Отечественныя Записки. 1846. № 9. С. 1 - 55.
I.
СЛОВЕСНОСТЬ.
=
ГОФМАНСКАЯ КАПЛЯ.
Повѣсть.
__
Зала благороднаго собранiя стариннаго удѣльнаго, а нынѣ губернскаго города Тугарина освѣщена была какъ щитъ на потѣшныхъ огняхъ. Свѣтъ падалъ сквозь цѣльныя зеркальныя стёкла, недавно выписанныя дворянствомъ въ честь новаго губернатора и на прощанье со старымъ; яркая полоса ложилась во всю ширину зданiя поперегъ улицы, загроможденной каретами, колясками, дрожками; кучера и выносные расхаживали въ толпѣ любопытнаго народа и заглядывали въ окна; въ окнахъ мелькали головы, проносились попарно, и подавали зрителямъ на улицѣ поводъ къ разнымъ толкамъ и замѣчанiямъ.
Молодой кучеръ, котораго баринъ недавно обзавелся выписанными изъ Казани пролётками, гордо подбоченивался и, глядя на яркiя окна, передвигалъ по временамъ шляпу съ уха на ухо. "Вотъ они" сказалъ онъ товарищу: "близнецы наши; вишь несутся: что ни есть лучшихъ выбираютъ барышень!"
- Нѣтъ, замѣтилъ тотъ: - намедни одинъ изъ нихъ, видалъ я у предводителя, съ прокурорскою тёщею пустился, да такъ вотъ и разсыпается мелкимъ бѣсомъ передъ ней!
- Ужь нῺечего сказать, что умѣетъ угодить на всякаго, сказалъ опять первый: - и на всѣ руки удалъ, хоть куда хочешь. Хватъ дѣтина такой; откуда что у него берется!
- Да который же это изъ нихъ, вотъ, что пронесся по окнамъ?
- А Богъ ихъ разберетъ; я, признаться, о-сю-пору не распознῺаю ихъ. Это, говорятъ, Ефремъ Поликарповичъ - это Малахiй Поликарповичъ; а поглядишь - все одно не распознῺаешь; ровно оборотни какiе.
- А что ты шутишь? да, можетъ-статься, и правда, что оборотни; то одинъ на двое разсыплется, то двое въ одного сойдутся...
- Вотъ штука, парень! Куда же онъ кости да мясо свое дѣнетъ, какъ двое-то въ одного сойдутся?
- Куда! ты говори! кто, братъ, съ кѣмъ поведется, съ тѣмъ и спознῺается.
- Ну?
- Ну, и только. Тебѣ костей своихъ нῺекуда дѣвать; а люди сказку сложили про скатерть-хлѣбосолку, сапоги-самоходы да шапку-невидимку, такъ съ чего-нибудь да взяли.
- Извѣстно взяли съ чего...
- А съ чего?
- Да съ чего! съ того и взяли, что сказка. На то она сказка.
- Анъ быль!
- Ой-ли быль?
- То-то и есть, братъ.
Между-тѣмъ, балъ былъ въ самомъ разгарѣ; губернаторъ, предсѣдатели палатъ, прокуроръ, часть совѣтниковъ и членовъ, врачебная управа - это все сидѣло въ особой комнатѣ за зелеными столами, и только пятый выходилъ иногда, смѣнившись, освѣжиться въ танцовальную залу, гдѣ было столько свѣта, блеска, пригожества и веселья, - гдѣ все было шумно, празднично, великолѣпно; все кипѣло жизнiю, суетой, все плясало, прыгало, бѣгало, всякiй разсказывалъ, хохоталъ - одинъ только Иванъ Максимовичъ, который ѣздитъ въ собранiе для того, чтобъ выспаться, вздремнулъ подъ-шумокъ въ углу на креслахъ, сложилъ руки на груди, потому-что онѣ вокругъ живота не сходятся, и одобрительно киваетъ головой, какъ-будто соглашается съ говоромъ ста человѣкъ, сидѣвшихъ и расхаживавшихъ взадъ-и-впередъ въ одной съ нимъ залѣ. Вице-губернаторъ, причисляя себя еще къ молодежи, управлялъ пляской, фигурами, музыкой и оживлялъ радушнымъ усердiемъ своимъ къ этому дѣлу цѣлое собранiе; а Иванъ Максимовичъ былъ, казалось, отъ природы на то назначенъ, чтобъ нῺехотя потѣшать и забавлять людей. И чѣмъ же? иной вѣкъ бьется изъ того, чтобъ посмѣшить людей, надсѣдается и надрывается, чтобъ сорвать съ толпы одобрительный хохотъ, - и скромное желанiе это не всегда ему удается; Иванъ Максимовичъ, напротивъ, не дѣлалъ ровно ничего съ вѣдома своего для общей пользы и увеселенiя, и собственно бездѣйствiемъ своимъ смѣшилъ до упаду. Онъ только сидѣлъ и дремалъ, выходилъ изрѣдка на воздухъ освѣжиться, спрашивалъ стаканчикъ горячаго, или закусочку, и опять садился дремать; а между-тѣмъ, никто не могъ видѣть его безъ радушнаго смѣха.
- Вы мало танцуете сегодня, сказала мимоходомъ молодая дама въ золотистыхъ кудряхъ, мило улыбаясь. Она расхаживала подъ руку съ подругой и поравнялась въ это время съ двумя мужчинами, изъ которыхъ одинъ невольно обратилъ бы на себя вниманiе ваше при нечаянной встрѣчѣ. Это былъ статный молодецъ, который ловкими прiемами своими бросался въ глаза при первомъ взглядѣ. Въ ту же секунду обратился онъ почтительнымъ и вѣжливымъ движенiемъ къ золотистой молодой женщинѣ, сказавъ: "О, я вамъ не дамъ покоя за этотъ упрекъ: приглашаю васъ на всѣ сегодняшнiе танцы, на весь вечеръ!.." и, не давъ ей отвѣтить на это, прибавилъ самымъ незамѣтнымъ для другихъ образомъ два словечка шопотомъ - и она, зарумянившись слегка, какъ-будто нехотя улыбнулась, склонила голову и молча прошла далѣе. На лицѣ ея еще нѣсколько времени послѣ этого носилось какое-то туманное облако, какой-то слѣдъ скромнаго раскаянiя, для чего она сама вызвала черноволосаго, ловкаго и статнаго юношу на эту пару словъ.
- Смѣю ли просить васъ на кадриль? сказалъ нѣсколько робко молодой человѣкъ въ адьютантскомъ мундирѣ... Тряхнувъ слегка золотистыя кудри свои, красавица подняла голову; неожиданность предложенiя и легкое смущенiе видимо рисовались на лицѣ ея. Въ-самомъ-дѣлѣ, чтῺо отвѣчать? Молодой мужчина въ черномъ фракѣ, съ которымъ она сейчасъ пошутила, пригласилъ ее, шутя или въ-правду, на всѣ слѣдующiе танцы; стало-быть, уже во всякомъ случаѣ на первую, послѣ этого разговора, кадриль, - а тутъ новое приглашенiе; отказать - какъ-то неловко, не достаетъ духу: можетъ-быть, первый отвѣтилъ только шуткой на шутку... а можетъ-быть и нѣтъ? Тогда могутъ выйдти непрiятности, отъ которыхъ столько предостерегали ее опытныя дамы; по-крайней-мѣрѣ, онъ самъ объ ней Богъ-вѣсть что подумаетъ... могутъ даже подумать...
Нѣсколько томительныхъ для обоихъ секундъ прошли въ этомъ быстролетномъ размышленiи, и золотистая невольно, сама не зная, чтῺо она дѣлаетъ, отвѣчала: "я уже приглашена - извините".
И въ-слѣдъ за тѣмъ, едва слово это вырвалось и адьютантъ, пожавъ плечами и покраснѣвъ, раскланялся, какъ ей стало досадно на необдуманный отвѣтъ свой, и жаль молодаго адьютанта, который, казалось, былъ огорченъ этимъ отказомъ...
- Что ты это? спросила у нея подруга, неотходившая отъ нея весь вечеръ: - кто же тебя пригласилъ? съ кѣмъ ты танцуешь?
- Да развѣ онъ меня не пригласилъ на...
- Кто онъ? когда? помилуй, Ольга! это шутка; не-ужь-то ты считаешь себя обязанною? Да развѣ такимъ образомъ приглашаютъ? Развѣ это водится? Да, или ты, можетъ-быть, сама очень-довольна...
- Ахъ, не говори такъ; стало-быть, я сдѣлала глупость; но когда же мнѣ было обдумывать... Право, я такъ смѣшалась: какъ же теперь это поправить? Бога ради...
Послѣ многихъ аховъ и большихъ страховъ изъ опасенiя дурныхъ послѣдствiй отъ этихъ запутанныхъ дипломатическихъ отношенiй, дѣло развязалось благополучно; братъ подруги ольгиной чрезъ посредство сестры выручилъ преступницу, принявъ все на себя и протанцовавъ съ нею кадриль; потомъ явились вдругъ, какъ двѣ стрѣлы, пущенныя съ одной тетивы, два кавалера въ черныхъ фракахъ, похожихъ другъ на друга какъ подобранная пара листковъ съ одного дерева; они оспоривали другъ у друга счастiе танцовать съ Ольгой, и одинъ изъ нихъ сказалъ: "не уступлю никому; я былъ первый, я въ рукѣ, я давно уже приглашалъ васъ..." Музыка грянула, и Ольга, тряхнувъ, по милой привычкѣ своей, слегка золотистыми кудрями, подала ему руку; тутъ послѣдовало, во время танца, какое-то объясненiе, которое показывало, что она, бѣдненькая, не могла уже выбиться изъ-подъ нравственнаго влiянiя своего черноокаго кавалера. Потомъ уже дошла, наконецъ, очередь до свѣтлорусаго адьютанта, который скромно и прилично, но настойчиво подстерегалъ своей очереди; и тутъ, наоборотъ, перевѣсъ нравственнаго влiянiя явнымъ образомъ былъ не на сторонѣ силы, какъ во время танца съ черноокимъ, а на сторонѣ изящества, олицетвореннаго въ Ольгѣ.
Еще часъ - и этотъ хаосъ мелкихъ разсчетовъ, видовъ, страстей и страстишекъ - чистыхъ, непорочныхъ желанiй, насущныхъ помышленiй, влiянiй и впечатлѣнiй всякаго рода, исчезъ и разнесся по всѣмъ концамъ города. Зала собранiя затихла, окна ея потемнѣли... но участники и участницы развезли по обителямъ своимъ богатый запасъ, пищу для ума и сердца, на цѣлую недѣлю; можетъ-быть, иной или иная на цѣлый вѣкъ. Не скоро размотается этотъ клубокъ мыслей, чувствъ, столкновенiй, сродства, взаимныхъ приключенiй и размолвокъ, брошенныхъ тутъ-и-тамъ невзначай замѣтокъ, таинственныхъ намековъ, вопросовъ и загадокъ - то очень-простыхъ, но тѣмъ не менѣе полновѣсныхъ, то опять тонкихъ, двусмысленныхъ, иносказательныхъ, а потому и весьма-важныхъ... Впечатлѣнiя, остатки думъ и чувствъ и самыя послѣдствiя ихъ были неодинаковы: одному грезилась во всю ночь самая глупая карта изъ цѣлой колоды, какъ онъ выражался, чухонское окно, четверка пикъ, которая убила его франковку и этимъ испортила всю игру; на другомъ лежалъ, настоящимъ стеганымъ тюфякомъ, какой-то толстый, пестрый господинъ, въ синихъ наплечникахъ и аломъ кушакѣ, съ рѣзной или долбленой рожей - и это былъ бубновый король, который душилъ соннаго какъ домовой. Третiй слышалъ музыку сферъ, подымался, леталъ въ огромной залѣ собранiя, но толкался головою въ потолокъ и не могъ выбиться на просторъ; четвертый падалъ стремглавъ съ какой-то страшной крутизны, и вздрагивая просыпался, храбрился на яву и не могъ понять, чего онъ труситъ во снѣ; пятый, напротивъ, побѣждалъ всѣхъ противниковъ своихъ однимъ махомъ руки во снѣ, и просыпаясь, думалъ: кΏакъ бы это хорошо, еслибъ такъ было и наяву! Была и такая бѣдняжка, которая плакала во снѣ громко всхлипывая: ей казалось, будто какое-то сатанинское созданiе держало ее въ когтяхъ своихъ и смотрѣло на нее жадными глазами, налившимися кровiю.
ДῺа, жизнь наша, раздѣленная сномъ и бдѣнiемъ на двѣ части, представляетъ въ двухъ частяхъ этихъ двѣ отдѣльныя жизни. Одна изъ нихъ остается въ памяти нашей, и въ ней-то собственно заключается все наше земное бытiе; другая, безсознательная, существующая, однакожь, не менѣе того сама-по-себѣ и отдѣльно - проходитъ, не оставляя ни памяти, ни слѣда. Но можетъ ли она быть безъ всякаго значенiя, смысла и связи? А въ чемъ значенiе это состоитъ, когда и гдѣ оно для насъ объяснится?...
Но обратимся къ своимъ Тугаринцамъ. Не только множество безсвязныхъ сновъ родилъ балъ этотъ, который мы описали, но и не менѣе того послѣдствiя его изобличались на яву.
Еслибъ можно было сдѣлать сводъ всего того, чтΏо было сказано, пересказано, разсказано, говорено, болтано, переболтано, разболтано въ-теченiе слѣдующихъ за баломъ дней, - сколько тутъ было заключенiй, умозрѣнiй, догадокъ, обмолвокъ, размолвокъ, удовольствiя, надеждъ, неудовольствiя, злобы и горя - о, конечно, еслибъ не было слѣдующаго за тѣмъ воскресенья, гдѣ все это можетъ принять иной видъ, распутаться, перепутаться и запутаться снова, то не знаю, кΏакъ и чѣмъ все это могло бы кончиться!
Настало утро, понедѣльникъ; весь городъ протиралъ глаза и припоминалъ сонъ свой и вчерашнiй балъ.
- Какiе у нея глаза! сказалъ Буслаевъ, адьютантъ военнаго губернатора: - какiе глаза! видѣлъ ты? Или ты слона-то и не примѣтилъ?
- Примѣтилъ, отвѣчалъ его товарищъ, правитель канцелярiи Горнилинъ: - кΏакъ не примѣтить! глаза большiе, голубые; пожалуй, лазоревые!
- И только? продолжалъ Буслаевъ. - Не пиши, пожалуйста, картины своей такимъ потертымъ помазкомъ, не прикасайся такого предмета, молчи лучше! Тебя не обдало этимъ лучезарнымъ тепломъ, иначе бы ты воспѣвалъ глаза ея поразвязнѣе! Большiе и голубые! ЧтῺо твои большiе и голубые? въ томъ-то и загадка, что они малы и велики, голубые, когда имъ надо быть голубыми, и карiе, и сѣрые, и черные, когда имъ надо быть карими, сѣрыми и черными! О, я бы, кажется, могъ теперь же воспѣть глаза эти, не запинаясь, звучными октавами!
- Пой же! закричалъ Горнилинъ, воспламенившись въ свою очередь: - а я буду хоть вторить и подъигрывать, взялъ въ руки гитару и ударилъ по струнамъ.
И Буслаевъ запѣлъ гῺоворомъ подъ созвучные лады гитары:
"ГлазῺа, глазῺа, осыпьте вы меня, подъявши соболины вѣки, струями сΏеребра пловучаго, дождемъ хрустальнымъ окатΏите! вы, искрометные, вы сыплете роскошно, расточительно тьмы отблесковъ душΏи, душΏи небесной!...
- "О, поскупитесь, тороватые!", подхватилъ Горнилинъ: - "дарите взглядомъ этимъ достойныхъ себя, сыпьте сῺеребро свое на доблестную душу, не сыпьте апельсиновъ - или, бишь, бисера"...
- Передъ Горнилинымъ и ему подобными! закричалъ Буслаевъ, вырвавъ у товарища гитару. - Выпуклое стекло какой-нибудь косморамы болѣе займетъ и утѣшитъ вашу братью, чѣмъ алмазное яблоко ольгиныхъ очей!
- ДΏа, продолжалъ Горнилинъ: - тамъ видъ пообширнѣе будетъ, пообстоятельнѣе и поразноῺобразнѣе.
- Невѣжа! подхватилъ опять Буслаевъ: - чтῺо можетъ быть въ этомъ скудельномъ, нищенскомъ мiрѣ обширнѣе и разнообразнѣе этихъ очей? Я вижу въ нихъ вселенную. Не стану и говорить о душѣ, которая сказывается въ этихъ глазахъ, - нѣтъ, объ этомъ съ вашимъ братомъ говорить нῺечего; но посмотри только простымъ, холоднымъ наблюдателемъ на эту зеницу, на эту живую игру и силу выраженiй: ни минуты не стоῺитъ она спокойно, а отвѣчаетъ на всѣ, всѣ душевныя движенiя! то сомкнется въ покоѣ, въ холѣ, въ нѣгѣ - и передъ тобою свѣтлоголубой глазъ, томный, чувствительный, воспрiимчивый; ты готовъ растаять, какъ воскъ, и пасть... или нѣтъ, не ты, а кто-нибудь другой, кто это чувствуетъ; то глазъ этотъ расширяется немного, блеснувъ сокровенной искрой, и открываетъ въ срединѣ своей темный зрачокъ необъятной глубины и свѣтлости; то зеница эта вдругъ вовсе отступится отъ своего зрачка, исчезнетъ, расширившись до самой окраины своей, и глазъ темнѣетъ, и дѣлается изъ темноголубаго каримъ; наконецъ, передъ тобою черный какъ смоль глазъ, который жжетъ огнемъ, на что и куда ни взглянетъ - тряпье мигомъ въ пепелъ и золу; одно чистѣйшее золото, одна только выжига всплываетъ королькомъ...
- Такъ, дружище! сказалъ вздохнувъ Горнилинъ, помолчавъ немного: - все это прекрасно, да вотъ что: не умѣю я вставлять мыслей и чувствъ своихъ по-твῺоему въ такую великолѣпную оправу рококо, а думаю просто, что это дѣвица чистая, непорочная въ душѣ, которая во снѣ и на яву дремлетъ еще въ младенческомъ невѣдѣнiи своемъ, колышется съ мотылькомъ на стебелькѣ и листочкѣ, съ солнечнымъ лучомъ на зыбкой струйкѣ; но чтῺо въ этомъ? когда гляжу на нее, меня жалость беретъ и духъ захватываетъ, томитъ истома. На долго ли все это? Всякая поэзiя дана какъ греза; а проза, нагая существенность, запуская понемногу кошачьи когти свои въ глубину, добирается у насъ къ сроку не только до вещественнаго сердца, но и до духовной души. Она скована, приросла къ костямъ и къ мясу и не выбьется до поры изъ путъ своихъ, не устоитъ, среди небывалаго рая своего, противу насущной, грязной жизни, въ которую попадаетъ по неволѣ, какъ и всѣ мы, потому-что живемъ на свѣтѣ. Къ-чему же все это? Къ тому, чтобъ, неминуемо опаливъ крылья выспренняго полета и расхаживая между остальною плотскою братiею пѣшечкомъ, по уши въ грязи, затоптать непорочное вдохновенiе свое подъ ноги, дать его топтать кому угодно и, обманувшись въ надеждахъ, сладкихъ и пречистыхъ мечтахъ своихъ, въ самой жизни, въ людяхъ, въ себѣ-самой, прозрѣть наконецъ этими голубо-карими глазами въ бездну нечистотъ мiрскихъ, въ эту юдольную жизнь, и, изнемогая подъ непосильнымъ бременемъ черствой, грубой и наглой вещественности ея, заломить руки и, расплываясь слезами, воскликнуть: о я несчастная, обманутая!...
Буслаевъ слушалъ рѣчь эту, самъ заломивъ руки и уставивъ въ старшаго товарища большiе глаза; наконецъ сказалъ, помолчавъ:
- Но развѣ она не можетъ достаться достойному?
- Достойному! гдѣ же эти небожители? укажи на нихъ. О, кичливый юноша! Развѣ ты не изъ той же плоти созданъ, какъ и всѣ мы грѣшные? развѣ не ждетъ и тебя съ нею участь одна и та же: общаго разочарованiя, толкотня вокругъ домашняго очага, горохъ, огурцы и капуста, - словомъ, жизноплотская, вещественная? Не въ томъ дѣло, другъ, кому она, голубоокая твоя, достанется, а въ томъ, что всѣхъ насъ ждетъ одна участь, что всякое обѣщанное на землѣ блаженство есть чистое надувательство, а всякое ощущенiе блаженства - временной хмѣль, чадъ, и послѣ просыпа больно заломитъ голова, заноетъ и защемитъ сердце. Зачѣмъ, для чего это такъ устроено - не знаю; но оно такъ, слѣдовательно, такъ и быть должно и, слѣдовательно, положимъ, къ лучшему; но гдѣ это лучшее - мы также не знаемъ; видимъ только, что не здѣсь. Кичливый умъ нашъ и высокомѣрное сердце - вотъ источники этого ложнаго положенiя, въ которое поставлены всѣ мы, все такъ-называемое хваленое образованное общество. Блаженъ, кто убиваетъ залетныя, заносчивыя грезы свои потовымъ трудомъ, не давая разгула духовному началу своему; прiйдетъ срокъ - и духъ восцарствуетъ на волѣ. А кто, не къ мѣсту нѣжа плоть свою досугомъ, взъиграетъ жаворонкомъ и заликуетъ соловушкой, тотъ не жилецъ нашъ: онъ подъ-часъ самъ отъ себя не скажется дῺома. Между-тѣмъ, тΏакъ мы растемъ, тΏакъ мужаемъ: насъ учатъ смолоду жить духовною жизнiю, чтобъ потомъ разучиваться, какъ управимся, самоучкой; чтобъ вѣкъ гоняясь за счастiемъ, со-дня-на-день болѣе отъ него удаляться, копаться муравьемъ въ наносныхъ кучкахъ тли, воображая, что мы выходимъ по золотымъ ступенямъ въ баснословный храмъ истины и свѣта, - словомъ, чтобъ, выбившись изъ силъ, пасть безъ памяти въ какомъ-то чаду, въ житейскомъ угарѣ, и очнуться - если доведется еще на бѣду очнуться, съ какою-то заглохшею пустотою въ груди и въ головѣ, гдѣ все исчезло, чтῺо было смолоду насажено, - потому-что насажены-то были вербочки съ бумажными листьями, золотыми яблочками и восковыми фигурками - и гдѣ все поросло не бумажнымъ, а живымъ, корневымъ чертополохомъ...
- Губернаторъ васъ проситъ, сказалъ вошедшiй деньщикъ Буслаева. - Буслаевъ, бывъ уже въ мундирѣ, схватилъ шляпу и побѣжалъ; а Горнилинъ спокойно сѣлъ за письменный столъ свой и принялся за бумаги. Онъ проворчалъ только про себя: "И тутъ то же, чтῺо и всюду; пишешь, пишешь - будто на письмѣ свѣтъ стоΏитъ; ину-пору запишешься до того, что самъ этому повѣришь, и что, кажется, если не сдѣлаешь на то письменнаго распоряженiя, то и солнышко завтра не выйдетъ и не будетъ пятницы, либо вторника. А какъ разсудишь по совѣсти, то право, роздалъ бы всю бумагу, сколько есть ея на бѣломъ свѣтѣ, ребятишкамъ на змѣи, а перья на морковные пистолеты. Но вотъ до чего мы запутались въ своихъ понятiяхъ, вотъ до чего мы, - безъ сомнѣнiя, по чрезвычайной образованности своей, - все выворотили наизнанку: связку бумагъ мы называемъ дѣломъ; а самое дѣло, существенное исполненiе на дѣлѣ, къ чему все должно бы стремиться - мы называемъ... да не называемъ вовсе: для этого нѣтъ у насъ и названiя. Переписка изъ средства чуть ли не обратилась въ цѣль, и мы добросовѣстно воображаемъ, что сдѣлали дѣло, когда исписали нѣсколько листовъ бумаги!
- Пойдемте къ близнецамъ, Илья Львовичъ, сказалъ губернаторъ Буслаеву: - надобно посмотрѣть на новыя чудеса ихъ, на дагерротипные портреты, да оттиснуть и свои бакенбарды съ принадлежностiю; благо не красками росписываютъ, такъ, глядя на портретъ, можно будетъ подумать, что и сѣдинъ еще нѣту!
До близнецовъ всего было пути какихъ-нибудь 100 саженъ; но подали, по обычаю, коляску четвернёй. Бѣдный человѣкъ! Ему нельзя даже пройдтись по городу, какъ нашему брату, потому-что это неприлично, по понятiю Тугаринцевъ, и надѣлало бы тревоги на цѣлую недѣлю! Въ-самомъ-дѣлѣ, положенiе этихъ людей иногда жалко: куда ни повернись, гдѣ ни пошевелись - вездѣ слѣдятъ за тобою десятки ногъ и глазъ; покоя и простора нѣтъ; гдѣ бы ты ни стоялъ, чтῺо бы ни дѣлалъ, всегда и вездѣ ты выходишь какъ на-показъ; всюду есть и должны быть свидѣтели, наблюдатели, услужливые и почтительные, послушные, покорные, исполнительные... но безъ свидѣтелей и наблюдателей можно быть развѣ только въ своемъ кабинетѣ. КΏакъ это должно быть скучно, кΏакъ утомительно!..
Близнецы были оба дома и приняли желаннаго гостя съ большимъ умѣньемъ. Трудно описать, въ чемъ заключалось это умѣнье. Свѣтская вѣжливость, предупредительность, уваженiе - это немудрено найдти ныньче во всѣхъ свѣтскихъ людяхъ, обтершихся въ хорошемъ обществѣ; но въ близнецахъ было еще что-то особенное, какое-то благородство и ловкость во всѣхъ прiемахъ, обнаруживающiя скромное чувство собственнаго достоинства, избавляющее гостя отъ нѣсколько-тягостнаго для него чувства, что всякое движенiе, старанiе и забота хозяина относятся собственно къ нему, къ гостю, и что все то, чтῺо дѣлается, дѣлается собственно для него. Умѣнье это, ловкость, свѣтская развязность близнецовъ, скрадывали очень-искусно даже самый видъ одолженiя и покрывали всѣ дѣйствiя ихъ лоскомъ обыкновеннаго приличiя. Умѣнье это было, можетъ-статься, не послѣднею причиною, почему все тугаринское общество было безъ ума отъ близнецовъ. Они обворожили, обошли всѣхъ, какъ лѣшiй обходитъ путника, и никто не могъ выпутаться изъ непосредственнаго ихъ влiянiя.
Давно уже губернаторъ собирался навѣстить близнецовъ, чтобъ осмотрѣть всѣ чудеса ихъ, о которыхъ весь городъ не могъ наговориться. Въ-самомъ-дѣлѣ, домъ ихъ представлялъ крайне-замѣчательное собранiе предметовъ изящества, рѣдкостей всякаго рода и въ то же время мастерства и искусства самихъ хозяевъ. Трудно было придумать что-нибудь, чего бы они не умѣли сдѣлать своими руками, и притомъ едва-ли не лучше, нежели кто-нибудь иной. Убранство комнатъ было у нихъ таково, что обратило бы на себя вниманiе даже въ столицѣ; въ губернскомъ же городѣ, хотя бы это былъ и Тугаринъ, можетъ-быть, ничего подобнаго не бывало. Сверхъ-того, почти все, чтῺо только въ домѣ ихъ обращало на себя вниманiе посѣтителей, было собственной ихъ, близнецовъ, работы, чему даже трудно было бы повѣрить, еслибъ и самая мастерская ихъ не была для всякаго открыта.
Губернаторъ вошелъ. Въ первой, довольно-обширной комнатѣ, или такъ-называемой залѣ, разставлены были съ большимъ вкусомъ художественныя произведенiя всѣхъ родовъ. Комната была въ два свѣта; отступя аршина на три отъ каждой изъ продольныхъ стѣнъ, расположены были въ одинъ рядъ, попарно, мраморныя изваянiя въ полный человѣческiй ростъ, на цвѣтныхъ стоялахъ; верхъ надъ этими изваянiями забранъ былъ почти сплошь превосходными картинами разной величины: большiя висѣли надъ самыми статуями, меньшiя наполняли промежутки, образуя въ общности узоръ въ видѣ сводовъ, которыхъ пятки сходились надъ каждою парой статуй. Сверхъ-того, рядъ этотъ былъ завѣшанъ также точно картинами и съ-изнанки, отъ оконъ. Такимъ образомъ, зала раздѣлена была, продольною двойною колоннадою, на среднiй и два боковые участка, изъ которыхъ каждый былъ убранъ и украшенъ особо. Въ лѣвомъ разставлена по простѣнкамъ старинная мёбель самой высокой работы прошлыхъ вѣковъ: все это было изъ цѣльнаго дуба или орѣха, съ выпуклой рѣзьбой, съ широкими карнизами и затѣйливыми на нихъ сухариками, съ плодами, цвѣтами, головками, цѣлыми человѣческими тѣлами, звѣрями, баснословными животными и со множествомъ прикрасъ тогдашняго времени; все это было сработано, какъ работали прадѣды наши, чтобъ стало на сто лѣтъ съ походомъ, не щадя ни припасовъ, ни труда. Мёбели фанерной или наклейной и съ нарѣзкой, какъ ее начали дѣлать уже съ половины прошедшаго вѣка, здѣсь не было вовсе. На этихъ вещахъ разставлена была различная посуда и другая старинная утварь - серебряная и золотая, вальяжной работы, съ слоновою костью, черепахой, раковинами, кораллами, жемчугомъ и драгоцѣнными каменьями. На каждое блюдо, кружку, кубокъ, рогъ, ковшъ, чарку, стопу, горку, ендову или корабликъ можно было заглядѣться, и нынѣшнимъ облизаннымъ стопамъ нашимъ, или поддѣльнымъ на живую нитку чашамъ рококо было бы стыдно стать рядомъ съ этими полновѣсными произведенiями искусства.
По правую руку, или въ правомъ участкѣ, по простѣнкамъ и подъ окнами, расположены были музыкальные инструменты всѣхъ родовъ, величинъ и народовъ, начиная отъ гудка и балалайки до контрбаса, отъ рожка и сопѣлки до семидесяти-двухъ русскихъ роговъ, отъ серинетки до органовъ и рояля. Тутъ же, у одного окнΏа, была придѣлана съ большимъ искусствомъ эолова арфа, о которой народъ бредилъ удивительными нелѣпицами. Когда въ сумерки окно это растворялось и гусли-самогуды начинали издавать нѣжныя и полныя созвучiя свои, то народъ стоялъ толпами подъ окномъ и слушалъ, до самой полуночи, припоминая сказку объ Иванѣ-Царевичѣ, о жаръ-птицѣ и о гусляхъ-самогудахъ, о которыхъ доселѣ слыхивалъ только въ сказкахъ, а теперь видѣлъ ихъ на яву. Въ другомъ ряду обоихъ боковыхъ участковъ, то-есть, насупротивъ оконъ и задъ-съ-задомъ со статуями, было расположено оружiе, охотничье вооруженiе и припасы и даже капканы, западочки и ловушки всѣхъ сбыточныхъ родовъ, начиная отъ мышеловки, удочки и птичьихъ цапковъ до пятипудоваго медвѣжьяго капкана, рогатины и китовыхъ багровъ. Ружья, пистолеты, сабли и ножи всѣхъ народовъ красовались тутъ же среди щитовъ, сѣкиръ, бердышей, копiй, кистеней, чекановъ и мечей. По срединѣ залы стоялъ великолѣпный рояль со всѣми принадлежностями, съ запасомъ нотъ на вычурныхъ рѣзныхъ полочкахъ и особымъ не менѣе затѣйливымъ устройствомъ для освѣщенiя.
Все это было показано губернатору съ надлежащими поясненiями и въ порядкѣ, одно за другимъ; его водили то Ефремъ, то Малахiй Поликарповичи, и онъ, обращаясь къ тому или другому съ вопросомъ, никогда не зналъ навѣрное, кто изъ нихъ передъ нимъ: такъ они были другъ на друга похожи. Если они стояли рядомъ, то ихъ не трудно было отличить: Малахiй былъ пониже, похудощавѣе и поблѣднѣе лицомъ; но порознь никто почти ихъ не различалъ. Народъ утверждалъ, что если хорошенько вглядѣться въ старшаго, въ Ефрема, то за нимъ всегда стоялъ и Малахiй; что даже изъ глазъ Ефрема, если въ нихъ пристально всмотрѣться, выглядывалъ на глубинѣ зрачка братъ его Малахiй. Эта странная сказка была какъ-то сплетена съ общимъ у насъ народнымъ повѣрьемъ, что въ глубинѣ глаза каждаго человѣка сидитъ другой человѣкъ, почему и самый зрачокъ иногда называется человѣчкомъ. Разрѣшенiе загадки этой, впрочемъ, очень-просто и заключается въ томъ, что въ зрачкѣ всегда отсвѣчиваются, какъ въ зеркалѣ, окрестные предметы, и что каждый изъ насъ можетъ увидѣть себя въ зрачкѣ своего собесѣдника.
Въ слѣдующихъ за тѣмъ покояхъ близнецовъ, были расположены рабочiя или мастерскiя ихъ. Разсматривая тамъ начатыя работы - картины, мраморныя изваянiя, мёбель, ружья, токарныя, гончарныя и другiя работы всѣхъ возможныхъ родовъ - губернаторъ не могъ надивиться этому небывалому соединенiю въ однихъ и тѣхъ же двухъ лицахъ всѣхъ искусствъ и художествъ.
- Но, ради Бога, сказалъ онъ наконецъ: - объясните мнѣ хотя одно: когда у васъ достаетъ времени на все это? Я рѣшительно становлюсь въ тупикъ; не говорю уже о непонятномъ для насъ искусствѣ вашемъ, о томъ, что вы знаете и умѣете все, дѣлаете все; но помилуйте, васъ только двое, даже помощниковъ у васъ не видать... когда же вы успѣваете? Это непонятно! Не-уже-ли слухи, которые объ васъ носятся на этотъ счетъ, справедливы?
- О, не вѣрьте слухамъ! отвѣчалъ одинъ изъ нихъ: - вы сами знаете, чтῺо такое значитъ народная болтовня...
- Однакожь, возразилъ губернаторъ: - кΏакъ же вы мнѣ эту загадку объясните? Говорятъ, вы вовсе не нуждаетесь во снѣ, и у васъ, не въ примѣръ намъ грѣшнымъ, въ суткахъ двадцать-четыре рабочiе часа?
- Это придумали отъ нΏечего дѣлать, сказалъ улыбаясь близнецъ: - къ сказкѣ этой, вѣроятно, подало поводъ то, что мы вообще точно мало спимъ, а иногда посидимъ и ночью, если заработаемся, какъ случается со всякимъ.
Разговоръ этотъ, казалось, былъ непрiятенъ Таганаеву, и онъ вслѣдъ за тѣмъ заговорилъ о другомъ.
Буслаевъ разсматривалъ все съ большимъ вниманiемъ; онъ также поневолѣ изумлялся этой, можно сказать, сверхъестественной дѣятельности и всеобъемлемости дарованiй; но ему даже и это невольное сознанiе было въ тягость: онъ не наслаждался тѣмъ, чтῺо видѣлъ, а терпѣлъ и выдерживалъ только поневолѣ, немогши оставить своего начальника. Близнецы, не таясь, показали въ мастерской своей вновь-начатые рѣзные шкафы, точно работы XVI вѣка, недоконченные антики бѣлаго мрамора, серебряную посуду въ работѣ... словомъ, объяснилось, что всѣ чудеса эти были издѣлiя самихъ близнецовъ, хотя всѣ эти вещи, по-крайней-мѣрѣ въ глазахъ тугаринскихъ знатоковъ, ровно ничѣмъ не отличались отъ подлинниковъ, которыхъ, впрочемъ, также никто не видалъ. Но у Буслаева въ то же время щемило сердце, само не зная по комъ и по чемъ. Въ одной изъ статуй, Буслаевъ, къ ужасу своему, узналъ Ольгу, хотя сходство это было скрыто довольно-искусно: его оскорбила нагота изваянiя и, сверхъ-того, выраженiе лица, въ которомъ были столь чуждыя Ольгѣ наглыя и страстныя черты.
Близнецы были противны Буслаеву при всемъ его удивленiи къ ихъ генiальной даровитости; Ольга съ золотыми кудрями своими, кажется, замѣшалась какъ-то въ это дѣло и зῺастила Буслаеву, становилась между имъ и каждой картиной, статуей или другимъ предметомъ; а какъ она была не просвирнина дочь, то сквозь нее ему и нельзя было видѣть. Буслаевъ съ нетерпѣнiемъ ожидалъ конца этого посѣщенiя.
Дагерротипный портретъ губернатора былъ сдѣланъ, какъ дѣлаютъ ихъ ныньче - въ нѣсколько секундъ, потῺомъ вставленъ въ приготовленную заранѣе богатую рамочку и врученъ почетному посѣтителю. Таганаевъ предложилъ Буслаеву то же; этотъ хотѣлъ отговориться, но приличiе требовало наконецъ уступить, и не успѣлъ онъ присѣсть, какъ и ему также вручили готовый портретъ его. Выраженiе было какое-то злое, искаженное; но Буслаевъ понималъ, что можетъ винить въ этомъ только себя-самого, поблагодарилъ и положилъ портретъ въ карманъ. Близнецы при прощаньи просили позволенiя прислать губернатору нѣкоторыя вещи, которыя ему особенно понравились; одинъ изъ нихъ сдѣлалъ даже то же предложенiе адьютанту его; но этотъ, самъ не памятуя чѣмъ и какъ, отговорился, и спѣшилъ вонъ въ-слѣдъ за своимъ начальникомъ.
Деньщикъ губернатора, суевѣрный Олончанинъ, любившiй притомъ, при спопутности, лишнее выпить, разсказывалъ дворнѣ, по прiѣздѣ домой, такiя чудеса, какихъ не видывали не только на яву, но и во снѣ, самъ губернаторъ и Буслаевъ: деньщикъ увѣрялъ, что, стоя въ передней и заглядывая въ двери, онъ видѣлъ, кΏакъ всѣ статуи эти ворочались, потягивались и зѣвали каждый разъ, когда губернаторъ съ адьютантомъ отъ нихъ отворачивались; онъ увѣрялъ, что близнецы Таганаевы то сходились вмѣстѣ и сплавлялись въ одного человѣка, то опять раздвоивались и даже расходились нΏа-трое; что третiй близнецъ былъ еще менѣе, сухощавѣе и блѣднѣе втораго. Онъ увѣрялъ, клялся и божился, что комната, по частямъ, застилалась внезапно густымъ туманомъ, словно мΏаревомъ, въ которомъ кишила какая-то чертовщина, а тамъ опять выростали тѣ же мраморы и картины, а туманъ ложился на вещи свѣжей позолотой, и проч. - Черти, такъ черти и есть! прибавилъ деньщикъ, и плюнулъ. Иные дивились этому разсказу, крестились и ужасались, другiе смѣялись, увѣряя, что у деньщика съ похмѣлья семерило въ глазахъ.
Въ тотъ же день вечеромъ, въ людской губернаторской случилось, ради праздника, нѣсколько посѣтителей обоего пола; было угощенiе и бесѣда обо всякой всячинѣ; заставили деньщика повторить все, чтΏо онъ видѣлъ утромъ, и толковали объ этомъ долго и обстоятельно.
- Они-таки точно, говорятъ, съ нечистымъ знаются! замѣтилъ поваръ.
- Чего знаются, подхватилъ старый кучеръ: - таки-просто самъ сатана въ нихъ, да и только. Это ехидна, змiй василискъ во образѣ человѣка; отъ-того ему дьяволъ и служитъ.
- Отколѣ жь они берутся, эти змiи? спросилъ кто-то.
- А вотъ откуда, отвѣчалъ кучеръ: - вотъ, полубарыни, чай, знаютъ спорышокъ, продолжалъ онъ, указавъ на дворовыхъ женщинъ: - спорышокъ - маленькое яичко, выносокъ куриный, послѣднiй, что ли, говорятъ, и всего-то съ солдатскую пульку. Ну, вотъ, это все ничего, потому-что снесла его курица, хоть и ошиблась; а то и пѣтуху приводится ину-пору этакой спорышокъ снести, ровно куриный выносокъ.
- Пѣтуху! воскликнули иные, между-тѣмъ, какъ другiе подтверждали это, и кучеръ продолжалъ:
- ДΏа, пѣтуху; только на рѣдкость, во сто лѣтъ одинъ разъ, - во сто лѣтъ, то-есть, одинъ только такой пѣтухъ найдется, и снесетъ. Старые люди отъ дѣдовъ слышали, что пѣтухъ въ это время закружится на одномъ мѣстѣ, захлопаетъ крыльями, заоретъ, запоетъ по обычаю своему, да и снесетъ яичко. Вотъ тебѣ и штука: яичко не величко, да въ немъ чтΏо сидитъ, спроси, - такъ и узнаешь кузькину матушку, да! Кто знаетъ чтΏо поболѣ нашего, такъ его не обманешь яйцомъ этимъ. Вонъ, знахарь какой-нибудь съ-разу толкъ дастъ въ немъ; а нашему брату, разумѣется, не въ догадъ. Коли такое яйцо попадется дѣвкѣ, да она его шесть недѣль день и ночь проноситъ подъ мышкой, такъ и выведетъ изъ него эту самую ехидну, то-есть змiя-василиска. Онъ-то какъ вылупится, такъ и поклонится названной матери своей, дѣвкѣ этой, всею нечистою силой преисподнею, и станетъ службы служить на дѣвку-ту всякiя: чтῺо ни задумай она, чтῺо ни загадай, все тутъ. Вотъ онъ служитъ службы, а самъ отпрашивается у нея на волю; а какъ-только обманетъ ее, выпросится, либо заслужитъ волю за три службы большiя, то и пойдетъ по свѣту ходить да бѣдокурить. Добра отъ него не жди: все худо да худо; куда ни пришелъ, все бѣда около него, а самому ничего; самъ онъ, ровно нечистый, и перекидывается во что захотѣлъ, и марΏу всякую на людей напускаетъ и чтῺо хочетъ, то и проказитъ.
- А какую жь это онъ марΏу напускаетъ, дядюшка? спросилъ робко подчиненный кучера, выноснΏой мальчишка.
- Какую, отвѣчалъ тотъ: - ты, щенокъ, чтΏо разумѣешь? а вотъ какую: отведетъ тебѣ глаза, да и только. Вотъ у насъ на ярмаркѣ появился такой: лежатъ колоды, бревна; онъ тебѣ въ одинъ конецъ въ бревно влѣзетъ, и пролѣзетъ его насквозь, ровно бъ тебѣ вотъ въ трубу какую, а въ другой конецъ и вылѣзетъ. Народъ стоитъ кругῺомъ, не надивуется, а тутъ стороннiе мужики подъѣхали съ сѣномъ, имъ-то вишь и не успѣлъ онъ глазῺа-тѣ отвести, и не вдогадъ; они глядятъ со сторонΏы: что молъ народъ чему дивится? Братцы, да вѣдь онъ не въ колоду лѣзетъ; нῺешто не видите: онъ по землѣ, собака, ползетъ, подлѣ бревна! А тотъ и вскочилъ: "Вы, говоритъ, чего сюда глазѣть пришли? а что возῺа ваши горятъ, этого и не видите?" Глядь, - анъ сѣно-то и горитъ; вотъ оно чтῺо!
- А какой же ему конецъ будетъ, дядя, этому змiю? спросилъ форейторъ, едва переводя духъ.
- А извѣстно какой, продолжалъ кучеръ: - провалится сквозь землю, какъ конецъ прiйдетъ; живымъ огнемъ сгоритъ: вотъ самъ изо рта полымя выпуститъ, да такъ самъ-по-себѣ и сгоритъ на мѣстѣ, и головешки не останется; пропадетъ да и только.
Обществу, собравшемуся въ застольной на дворѣ губернаторскомъ, все это показалось хоть и страшно, но весьма-правдоподобно. Были, правда, вольнодумцы, какъ, напримѣръ, буфетчикъ Ѳедька, который утверждалъ, что все это враки; что у деньщика спохмѣлья голова вертѣлась и въ глазахъ семерило; но большинство было на сторонѣ вѣрующихъ, и грозили даже Ѳедькѣ, что когда-нибудь ему за вольнодумство будетъ худо.
Между-тѣмъ, въ этотъ же вечеръ, въ одномъ изъ видныхъ каменныхъ домовъ Тугарина, стройная какъ тополь молодая дѣвушка вошла въ свою почивальню; одиннадцать ударило; она остановилась въ дверяхъ, положила руку на грудь, вскинула глазῺа кверху, вздохнула и опять опустила голову, будто ей было что-то очень-тяжело. Осмотрѣвшись за тѣмъ, одна ли она, посмотрѣла также, плотно ли опущены сторы у окнΏа, притворила тихо дверь, прислушалась во всѣ стороны, и наконецъ достала изъ-за косыночки записку и робко подошла къ уборному столику, на которомъ стояли двѣ свѣчи и большой пучокъ прекрасныхъ цвѣтовъ. Она присѣла, склонила голову и, развернувъ записочку, начала ее медленно читать. Грудь ея всколыхалась зыбью не отъ внѣшней бури, а отъ внутренняго волненья. Читая все однѣ и тѣ же три строки, она оперлась на локоть, опустивъ голову на руку, и золотистыя кудри засΏыпали собою и руку и лицо ея. Толстая въ руку коса была обвита вокругъ гребня, и, вмѣстѣ съ этими кудрями показывала необычайное богатство и роскошь волῺосъ. Наконецъ, она опрокинулась въ креслахъ назадъ, закинувъ голову, зажмуривъ глаза и опустивъ руки на колѣни, какъ утомленная до-нῺельзя. Она, казалось, дремала, но вѣки быстро дрожали. Въ этомъ положенiи была она изумительно-хороша и живописна. Какой превосходный, изящный очеркъ, какая свѣжесть и прозрачность продолговатаго лица, внезапно открывшагося отъ разсΏыпавшихся въ обѣ стῺороны кудрей! какой изящный станъ, какая удивительная соразмѣрность склада въ плечахъ, груди и лебяжьей шеѣ... Но ей послышались шаги: она внезапно выпрямилась на креслахъ и открыла глазΏа... глазΏа, которые описалъ уже Буслаевъ, и описалъ вѣрно, сказавъ, что они бываютъ и голубые, какъ самая яркая незабудка, и черные, какъ крыло вΏорона. Это замѣчательное и довольно-рѣдкое свойство глΏаза человѣческаго основывается на томъ, что зеница бываетъ голубая, а отверстiе ея, или зрачокъ, какъ всегда темный или черный; а какъ зрачокъ съуживается и расширяется, то зеница иногда почти вовсе исчезаетъ въ узенькой полоскѣ, и вся средина глΏаза является черною. Прибавимъ къ этому, что зеница съуживается и образуетъ голубой глазъ при разсмотрѣнiи близкихъ предметовъ, или при умственномъ напряженiи къ тому; а расширяется она и образуетъ черный глазъ при взглядѣ на предметы отдаленные или при игрѣ воображенiя, представляющаго, хотя бы то въ переносномъ смыслѣ, отдаленные, мечтательные предметы. Посему описанное нами явленiе всегда служитъ доказательствомъ чрезвычайно-пылкаго, бѣглаго и заносчиваго воображенiя и душΏи, способной къ внезапнымъ, нѣжнымъ и страстнымъ впечатлѣнiямъ. У этихъ людей, въ-особенности, если это женщина, глазъ всегда загорается особеннымъ блескомъ, какъ выраженiемъ этой же чрезвычайной живости и воспрiимчивости воображенiя и пламенной души.
Шаги вскорѣ затихли, Ольга успокоилась; оборотивъ голову и встрѣтивъ передъ собою глазами зеркало, она углубилась въ него взоромъ и задумалась опять такъ же упорно, какъ и прежде, когда зажмурившись закинула головку на спинку креселъ. Въ это время, она видѣла въ зеркалѣ большiе черные глаза, чтῺо и служитъ яснымъ доказательствомъ, что она, не смотря на пристальный взглядъ свой, разсматривала въ зеркалѣ не себя; иначе, по близости предмета, у нея, конечно, былъ бы глазъ голубой. Записочка все еще была у нея въ рукахъ, и еслибъ вы подошли тихонько съ боку, то прочитали бы:
"Съ позволенiя вашего и почтеннѣйшей матушки вашей, спѣшу представить вамъ образчикъ цвѣтовъ моей самоучковой работы. Вѣрьте, что я пользуюсь милостивымъ позволенiемъ этимъ съ истиннымъ наслажденiемъ. Съ глубочайшимъ почтенiемъ и проч.
Вашъ Ефремъ Таганаевъ.
"Братъ Малахiй завидуетъ мнѣ и просилъ позволенiя присоединить нѣсколько цвѣтковъ отъ себя; но я, какъ само-собою разумѣется, не позволилъ. Извините!"
Она взглянула на огромную связку яркихъ, превосходныхъ цвѣтовъ и стала ихъ слегка поглаживать пальчиками, наслаждаясь ихъ нѣжно-бархатною поверхностью. Какъ-будто снова изумившись этому, она привстала и принялась ихъ тщательно разсматривать. Такъ, цвѣты, листья, лепестки, тычинки, пΏупочки - все это перяное, все изъ самоцвѣтныхъ, яркихъ перьевъ; но если отнести цвѣтокъ отъ глаза только на разстоянiе локтя, то можно бы побожиться, что это живые цвѣты. Махровый макъ, гвоздика, шапочки, и особенно маргаритки - это непостижимое подражанiе природѣ, - и все это дѣлаетъ онъ самъ, думала она: - какой вкусъ, какое умѣнье!
Она долго смотрѣла на цвѣты, держа ихъ передъ собою въ рукахъ и склонившись надъ ними головой, будто хотѣла упиться ихъ душистыми, невидимыми парῺами; но прекрасная на видъ гвоздика была мертва и не душиста. При этой задумчивой недвижности взора, глазῺа ольгины, конечно, не разъ темнѣли и голубѣли, загорались блескомъ и потухали, смотря по ходу безотчетныхъ чувствъ ея; но вдругъ эти глаза заволоклись туманомъ, потомъ крупная слеза расплылась по всему яблоку, потомъ какая-то дрожь пробѣжала по всему тѣлу, слезы внезапно полились ручьемъ, и она, не выпуская пучка цвѣтовъ изъ рукъ, накрыла ими все лицо и долго еще стояла въ этомъ положенiи.
О чемъ, зачѣмъ эти слезы, - этого она не была бы въ состоянiи объяснить. Постараемся сдѣлать это за нее.
Ольга была воспитана, къ-сожалѣнiю, не на землѣ; гнѣздышко ея, выкормившее столько прiемышей, находясь среди самаго шумнаго и многолюднаго въ Россiи города, было отгорожено такъ прочно и плотно отъ дѣйствительности въ физическомъ и нравственномъ отношенiи, что она оперилась, сдѣлалась лётною, вспорхнула и полетѣла, не прикоснувшись еще ни ножками своими до земли безъ паркетной подстилки, ни чувствами своими до чего-нибудь вещественнаго, ни, наконецъ, разсудкомъ и воображенiемъ до бывалаго и сбыточнаго. Въ такомъ состоянiи спустилась она изъ-поднебья подъ кровлю родительскаго дома, въ Тугаринѣ; молодёжь ударила тревогу при первомъ появленiи въ обществѣ этой райской птички; она же порхала беззаботно, какъ мотылекъ, и смотрѣла на свѣтъ и на общество въ какой-то цвѣтистый, радужный калейдоскопъ глазами то черными, то карими, то лазоревыми, и потому видѣла не дѣйствительность, а то только, чтῺо могли представить ей необузданное воображенiе ея и зашитыя въ китайскiй башмачокъ понятiя. Будучи идоломъ отца и матери, людей довольно-образованныхъ и зажиточныхъ, Ольга не была стѣснена дома ничѣмъ и не успѣла еще разочароваться, оберегаемая родителями отъ всякихъ насущныхъ столкновенiй; она еще пѣла, смѣялась и порхала, наслаждаясь властiю, силою и избыткомъ дѣвственныхъ прелестей своихъ, и была несказанно счастлива, сама не зная и не вѣдая съ чего и почему. На долго ли такое счастье?
Также безотчетно она теперь плакала и вздымала грудь свою глубокими вздохами; но какъ блаженство ея происходило отъ этого незримаго владычества надо всѣмъ и отъ сказочныхъ понятiй о жизни - такъ и слезы текли теперь по угрожающему безмятежной жизни этой разстройству. Ольгу невозможно было вовсе уберечь отъ наружныхъ влiянiй, отъ ядовитаго дыханiя свѣта; нельзя было поставить ее восковой фигуркой на вербочку и не прикасаться къ ней; она уже нѣсколько разъ въ послѣднее время была поражена враждебно-холодною и суровою дѣйствительностiю, хотя и не видала еще желѣзныхъ когтей этого стоглаваго чудовища; затѣмъ она встрѣтилась съ Буслаевымъ, узнавъ въ немъ съ перваго взгляда вѣрнаго, покорнаго и безотвѣтнаго раба. Буслаевъ сталъ навѣщать родителей ея часто; они предвидѣли то, чтῺо могло случиться, и не думали тому противиться; Буслаевъ былъ ей дружка по всему; сердце ея только было-взъиграло радостiю, какъ утреннiй жаворонокъ, трепещущiй въ вышинѣ надъ землею - какъ вдругъ передъ нею сталъ этотъ загадочный человѣкъ, близнецъ Таганаевъ, и мгновенно потрясъ и помутилъ всю душу ея, подчинилъ ее себѣ однимъ взглядомъ, приковалъ къ себѣ и господствовалъ надъ нею почти какъ надъ рабыней... Ольга не понимала тутъ ничего; сердце ея надрывалось и радостiю и грустiю, но оно страшно томилось отъ какой-то неизвѣстности; оно билось, какъ птичка въ клѣткѣ, какъ мотылекъ, опалившiй крылья, упавшiй на землю и обратившiйся внезапно изъ воздушнаго жильца въ ползучаго, землянаго червя... она испугалась этого неизвѣстнаго ей доселѣ чувства и однѣ только слезы могли доставить ей временное облегченiе, а сонъ забвенiе. Вотъ источникъ этихъ слезъ.
Со времени поселенiя близнецовъ въ Тугаринѣ, стали частенько появляться пожары, и было подозрѣнiе въ поджогахъ: народъ, безъ всякаго повода и смысла, утверждалъ, что это происходило отъ близнецовъ. Хлѣбъ нѣсколько вздорожалъ, показался падежъ на скотъ - и въ этомъ народъ винилъ Таганаевыхъ. Самое прозванiе ихъ, какъ носились слухи въ народѣ, было взято отъ какой-то проклятой горы на Уралѣ, изъ которой-де черти таскаютъ по ночамъ золото бадьями и разсыпаютъ его по доламъ и по угорьямъ. Гора Таганай есть, конечно, на Уралѣ; но, сколько извѣстно, въ ней нѣтъ золота, и черти не ходятъ за нимъ туда съ бадьями. Таганай извѣстенъ только дикостью своею, и самая подошва его едва доступна для коннаго путника, а на вершину, усаженную по всему гребню отвѣсной зубчатой скалой, въ родѣ какихъ-то развалинъ, съ трудомъ взбирается пѣшiй. Таганай также извѣстенъ, между-прочимъ, какъ мѣсто нахожденiя гранатовъ. Но молва судила объ этомъ иначе. Народъ говорилъ, что близнецы "въ себѣ жито держатъ", хотя этому изреченiю нельзя было прiискать никакого смысла, потому-что Таганаевы хлѣбомъ не торговали, не сѣяли и не закупали его, а ѣли, вѣроятно, не болѣе, какъ и всякiй иной. Но народъ ненавидѣлъ Таганаевыхъ по-крайней-мѣрѣ столько же, сколько образованное общество имъ безусловно удивлялось, и ненавидѣлъ безъ причинъ, а по какому-то чутью или предубѣжденiю, считалъ ихъ въ связи съ нечистой силой и, взваливая на нихъ всякое зло, всякое бѣдствiе и несчастiе, разсказывалъ на ихъ счетъ страшныя нелѣпости.
Извѣстно по стократному несчастному опыту, что никакое народное бѣдствiе - холера, неурожаи, голодъ, пожары, палы, и пр., не приписываются народомъ естественному стеченiю обстоятельствъ: чернь всегда ищетъ и находитъ виновника, и доводы и доказательства этому тѣмъ убѣдительнѣе для черни, чѣмъ они нелѣпѣе. Точно то же случилось и тутъ. Во всемъ, чтῺо было дурнаго, виноваты были близнецы; оправданiй никто отъ нихъ не спрашивалъ и не принималъ, а молвѣ невозможно зажать рта, потому-что говоръ ея разносится незримыми устами.