Собр. соч.: В 8 т. 1861. Т. 4.
МИЧМАНЪ ПОЦѢЛУЕВЪ,
или
ЖИВУЧИ ОГЛЯДЫВАЙСЯ.
_____
ГЛАВА I.
Первая встрѣча.
_
     Въ Полтавѣ, на площади передъ памятникомъ, стоялъ, вечернею порой, молоденькiй офицеръ въ дорожномъ сюртукѣ на распашку и въ фуражкѣ. Онъ выставилъ одну ножку впередъ, окидывалъ бѣглымъ взоромъ памятникъ, то улыбался, то слегка призадумывался, и наконецъ, перемѣнивъ ногу и поднявъ правую руку, сказалъ вдохновенно:
              И надъ тобой, о мирная Полтава,
              Петра съ Россiей вѣковая слава
              На полѣ ратномъ бранью разразилась,
              И воспаривъ орломъ...
и замолчалъ, споткнувшись о четвертую риѳму, которая какъ–то въ эту минуту не далася.
     Между тѣмъ, другой офицеръ, худощавый, рослый, смуглый, съ небольшою просѣдью на тридцатомъ году, мѣрными шагами подходилъ по площади къ тому же памятнику и остановился передъ нимъ, по другую сторону. И это былъ проѣзжiй, но сюртукъ его застегнутъ на всѣ крючки и пуговицы; запыленные, мишурные эполеты на плечахъ; пѣнковая трубка на трехцвѣтномъ, черномъ, ранжевомъ и бѣломъ, шнурѣ на шеѣ; дворянская медаль на груди, дорожная сабля на отлетѣ и пистолетъ за портупеей. Выставивъ ногу на цѣлый аршинъ впередъ, скрестивъ руки, вперилъ онъ неподвижный, испытующiй взоръ въ подножiе памятника, и думное, угрюмое чело избороздилось морщинами. Давно небритая, рѣдкая борода отщетинилась ёжикомъ, голова наклонилась впередъ; брови грозно насупились, губы сомкнулись — и во всей осанкѣ этого пѣхотнаго oфицера, съ огромнымъ палашемъ при бедрѣ, было что–то рыцарское, причудливое. Простоявъ нѣсколько минутъ истуканомъ, онъ вдругъ пошелъ вокругъ памятника и встрѣтился съ молоденькимъ мичманомъ, который въ это время также снялся съ якоря и хотѣлъ было подо всѣми парусами безъ брасопки обогнуть памятникъ кругΏомъ. Сошедшись вплоть, мичманъ отскочилъ проворно вправо; — рыцарь, желая посторониться, также шагнулъ въ сторону и оба опять столкнулись. За тѣмъ, каждый снова посторонился, желая дать мѣсто встрѣчному, оба вдругъ приняли въ противную сторону и опять сошлись грудь съ грудью и лицемъ къ лицу. Рыцарь поднялъ голову, и блѣдное, обозначенное рѣзкими чертами, лице выражало какую–то разсѣянность и недоумѣнiе. Мичманокъ робко пробормоталъ: «виноватъ», взялся подъ козырекъ, а въ голубыхъ очахъ его на кругломъ молочномъ личекѣ и въ улыбкѣ написано было, что ему хотѣлось захохотать; но онъ смирился передъ испытующимъ взоромъ новаго Баярда.
     Я позабылъ сказать, что у мичмана борода была также небритая, потому–что еще не выросла.
_____
ГЛАВА II.
Прiемная зала.
__
     Обошедши памятникъ вокругъ, поэтъ и рыцарь, мечъ и цѣвница, встрѣтились снова, по другую сторону, но были уже оба гораздо осторожнѣе и раскланявшись съ какою–то принужденною вѣжливостiю, очистили другъ–другу дорогу — никто однако же не проходилъ; а когда, послѣ нѣсколькихъ секундъ томительнаго ожиданiя, оба, насмотрѣвшись видно вдоволь на памятникъ, вдругъ поворотили въ сторону, то увертливый мичманъ съ трудомъ избѣгнулъ новаго карамболя и оробѣлъ, встрѣтивъ угрюмо–грозный взоръ рыцаря. Но наружность обманчива: рыцарь сказалъ нѣсколько привѣтливыхъ словъ, поэтъ ухватился за нихъ — оказалось, что оба они намѣрены были итти за подорожною, которую вытребовали у нихъ, для засвидѣтельствованiя, въ канцелярiю генералъ–губернатора; и новые попутчики, знакомые незнакомцы, отправились вмѣстѣ черезъ площадь въ домъ главнаго мѣстнаго начальника.
     Взошедъ на крыльцо, поворотили они въ первыя двери налѣво, въ пустыя сѣни, въ которыхъ не было даже и лавки, не только стула, и рыцарь твердымъ шагомъ прошелъ сѣни и отворилъ вторую дверь, которая, какъ оказалось, вела въ канцелярiю. Писецъ вскочилъ съ мѣста, спросилъ: «что вамъ угодно?» а между тѣмъ отворилъ дверь въ сѣни и понуждалъ офицера двусмысленнымъ словомъ: пожалуйте, и движенiемъ руки, выдти. Рыцарь вытянулся, сталъ твердою ногою и сказалъ, что пришелъ за подорожною. «Сейчасъ, извольте обождать» продолжалъ писецъ, указывая на растворенную дверь; но какъ кавалеръ бронзовой медали насупилъ брови и не трогался съ мѣста, то перочинный художникъ объявилъ ему безъ обиняковъ, что постороннимъ людямъ, какого бы званiя они ни были, запрещается входить въ канцелярiю, въ этотъ таинственный храмъ безъимяннаго божества, жреца или жрицы — и указалъ на прибитый къ дверямъ листъ, за подписью генералъ–губернатора. Рыцарь прочиталъ, пожалъ плечами и вышелъ въ пуcтoпopoжнiя сѣни; взглянулъ раздраженнымъ перуномъ на молодаго пѣснопѣвца, скрестилъ руки и принялся ходить взадъ и впередъ, саженными шагами, при чемъ далъ палашу своему полную свободу чертить на разгулѣ по полу, стучать и брянчать, сколько ему было угодно. Мичманъ прислонился къ окну, перекинулъ нΏоги на крестъ, сложилъ руки и принялся разсматривать — носокъ своего сапога.
     Прошло добрыхъ полчаса — мичманъ поглядывалъ украдкой то на дверь, то на грознаго рыцаря, когда этотъ оборачивался къ нему спиною — а рыцарь шагалъ все чаще и смѣлѣе, громче и шире, и вытаскивалъ по временамъ изъ кармана за претолстую цѣпочку, съ большими рѣзными печатями, старообразные часы, поглядывалъ на нихъ, прикладывалъ къ уху, и, казалось, очень удивлялся, что они стояли, хотя это въ сущности была для него не новость. Наконецъ, потерявъ терпѣнье, кавалеръ подошелъ къ дверямъ канцелярiи, разставилъ нΏоги вилами, подбоченился лѣвою рукою, въ которой держалъ фуражку, а правою, согнувъ указательный палецъ и оборотивъ его колѣнцемъ къ двери, стукнулъ мѣрными ударами трижды. Писецъ или чиновникъ выглянулъ, придерживая дверь рукою, заткнувъ перо за ухо, спросилъ опять: «что вамъ угодно?» и на требованiе рыцаря отдать подорожную, отвѣчалъ снова: «сейчacъ, извольте обождать» а за тѣмъ притворилъ дверь и исчезъ.
     Рыцарь оборотился къ окну и уставилъ такой грозный, отчаянный взоръ на пiиту, что этотъ привсталъ и вытянулся и опустилъ руки, не зная, что сказать. «Пoйдемъ–те къ генералъ–губернатору», сказалъ рыцарь, протянувъ дружески руку; обрадованный мичманъ подалъ ему робко свою и оба вмѣстѣ, рыцарь какъ наставникъ, пiитa, какъ послушное дитя, котораго ведутъ за руку, отправились было по лѣстницѣ, ведущей вверхъ — но кавалеръ вдругъ раздумалъ, грозно взглянулъ на попутчика своего, выпустилъ руку его и воротился. Къ счастiю, вскорѣ вынесли обѣ подорожныя — герой палаша принялъ свою, окинувъ подателя съ ногъ до головы взглядомъ, который, казалось, могъ измолоть и измочалить живаго человѣка въ лыки — а мичманъ, въ смиренiи своемъ, покосился робко на грознаго попутчика своего — оба вышли, раскланялись, и каждый отправился туда, гдѣ остановился.
_____
ГЛАВА III.
Самозванцы.
__
     Мичманъ нашъ ѣхалъ, ѣхалъ, и ему вздумалось на одной станцiи заглянуть, отъ нечего дѣлать, въ разгонную книгy. Съ удивленiемъ разсматривалъ онъ послѣднюю, еще незасохшую записку, въ которой говорилось: «отъ Могилева до Николаева, киштымскаго пѣхотнаго полка штабсъ–капитaнy барону Аделю фонъ Адельсбургу» — и прочее. Какой же это Адельсбургъ, подумалъ мичманъ, и откуда онъ взялся, когда смотритель вносилъ это при мнѣ и съ моей подорожной? Мичманъ оборотился съ вопросомъ этимъ къ смотрителю, и этотъ, глянувъ въ книжку, смотрѣлъ на мичмана, какъ будто не понимая его, и наконецъ сказалъ: «да вѣдь это вы, сударь, это ваша подорожная.» Мичманъ, въ свою очередь, не понималъ смотрителя и взглянулъ раза два поперемѣнно на него и на книжку, развернулъ наконецъ подорожную свою, которую держалъ въ рукахъ, и прочиталъ: «отъ Могилева до Николаева, киштымскаго пѣхотнаго полка штабсъ–капитану барону Аделю фонъ Адельсбургу»; перечитывалъ это нѣсколько разъ, и все не понималъ ни слова, хотя подорожная нaпиcaнa и напечатана была очень четко. Смотритель догадался въ чемъ дѣло и спросилъ: «что вы, сударь, обмѣнили что ли гдѣ подорожную свою?»
     — Видно обмѣнилъ, — отвѣчалъ пiита — и видно обмѣнилъ еще въ Полтавѣ.
     «Да ваша же на чье имя была?» продолжалъ съ участiемъ смотритель.
     — На мое, — сказалъ мичманъ, — на мое собственное.
     — «Да вы же кто изволите быть такiе?»
     — Да я 28–го флотскаго экипажа мичманъ Поцѣлуевъ, и ѣду изъ Петербурга, а не изъ Могилева.
     «Ну», продолжалъ смотритель, «такъ вы свою подорожную нагΏоните, вотъ съ полчасика тому не больше, по ней проѣхалъ, такъ, смугловатъ изъ себя, поджарый офицеръ, высокiй, и страхъ ceрдито глядитъ.»
     Мичманъ взглянулъ въ книгу и увидѣлъ, что дѣйствительно передъ нимъ проѣхалъ изъ Петербурга въ Николаевъ, мичманъ Поцѣлуевъ. Онъ собрался наскоро, сѣлъ и поскакалъ, въ догонку за своей подорожной.
_____
ГЛАВА IV.
Попутчики.
__
     Прибывъ на слѣдующую станцiю, Поцѣлуевъ къ удивленiю своему услышалъ, что тёзка не тёзка, а однопрозванецъ его, не проѣзжаль. Нашъ мичманъ нe зналъ что подумать, куда дѣвался баронъ съ чужою подорожною — и не успѣлъ еще покончить думы и рѣшить окончательно, что это все равно, и что ему также точно можно доѣхать до Николаева съ баронскою, какъ и съ своею подорожною, когда услышалъ колокольчикъ, а вслѣдъ за тѣмъ увидѣлъ и самого барона, въ палашѣ, съ медалькой, съ трубкой, въ какой–то вычурной фуражкѣ, съ лаковымъ околышемъ и подбородною цѣпочкой. Баронъ встрѣтилъ нашего мичмана насупившись и надувшись и заостривъ неподвижныя очи, какъ стрѣлы — и Поцѣлуевъ не зналъ какъ подойдти, какъ приступиться, чтобы не раздражить грознаго Губерта. Слово–зῺа–слово, дѣло объяснилось, рыцарь удивлялся этому странному, непонятному случаю, до чрезвычайности, но былъ такъ снисходителенъ, что свалилъ всю вину на чистописателя, обмѣнялся подорожною и, узнавъ при этомъ случаѣ, что нашелъ попутчика и сверхъ того еще земляка, предложилъ ему ѣхать вмѣстѣ. Поцѣлуевъ трусилъ немного, правду сказать, и гораздо охотнѣе поѣхалъ бы одинъ; попутчикъ его глядѣлъ какимъ–то неразгаданнымъ звѣремъ и неопытный мичманъ не понималъ вовсе, что значитъ это грозное лице и осанка, при учтивомъ и мягкомъ обращeнiи героя; — но отказаться, на это у него не стало духу; поэтому попутчики сѣли и пoѣxaли вмѣстѣ, на одной перекладной.
_____
ГЛАВА V.
Мичманъ Поцѣлуевъ.
__
     Смарагдъ Петровичъ Поцѣлуевъ былъ сынъ помѣщика Екатеринославской губернiи, воспитывался въ морскомъ корпусѣ, былъ выпущенъ мичманомъ, назначенъ въ Черноморскiй флотъ и ѣхалъ теперь въ Николаевъ.
     Смарагдъ былъ мальчикъ съ хорошими способностями, съ доброю, дѣтскою душой, родился подъ благодѣтельнымъ влiянiемъ созвѣздiя лиры и былъ поэтъ. Такъ по крайней мѣрѣ ему самому казалось; хотя сущность дѣла заключалась въ томъ, что Смарагдъ вступилъ въ тѣ лѣта и отношенiя, когда всякiй человѣкъ съ душой и чувствомъ дѣлается поэтомъ, и стиховъ не пишетъ только тотъ развѣ, кому своенравная природа положительно отказала въ способности, расположить готовую мысль мѣрными стопами и закончить ихъ риѳмою. Въ caмомъ дѣлѣ, есть люди, которые рѣшительно не въ состоянiи написать самое будничное четырестишiе. Они пишутъ прозою хорошо, цвѣтисто, въ прозѣ ихъ есть поэзiя, но они не въ состоянiи сложить четыре стиха, cколькo бы ни бились. Если такихъ людей по справедливости называютъ, въ этомъ отношенiи, бeздарными, то Смарагдъ Петровичъ былъ юноша даровитый; онъ писалъ стишки, не смотря на недавнее упражненiе свое въ искусствѣ этомъ и малую опытность, довольно складно и свободно, даже не рѣдко наобумъ, вдругъ, но — генiй его былъ слабосиленъ; это была обыкновенно одна только вспышка и начатое стихотворенiе оставалось недоконченнымъ. Начать стихотворенiе было ему легко, во всякое время, почти не стоило труда; но продолженiе и конецъ всегда откладывались на неизвѣстный срокъ и очень рѣдко исполнялись.
     Поцѣлуевъ получилъ дома отъ матери, нѣмки, благонравное воспитанiе, мечтательное воображенiе, курчавый волосъ, бѣлое лице и голубые глаза; отъ отца, русскаго, беззаботный нравъ, не глупую голову, довольно широкiя плΏеча и крѣпкое здоровье. На тринадцатомъ году, поступилъ онъ въ морской корпусъ, пробылъ тамъ пять лѣтъ и теперь, съ эполетами, шитымъ воротникомъ и саблею на черномъ лаковомъ ремнѣ черезъ плечо, увидѣлъ свѣтъ.
     Поцѣлуевъ, какъ оcтpый, но скромный и чулый мальчикъ, котoрый выросъ дома безъ розогъ, этой необходимой принaдлежнocти и приправы всякаго порядочнаго вocпитанiя, Поцѣлуевъ понялъ, въ пeрвые три дня своего прeбывaнiя въ корпусѣ, что здѣсь всего вѣрнѣе и безопаснѣе, какъ можно менѣе попадаться на глаза, не пускаться никогда и ни въ какiя дѣтскiя игры, a сидѣть прижавшись къ cтѣнкѣ, тише воды, ниже травы. Такъ было въ то время въ корпусѣ; я знаю, что теперь совсѣмъ иное; я говорю о давнопрошедшемъ. Тогда сѣкли съ большимъ прилежанiемъ каждаго, кто попадался въ такъ называемой шалости, то есть, кого заставали за какимъ бы–то ни было занятiемъ, кромѣ учебныхъ тетрадей; а кто не попадался, того оставляли въ покоѣ, разсуждая весьма основательно, что нельзя же пороть всѣхъ, поголовно; дежурный барабанщикъ и такъ уже не успѣвалъ припасать розогъ.
     Но Поцѣлуевъ по крайней мѣрѣ обогатилъ въ корпусѣ знанiе русскаго языка; и вотъ вамъ цѣлый списокъ новыхъ словъ, принятыхъ и понятныхъ въ морскомъ корпусѣ; читайте и отгадывайте: бадяга, бадяжка, бадяжникъ, новичокъ, нетлѣнный, копчинка, старикъ, старина, стариковать, кутило, огуряться, огуряло(*), отказной, отчаянный, чугунный, жила, жилить, отжилить, прижать, прижимало, сводить, свести, обморочить, втереть очки, живые очки, распечь, распекало, отдуть, накласть горячихъ, на фартъ, на ваганъ, на шарапъ, фурочкой, фурка, и прочее и прочее. Поцѣлуевъ, кромѣ того, научился повиноваться безпрекословно всякому старику, то есть старому кадету, въ широкихъ, coбcтвенныхъ брюкахъ, въ затяжкѣ, въ пoртyпейкѣ, или ременномъ, лаковомъ поясочкѣ съ мѣднымъ наборомъ и левиками. Въ классахъ было много кадетовъ и каждымъ заниматься учителямъ недосужно; поэтому они требовали по крайней мѣрѣ, чтобы кадеты сидѣли тихо, не шумѣли и не кричали; и смирный поневолѣ считался прилежнымъ.
     Итакъ, собственно кадетская жизнь оставила въ Поцѣлуевѣ не много поэтическихъ воспоминанiй; но какъ онъ былъ за то счастливъ и доволенъ, когда вышелъ въ гaрдeмарины и пошелъ, на плоскодонномъ фрегатѣ, до Красной Горки! тяжеленько мальчику сидѣть изъ году въ годъ за рѣшеткой — неминуемая участь всѣхъ тѣхъ, у которыхъ нѣтъ родныхъ или сострадательныхъ знакомыхъ въ столицѣ — и какъ отрадно за то подышать воздухомъ на свободѣ, быть гребцомъ, марсовымъ, понимать и слушать команду вахтеннаго и чувствовать себя полезнымъ и нужнымъ на своемъ мѣстѣ — отдать брамъ–фалъ, взять кливеръ на гитовы, по командѣ, или даже спустить зΏа–словомъ флагъ или гюйсъ — а наконецъ, объѣдаться изюмомъ, орѣхами, пряниками, всегдашнею морскою провизiею гардемаринъ, ходить въ рабочей, измаранной смолою, рубахѣ, подпоясавшись портупейкой, въ фуражкѣ на ремешкѣ или цѣпочкѣ, чтобы ея не сорвало вѣтромъ; купаться, кататься на гребномъ суднѣ, не ходить цѣлый мѣсяцъ въ классы и двигать руки и ноги на свободѣ — о, это знаетъ только тотъ, кто это испыталъ.
     Но послѣ одного раздольнаго и разгульнаго мѣсяца, слѣдуетъ одиннадцать однообразныхъ, затворническихъ. Малодушiе опять беретъ верхъ и, засыпая и просыпаясь, трехъ–кампанецъ досчитывается уже по пальцамъ дня, или по крайней мѣрѣ мѣсяца, выпуска. Легко сказать, вольный казакъ — офицеръ, самъ себѣ господинъ, въ эполетахъ — съ саблей — никто не смѣетъ высѣчь — легко сказать, а воля ваша, голова закружится отъ этого внезапнаго перехода. Право не мудрено, что многiе, въ неистовой, необузданной радости своей, кидаются въ крайности и распоряжаются, какъ новые, неопытные хозяева, свободою своею довольно дурно. Нашего Поцѣлуева въ этомъ упрекнуть было нельзя; онъ опьянѣлъ, когда надѣлъ мундиръ и пошелъ свободно, безъ провожатаго, по Невскому проспекту и юнкерΏа передъ нимъ вытягивались и весь мiръ передъ душою его раскрылся на всѣ четыре стороны — но упоительныя мечты унесли его въ одну только, самую невинную крайность: онъ видѣлъ все, весь мiръ, въ радужныхъ цвѣтахъ и розовой оболочкѣ и сдѣлался, на первый случай, поэтомъ.
_____
ГЛАВА VI.
Баронъ Адель–фонъ Адельсбургъ.
__
     Бaрoнъ Губертъ Рудольфовичъ Адель–фонъ Адельсбургъ былъ сынъ — отца своего, барона древней германской отрасли, коего предки съ давнихъ временъ поселились въ Kyрляндiи. Cтарый баронъ, въ молодыхъ лѣтахъ еще, раззорился, yтратилъ довольно значитeльнoe имѣнiе свое въ залогѣ, по виннымъ откупамъ сосѣднихъ гyбeрнiй, и перeнесъ жестокiй ударъ этотъ съ твердостiю; но онъ не хотѣлъ уже оставаться на родинѣ, и служить у равныхъ или даже низшихъ, по роду и родословной, и пошелъ управлять имѣнiемъ русскаго боярина, въ южную Россiю. Тамъ жилъ онъ спокойно, покинувъ всѣ затѣи и высокомѣрные замыслы, и женился въ Екатеринославской губернiи, на внучкѣ сербскаго выходца Екатерининскихъ временъ, взялъ въ приданое бѣдную деревеньку, зажилъ было опять кой–какъ помѣщикомъ, но вскорѣ умеръ.
     Вотъ почему нашъ кавалеръ бронзовой медали былъ баронъ, прозывался Адель–фонъ Адельсбургъ, и между тѣмъ, по матери, исповѣдывалъ православный законъ, а по мѣсту рожденiя, по воспитанiю, природному языку, былъ русскiй, и еще екатеринославецъ, то есть землякъ Cмарагда. Cмуглое, сухощавое лице, рѣзкiя черты, кapie, острые глаза, изобличали въ немъ кровь южныхъ славянъ; высокiй ростъ, величавая, медленная поступь и рыцарскiй–духъ нѣмецкаго барона древняго поколѣнiя. Онъ cлужилъ, какъ всѣ бaрoны у насъ, въ гвардiи, а какъ укpaинeцъ, въ конницѣ — былъ переведенъ за поединокъ въ армейскiй пѣхотный полкъ, тѣмъ же чиномъ, перенесъ этотъ ударъ судьбы, по примѣру отца, безъ ропота, безъ жалобы, признавалъ cyдъ надъ собою справедливымъ, но и себя въ дѣлѣ своемъ правымъ. Гербъ Губерта изображалъ: на бѣломъ полѣ обнаженный мечъ и кровавую полосу поперегъ; по четыремъ угламъ цвѣли: роза, незабудка, лилiя и фiaлкa. Истолковавъ и пояснивъ по произволу гербъ этотъ, баронъ признавалъ себя и мечъ свой урожденнымъ защитникомъ невинности, бѣлаго цвѣту, и видѣлъ въ четырехъ цвѣткахъ иносказательное изображенiе пола, которому считалъ святымъ долгомъ посвятить всю жизнь свою. Это былъ баснословный рыцарь среднихъ вѣковъ, ожившiй и олицетворившiйся дивнымъ образомъ, въ прозаическiя времена паркетнаго шарканья мундировъ съ перехватами, и лайковыхъ бальныхъ перчатокъ — переродившiйся, обрусѣвшiй нѣмецкiй баронъ, Баярдъ, въ русскомъ пѣхотномъ мундирѣ, словомъ, рыцарь Губертъ Рудольфовичъ! Въ первый разъ слышу, что рыцарей также зовутъ по имени и отчеству. Онъ носилъ на груди мѣдное, древнее распятiе вершка въ четыре; никогда не ходилъ безъ дворянской медали: на часовой цѣпочкѣ его висѣли три гербовыя печати разныхъ величинъ; на указательномъ лѣвомъ пальцѣ, былъ у него огромный перстень съ рѣзнымъ гербовымъ камнемъ; въ фуражкѣ, въ шляпѣ его и на всѣхъ вещахъ, даже на визитныхъ карточкахъ — былъ наклеенъ отпечатанный съ мѣдной досчечки гербъ его, съ раскинутою повязкой, на которой можно было прочитать: Мой мечъ твой щитъ. Лишившись, съ переводомъ въ пѣхоту, сабли и шпоръ, о чемъ очень скорбѣлъ, баронъ носилъ, по крайней мѣрѣ въ дорогѣ, огромный, рыцарскiй мечъ, передѣланный по наружности на кирасирскiй палашъ, и привѣшивалъ его всегда къ поперечной портупеѣ золоченою цѣпью. Cо шлемомъ предковъ своихъ, парою разрозненныхъ налокотниковъ и круглымъ щитомъ, на которомъ былъ когда–то рacписанъ красками гербъ бароновъ, и съ серебряными, древними запястьями праматери своей, Гертруды, Адель–фонъ Адельсбургъ никогда не разставался, а таскалъ вещи эти на всѣхъ домашнихъ походахъ и стоянкахъ съ собою, и развѣшивалъ ихъ на каждомъ привалѣ и ночлегѣ надъ изголовьемъ своего ложа.
     При всѣхъ странностяхъ этихъ, баронъ былъ добрѣйшiй, и благороднѣйшiй человѣкъ, былъ готовъ принести себя на жертву всякому доброму дѣлу — но на бѣду принимался за это обыкновенно очень не впопадъ и не кстати, не въ ладъ и не въ мѣpy, и, вмѣсто одолженiя, надоѣдалъ и докучалъ всякому. Поединокъ, напримѣръ, за который онъ былъ исключенъ изъ гвардiи, завязался вотъ съ какого повода: прогуливаясь вечеромъ, поздно, по Невскому, благородный баронъ встрѣтилъ офицера, который заговаривалъ очень незастѣнчиво съ красавицею, слѣдуя за нею по пятамъ. Если бы баронъ сколько нибудь удостоилъ разобрать дѣло пообстоятельнѣе, то онъ бы безъ труда убѣдился, что здѣсь каждый третiй человѣкъ былъ лишнiй, что бесѣдующiе вовсе не нуждались въ третейскомъ судѣ; но баронъ былъ тогда особенно въ духѣ видѣть угнетенную невинность, разгоряченное воображенiе его подстрекнуло, онъ ввязался въ дѣло, объявивъ себя заступникомъ прекраснаго пола; и наконецъ, не могши вынести обиднаго отвѣта встрѣчнаго фоблаза, принужденъ былъ его вызвать. Такимъ образомъ попадался баронъ уже не въ первый разъ; но, какъ рыцарь кровью и душой, не исправлялся, не измѣнялся, а продолжалъ спасать и воевать и заступаться, тамъ, гдѣ его никто объ этомъ не просилъ, и называлъ людей, которымъ надоѣдалъ и докучалъ, неблагодарными.
     Этотъ нравъ обозначался въ наружности, въ станѣ, и во всѣхъ прiемахъ барона, вырѣзался на замѣчательномъ лицѣ его, какъ семейный гербъ, служившiй вывѣскою и клеймомъ книжки барона, фуражки, пистолета, собаки, даже стола и стула, если только барону случалось обзаводиться ими, какъ своею собственностiю. Баронъ былъ тощъ и сухъ, расхаживалъ какъ на ходуляхъ, подбоченивался, задумывался и забывался на каждомъ шагу, Богъ вѣсть о чемъ; удивлялся всему, подозрѣвалъ всѣхъ и все, морщился, хмурился, сводилъ и разводилъ сербскiя брови свои, и вѣчно глядѣлъ грознымъ перуномъ, между тѣмъ какъ онъ, если его ничего не раздражало, былъ кротокъ какъ дитя, и добръ, какъ пятнадцати–лѣтняя дѣвица. Но гдѣ только касались слабой его струны, рыцарства, тамъ онъ былъ неукротимъ какъ левъ, и готовъ былъ cтрѣляться десять разъ въ одинъ день.
_____
ГЛАВА VII.
Портовой заштатный городъ.
__
     Cидя рядомъ на тележкѣ, попутчики наши почти во всю дорогу молчали; баронъ дичился, а мичманъ не смѣлъ его безпокоить. Послѣднiй однакоже узналъ отъ молчаливаго, угрюмаго товарища своего, что этотъ посланъ въ Николаевъ съ двумя пѣхотными унтеръ–офицерами, которые ѣдутъ сзади, для обученiя матросовъ фронтовой службѣ. Маловажное, повидимому, обстоятельство это, еще болѣе напугало робкаго мичмана — фронтовая служба была въ то время во флотѣ — не приманкою; и еще особенно для черноморскаго флотa. Cтарые, заслуженные офицеры, съ трудомъ только привыкали къ вытяжкѣ и выправкѣ; а молодежь, глядя на нихъ, также кряхтѣла и пугалась премудрости этой. Нынѣ уже не тѣ времена: офицеры и матросы наши показали подъ Варною, и особенно подъ Анапою, что они xopoшie пушкари и бомбардиры, отличные саперы, славные eгеря и застрѣльщики, и смѣлые охотники нa приступѣ. — Но въ то время было не то: сказываютъ, что когда баронъ нашъ, для перваго oпытa, вздумалъ cдѣлать, по обязанности своей, одному экипажу баталiонное ученье, а въ послѣднемъ взводѣ не оказалось даже двухъ челoвѣкъ, которые шли въ ногу, да сверхъ того еще штыки надъ головами крестились и цѣплялись одинъ за одинъ и благородный баронъ, въ неукротимомъ порывѣ отчаянья, заломивъ pyки, воскликнулъ: «Боже мой! это что за народъ?» то крайнiй матросъ въ задней шеренгѣ, порываясь попасть въ ногу и стоптавъ уже тремъ передовымъ своимъ всѣ закаблучья, придерживая лѣвою рукою прикладъ ружья, снялъ фуражку и оборотившись къ вопрошающему, отвѣчалъ съ незлобною улыбкой: «мы съ глубокой пристани, Очаковскiе, ваше благородiе!»
     — Боже мой, подумалъ кавалеръ бронзовой медали, — какъ времена перемѣнчивы! Очаковскiе! Какое громкое, звучное, славное имя! Очаковскiе! такъ изводится родъ человѣческiй; и возьмите названiе, какое угодно, самое громкое и блестящее въ старину, славное, великое, напримѣръ названiе какого нибудь знаменитаго, неприступнаго замка, и назовите нынѣшнихъ жителей его этимъ именемъ, и припомните въ тоже время старину, — не горькая ли это насмѣшка надъ славою прадѣдовъ?
     Такъ мечталъ и заносился угрюмый Губертъ Рудольфовичъ, глядя съ презрѣнiемъ на нынѣшнee недостойное ополченiе Очакова, между тѣмъ какъ попутчикъ его ходилъ по богохранимому градy Николаеву, распахнувши врата сердца своего настежь, и приговаривая встрѣчному и поперечному, съ улыбкою на устахъ и глазахъ: милости просимъ! Cмарагдъ былъ неутомимъ въ визитахъ, въ засвидѣтельствованiи почтенiя, искалъ знакомства въ каждомъ домѣ, гдѣ было болѣе трехъ оконъ на улицу; принималъ каждое свѣтское приглашенiе: «прошу быть знакомымъ» — въ буквальномъ смыслѣ, и являлся, беззаботливо и безпечно, на другой же день, къ обѣду или къ вечеру; а если въ домѣ была милая хозяйка, или еще, упаси Богъ, дочери, то Cмарагдъ обживался тамъ въ сутки, а много въ двои, и былъ какъ дома, хотя и сохранялъ всегда врожденную живому нраву его скромную говорливость, вѣжливость и услужливость. Его любили вездѣ; пожилые семейные люди, считая себя всѣ нѣкоторымъ образомъ начальниками его, потому что всѣ они были морскаго вѣдомства, говорили ему привѣтливо: ты; маменьки этого города — въ то время по крайности — очень любили проворныхъ и обязательныхъ молодчиковъ, всегда готовыхъ на любую услугу; а Cмарагдъ безотказно готовъ былъ сбѣгать десять разъ на день, съ образчикомъ ленты или тафты, въ лавки; попросить компаснаго мастера, чтобы велѣлъ починить расклепавшiяся ножницы; конопатнаго, чтобы, при вставкѣ двойныхъ рамъ, прислалъ законопатить Ώокна; фонарнаго, чтобы починить въ каретѣ фонари; а столярнаго, чтобы велѣлъ надѣлать сотни двѣ вилочекъ, для пришпильки бѣлья, которое безъ этого срываетъ вѣтромъ и валяетъ на земь. Cмарагдъ съ особеннымъ жаромъ схватывалъ шапку свою и пристегивалъ кортикъ, не длиннѣе, если не короче, вязальнаго прутка, когда просили его проводить семейство вечеромъ на прогулку, на знаменитый бульваръ, позади Адмиральской улицы, надъ Ингуломъ; не отходилъ ни на мигъ, если просили его состоять при свитѣ, по случаю какого нибудь сборища, напримѣръ спуска корабля, или театральнаго представленiя штурманскихъ учениковъ — поняньчиться съ платкомъ или шалью, и прочее.
     Баронъ былъ совсѣмъ въ другихъ отношенiяхъ къ обществу. Онъ соблюдалъ все, что хорошiй тонъ можетъ требовать отъ степеннаго человѣка, но онъ не искалъ никакого знакомства, рѣдко бывалъ въ домахъ, хотя и не пропускалъ ни одного собранiя большаго общества. Онъ никогда не улыбался, глядѣлъ зорко, пристально, сложивъ руки, подбирался и вытягивался, подходя къ барынѣ или дѣвицѣ, и отпускалъ обдуманныя, изысканныя и тяжеловатыя учтивости. На него смотрѣли всѣ, какъ на чудака; предубѣжденiе урожденныхъ флотскихъ и портовыхъ противу армейщины здѣсь ничѣмъ не опровергалось; дѣвицы пугались угрюмой молчаливости барона, когда онъ молчалъ, и боялись еще болѣе важнаго, рѣшительнаго и привлекающаго общее вниманiе, приступа барона, когда онъ, расшаркиваясь, подходилъ, какъ на тeaтрѣ, и отпускалъ затверженныя пошлости. Я не говорю, чтобы барышни наши, въ то время, слушали охотно однѣ только не пошлыя учтивости; но по крайней мѣрѣ — есть на все снаровка и ухватка, образъ и способъ; можно сказать одно и тоже, одни и тѣже словῺа, такъ и этакъ; можно шепнуть что нибудь во время кадрили — не французской, которой тогда еще не довезли до заштатныхъ гoрoдовъ, а простой — можно шепнуть что нибудь, какъ будто оно вырвалось у васъ невольно, невзначай, и можно, или лучше сказать, нельзя возгласить тоже самое во всеуслышанiе, расшаркавшись, какъ голландскiй пѣтухъ и обративъ смѣшными пpieмами своими на себя и на того, съ кѣмъ говоришь, вниманiе цѣлаго общества. Но отказные враги барона были — всѣ тѣ, которые принадлежали не къ первой шеренгѣ общества, хотя они и втирались туда частенько, и даже похитили въ ней, нѣкоторые по крайней мѣрѣ, право гражданства. Это были именно мастеровые чины адмиралтейства: блоковый, канатный, парусный, столярный, конопатный, фонарный, токарный, котельный, шлюпочный, компасный, и Богъ вѣсть какiе еще мастерΏа, впрочемъ люди въ чинахъ, въ почетныхъ званiяхъ — и главное — съ весьма хорошимъ достаткомъ. Жалованье ихъ было, конечно, очень небольшое; но они жили хорошо, иные довольно открыто, давали за дочерьми весьма порядочное приданое, на худой конецъ домикъ съ полнымъ хозяйствомъ; кромѣ того, въ цѣломъ городѣ pѣшительнo не было мастероваго, за исключенiемъ имъ подчиненныхъ; и особенно не было такого, который сдѣлалъ бы все, что угодно, даромъ. — Всѣ эти обстоятeльcтвa, согласитесь сами, уже достаточны для того, чтобы дать господамъ этимъ почетное мѣcтo въ обществѣ, которое безъ нихъ не можетъ существовать.
     Но бapoнъ Адель фонъ Адельсбургъ не признавалъ ихъ годными и достойными; онъ строго держался своего рыцарства и дворянства, и если благородство, въ смыслѣ чести, было для него неотъемлемою пpинадлежностiю двoрянинa, то баронъ, на оборотъ, не всѣхъ благородныхъ, то есть чиновныхъ, признавалъ дворянами; по кpaйней мѣрѣ онъ мысленно исключилъ изъ бархатной книги своей всѣхъ господъ фонарныхъ, котельныхъ и компасныхъ — и чрезвычайно ловко и тонко, съ разборчивостiю кавалера лучшаго свѣта и тона, умѣлъ показать это даже и въ обращенiи съ женскимъ поломъ мастероваго сословiя.
_____
ГЛАВА VIII.
Поцѣлуевъ ищетъ поцѣлуя.
__
     Баронъ полюбилъ на бѣду молодаго, откровеннаго земляка своего; сверхъ того, это было первое и сначала почти единственное его знакомство въ Николаевѣ — и благородный баронъ, воображая себя всегда защитникомъ и заступникомъ слабѣйшаго и почитая Поцѣлуева ребенкомъ, которому еще нуженъ дядька, предложилъ ему жить вмѣстѣ. Бѣдный Смарагдъ, не смѣя противиться волѣ своего грознаго, по виду, опекуна, потупилъ очи и — согласился. Cмарагдъ вздыхалъ объ этомъ уже напередъ, вспоминая, изъ второй части теорiи и практики кораблевожденiя Гамалѣя, что повитый лаврами мечъ*) и беззаботная лира, хотя и находятся въ одномъ и томъ же сѣверномъ полушapiи, но раздѣлены на вѣки вѣчные млечнымъ путемъ и сойдтись не могутъ, развѣ быть свѣтопреставленiю. Не смотря на это, они наняли общую квартиру, не подалеку вѣчнозеленой казенной аптеки — и расположились жить вмѣстѣ. Почему не такъ: были же времена, когда мечъ и цѣвница живали какъ братъ съ cecтрoй!
     Баронъ далъ Cмарагду лучшую изъ трехъ комнатокъ, и самъ занялъ какой–то получуланъ, въ которомъ господствовали всегдашнiе сумерки. Щитъ, мечъ, гербъ, огромныя перчатки, даже наручни прабабушки, заняли обычное свое мѣсто. Cмарагдъ убралъ комнату свою тремя трубками, кисетомъ, шляпой, — а клеенчатаго чахла, или еще и кивера, тогда не было — саблей, кортикомъ, десяткомъ учебныхъ и другихъ книгъ, гдѣ опять незабвенный Гамалѣй, обнявшiй, въ сочиненiи своемъ, первый и доселѣ еще одинъ, всѣ отрасли сложной мореходской науки, занималъ первое почетное мѣсто; кромѣ того, Cмарагдъ вскорѣ обзавелся шести–струнной, италiянской гитарой, которая со временъ сенявинскаго похода, у насъ, въ черноморскомъ флотѣ, во всеобщемъ употребленiи. Cкажемъ правду: Cмарагдъ, въ первое время по крайней мѣрѣ, поглядывалъ иногда, и то только невзначай, на корешокъ своего Гамалѣя, а далѣе въ него не углублялся: вольность, свобода, своя воля, самъ себѣ господинъ — вотъ что текло теперь по жиламъ Смарагда и составляло всю жизненную полноту тѣла его, то, что врачи собственно называютъ turgor vitalis. Душа блаженствовала и мечтала, не заботясь ни о чемъ. Смарагдъ помнилъ и понималъ себя въ одномъ только этомъ смыслѣ; грудь его дышала свободно, душа купалась въ какомъ–то блаженствѣ, онъ былъ счастливъ, самъ не зная чѣмъ и отъ чего; онъ жилъ со всегдашнею улыбкой на устахъ, съ какимъ–то отблескомъ самодовольствiя въ голубыхъ глазахъ; словомъ, онъ жилъ, и жилъ впервые. На укромномъ столикѣ его лежали въ порядкѣ всѣ письменныя принадлежности и пo крайней мѣрѣ на двадцати лоскуткахъ сдѣлано было начало какого нибудь пылкаго или очень чувствительнаго стихотворенiя. Баронъ былъ для Смарагда добръ, предупредителенъ — но несносенъ. Губертъ Рудольфовичъ cдѣлaлся не только хозяйственнымъ и нравственнымъ опекуномъ cвoeго неровнаго товарища; но требовалъ отчета почти во всѣхъ помышленiяхъ его, не только въ поступкахъ. Если доблестный баронъ не былъ на ученьѣ, то Поцѣлуевъ oбыкновенно бѣжалъ изъ дому; отчетность эта зaтрудняла его со дня на день болѣe; а сухость, суровость, положительное направленiе всѣхъ пoмышленiй баронa, приводили Смарагда Петровича въ совершенное отчаянiе. Къ этому присоединилась еще какая–то темная, безочетная ненависть моряка къ учителю фронтовой службы, тѣмъ болѣе, что учитель этотъ вздумалъ давать ученику своему дома, на досугѣ, частные уроки ротнаго и баталioннaгo ученья, отъ которыхъ отчаянный ученикъ бѣжалъ безъ оглядки въ первый и ближайшiй знакомый ему домъ.
     Повѣсть наша происходила въ тѣ времена, когда благоденствовали еще хозяйственная, исполнительная и казначейская экспедицiи; когда жилъ былъ и капитанъ надъ портомъ, именуемый обыкновенно за–просто портовымъ; когда было много совѣтниковъ, которымъ нынѣ уже ни слуху, ни духу. И первый, ближайшiй домъ, куда бѣжалъ Cмарагдъ, принадлежалъ одному изъ совѣтниковъ адмиралтейства, который жилъ открыто, не хуже самого капитана надъ портомъ и умѣлъ при этомъ пользоваться еще и тѣмъ неоспоримымъ преимуществомъ надъ пocлѣднимъ, что выpoстилъ, выкормилъ и образовалъ, сколько обстоятeльства позволили, двухъ премилыхъ дочерей. Поцѣлуевъ былъ въ домѣ этомъ свой, влюблялся черезъ день, то въ Надю, то въ Наташу, и любилъ ихъ поочередно — страстно и жарко, до первой встрѣчи cъ какою либо иною очаровательной дѣвицей, которыхъ было, какъ всюду, такъ и въ Николаевѣ, довольно: потому что и здѣсь, какъ вездѣ, Поцѣлуевы, съ братiею, многаго съ дѣвицъ не спрашивали, и не заботились ни о чемъ, кромѣ пригоженькаго ихъ личика. Изящный же вкусъ николаевской молодежи, вѣрно не уступалъ въ этомъ отношенiи ни въ чемъ вкусамъ иногороднымъ; помнится, по крайней мѣрѣ, что и въ то время уже о воспитанности и образованности дѣвушекъ разсуждали изрѣдка одни только родители; о качествахъ и способностяхъ умственныхъ и нравственныхъ толковать было приторно и пошло. У поэта нашего, у Cмарагда, при новыхъ отношенiяхъ его, давно уже родилась мысль, съ которою онъ ложился, засыпΏалъ, няньчился во снѣ, просыпΏался и носился во весь день, до новаго сна. Поэтъ самъ видѣлъ, что ему поэзiя какъ–то не совсѣмъ еще далась, что чего–то недостаетъ, не хватаетъ, и онъ искалъ причину этому не въ себѣ, а въ отношенiяхъ внѣшнихъ. Первое, yбiйственное для дара его обстоятельство, было сожительство съ несноснымъ барономъ; надобно, думалъ Cмарагдъ, чѣмъ нибудь перевѣсить это, забыться; мнѣ нуженъ толчекъ, искра, и тогда — я чувствую, что все во мнѣ задышетъ полымемъ, я напишу что нибудь сильное, могучее, даровитое, самобытное. Искру эту и толчекъ, электрическiй ударъ этотъ, Cмарагдъ нашелъ въ воображeнiи своемъ и теперь ухаживалъ уже съ мѣсяцъ времени самъ около себя, не зная какъ бы справиться съ собою, настроить себя и заставить выполнить, осуществить на дѣлѣ, столь желанную мѣру. Что же вы полагаете, поэтъ нашъ выдумалъ? Бездѣлицу: ему хотѣлось добыть, подъ какимъ бы–то ни было предлогомъ, какимъ бы то ни было способомъ, одинъ только поцѣлyй миловидной дѣвицы, дѣвы, какъ онъ ее называлъ, а потΏомъ бѣжать дoмoй безъ оглядки, запереться отъ докучливаго барона и просидѣть ночь на пролетъ надъ самодарнымъ творенiемъ своимъ, излить всѣ чувства свои въ какомъ нибудь подражанiи Нелединскому–Мелецкому, Мерзлякову, Дмитрiеву, даже Карамзину, котораго стихотворенiя, тогда еще, новостiю языка своего, невольно поражали и восхищали. Пушкина еще не было; я думаю, что онъ бы свелъ съ ума нашего героя.
     Съ тѣхъ поръ, какъ въ мечтательной головѣ Поцѣлуева родилась эта, потрясающая душу, мысль, улыбка расцвѣла на немъ вдвое ярче прежняго, а таинственная поволока придала голубымъ очамъ его какое–то страдальческое выраженiе. Смѣшно и забавно было видѣть, какъ Cмарагдъ выходилъ день–за–день на ловлю поцѣлуя и какъ недовѣрчивый и неотступный дядька его, баронъ, слѣдилъ воспитанника своего шагъ за шагомъ, какъ бралъ его въ допросъ, послѣ каждой прогулки и отлучки, какъ при этомъ, горячая кровь Cмарагда била ключемъ въ лицо и въ голову, а Губертъ Рудольфовичъ Адель фонъ Адельсбургъ хмурилъ брови, морщилъ губы въ жемокъ, поглядывалъ изподлобья, сложивъ руки, наклонивъ голову, закидывая плеча и потΏомъ, тряхнувъ головою и оставивъ скрытнаго недоросля своего на короткое время въ покоѣ, отправлялся въ свою каморку, ходить взадъ–и–впередъ, по четыре шага въ оба конца, и думать: чтобы это такое значило? Поцѣлуевъ не тотъ, что былъ; тутъ что нибудь да кроется; мальчикъ молодой, легкомысленный, онъ можетъ влюбиться, надѣлать шалостей, погубить всю будущность свою — надо за нимъ присматривать; мнѣ его жаль.
_____
     ГЛАВА IX.
     Незванный свидѣтель.
     __
     Баронъ въ самомъ дѣлѣ сдержалъ слово свое: онъ слѣдилъ Поцѣлуева почти неотступно, рѣшился даже знакомиться безъ обиняковъ, въ домахъ, гдѣ тотъ бывалъ; всѣмъ стало это кидаться въ глаза; таинственный баронъ честилъ посѣщенiями своими людей, которыхъ прежде не хотѣлъ и знать; приходилъ всегда слѣдомъ за воспитанникомъ своимъ, мало говорилъ, по всегдашнему обычаю своему, но много ломался, хмурился, всему удивлялся, и зорко поглядывалъ на Cмарагда, который алѣлъ и блѣднѣлъ oтъ испытующаго взора опекуна своего и не зналъ куда дѣваться. Стали толковать объ этомъ болѣе и болѣе, стали допрашивать и Поцѣлуева, но не могли добиться никакого толку и заключили, что баронъ чудакъ, какихъ немного на бѣломъ свѣтѣ. Бaрoнy до этого всего было мало нужды; онъ дѣлалъ свое: утромъ занимался ученьемъ, послѣ обѣда ученьемъ, а къ обѣду и вечеромъ отправлялся отыскивать по городу камрада своего, отъ котораго сталъ уже требовать довольно настойчиво, чтобы тотъ говорилъ ему напередъ, гдѣ будетъ обѣдать, гдѣ проводить вечеръ. Бapoнъ слѣдилъ неутомимо и дослѣдился.
     Cмарагдъ, какъ мы сказали, спасаясь отъ домашнихъ уроковъ баталiоннаго ученья, схватилъ фуражку свою съ бѣлою выпушкой и полетѣлъ къ совѣтнику. Это было вечеромъ, и притомъ зимою; Ивана Ефимовича не было дома, а дѣвушекъ Cмарагдъ засталъ за фортепiанами. Вышла и мать, подали чай, пошли въ гостинную и, безъ дальнѣйшихъ околичностей, унесли туда и свѣчи изъ залы, гдѣ сдѣлались почти потемки, по крайней мѣрѣ болѣе чѣмъ сумерки. Смѣялись, шутили, бесѣда шла бѣглая, веселая; Надя и Наташа были очаровательны, особенно Наташа, на которую Cмарагдъ теперь преимущественно полагалъ надежды свои; зашелъ споръ о томъ, сколь высоко идетъ напѣвъ какой–то пѣсенки, потΏомъ заспорили, до которой нотки Надя возьметъ тоненькимъ голосочкомъ своимъ; Надя увѣряла, Смарагдъ не вѣрилъ, и она вскочила и пошла въ залу, сѣла беззаботно за фортепiано, на которыя частiю упадалъ свѣтъ изъ дверей гостинной, стала перебирать однимъ пальчикомъ кости, выше да выше, и слѣдила за ними, попадая, какъ Богъ и учитель велѣли, звонкимъ голоскомъ своимъ.
     Cмарагдъ сталъ за стулъ, шепталъ Надѣ на ухо, что выигралъ закладъ, что она не достаетъ чисто какое–то фа или соль, та оправдывалась, силилась достать выше и выше. — Надя была мила, спорила, но казалась уступчива и незлопамятна — разговаривала промежуткомъ вслухъ, съ маменькой и сестрой, которыя сидѣли въ гостинной. — Cмарагдъ не могъ упустить этотъ благопрiятный случай и — исполнилъ давнишнiй обѣтъ свой, совершилъ подвигъ, отъ котораго въ немъ кровь мгновенно остыла, сердце заболѣло, очи ослѣпли. Надя пискнула едва слышнымъ голосомъ, взяла громкiй и звучный аккордъ и сказала вслухъ, повысивъ голосъ: Наташа, поди сюда, споемъ что нибудь вмѣстѣ. Наташа вошла со свѣчею въ рукахъ — и баронъ Адель фонъ Адельсбургъ, стоя у дверей въ переднюю, противъ фортепiанъ, важно и величественно съ нею разшаркивался.
     Надобно вамъ сказать, что баронъ вошелъ въ переднюю въ то самое время, когда чета наша, занятая громкимъ споромъ, выходила изъ гостинной въ залу; баронъ вошелъ потихоньку, притаился въ потьмахъ у самыхъ дверей; ему было очень любопытно увидѣть, что изъ всего этого будетъ и чѣмъ это глазъ–нΏа–глазъ въ потьмахъ кончится; баронъ прислушивался во всѣ уши, присматривался во всѣ глаза — и, если не могъ услышать всего, что говорено было шопотомъ, по промежуткамъ отводнаго разговора вслухъ, но по крайности слышалъ и видѣлъ довольно, гораздо болѣе, чѣмъ кому нибудь, на мѣстѣ Cмарагда и Нади, могло бы быть желательно.
_____
ГЛАВА X.
Нелитературное объясненiе.
__
     Баронъ, посидѣвъ у Ивана Ефимовича въ домѣ съ полчаса, въ самомъ угрюмомъ, дикомъ и отчаянномъ молчанiи, такъ, что нагналъ тоску и страхъ на хозяекъ и на односума своего, на Cмарагда, разсудилъ наконецъ и самъ; что видѣлъ довольно, что выжидать уже болѣе нечего и отправился домой. Cмарагдъ не зналъ, до какой степени баронъ проникъ въ тайны его, но какое–то волненiе и безпокойство томили его и гнали въ чистое поле. Оставшись еще на короткое время, потому только, что баронъ ушелъ, Смарагдъ взялъ однакоже вскорѣ фуражку, вышелъ, снялъ съ себя шейный платокъ, накинулъ жиденькiй плащъ на распашку и пошелъ пройтись по обширной адмиралтейской площади, мимо артиллерiйской слесарни, до полуразрушеннаго каменнаго квартала казенныхъ домовъ, которыми съ этой стороны оканчивается городъ. Нахлебавшись вдоволь холоднаго вѣтру и прозябнувъ немного, Cмарагдъ поворотилъ, прошелъ вдоль слободки до казенной аптеки и — робкою рукой отворилъ калитку своего жилья. Ему какъ–то очень тяжело было идти на свиданьe съ доблестнымъ барономъ, который ложился всегда очень поздно, а потому и теперь еще сидѣлъ, закинувъ голову, скрестивъ нΏоги, курилъ огромную пѣнковую трубку свою, пускалъ клубы дыма подъ самый потолокъ и барабанилъ пальцами по кожанному дивану отбой или переправу; а по временамъ насвистывалъ eгepcкie сигналы. Какъ ни старался Поцѣлуевъ войдти потихоньку, скорѣе раздѣться, лечь и притвориться соннымъ, чтобы потῺомъ, на свободѣ и безъ помѣхи, излить тайкомъ на лоскутѣ бумажки чудныя вдохновенiя нынѣшняго вечера — но баронъ его подстерегъ, вошелъ къ нему, походилъ, опять вышелъ, опять вошелъ и наконецъ сталъ Наполеономъ въ дверяхъ и сказалъ:
     «Я не охотникъ до объясненiй, Cмарагдъ Петровичъ, но отношенiя мои къ вамъ заставляютъ меня дѣлать это иногда противъ воли. Я давно уже подозрѣвалъ, глядя на васъ, какiя нибудь неумѣстныя связи; видѣлъ, что съ вами что нибудь да дѣлается — но то, что я видѣлъ своими глазами сегодня — того я отъ васъ, какъ отъ офицера и дворянина, не ожидалъ.»
     — Что же вы такое видѣли, баронъ? — спросилъ Поцѣлуевъ.
     «Я видѣлъ, если вы непремѣнно хотите, чтобы я вамъ сказалъ это», отвѣчалъ баронъ, «я видѣлъ, что вы поцѣловали Надежду.»
     На одинъ только мигъ Cмарагдъ было не много потерялся; вслѣдъ за тѣмъ, умилительное воспоминанiе возвратило ему языкъ, бодрость, веселость и шутливость. «О», сказалъ онъ, «кто не обнимаетъ, хотя въ мечтахъ, эту усладительную богиню, надежду! — Но — если вы это видѣли, Губертъ Рудольфовичъ, если вы не шутите, тогда вы, конечно, видѣли много, гораздо болѣе, чѣмъ вамъ видѣть слѣдовало, потому–что никому не позволяется видѣть то, чего нѣтъ и не было.»
     — Стой, молодой человѣкъ, — воскликнулъ баронъ, раставивъ вилами и руки и ноги и всѣ десять пальцевъ, — остановись, молодой человѣкъ, ты хочешь сказать неправду, ты хочешь играть истиной, честью — остановись: ты русскiй дворянинъ, хотя и молодъ еще; что ты будешь отвѣчать мнѣ, если я спрошу тебя, на дворянскую честь и совѣсть твою, правду ли я сказалъ или нѣтъ?
     Поцѣлуевъ всталъ, и принялъ такое рѣшительное, твердое положенie, какого мы доселѣ еще за нимъ не видывали, и сказалъ: «Послушайте, баронъ, если вы хотите, чтобы я не сердился на допросъ вашъ, то не сердитесь же и вы на мои отвѣты, а выслушайте меня спокойно. — Я молодой человѣкъ, это такъ; но я изъ опеки вышелъ; по этому я бы могъ просто спросить васъ, по какому праву вы хотите меня опрашивать какъ ребенка? — но я — дайте мнѣ договорить, если угодно — я, вмѣсто этого, не отвѣчая вамъ на первый случай ни да, ни нѣтъ, спрошу въ свою очередь: какая же тутъ бѣда и что за несчастье и безчестье, если молодой человѣкъ, разъ или два на вѣку своемъ, позволитъ себѣ поцѣловать дѣвушку? что тутъ за бѣда? на что мнѣ жить на свѣтѣ, если нельзя ловить, хотя на лету, на перелетѣ быстрокрылыя услады, которыя даруютъ мнѣ на нѣсколько дней силу и крѣпость, и новую жизнь, и новую радость въ жизни? Здѣсь все зависитъ только отъ мѣста, врeмени и обстоятельствъ — нужна разборчивость, чувство приличiя, чутье, чтобы все это вышло въ ладъ и въ мѣру и чтобы все покрыто было для цѣлаго свѣта непроницаемымъ покровомъ тайны. Поэтому тотъ, кто видѣлъ то, чего видѣть не должно, виноватѣе того, кто былъ при этомъ лицемъ дѣйствующимъ и неосторожно ввѣрился обманчивымъ обстоятельствамъ, не подозрѣвая тутъ соглядатаевъ. — Собственно же въ поцѣлуѣ, я не вижу ни грѣха, ни безчестья. Вотъ вамъ, баронъ, мнѣнiе мое о вопросномъ дѣлѣ; что же наконецъ собственно до видѣннаго вами, то я прошу васъ вѣрить, что вы ошиблись: вы ничего не видали; — я прошу васъ сообразовать съ этимъ и словΏа свои по тому же предмету, со мною ли, съ другимъ ли кѣмъ вы будете говорить; прошу васъ объ этомъ, не столько ради меня самого, какъ ради дѣвицы, которая не можетъ стать съ вами на одну доску, какъ я теперь, и объясниться. Оставимъ же дѣло это на всегда, будто его и не бывало.»
     Баронъ не могъ не признать въ этомъ отвѣтѣ Поцѣлуева что–то рыцарскoe, благородное; онъ подалъ руку молодому товарищу и раздувъ ноздри, приподнявъ брови угловатымъ сводомъ и откинувъ плеча назадъ, сказалъ подъ наитiемъ какого–то восторга: «въ васъ течетъ благородная славянская кровь.»
_____
ГЛАВА XI.
Разводная.
__
     Этимъ кончилось дѣло на тотъ разъ; но, при первомъ случаѣ, оно опять возобновилось и не могло уже снова вполнѣ уладиться; а случайное обстоятельство окончательно разстроило принужденное соглacie нашихъ односумовъ; временная затишь миновалась и порывъ бурнаго шквала разогналъ ихъ въ разные концы.
     Баронъ самъ ceбѣ не могъ, или не хотѣлъ, отдать яснаго отчета въ чувствѣ, которое подстрекало его ссориться со Смарагдомъ за невинныя его волокитства; но это просто была ревнивая зависть. Поцѣлуевъ былъ всюду дΏома, вездѣ свой, съ барышнями обходился почти какъ съ ровнями, потому–что совѣсть его была чиста и непорочна, и барышни ему отвѣчали, большею частiю, по той же причинѣ, тѣмъ же. Напротивъ, бaронъ нашъ, неуклюжею почтительностiю своею и неумѣстною околичностiю, никогда не успѣвалъ найдти рacпoлoжeнiе и довѣрчивость своихъ бoгинь. Это раждало въ немъ скрытную досаду на счастливца, которому всѣ блага земли доставались шутя, играючи, и баронъ, черезъ нѣсколько дней, снова началъ пилить Смарагда поучeнiями и требовать отчетности въ дѣлахъ его и поступкахъ. То Смарагду непростительно было отбивать у такой–то дѣвушки жениховъ; то не шло волочиться за дочерью совѣтника, который дослужился чиновъ изъ званiя клерка или баталера и не былъ столбовымъ дворяниномъ; то не должно было ходить въ такой–то домъ, гдѣ не умѣли цѣнить людей, потому–что сухо приняли барона; то не слѣдовало бы навязываться прихвостнемъ такой–то дѣвицѣ, которой Cмарагдъ, по мнѣнiю барона, надоѣдаетъ; а знаться съ блоковымъ, паруснымъ и компаснымъ, хоть они и чиновные люди, не идетъ уже вовсе, и прочее и прочее. Нравоученiя эти Cмарагду такъ надоѣли, что онъ, оперившись уже однажды, раздумывалъ, какъ бы растаться съ барономъ по добру, выдти изъ этой несносной опеки, которою докучали ему въ насмѣшкахъ по цѣлому городу.
     Не прошло недѣли послѣ объясненiя Смарагда съ барономъ, по дѣлу о похищенномъ поцѣлуѣ, какъ въ домѣ капитана надъ портомъ намекнули нашему поэту слегка, промежду шутокъ, на это происшествiе. Не ycпѣлъ Cмарагдъ нашъ раздумать и порѣшить, въ какомъ смыслѣ принять намекъ этотъ, какъ въ другомъ домѣ случилось тоже, и наконецъ мичманΏа, товарищи Поцѣлуева, разсказали ему, смѣючись, что вотъ–де, Смарагдъ Петровичъ, какiе въ городѣ носятся о васъ слухи. — Это уже взбѣсило нашего искателя поцѣлуевъ не на шутку, вывело его изъ терпѣнiя, и онъ рѣшился разстаться съ барономъ, не говоря ему ни слова, на другой же день. Распустить слухи эти по городу было рѣшительно некому, кромѣ самого барона, потому–что ни одна душа болѣе ничего объ этомъ не могла знать.
     Cмарагдъ пришелъ надувшись домой, отыскавъ и нанявъ себѣ уже напередъ жилье, скромное, маленькое, но за то одинокое и еще cъ угла на уголъ противъ дΏома конопатнаго мастера; потΏомъ на другое утро, когда баронъ ушелъ на ученье, Cмарагдъ оставилъ ему малословную записку, что хочетъ жить одинъ; навьючилъ своего деньщика шляпой, саблей, гитарой и чемоданомъ, и перебрался. Тутъ вздохнулъ поэтъ нашъ посвободнѣе, настроилъ гитaрy, сыгралъ и спѣлъ, самъ для себя, старинную италiянскую арiйку, которую выучилъ его одинъ, очень нѣжный, вѣковѣчный капитанъ–лейтенантъ, бывшiй еще въ знаменитомъ корфинскомъ походѣ — положилъ гитару, и воспламенившись, по возможности, воспоминанiями минувшихъ дней, принялся сочинять посланiе къ надеждѣ, вѣрѣ и любви. Несносный, докучливый баронъ удушилъ было въ Cмарагдѣ послѣднюю искру даровитости его и даже намеднишнее приключенiе, котораго поэтъ нашъ такъ давно искалъ и жаждалъ, какъ вдохновенiя самаго возвышеннаго и могучаго, доселѣ еще не имѣло никакихъ пocлѣдствiй. Пытка барона словно окатила Cмарагда ведромъ студеной воды. Надобно было наверстать, по возможности, утраченное.
     Адель фонъ–Адельсбургъ возвращался домой съ твердымъ намѣренiемъ сказать малолѣткѣ своему краснорѣчивое, обстоятельное и убѣдительное слово, о существенной пользѣ высшей и низшей тактики, подразумѣвая въ послѣдней собственно искусство маршированiя; а воинственный, рыцарскiй духъ барона и изъ этой прозы извлекъ для себя свою поэзiю — и такъ баронъ вошелъ, изготовивъ назидательную рѣчь свою, когда услышалъ, что Cмарагда уже нѣтъ, и нѣтъ гитары его, ни чемодана. Баронъ изумился и глядѣлъ съ четверть часа на деньщика своего глазами съ большую помадную банку; а деньщикъ, знакомый уже давно съ этимъ безсмысленнымъ взоромъ, продолжалъ пpеcпoкoйнo обстоятельный разсказъ свой о случившемся, и въ заключенiе подалъ оставленную Поцѣлуевымъ записку. Баронъ прочелъ ее молча, походилъ сокрушительными шагами по комнатѣ и разразился въ проклятiяхъ на людскую неблагодарность.
     Между тѣмъ надобно отдать каждому должное: не баронъ распустилъ слухъ, который не безъ причины огорчилъ столько нашего поэта: деньщикъ Аделя фонъ–Адельсбурга слышалъ весь разговоръ барина своего съ Поцѣлуевымъ, и былъ прямой виновникъ распущенныхъ сплетней. — Кирюшка, ловкiй, молодой парень, изъ господскихъ, былъ отданъ бaринoмъ въ солдаты, если вѣрить словамъ рaзcказчика, собственно за вольность противу женскаго пола; вотъ почему все, относящееся къ этой статьѣ, его очень занимало; онъ наострилъ уши, когда рѣчь пошла по этой части, разсказалъ потомъ все, что слышалъ, прiятелю своему, кучеру портоваго, какъ его обыкновенно въ Никoлaевѣ называли, то есть капитана надъ портомъ; кучеръ, при случаѣ, во время oбщаго сбора въ людской, за ужиномъ, разсказалъ тоже горничнымъ, а отъ этихъ немного дорΏоги осталось и до барыни и барышень. — Такимъ образомъ вѣсть эта побѣжала, махнувъ хвостомъ какъ брыкливая кобыла, по цѣлому городу и дошла наконецъ до самого Cмарагда, съ замѣчанiемъ, что баронъ Адель фонъ–Адельсбургъ все это caмъ видѣлъ. Послѣднее обстоятельство совершенно убѣдило Поцѣлуева, что баронъ былъ вѣстовщикомъ; иначе кто бы могъ знать, что онъ самъ все это видѣлъ. — Вотъ вамъ образчикъ того, что называютъ сплетнями, отъ которыхъ бываетъ на свѣтѣ столько бѣдъ и горя, и которыя родятся, и плодятся словно мыши въ подпольѣ и прусаки за печкой.
_____
ГЛАВА XII.
Привѣсокъ или недовѣсокъ.
Глава, которую можно и не читать.
__
     А дивное это дѣло, братья и сестрицы, какъ мы пилимъ caми себя и другъ друга причудами своими, обмолвками, недомолвками, догадками, сомнѣнiями, сплетнями, мелочною, бездѣльною неуступчивостiю! тебя томитъ и гложетъ какое–то безпокойство, ты самъ собою недоволенъ, самъ на себя сердитъ, а пеняешь и гнѣваешься на людей; ты, можетъ статься, и самъ видишь, что оно не ладно, и это тебя раздражаетъ еще болѣе, ты совладать съ собою не умѣешь, подавить сердца своего не можешь, сознаться, что ты виноватъ, самъ въ дуракахъ, не хочешь — а коли тебѣ быть правымъ, такъ надо виноватить другаго. Бѣдовое это дѣло, ей Богу, бѣдовое! Знаю я это по себѣ и по другимъ, и знаетъ чай всякiй, кто побольше, кто по меньше, да не каждый признῺается, а скажетъ опять таки: не я виноватъ, а люди. Да оно такъ и выходитъ; всѣ говорятъ: люди виноваты — мы указываемъ на другихъ, другiе на насъ — круговая порука. Эти–то отношенiя мутятъ чистый источникъ нашей жизни, отравляютъ каждую насущную кроху и каплю. Эти мелочи, бездѣлки суетной жизни, въ быту нашемъ важнѣе и полновѣснѣе всякой большой бѣды и всякаго зла и горя. У меня умретъ сынъ, отецъ, жена, сгоритъ домъ, пропадетъ имѣнье, я обнищаю — и во мнѣ, вслѣдъ за бѣдою, родится смиренiе: Богъ далъ, Бoгъ и взялъ, говорю я, поплΏачу за сыномъ, пoгрущy за женой, призадумаюсь и надъ своимъ пocлѣднимъ часомъ, вздохну, и съ умиленiемъ приcтyпaю вновь къ смиренной жизни своей! Въ самой неутѣшной скорби этoй, ecть что–то усладительное, чувство любви и привязанности къ тому, кого я положилъ въ могилу. Домъ сгорѣлъ — и я, сосчитавъ своихъ, благодарю горячею молитвою Создателя, что онъ пощадилъ ихъ, покоряюсь волѣ Его, начинаю жить и дышать снова — и жизнь мнѣ вдвойнѣ дороже: домашнiй кругъ мой смыкается тѣснѣе, ближе, и я въ душѣ, можетъ статься, такъ счастливъ, какъ не бывалъ и прежде, когда жилъ въ избыткѣ. — И такъ, большое горе забыто; я пересилилъ его, перемогся, вынесъ, на душѣ легче, въ головѣ свѣтлѣе, въ груди у меня спокойнѣе — иногда и самолюбiе мнѣ льститъ; я тайно и втихомолку называю себя полумудрецомъ, который превыше всѣхъ ударовъ рока — но.... ежедневныя бездѣльныя дрязги, шаршавая сторона жизни, соръ и осадокъ обусловленнаго быта нашего, взаимныя пренiя, пустячныя, мелочныя, недостойныя, пресмыкающiяся.... о, онѣ гложутъ, точутъ, какъ червь, и мукамъ этимъ нѣтъ конца. Отъ утра и до вечера, на каждомъ шагу, все тоже и тоже — и если бы въ суткахъ было 36 часов, и тогда было бы тоже, и вздору этого стало бы на то, чтобы отравить мнѣ 36 часовъ, какъ нынѣ 24.
     Безсильный, слабый, ничтожный! такъ; плоть возметъ свое, разсуждай какъ хочешь, умудряйся какъ знаешь! Духъ твой силенъ и могучъ, тамъ, гдѣ онъ проснется, гдѣ громкое coбытie, могучiй толчокъ, заставятъ его бодрствовать: тамъ онъ, мужаясь, встанетъ и несетъ, не упадая, тяжкое бремя свое; но мелочныя дрязги житейскихъ заботъ утомляютъ его и сокрушаютъ, и плоть торжествуетъ. Тогда человѣкъ бываетъ иногда несносенъ, покуда наконецъ не выведетъ изъ терпѣнiя и себя и другихъ; туча разразится, хлынетъ дождь или градъ и — брюзга опомнится, очнется; проглянетъ солнышко, настанетъ ведро. Ведро и ненастье — ненастье и ведро — чередуются во всей природѣ и — въ душѣ человѣка также.
     А время летитъ — о, летитъ! покуда мы мечемся мотылями и мотыгами во всѣ стΏороны, забываемся, ни о чемъ не думаемъ — все хорошо и гладко; а какъ опомнишься, станешь, да призадумаешься, да еще оглянешься назадъ — куда какъ летитъ оно!
_____
ГЛАВА XIII.
Сѣлъ да поѣхалъ.
__
     Въ первый разъ отъ роду Поцѣлуевъ поссорился и разошелся съ человѣкомъ такимъ образомъ: но опытность достается намъ не даромъ. Въ Смарагдѣ осталось какое–то непрiятное воспоминанiе, котораго онъ долго не могъ выжить, сколько ни увѣрялъ себя, что онъ поступилъ хорошо, что иначе нельзя было кончить дѣло, что всему виноватъ одинъ баронъ и больше никто. Къ этому пристало въ добавокъ еще другое, не менѣе тревожное чувство: Cмарагдъ въ первый разъ еще увидѣлъ себя предметомъ общаго разговора въ городѣ; судили, рядили, охуждали, оправдывали, обвиняли — каждый пересказывалъ дѣло по своему; мало при томъ щадили и бѣдную Надежду и это вдвойнѣ оскорбляло добраго Смарагда. Онъ поневолѣ сталъ менѣe показываться въ люди; товарищи приставали къ нему, допрашивали его, за чѣмъ онъ разошелся съ барономъ, за чѣмъ вдругъ сталъ жить затворникомъ, когда бывало облетывалъ день за день десять, пятнадцать домовъ? Все это досаждало, докучало Cмарагду, огорчало его до того, что онъ сталъ искать временной командировки и съ радостнымъ сердцемъ поскакалъ на почтовыхъ въ Севастополь, чтобы, при первомъ открытiи судоходства, занять должностное мѣстечко на фрегатѣ Россiянка и отравиться на ней въ Сухумъ–Кале, крѣпостцу нашу, на абхазскомъ, восточномъ берегу Чернаго моря.
     Легче вздохнулось Смарагду, когда онъ выѣхалъ изъ всe–восточной заставы николаевской, какъ называютъ ее наши ефрейторы, при утреннихъ рапортахъ своихъ: на этомъ мѣстѣ мысъ, на которомъ городъ стоитъ между двумя рѣками, Бугомъ и Ингуломъ, перехваченъ, во время чумы 1812 года, рогатками, и съ того же времени существуетъ Восточная застава. — По этой дорогѣ Cмарагдъ скользилъ черезъ Xepcoнъ и Перекопъ по ровной, гладкой, однообразной степи, не видавъ ничего, кромѣ вьюги и метели; но въ Симферополь прикатили его уже на колесахъ, хотя только генварь былъ на исходѣ. — Когда же Cмарагдъ переправлялся въ Севастополь, черезъ Сѣверную бухту, то былъ прiятно изумленъ: городокъ лежитъ довольно живописно, на склонѣ горы, упирающейся въ зеленое море; кровля виситъ, уступами, надъ кровлей, а прихотливое воображенiе расписываетъ за горой этой, горы и долины, водопады, кизилевыя рощи, величественный Чатыръ–дагъ и южный берегъ Крыма, со всѣми чарами и прелестями его. Поцѣлуевъ снова распростеръ объятiя и готовъ былъ обнять цѣлый мiръ — не исключая даже и будущаго начальника своего, командира Россiянки, довольно несноснаго грека, котораго зналъ уже по наслышкѣ.
_____
ГЛАВА XIV.
Архонтъ.
__
     Прибывъ въ Севастополь, Поцѣлуевъ отыскалъ себѣ комнату во второмъ жильѣ, напился чаю и какъ это было уже довольно поздно, то и легъ отдохнуть съ дopoги, съ тѣмъ, чтобы утромъ пораньше отправиться для явки къ флотскому начальнику и своему капитану.
     Утромъ, когда Смарагдъ началъ одѣваться и деньщикъ его вытеребилъ изъ чемодана за хвосты шитый съ якоремъ мундиръ, вошелъ хозяинъ дома, плотный, черноглазый грекъ, въ широкихъ черныхъ шароварахъ и черной курткѣ. «Вы меня знаете?» спросилъ онъ безъ обиняковъ, и на отрицательный отвѣтъ Поцѣлуева, очень изумился и началъ объяснять ему, бѣглымъ, но ломаннымъ языкомъ, растопыривая пальцы обѣихъ рукъ по два и по три, что онъ вотъ такой–то Пуло или Муло, рoднoй братъ командира фрегата Россiянки, капитанъ–лейтенанта, хотя этотъ и признаетъ его въ людяхъ только братомъ двоюроднымъ; что они съ братомъ точно и дѣйствительно происходятъ прямымъ трактомъ отъ архонта древней Грецiи, славнаго Евридипа, и что они, точно, дѣйствительно, братья родные — при этомъ Пуло поднялъ два пальца, развелъ ихъ и свелъ опять вмѣстѣ — но что братъ его Исократъ, зазнается немного, а впрочемъ предобрый человѣкъ, и глазъ–на–глазъ съ нимъ, или въ своемъ обществѣ, братства не чурается. — Для Cмарагда все это, правда, было немножко ново; онъ однакоже попросилъ роднаго брата начальника своего сѣсть и занималъ его съ четверть часа какъ гостя. — Потомокъ архонта разговорился до того, что разсказалъ уже почти всѣ дивные походы и похожденiя свои по островамъ Средиземнаго моря, прикидываясь старымъ и бывалымъ морякомъ, кoгдa вошелъ деньщикъ Поцѣлуева, тертый севастопольскiй матросъ, и сказалъ безъ обиняковъ хозяину: «что сидишь тутъ да балагуришь? тамъ пришли за тобой, спрашиваютъ тебя въ лавочкѣ.» Будущiй воитель за свуя отецествa, за вольность Грецiи, всталъ, раскланялся и ушелъ.
     «Въ какую лавочку ты позвалъ хозяина, Никифоръ?» спросилъ Поцѣлуевъ, ничего не понимая.
     — Да въ свою; — отвѣчалъ тотъ.
     «Какъ въ свою? какая жъ у тебя тутъ лавочка?»
     — У меня нѣтъ, да у него есть. У него своя лавочка подъ нами, тамъ его за чѣмъ–то спрашивали, прибѣгалъ оттолѣ малосольный гречонокъ.
     «Чѣмъ же онъ торгуетъ?»
     — Да извѣстно, такъ, съ пуговки на петельку перебивается: изюмомъ, орѣхами, оливками, финиками, табакомъ, балыками. Есть у него и трубки, да дрянныя, смотрѣлъ я, стамбулокъ нѣтъ; вотъ у сосѣда есть настоящiя.
     «Вотъ въ какую я землю заѣхалъ», подумалъ про себя Поцѣлуевъ — одѣлся и пошелъ явиться. — Проходя мимо лавочки своего хозяина, потомка знаменитаго архонта Евридипа, Cмарагдъ видѣлъ, какъ тотъ обвѣшивалъ жида–портнаго на двухъ золотникахъ чернаго шелку и спорилъ и кричалъ, между тѣмъ какъ жидъ бранилъ его и увѣрялъ всякаго, кому угодно было послушать, что онъ поймалъ этого мошенника уже въ другой разъ на обвѣсѣ. Усатый плутъ, увидѣвъ Смарагда, звалъ его въ свидѣтели; но этотъ спѣшилъ скорѣе пройти и убраться.
_____
ГЛАВА XV.
Поцѣлуй № 2–й.
__
     Архонтъ — такъ мы будемъ называть отца и командира Россiянки, а имя его, которое оканчивалось, какъ сказалъ я, на пуло или муло, оставимъ въ покоѣ — Архонтъ принялъ Cмарагда, какъ николаевскаго, повѣжливѣе обыкновеннаго; шепеляя, или собственно присусыкивая, онъ сказалъ ему нѣсколько снисходительныхъ словъ: «оцень радъ, сто будемъ слузыть вмѣстѣ», — и тому подобное. — Cмарагдъ думалъ видѣть почтеннаго хозяина своегo, только безъ усовъ и въ мундирномъ cюpтyкѣ; такъ схожи были оба брата.
     Cмарагду досталось пожить въ Севастополѣ, по случаю разныхъ задержекъ въ oтправленiи Рocciянки, добрыхъ два мѣсяца. Не слишкомъ гоняясь за входомъ въ свѣтское общество, Поцѣлуевъ замѣтилъ однако же вскорѣ большую разницу между бытомъ въ Николаевѣ и въ Севастополѣ. Тамъ молодыхъ офицеровъ былo не слишкомъ много, въ нихъ даже иногда нуждaлись, въ наши времена отчаянной пляски и, сверхъ того, это были, большею частiю, матушкины дѣтки; тутъ, нaпротивъ, въ Севастополѣ, гoродокъ былъ заваленъ мичманами, и для нихъ, кромѣ избранныхъ, въ гостинныхъ лишняго мѣста не было; женатые моряки, какъ люди большею частiю безъ достатка, жили очень скромно, уединенно; у портовыхъ былъ уже свой знакомый кругъ, а шаловливой холостежи столько, что семейные люди были здѣсь разборчивы и осторожны. Жизнь первыхъ по неволѣ была скучная, одинокая и если не распутная, то, по крайности, безпутная. Занятiй и развлеченiй, кромѣ служебныхъ, почти никакихъ; знакомство и бесѣда почти только промежду собою; поживъ такимъ образомъ нѣсколько лѣтъ, молодому человѣку трудно остаться такимъ, чтобы онъ былъ опять на своемъ мѣстѣ, въ своей тарелкѣ, если прiобщить его снова къ хорошему, свѣтскому обществу; онъ отвыкнетъ, отстанетъ, одичаетъ; и прiемы не тѣ, и не то на умѣ. Просимъ замѣтить, что все это мы говоримъ о времени не нынѣшнемъ, а бываломъ.
     Но со Cмарагдомъ былъ въ Севастополѣ случай, о которомъ надобно упомянуть. Выпросивъ у капитана своего шлюпку, Поцѣлуeвъ, съ двумя товарищами, отправился въ одно утро осмотрѣть Акерманъ, какъ его здѣсь oбыкнoвeннo называютъ, или Инкерманъ, какъ его называть дoлжнo. Расхаживая тамъ по oбширнымъ пещерамъ, высѣченнымъ, какъ говорятъ, генуезцами, въ известковой скалѣ, мичманῺа наши встрѣтили oбщество, гдѣ было нѣсколько женщинъ. Смарагдъ съ удовольствiемъ пoсмoтрѣлъ нѣсколько разъ, мимоходомъ, на прекрасное лице oдной изъ дѣвицъ, въ которой необыкновенно правильныя черты, изящный погибъ носа и лбяной кости, особенно погибъ свода глазнаго, края его, бровь, рѣсницы и черныя очи изобличали греческую кровь. Случилось, что общество это отправилось изъ Инкермана, водою же, вмѣстѣ съ нашими мичманами — а можетъ быть эти и не безъ намѣренiя такъ подогнали и приноровили свой часъ отъѣзда. Общество усѣлось на шлюпкахъ и катерѣ, а наши молодцы отвалили въ слѣдъ за ними. Красавица cидѣлa съ теткою своею и другими на третьей шлюпкѣ. Шли подъ парусами почти въ полвѣтра; какой–то разудалый, отчаянный констапель, провожатый красавицы, управляя рулемъ, вздумалъ прикинуться старымъ и бывалымъ морякомъ, началъ командовать и распоряжаться, хотѣлъ обогнать передовыхъ и не успѣлъ оглянуться, какъ шквалъ ударилъ въ парусΏа и шлюпка, очутившись вверхъ килемъ, нашего констапеля накрыла. Констапель констапелемъ, но тутъ были и другiе. Поцѣлуевъ yспѣлъ только закричать матросамъ своимъ: пaрусΏа долой, схватить конецъ какой–то снасти и кинуться въ воду — какъ шлюпка его летѣла yжe мимо самаго пoприщa кораблекрушенiя. Смарагдъ рванулся изо всѣхъ силъ, не упуская конца изъ рукъ, ухватилъ утопавшую незнакомку свою за платье и былъ вытащенъ матросомъ, за веревку, на яликъ, который въ тотъ же мигъ принесло и сбило вѣтромъ и волненiемъ въ сторону. Тогда только передовая шлюпка и тяжелый катеръ yспѣли опустить парусΏа и выкинуть весла, чтобы спасать погибающихъ; но двое изъ нихъ утонули и въ томъ числѣ бѣдная тетка. Смарагдъ поучился немного плавать у извѣстнаго дикаря — француза Кобри, который былъ вывeзенъ однимъ изъ кругосвѣтныxъ плавателей нашихъ съ другаго полушарiя и состоялъ тогда учителемъ плаванiя при морскомъ корпусѣ. Смуглое, расписанное синей краской лицо этого земноводнаго, было въ странной противоположности cъ нашимъ мундиромъ; но за то для Кобри вода представляла ту только разницу отъ земли, что была мокра; а жить, казалось, ему было одинаково хорошо и тутъ и тамъ.
     Грѣшный я человѣкъ — а скажу правду: Cмарагдъ при этомъ дѣлѣ покривилъ душой. Когда онъ кинулся въ море, несчастная тетка была у него всѣхъ ближе подъ руками; но онъ словно не видѣлъ предсмертной, судорожной борьбы ея съ соленою стихiею, словно не слышалъ отчаяннаго дикаго крика — онъ проплылъ мимо, оставилъ ее въ трехъ шагахъ за собою и выхватилъ изъ полусомкнутыхъ уже челюстей страшной смерти, молодую, очаровательную гречанку.
     Cмарагдъ, безъ сомнѣнiя, сдѣлалъ это невольно, безъ самосознанiя, безъ размышленiя; пoкрайней мѣрѣ обдумывая послѣ, на свободѣ, какъ и что было, онъ не могъ oтдать себѣ въ этомъ никакого отчета; — но все–таки онъ былъ виною смерти бѣдной тетки; онъ могъ спасти ее и далъ ей утонуть, испить эту горькую, соленую смерть, и предпочелъ старухѣ молодую, за то только, что она была молода и хороша. Oтъ чего это и почему? какъ объяснить такой невольный порывъ и сколько правъ тутъ Смaрaгдъ и сколько виноватъ?
     Отецъ молодой красавицы, на первый случай по крайней мѣрѣ, не пускался въ разборъ этого душесловнаго вoпрoca, хотя и видѣлъ, можетъ быть, какъ дѣло происходило. Онъ подоспѣлъ на катерѣ въ то самое время, когда мичманΏа укладывали дочь его на плащахъ своихъ и ими же ее накрывали. Онъ кинулся въ яликъ, дрожалъ, плакалъ, рыдалъ, цѣловалъ дочь, обнималъ всѣхъ, потомъ вынулъ бумажникъ и отдалъ его четыремъ гребцамъ мичманскаго ялика. Подняли паруса и спѣшили добраться до пристани и домой.
     Отецъ этотъ былъ русскiй, зажиточный помѣщикъ, переселившiйся еще въ молодыхъ лѣтахъ въ Крымъ и занявшiйся тамъ разводкою и обработкою винограда и шелка. Женившись на гречанкѣ, онъ былъ отцемъ спасенной Поцѣлуевымъ, образцовой красавицы. Онъ не зналъ чѣмъ доказать безконечную благодарность свою; отыскавъ на другой же день спасителя дочери, онъ плакалъ передъ нимъ какъ ребенокъ, становился на колѣни и умолялъ принять, въ знакъ благодарности, перстень съ руки ея и десять тысячъ рублей. Поцѣлуевъ съ жадностiю ухватился за цвѣтной перстень, а отъ денегъ, по общепринятому у насъ предразсудку, рѣшительно отказался. Старикъ долженъ былъ наконецъ yйти, взявъ съ Поцѣлуева священное обѣщaнiе, что онъ обратится къ тому, кому спасъ eдинственноe дѣтище, при первой нуждѣ или потребности, что будетъ стараться дать ему случай отслужить, хотя бездѣльными ycлyгами, благодѣянiе, на которое нѣтъ цѣны. Кромѣ того, Смарагдъ долженъ былъ явиться передъ спасенною имъ дѣвушкою лично, выслушать очаровательный лепетъ признательности ея, и принять, по настоянiю отца, дѣвственный ея поцѣлуй. И такъ поэтъ нашъ наконецъ таки опять добился до вдохновительнаго поцѣлуя!
     Можете себѣ представить, что Cмарагдъ нашъ былъ совершенно счастливъ: онъ какъ–то чувствовалъ себя, выросъ въ сутки на цѣлую четверть; и съ этой самой минуты началъ въ немъ совершаться переворотъ, переходъ отъ юноши къ мужу. Счастливое coбытie въ Инкерманѣ много облегчило доброму Cмарагду перенести, не унывая духомъ, не упадая, самый приступъ, начало этого критическаго перелома: оно озарило единожды на всегда розовымъ отблескомъ предстоявшiй юношѣ горькiй опытъ въ познанiи свѣта и людей, и если и не могло, какъ мы увидимъ впослѣдствiи, предохранить Cмарагда отъ этихъ порывовъ отчаянья, безотчетнаго внутренняго томленiя и безпокойства, то по крайней мѣрѣ, вocпoминанie этого драгоцѣннаго дня услужливо расписывало ему всѣ предметы рaдyжными цвѣтами и онъ берегъ и цѣнилъ это завѣтное, граненое стеклышко свое, заглядывалъ въ негo частенько и не безъ отрады.
     «О поэзiя!» подумалъ Смарагдъ, потирая руки, когдa пилъ вечеромъ одинъ свой чай, «вотъ чистая поэзiя! Вотъ гдѣ искать вдохновенiя»! И сѣлъ, и написалъ безмѣрно пышный приступъ къ какой–то поэмѣ.
_____
ГЛАВА XVI.
Россiянка на просторѣ.
__
     Вскорѣ фрегатъ вытянулся на рейдъ и Cмарагдъ не считалъ себя болѣе жителемъ Севастополя: онъ былъ уже гражданинъ Россiянки. Тамъ его сабля, тамъ его койка, тамъ его записки, и много начатыхъ стихотвoренiй. Тамъ гитара, тамъ онъ расхаживаетъ и самъ, съ перстенькомъ на лѣвомъ мизинцѣ, и ему думается, что это золотая медаль на владимiрской лентѣ, съ надписью: за спасенiе погибавшихъ.
     Между тѣмъ насталъ и день отплытiя. Въ 10 часовъ утра, капитанъ вышелъ на шханцы и приказалъ сниматься съ якоря. Cтаршiй лейтенантъ принялъ команду; когда онъ взялъ со шпиля рупоръ, сунувъ его подъ мышку, то боцманъ выхватилъ дудку свою и, разстановивши на ней пальцы, ожидалъ команднаго слова. Офицеры всѣ вышли, капитанъ расхаживалъ одинъ по правой сторонѣ шханецъ, старшiй лейтенантъ прокомандовалъ: свищи на верхъ — боцманскiй свистокъ раздался надъ гротъ–люкомъ, а вслѣдъ за тѣмъ слова: пошолъ всѣ на верхъ!
     Матросы выскочили бѣгомъ — ютовые на ютъ, шханечные на шханцы, баковые на бакъ, a марсовые стали по бортамъ, ухватившись одной рукой за ванты и провожая глазами лейтенанта.
     Звучно раздавался ясный голосъ его, боцманское есть! вторило ему, и кромѣ этихъ двухъ голосовъ, свистка и топота, не было слышно ни звука: изрѣдка только урядники въ полголоса повторяли и передавали тутъ или тамъ команду лейтенанта и свистокъ боцмана — наконецъ Россiянка, за словомъ боцмана: всталъ якорь! распахнула крылья свои, взмахнула ими; лейтенантъ скомандовалъ: «кливеръ подымай! на брасы, на лѣвую — право руля!» и красавица быстро и мѣрно покатилась подъ вѣтеръ, влѣво, описала полоборота и, по слову лейтенанта: «одерживай!» закачалась, будто бы у нея закружилась отъ быстраго оборота голова; потомъ двинулась она впередъ, распахнула бизань, брамсели и вода запѣнилась подъ водорѣзомъ, и рулевой уже поглядывалъ на компасъ, матросы прибирали снасти, вымбовки, а боцманъ, сидя верхомъ на кранбалкѣ, управлялся съ неповоротливымъ подчиненнымъ своимъ, господиномъ плехтомъ, въ которомъ было, по надписи, вѣсу 203 пуда. Онъ упрямо упирался желѣзными лапами своими въ бортъ, не охотно повинуясь неизмѣнной участи своей, быть посажену на цѣпь, до новой стоянки; но боцманъ его перecилилъ: повѣсилъ на пертулинь, подвелъ рустовъ, желѣзную цѣпь, и узникъ смирился.
     БерегΏа бѣжали, чайки вились, свинки играли, перекидываясь черезъ голову, кудрявая волна гналась зa волной — и Россiянка уже обогнула древнiй Херсонесъ, Балаклаву, уже быстро летѣла мимо Аю–дага, мимо южныхъ береговъ нашего Крыма. Cмарагдъ, въ должности, стоялъ на бакѣ, облокотясь о лѣвый бортъ, и глядѣлъ на новую для него природу, на живописныя скалы, на синiй Чатыръ–дагъ; Архонтъ ушелъ въ свою каюту; офицеры разбрелись, половина команды осталась на вахтѣ, другая половина ушла на низъ; свѣжiй брамсельный вѣтерокъ игралъ въ снастяхъ и парусахъ и только изрѣдка раздавался въ тишинѣ этой голосъ вахтеннаго: на брамфалахъ стоять! и Cмарагдъ самъ отвѣчалъ: есть! и гордился отвѣтомъ этимъ и должностью своею, тѣмъ, что и онъ теперь уже что нибудь да значилъ — у него стало на душѣ какъ–то тепло и отрадно, ему хотѣлось обнять прекрасную Россiянку, такъ онъ полюбилъ ее, гордую, пышную, смѣлую — онъ въ туже минуту, не читавъ Саламандры, сравнилъ Pоссiянку свою съ дѣвой, которой придалъ всѣ возможныя качества и совершенства и, задумавшись, кивнулъ головою, въ знакъ согласiя, когда самъ себя спросилъ, сколько лѣтъ дать дѣвицѣ этой? и самъ же себѣ отвѣчалъ: шестнадцать — и въ слѣдъ за тѣмъ взглянулъ на голубое небо, улыбнулся и, положивъ записную книжечку свою на бортъ, написалъ:
         Шестнадцать лѣтъ — магическое слово!
         Отрадно вымолвить: шестнадцать лѣтъ,
         О, какъ свѣжо, какъ молодо и ново
         Звучитъ въ груди моей: шестнадцать лѣтъ....
призадумался и положилъ книжечку въ карманъ.
     Изъ этого читатели видятъ, что Смарагдъ прилежно читывалъ Карамзина и началъ было писать что–то въ родѣ трiолета.
_____
ГЛАВА XVII.
Смерть Россiянки.
__
     Вѣтеръ подулъ отъ запада, а слѣдовательно самый попутный для нашей Россiянки, и на третьи сутки матросъ съ форъ–марса, подъ вечеръ, закричалъ: берегъ видѣнъ! — Милая землячка наша доплыла до Абхазiи и, на другой день, бросила тяжелый плехтъ свой на Сухумскомъ рейдѣ, то есть, сталa на якорь, противу крѣпостцы нашей Сухумъ–кале.
     Какъ весело смотрѣть на это съ берегу, когда величественный, изящный фрегатъ становится на якорь! сначала все мертво и тихо на немъ, не видать ни души — лебедь несется на широкихъ, бѣлыхъ крылахъ своихъ, рѣетъ по волнамъ, разсѣкаетъ ихъ, прилегаетъ на бокъ, какъ удалой вершникъ, который, избоченясь, несется во весь опоръ — вдругъ вы слышите свистокъ и реи полетѣли на низъ, паруcΏа осѣли — и вслѣдъ за тѣмъ народъ, какъ муравьи, разползся по чернымъ снастямъ — еще свистокъ, еще и еще — нижнiе углы и края парусовъ отдѣляются отъ реевъ, подымаются вверхъ, большe и больше; народъ разбѣгается по реямъ — и парусовъ какъ не бывало; Pocciянка обратилась уже грудью къ вѣтру, какъ роскошная красавица, которая вышла подышать свѣжимъ воздухомъ; съ кормы развѣвается только флагъ нашъ съ андреевскимъ крестомъ, и гребное судно уже отваливаетъ и летитъ, подъ мѣрными ударами могучихъ гребцовъ, быстро къ берегу. Но — пора къ дѣлу.
     Дней пять спустя, Россiянка все еще стояла на томъ же мѣстѣ, противъ Сухумъ–кале, а юго–западный вѣтеръ завывалъ не на шутку, и по тому же направленiю небосклонъ темнѣлъ болѣе и болѣе. Старшiй лейтенантъ докладывалъ уже дважды капитану, что давно бы пора сняться съ якоря, и отойти отъ береговъ, которые не обѣщаютъ Россiянкѣ нашей никакой защиты; но фрегату нуженъ былъ лѣсъ, на разныя подѣлки, и Архонтъ, въ этотъ самый день, послалъ уже съ разсвѣтомъ небольшую команду въ горы, вырубить и привезти нѣсколько орѣховыхъ кряжей. Поэтому ему и не хотѣлось отойти отъ береговъ; онъ поджидалъ каждую минуту команду свою съ орѣхомъ и утѣшалъ этимъ вахтеннаго лейтенанта.
     Итакъ, Россiянка, почуявъ бурю, спустила и убрала верхнiя реи и стеньги, какъ улитка, которая вбираетъ рожки свои, при малѣйшемъ прикосновенiи; вытравила еще сажень двадцать канату и готовилась встрѣтить непрiятеля грудью.
     Время было за полночь. Страшно завывалъ ураганъ; Россiянка вздрагивала всѣмъ тѣломъ, при каждомъ ударѣ разъяренныхъ валовъ; уцѣпившись желѣзными перстами въ дно морское, казалось, напрягала она всѣ силы свои, чтобы удержаться, какъ человѣкъ, висящiй на рукахъ своихъ надъ бездной. Вахтенный лейтенантъ ходилъ взадъ и впередъ и покрикивалъ: на лотѣ, не дремать! есть — отвѣчалъ лотовой, держа въ рукахъ конецъ веревки, на которой опущено было на дно морское 36 фунтовое ядро — есть, и вслѣдъ за тѣмъ заревѣлъ дикимъ голосомъ: дрейфитъ, дрейфитъ!
     «Трави канатъ!» раздался громовый голосъ лейтенанта, «трави канатъ! Cмарагдъ Петровичъ, бѣгите скорѣй, торопите ихъ, да приглядите, чтобы не засучило канатъ, чтобы травили черезъ битенгъ!»
     И когда глухой, непрерывный и пронзительный стукъ каната по битенгу и обитому свинцомъ клюзу раздался, и дрожь пробѣжала по всѣмъ членамъ и суставамъ фрегата, а къ этому еще рѣзкiй голосъ лейтенанта и шопотъ команды внизу и вверху, въ палубѣ и на шханцахъ — то капитанъ, догадавшись въ чемъ дѣло, наскоро одѣлся и вышелъ.
     Вытравили еще саженъ 20 канату, лейтенантъ стоялъ вплоть у лотоваго и смотрѣлъ на лотъ: казалось, якорь опять забралъ. Pocсiянка размашисто качалась во всю длину свою, носъ и корма поочередно ныряли и воздымались; но фрегатъ стоялъ на мѣстѣ, глyxo стоналъ отъ страшныхъ, богатырскихъ ударовъ водяныхъ исполиновъ, и не могъ даже всплывать, по обычаю своему, полною грудью на хребты этихъ движущихся громадъ: огромный валъ за валомъ ударялъ въ Россiянку; она усильно пыталась каждый разъ подняться, перелетѣть этотъ встрѣчный хребетъ, и задержанная толстымъ, въ перехватъ, канатомъ, сильно вздрагивала всѣмъ тѣломъ своимъ и, казалось, готова была нырнуть, пропустить валъ черезъ себя; огромные всплески обмывали всю поверхность страдалицы; отъ гальюна до самаго гака–борта не было уже сухаго мѣста. Борты давно были закрыты, — люки закрыты — но ураганъ свирѣпѣлъ, съ минуты на минуту, и лотовой опять уже завывалъ: дрейфитъ!
     Когда вытравленъ былъ весь канатъ, брошенъ другой якорь, спущены стеньги и бѣдная Россiянка все еще не могла удержаться на мѣстѣ, а выбившись изъ силъ дрожала и стонала громче и громче — тогда оставалось одно: рубить канатъ и бороться съ ураганомъ подъ нижними парусами. Свистокъ боцмана и краткое авралъ раздались надъ люкомъ, и вся команда, деньщики и мастеровые, офицеры и самъ капитанъ не сходили уже съ верху. Отрубили канаты, поставили, съ величайшимъ трудомъ, нижнiе стаксели, штормовую бизань и зарифленный фокъ, чтобы нести сколько можно болѣе парусовъ, четыре лучшихъ рулевыхъ стали на свое мѣсто и лейтенантъ безпрестанно покрикивалъ, глядя на паруса: «придерживайсь — держи круче — клади больше руля, клади смѣлѣй!»
     Свободнѣе вздохнула Россiянка на просторѣ, смѣло легла на бокъ, взлетала на хребты и спускалась въ пропасти — но недолго могла бороться со свирѣпымъ противникомъ. Бѣдная Роcciянкa! послушная, бывало, рулю, она катилась, описывая дугу по небосклону, когда старый рулевой клалъ только опытную руку свою на рукоять штурвала; а теперь — руль на бортѣ, фокъ–стаксель убранъ, фокъ изорванъ въ мохры, а она стонетъ, и ныряетъ, и всплываетъ, и летитъ стрѣлой, все по одному направленiю, забыла отъ страха все, и самую дисциплину, и не идетъ къ вѣтру, не слушаетъ руля!
     Когда разсвѣло, Pocciянкa все еще боролась, все еще билась — но ее уже прижало къ приглубому берегу, и нѣтъ надежды на спасенье! бѣдная! какъ она за ночь измѣнилась! гдѣ прекрасный, стройный рангоутъ ея, который такъ гордо и смѣло высился подъ небеса? — убранъ, спущенъ, или поломанъ: его уже нѣтъ; Россiянка изнемогаетъ, испускаетъ только отъ времени до времени послѣднiе, отчаянные стоны и говоритъ дымящимся жерломъ двадцати–четырехъ–фунтовой каронады: я погибаю! спасайте, спасайте! А когда хищныя толпы горцевъ натекли со всѣхъ сторонъ съ высотъ валунами на берегъ, изъявляя неистовыми криками радость свою и надежду на богатую добычу, когда толпа эта стала, забавляясь, стрѣлять въ бѣдствующiй фрегатъ, хотя пули и не могли долетать до мѣты, тогда Россiянка боролась, какъ разъяренная, издыхающая отъ ранъ львица, въ предсмертныхъ судорогахъ, со стихiями и, въ тоже время, грозно мстила дерзкимъ оскорбителямъ своимъ: стоная, изрыгала она огнь и смерть: рыкая, какъ звѣрь пустынь африканскихъ, посылала она боевые заряды свои; выстрѣлы раздавались чаще и звучнѣе и, разогнавъ въ одну минуту хищниковъ, казалось, она просила еще убѣдительнѣе прежняго: спасите, спасите! Россiянка молитъ и умоляетъ о спасенiи дѣтей своихъ, не о себѣ.
     Наконецъ, силы доблестной землячки нашей истощились; страшное волненiе, которое развело западнымъ вѣтромъ во всю ширину бездоннаго моря, на которомъ нѣтъ ни одной отмели, ни одного острова, за исключенiемъ развѣ одного только островка, у западныхъ береговъ, извѣстнаго подъ именемъ Змѣинаго — страшное, громадное волненiе бездонной влаги этой образовало такой прибой къ открытымъ восточнымъ берегамъ, что уже ничего не оставалось, какъ отдаться на произволъ судьбы и думать только о собственномъ своемъ спасенiи.
     Надобно отдать нашему Архонту справедливость: онъ былъ хорошiй морякъ и офицеръ съ духомъ. Когда гибель сдѣлалась неизбѣжной, онъ самъ принялъ команду, самъ подавалъ примѣръ хладнокровiя и разсудительности и до послѣдней минуты все на фрегатѣ было въ величайшемъ порядкѣ. Старшiй лейтенантъ былъ одинъ изъ тѣхъ страстныхъ моряковъ, которые бываютъ дΏома только на шханцахъ; земля подъ ногами досаждаетъ этимъ людямъ на каждомъ шагу; если завезти ихъ на сто верстъ отъ портоваго гΏорода, то съ ними дѣлается yдушье, они погибаютъ, какъ бурная птица, которая тогда только живетъ и дышетъ, когда, подъ ревомъ бури, скользитъ на распашныхъ крыльяхъ своихъ по зыбучему косогору исполинской волны. Всe это много послужило къ чести русскаго флага, къ порядку и повиновенiю экипажа, но не могло уже спасти фрегатъ отъ крушенiя. Нѣсколько матросовъ вздумали было, по обычаю своему, надѣвать встрѣчу cмерти чистыя рубахи; но голосъ старшаго лейтенанта, которому всегда и все повиновалось, не измѣнилъ ему и на этотъ разъ: всѣ возвратились снова къ работѣ. Пушки, якоря и всѣ подручныя тяжести были скинуты въ море, самъ капитанъ наложилъ руку на мачты и oнѣ, въ одну минуту, подъ ударами топоровъ, полетѣли въ море. Боцманъ все еще стоялъ на своемъ мѣстѣ, на бакѣ, и держался одною рукою за обрубокъ мачты cвoeй, а другою за дудку, хотя уже не было подчиненныхъ его, ни фокъ–мачты, ни кливера, ни господина плехта или дагликса, какъ самъ онъ честилъ подвѣдомственные ему якоря; штурманъ стоялъ eще на ютѣ, какъ будто ожидалъ приказанiй, между тѣмъ, какъ осколки штурвала и румпеля лежали у него подъ ногами; руль скрипѣлъ и разгуливалъ вольно на петляхъ своихъ и совладать имъ было не чѣмъ. Наконецъ, бѣдную Россiянку прижало, выкинуло, повалило на бокъ, и она уже глухо стонала подъ заливными ударами пловучихъ водяныхъ горъ! смирно и покорно лежала она, предавшись волѣ судьбы, замолклa, не взывала даже болѣе о помощи.
     Изъ Сухума увидѣли съ разсвѣтомъ гибель фрегата и пѣхотный баталiонъ выступилъ и пошелъ по берегу, на помощь бѣдствующимъ, съ тѣмъ, чтобы по крайней мѣрѣ защитить ихъ отъ ножа абазинцовъ. Русскiе шли на выручку русскихъ — горцы дрались отчаянно, каждый кустъ, каждый камень надобно былъ брать штыкомъ; обагрила тутъ кровь русская бѣлое тѣло и канула на землю, на черной матери сырой землѣ сливалась съ кровью абазинскою. Баталiонъ пробился до мѣста, сталъ на берегу противъ фрегата, разсыпалъ вокругъ цѣпь стрѣлковъ, глядѣлъ спокойно и ожидалъ конца. Пособить было не чѣмъ. 
     Тогда только капитанъ, собравъ напередъ вокругъ шпиля наскоро военный совѣтъ изъ всѣхъ наличныхъ офицеровъ, коимъ единодушно было опредѣлено то, что послѣ увидимъ; проревѣлъ глухимъ и сиплымъ голосомъ своимъ: спасайся! самъ же сидѣлъ онъ неподвижно на сѣткахъ, потому–что фрегатъ лежалъ вовсе на боку, и къ счастью еще вплоть у берега, почти на сухомъ; каждый налетный валъ приподымалъ, подмывалъ его и, отхлынувъ, кидалъ громаду, всею тяжестiю ея, на твердый песокъ и камень. Каждый изъ валовъ этихъ окачивалъ съ ногъ до головы всѣхъ; каждый ударъ сбивалъ съ ногъ весь экипажъ, отъ юнги до капитана. За словомъ: спасайся, молодые матросы стали кидаться прямо въ море и пробиваться къ берегу; старые большею частiю надѣвали поспѣшно бѣлыя рубахи и потΏомъ, перекрестившись и выждавъ отступленiе вала, пускались туда же. Старшiй лейтенантъ, молча, кинулъ рупоръ за бортъ и спокойно глядѣлъ вокругъ себя, не нагибаясь даже при налетѣ громадной и отвѣсной, какъ стѣна, волны.
     Уже весь экипажъ Россiянки, до послѣдняго человѣка, выбрался, болѣе или менѣе благополучно, на берегъ: первые, просто на своихъ ногахъ, a послѣднiе уже съ помощiю протянутаго съ фрегата леeрa, веревки, а капитанъ, старшiй лейтенантъ и Поцѣлуевъ, вызвавшiйся охотникомъ, всѣ вмѣстѣ спустились въ гротъ–люкъ. У лейтенанта былъ въ рукахъ артиллерiйскiй фитиль съ жестяной огневкой, которая уцѣлѣла еще послѣ отчаянной пальбы гибнувшей Россiянки; капитанъ, помогая двумъ товарищамъ своимъ стаскивать матросскiя койки и что было подъ рукою въ одну кучу, приговаривалъ: «по крайней–мѣрѣ голоднымъ волкамъ этимъ не достанется добычи.» За тѣмъ, раздули, съ большимъ трудомъ, огонь, и зажгли фрегатъ въ трехъ или четырехъ мѣстахъ. Кончивъ дѣло, всѣ трое подумали о собственномъ cпасенiи. Капитанъ спустился съ фрегата послѣднiй.
     Кто не испыталъ неимовѣрной силы прибоя, тотъ не знаетъ какъ трудно человѣку выбиться на берегъ тамъ, гдѣ не успѣвъ пройти пѣшкомъ, по поясъ въ водѣ, или почти по сухому, десяти шаговъ, онъ снова бываетъ настигнутъ исполинскою, съ горный хребетъ, волною, залитъ, сбитъ съ ногъ и отнесенъ опять на такое же разстоянiе назадъ. Капитанъ и старшiй лейтенантъ добились наконецъ кое какъ до берегу; но Cмарагда, коего молодыя силы истощились, разбило подъ самымъ берегомъ о скалы и камни и матросы вынесли его уже замертво на рукахъ. Нѣсколько матросовъ сами были въ такомъ же состоянiи.
     Баталiонъ выступилъ снова, и снова прокладывалъ себѣ и безоружнымъ товарищамъ своимъ дорогу пулей и штыкомъ. Горцы неотвязчиво и дерзко преслѣдовали отрядъ въ теченiе нѣсколькихъ часовъ, почти до самыхъ воротъ крѣпости. Каждый кустъ и каждый камень былъ снова занятъ и снова надлежало выбивать отчаяннаго непрiятеля изъ каждой ямки штыкомъ.
     Часто оглядывались моряки наши на дымящiяся остатки своего фрегата! гуще и гуще разстилался дымъ клубомъ и наконецъ страшный, потрясающiй взрывъ возвѣстилъ о кончинѣ и разрушенiи его. Россiянки уже нѣтъ; но она умерла геройскою смертiю, умерла какъ нѣкогда мать Москва наша, нашъ фениксъ, кинувшись въ ярое пламя. Со злобною местiю горцы усилили натискъ, непосредственно послѣ взрыва — но крѣпостныя ядра разсѣяли толпы дерзкихъ хищниковъ, ворота растворились и приняли гостепрiимно бездомныхъ скитальцевъ.
_____
ГЛАВА XVIII.
Сухожильное привидѣнiе.
__
     Въ Николаевѣ нашего Поцѣлуева начали уже забывать, тѣмъ болѣe, что баронъ, этотъ неотступный дядька его, и самъ въ слѣдъ за Cмарагдомъ, какъ мы это вскорѣ увидимъ, уѣхалъ. Вспоминала о Смарагдѣ, какъ говорятъ, Надя, и то про себя, да вспоминали кой–какiя маменьки, покуда не обзавелись новымъ адъютантомъ, провожатымъ и подручникомъ. Сплетни уснули. Въ Севастополѣ напротивъ, гдѣ Смарагдъ мелькнулъ только падучею звѣздою, гдѣ его въ домахъ почти не знали и не видали, между тѣмъ какъ молва разгласила, менѣе чѣмъ въ сутки, по цѣлому городу геройскiй подвигъ его, въ Севастополѣ онъ былъ и за глаза въ чести и въ славѣ, и всѣ хотѣли его видѣть. Дѣвица, которую онъ спасъ, была въ то время царицей тогдашняго севастопольскаго общества; все кружилося въ свѣтскомъ вихрѣ у подножiя престола ея; походный жертвенникъ воздвигался передъ нею всюду, гдѣ бы она ни явилась, куда бы ни пошла — и ѳимiамъ на немъ не угасалъ; жрецовъ неутомимыхъ было много. По этому и не мудрено, что происшествiе надѣлало много шуму въ городѣ; а какъ никто въ своей землѣ пророкомъ не бываетъ, то Cмарагду очень къ стати пришлось явиться передъ подвигомъ своимъ съ чужой стороны и отплыть опять за море. Кто онъ? откуда? каковъ онъ собой? на кого похожъ? это составляло любимую бесѣду севастопольскаго общества, въ теченiе первыхъ двухъ недѣль; прекрасная незнакомка наша, алѣя и краснѣя, должна была сто разъ на день давать объ этомъ отвѣтъ и отчетъ любопытнымъ. Впрочемъ, темная молва о похищенномъ поцѣлуѣ, разнеслась даже и до Севастополя; но это придавало молодому мичману, въ глазахъ многочисленныхъ партизанокъ его, еще болѣе занимательности.
     Между тѣмъ какъ его забывали въ Николаевѣ и припоминали въ Севастополѣ, нашего Cмарагда внесли въ Сухумскiя ворота на солдатскомъ плащѣ; молодой мичманъ все еще былъ безъ памяти. Много народу, по крайней мѣрѣ для Сухума, гдѣ праздной толпы почти нѣтъ — много людей сошлось у крѣпостныхъ воротъ, встрѣтить бѣдствующихъ. Тутъ же стоялъ и старикъ, высокiй, благовидный, въ весьма потертомъ мундирномъ сюртукѣ, безъ эполетъ или погоновъ, съ лицемъ выразительнымъ и благороднымъ. Въ общности, осанка его бросалась въ глаза и располагала очень въ его пользу; въ частности, какая–то отличительная черта по обѣ стороны сомкнутыхъ губъ, по угламъ устъ, придавала лицу его выраженiе умнаго, разсудительнаго, честнаго человѣка, сильнаго духомъ и покорнаго судьбѣ. Замѣчу мимоходомъ, что черта эта въ особенности свойственна русскому лицу подобнаго покроя.
     Когда четыре мушкатера, несшiе Поцѣлуева, поровнялись съ незнакомымъ старикомъ этимъ, онъ вздохнулъ глубоко, снялъ фуражку, перекрестился и спросилъ ихъ: «живъ?» — живъ, некакъ, — отвѣчали мушкатеры, — только ошибъ обморокъ. — Старикъ подошелъ скорыми шагами къ стоявшему тутъ же коменданту, снялъ передъ нимъ фуражку, и, не накрываясь во все время разговора, просилъ позволенiя принять на руки и въ домъ этого раненнаго oфицерa. Получивъ на это позволенiе, онъ догналъ мушкатеровъ и воротилъ ихъ во второй или въ третiй домишко съ краю, отъ крѣпостныхъ воротъ. 
     «Спаленку очистить, Груша», сказалъ онъ вошедши женѣ своей, «я постояльца привелъ! Оленька», продолжалъ онъ, oбратившись къ дѣвочкѣ лѣтъ двѣнадцати, «бѣги, Оленька, къ кумѣ, къ сосѣдкѣ, проси, чтобъ скорѣе велѣла отыскать кума, Ивана Дмитрича; скажи, что человѣкъ умираетъ: пусть не мѣшкаютъ.»
     Поцѣлуева положили на постель, раздѣли, обмыли съ него кровь; Иванъ Дмитричъ, штабъ–лекарь, явился тотчасъ на зовъ кума и сдѣлалъ все какъ умѣлъ, худо–ли хорошо–ли, какъ учили его въ былое время каѳедральные заклинатели жизни и смерти. Cмарагдъ пришелъ въ себя, и первое лицо, на которое вслѣдъ за тѣмъ упали тусклые взоры его, было блѣдное, худощавое и темножелтое лице — знакомаго намъ человѣка: барона Губерта Рудольфовича Адель–фонъ–Адельсбурга; онъ опять уже стоялъ Наполеономъ у изножья кровати, морщился, хмурился, стягивалъ губы въ жемокъ и съ участiемъ глядѣлъ на бывшаго своего односума. Cмарагдъ невольно опять зажмурился и старался сообразиться и опомниться; но Николаевъ, Севастополь, Россiянка и Сухумъ — сливались для него вмѣстѣ; милая, незлобная Надя — и несносный, незванный свидѣтель; очаровательная, черноглазая гречанка — и страшное привидѣнiе утопленницы, несчастной тетки ея, которую Смарагдъ видѣлъ въ безпамятсвѣ своемъ; рѣзвая и могучая среди необъятнаго, зеленаго моря Россiянка — и неистовый ревъ урагана, оглушительный гулъ водяныхъ громадъ, и мѣрный, потрясающiй душу стукъ киля о твердое дно морское; — наконецъ мягкая постель, которая не качается качелями, и стоитъ на своихъ ногахъ; общая тишина и спокойствiе, и тутъ же ненавистноe лице рыцаря въ пѣхотномъ мундирѣ — все это слилось для Смарагда въ какую–то несвязную грезу; предавшись волѣ судьбы, онъ зажмурился и спокойно ожидалъ развязки.
_____
ГЛАВА XIX.
Коммисаръ 13 класса Суходольный.
__
     Лѣтъ тому семьдесять, и десяткомъ больше или меньше, было время знаменитое. Двѣ войны съ Польшей и возвращенiе Россiи шести нынѣшнихъ губернiй, населенныхъ не Поляками, а Русскими; двѣ войны съ Турцiей, и тутъ опять расширенiе предѣловъ на югъ и взятiе Крыма; война со Швецiей, война съ Персiею; Суворовъ, Румянцевъ, Орловъ, Потемкинъ, Державинъ — новые наказы: уложенiя, учрежденiя — основанiе академiй, введенiе ассигнацiй; а между тѣмъ надобно было смирять и внутреннiя смуты: Пугачева, яицкихъ казаковъ, чуму — обо всемъ этомъ много разсказывалъ Иванъ Степановичъ Суходольный, который охотнѣе всего разговаривался, когда его зывали за просто старикомъ, дѣдушкой, не поминая ни родомъ, ни племенемъ, ни званiемъ.
     Иванъ Степановичъ былъ на вѣку своемъ и совѣстнымъ судьею, завѣдывалъ и приказомъ призрѣнiя, когда всѣ заведенiя эти и опекунскiе совѣты только что учредились; былъ онъ потΏомъ и намѣстникомъ одной изъ понизовыхъ губернiй; и наконецъ, важивалъ, въ свое время, умную и громкую рѣчь и въ сенатѣ, когда только что раздѣлили его на департаменты; словомъ, Иванъ Степановичъ былъ на свой вѣкъ человѣкомъ. Но нашлись люди, которые не взлюбили громкую и сильную рѣчь его и прямиковое слово: стали подъискиваться подъ Суходольнаго, очернили его; кровь въ немъ закипѣла ключомъ — Иванъ Степановичъ сталъ оправдываться горячо, можетъ быть гораздо жарче, нежели слѣдовало, и кончилъ тѣмъ, что далъ оплеуху такому человѣку, который битъ по щекамъ еще не бывалъ. Разумѣется, что тутъ не могло уже быть никакого оправданiя. Суходольнаго услали на жительство въ Березовъ; — пусть–де его тамъ горячится, по маленьку простынетъ.
     Но Иванъ Степановичъ не простылъ и не остылъ, хоть и зябъ иногда, сказываютъ, въ землянкѣ своей. Никогда и ни на кого не пенялъ онъ за участь свою; онъ говорилъ напротивъ, что ему было бы больно за правосудiе отечества своего, если бы онъ не былъ наказанъ. Но Иванъ Степановичъ и на восмидесятомъ году говорилъ съ тѣмъ же жаромъ, рѣзалъ такую же отчаянную правду; глаза у него все еще сверкали звѣздочками, кровь вступала въ лице, когда начиналъ онъ разсказывать, какъ что было, и какъ бы, по его, чему быть слѣдовало.
     Отъ первой, скончавшейся жены, у Ивана Степановича дѣтей не было; онъ нашелъ себѣ сибирячку, рослую, здоровую, умную, женился на 50 году и прижилъ сына. Иванъ Степановичъ жилъ съ хозяйкою своею и сыномъ трудами рукъ своихъ: бѣдно, скудно, но жилъ не кланяясь ни кому; отказавшись на всегда отъ головоломной работы, отъ всѣхъ затѣй, надеждъ и замысловъ, желая быть тѣмъ, чѣмъ его теперь сдѣлали, Иванъ Степановичъ взялъ топоръ въ руки, и, по примѣру знаменитаго предшественника своего въ Березовѣ, сдѣлался плотникомъ. Суходольный дѣйствительно, на старости лѣтъ, топоромъ своимъ заработывалъ себѣ и своимъ насущный хлѣбъ. Пусть читатель заключитъ изъ этого о силѣ духа и твердости воли Суходольнаго.
     Рожденный, вспоенный и закаленный въ бѣдствiяхъ сынъ его, Степанъ, не многимъ чѣмъ развѣ отсталъ отъ отца. Когда же милостивое прощенiе дошло изъ отдаленной столицы до концесвѣтнаго Березова, то Суходольный лежалъ уже на одрѣ смерти; но онъ сказалъ, заливаясь слезами, сыну: «Видишь ли, Степанъ, что русскiе цари старыхъ слугъ своихъ, и виноватыхъ не забываютъ? Ступай, когда схоронишь меня, да служи: руки, нΏоги у тебя здоровыя, далъ Богъ и голову на плечахъ, не хуже чѣмъ у людей, а инаго, Степанъ, мы съ тобою и за поясъ заткнемъ; ступай да служи, отслуживай за меня, я остался въ долгу. Большимъ человѣкомъ не быть тебѣ, есть тамъ безъ насъ, и съ именемъ, и съ чинами; да и не въ томъ сила: свой кругъ данъ всякому; гдѣ Государь указалъ быть мѣсту, тамъ нуженъ и человѣкъ: надолбу не поставишь и въ повытчики. Мать–государство наше разростается во всѣ концы: гдѣ были степи, тамъ стоятъ города — вездѣ нужны люди; а ты, Степанъ, будешь человѣкомъ, это могу сказать тебѣ теперь потому, что съ того свѣта уже не отзовусь. Ступай и служи; иди противъ неправды, ѣшь хлѣбъ, къ которому ты, благодаря Бога, уже привыкъ, да запивай его водой, а за правду стой; но не бери примѣра съ отца, не горячись: гдѣ силъ твоихъ нѣтъ, тамъ терпи да молчи».
     Недѣли черезъ двѣ, Степанъ положилъ отца въ могилу, въ мерзлую землю, которая во вѣки вѣковъ на глубинѣ не отходитъ, потому что морозъ прохватываетъ ее глубже, чѣмъ тепло солнечное. Матери Степана, вдовѣ, не хотѣлось заѣзжать въ Россiю, какъ Сибиряки называютъ нашу, европейскую половину государства, и Степанъ отправился одинъ, служить по завѣщанiю отцовскому, гдѣ случится.
     Что же сдѣлалъ Степанъ нашъ и гдѣ и какую онъ сыскалъ себѣ службу государеву? Ему было уже 38 лѣтъ: онъ не зналъ, да и не заботился о томъ, осталось ли за нимъ родовое дворянство отцовское, или было оно утрачено ссылкою; трудовая, рабочая жизнь его — а отецъ поставилъ уже и Степана въ хорошiе плотники — жизнь эта была въ разладицѣ съ приказной строкой; Степану больно не хотѣлось упражняться съ утра до поздней ночи въ чистописанiи; думалъ онъ было идти въ солдаты, да вспомнилъ про новые города, о которыхъ говорилъ ему отецъ, пошелъ въ услуженiе къ чиновнику, который ѣхалъ изъ Казани въ Херсонъ, и тамъ записался охотою въ матросы.
     Это была жизнь по немъ; жизнь работящая, ѣда плотная и сытная; будь проворенъ, будь расторопенъ, держи ухо на чекѣ, да и думай о томъ что дѣлаешь и смекай; держи въ головѣ и помни сорокъ сороковъ галсовъ, шкотовъ, гитовыхъ и буленей, мечись за словомъ какъ угорѣлый, да дѣлай дѣло съ толкомъ; самого чорта не бойся, полѣзай въ него, коли велятъ, страсти не знай, да за то уже о горохѣ, кашѣ, солонинѣ и чаркѣ водки не заботься, есть всегда. Это Степану Суходольному полюбилось; черезъ годъ со днемъ сталъ онъ матросъ отличный; бывало летомъ летитъ по вантамъ, бѣгомъ по рею, и верхΏомъ на нокъ, къ штыкъ—боуту, и сидитъ и управляется вольно и смѣло, что казакъ на конѣ. Произвели его въ первую статью, потомъ, какъ грамотнаго и бывалаго, сдѣлали рулевымъ, произвели и въ квартирмейстеры, въ боцманъ—маты, въ боцманы, а наконецъ, въ 14 классъ и перевели въ коммисары. Нынѣ Степанъ Ивановичъ Суходольный все еще служилъ, въ чинѣ 13 класса, коммисаромъ при черноморскомъ флотѣ. Ему уже было лѣтъ подъ шестьдесятъ.
_____
ГЛАВА XX.
Поцѣлуй № 3–й.
__
     Когда Поцѣлуевъ отдохнулъ немного, выпилъ чаю и опомнился, сталъ онъ наконецъ спрашивать, гдѣ онъ, и что съ нимъ? — и услышалъ, что онъ въ Сухумѣ, у коммисара 13 класса Суходольнаго. Первая мысль за тѣмъ была: а баронъ? какъ онъ сюда попалъ, если я лежалъ не въ бреду? Но Степанъ Ивановичъ могъ сказать только то, что капитанъ фонъ–Адельсбургъ былъ переведенъ въ здѣшнiй гарнизонъ не давно и прибылъ всего съ мѣсяцъ, на транспортномъ суднѣ Грузный, приходившемъ въ Сухумъ прямо изъ Николаева съ разными снарядами и припасами. Мы знаемъ больше, и не утаимъ дѣла: послѣ командировки почтеннаго рыцаря въ Николаевъ, на него взвели еще новую пеню: открылось, что у него былъ въ Могилевѣ опять какой–то поединокъ, по поводу мнимой или дѣйствительной обиды, нанесенной какимъ–то прапорщикомъ одной изъ могилевскихъ дѣвицъ. За эту новую неугомонность свою, баронъ былъ переведенъ, вскорѣ по отъѣздѣ Смарагда изъ Николаева, въ Сухумъ, куда и поспѣлъ прежде его. Узнавъ въ принесенномъ на плащѣ мичманѣ бывшаго камрада своего, благородный баронъ поспѣшилъ за нимъ, помогалъ его раздѣвать и укладывать, и предлагалъ хозяину, Суходольному, всѣ возможныя услуги и помощь свою. Онъ въ эту минуту воображалъ, что соединяетъ въ себѣ, въ одномъ лицѣ, рыцаря и сестру милосердiя.
     Поцѣлуеву не только довелось перелѣтовать въ Сухумѣ, но онъ жилъ тамъ до слѣдующей весны. Вѣсть о гибели фрегата дошла въ Севастополь не скоро, такъ какъ сухимъ путемъ сообщенiя съ Сухумомъ нѣтъ; а позднею осенью посылать суда къ абхазскому берегу опасно, потому–что рейдъ, стоянка, вовсе открытыя, и защиты отъ вѣтровъ нѣтъ. Такимъ образомъ одинъ только капитанъ, съ нѣсколькими офицерами, перевезены были въ Севастополь на люгерѣ или тендерѣ, зашедшемъ въ Сухумъ съ бумагами, а остальная часть экипажа, и въ томъ числѣ Поцѣлуевъ, остались тамъ зимовать.
     Команда и офицеры исправляли въ крѣпости гарнизонную службу. Въ этомъ отношенiи десять или одинадцать мѣсяцевъ протекли довольно однообразно, за исключенiемъ вылазки или поиска въ гΏоры, гдѣ задавали небольшой урокъ дерзкимъ сосѣдямъ, угонявшимъ скотъ изъ подъ самой крѣпости. Такая наука всегда помогала на нѣсколько мѣсяцевъ, а потΏомъ надобно было опять напомнить прошлое. Поцѣлуевъ при семъ случаѣ узналъ нѣсколько этотъ родъ войны и самихъ горцевъ, тѣмъ болѣе, что дѣло не кончилось выжегомъ нѣсколькихъ ауловъ: сильныя толпы стеклись для нападенiя на небольшой отрядъ; завязывалась нѣсколько разъ рукопашная драка и Смарагду удалось влѣзть съ матросами своими въ завалъ, отъ котораго отчаянные горцы съ ножами въ рукахъ, съ неистовымъ крикомъ, уже дважды сряду отбили отчаяннаго барона. Какъ баронъ, такъ и Поцѣлуевъ, оба были ранены при этомъ; баронъ тяжело, пулею въ грудь, а Смарагдъ легко, но славно: обоюдоострымъ кинжаломъ въ плечо на вылетъ. И когда, нѣсколько мѣсяцевъ спустя, напечатано было въ Инвалидѣ: «за отличiе въ сраженiи противъ горцевъ, мичманъ Поцѣлуевъ, орденомъ св. Анны 4–й степени», то Смарагдъ, привинчивая крестикъ свой къ саблѣ, поцѣловалъ его безъ всякаго ханжества. Поэтъ нашъ чувствовалъ, что заслужилъ кровью своею эту награду и потому она была ему дорогΏа.
     Но все это въ разсказѣ нашемъ не главное; главное и существенное для насъ то, что Смарагдъ спознался коротко съ почтеннымъ, въ полномъ смыслѣ слΏова, хозяиномъ своимъ, у котораго жилъ во все время, и долженъ былъ его глубоко уважать. Безкорыстная и беззаботная къ себѣ самому душа, онъ только и дышалъ службою, былъ вѣренъ какъ замΏокъ, честенъ какъ добрая сума, изъ которой, что положишь, то и вынешь; праводушенъ, какъ олицетворенная истина. Комендантъ самъ сказалъ однажды, въ разговорѣ съ Поцѣлуевымъ: «Хотя Суходольный и не нашего, т. е. не армейскаго, вѣдомства, но у меня здѣсь нѣтъ человѣка, на котораго я бы могъ положиться, какъ на него; я не могу и самъ себѣ приказывать такъ какъ ему, и поручаю Суходольному многое, болѣе, чѣмъ слѣдовало бы по званiю его.»
     Главное также, что Смарагдъ не менѣе того уважалъ и хозяйку свою, урожденную лезгинку или кахетинку, взятую двухлѣтнимъ ребенкомъ на одномъ изъ дальнихъ поисковъ соединенныхъ отрядовъ внутри земель и съ приморья. Только лицо и станъ напоминали въ ней горскую кровь; сама она обрусѣла совершенно, выросла въ домѣ у зажиточнаго отца семейства и получила очень порядочное образованiе. Природа одарила ее умомъ и сердцемъ, воспитанiе дало тому и другому хорошее направленiе; таковъ человѣкъ: между Ньютономъ и дикаремъ людоѣдомъ, который считаетъ только до семи, вся разница, все различiе въ одномъ воспитанiи; обмѣните ихъ въ колыбели и одинъ легко могъ бы сдѣлаться другимъ.
     Главное еще, что ребенокъ Ольга необыкновенно привязалась къ Смарагду, а онъ не менѣе того къ ней. Она была ученицей его, и время, годъ этотъ, не пропалъ, ни для него, ни для нея. Начиная съ гитары своей и почти до теорiи и практики кораблевожденiя Гамалѣя, Смарагдъ передалъ Ольгѣ все, что зналъ самъ. У коменданта нашелся очень порядочный подборъ книгъ; почти все было перечитано въ теченiе длинныхъ зимнихъ вечеровъ, которые хотя въ Сухумѣ гораздо короче нашихъ петербургскихъ, но все еще довольно длинны, если сидѣть въ заперти въ крѣпостныхъ стѣнахъ. Смарагдъ не ходилъ почти никуда; ему дома было такъ хорошо, такъ укромно, прiютно, весело, что онъ не хотѣлъ болѣе ничего, какъ сидѣть съ Олинькою, да иногда еще побесѣдовать съ матерью ея и старикомъ Суходольнымъ. Старикъ и жена его, Анна Ивановна, полюбили Смарагда какъ сына; и если не было на свѣтѣ мичмана, который бы смотрѣлъ съ такимъ внутреннимъ благоговѣнiемъ на коммисара 13 класса, то вѣрно не было на свѣтѣ и другаго коммисара 13 класса Суходольнаго.
     Баронъ, правда, опять было пытался нѣсколько разъ отклонить Смарагда отъ неприличной связи съ семействомъ коммисара 13 класса. «13–го класса!» восклицалъ баронъ, и вΏолосъ на немъ подымался дыбомъ; «13–го класса!» я самъ спрашиваю, что это такое?» Но Смарагдъ уже болѣе барону не поддавался, былъ съ нимъ холоденъ, малословенъ и дѣлалъ что хотѣлъ. Баронъ наконецъ понялъ это, горько самъ себѣ плакался на неблагодарность людскую и оставилъ Смарагда въ покоѣ.
     Когда, на слѣдующую весну, Смарагдъ спускался вечеркомъ съ небольшою командою дровосѣковъ, вооруженныхъ ружьями и полнымъ числомъ боевыхъ патроновъ, съ приморскихъ горъ, и вдругъ услышалъ радостные клики матросовъ: «Гляди–ка, пришелъ фрегатъ! и то пришелъ? это за нами не бось! да это никакъ Лександра» — то есть Александра — когда Смарагдъ услышалъ это и глянувъ увидѣлъ передъ собою необъятное, безконечное море и флагъ съ андреевскимъ крестомъ по бѣлому полю на сухумскомъ рейдѣ — то призадумался, хотя, по совѣсти, самъ не зналъ о чемъ. Нѣтъ сомнѣнiя, что ему хотѣлось вытти наконецъ изъ Сухума, гдѣ ему вѣкъ вѣковать не приходилось; но ему что–то взгрустнулось.
     Сколько неисправимый, до времени, поэтъ нашъ призадумался тутъ самъ надъ собою, надъ тѣмъ, что было съ нимъ и что будетъ; и сколько была тутъ виновата Оленька, которой, впрочемъ, всего только на дняхъ минуло вѣрнымъ счетомъ, столько же лѣтъ, сколько на отцѣ ея было класнаго чину — этотъ вопросъ я рѣшить не возьмусь. Привязанность была дѣтская, братская, но запала Смарагду въ душу глубоко; прощаясь съ Оленькою, онъ поцѣловалъ ее, въ присутствiи родителей, и отдалъ ей на память — завѣтный перстенекъ спасенной имъ Марiи.
_____
ГЛАВА XXI.
Опять тоска.
__
     Въ этой главѣ и въ слѣдующей мы захватимъ, для ровнаго счету и сравнительнаго соображенiя, по три года жизни Смарагда, потому что пишемъ не дневникъ его, а только перечень извѣстнаго участка его жизни.
     Когда Смарагдъ нашъ воротился въ Николаевъ, то онъ былъ, правда, еще нѣсколько времени въ этомъ вдохновенномъ состоянiи, искалъ еще на пути своемъ вправо и влѣво розъ и незабудокъ, лилiй и фiалокъ — но даже и эти невинные цвѣточки напоминали ему докучливый щитъ и гербъ несноснаго барона и юношескаго пыла хватило не на долго; Смарагдъ иногда не доискивался цвѣтнаго стеклышка своего, а иногда оно было мутно и тускло и плохо ему служило.
     Смарагдъ вошелъ на 22 году въ тѣ лѣта, въ которыя вступаютъ иные раньше, иные позже, но которыхъ человѣку съ душой ни обойти, ни объѣхать: это неминуемое послѣдствiе нашего образованiя и воспитанiя, ставящее насъ ножемъ къ ножу и зѣвъ въ зѣвъ, со свѣтомъ, гдѣ доводится жить. Мечта, которая поддерживается и развивается въ насъ воспитанiемъ, и сущность, которую находятъ въ свѣтѣ, вмѣсто мечты своей, это собака съ кошкой; имъ ужиться нельзя, тѣмъ болѣе, что они щенкомъ и котенкомъ не свыклись, а сходятся въ первый разъ, собака, когда уже перегодовала, а кошка, старымъ и тертымъ котомъ. И кошка беретъ верхъ: не силою своею, а когтями, которые всегда держитъ про запасъ въ пушистыхъ своихъ рукавичкахъ.
     Смарагдъ не ходилъ уже, какъ бывало прежде, безъ разбору во всѣ дома, гдѣ только крылечко усыпано песочкомъ и хозяинъ или хозяйка говорятъ всякому: милости просимъ; Смарагдъ не обнималъ уже болѣе встрѣчнаго и поперечнаго со слезою блаженства на глазахъ, а цѣловался съ людьми только въ пасху, и то потому, что это такъ заведено; Смарагдъ давно уже пересталъ искать вдохновительнаго поцѣлуя, давно уже не высыпалъ всей сокровищницы сердца своего передъ всякимъ, кто подаетъ ему, улыбаясь, руку; Смарагдъ видѣлъ уже въ начальникѣ своемъ только начальника, въ смыслѣ служебномъ — и прочее. Кромѣ того, жизнь его поневолѣ походила на жизнь азiятца, то есть была тупа, бездѣйственна и тунеядна. Но то, съ чѣмъ или при чемъ благоденствуетъ турокъ, убиваетъ европейца, коего душа требуетъ дѣятельности. Самые даже италiянцы бѣгаютъ отъ нечего дѣлать по улицамъ и кричатъ другъ другу во все горло: fa fredo, signore, или fa caldo. Смарагдъ жаждалъ познанiй, душа его требовала постоянныхъ, урочныхъ и полезныхъ занятiй — а между тѣмъ онъ носилъ ее съ собою въ караулъ, на знаменитую гауптвахту въ молдаванскомъ домѣ, иногда на перекличку въ казармы у вольнаго дока, носилъ какъ гостью, какъ чужую, и самъ видѣлъ, что этой пищи для нея было недостаточно. Вотъ почему поэтъ нашъ годъ не съ большимъ пробился, а тамъ начала его одолѣвать тоска, сердце стало изнывать, не зная по комъ и по чемъ, душа надсѣдалась, умствуя, утѣшая и болѣя сама, и бѣдный Смарагдъ не зналъ куда самому отъ себя дѣваться.
     Въ это время на него находили полосами, шквалами, минуты отчаянья, кои, послѣ безсонницы, оканчивались общимъ изнеможенiемъ и отраднымъ сномъ; находили полосами дни и недѣли, въ которыя онъ мечталъ быть, то опять таки поэтомъ, то математикомъ, то живописцемъ, то хотѣлъ сдѣлаться, по призванiю, филологомъ и начиналъ учиться по гречески и по латыни; а наконецъ, совершенно отчаявшись во всякой способности своей, во всякомъ успѣхѣ, вспомнилъ Степана Ивановича Суходольнаго и разсказъ про отца его, пошелъ въ науку къ столяру, съ тѣмъ, чтобы дослужить казенные годы, вытти въ отставку, бросить все и сдѣлаться столяромъ. Послѣднее вамъ покажется нелѣпо; вы скажете: надобно съ ума сойти, чтобы такая мысль зашла въ голову; а я и вамъ и всякому другому, кто только увидитъ себя въ такомъ состоянiи, какъ былъ тогда Смарагдъ, отъ души посовѣтую послѣдовать его примѣру. Утомленiе тѣлесныхъ силъ всего скорѣе и лучше выручитъ васъ изъ этого гибельнаго состоянiя, съ которымъ вамъ придется бороться долго, если захотите пересилить его однимъ только разсудкомъ. А что вы будете знать столярную работу, такъ это вамъ уже конечно нигдѣ и ни въ чемъ помѣхою не будетъ.
     Смарагда, при нынѣшнемъ положенiи его, сильно подмывало на какое нибудь путешествiе, куда бы то ни было, только бы подальше и на долго; но у него не было ни средствъ, ни возможности исполнить мечты свои и онъ по неволѣ довольствовался тѣмъ, что сходилъ въ одно лѣто на канонерской лодкѣ въ Измаилъ и Килiю; а въ другое — остоялъ на очаковской брантвахтѣ и стрѣлялъ съ отчаянья куликовъ и утокъ на кинбурнской косѣ. Зиму проводилъ онъ, какъ описалъ я выше.
     Между тѣмъ, случилось вотъ что: Поцѣлуевъ былъ на званомъ вечерѣ у капитана надъ портомъ, гдѣ хозяйка, отъ нечего дѣлать, спросила у только что возвратившагося отъ абхазскихъ береговъ лейтенанта, что подѣлываетъ въ Сухумѣ этотъ вытяжной чудакъ, баронъ, котораго мудреное прозванiе она никогда не могла упомнить. «Знаю», отвѣчалъ лейтенантъ, «Адель–фонъ–Адельсбургъ; онъ бѣдняжка совсѣмъ состарѣлся, сморщился пуще прежняго, страдаетъ отъ тяжелой раны, съ которою няньчится уже года съ два и съ гΏоря вздумалъ нынѣ жениться — и на комъ бы вы думали, сударыня? этотъ пышный, великолѣпный баронъ, женится на дочери коммисара 13 класса?»
     Слушатели заохали и заахали со всѣхъ сторонъ. Смарагдъ вспыхнулъ, потΏомъ обомлѣлъ, но собрался съ духомъ и спросилъ тутъ же: «а кто таковъ этотъ коммисаръ и какъ его зовутъ, вы не знаете?» — Суходольный, — отвѣчалъ лейтенантъ. — Это человѣкъ замѣчательный; вы вѣрно слышали объ немъ, когда зимовали въ Сухумѣ; мудрецъ въ своемъ родѣ, если хотите, и не только на словахъ, а на дѣлѣ; но человѣкъ немножко безпокойный, и потому его держатъ отъ себя подальше. Отецъ его былъ извѣстный вельможа Екатерининскихъ временъ, столбовой дворянинъ, и былъ, кажется, сосланъ. Нашъ баронъ, доискавшись этого родоваго дворянства Суходольнаго, ухватился за него, какъ стаксель за свой лееръ: по немъ подымается, по немъ и спускается; хочетъ, видно, дожить остальной вѣкъ свой рука объ руку съ милой подругой; а невѣста, въ самомъ дѣлѣ, очень хороша, хотя еще почти ребенокъ; мать ея лезгинка и у дочери горскiй складъ и станъ. Баронъ, кромѣ того, за одинъ разъ, хочетъ спасти честь погибавшаго дворянскаго поколѣнiя и принять, если дозволятъ, прозванiе: Адель–фонъ–Адельсбургъ–Суходольный.
     Смарагдъ, самъ не зная отчего и зачѣмъ, такъ былъ встревоженъ этою вѣстью, что провелъ ночь въ безсонницѣ. Онъ не зналъ куда дѣвать голову и сердце свое, на него нашелъ какой–то тупикъ, столбнякъ, дурь, хандра, когда услышалъ онъ случайно, что капитанъ–лейтенантъ Балтiйскаго флота Кожинцовъ назначенъ командиромъ шлюпа Благодатный и отправляется на немъ, весною, вокругъ свѣта. Кожинцовъ служилъ прежде въ морскомъ корпусѣ и былъ учителемъ Поцѣлуева, преподавая въ то время высшую теорiю и морскiя эволюцiи. Смарагдъ рѣшился писать къ нему съ первою почтою, напомнить о себѣ скромненько и просить убѣдительно службы и мѣста на Благодатномъ.
     Не прошло шести недѣль, какъ Смарагдъ получилъ лестное письмо отъ добраго, благороднаго Кожинцова и въ слѣдъ за тѣмъ состоялся приказъ по Черноморскому флоту, о переводѣ Поцѣлуева въ Кронштатъ, съ назначенiемъ на отправляющiйся въ дальнiй вояжъ шлюпъ Благодатный.
_____
ГЛАВА XXII.
Оглянулся.
__
     Вотъ вамъ и три года; а другiе три протекли съ такою же неуловимою быстротою, покуда Смарагдъ прiѣхалъ въ Кронштатъ, покуда шлюпъ собрался, вооружился, отплылъ, обошелъ много земель и морей, материковъ и острововъ, и снова воротился.
     Счастливъ былъ Смарагдъ, когда страстныя желанiя его сбылись, когда онъ поскакалъ безъ оглядки изъ пыльнаго или грязнаго Николаева — когда ходилъ гордо въ военную гавань въ Кронштатѣ, на вооруженiе своего шлюпа, когда наконецъ шлюпъ вытянулся на рейдъ, угостилъ на себѣ знать кронштатскую и тутъ же снялся съ якоря; взмахнулъ крылами, отдалъ Кроншлоту громогласно честь — и полетѣлъ на долгое, долгое плаванiе, по чужимъ морямъ, по чужимъ землямъ. Счастливъ былъ, говорю, Смарагдъ, когда перевелъ духъ на свободѣ; покинувъ за собою всю суету суетъ, забылъ на время и сокрушавшее его горе; но счастливъ только въ мечтахъ, заглушивши такъ сказать временно вопiющiй голосъ пробудившейся души своей; но когда Смарагдъ воротился, когда на третiе лѣто, послѣ отплытiя своего, Благодатный самъ себя поздравилъ, огибая опять Кроншлотъ, съ благополучнымъ прибытiемъ на родину, тогда уже нашъ Смарагдъ былъ не тотъ; онъ былъ счастливъ въ душѣ, по опыту, по убѣжденiю. Да, Смарагдъ вступилъ на Благодатный молодымъ, по опыту въ жизни, мичманомъ, а сошелъ съ него старымъ, опытнымъ, бывалымъ лейтенантомъ, который прiобрѣлъ себѣ уже имя, славу отличнаго моряка, прiобрѣлъ вѣсъ и значенiе между товарищами, общее уваженiе между младшими, старшими и ровными, какъ человѣкъ умный, свѣдущiй, добрый и вполнѣ благоразумный. Въ продолженiе этихъ трехъ лѣтъ, Смарагдъ спознался самъ съ собою и съ людьми, примирился опять со свѣтомъ, нашелъ точку, гдѣ держался въ равновѣсiи со внѣшнимъ мiромъ и стоялъ твердо, увѣренно, самобытно. Въ это же время Смарагдъ вовсе пересталъ писать стихи, но принялся, съ особенною охотою, за прозу; онъ увидѣлъ, что въ немъ не было настоящаго призванiя къ поэзiи, что все это была одна только вспышка молодости, и онъ взялся за прозу. Прозою писать хорошо, ясно и четко долженъ умѣть всякой образованный человѣкъ; за стихи не берись никто, кромѣ урожденнаго поэта.
     Смарагдъ испыталъ и прiобрѣлъ на перепутьи этомъ, въ теченiе трехъ лѣтъ, друга, коимъ онъ, по всей справедливости, гордился, въ которомъ онъ души не чаялъ, любилъ и уважалъ самаго себя только въ немъ. Это былъ именно Академикъ Темниковъ, отправившiйся на Благодатномъ для ученыхъ изслѣдованiй. Въ молодомъ человѣкѣ этомъ обширныя свѣдѣнiя по всѣмъ почти частямъ и отраслямъ наукъ, слиты были, если посмѣю такъ выразиться, съ умнымъ сердцемъ и чувствительнымъ умомъ; то есть, въ самомъ умѣ его было что–то нравственное, чувство, а не одна только холодная, отвлеченная ученость; а въ чувствахъ, въ игрѣ страстей, что–то думное, разсудительное. Они сошлись со Смарагдомъ по взаимному влеченiю, и когда обнялись въ первый разъ и подали одинъ другому руку на братство, то оба прослезились; оба, съ какимъ–то страннымъ смѣшенiемъ уничиженiя и чувства собственнаго достоинства, молча, пожали другъ другу руку и не умѣли высказать что было на душѣ.
     Смарагдъ не только въ эти три года прiобрѣлъ отъ друга своего хорошiя и основательныя свѣдѣнiя по многимъ отраслямъ учености, но, что еще важнѣе, онъ научился быть человѣкомъ, научился уважать себя самого; а безъ этого, хоть и выйдешь въ люди, да человѣкомъ быть нельзя. Смарагдъ видѣлъ свѣтъ, въ буквальномъ смыслѣ, потому что обошелъ его изъ конца въ конецъ, кругомъ; опытность, прiобрѣтаемая только путешествiями и дружба Темникова поселили въ Поцѣлуевѣ какую–то людскость, обходительность, ладъ и мѣру въ житейскомъ быту, которую нельзя передать на словахъ, и которую даже не всякъ способенъ перенять на дѣлѣ.
     Поцѣлуевъ часто разсказывалъ Темникову объ этомъ дивномъ явленiи, коммисарѣ 13 класса Суходольномъ, о связяхъ своихъ съ нимъ, о заботливости хозяевъ своихъ, въ то время, какъ онъ, Поцѣлуевъ, лежалъ у нихъ больной; прибавилъ еще, что когда онъ нанялъ у нихъ комнатку, со столомъ и отопкой, то старикъ Суходольный при всей бѣдности своей, ни подъ какимъ видомъ не согласился зачесть срокъ найма со дня прибытiя Поцѣлуева въ домъ его: «бойтесь Бога, говорилъ старикъ обиженнымъ голосомъ, бойтесь Бога, Смарагдъ Петровичъ; первое время вы у насъ были гостемъ, это къ счету не идетъ; вы извольте считать съ 1 августа, когда порядились, а что было до этого, то считать намъ будетъ обидно». Говорилъ Смарагдъ и про Оленьку, и смѣялся страстной привязанности своей къ тринадцатилѣтнему ребенку; но при всемъ томъ не могъ нахвалиться ею и говорилъ откровенно, что дорого бы далъ, если бы могъ налюбоваться ею — не замужемъ за барономъ, а взрослой, разцвѣтшей, девятнадцатилѣтней дѣвицей.
     «За чѣмъ же ты хочешь забыть такихъ добрыхъ людей?» сказалъ Поцѣлуеву однажды Темниковъ — «напиши или прямо къ Суходольному, или, если думаешь, что письмо его уже не застанетъ, можетъ быть, въ Сухумѣ, то напиши къ кому нибудь и освѣдомься объ этомъ семействѣ; тебѣ отрадно будетъ услышать, гдѣ и что оно теперь».
     Смарагдъ подумалъ — къ кому писать? товарищи вѣтрогоны или станутъ смѣяться дружбѣ Поцѣлуева съ коммисаромъ 13 класса, или покрайней мѣрѣ не возьмутъ на себя труда узнать и написать обо всемъ обстоятельно. Дай напишу къ Пименцову; онъ меня чай не забылъ и сослужитъ мнѣ эту службу.
     Пименцовъ былъ тотъ самый крымскiй помѣщикъ, которому Поцѣлуевъ, на обратномъ пути изъ Инкермана, спасъ дочь и утопилъ троюродную по женѣ сестру. Съ первою обратною почтой Смарагдъ получилъ отвѣтъ, который отпечатаемъ здѣсь отъ слова до слова; тутъ выкидывать нечего.
_____
ГЛАВА XXIII.
Письмо Пименцова съ приписками.
__
     «Получивъ письмо ваше, безконечно уважаемый благодѣтель мой, Смарагдъ Петровичъ, я отъ радости созвалъ весь домъ свой и прочиталъ имъ всѣмъ вслухъ все, что вы пишете, отъ начала до конца; скажу вамъ напередъ, что его слушала тутъ и Оленька, Ольга Степановна, потому что и она принадлежитъ теперь къ моему семейству. Желаю, чтобы я всегда могъ съ такою точностiю исполнять, къ сожалѣнiю слишкомъ скромныя, ваши до меня требованiя: я могу вамъ безъ труда отдать подробнѣйшiй отчетъ обо всѣмъ, о чемъ вы у меня изволите освѣдомляться. Позвольте поблагодарить васъ отъ всей души, что вы насъ не забыли, и за тѣмъ приступить къ разсказу.
     «Слишкомъ два года тому, какъ тогдашнiй женихъ дочери моей, которая теперь замужемъ и сама кормитъ сыночка, названнаго по васъ Смарагдомъ — два года тому, какъ женихъ моей Маши купилъ случайно гдѣ–то перстенекъ и принесъ его ей въ подарокъ: перстенекъ не мудрый, да въ немъ было пять камешковъ подрядъ: малахитъ, алмазъ, роговикъ, изумрудъ и яхонтъ — и начальныя буквы названiй этихъ составляютъ имя дочери моей, Марiя. Вотъ почему зять принесъ ей это колечко. Она, какъ глянула, узнала тотъ самый перстенекъ, который, снявъ съ руки своей, отдала вамъ, своему спасителю. Я въ происшествiи этомъ не видалъ ничего чрезвычайнаго; но дочь — вѣроятно по свойственному полу ея во всѣхъ мелочахъ любопытству, хотя она и хвалится теперь, что сдѣлала это по предчувствiю — дочь просила жениха своего неотступно, узнать, откуда и какимъ путемъ перстенекъ достался продавцу и дослѣдиться, кто получилъ его отъ васъ. Открылось, что вы подарили его дочери человѣка, который вамъ сдѣлалъ добро; и лице доброй Марiи моей прояснилось умиленiемъ и радостiю, когда она узнала, какое вы сдѣлали употребленiе изъ бездѣльнаго подарка ея: она думала видѣть въ этомъ доказательство, что вы цѣнили и уважали этотъ знакъ безпредѣльной ея признательности. Но при этомъ открылось еще другое обстоятельство: старикъ Суходольный, который былъ, какъ видно по всему, дивный человѣкъ, погибъ въ Сухумѣ на пожарѣ госпиталя, вынесши на плечахъ своихъ уже семь человѣкъ и кинувшись въ пламя за осьмымъ. Потолокъ обрушился и вѣрный слуга Государя своего, доблестный гражданинъ въ быту частномъ, нашелъ достойную себѣ смерть. Итакъ объ немъ печалиться нечего; всѣ тамъ будемъ, кто раньше, кто позже; дай Богъ всякому пройти туда черезъ такое чистилище какъ Суходольный: быть не можетъ, чтобы за это не было достойнаго возмездiя! Но семейство его, жена и дочь, остались безъ насущнаго хлѣба. У Суходольнаго было на рукахъ много; кинулись по смерти его описывать да опечатовать домишко его, столы да стулья, боялись какой нибудь утраты; но у Суходольнаго нашлись всѣ дѣла въ такомъ порядкѣ, что не могли этому надивиться. Суммы, большiя и малыя, всѣ на лицо, съ ярлыками; казенныя вещи, до послѣдняго, хозяйственно–сбереженнаго, лоскутка сукна, также; шнуровыя книги, со строгою и ясною отчетливостiю, ведены, не на черновыхъ лоскуткахъ, а прямо на бѣло, по самый часъ смерти: послѣдняя статья внесена была поздно вечеромъ, когда уже ударили въ набатъ и закричали пожаръ. Анна Ивановна, жена его, говоритъ: кинувъ перо въ торопяхъ, Степанъ Ивановичъ закапалъ книгу чернилами и потому оставилъ ее на столѣ раскрытою; капля эта еще не засохла, когда пришли и сказали Аннѣ Ивановнѣ, что мужъ ея погибъ.
     «Итакъ вдова и сирота остались безъ куска хлѣба; за казну Суходольный позаботился на своемъ вѣку, а за себя нѣтъ. Онъ говаривалъ, бывало: «Не пропадете, матушка Анна Ивановна; на сегодня будетъ, а что день, то и сегодня. Найдется человѣкъ, что вспомнитъ меня, и хоть не ради меня, а ради себя, позаботится и о васъ». И доблестный старикъ не обманулся, нашелся такой человѣкъ, и человѣкъ этотъ вы, Смарагдъ Петровичъ. Доискавшись по перстеньку семейства Суходольнаго, которое переѣхало, продавъ домишко въ Сухумѣ, сюда въ Севастополь, мы вашимъ именемъ сдѣлали что могли. Вы не хотѣли принять отъ насъ ничего; пусть же люди, которые вамъ сдѣлали добро, приняли васъ въ домъ полумертвымъ, молятъ Бога за васъ, какъ и мы за васъ же; и если вы скажете намъ за это спасибо, то мы готовы заплакать отъ радости, что сдѣлали угодное вамъ. Похвалюсь передъ вами, я ничего не жалѣлъ для Суходольныхъ: почтенная Анна Ивановна не захотѣла быть праздною и нашла себѣ, для меня очень полезное, занятiе, по шелководному хозяйству моему; а моя милая, неоцѣненная Оленька, замѣнила намъ убылую дочь, Машу. О, Смарагдъ Петровичъ, это дитя неоцѣненное: въ два года, что она у насъ въ домѣ, она воздала намъ сторицею за всѣ заботы и попеченiя наши; радости было намъ отъ нея много, очень много, а печали не бывало.
     «Изъ всего этого вы видите, что Оленька не выходила замужъ ни за кого, а и того менѣе за барона фонъ–Адельсбурга, какъ вы, судя по письму вашему, полагаете. Баронъ дѣйствительно сватался на ней очень настойчиво, и возобновилъ даже сватовство свое, когда былъ сдѣланъ, вскорѣ по отъѣздѣ вашемъ, плацъ–маiоромъ въ Сухумѣ; Суходольный сказалъ ему съ самаго начала, что я–де не прочь отъ этого, если Оленька согласна; и вотъ откуда взялась вѣроятно дошедшая до васъ молва. Но Оленька рѣшительно не хотѣла его знать, равно какъ и многихъ другихъ жениховъ, которые сватались на ней уже здѣсь: въ томъ числѣ отказала она также на отрѣзъ человѣку, котораго я бы желалъ называть зятемъ — я Оленьку, какъ видите, считаю дочерью своею — человѣку доброму и хорошему, не говоря уже о почетномъ званiи его и достаткѣ. Но я не только неволить ее, и уговаривать не стану: какъ знаетъ и хочетъ: мнѣ и безъ того тяжело будетъ съ нею разстаться, пусть еще поживемъ вмѣстѣ! А отъ чего она всѣмъ такъ положительно отказываетъ — этого я вамъ не скажу; есть вещи, Смарагдъ Петровичъ, которыя вслухъ не говорятся, а и того менѣе пишутся на бумагѣ; грамотныхъ много, а сердце дѣвушки государственная тайна; это священно. Скажу вамъ однако же, что перстенекъ вашъ, послѣ всѣхъ приключенiй своихъ, возвратился нынѣ въ ту же сокровищницу, или въ собственность того же сокровища, которое судьба дала вамъ отыскать, въ одинокомъ, отгороженномъ отъ цѣлаго свѣта уголку азiятскаго материка. Перстень былъ проданъ въ крайней нуждѣ, для доставленiя больной матери пособiя и пищи. Не хочу сокрушать сердца вашего описанiемъ этой картины: все это давно прошло и миновалось. Теперь мы счастливы и довольны. Если же кому нибудь изъ насъ, изъ нынѣшней семьи моей, и приходитъ, можетъ статься, въ сердце, или въ голову, какъ говорятъ обыкновенно, что счастье это могло бы сдѣлаться еще полнѣе и совершеннѣе, то на это невольно отвѣчаешь себѣ пошлымъ и обмолоченнымъ, но не менѣе того истиннымъ изрѣченiемъ: на землѣ нѣтъ счастья и нѣтъ совершенства!
     «Жена моя много кланяется вамъ и проситъ извинить: она, по русски, безграмотна; прочiе же члены семейства моего припишутъ къ вамъ нѣсколько строкъ сами.
     	Н. Пименцовъ».
     «Если вы не позабыли еще той дѣвицы, которую, почти семь лѣтъ тому, 5 мая, спасли отъ ненавистной ей смерти — потому–что я хотѣла пожить еще и тогда, хочу и теперь — то позвольте счастливой супругѣ и матери увѣрить васъ, что она, въ продолженiе этихъ семи лѣтъ, ни разу не позабывала включить васъ въ вечернюю молитву свою.
     	Марья Ногашева».
     «Прiѣзжай къ намъ, дядинька, у насъ хорошо и я скажу тебѣ спасибо, за то, что ты далъ мнѣ маменьку мою. Я самъ писать не умѣю; мнѣ водила маменька руку. 
     	«Смарагдъ Ногашевъ».
     «Итакъ мы наконецъ доискалась васъ, Смарагдъ Петровичъ — или правда, мы сидѣли на одномъ мѣстѣ, а вы сами случайно подали о себѣ вѣсточку. Я вспомнила при этомъ басенку, которую вы когда–то мнѣ читали, какъ двое пошли искать счастья, третiй сидѣлъ дома, сложа руки, а оно къ нему само и навѣдалось! Помните ли вы еще это время, когда мы читали басенку эту? Да–нѣтъ; вамъ теперь не до того, вы обошли весь свѣтъ, вамъ не до темныхъ, никому неизвѣстныхъ обитателей бѣдной сухумской лачужки! Но за что же я такъ на васъ злословлю: вы вспомнили о насъ, написали къ намъ, спрашивали обо всѣхъ, и обо мнѣ! Благодарю васъ за это; я смѣло могу вамъ писать сама, вы мой учитель и наставникъ. О, прошлое время, какъ оно было хорошо! но я тогда была еще мала и глупа. Нынѣшнiе благодѣтели наши благодарности отъ насъ не принимаютъ, отсылаютъ къ вамъ: а вы, къ кому вы насъ отошлете?
     	«Ольга Суходольная».
_____
ГЛАВА XXIV.
Ольга.
__
     Когда Смарагдъ получилъ въ Кронштадтѣ письмо это, тогда онъ, сложивъ руки и поднявъ очи къ небу, въ первый разъ отъ–роду сказалъ самъ себѣ: «ты баловень судьбы, Смарагдъ Петровичъ, и другаго такого баловня у нея не было и не будетъ!»
     Онъ побывалъ тотчасъ же въ Петербургѣ, отправившись туда на сенатскомъ катерѣ, потому–что пароходовъ о–ту–пору еще у насъ не было; побывалъ только для того, чтобы пасть стрѣлой въ рабочую комнату Темникова, обнять его, подушить въ сильныхъ рукахъ своихъ, помучить съ полчаса, заставляя отгадывать содержанiе полученнаго отъ Пименцова отвѣта и потомъ молча отдать другу своему письмо, сѣсть на диванъ и смотрѣть чтецу прямо въ глаза, разгадывая, что дѣлается у него на душѣ и на сердцѣ.
     Потомъ Поцѣлуевъ воротился въ Кронштадтъ, съ трудомъ выждалъ отпуска, сѣлъ и поскакалъ безъ оглядки въ Севастополь. Здѣсь ждали и не ждали отвѣта на письмо, а тутъ — глядь — растворилась дверь и входитъ онъ самъ!
     Семейство Пименцова было въ сборѣ, за вечернимъ самоваромъ. Расписывай себѣ всякъ свиданiе это, кто какъ умѣетъ: Ольгѣ, въ первый разъ отъ–роду, сдѣлалось дурно. Въ припискѣ своей къ Поцѣлуеву была она, какъ мы видѣли, смѣла и шаловлива, воображая его вѣроятно все еще тѣмъ же молоденькимъ мичманомъ, товарищемъ дѣтства ея; но когда складный и стройный мужчина съ густыми бакенбардами вошелъ, какъ съ неба свалившись, въ комнату и всѣ кинулись обнимать его и честить Смарагдомъ Петровичемъ — тогда Ольга подъ собою земли не взвидѣла, души не послышала и языка не доискалась.
     «Нѣтъ», сказалъ Пименцовъ, когда, не болѣе трехъ дней послѣ прiѣзда Поцѣлуева, шла уже рѣчь о приданомъ Ольги, «нѣтъ, Смарагдъ Петровичъ, ужъ въ это дѣло вы не мѣшайтесь; это до васъ не касается. Ольга дочь моя, и моя забота одѣть и обуть ее, припасти ей денежку про черный день и благословить на новый путь жизни!»
     Смарагдъ отыскалъ также бывшаго односума своего, барона, въ Севастополѣ, и нашелъ его въ самомъ жалкомъ положенiи. Тяжкiя раны и сухумская лихорадка истощили жизненныя его силы: онъ принужденъ былъ покинуть плацъ–маiорское мѣсто свое, перенести щитъ и мечъ свой, шлемъ и наручни праматери Гертруды, въ Севастополь, въ первый и ближайшiй портъ, и лежалъ въ тѣсномъ, маленькомъ жильѣ уже почти на одрѣ смерти. Щитъ съ налокотниками и приборомъ висѣлъ уже не въ головахъ, а въ ногахъ барона, потому–что голова у него кружилась, когда онъ взглядывалъ на сокровища эти назадъ, черезъ себя. Баронъ сдѣлался слабоуменъ, почти помѣшался на любимыхъ игрушкахъ своихъ — деньщикъ его, знаменитый Кирюшка, запилъ, покинувъ барона на произволъ судьбы — словомъ, Поцѣлуевъ и тутъ явился спасителемъ и утѣшителемъ, пристроилъ хожалку къ бѣдному барону и доставилъ ему, на все время болѣзни, столъ отъ Пименцова. Гордость барона этимъ не оскорбилась: онъ воображалъ, что все это дѣлается на собственный его счетъ и благодарилъ только Поцѣлуева за хлопоты его и безпокойство. Баронъ былъ очень счастливъ, что нашелъ наконецъ въ Поцѣлуевѣ благороднаго, признательнаго человѣка; такъ толковалъ по крайней мѣрѣ Губертъ Рудольфовичъ заботы о себѣ Смарагда. Между тѣмъ, все основалось на томъ, что Поцѣлуевъ открылъ случайно настоящiй источникъ и виновника николаевскихъ сплетней, относительно извѣстнаго похожденiя съ Надей, въ домѣ у совѣтника; жалѣлъ о томъ, что слишкомъ торопко оскорбилъ барона, не узнавши напередъ дѣла, и хотѣлъ это чѣмъ нибудь вознаградить.
     Подвѣнечное бѣлое платье и фата были Ольгѣ необыкновенно къ лицу. Списать съ нея поличiе, особенно чернилами и тупымъ перомъ своимъ, — которое я, мимоходомъ сказать, въ продолженiе этой послѣдней главы повертываю уже въ третiй разъ съ боку на бокъ, на себя и отъ себя очинкой — списать съ нея поличiя не берусь; скажу однако же, что хотя она была почти также темноволоса и черноброва какъ Марiя, вовсе однакоже на нее не походила. Ольга, какъ дѣва горъ, была выше, стройнѣе, въ ней не было и слѣда этой плотности, чтобы не сказать тучности стана, которую найдете, болѣе или менѣе, у всѣхъ гречанокъ, особенно у замужнихъ. Лице у нея было болѣе кругло–продолговатое, безъ всякой остроты подбородка; голова вообще какъ–то круглѣе, общая полнота въ высшей степени соотвѣтственная стану, складу и росту. Маленькiя ножки надоѣли мнѣ, господа, во всѣхъ описанiяхъ вашихъ, и потому я объ нихъ, о маленькихъ ножкахъ, говорить не стану.
     Въ тотъ самый день, когда Ольгѣ исполнилось 20 лѣтъ, подруги ее убирали къ вѣнцу. Смарагдъ былъ семью годами старѣе; онъ одѣлся просто въ мундиръ, не припасъ даже шелковыхъ чулокъ и башмаковъ, не надушился и не завился. Пименцовъ былъ посаженымъ отцомъ, Маша вдѣвала невѣстѣ серги, а женихъ, сказываютъ, ступилъ въ церкви первый на подстилку.
     

*) Огуряться вошло въ корпусъ въ употребленiе отъ новгородцевъ, поступавшихъ туда прежде въ большомъ числѣ. Мы встрѣчаемъ слово это также у Посошкова (новгородца); оно означаетъ: отдѣлываться отъ обязанности своей, не исполнять ея, не быть на лицо гдѣ должно.
*) Friedrichs Ehre. Пусть его и не будетъ въ Гамалѣѣ, все равно.
??

??

??

??