниковъ не живетъ»
     Стр. 99. «и обнадежить его, что успѣетъ–де еще управиться съ нимъ и послѣ» вместо: «и обнадежить его, что успѣеть–де еще управиться съ нимъ и послѣ»
     Стр. 103. «Хозяйка отодвинула оконце и высунула голову.» вместо: «— Хозяйка отодвинула оконце и высунула голову.»
     Стр. 109. «гуляли они хорошо и весело, разговаривая о томъ, какъ зиму и все лгто будутъ работать» вместо: «гуляли они хорошо и весело, рязговаривая о томъ, какъ зиму и все лгто будутъ работать»
     Стр. 111. «Стало обдавать Степана изъ–за плечъ поперемѣнно» вместо: «Стало обдавать Степанъ изъ–за плечъ поперемѣнно»
     Стр. 117. «пожалѣлъ онъ парня, который самъ, безъ улики, безъ доносу, высказалъ на себя такое дѣло. Губернаторъ подумалъ и отложилъ дѣло въ сторону.» вместо: «пожалѣлъ онъ парня, который самъ, безъ улики, безъ доносу, высказалъ на себя такое дѣло, Губернаторъ подумалъ и отложилъ дѣло въ сторону.»
     Стр. 120. «больше, говоритъ, ничего не знаю» вместо: «больше, говоритъ, нечего не знаю»
     Стр. 121. «увидавъ кровь, онъ такъ испугался, что едва не обмеръ» вместо: «увидавъ кровь, онъ тамъ испугался, что едва не обмеръ»
     Стр. 121. «ему не дали договорить» вместо: «ему не дали договарить»
     Стр. 130. «увидѣли хорошiй садикъ» вместо: «увидѣли хорощiй садикъ»
     Стр. 134. «Въ голосъ каялся онъ дома, и своимъ, и народу, но Богъ видѣнья не далъ.» вместо: «Въ голосъ каялся онъ дома, и своимъ, и народу, но Богъ видѣнья не далъ,»
     Стр. 140. «Вотъ, говоритъ хозяинъ, сундукъ» вместо: «Вотъ, говоритъ хозяинъ сундукъ»
     Стр. 141. «Хозяинъ поглядѣлъ на него, да и спрашиваетъ» вместо: «Хозяинъ поглядѣлъ на него, да испрашиваетъ»
     Стр. 153. «накрыли надъ нами люки (т. е. западни, какъ въ подполье)» вместо: «накрыли надъ нами люки (т. е. западни, какъ въ падполье)»
     Стр. 154. «сами весь день выгружали посудину нашу, выдирали гвозди, а послѣ ее зажгли» вместо: «сами весь день выгружали посудину нашу, выдирали гвозди, а послѣ ее сажгли» (исправлено по 1838)
     Стр. 156. «чтобъ отпустилъ меня съ утра Богу помолиться» вместо: «чтобъ отпустилъ меня съ утра Богу помолится»
     Стр. 161. «Я и говорю товарищамъ: Ну, братцы, вмѣстѣ намъ не укрыться» вместо: «Я и говорю товарищамъ. Ну, братцы, вмѣстѣ намъ не укрыться»
     Стр. 167. «Жидъ согласился, кинули жребiй, досталось напередъ жиду.» вместо: «— Жидъ согласился, кинули жребiй, досталось напередъ жиду.»
     Стр. 186. «— Коли такъ, закричалъ старикъ, такъ вотъ–те ей, ей» вместо: «— Коли такъ закричалъ старикъ, такъ вотъ–те ей, ей»
     Стр. 187. «отвяжитесь, собаки, не скажу ему, не скажу ничего» вместо: «отвяжитесь, сабаки, не скажу ему, не скажу ничего»
     Стр. 188. «Вотъ тебѣ хозяйка моя, для ради примѣра и добраго приклада сей–часъ скажетъ: слава Богу, Иванъ лапотки покончилъ — а ты скажи за ней слѣдомъ» вместо: «Вотъ тебѣ хозяйка моя, для ради примѣра и добраго приклада сей–часъ скажетъ: слава Богу, Иванъ лапотки покончилъ — а ты скажи за нимъ слѣдомъ»
     Стр. 188. «Это съ чего ты взялъ? спросила обиженная Аннушка своего сожителя» вместо: «Это съ чего ты взялъ? Спросила обиженная Аннушка своего сожителя»
     Стр. 195. «Семенъ себѣ на умѣ» вместо: «Семенъ себѣ на умъ»
     Стр. 198. «а видно умереть ему больно не хотѣлось» вместо: «а видно умереть ему больно не хотѣлость»
     Стр. 203. «Оглянулись, лошадь точно плетется съ телегой поперегъ поля» вместо: «Оглянулись лошадь точно плетется съ телегой поперегъ поля»
     Стр. 203. «люди прошли ночью той весь лѣсокъ, не нашедши ничего» вместо: «люди прошли ночи той весь лѣсокъ, не нашедши ничего»
     Стр. 14. «и никто не могъ догадаться, отчего бы могло загорѣться въ нежилой клѣти» вместо: «и не никто могъ догадаться, отчего бы могло загорѣться въ нежилой клѣти»
     Стр. 23. «ханъ узналъ, что двое русскихъ, бѣжавшихъ отъ него за нѣсколько времени» вместо: «ханъ узналъ, что двое руссхиъ, бѣжавшихъ отъ него за нѣсколько времени»
     Стр. 32. «я поймалъ ее за морду» вместо: «я доймалъ ее за морду»
     Стр. 36. «я легъ, въ ожиданiи свѣта, въ кусты, въ балку (долина, оврагъ), и вскорѣ заснулъ» вместо: «я легъ, въ ожиданiи свѣта, въ кусты, въ балку, (долина, оврагъ) и вскорѣ заснулъ»
») Ата–нiазъ впослѣдствiи на такомъ же разбоѣ, наказанъ и сосланъ въ Сибирь.
??

??

??

??