Новыя картины изъ быта русскихъ дѣтей. 1875.
БОРОДИНСКАЯ БИТВА.
____
Человѣкъ двадцать дѣтей собрались въ богатомъ княжескомъ домѣ, праздновать имянины одного изъ сыновей хозяина. Имянинникъ этотъ, князекъ Казаргинъ, былъ бойкiй, живой и находчивый мальчикъ, и этихъ качествъ въ немъ никто не оспаривалъ, но товарищи не жаловали его гордой самонадѣянности и желанiя первенствовать во всемъ, какъ въ играхъ, такъ и въ урокахъ. Викторъ любилъ, чтобы прислуга величала его сiятельнымъ, а товарищи звали бы князь–Викторомъ; на просто: Викторъ, княжичъ не откликался и даже дулся. Въ числѣ гостей было нѣсколько нашихъ знакомцевъ: Сережа съ Алешей и Мишей, Володя, двоюродный братъ Ниночки, и Луи ея родной братецъ, и Коко со своимъ неразлучнымъ другомъ Ермошей Мизгиремъ. Маленькiй хозяинъ выставилъ на показъ всѣ полученные имъ подарки, и тѣшился непритворнымъ удивленiемъ дѣтей.
— Да это еще что, господа, это пустяки! а вотъ дядя, крестный отецъ мой, такъ тотъ подарилъ мнѣ сто шесть надѣловъ и двѣсти пятьдесятъ десятинъ земли въ Новгородской губернiи, — такъ ужь это будетъ: quelque сhose! какъ говоритъ мой гувернеръ.
— Это что такое, сто шесть надѣловъ? спросилъ Миша.
— А это значить, что я далъ своей земли сто шести человѣкамъ, за которую, хочу, беру съ нихъ по 9 рублей въ годъ деньгами, хочу беру рабочими днями, въ которые они должны будутъ обработывать мою землю.
— Девятъ сотъ пятьдесятъ шесть рублей! воскликнулъ завистливо Мизгирь, который быстро считалъ въ умѣ. — Князь, — да неужели вамъ будутъ отдавать въ руки всѣ эти деньги?
— Разумѣется! важно отвѣчалъ князекъ, хотя никто этого такъ не разумѣлъ, ни родители его, ни даже онъ самъ; но мальчикъ любилъ повеличаться передъ товарищами и сказалъ свое разумѣется на–махъ. — Впрочемъ, прибавилъ онъ ломаясь, — я еще не рѣшилъ этого дѣла: буду ли брать съ нихъ деньгами, или издѣльной платой; деньги хорошо, а пожалуй хозяйничать, распоряжаться самому, дать или не дать земли, — это быть можетъ еще лучше! Мужички придутъ, будутъ кланяться, просить меня, — ну, само собой разумѣется, господа, что я имъ всегда буду давать все, что имъ нужно.
— И также будешь имъ давать цѣловать свои руки, какъ прошлаго года въ деревнѣ? спросилъ кто–то изъ негодующихъ мальчиковъ.
Викторъ вспыхнулъ и молчалъ; отрицать того, чему есть свидѣтели, нельзя, но какъ нибудь вывернуться или чѣмъ нибудь извинить свою спѣсь, можно. — Да, сказалъ онъ, горячась, — посмотрѣлъ бы я, кто изъ васъ отвертѣлся бы отъ кучи бабъ и мужиковъ, которые такъ и хватаютъ васъ за руки!
— Ну, а вы, ваше сiятельство, какъ подставляли: обѣ ручки или одну? спросилъ возмущенный Володя.
— Ахъ, Володя, отстань пожалуйста! ты, не глядя ни на что, всегда радъ поссориться, сказалъ обиженный имянинникъ, считавшiй себя на сегодняшнiй день внѣ всякой обиды и непрiятности.
— Полноте, господа, мы сегодня въ гостяхъ у имянинника, будемъ лучше веселиться, сказали нѣкоторые.
— Ахъ да, давайте играть! закричалъ обрадовавшись маленькiй Миша, а то ужь я жду, жду, не дождусь!
— Какъ же мы будемъ играть? спросилъ Викторъ.
— Пожалуйста въ медвѣдей, умильно прокричалъ Миша, — насъ здѣсь такъ много, такъ весело будетъ играть! И Миша наскоро повалилъ нѣсколько стульевъ на полъ, залѣзъ подъ нихъ и прокричалъ оттуда товарищамъ: это моя берлога, а я медвѣдь, а вы будете охотники; приходите съ рогатинами, топорами и ружьями, будете поднимать меня изъ берлоги, а я встану вотъ какъ, и зареву по медвѣжьему, вотъ такъ: Миша заревѣлъ такъ громко, что французъ–гувернеръ вбѣжалъ изъ сосѣдней комнаты посмотрѣть, не случилось–ли чего съ дѣтьми.
— Messieurs, вы всѣ цѣлы? спросилъ онъ.
— Всѣ цѣлы, отвѣчали дѣти; медвѣдь еще не успѣлъ насъ искалѣчить!
— А гдѣ же вашъ медвѣдь? спросилъ французъ.
— Вотъ онъ! вотъ въ голубой рубашкѣ, это у насъ Миша медвѣдь.
Миша стоялъ красный, растрепанный и нѣсколько обиженный насмѣшливымъ взглядомъ молодаго француза, который охотно трунилъ, гдѣ могъ, надъ русскими дѣтьми и вообще надо всѣмъ русскимъ.
— Очень радъ, что вижу такое милое животное, сказалъ онъ, и поклонясь Мишѣ опять вышелъ.
Мальчики поняли насмѣшку и обидѣлись, а Володя, по обычаю своему, сказалъ что–то вслѣдъ французу, сказалъ сгоряча болѣе того, чѣмъ позволительно говорить.
— Э, господа, да ну его, бросьте, пойдемте лучше играть! сказали тѣ, которые помоложе.
— Пожалуй, давайте играть, сказалъ Володя, — только скажи пожалуйста, Викторъ, твой французъ часто говоритъ тебѣ подобныя любезности?
— Вотъ еще, смѣетъ онъ! запальчиво отвѣтилъ хозяинъ.
— Такъ онъ это про насъ, про твоихъ гостей припасаетъ такiе гостинцы?
— Ахъ, да что это, Володя! кричали нѣкоторыя изъ дѣтей, скучавшiя своимъ бездѣйствiемъ, — да отвяжись пожалуйста, что ты все задираешь! Господа, давайте же какъ нибудь играть; ну хоть въ войну! Будемъ–те играть въ древнюю Персидскую войну!
— Да, да, разъиграемъ Мараѳонскую битву, почти единодушно прокричали всѣ.
— Хорошо, сказалъ имянинникъ, — я согласенъ, я буду Мильтiадомъ, Сережа Аристидомъ, а ты, Володя, — Алкивiадомъ!
— Благодарю, только ты невѣрно хватилъ: Алкивiадомъ не былъ современникомъ Мильтiаду, сказалъ Володя.
— Ну, это все равно, отвѣтилъ хозяинъ, махнувъ рукой, — обойдемся и безъ него! — ты, Крюковъ, будешь Мардонiемъ, и станешь съ персами вонъ тамъ; а здѣсь, господа, продолжалъ Викторъ, указывая на уголъ залы, — здѣсь будетъ знаменитое болото, куда мы загонимъ персовъ.
Дѣти согласились, игра началась. Мильтiадъ съ крикомъ носился по залѣ со своими тысяцкими; дѣти хорошо знали про эту битву, они знали, что греческое войско состояло изъ десяти тысячъ, что у каждой тысячи былъ свой начальникъ, что всѣ десять тысяцкихъ добровольно признали старшимъ надъ собою Мильтiада. Вскорѣ персовъ загнали въ болото и загородили ихъ стульями, а благодарные греки срезали съ олеандроваго куста нѣсколько вѣтокъ, свили вѣнокъ, и поднесли его своему знаменитому полководцу. Викторъ торжествовалъ.
— Хотя не надолго, да быть первымъ, это очень весело, говорилъ онъ, расхаживая съ сподвижниками славы своей. А бѣдные персы молчали; они какъ будто совѣстились того, что имъ досталось представлять побѣжденныхъ.
— Что, господа, не представить–ли намъ въ лицахъ славную нашу Бородинскую битву? предложили расходившiеся воины.
— Отлично, отлично! зашумѣли персы и греки.
— Отлично, замѣтилъ Мильтiадъ, потомъ прибавилъ, какъ вещь рѣшеную: — а я буду Кутузовымъ.
Самоуправство это не очень понравилось товарищамъ, они было возроптали, но льстецъ Мизгирь громко сказалъ, подталкивая Коко, чтобы тотъ помогалъ ему кричать:
— Господа, вѣдь онъ имянинникъ, да къ тому же онъ одинъ между нами князь!
— Ну конечно, вѣдь онъ имянинникъ, крикнулъ Коко; къ Коко пристало еще нѣсколько дѣтей и всѣ рѣшили, чтобы ради своихъ имянинъ, Викторъ былъ Кутузовымъ. Послѣдняго же глупаго довода Мизгиря никто не слыхалъ, кромѣ самого Виктора, который стоялъ неподалеку отъ него.
— А ты, Володя, будь Наполеономъ, великодушно рѣшилъ Викторъ.
— Нѣтъ, спасибо! гордо отвѣтилъ Володя, — я русскiй, и хочу лучше быть нашимъ послѣднимъ солдатомъ, чѣмъ чужимъ императоромъ.
— Ухъ, какой гордый, сказалъ Викторъ, — а еще меня бранитъ!
— Я тебя браню не за гордость, отвѣчалъ тотъ, — а за спѣсь, — это двѣ вещи разныя: гордость можетъ быть благородна, а спѣсь всегда глупа!
— Что же глупаго въ томъ, что предки мои Рюриковичи? сказалъ Викторъ, надменно посматривая на товарищей.
— Да перестаньте, господа, вѣдь это наконецъ скучно, сказали дѣти, а кто–то еще съ досадою прибавилъ: — ужь, гдѣ Володя Муромскiй замѣшается, тамъ дѣло не обойдется безъ ссоры!
Къ сожалѣнiю, это была правда; Володя былъ мальчикъ бойкiй, правдивый, но черезчуръ ретивый; за правду и за должное, по своимь убѣжденiямъ, онъ шелъ на бой со всякимь, мялъ и разорялъ все, не щадя ни себя, ни другихъ, и ему не разъ доставалось за слишкомъ горячiя выходки. — «Неладно, братъ, говаривалъ отецъ его; правда — вещь добрая, но ты носишься съ нею, какъ съ рогатиной, и тычешь ею вправо и влѣво; коли желаешь добра, такъ вводи его тихо, убѣжденiемъ и примѣромъ, а не бранью!» Но тихая, разумная рѣчь, не всякому подъ силу, а подавно горячему, заносчивому Володѣ. Тихо и спокойно говорить онъ не умѣлъ, а начиналъ насмѣшкой и почти всегда оканчивалъ ссорой.
— Такъ что же, господа, играемъ что ли въ Бородино?
— Да! Да! — закричали всѣ дѣти.
Первый голосъ продолжалъ: — Князь Викторъ будетъ Кутузовъ, а я Барклай.... Я Милорадовичь! Я Ермоловъ! Дохтуровъ! Багратiон, Кутайсовъ, Барклай де Толли! раздавались дѣтскiе голоса по залѣ.
— Неправда, я Барклай! крикнулъ прежнiй голосъ.
— Нѣтъ, братъ, ужь извини: этого я тебѣ не уступлю! Папа говорить, Барклай былъ не хуже Кутузова. Я самъ хочу быть Барклаемъ, великодушнымъ и скромнымъ Барклаемъ! кричалъ горячась черноглазый мальчикъ.
— Да, какъ не такъ, что я за оселъ, чтобы уступить тебѣ, вѣдь ты не имянинникъ! кричалъ второй Барклай, который ничуть не уступалъ и горячился, и дѣло доходило до толчковъ.
— Господа, просилъ Сережа, — лучше всего, бросимъ напередъ жребiй, кому быть русской армией, — кому французской! Сережа предвидѣль, что изъ–за народности выйдутъ большiя ссоры.
Написали записочки, съ жаромъ расхватали ихъ, прочитали — пошелъ дымъ коромысломъ: всѣ французы отрекаются: тотъ не хочетъ, другой не согласенъ, а въ Наполеоны подавно никто нейдетъ.
— Да берите Луи, онъ французъ! кричитъ Алеша — пусть его будетъ Наполеономъ!
— Пусть! отвѣчаетъ Сережа, — но Наполеону нельзя же быть безъ армiи, нужны солдаты; а пуще того, нужно и въ игрѣ быть честнымъ, чинно прибавилъ старшiй братъ: ты согласился на жребiй, и долженъ ему покориться! иди же, Алеша, а то не хорошо, нечестно!
Пораздумавъ немного, Алеша тихимъ шагомь отправился на другой конецъ залы, гдѣ вяло собиралась французская армiя, и уже стоялъ роковой, какъ онъ, Володя.
— Ну, что же, господа, закричалъ Володя насмѣшливо, — или только намъ двоимъ съ Алешей достались роковые жеребьи! Какiе честные люди будутъ въ русской армiи, прибавилъ онъ съ досадой: все французскiе переметчики!
Дѣлать было нечего, нѣсколько мальчиковъ перешли на его сторону, на сердцѣ у нихъ скребло, имъ крѣпко не хотѣлось быть французами; все неудовольствiе ихъ обратилось на вялаго семилѣтняго Луи, который, стоя подлѣ нихъ, равнодушно оправлялъ свои манжеты.
— Подведите Луи — Наполеону боеваго коня! закричалъ Володя, указывая на стариковскую трость съ огромнымъ набалдашникомъ. Трое мальчиковъ бросились за нею, и съ хохотомъ усадили Луи верхомъ на палку. Луи, съ лѣнивой важностью, сталъ впереди своихъ и скомандовалъ: аllоns, соurаgе! Дѣти захохотали.
Въ нашей армiи также толку не было: мальчики, знавшiе подробности Мараѳонской битвы, ничего не знали о Бородинѣ, кромѣ того что наши взяли верхъ.
— Ваше сiятельство, сказалъ Сережа, почтительно обращаясь къ главнокомандующему (Виктору), — извольте припомнить, что на Бородинскомъ полѣ все вниманiе непрiятеля было обращено на наше лѣвое крыло, гдѣ батареи наши нѣсколько разъ переходили изъ рукъ въ руки, — его нужно укрепить.
— Очень хорошо, отвѣчалъ маленькiй Кутузовъ, — я вамъ поручаю команду лѣваго крыла, и потом тихонько спросилъ: — Сережа, не знаешь ли, гдѣ подъ Бородинымъ стоялъ главнокомандующий?
Сережа не поспѣлъ ответить, какъ уже бой завязался, и вотъ по какому случаю: Миша упрямо стоялъ на томъ, что онъ не хочетъ быть французомъ, что онъ жеребья не вынималъ, что за него выхватилъ его Мизгирь, и что можетъ быть Ермоша на зло ему такъ сдѣлалъ. Дѣти не принимали отговорокъ, и тащили его во французскiй станъ, Миша барахтался, толкался, потомъ сталъ хлестать на–право и на–лѣво, при чемъ и его не пощадили.
— Алеша! крикнулъ въ отчаяньи Миша.
Алеша, прозванный за силу свою Алешей Поповичемъ ринулся на выручку двоюроднаго брата, другiе послѣдовали за нимъ, и страшный бой начался не на лѣвомъ, а на правомъ крылѣ. — За Царя, за вѣру, за матушку святую Русь! кричало Наполеоново войско, колотя тѣхъ, отъ кого отбивался Миша. Сережа со своими бросился въ схватку, также съ крикомъ: — За матушку Русь, за бѣлокаменную Москву, за бѣлаго Царя, императору Александру ура! Свалка сдѣлась общей, одинъ Луи — Наполеонъ безмятежно разъѣзжалъ по опустѣлому концу залы. Дѣти всѣ дрались, крича на одномъ языкѣ одинъ и тотъ же воинственный кличъ: Ура! Ура! Слава! Живiо! Ура!
На эти славянскiе возгласы вышло нѣсколько взрослыхъ. — Что это у васъ, господа, славянъ что ли Москва встрѣчаетъ? спросили они.
— Нѣтъ, мы играли въ Бородино, отвѣчали запыхавшiяся дѣти.
— Такъ откуда же у васъ взялся сербскiй и чешскiй кличъ «живiо» и «слава»?
— Это я кричалъ по сербски, сказалъ смуглый мальчикъ: Митя Даничъ, я изъ Славяно–сербскаго уѣзда, куда переселились мои предки, сербы. Милорадовичь и Депрерадовичь были наши, сербы! — Моя бабушка была чехиня, и я кричалъ: «слава»! сказалъ одинъ изъ младшихъ дѣтей въ разорванной рубашечкѣ, съ расцарапаннымъ лицомъ.
— Ну да, и мы кричали «слава»! Слава кличь не однихъ чеховъ, а всѣхъ славянъ вообще.
— Такъ кто же побѣдилъ? конечно, мы? спросилъ одинъ почтенный старичекъ.
— Мы всѣ побѣдили, закричали дѣти.
— Гдѣ же ваши плѣнные?
— Мы бились не на животъ, а на смерть, пардону не давали, плѣнныхъ у насъ нѣтъ, а убитые вонъ тамъ, сказалъ Алеша, указывая на другой конецъ залы, вонъ они тамъ, гдѣ разъѣзжаетъ Наполеонъ!
— Такъ чтоже, господа, вы не берете въ плѣнъ Наполеона?
— Не надо, равнодушно отвѣтилъ Алеша, — нашъ Наполеонъ бѣжалъ съ поля битвы, такъ и не стоитъ за нимъ гнаться!
— Попросите–ка генерала, сказалъ вполголоса дядя Сережа (Сергѣй Павловичъ), — чтобы онъ вамъ разсказалъ про подлинный Бородинскiй бой, въ которомъ онъ былъ дѣятелемъ.
Дѣти обступили высокаго худощаваго старичка, прося разсказать, какъ было дѣло 26 августа 1812 года. Маститый старецъ привѣтливо сѣлъ посреди обступившихъ его дѣтей, и сказалъ:
— Какъ очевидецъ, я не могу до конца разсказать вамъ о Бородинской битвѣ, потому что рано выбылъ изъ строя, но скажу, что предшествовало ей и что послѣдовало за нею.
«Вся наша армiя и народъ, не понимая мудро обдуманнаго плана Барклая: беречь до удобнаго случая свою армiю, — отступали въ примѣрномъ порядкѣ, шагъ за шагомъ передъ несмѣтнымъ войскомъ Наполеона, но роптали вслухъ, негодуя на главнокомандующаго, и даже обвиняли его въ измѣнѣ. Барклай зналъ это и, глубоко затаивъ горе, шелъ путемъ своего долга, а между тѣмъ, ропотъ въ народѣ усиливался, и уже толковали о необходимости смѣнить главнокомандующаго; армiя была мрачна, и не довѣряя вождю своему, перестала привѣтствовать его обычнымъ воинскимъ кличемъ: ура! Къ 17 августа прiѣхалъ въ армiю новый главнокомандующiй, любимый народомъ, свѣтлѣйшiй Кутузовъ, который, успокоивая всѣхъ, держался однако же Барклаевской мысли, — беречь армию и выжидать подкрѣпленiя. Кутузовъ отступалъ передъ непрiятелемъ еще девять дней, до самаго Бородинскаго поля. Нетерпѣнiе и даже негодованiе армiи было весьма понятно, но на героя Барклая пало оно безвинно: Кутузовъ вьнужденъ былъ слѣдовать его же цѣли и продолжать его дѣло.
«Дня за два до Бородинской битвы, я и некоторые изъ товарищей, получили письма изъ дому; кому писалъ отецъ, кому мать, кому царапали едва понятныя строки меньшiе братья и сестры; содержанiе родительскихъ писемъ было у всѣхъ одно: молитвы и благословенiя матерей, и сильное возбужденiе духа отцами. Мой отецъ писалъ мнѣ: «Саша, помни Бога и долгъ присяги, помни, что за тобой больной отець и сироты сестры, помни что шагъ за шагомъ отстаиваешь насъ, могилу матери и всю святую Русь...» Старичокъ замолчалъ, опустилъ глаза и вздохнувъ сказалъ съ печальнымъ негодованiемъ: «Вы, дѣти, услышите со временемъ различныя сужденiя объ этой великой, роковой порѣ нашего отечества; услышите не только голосъ клеветы враговъ нашихъ, но, къ сожалѣнiю, и легкомысленный, бездушный голосъ такихъ земляковъ, которые щеголяютъ порицанiемъ всего, что для насъ честно, доблестно и свято. Неправда, чтобы народъ нашъ, весь сплошною силою своею, не готовился тогда отдать все достоянiе и жизнь свою на спасенiе родины; неправда, чтобы въ ту пору нашелся на Руси хотя одинъ уголокъ, гдѣ бы на умѣ и на душѣ было иное. Всѣ мы знали важность своего призванiя, каждый дышалъ готовностью помереть, и чувствовалъ я то, что чувствовалъ каждый изъ насъ; мы какъ одинъ человѣкъ стояли передъ Богомъ и ждали славной смерти, или побѣды въ неравномъ бою.
«Густой утреннiй туманъ скрывалъ еще отъ насъ непрiятеля, мы ждали солнца. Наконецъ оно взошло, туманъ сталъ рѣдѣть, мы глянули на враговъ: тамъ уже шевелились войска; съ подавленнымъ нетерпѣнiемъ мы уже давно ждали этой минуты. «Спаси Господи люди Твоя и благослови достоянiе Твое!» раздалось посреди насъ; обернувшись, я увидалъ нашего сѣдовласаго полковаго священника, который, горя общимъ настроенiмъ, высоко поднявъ крестъ, осѣнилъ насъ, призывая на насъ благословенiе Вышняго; потомъ, обратясь къ непрiятельскому стану, запѣлъ звучнымъ голосомъ: «Да воскреснетъ Богъ и да расточатся врази его!» Всѣ мы, начиная отъ духовника своего, до послѣдняго рядоваго, дышали и жили день этотъ какою–то небывалой жизнiю. Аттака началась на правое наше крыло, но вскорѣ страшная пальба на лѣвомъ показала, что непрiятель напираетъ на него; влѣвѣ все покрылось густымъ дымомъ; тамъ командовали дивизiонные: Невѣровскiй, Горчаковъ и Воронцовъ; укрѣпленiя наши переходили изъ рукъ въ руки, всѣ начальствующiе были ранены или перебиты. Неустрашимый, любимый войсками Багратiонъ, командующiй второй армiей, лично повелъ войска на враговъ, но его вынесли изъ строя смертельно раненаго; отчаянье овладѣло солдатами, они, тѣснясь за любимцемъ своимъ, смѣшались и разстроились. На мѣсто Багратiона, командующимъ 2–й армiи назначенъ храбрый Дохтуровъ. Нашъ военный министръ Барклай бросался въ самыя опасныя мѣста и лично водилъ полки на приступъ: говорятъ, подъ нимъ убито поочередно пять лошадей, ранены и перебиты всѣ ординарцы и адъютанты его, а онъ неустрашимый, спокойный носился передъ нашими рядами, то посылая подкрѣпленiя, то самъ ведя ихъ въ атаку. Какъ теперь вижу его въ клубахъ чернаго дыма, носящагося на бѣломъ конѣ! «Ура!» сердечно крикнулъ я, когда онъ подскакалъ къ намъ; признаюсь, въ раздумьи сказалъ старичокъ, и до сихъ поръ не знаю, я ли первый крикнулъ ему это «ура,» или только первый подумалъ объ немъ, но передо мной и за мной раздалось потрясающее «ура,» что въ разныхъ мѣстахъ, какъ послѣ сказывали, крикъ этотъ пришелся кстати нашимъ измемогающимъ воинамъ. Храбрый молодой генералъ Ермоловъ послалъ меня съ приказанiемъ, котораго я не довезъ, потому что на дорогѣ оконтузило какое–то шальное ядро; вѣрный конь вынесъ меня съ поля битвы, ратники положили съ ранеными, а часовъ около шести я очнулся. — Что наши? было первое мое слово — Слава Богу, держатся, отвѣчалъ суетившiйся фельдшеръ: а ужь что раненыхъ, да убитыхъ, такъ видимо не видимо!
«Послѣ Бородинской битвы, нашей 2–й армiи, какъ не бывало; остатки ея соединили съ первою. Свѣтлѣйшiй Кутузовъ хотѣлъ на слѣдующiй день дать сраженье, и Ермоловъ разсказывалъ, съ какимъ восторгомъ принимали войска его адъютанта, посланнаго съ этою вѣстью; но когда главнокомандующiй ночью получилъ донесенiя о числѣ выбывшихъ изъ строя, то онъ ужаснулся и отмѣнилъ свое приказанiе; идти было не съ чѣмъ, половина армiи легла на мѣстѣ. 27 августа, ни мы, ни враги наши не могли завязать дѣла, и потому мы безъ помѣхи отступили по можайской дорогѣ къ Москвѣ; непрiятель шелъ по пятамъ; по всему пути отступленiя, не нашлось ни одного удобнаго мѣста для сраженiя. Наконецъ 1–го сентября, все войско собралось подъ Москвой, у деревни Фили, на Поклонной горѣ. Вы знаете, дѣти, Поклонную гору, за Дорогомиловской заставой? спросилъ генералъ у своихъ внимательныхъ слушателей.
— Да, да, знаемъ! отвечали одни, другiе же сказали, что не знаютъ.
— Какъ же не знать вамъ, русскимъ, да еще, пожалуй, москвичамъ, Поклонной горы нашей! замѣтилъ генералъ; потомъ продолжалъ: — Поклонныхъ горъ у насъ на Руси много, это вообще подгородная гора или взлобокъ, съ котораго путнику открывается городъ, гдѣ онъ останавливается и крестится на церкви, кланяется городу и святынѣ его. Итакъ, у нашей московской Поклонной горы собралось войско. Фельдмаршалъ приказалъ строить укрѣпленiя по рѣчкѣ Карповкѣ и на Воробьевыхъ горахъ; въ лѣсу же на лѣвой рукѣ отъ Москвы, по Дорогомиловской дорогѣ, велѣть разставить егерей—застрѣльщиковъ. Съ Поклонной горы открылась бѣлокаменная Москва, сiяющая крестами и позолоченными верхами древнихъ церквей нашихъ. Большая часть изъ насъ впервые увидали ее, и съ радостнымъ трепетомъ привѣтствовали, съ оружiемъ и знаменами въ рукахъ; намъ казалось, что мы уже у цѣли, что здѣсь подъ Москвой ляжемъ сами и положимъ враговъ своихъ, а она останется неприкосновенною. Всѣ принялись съ напряженными силами за работу: что–то глубокое, внутреннее горѣло въ насъ, то было чувство любви и долга, а слава и на умъ не шла. Кажется, не было такого отчаяннаго подвига, на который не решился бы послѣднiй изъ насъ, кто съ восторгомъ, кто сумрачно и спокойно, по сознанiю долга. И какiе люди, какiе вожди были тогда! Кутузовъ, Барклай, Багратiонъ, Дохтуровъ, Коновницынъ, Милорадовичь, Ермоловъ, Паскевичь! но что пересчитывать ихъ; — они всѣ стоятъ въ памяти исторiи. — Ляжемъ подъ Москвой, а не дадимъ ее врагу, сказалъ Кутузовъ, покидая Бородино; но на всемъ протяженiи, отъ побоища Бородинскаго до Москвы, не нашлось удобнаго мѣста, чтобы дать сраженiе, и даже то, на которомъ теперь укрѣплялись, было сомнительно; главнокомандующiй задумался, и созвалъ военный совѣтъ. Уже стемнѣло, когда вожди наши стали съѣзжаться къ избѣ, которую занималъ фельдмаршалъ; одни входили молча и задумчиво на высокое крылечко новенькой избы, которая на годахъ только сгорѣла, а дотолѣ еще стояла на пути, въ память потомству; самая жъ деревня Фили, нынѣ село, перенесена на версту далѣе отъ дороги, въ Москвѣ–рѣкѣ. Одни изъ приглашенныхъ шли ближе, углубясь въ себя, другiе, быстро раскланиваясь другъ съ другомъ, горячась поминали московскаго губернатора Растопчина, который прiѣхалъ въ лагерь и съ глазу на глазъ бесѣдовалъ съ фельдмаршаломъ; нѣкоторые изъ насъ видѣли, какъ военный министръ графъ Барклай долго и озабоченно толковалъ что–то съ молодымъ генераломъ Ермоловымъ, и наконецъ послалъ его къ главнокомандующему; зная трудныя обстоятельства наши, мы смутно чего–то боялись. Глаза и чувства наши были устремлены на избу, гдѣ собрался военный совѣтъ. Послѣ долгаго ожиданья, дверь быстро распахнулась, показались наши вожди, кто–то изъ нихъ крикнулъ раздирающимъ голосомъ: «Въ десять часовъ отступаем!...» Со всѣхъ сторонъ раздался отчаянный крикъ; не помня себя, я бросился бѣжать изъ селенья, остановился на горѣ и взглянулъ на Москву, гдѣ мирно свѣтились огоньки; я кинулся на землю и громко зарыдалъ, мнѣ казалось, что всѣ кругомъ рыдали. Вдругъ я почувствовалъ у себя на плечѣ чью–то твердую руку: глянувъ вверхъ, я увидалъ надъ собою высокаго человѣка съ блѣднымъ, спокойнымъ лицомъ: — «Молодой человѣкъ, сказалъ онъ тихо, но внятно: — не въ одной горячей храбрости воинская доблесть, на воинѣ лежатъ и другiя обязанности: покорность волѣ Божьей, довѣренность начальству и добрый примѣръ солдатамъ.» Сказавъ это онъ, дружески, крѣпко сжалъ мнѣ плечо. Взглянувъ пристальнѣе, я замѣтилъ, что по строгому блѣдному лицу скатились двѣ крупныя слезы. Слезы эти канули мнѣ въ душу, я вскочилъ, хотѣлъ сказать, что свято исполню его наказъ, но онъ уже быстро удалялся своею звонкой поступью; я видѣль, какъ разъ — другой, мелькнулъ у костровъ осанистый очеркъ его, какъ развѣвался и гнуло въ сторону бѣлый султанъ, какъ темныя тѣни почтительно разступались передъ нимъ, наконецъ и со всѣмъ потерялъ его изъ вида. Но доброе слово его не пропало, я собрался съ духомъ и сталъ съ другими готовиться къ отступленiю.
Всѣ дѣти были увлечены разсказомъ генерала, а Алеша, не утерпѣвъ, бросился къ нему, крѣпко обнялъ и горячо поцѣловалъ его; занимъ полѣзъ Миша, а затѣмъ и всѣ дѣти, тѣсно окружа, на–перерывъ обнимали старичка, который улыбаясь смотрѣлъ влажными глазами на мальчиковъ, на будущихъ сыновъ Россiи.
— Ну, а потомъ что было? нетерпѣливо спрашивали дѣти.
— Потомъ мы вошли въ Москву; ночь была темная; освѣщенныя церкви стояли настежь; жители, узнавъ о сдачѣ столицы, бѣжали въ храмы, ища тамъ заступничества; большая же часть, спешно собравшись, бѣжала съ плачемъ по улицамъ; они толпились, попадали въ наши ряды, которые разступались для нихъ, и многiе солдаты сами помогали бѣгущимъ нести дѣтей и разслабленныхъ. Греки прославили Энея за то, что онъ вынесъ на плечахъ изъ Трои отца своего, наши же солдаты, утомленные въ тяжеломъ вооруженiи своемъ переходами, помогали нести чужихъ отцовъ и дѣтей, не признавая въ этомъ дѣлѣ ни подвига, ни великодушiя. По улицамъ и переулкамъ слышались плачъ, стоны и причитанья, вездѣ примыкали къ намъ жители; наше отступленiе походило на какое–то огромное погребальное шествiе, и въ самомъ дѣлѣ не хоронило ли русское войско свою старую мать, свою Москву? Всю ночь войска проходили черезъ столицу, шли двумя колоннами, одна черезъ Дорогомиловскую заставу, другая по Замоскворѣчью; обѣ направлялись къ Рязанской заставѣ. Наполеоновы войска вошли въ Москву по пятамъ нашего арiергарда; Милорадовичь послалъ сказать французскому генералу Себастiани, что если онъ не умѣритъ своего нетерпѣнiя и не перестанетъ напирать на насъ, то русскiе не выйдутъ изъ Москвы, а зажгутъ ее и похоронятъ въ ней себя и ихъ. Въ то время, какъ наши войска, искусно соединяясь, быстро отступали, на Поклонной горѣ собрались около Наполеона маршалы, и онъ, гордо и радостно озираясь, сказалъ: — «Такъ вотъ она, знаменитая Москва, а гдѣ же бояре, приведите ихъ ко мнѣ!» Окружающiе поскакали въ Москву за боярами, но вскоре вернувшись, въ смущенiи доложили Наполеону, что ни бояръ, ни начальства въ столицѣ нѣтъ, и Москва пуста. — Варвары! сердито вскричалъ Наполеонъ, и поѣхалъ въ опустѣлый городъ. Какъ понравился ему нашъ Кремль и царскiя палаты, не знаю, а жилъ онъ тамъ посреди взрывовъ и пожаровъ, ожидая переговоровъ о мирѣ, но на его слова: «война кончена», императоръ Александръ отвѣчалъ: «война только–что начинается!» Наполеонъ почуялъ недоброе. Отъ частыхъ взрывовъ и пожаровъ онъ бѣжалъ въ красный Петровскiй дворецъ, окруженный большимъ садомъ, который теперь зовутъ Петровскимъ паркомъ, оттуда сумрачно глядѣлъ онъ на пылающую Москву и приговаривалъ: — «Варвары, настоящiе варвары, и войны правильно вести не умѣютъ!» А мы, дѣти, мы слышали первые взрывы въ Москвѣ, и сердце радостно отвѣчало имъ, мы ликовали, видя ежедневно зарево ея! Но быть можетъ вы и о пожарѣ Москвы услышите, что ее сожгли французы; или вамъ скажутъ, что она сгорѣла сама собой, случайно, что этому виноваты обстоятельства; есть люди, которые дѣла Божьи приписываютъ природѣ, а подвиги людей слѣпому случаю! Неслучайно Ростопчинъ вывезъ изъ Москвы всю пожарную команду, неслучайно приказано было на чердакахъ въ разныхъ мѣстахъ столицы, сваливать въ кучи ветошь, хламъ и горючiя вещества, не случайно–же розданы были пожарной командѣ фитили для поджогу; я самъ съ десятками товарищей видѣлъ 3–го сентября частнаго пристава, прiѣхавшаго къ намъ въ армiю, которая отдыхала въ 15 верстахъ отъ Москвы: мы окружили, спрашивали его о занятiи столицы, о взрывахъ, о пожарѣ, и онъ разсказалъ намъ то, что я передаю вамъ теперь; онъ же, доставь изъ кармана обожженый фитиль, сказалъ, что этимъ фитилемъ онъ самъ поджигалъ дома своего участка!
— А послѣ, а послѣ что? допрашивали дѣти.
— Многое было послѣ, сказалъ улыбнувшись старецъ. — Наполеонъ, не дождавшись желаемыхъ мирныхъ переговоровъ, бѣжалъ изъ Москвы, войско его гибло отъ голода и холода, мы же, сытые и одѣтые, гнали ихъ изъ своей земли за свои границы, и гнали до самой Францiи, до столицы ея; тамъ насъ повсюду встрѣчали какъ друзей–избавителей, намъ пѣли похвальныя пѣсни, сочиняли торжественные марши, и на улицахъ и въ театрахъ кричали: «да здравствуютъ Русскiе, освободители Европы!» Пѣвцы нѣмецкiе пѣли о пожарѣ Москвы, сравнивали ее съ самосожженiемъ Феникса; даже французы радостно привѣтствовали насъ, и переложили на Александра гимнъ, сочиненный въ славу ихъ любимаго короля Генриха IV.
— Ахъ, какъ вамъ было весело! завистливо сказали дѣти. —Какiе вы счастливые, какiя громкiя дѣла достались на вашу долю! сказалъ Володя.
— На твою долю достанется дѣло не менѣе важное, сказалъ генералъ, поднимаясь со стула. — Да, дѣти, ваша пора другая, вамъ придется трудиться для внутренняго устройства родной земли; не кровь свою, а трудъ всей жизни принесете ей, и этотъ постоянный даръ едва–ли не дороже скоро–проходящаго подвига.
Старшiе и болѣе развитые мальчики призадумались на эту рѣчь; меньшiе теребили ихъ, допытываясь, что сказалъ генералъ и за что онъ ихъ всѣхъ похвалилъ.
Сережа такъ растолковалъ дѣло Мишѣ: — Генералъ сказалъ: не все же воевать, есть дѣло и кромѣ войны, дѣтямъ надо хорошенько учиться, а потомъ опредѣлиться на службу и служить по правдѣ, честно, по закону, какъ велитъ царь, и служить такъ изо–дня въ день; а кто такъ служить станетъ до старости, тотъ, сказалъ старый генералъ, стоитъ похвалы.
— Хорошо, сказалъ Миша, — я буду трудиться; а ужь когда будетъ война, такъ я непремѣнно пойду на войну. Большая–же часть дѣтей, окруживъ Володю, слушала какъ онъ, припоминая стихи Пушкина «Полководецъ», говорилъ:
У Русского царя въ чертогахъ есть палата.
Она не бархатомъ богата.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но сверху до низу во всю длину. . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все лица полныя воинственной отваги.
Толпою тѣсною художникъ помѣстилъ
Сюда начальников народныхъ нашихъ силъ,
Покрытыхъ славою чудеснаго похода
И вѣчной памятью двѣнадцатаго года.
Нерѣдко медленно межъ ними я брожу,
И на знакомые ихъ образы гляжу.
И мнится, слышу ихъ воинственные клики.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Но въ сей толпѣ суровой
Одинъ меня влечетъ всѣхъ больше. . .
Онъ писанъ во весь ростъ. Чело какъ черепъ голый,
Высоко лоснится, и мнится залегла
Тамъ грусть великая, кругомъ — густая мгла;
За нимъ — военный стань.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О вождь несчастливый! суровъ былъ жребiй твой:
Все въ жертву ты принесъ землѣ тебѣ чужой.
Непроницаемый для взора черни дикой,
Въ молчаньи шелъ одинъ ты съ мыслiю великой;
И въ имени твоемъ звукъ чуждый не взлюбя,
Своими криками преслѣдуя тебя,
Народъ, таинственно спасаемый тобой,
Ругался надъ твоей священной сѣдиной!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
И долго укрѣпленъ могучимъ убѣжденьемъ,
Ты былъ непоколебимъ предъ общимъ заблужденьемъ;
И на полупути былъ долженъ наконецъ
Безмолвно уступить и лавровый вѣнецъ,
И власть и замыселъ обдуманный глубоко,
И въ полковыхъ рядахъ сокрыться одиноко. . .
— Что–же, господа, лѣниво спросилъ Луи, — война кончена что–ли?
— Кончена! кончена! со смѣхомъ закричали дѣти, а Володя прибавилъ: — отведи–ка, братъ, своего коня–сподвижника въ конюшню, да и самъ ложись отдыхать подъ лавры!
— Гдѣ? тупо спросилъ Луи.
— Подъ лавры, насмѣшливо повторилъ Володя, указывая на какое–то колючее широколиственное растенiе.
Подумавъ немного, Луи тихонько отъѣхалъ на своей палочкѣ, и поставилъ ее въ уголъ; болѣе же онъ ничего не понялъ, и не зная чѣмъ заняться, усѣлся зѣвая въ глубокое стариковское кресло.
Другiя дѣти все еще были подъ влiянiемъ разумной бесѣды; они толковали о славѣ дѣдовъ, имъ хотѣлось такихъ–же подвиговъ. Мизгирю нравился генеральскiй чинъ и большое жалованье, но послѣднее слово старца мѣтко попало въ болѣе развитыхъ дѣтей, которыя еще долго послѣ Викторовыхъ имянинъ, сходясь другъ съ другомъ, толковали о томъ, какая дѣятельность полезнѣе и кто чему себя обрекаетъ.
 
Список исправленных опечаток
Стр. 272. «товарищи не жаловали его гордой самонадѣянности и желанiя первенствовать во всемъ, какъ въ играхъ, такъ и в урокахъ. Викторъ любилъ, чтобы прислуга величала его сiятельнымъ, а товарищи звали бы князь–Викторомъ» вместо: «товарищи не жаловали его гордой самонадѣянности и желанiя первенствовать во всемъ, какъ въ играхъ, такъ и в урокахъ, Викторъ любилъ, чтобы прислуга величала его сiятельнымъ, а товарищи звали бы князь–Викторомъ»
Стр. 273. «— Девять сотъ пятьдесятъ шесть рублей!» вместо: «— Девятъ сотъ пятьдесятъ шесть рублей!»
Стр. 279. «за правду и за должное, по своимъ убѣжденiямъ, онъ шелъ на бой со всякимъ» вместо: «за правду и за должное, по своимъ убѣжденiемъ, онъ шелъ на бой со всякимъ»
Стр. 285. ««Дня за два до Бородинской битвы, я и некоторые изъ товарищей, получили письма изъ дому; кому писалъ отецъ, кому мать, кому царапали едва понятныя строки меньшiе братья и сестры; содержанiе родительскихъ писемъ было у всехъ одно: молитвы и благословенiя матерей, и сильное возбужденiе духа отцами. Мой отецъ писалъ мнѣ» вместо: ««Дня за два до Бородинской битвы, я и некоторые изъ товарищей, получили письма изъ дому; кому писалъ отецъ, кому мать, кому царапали едва понятныя строки меньшiе братья и сестры; содержанiе родительскихъ писемъ было у всехъ одно: молитвы и благословенiя матерей, и сильное возбужденiе духа отцами Мой отецъ писалъ мнѣ»
Стр. 285. ««Вы, дѣти, услышите со временемъ различныя сужденiя объ этой великой, роковой порѣ нашего отечества» вместо: ««Вы, дѣти. услышите со временемъ различныя сужденiя объ этой великой, роковой порѣ нашего отечества»
Стр. 296. «Старшiе и болѣе развитые мальчики призадумались на эту рѣчь» вместо: «Старшiе и болѣе развитые мальаики призадумались на эту рѣчь»