НАРОДНЫЕ ТИПЫ ВЪ НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРѣ.

КРИТИЧЕСКІЙ ЭТЮДЪ.

ПО ПОВОДУ «ПОЛНАГО СОБРАНІЯ СОЧИНЕНІЙ ГР. Л.ТОЛСТАГО». СПБ. 1864

ОКОНЧАНІЕ.

5) Оленинъ и тенденціи романа.

Мы изобразили въ главныхъ чертахъ героиню романа и показали, на сколько могли, художественную заслугу автора въ отношеніи этого характера.

Мы ждемъ, что насъ тутъ остановятъ и замѣтятъ слѣдующее: авторъ дѣйствительно написалъ очень выдержанный и жизненный портретъ своей Марьянки, и никто бы ничего не имѣлъ сказать противъ него, еслибы типъ этотъ былъ созданъ съ

одними чисто-художественными цѣлями: но развѣ не ясны проповѣдническія тенденціи автора противъ цивилизаціи, противъ исковерканныхъ любовныхъ отношеній нашего общества, которыя онъ думаетъ пристыдить, выводя полуживотный образъ

своей героини? Вмѣсто такъ долго отыскиваемаго нашими писателями идеала женщины, онъ безцеремонно суётъ намъ свою крѣпкогрудую мужичку и говоритъ съ убѣжденіемъ дерзости: вотъ вамъ идеалъ, вотъ вамъ настоящая женщина! покланяйтесь ей. Вѣдь вы врёте, что мужчины ищутъ въ женщинѣ чего-нибудь другого, кромѣ того, что умѣютъ искать всѣ животныя вообще. Вотъ я вамъ выставляю васъ самихъ, разоблаченныхъ въ шарлатанствѣ, съ сорванными масками вашей болтовни и приличій. Всѣ мужчины въ сущности своей — Лукашки, всѣ женщины — Марьянки; только здѣсь дѣло на чистоту, откровенно, поэтому исполнено силы и свѣжести, а вы пытаетесь лгать и притворяться, поэтому всѣ ваши отношенія омерзительны. Лукашка напивается чихирю болѣе обыкновеннаго - его страсти пылаютъ сильнѣе; Марьянка боится осрамиться до свадьбы боится рано утратить значеніе для своего возлюбленнаго — вотъ ея нравственные принципы. Вся ваша цивилизованная любовь — такая же, какъ у пьянаго Лукашки; вся ваша философія нравственности — буквально та же, какъ у разсчетливой казачки.

Такія заднія мысли романа указаны были всѣми критиками; мы ихъ только выразили по-своему. Большинство рецензентовъ, ухватившись за нихъ, на нихъ только и остановились, по нимъ только и осудили романъ. Офиціальнымъ исповѣдникомъ этихъ заднихъ мыслей, формою, въ которую онѣ были вылиты, всѣ сочли Оленина, человѣка цивилизаціи, сначала страдающаго отъ несоотвѣтствія своей изуродованной натуры съ истинною жизнью въ природѣ, а потомъ наслаждающагося этою жизнью какъ ново-открытымъ, дѣвственнымъ міромъ, и отрекающагося для этого міра отъ всего, что было еще прежде мило.

За этого Оленина досталось-таки гр. Льву Толстому! всѣ рецензенты «Казаковъ» накинулись именно на него. Ихъ несказанно дразнилъ и злилъ этотъ образъ цивилизованнаго человѣка, подавленнаго мощью природы, которымъ авторъ

постоянно махалъ передъ ихъ глазами. Въ Оленинѣ, нѣкоторые критики прежде всего старались уязвить личность автора. Безъ дальнихъ справокъ, Оленинъ былъ признанъ портретомъ, его исторія — чуть не автобіографіею. Какое обильное поле для комизма, несчитающаго своею обязанностью дружить съ приличіемъ. Оленинъ намъ не примѣръ; мало ли такой недоученой дряни, какъ Оленинъ; только недоученность и ограниченность могутъ его брать въ образчики цивилизованнаго человѣка. Человѣкъ, способный

хотя когда-нибудь наслаждаться сообществомъ князь Сержа, Сашки Б. и т. п. — уже не имѣетъ права на серьёзныя отношенія къ жизни. Аристократъ, неплатящій своихъ долговъ портному — хорошъ гусь; знаемъ мы такихъ. Намёки подобнаго рода были подняты противъ Оленина; на словахъ аристократъ, недоученный нѣкоторые напирали съ какою-то мѣщанскою пошлостью и хитро подмигивали другъ другу.

Нечего говорить, съ какимъ чувствомъ мы привыкли встрѣчать подобныя неприличныя критики, съ балаганнымъ остроуміемъ задѣвающія по носу автора, показывающія ему кукишъ и разсказывающія про него домашнія сплетни вмѣсто сужденій о его романѣ.

Типъ Оленина не есть одно бездушное олицетвореніе извѣстныхъ мыслей. Оленинъ — лицо очень живое и очень распространенное. Онъ дѣйствительно не очень образованъ школою, и въ этомъ отношеніи есть по преимуществу нашъ современный русскій типъ. Его выработка предоставлена жизни, поэтому должна быть исполненна противорѣчій, рѣзкихъ перемѣнъ и неправильностей. Это — судьба и исторія всѣхъ насъ. «Всѣ мы учились понемногу чему нибудь, и какъ нибудь», но изъ насъ,

однако, выработываются люди послѣ долгой житейской ломки. Оленинъ былъ трактирнымъ героемъ не по натурѣ, но случайно попавъ въ компанію Сашекъ Б. Молодой мальчишка увлекся этою стороною и заплатилъ ей неизмѣнную дань; онъ былъ наверху блаженства, прохаживаясь подъ руку съ флигель-адъютантомъ, и называя князя уменьшительнымъ именемъ. Оленинъ — человѣкъ обыкновенный по своей біографіи, по обстановкѣ, въ которой находится. Но онъ все-таки изъ лучшихъ людей. Въ немъ живетъ духъ ищущій и стремящійся, въ его душѣ не потухаетъ то внутреннее пламя, которое особенно сообщаетъ человѣчность нашей жизни. Онъ не остался Сашкою Б. въ Москвѣ, не сдѣлался Бѣлецкимъ на линіи; онъ искалъ удовлетворенія своимъ позывамъ сначала въ данной обстановкѣ, потомъ, къ своему

счастью, нашелъ новую сферу, гдѣ ему могло быть лучше, и за которую, поэтому, онъ ухватился. Оленинъ въ нашихъ глазахъ не есть типъ цивилизованнаго человѣка вообще, а напротивъ — человѣкъ весьма опредѣленнаго образованія и опредѣленнаго

общественнаго слоя, принесшій на борьбу съ иными началами только силы и слабости одного своего слоя, одного своего воспитанія. Намъ нѣтъ пока дѣла до того — такую ли ограниченную или болѣе обширную цѣль имѣлъ въ виду самъ авторъ, вводя въ

романъ своего героя; обсуждая художественныя стороны его типовъ, мы имѣемъ право смотрѣть только на то, что онъ, дѣйствительно, сказалъ и изобразилъ, и ни сколько не касаться того, что онъ, можетъ быть, замышлялъ. Авторъ не представилъ намъ Оленина какимъ нибудь Фаустомъ, познавшимъ сначала всю глубину науки, потомъ все обаяніе власти, испытавшимъ огонь сильнѣйшихъ страстей и безуміе физическихъ наслажденій, и уже впослѣдствіи, на концѣ своего поприща, нашедшимъ себѣ счастіе въ тихой жизни на лонѣ природы. Оленинъ еще очень молодъ, и ему пока наскучила только пустая жизнь въ сообществѣ свѣтскихъ кутилъ, свѣтскихъ франтовъ и свѣтскихъ барышенъ. Въ немъ таились поэтическія задушевныя струны, которыя обнаружились особенно рѣзко послѣ жизни въ сферѣ, ихъ нисколько неудовлетворявшей. Случай бросаетъ его именно въ такую обстановку, гдѣ особенно много пищи этимъ его главнымъ, но еще неудовлетвореннымъ струнамъ. Онъ поддается вліянію новой обстановки просто шагъ за шагомъ, по мѣрѣ своего

механическаго приближенія къ ней. Чувство горъ, охватившее его еще издали, завладѣваетъ имъ окончательно, когда онъ очутился среди этихъ горъ. Поэтъ, почуявъ годный ему воздухъ очнулся внутри свѣтскаго франта и вздохнулъ во всю грудь; пошлыя

черты лица московскаго хлыща преображаются подъ наитіемъ могущественной свѣжести природы въ серьёзный и теплый образъ естественнаго человѣка. Кому кажется страннымъ и исключительнымъ такое чарующее вліяніе природы на человѣка,

кто видитъ въ этой перемѣнѣ только дидактическую уловку автора для униженія неодобряемыхъ имъ принциповъ — тотъ, значитъ, самъ никогда не ощущалъ въ своей груди могущественной власти горъ и лѣсовъ, тотъ лишенъ органа для воспріятія этого поразительнѣйшаго изъ всѣхъ впечатлѣній человѣка и для наслажденія этимъ чистѣйшимъ изъ всѣхъ наслажденій. Нетолько сама природа — однѣ уже картины ея, набросанныя такою живописною и тонкою кистью въ романѣ «Казаки», производятъ

необыкновенное обаяніе. Какъ живая, встаетъ передъ нами эта глухая станица надъ бурыми волнами Терека съ своими стройными казачками въ цвѣтныхъ бешметахъ, веселымъ хохотомъ казаковъ, мычаніемъ буйволовъ и коровъ на солнечномъ заходѣ. Слышишь скрипъ этихъ тяжелыхъ воротъ, сквозь которыя проламывается своими крутыми боками огромная буйволица; слышишь шлёпанье по лужамъ и далекіе оклики на кордонѣ... И вдали надъ всѣмъ владычествующія горы, горы и лѣса...

Разумѣется, а не буду пытаться повторять глубоко-поэтическія картины ночей и утра, степей и лѣса, которыя непобѣдимо овладѣваютъ художественнымъ чувствомъ читателя въ романѣ гр. Толстаго. Сторона описательная — одна изъ сильнѣйшихъ

сторонъ романа, одно изъ главныхъ его достоинствъ. Кончая романъ, можно серьёзно забыться и подумать, что самъ живалъ когда-то на линіи, самъ просиживалъ ночи съ веселымъ старикомъ на крылечкѣ за стаканомъ чихиря, бродилъ по лѣсамъ и садамъ,

и любовался на шумные хороводы казацкихъ дѣвокъ. Я увѣренъ, что никакой этнографическій или географическій очеркъ, никакое описаніе путешествія не могли бы меня живѣе и полнѣе познакомить съ чуждою для меня жизнью и природою, какъ

этотъ романъ гр. Толстаго.

Мудрено ли же, что природа, до такой степени покоряющая насъ даже въ портретахъ своихъ, подавила Оленина, прикоснувшагося къ ея живью, посмотрѣвшаго ей прямо въ глаза. Казаки и казачки явились для него нераздѣльными частицами этой

природы, такими же, какъ звѣри и деревья. На Терекѣ жили чинары и чеченцы, казаки, олени... надъ всѣми надъ ними простирался одинъ и тотъ же голубой сводъ неба, и сіяло всѣми своими красотами одно и то же утреннее, полдневное и вечернее солнце. Всѣхъ ихъ поила одна и та же вода, покрывалъ одинъ и тотъ же лѣсъ. Чуткая душа Оленина не могла устоять противъ этой простой, всеуравнивающей силы; Оленинъ

понялъ бытъ казака и прелесть этого быта. Бѣлецкій, его пріятель, этого не понималъ и понимать не хотѣлъ, но зато гораздо скорѣе понялъ, что дѣвки въ станицахъ рослыя, веселыя, и гораздо удачнѣе ухаживалъ за этими веселыми дѣвками. Большинство

изъ насъ, конечно, поступило бы, какъ Бѣлецкій. Мы приведемъ тутъ рядъ небольшихъ выдержекъ изъ различныхъ страницъ романа, въ которыхъ съ большою откровенностью и опредѣленностью авторъ изображаетъ намъ постепенные переходы

душевныхъ настроеній своего героя; изъ этой постепенности и послѣдовательности особенно ясна необходимость и естественность этихъ настроеній.

«Ко всѣмъ его воспоминаніямъ и мечтамъ — говоритъ авторъ объ Оленінѣ — примѣшивалось строгое чувство величавой природы. Жизнь его началась не такъ, какъ онъ ожидалъ, уѣзжая изъ Москвы, но неожиданно хорошо. Горы, горы, горы чуялись во всемъ, что онъ думалъ и чувствовалъ».

Это были первыя, еще неясныя впечатлѣнія; они принимаютъ мало по малу все болѣе и болѣе опредѣленный образъ:

«... Ему было прохладно, уютно — продолжаетъ авторъ въ другомъ мѣстѣ о своемъ героѣ — ни о чемъ онъ не думалъ, ничего не желалъ. И вдругъ на него нашло такое странное чувство безпричиннаго счастія и любви ко всему, что онъ, по старой дѣтской привычкѣ, сталъ креститься и благодарить кого-то».

И потомъ далѣе:

«... И онъ сталъ вспоминать свою прошедшую жизнь, и ему стало гадко на самого себя. Онъ самъ представился себѣ такимъ требовательнымъ эгоистомъ, тогда какъ въ сущности ему для себя ничего не было нужно. И все онъ смотрѣлъ вокругъ себя на просвѣчивающую зелень, на спускающееся солнце и ясное небо и чувствовалъ все себя такимъ же счастливымъ, какъ и прежде»...

Въ этихъ отрывкахъ осязательно видишь, какъ чувство покоя, правды, здоровья заглушаютъ мечты безпокойной и лживой жизни; новость положенія и ощущеній возвышаютъ это чувство въ Оленинѣ иногда до настоящаго восторга.

... «Ежели-бы мысли въ головѣ лежали такъ же, какъ папиросы въ мѣшке, то можно бы видѣть, что за всѣ эти 14 часовъ ни одна мысль не пошевелилась въ немъ, говорить, между прочимъ, авторъ по поводу времяпровожденія Оленина: — онъ приходилъ домой морально свѣжій, сильный и совершенно счастливый».

«Люди живутъ, какъ живетъ природа, думалъ онъ,(Оленинъ), умираютъ, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьютъ, ѣдятъ, радуются и опять умираютъ, и никакихъ условій, исключая тѣхъ неизмѣнныхъ, которыя положила природа солнцу, травѣ, звѣрю, дереву. Другихъ законовъ у нихъ нѣтъ... И оттого люди эти въ сравненіи съ нимъ самимъ казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на нихъ, ему становилось стыдно и грустно за себя. Часто ему серьёзно приходила мысль бросить все, приписаться въ казаки, купить избу, скотину, жениться на казачкѣ»...

Тутъ цѣлая исповѣдь Оленина; все его міросозерцаніе, всѣ его мотивы и планы здѣсь высказались кратко и ясно. Но скоро, однако, къ нимъ прибавился новый элементъ, весьма немаловажный, сообщающій новый оттѣнокъ его взглядамъ. Оленінъ, влюбленный въ Кавказъ вообще, влюбляется мало по малу спеціально въ казачку Марьяну. Страсть окрашиваетъ въ его глазахъ всѣ предметы своимъ собственнымъ цвѣтомъ. Съ этихъ поръ онъ уже не просто спокойный, свободно-дышащій наблюдатель тихой лѣсной жизни; не просто человѣкъ, радующійся своему внезапно-обрѣтенному счастію: онъ начинаетъ относиться съ чувствомъ какой-то мести и раздраженія къ своему прошлому, которое больше всего отдаляетъ его отъ Марьяны.

Приведемъ два маленькихъ отрывка изъ письма Оленина, въ которыхъ онъ далъ полную волю своей искренности, и которыя не назначались имъ ни для кого, кромѣ самого себя.

... «Какъ вы мнѣ всѣ гадки и жалки! говоритъ онъ про своихъ прежнихъ друзей и соболѣзнователей. — Вы не знаете, что такое счастье, и что такое жизнь! Надо разъ испытать жизнь во всей ея безъискусственной красотѣ. Надо видѣть и понимать, что я каждый день вижу передъ собой: вѣчные, неприступные снѣга горъ и величавую женщину въ той первобытной красотѣ, въ которой должна была выйдти первая женщина изъ рукъ своего Творца, и тогда ясно станетъ, кто себя губитъ, кто живетъ въ правѣ

или во лжи — вы или я? Коли бы вы знали, какъ мнѣ мерзки и жалки вы въ вашемъ обольщеніи! какъ-только представятся мнѣ вмѣсто моей хаты, моего лѣса и моей любви — эти гостиныя, эти женщины съ припомаженными волосами, надъ подсунутыми

чужими буклями, эти неестественно шевелящіяся губки, эти спрятанные и изуродованные слабые члены, и этотъ лепетъ гостиныхъ, обязанный быть разговоромъ и неимѣющій никакихъ правъ на это — мнѣ становится невыносимо гадко. Представляются эти тупыя лица, эти богатыя невѣсты съ выраженіемъ лица, говорящимъ: «ничего, можно, подходи, хоть я и богатая невѣста»; эти усаживанія и пересаживанія, это наглое сводничаніе паръ, и эта вѣчная сплетня, притворство; эти правила — кому руку, кому кивокъ, кому разговоръ, и наконецъ эта вѣчная скука въ крови, переходящая отъ поколѣнія къ поколѣнію»...

....«А я только одного и желаю, говоритъ онъ въ другомъ отрывкѣ: — совсѣмъ пропасть, въ вашемъ смыслѣ, желаю жениться на простой казачкѣ и не смѣю этого, потому что это былъ бы верхъ счастія, котораго я недостоинъ»...

Влюбленный въ молодую казачку, Оленинъ возводитъ въ идеалъ совершенства нетолько саму Марьяну, но и весь бытъ, ее окружающій; всякую черту своего отличія отъ Марьяны онъ уже считаетъ несомнѣнною порчею, уродствомъ; понимая, что Лукашка подходитъ къ ней ближе, чѣмъ онъ самъ, онъ досадуетъ — почему онъ самъ не Лукашка, и клянетъ въ этомъ опять свое прошедшее, опять свой бытъ. Видя безсиліе своихъ

стремленій стать человѣкомъ непосредственнымъ и природнымъ, онъ считаетъ себя недостойнымъ Марьяны, отчаявается въ будущемъ.

«Я пробовалъ отдаваться этой жизни, признается онъ самому себѣ: — и еще сильнѣе чувствовалъ свою слабость, свою изломанность. Я не могъ забыть себя и своего сложнаго, негармоническаго, уродливаго прошедшаго»...

«Она никогда не пойметъ меня — записываетъ онъ въ своемъ дневникѣ въ самомъ энергическомъ разгарѣ своей страсти. — Она не пойметъ не потому, что она ниже меня, напротивъ, она не должна понимать меня. Она счастлива; она, какъ природа, ровна, спокойна и сама въ себѣ. А я, исковерканное, слабое существо, хочу, чтобы она поняла мое уродство и мое мученіе»...

Мы очертили вкратцѣ художественныя условія этого типа. Теперь посмотримъ, какъ велика можетъ быть солидарность художника съ взглядами, высказанными посредственно или непосредственно этимъ типомъ. Гр. Л. Толстой, подчиняясь общему закону художественной дѣятельности, вызвалъ на свѣтъ свои типы, чтобы выразить помощью ихъ овладѣвшее имъ настроеніе. Онъ не сдѣлалъ ихъ при этомъ бездушными и безличными вѣшалками для выставки своихъ мыслей; руку истиннаго художника направляетъ лучшій изъ всѣхъ учителей — прирожденный талантъ — а таланту трудно ошибиться такъ грубо. Настроеніе художника было причиною только того, что въ данную минуту были вызваны и разработаны именно эти, а не другіе типы, потому что въ существѣ этихъ типовъ лежитъ вражда къ презрѣннымъ сторонамъ цивилизаціи, возбуждающимъ ненависть автора. По свойству художниковъ, г. Левъ Толстой, безъ сомнѣнія, съ сердечнымъ увлеченіемъ изобразилъ антицивилизаціоный

моментъ своихъ взглядовъ; въ увлеченіи вся сила поэта. Говорятъ, будто поэты и пророки подчиняются иногда приливамъ какого-то безумія, во время котораго они особенно могущественны. Безуміе это есть только высшая степень увлеченія и называется вдохновеніе. Вдохновеніе не вредитъ реальности воззрѣнія и созданія; оно только удесятеряетъ обыкновенную силу и остроту познавательныхъ органовъ, позволяетъ глазу видѣть глубже, уху слышать дальше, разуму работать быстрѣе и мудрѣе. Вдохновеніе пронизываетъ предметъ какъ яркое солнечное освѣщеніе по всѣмъ жилкамъ и суставчикамъ его, и дѣлаетъ яснымъ до очевидности то, чего нельзя примѣтить при будничномъ освѣщеніи обыкновеннаго наблюденія. Вдохновеніе устремляетъ всѣ силы поэта на одинъ предметъ, возбудившій его, но оно со всѣмъ

тѣмъ далеко неодносторонне; схваченный и постигнутый во всемъ своемъ живьѣ, этотъ одинъ предметъ обрисуетъ собою цѣлую сферу, изъ которой его взяла. Въ немъ будетъ во всей свѣжести сохранена ея краска, ея температура, ея очертанія. Но

главное противоядіе односторонности увлеченія — это въ разнообразіи выбора. Въ данную минуту художникъ, конечно, одинаково увлекается десятью разными мотивами, но за то онъ ихъ постоянно мѣняетъ. Когда потухаетъ въ немъ пламя одного

вдохновенія, оно можетъ вдругъ загорѣться отъ новой искры и запылать новымъ огнемъ. Шекспиръ переходитъ отъ Лира къ Гамлету, отъ Ромео къ Ричарду ІІІ. Всѣ настроенія для него равно законны, всѣ его образы равно любимы имъ, на всѣхъ истрачена одна и та же святая и искренняя сила, которая часто побѣждаетъ даже волю и цѣли поэта. Поэтому исповѣдь художника — его символъ вѣры — не одинъ какой-нибудь романъ его, а вся

его художественная дѣятельность въ совокупности.

Многіе порицатели направленія гр. Толстаго поставили себя въ довольно неудобное положеніе: они упустили изъ виду характеръ и условія художественныхъ произведеній, вздумавъ анализировать романъ какъ какое нибудь вѣроученіе или научную систему. Необходимое поэту увлеченіе, которое есть первое условіе

его разнообразія и силы, они приняли за фанатическую односторонность сектанта и вооружились на нее съ нетерпимостью сектантовъ. Съ другой стороны, ставъ безусловными противниками взглядовъ автора, они какъ-бы отказываются видѣть въ

современной цивилизаціи какія нибудь темныя стороны.

Оленинъ гр. Толстаго во всякомъ случаѣ негодуетъ на вещи, стоющія этого негодованія даже не съ исключительной точки зрѣнія гр. Толстаго. Мы всѣ, люди болѣе практичные и терпѣливые чѣмъ юнкеръ Оленинъ, не можемъ хладнокровно переносить тѣхъ безплодныхъ и досадныхъ пошлостей, которыхъ только отчасти касается раздраженное перо гр. Толстаго, и которыя портятъ на каждомъ шагу нашу, безъ того скудную и скучную жизнь. Позывы и стремленія въ родѣ тѣхъ, которые заставили гр.

Толстаго такъ сочувственно отнестись къ несложному быту казацкой станицы, во всякомъ случаѣ — благородные, вѣчно-присущіе человѣку позывы. Они свойственны лучшимъ и искреннѣйшимъ людямъ разныхъ временъ, людямъ нѣжной душевной конструкціи,

у которыхъ сердечныя клавиши отзываются на малѣйшее прикосновеніе жизни. Этихъ позывовъ ни одинъ разумный человѣкъ никогда не понималъ буквально и не судилъ ихъ

ябеднически, придираясь къ каждой фразѣ. Въ нихъ постоянно отыскивали и находили только голосъ правды, возмущенной тѣмъ или другимъ зломъ, и возмущающейся противъ этого зла со всею энергіею и жаромъ, свойственными правдѣ.

Чтобы не теряться въ общихъ разсужденіяхъ, мы, для примѣра, вернемся еще разъ хоть къ отношеніямъ автора Казаковъ къ героинѣ романа. Въ изображеніи ея онъ не впалъ ни въ малѣйшую утрировку; талантъ артиста не дозволилъ ему ни украсить вымысломъ, ни пройти молчаніемъ дѣйствительной черты ея характера. Онъ ее создалъ живою, несочиненною, и такою полюбилъ ее. Онъ полюбилъ, значитъ, грубость, прямоту,

неподдѣльную физическую красоту и трезвый, реальный взглядъ на жизнь. Въ этомъ пунктѣ рецензенты схватились съ нимъ и осыпали его градомъ упрековъ и насмѣшекъ. Нѣтъ сомнѣнія, что поле подобной битвы внѣ сферы художества. Но совсѣмъ тѣмъ мы

не отказываемъ себѣ въ удовольствіи сказать нѣсколько словъ въ защиту любимаго нами автора даже и съ этой нехудожественной стороны.

Я совершенно понимаю, откуда выросло настроеніе гр. Толстаго относительно сейчасъ затронутаго вопроса, и думаю, что многіе вмѣстѣ со мною будутъ ему сочувствовать. Развѣ трудно понять, напримѣръ, отвращеніе автора отъ этихъ барышень и барынь, которыя являются представительницами лжецивилизаціи, окружавшей Оленина, и которыхъ авторъ такъ зло клеймитъ устами этого самого Оленина? Искреннему и поэтическому сердцу человѣка по преимуществу свойственны такія крайности; ему что нібудь одно: или дѣйствительно женщину — существо, исполненное

граціи, нѣжности, любви, тонко развитое, тонко чувствующее, съ изящно-прелестною душою въ изящномъ и прелестномъ тѣлѣ - или казачку Марьянку. Человѣкъ не можетъ не видѣть своихъ явныхъ выгодъ, не можетъ основывать безпричинныхъ симпатій. Человѣкъ любитъ многое и разное. Дайте ему что нибудь хорошее — онъ его полюбитъ; но развѣ это помѣшаетъ ему желать лучшаго и полюбить того, кто дастъ ему это лучшее?

Можетъ быть, у гр. Толстаго не явилось бы симпатіи къ Марьянкамъ, еслибы въ обществѣ нашемъ чаще встрѣчались настоящія цивилизованныя женщины. Можетъ быть, при обаяніи ихъ живыхъ отношеній, наши художники дружелюбнѣе бы смотрѣли на нашу цивилизацію. Я льщу себя надеждою, что западныя общества счастливѣе насъ въ отношеніи своихъ женщинъ. Я думаю, что дѣйствительно очаровательныхъ англичанокъ, напримѣръ, должно быть гораздо болѣе, чѣмъ нашихъ русскихъ. Я незнакомъ близко и на мѣстѣ съ англійскою жизнью, но я думаю, что въ англійской литературѣ не явилось бы въ противномъ случаѣ столько прелестныхъ женскихъ типовъ, съ которыми не можетъ сравниться ничто, знакомое намъ въ своемъ отечествѣ.

Нельзя не согласиться, до какой степени жалка вся эта масса бѣдныхъ созданій, которыя наполняютъ наши губернскіе и уѣздные города и большую часть обѣихъ столицъ подъ стереотипнымъ именемъ барышень. Кому собственно онѣ нужны и зачѣмъ онѣ нужны? спрошу я у безпристрастнаго читателя. Пользоваться ли ихъ умомъ, или ихъ образованіемъ, ихъ талантами? Я не могу удержаться отъ улыбки при этихъ вопросахъ; образованіе и таланты русской барышни! Вотъ ужъ сколько лѣтъ, какъ всѣ русскія барышни сподрядъ по четыре часа ежедневно бубнятъ на фортепьяно, а много ли вы встрѣчали въ безчисленныхъ углахъ Россіи, не говорю уже русскихъ пьянистокъ, а хоть бы азбучно-знакомыхъ съ музыкою, какъ систематическимъ и строгимъ искусствомъ? Если не всѣ наши барышни пишутъ Tous-a vous, не всѣ поздравляютъ подругъ avec le saіnt-partіcіpe, то все-таки ихъ образованіе, говоря вообще, яйца выѣденнаго не стоитъ, не ведетъ и не вело ни къ чему. Ихъ любезность изъ десяти на девять весьма сродни тѣмъ милымъ разговорамъ, на которые мастера были когда-то пѣхотные прапорщики: «я боюсь гусара, у гусара сабля»; или «что вы желаете этому шарику?» На что же еще могутъ

быть нужны барышни? Воспитывать дѣтей, быть матерями семействъ? Такъ мы знаемъ, каковы выходятъ эти матери, неимѣющія самыхъ элементарныхъ гигіеническихъ и педагогическихъ понятій, всякими способами сбывающія воспитаніе своихъ

неумѣлыхъ рукъ на такія же неумѣлыя руки гувернантокъ. Ну, хоть бы хозяйничали, работали, устроивали бы матеріальный бытъ — мужа и семьи; хоть бы одно дѣло умѣли сдѣлать толкомъ: такъ нѣтъ! у большинства, какъ намъ всѣмъ извѣстно, такая рѣчь: мы барыни, мы не затѣмъ замужъ вышли, чтобы дѣлаться кухарками! Можетъ быть, наконецъ, всѣ эти недостатки вознаграждаются ихъ тѣлесною красотою? Потому что физическая красота, здоровье, сила — что ни говорите — великіе таланты въ женщинѣ. Если мужчина не нашелъ въ васъ удовлетворенія различнымъ умственнымъ и нравственнымъ запросамъ своимъ, то, по крайней мѣрѣ, вы подарите ему много сладкихъ часовъ забвенія и наслажденія любви; вы обворожите его своими неотразимыми ласками, вы убаюкаете его утомленную работою голову лепетомъ своей страсти; въ вашихъ объятіяхъ онъ будетъ почерпать новые источники жизни, въ созерцаніи красоты вашей будетъ загораться его вдохновеніе... Увы! и эта исключительно-женская область духа лежитъ у нашихъ барышень необработанная, заросшая дрянными травами. Говоря вообще, онѣ не умѣютъ любить, точно такъ же какъ не умѣютъ работать. Любовь

для нихъ — явленіе такъ же мало знакомое, какъ и дѣтская педагогія. Онѣ умѣютъ выходить замужъ, на это, пожалуй, онѣ иногда очень искусны; онѣ имѣютъ дѣтей — «чтобы имѣть дѣтей, кому ума недоставало?» — но гдѣ же ихъ любовь? Вы

подходите въ роковую минуту къ дѣвушкѣ, которая вамъ нравится; вы высыпаете передъ нею изъ чуднаго рога изобилія молодыхъ чувствъ вашихъ все, что въ немъ выросло поэтическаго и дорогаго; вы можете плакать горячими слезами страсти, покланяться ей,

какъ Мадоннѣ. Что жь она? Она въ большей части случаевъ будетъ сидѣть и слушать васъ, до нельзя довольная, ничего непонимающая въ вашемъ чувствѣ, но отлично смекающая свое собственное дѣло; посидитъ, послушаетъ и скажетъ вамъ, наконецъ, тѣмъ или другимъ языкомъ, болѣе или менѣе явственно, отвѣтъ такого смысла: «благодарю, молъ, васъ за комплименты, но я безъ мамаши не могу на это рѣшиться, я у мамаши спрошусь».

И дѣйствительно, спросится пристойно, благоразумно: «N N, мамаша, меня хочетъ замужъ взять»; а вы, можетъ быть, и о замужествѣ ни слова еще не заикались. Вотъ вамъ и страсть; и это въ расцвѣтъ молодости, пока волнуютъ еще и ободряютъ дѣвическія силы. А посмотрите черезъ годъ, черезъ два по выходѣ замужъ: недодѣланные организмы, безъ мускуловъ, съ впалою грудью, съ недоразвитымъ черепомъ, начинаютъ проявлять всю свою наготу, маскированную до поры до времени всяческимъ туалетнымъ обманомъ. Одни роды — и нѣтъ нашей барышни! Всестороннее безсиліе ея рѣзче всего замѣчается тогда на ея физикѣ: худѣютъ, хирѣютъ, обвязываются платками, опаиваются микстурами; что такое изъ нихъ выходитъ — смотрѣть стыдно. Онѣ не умѣютъ перенести какъ слѣдуетъ, самого естественнаго и правильнаго переворота въ организмѣ. Есть ли же послѣ этого какая нибудъ мало-мальски основательная причина цѣнить этихъ барышень выше какой нибудь Марьянки? Спросите ихъ самихъ -— гдѣ права ихъ на преимущества передъ кѣмъ бы то ни было? — и врядъ-ли услышите въ отвѣтъ что

нибудь, кромѣ: «мы барышни». «Вы барышни, и только?» хочется сказать — и все. А вотъ Марьянка не барышня, да, право, лучше васъ. Марьянка, какъ и вы, не удовлетворитъ моихъ многихъ желанй, но она, по крайней мѣрѣ, истопитъ избу и нарветъ винограду, и запряжетъ моихъ воловъ, и подоитъ мою буйволицу, и народитъ мнѣ крѣпкихъ мальчишекъ, не нуждаясь въ киндербальзамѣ, и не затворяя по 6 недѣль ставень. Марьянку, по крайней мѣрѣ, можно обнять, не боясь разсыпать ея косточекъ, не ожидая перхоты и кашля. Румянецъ съ ея здоровыхъ щокъ не сгонишь двумя поцалуями, и переполненныя груди ея будутъ кормить ребёнка, даже въ то время, когда она сама будетъ жать пшеницу подъ лучами солнца. Преимущества Марьянки,

какъ бы грубы они вамъ ни казались, ясны для всякаго. А ваша заслуга развѣ въ томъ только, что вы знаете, какой цвѣтъ стали носить петербургскія модистки — гаванна или азулиновый, что кепи современнѣе гарибальди, что нужно или ненужно дѣлать на платьѣ много волановъ. Марьянка сама деньгу заработываетъ, сама стираетъ мужу рубаху, ею же сшитую; а вы требуете, чтобы васъ посадили въ карету, стоющую нѣсколько сотъ рублей, наняли бы для васъ кучеровъ и лакеевъ, и возили бы васъ изъ магазина въ магазинъ перебирать цвѣтныя ленточки, да мѣрить тарлатанъ. И такъ, повторяю, на мой вкусъ, Жорж-Сандъ, безъ сомнѣнія, лучше Марьянки; но барышни въ красныхъ кринолинахъ, съ стальными пуговками, бисерными сѣточками — не знаю, кого онѣ могутъ быть лучше?

Я говорю все это къ слову. Сравненіе Марьянки съ нашими барышнями, я выбралъ только какъ частный случай для объясненія различныхъ антипатій автора, желая указать на естественность ихъ, и на причастность имъ всѣхъ насъ. Я вообще не вѣрю, чтобы человѣкъ, одаренный впечатлительностью, осаждаемый какими нибудь идеалами, могъ принимать всю такъ называемую цивилизацію en bloe за что-то драгоцѣнное, за безоблачное счастіе. Мы всѣ страдали на каждомъ шагу отъ этого счастія. Оно не разъ переѣзжало поперегъ нашихъ сердечныхъ томленій,

поперегъ нашихъ возвышенныхъ плановъ своимъ чугунннымъ колесомъ. Это счастіе оборвало цвѣты и зелень съ луговъ и лѣсовъ, въ которыхъ, говорятъ, безъ заботъ жилъ прежде человѣкъ Оно стерло съ лица земли дикаго звѣря, нашего стараго земляка и сосѣда, и угнало его въ недоступныя намъ мѣста. Это счастіе изломило и изуродовало добрую половину людей, чтобы дать возможность немногимъ дорости до дѣйствительно великихъ размѣровъ. Во многихъ отношеніяхъ оно обезсилило насъ какъ спаржу, выгоняемую искусственною температурою теплоты. Оно раздвинуло широко и далеко перваго человѣка отъ послѣднаго: одного добросивъ до олимпійскихъ боговъ, а другого покинувъ въ той грязной и низменной лужѣ, гдѣ онъ едва не завидуетъ звѣрю. Это счастіе превратило міръ въ безлошадную азартную игру, гдѣ у каждаго партнера сурово сжаты кулаки и глаза сверкаютъ злобою; гдѣ свирѣпствуютъ жадность и эгоизмъ; гдѣ надъ обыгранными смѣются, и гдѣ не существуетъ даже роковаго столба, указывающаго цѣль и мѣру состязанія.

Мы всѣ, особенно въ послѣднюю четверть вѣка, знали это и глубоко чувствовали. Наша литература давно металась и мучилась потугами, чреватая этимъ сознаніемъ. Отрицательная поэзія, отрицательная политика, отрицательная ученость — разлились, какъ желчь, по организму XІX вѣка, особенно по русскому организму. «Музы гнѣва и печали» брянчали у насъ на всѣ лады; «пѣвцы хотѣли слезъ», «грудь ихъ разрывалась отъ муки»; стали воспѣвать и возвеличивать простоту и бѣдность; стали описывать мужика и покланяться мужику, Бирюкъ ли онъ, Антонъ ли горемыка; надѣли поддевки и мурмолки, все тянуло къ природѣ, къ непосредственному и дикому. Человѣку цивилизаціи

набросили веревку на шею и выставили у позорнаго столба съ надписью: виновенъ въ цивилизаціи. Рудинъ былъ осмѣянъ и ошиканъ; герой Аси оплеванъ. Всѣ они были признаны лишними людьми. Науку цивилизаціи также отчетвертовали въ лицѣ Базарова, какъ онъ четвертовалъ лягушку. Эту холодную, безсердечную науку со всею ея надменностью повалили въ ноги передъ простымъ, искреннимъ чувствомъ и объявили ее недостойною развязать ремень у сапога его; чувство оказалось только въ отцахъ, а въ дѣтяхъ — одна сухая, мертвящая мысль. И на все это движеніе литературы смотрѣли мы симпатически, даже страстно; оно увлекало насъ, какъ наша собственная мысль, какъ наше произвольное внутреннее стремленіе.

Въ это время являются и «Казаки» гр. Толстаго. Въ нихъ всѣ замѣтили много замѣчательнаго и оригинальнаго; но никто, кажется, не замѣтилъ, что это — верхняя нота давно начатой пѣсни, что это — смѣлый финалъ къ длинной увертюрѣ, разыгрываемой нашимъ литературнымъ оркестромъ. Оттого, вѣроятно, «Казаки» прошли непризнанными въ своемъ историко-литературномъ значеніи, просто, какъ талантливый парадоксъ завѣдомо-капризнаго поэта. Въ нихъ видѣли отступленіе, бунтъ, расколъ, но никакъ не вѣнецъ господствующаго литературнаго направленія. Они казались исключительнымъ, одинокимъ произведеніемъ, между тѣмъ какъ она висѣли на концѣ нити, связывавшей между собою именно тѣ произведенія, направленію которыхъ они считались противоядіемъ.

Впрочемъ, естественно было обмануться. Насъ не пріучили встрѣчать въ писателѣ столько смѣлой логики изображенія и беззавѣтной искренности. Шагъ былъ сдѣланъ по прежнему пути, но не по прежнему масштабу; выговорено было то слово, о

которомъ, можетъ быть, боялись подумать инстинктивно жаждавшіе его. Въ «Казакахъ» идеалъ уже не мерцаетъ, какъ прежде, въ розовомъ туманѣ, удаляясь и соблазняя, не давая узрѣть своихъ фантастическихъ формъ. Sehnsucht простоты, природности, дѣла, кажется тамъ вполнѣ насыщено; идеалъ тамъ указанъ въ упоръ пальцемъ; идеалъ тамъ нетолько низведенъ во время и пространство, но даже приписанъ къ казацкой станицѣ и названъ казацкимъ именемъ. И произошло то, чего надо было ожидать, что случается всегда при открытіи таинственныхъ завѣсъ. А! такъ только-то! такъ вотъ оно — это загадочное нѣчто, за которымъ мы такъ страстно гонялись, инстинктивно представляется каждому, когда въ вещественной и живой формѣ предстаетъ передъ нимъ неясный предметъ его фантазій. Понятно, что не хочется такъ рано покончить съ фантазіею и съ травлею идеала. Не хочется вѣрить, чтобы онъ былъ такъ осязателенъ и такъ понятенъ;

лучше никогда не видать его осуществленія, чѣмъ увѣриться, что онъ не можетъ осуществиться въ иной, менѣе знакомой формѣ. И на него злятся, на него начинаютъ лаять и бросать каменьями, гнать прочь, чтобы онъ своею грубою и неопровержимою тѣлесностью не спугивалъ бы съ души ея давнихъ грёзъ. Его выталкиваютъ вонъ, какъ самозванца, и надсмѣхаются какъ надъ уродомъ, хотя онъ въ дѣйствительности есть тотъ самый желанный гость, котораго ждали такъ долго и съ такимъ почетомъ. Отказаться нельзя, не видѣть нельзя — мы всѣ въ извѣстной степени тяготились цивилизаціей и вздыхали о естественной ненадломанной жизни.

Графъ Толстой въ своихъ «Казакахъ» выбрасываетъ насъ изъ глубокой и наѣзженной колеи нашей цивилизаціи далеко въ степные луга, къ оленямъ и казакамъ. Васъ охватываетъ, какъ волна моря, могучая и свѣжая жизнь прямо на сыромъ лонѣ природы, гдѣ еще дается мѣсто звѣрю рядомъ съ человѣкомъ, гдѣ еще во всей дѣвственности своей живутъ и шумятъ лѣса и текутъ грозныя рѣки. Тамъ нѣтъ надломанности, тамъ невозможно рефлектерство, тамъ не знаютъ мученій мысли. Тамъ только живутъ, посягаютъ и плодятся. Только вамъ тамъ неловко и страшно; вы — отыскиватель цѣльности и непосредственности, вы слишкомъ далеки отъ природы, чтобы выдержать ея могучее, неподдѣльное вѣяніе. Она раздавливаетъ васъ въ своихъ объятіяхъ; вамъ слишкомъ не по плечу такая любовница; оттого вы такъ непріятно поражены открывшейся передъ вами перспективою и увѣряете себя, что не того искали. Вамъ сподручнѣе въ книгѣ, у которой листы подымаются нѣсколько легче, и которой рѣчь нѣсколько тише. Природа и тяжела, и буйна...

Я болѣе всего въ романѣ «Казаки» удивляюсь отвагѣ мысли гр. Толстаго. Онъ не задумавшись освобождается отъ преданій нашей моды и воспитанія; онъ твердо и сразу сталъ обѣими ногами на точку зрѣнія совершенно самобытную и, пожалуй, рискованную.

Это не обыденное міросозерцаніе, сдѣлавшееся догматомъ всѣхъ людей, образованныхъ на извѣстный ладъ; здѣсь нѣтъ обычныхъ героевъ, всесторонне развитыхъ, съ университетскимъ образованіемъ, нѣтъ современно-настроенныхъ женщинъ,

измѣняющихъ мужьямъ по принципу. У гр. Толстаго для вина новаго взяты мѣхи новые, чего еще не сдѣлалъ до него ни одинъ изъ нашихъ писателей. Гр. Толстой понялъ, что изъ сферы, болѣе или менѣе искусственной, не выйдетъ безъискусственный, чисто-

почвенный человѣкъ, какихъ Болгаръ не выбирай для этого. Отличіе всѣхъ вообще взглядовъ гр. Толстаго, какъ педагогическихъ, такъ и соціальныхъ — это, какъ мы уже неразъ говорили, проведеніе ихъ до крайности; онъ всегда старается дойти до того мѣста, гдѣ бабы бѣлье на небо вѣшаютъ, всякій другой горизонтъ его не удовлетворяетъ. Ему нужна была природа, и онъ черпнулъ ее полнымъ ковшомъ въ самое живье, со всего размаху своей руки; и изъ его руки за то дѣйствительно полилась природа, а не иллюминованныя картиночки. Этою вѣрностью себѣ онъ, мнѣ кажется, стоитъ выше Руссо, къ которому вообще близокъ по общей тенденціи. Руссо тоже ненавидѣлъ и отвергалъ цивилизацію; онъ взывалъ къ золотому вѣку простоты и младенчества

и сочинилъ себѣ этотъ золотой вѣкъ, произвольно замѣсивъ его на одномъ чувствѣ любви и братства.

Гр. Толстой, конечно, не могъ впасть въ ту же ошибку. Онъ - человѣкъ XІX вѣка, то-есть реалистъ, человѣкъ русскій, а главное — большой художникъ. Его взгляды поэтому выразились въ реальныхъ и живыхъ образахъ. Явленія цивилизаціи, при настоящемъ

его настроеніи, ему показались искусственными, беззаконными, глупыми и вредными. Отвѣтственность за эти взгляды пусть беретъ онъ на себя: какъ художникъ, онъ имѣетъ право воспроизводить все, что считаетъ достойнымъ своего вдохновенія. Онъ здѣсь не педагогъ, не законодатель, чтобы мы имѣли право требовать у него отчета въ его воззрѣніяхъ. Это все равно, что осудить Канову за нехристіанскій сюжетъ его статуй. Однако критики наши сдѣлали съ романомъ графа Толстаго совершенно то же самое; съ катихизисомъ въ рукахъ доказывали, что нимфы — языческія существа, и что поклоняться имъ — большой грѣхъ. Жизнь кабана и буйволицы показалась графу Толстому отраднѣе и выше жизни какихъ-нибудь губернскихъ барышень. И онъ съ чистотою душевною, съ прямотою древнихъ германцевъ, плюетъ на вашихъ франтовъ и барышень и указываетъ намъ на Ерошку, говорящаго кабана, на Марьянку — красивую, молоденькую буйволицу съ горячими глазами. Онъ не прячется за преувеличеніями и украшеніями, не пытается дѣлать никакихъ натяжекъ. «Человѣкъ есмь, и ничто человѣческое мнѣ не чуждо» у него просто на-просто передѣлывается въ «скотъ есмь и ничто скотское мнѣ не чуждо»; и этотъ зоологическій языкъ, графъ Л.Толстой откровенно прибиваетъ надъ главнымъ входомъ своего романа, чтобы всѣ сразу видѣли — кто живетъ и какъ живетъ. Мы кончаемъ здѣсь свои замѣтки на романъ графа Толстаго.

Мы отнеслись къ роману, какъ и слѣдовало, кажется, съ чисто-художественной точки зрѣнія, почти отрѣшившись отъ постороннихъ мыслей, возбуждаемыхъ этимъ прекраснымъ художественнымъ произведеніемъ. Но мы не хотѣли бы дать читателю поводъ думать, будто авторъ этихъ замѣтокъ самъ принадлежитъ къ партіи людей,

озлобленныхъ на цивилизацію, возвышающихъ простой бытъ и простой народъ на пьедесталъ храма. Горячо сочувствуя поэтическимъ изображеніямъ простой жизни, съ которою насъ знакомитъ графъ Толстой; искренно отвращаясь отъ многихъ и

несомнѣнныхъ сквернъ цивилизованнаго общества, въ которыя онъ бросаетъ заслуженною грязью — авторъ настоящей статьи все-таки имѣетъ на народъ и на цивилизацію совсѣмъ не тѣ взгляды, которыхъ красновѣчивымъ истолкователемъ явился графъ Толстой, сначала въ журналѣ «Ясная Поляна», потомъ въ своемъ романѣ

«Казаки».

Во всякомъ случаѣ, я считаю весьма умѣстнымъ, въ интересѣ этого неостывшаго еще вопроса, остановить теперь на немъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ вниманіе читателя.

Нижеслѣдующія строки будутъ такимъ образомъ какъ бы дополненіемъ къ разбору романа графа Толстаго, хотя дополненіемъ нисколько не художественного характера.

6) Цивилизація и лоно природы.

Въ разныя минуты, подъ вліяніемъ различныхъ обольщеній и разочарованій, совершенно различно приходится глядѣть на простое сословіе почти каждому изъ насъ. Но если отдѣлиться отъ иллюзій обоего сорта, отъ оптимическихъ надеждъ одной

минуты такъ же какъ отъ ипохондрическаго недовѣрія другой и вывести среднее краткое изъ всѣхъ наблюденій нашей жизни, то нашъ личный взглядъ на этотъ предметъ получить совершенную опредѣленность. Мы вообще стоимъ сильно противъ того

распространеннаго мнѣнія, будто простой народъ есть какое-то священное, великое существо, полное неисчерпаемыхъ задатковъ силъ и здоровья, нетолъко въ физическомъ, но и въ духовномъ смыслѣ. По моему, это — или чистѣйшая риторика, или извѣстный пріемъ моралистовъ, отлично знакомый еще древнимъ вѣкамъ. Тацитъ восхвалялъ суровыя добродѣтели дикаго германца, чтобы преподать нравоученье современному римлянину, изнѣженному и обезсиленному благами цивилизаціи; безъискусственная до величайшей искусственности, жизнъ руссовскихъ героевъ имѣла то же значеніе противоядія для современныхъ ему обычаевъ. Этотъ маневръ хорошо всѣмъ знакомъ, и я не думаю нисколько отвергать его пользу, даже необходимость, когда встрѣчается нужда освѣтить предметъ съ извѣстной стороны, слишкомъ пренебрегаемой или упущенной другими. Но эта адвокатская

тактика, позволительная при отстаиваніи извѣстныхъ принциповъ, при полемической борьбѣ, дѣлается совершенно лишнею, часто вредною, если она начинаетъ замѣнять собою всестороннее, безпристрастное пониманіе предмета. Являлись у насъ разные

непрошенные просвѣтители народа, думавшіе осчастливить его грошовыми книжечками съ какимъ-то жованымъ медомъ; ну, понятно, всякій вправѣ былъ сказать такимъ господамъ, что не снизойти имъ надо до народа, а подняться, дорости до него. Но вѣдь нельзя же серьёзно оставаться при такихъ вѣрованіяхъ. Вѣдь нельзя же не шутя быть убѣждену, будто служеніе народу есть какое-то богослуженіе, что къ нему надо приготовлять себя чуть не постомъ и молитвою. Всякая служба, или, если хотите

говорить трагичнѣе — служеніе, требуетъ, конечно, извѣстной подготовки и серьёзной работы; это — аксіома, вполнѣ понятная; но только зачѣмъ же дѣлать такую эффектную разницу между нами самими и народомъ?

Не понимаю, въ чемъ будетъ эта высота и мистичность народной массы, если отбросить риторическія прикрасы: народъ есть собраніе мужиковъ, бабъ, солдатъ и т. п. Что есть въ мужикѣ и бабѣ, то только и есть въ народѣ — ни одной единицей ни менѣе, ни болѣе; народъ собственно есть отвлеченіе, общий законъ для множества частныхъ случаевъ. Лѣсъ не пріобрѣтаетъ ни одного качества, которымъ бы не владѣли въ отдѣльности каждая береза, липа или дубъ; одно дерево задерживаетъ около себя золотникъ влаги, цѣлый лѣсъ — милліоны золотниковъ, одно дерево укроетъ отъ дождя и солнца двухъ человѣкъ, цѣлый лѣсъ — тысячи. Вся разница въ количествѣ, та же, что между числомъ и суммою чиселъ; количество, конечно, имѣетъ своего рода силу, свойственную ему именно какъ количеству: море и лѣсъ производятъ не то впечатлѣніе, какъ лужа и дерево; дѣйствительно, народъ въ этомъ смыслѣ тоже вселяетъ особенное чувство: чувствуешь, что это скопленіе единичныхъ силъ громадно, иногда страшно, что для удовлетворенія его, также какъ для сопротивленія ему, нужны громадныя средства. Но вѣдь такое чувство производитъ каждая масса, все, что имѣетъ силу тяжести, что можетъ раздавить, снесть и потопить.

Тутъ нѣтъ доказательства нравственной высоты, мистическаго величія. Можно ли уважать массу, благоговѣть передъ нею? Вспомнимъ, какія ея свойства — они всякому давно знакомы и всѣми давно оцѣнены. Стоитъ одному злонамѣренному плуту пустить нелѣпый слухъ во вредъ чему нибудь или кому нибудь — масса поднимается, какъ волны потопа, и громить неповинную голову своимъ звѣрскимъ правосудіемъ: масса судитъ именно какъ дикій звѣрь: ни распроса, ни разъясненія, никакой осторожности, никакой отсрочки, одна яростная вспышка — и жертва растерзана, затоптана, брошена въ огонь или въ воду. И судъ, и казнь одинаково животныя; но они дѣйствительно страшны, и ихъ нельзя упускать изъ виду. Руководящее чувство толпы не безъ причины называется инстинктомъ; инстинктъ теменъ и слѣпъ, представляетъ въ органической жизни что-то механическое, роковое; его движенія своею необузданностью и тяжестью напоминаютъ прибой морской, гдѣ сѣдыя, безсмысленныя волны, безъ конца и безъ счета, встаютъ однѣ надъ другими и лѣзутъ все въ одну сторону, все съ тою же силою и яростью, бьютъ одинаково и въ неподвижныя скалы, и въ погибающего безъ помощи человѣка, и въ грудь корабля, и въ желѣзные устои маяка. Двинулъ ихъ вѣтеръ — и онѣ пошли работать. Древніе нашли для такой нелѣпой, но ужасной силы очень характерный образъ въ лицѣ сторукаго титана Бріорея, одинаково страшнаго богамъ и людямъ. По крайней мѣрѣ, на меня масса народа производитъ всегда какое-то стихійное впечатлѣніе, въ которомъ менѣе всего уваженія и болѣе всего ужаса. Но есть, однако, сила выше этой

громоздкой и неуклюжей мощи, которую можно измѣрить динамометромъ и взвѣсить на терезахъ. Одно зерно горушное той другой, тонкой силы колышетъ и двигаетъ эту

инертивную громаду; оттого, несмотря на свои дюжіе мускулы и свое огромное число, масса находится въ постоянномъ рабствѣ. Въ массѣ народа; какъ въ слоѣ жирнаго чернозема, разростаются и обильно питаются вѣтвистые корни суевѣрій всѣхъ сортовъ:

религіозныхъ, политическихъ, научныхъ и общественныхъ. Масса, какъ гнилая трясина, втягиваетъ въ себя все, что стремится вылѣзти выше ея поверхности: всякій талантъ, всякую силу, недовольную косненіемъ въ грязи и вѣчно одинаковымъ уровнемъ

— вотъ свойства массы: пусть благоговѣютъ передъ ними тѣ, кому нравятся эти свойства; изъ многихъ несправедливыхъ пословицъ, можетъ быть, самая несправедливая та, которая называетъ гласъ народа гласомъ божіимъ, по крайней мѣрѣ, въ томъ смыслѣ, какъ ее обыкновенно понимаютъ. И такъ народъ, какъ собраніе

множества единицъ, не имѣетъ въ нашихъ глазахъ никакого новаго свойства, достойнаго уваженія.

Единицы же, составляющія народъ, то-есть мужикъ, солдатъ, баба и пр., со всѣми ихъ достоинствами, стоятъ все-таки ниже образованнаго сословія со всѣми его недостатками, какъ въ нравственномъ, такъ и въ умственномъ отношеніи, что бы на этотъ счетъ ни думали сторонники гр. Толстаго и Ж.-Ж. Руссо. Для насъ давно разрѣшенъ вопросъ о золотомъ вѣкѣ, о патріархальномъ бытѣ, о добродѣтеляхъ первобытной жизни въ лонѣ природы. Чѣмъ дальше отъ этой Аркадіи, тѣмъ лучше. Мы, какъ видѣлъ читатель, ни сколько не ослѣплены насчетъ благъ образованія, мы сами съ извѣстной стороны не прочь поворчать на гниль цивилизаціи; но если дѣло пойдетъ о такъ называемомъ погруженіи въ лоно природы, о возрожденіи въ эту новую, свѣжую жизнь, то — слуга покорный! — мы безъ малѣйшихъ колебаній остаемся при нашей старой гнили.

Въ послѣднее время намъ часто бросали въ глаза здравость ума и практическую сметливость русскаго простолюдина.

Передъ желчною фигурою рефлектера, болѣзненно ищущаго разъясненія вѣчнымъ

загадкамъ жизни, мучащагося надъ обобщеніемъ и осмысленіемъ всякой случайной нескладицы, безплодно тратащаго свой вѣкъ въ борьбѣ съ химерами — передъ

всею этою жалкою толпою надтреснутыхъ и лишнихъ людей, какимъ мощнымъ и жизненнымъ типомъ долженъ показаться какой нибудь русскій мужичокъ намъ. Отовсюду стѣсняютъ его разныя тяжелыя невзгоды, но онъ не опускаетъ рукъ; бодро, трезво и сильно борется съ жизнію; онъ постигъ ее своимъ вѣрнымъ, реальнымъ взглядомъ, не заносится въ заоблачное царство, умѣетъ зато выносить бѣду на плечахъ и потомъ добывать все, что ему нужно.

Думали этимъ сопоставленіемъ уличить цивилизацію въ безплодности. Но насъ, по крайней мѣрѣ, этимъ не соблазнишь въ лоно народа. Мы понимаемъ не хуже другихъ, въ чемъ вредная и смѣшная сторона упоманутаго болѣзненнаго типа; но все-таки не обмѣняемъ его на реалистовъ, борящихся съ природою. Вопервыхъ, въ этомъ сопоставленіи бываетъ фальшь; потому что изъ одного лагеря берутъ слабѣйшихъ, изъ другаго — сильнѣйшихъ представителей и устраиваютъ между нами самый беззаконный поединокъ. Вовторыхъ, даже и эти слабѣйшіе носятъ на челѣ своемъ нѣчто, что заставляетъ меня считать нѣсколько высшими существами, чѣмъ ихъ противники. Таинственная печать, свидѣтельствующая о помазаніи ихъ духомъ, состоитъ въ томъ именно, что эти люди умѣютъ думать о томъ, что не связано прямо съ ихъ организмомъ, о далекомъ и о чужомъ, о быломъ и о грядущемъ, о незримомъ и неосязаемомъ. Ихъ силы часто слабы, пользы отъ нихъ часто мало бываетъ, но ихъ жизнь имѣетъ нѣсколько новыхъ, лишнихъ элементовъ, много простора, широты и слободы. Ихъ существованіе не въ такой тѣсной зависимости отъ клочка земли, на которомъ нога стоитъ, отъ того горизонта, который ихъ окружаетъ въ данную минуту.

Божество, вдохновляющее ихъ, дало имъ во власть своего рода коверъ-самолетъ, на которомъ они умѣютъ моря перелетать и быть въ разныхъ мѣстахъ — дорогое свойство, котораго не имѣетъ бобръ и муравей, въ ихъ терпѣливой борьбѣ съ природою и при ихъ реальномъ воззрѣніи на жизнь, Человѣкъ, конечно, не родной братъ обезьяны, но мнѣ все-таки чудится, будто самая рѣзкая грань между ними лежитъ именно тамъ, гдѣ начинается рядъ лишнихъ людей. Какъ-то такъ твердо вѣришь, что ничего подобнаго не можешь найти ни у антропоморфной обезьяны, ни у мудреца-слона, ни у бобра-архитектора. А съ другой стороны нельзя не признать великой реальности и великой практической сметливости всѣхъ этихъ, и сотни другихъ уважаемыхъ мамиферовъ. Вдадимся въ большія подробности, укажемъ на главнѣйшія явленія и свойства простонародной жизни, разберемъ — въ чемъ ихъ высота и преимущество? Что такое умъ мужика? или, лучше сказать, на что обращается этотъ умъ? Поле дѣйствія и результаты его работъ очень ограниченны: сбить свое гнѣздо, окопать его, отгородиться отъ другихъ, натаскать туда всякой всячины, скупо давать и побольше запрашивать, копить, а не мытарить — вотъ вся его незатѣйливая теорія. Все

о себѣ, о своей избѣ, о своей бабѣ, да о своей телушкѣ. Болѣе либеральной точки зрѣнія онъ почти никогда не знаетъ; свою маленькую цѣль онъ умѣетъ, конечно, преслѣдовать; онъ схитритъ, скроетъ, обманетъ, даже побожится даромъ — всѣ говорятъ тогда: уменъ, шельма, его не проведешь; а того, кто привыкъ вѣрить словамъ и клятвѣ, безспорно проведешь; онъ, значитъ, глупъ; баринъ глупъ, думаетъ извощикъ, когда заломить вдесятеро, побожившись, что въ убытокъ себѣ беретъ, а ему вѣритъ какой нибудь заѣзжій человѣкъ, незнающій ни разстоянія, ни цѣнъ.

Лисица умѣетъ притвориться мертвою, чтобы зарѣзать курицу; но значитъ ли это, чтобы она была дѣйствительно умна? Точно такъ же и другія практическія стороны крестьянина: онъ сметливъ только въ томъ, что привыкъ дѣлать споконвѣка; какъ ему не быть спеціалистомъ въ своемъ безхитростномъ хозяйствѣ, которое есть буквально вся его жизнь. Шести лѣтъ, ужъ онъ телятъ стережетъ, и не выходя изъ люльки, бываетъ окруженъ всѣми аттрибутами своей будущей дѣятельности. И лошадь, и корова, и соха, и коса дѣлаются наконецъ такъ же знакомыми, какъ пальцы своихъ собственныхъ рукъ; не желая все поймешь, всему научишься. Кромѣ того, съ кровью отца и матери, переходить племенная способность работы; вѣдь и лягавые щенки порядочной породы, сами дѣлаютъ стойку; неужели же качества мужика, успѣвшія такъ окрѣпнуть и выясниться въ теченіе многихъ вѣковъ, не сообщаются поколѣнною передачею отъ отца къ дѣтямъ? И что же? при всѣхъ этихъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, мужикъ почти неподвиженъ въ своемъ однообразномъ промыслѣ. Вѣка проходятъ безъ замѣтнаго успѣха въ его хозяйственныхъ познаніяхъ и удобствахъ его жизни. Личнаго опыта у мужика очень мало, его едва достаетъ на подтвержденіе старыхъ вѣрованій, а для новыхъ выводовъ крупинки насилу собираются; въ Россіи, народъ до сихъ поръ стоитъ на точкѣ зрѣнія старинныхъ книгъ и пѣсенъ, и все почти старое ему по плечу; какъ-то медленно выростаетъ онъ изъ ребяческаго кафтана своего. Онъ мыслитъ, и знаетъ не единично, а всею массою; тому только довѣряетъ, что всѣ одобрили. Не нами міръ начался; отцы наши не глупѣе насъ; старики не то говорять; какъ люди, такъ и мы; на людяхъ смерть красна — много у народа подобныхъ пословицъ1, и съ другой стороны, эти же пословицы означаютъ: недовѣріе къ личному опыту, страхъ остаться безъ поддержки массы, страхъ полной свободы и собственной отвѣтственности. Лошади — умныя животныя, но онѣ вдвое охотнѣе бѣгутъ другъ за дружкою, и даже стараются попасть въ слѣдъ передовыхъ копытъ. Овцы даже въ оврагъ и въ рѣку всѣ попрыгаютъ, если какой-нибудь изъ нихъ вдругъ на умъ взбредетъ такой прыжокъ. Все это, стало быть — свойства вполнѣ животныя, обьясняемыя недостаткомъ индивидуальныхъ умственныхъ силъ — недостаткомъ, который поневолѣ долженъ вознаградиться хоть количествомъ самихъ индивидуумовъ.

Вспомните, какъ упирается мужикъ противъ всякаго нововведенія, какъ онъ чувствуетъ себя потеряннымъ въ незнакомой ему сферѣ, гдѣ нѣтъ сзади его антеседентовъ старины, а впереди не видно слѣда другихъ копытъ. И картофель, и молотильную машину, и желѣзную дорогу, и всякое полезное новое изобрѣтеніе онъ встрѣчаетъ одинаково упорною враждою. Многіе говорятъ, что это похвально, что въ этомъ видна крѣпость и благоразуміе народа, который не бросается какъ ребёнокъ на всякую новинку, а недовѣрчиво анализируетъ и долго испытываетъ ее. Это было бы такъ, еслибы мы не знали нити, руководящей его скептицизмомъ. Но мы видимъ ежедневно, какъ слѣпа и неразумна бываетъ осторожность народа: онъ часто не узнаетъ своихъ друзей, и еще чаще принимаетъ за благодѣтелей своихъ — злодѣевъ; не разъ казнилъ онъ враговъ своихъ губителей, а ихъ самихъ съ торжествомъ выносилъ на плечахъ. Все оттого, что имъ руководитъ валовой приговоръ старины и толпы, что его темному инстинкту недостаетъ той тонкой наблюдательности, которая оцѣниваетъ малѣйшіе полутоны предмета, и которая умѣетъ проникать нѣсколько глубже наружной оболочки. Баринъ нагналъ когда-то страху — вотъ и щетинится теперь мужикъ противъ всего, что на барина похоже, и ни за что не повѣритъ, чтобы кто нибудь, одѣтый погосподски, желалъ ему добра, какихъ очевидныхъ доказательствъ ни давайте ему. «Изстари такъ велось, что господа нашего брата обижали, да и люди всѣ то же говорятъ», думаетъ мужикъ. Изстари вѣрили ворожеямъ да знахарямъ кладовъ, и

теперь тоже люди вѣрятъ — и вотъ нашъ сметливый, недовѣрчивый мужичокъ дуракъ-дуракомъ — раскошеливается для шарлатана, не знаетъ, подъ какими образами усадить его, какими пирогами угощать; морочитъ его солдатъ сказками, баба - зельями, вотъ уже который вѣкъ. На глазахъ обманъ раскрывается, отъ лекарствъ - наповалъ люди

умираютъ, клада никто ни за какія деньги не сыщетъ — а вѣдь не сомнѣвается до сихъ поръ ни въ чемъ русскій мужичокъ. До сихъ поръ, вотъ уже больше тысячи лѣтъ, все себѣ вѣритъ въ домоваго да въ лѣшаго, словно съ нимъ каждый годъ дѣтей креститъ. Нѣтъ, русскій человѣкъ не совсѣмъ скептикъ; напротивъ того, его вѣра сильна и

дѣвственна, только вѣритъ онъ, какъ и мыслитъ, повадкой, цѣлымъ стадомъ. Итакъ, нельзя не сознаться, что робокъ и узокъ умъ русскаго мужика; и нетолько узокъ — онъ крайне грубъ, матеріаленъ; въ народныхъ пословицахъ хорошо выразилась вся его

эгоистическая практическая философія. Жестка она для бѣдняка и нѣтъ въ ней слова состраданія слабому; богатый лучше бѣднаго, здоровый лучше больнаго, сытый лучше голоднаго, мужикъ лучше бабы — глубже вниканій никакихъ нѣтъ. Нанялся — продался! жена — такъ повинуйся! —вотъ и всѣ общественный отношенія; протеста нѣтъ. Педагогія простая — сѣки ребёнка, пока поперегъ лавки уложишь; за битаго тебѣ двухъ небитыхъ дадутъ; жену держи въ страхѣ; разуму учи — разумѣется, палкой. На какихъ изслѣдователей народной жизни ни ссылайтесь, у всѣхъ можно отыскать тѣ же выводы, различнымъ образомъ замаскированные. Чтобы взять примѣры изъ образчиковъ нашей литературы, пробѣжите статьи журнала народной педагогіи — Ясной Поляны,

прочтите нетолько циническіе портреты Успенскаго, но даже Тургенева, выразившаго одни лучшіе моменты народной жизни, берите наконецъ иностранцевъ — Риля, Бертольда Ауэрбаха — всѣхъ, кромѣ писателей и особенно писательницъ a la Ж. Зандъ. Все убѣждаетъ въ одномъ и томъ же. Скажутъ, что всѣми этими свойствами надѣлено не одно простое сословіе. Безъ всякаго сомнѣнія; я вообще не понимаю, какъ можно разграничивать рѣзко образованное сословіе съ простымъ, особенно у насъ въ

Россіи. Я не сомнѣваюсь, что мы, образованные, страдаемъ многими недостатками нашего простонародья, и еще нѣкоторыми собственными, исключительно намъ принадлежащими, недостатками. Много посредствующихъ классовъ и степеней связываетъ насъ съ народодъ: путемъ купечества, разнообразнаго чиновничества и

духовенства, народъ постоянно изливается въ бассейнъ образованнаго класса. Все, очень сильное или очень счастливое изъ среды его, хотя съ борьбою, однако успѣваетъ выдѣлиться, и принять высшую сторону существованія; большинство такихъ остается на промежуточныхъ путяхъ, небольшой процентъ достигаетъ передоваго ряда. Это — своего рода химическій растворъ: одно и то же вещество въ разныхъ формахъ: внизу маточный растворъ, еще сырой, неочищенный, наверху кристаллы въ различной степени кристаллизаціи, едва начатые и неоконченные, немногіе совершенно готовые. Изъ раствора можетъ произойти современемъ прозрачный, сверкающій кристаллъ, этимъ дорогъ растворъ, но въ настоящую минуту никому въ голову не приходитъ наслаждаться имъ больше, чѣмъ готовымъ кристалломъ. Въ этомъ только смыслѣ и надо понимать свѣжесть и силу простого народа, о которой такъ часто говорятъ; онъ представляетъ изъ себя постоянный подвозъ матеріала, изъ котораго фабрикуются высшіе продукты; онъ есть только извѣстное, первобытное состояніе вещества, принимающаго разнообразныя формы; онъ дѣйствительно обновляетъ историческую жизнь своими соками, потому что безъ прилива новыхъ матеріаловъ, скоро изсякаетъ всякая жизнь. Оттого гнило бываетъ общество, неопирающееся на народъ, раздѣленное несокрушимыми перегородками кастъ. Этимъ общеизвѣстнымъ, стереотипнымъ выводомъ можетъ, мнѣ кажется, устраниться всякое сомнѣніе при сравненіи образованнаго класса съ простымъ.

Реакція противъ рефлектерства и надтреснутыхъ людей съ нѣкотораго времени ударилась въ страшную крайность. Занятія, прежде высоко цѣнимыя, тяжелыя думы и сомнѣнія, внутреннюю выработку себя — все это стали называть пустою вознею съ

собственною фантазіею, вредною тратою времени. Пахать надо, въ навозѣ возиться, серьёзно говорили люди, разочарованные своею спиритуальною жизнью. Дѣла настоящаго столько кругомъ надо дѣлать, а мы тамъ раскапываемъ у себя въ душѣ каждый нарывъ и философствуемъ надъ нимъ изъ бездѣлья. Что до разочарованья

и до реакціи — ихъ законы всѣмъ хорошо извѣстны, и ихъ оправданіе совершенно органическое; объѣсться всѣмъ можно и отъ всего отвращеніе почувствовать, но вѣдь такимъ болѣзненнымъ отвращеніемъ не убѣдишь другихъ, что сахаръ горекъ. Наше дѣло, то-есть дѣло людей умѣренныхъ и воздержанныхъ — отбивать скорбные нападки на просвѣщеніе господъ, имѣющихъ привычку объѣдаться просвѣщеніемъ или по излишней своей жадности, или по малообъемистости желудковъ. Они правы, какъ правъ больной, имѣющій бредъ или стѣсненіе въ груди; это право ихъ, стало быть, не мѣшаетъ намъ возстановить предметы, разсматриваемые ими патологически, въ ихъ физіологическомъ

состояніи.

Къ какому дѣлу призываютъ насъ? Къ хозяйству, конечно, къ огороду, полю, скотному двору. Это — настоящая жизнь, не изобрѣтенная, не мечтательная, единственно имѣющая оправданіе въ самой себѣ, думаютъ многіе. Мы, съ своей стороны, очень любимъ простоту деревенской жизни съ ея трезвыми заботами и почитаемъ весьма благороднымъ сельскій трудъ въ потѣ лица. Поэты, государственные люди, великіе мыслители, всѣ издавна стремились отдохнуть отъ суеты цивилизаціи гдѣ нибудь на лонѣ природы sub tegmіne fagі. Цинцинатовъ плугъ, Моунт-Вернонскія плантаціи Вашингтона, спаржа графа Кавура — все это для насъ и очень понятно, и очень симпатично. Мало того, мы почитаемъ такого рода работы весьма полезными для правильнаго развитія характера и прямоты ума, для физическаго столько же, сколько для нравственнаго и умственнаго здоровья человѣка. Сдерживая въ реальныхъ границахъ фантазію, сообщая головѣ и рукѣ положительность, пріучая духъ къ сдержанности, смиренію и простымъ наслажденіямъ, практическая жизнь хозяина служитъ прекраснымъ противовѣсомъ жизни исключительно книжной, мыслящей, мечтающей. Но, дѣйствительно, хороша такая жизнь только тогда, когда человѣкъ побывалъ уже въ иномъ горнилѣ и въ немъ получилъ высокую способность понимать природу и прелесть труда для труда; когда его работа перестаетъ быть однимъ

неизбѣжнымъ слѣдствіемъ роковой нужды, безустанною, безотрадною, незнающею оглядки и размышленія. Есть работа свободнаго человѣка, и есть работа раба; бѣдность и необразованіе — безспорно рабство; и работа при этихъ рабскихъ условіяхъ никого не возвысить, а всякаго задавить; кто попалъ подъ этотъ жребій — тѣ задавлены; имъ странно завидовать, и еще страннѣе звать счастливыхъ людей въ ихъ несчастные ряды. Поэтому я считаю вполнѣ ложными мнѣнія многихъ о томъ, будто соха, коса и топоръ сообщаютъ цѣльность и свѣжесть натурѣ. Все это сообщаетъ природа, когда ее умѣютъ понимать, и трудъ, когда онъ свободенъ. Незнаніе истиннаго быта крестьянъ заставляетъ многихъ писателей и мыслителей вкладывать въ ихъ душу понятія и наслажденія, которыя въ дѣйствительности имъ совершенно чужды.

Между тѣмъ вѣдь многихъ людей, особенно молодыхъ, очень смущаетъ распространяющееся мнѣніе, будто чисто-умственные труды, кабинетныя занятія, разработка искусствъ и наукъ не составляютъ настоящей жизни; многіе вѣрятъ, что дѣйствительно смѣшно изслѣдовать до тонкости какія нибудь причины возрожденія

итальянской архитектуры XV столѣтія и не знать, какъ взяться за топоръ, какъ сложить копну, вообще не знать насущныхъ нуждъ жизни. За это они готовы поставить знаніе и развитіе мужика гораздо выше знаній образованнаго человѣка. Образованный

человѣкъ представляется имъ тогда жалкимъ и безсильнымъ созданіемъ, неспособнымъ вынести прикосновенія дѣйствительной жизни, оранжерейнымъ растеніемъ,

которое можетъ свое чахлое прозябаніе только въ искусственной почвѣ книгъ и фантазій.

Дѣйствительно, такіе односторонніе и болѣзненно-развитые люди далеко нежелательны; имъ слѣдовало бы имѣть болѣе реальности и практическихъ силъ, безъ которыхъ они словно мясо безъ костянаго скелета. Но дѣло въ томъ, что эта уродливость зависитъ вовсе не отъ сущности нашего образованія, а отъ его искаженія; не отъ избытка, а отъ крайняго недостатка его.

Наше образованіе имѣетъ, напротивъ, чрезвычайно много практическихъ элементовъ, такъ много, что вся практичность необразованныхъ классовъ окажется ничтожною въ сравненіи съ ними. Химики и физики наши — наши талантливые устроители орудій и машинъ всевозможнаго рода, изслѣдователи морскихъ глубинъ и полярныхъ льдовъ, безстрашные странствователи по Замбери и Нигеру, разнообразные извлекатели чудныхъ продуктовъ изъ самыхъ простыхъ вещей, творцы желѣзныхъ кораблей, хрустальныхъ дворцовъ, мостовъ черезъ море, геніальные хирурги

и медики — все это высшіе продукты образованія, и все это, безъ сомнѣнія, исполнено громадной практичности. Пусть станетъ передъ этого бездною геніальныхъ пріобрѣтеній и геніальныхъ силъ — восхваляемый «Ясною Поляною», и другими друзьями народа великій практикъ — сѣрый мужичокъ съ его вѣрою въ лихоманку, съ двѣнадцатью дочерьми, съ его сохою, которою Церера пахала Грецію, и съ его курною избою подъ навозною крышей, въ которой ему десять вѣковъ все попрежнему хочется, «чтобы изба жильемъ пахла».

Оглянитесь назадъ, въ исторію: Андрей Первозванный, говорятъ, засталъ на Руси квасъ и паренье въ баняхъ; прошло 1800 лѣтъ — и все-таки у русскаго мужичка только и есть добраго, что квасъ да субботняя баня въ печи, да изба «попрежнему жильемъ пахнетъ».

Надо просто не умѣть видѣть кругомъ себя, чтобы отсылать учиться практичности у необразованія. Практичность есть неизбѣжное условіе существованія всякой силы, слѣдовательно a prіorі можно бы было сказать, что образованіе самое высокое не можетъ быть лишено практичности. Люди поверхностные или очень увлеченные ошиблись оттого, что взглянули на практичность слишкомъ односторонне; имъ кажется, что натуралистъ, философъ, артистъ, чиновникъ — оттого непрактики,

что судятъ въ кабинетѣ, пишутъ и читаютъ книги и не умѣютъ запречь коренники въ оглобли. Да зачѣмъ же мнѣ умѣть запрягать? Зачѣмъ мнѣ знать косьбу, молотьбу и т. п. практическія занятія? Поколѣнное и личное мое развитіе поставили меня въ такое

положеніе, что я за одинаковый трудъ могу получать болѣе вознагражденія и на это вознагражденіе заставлять другихъ запрягать, косить и молотить. Еслибы я зналъ всѣ эти вещи, для меня бы, конечно, было лучше: менѣе бы меня надували, и я бы имѣлъ болѣе увѣренности въ себѣ; чѣмъ больше знаній, тѣмъ человѣкъ богаче; но необходимости особенной въ этомъ разнообразіи никакой нѣтъ; нужны исключительныя силы, чтобы хорошо овладѣть многими знаніями; обыкновенныя силы должны лучше стремиться къ полному усвоенію какого-нибудь одного; это будетъ выгоднѣе и для

себя, и для общества. Цивилизованное общество такъ искусно устроено въ экономическомъ отношеніи, что если я поставляю ему однѣ только пуговицы на его сюртуки или однѣ подошвы къ башмакамъ его — я могу быть увѣренъ, что оно поставить мнѣ за это и домъ, и пищу, и желѣзную дорогу, и войско для моей охраны, и судъ для моей защиты, что оно привезетъ для моего выбора товаровъ со всего свѣта, напишетъ для меня тысячи книгъ о всевозможныхъ предметахъ — однимъ словомъ, одѣнетъ,

накормитъ, согрѣетъ и повеселить меня. Въ этомъ заключается чудесная тайна и безцѣнная заслуга такъ-называемаго раздѣленія труда; это — рычагъ, превосходящій несравненно всѣ механическіе рычаги, потому что его помощью каждая частичная сила

увеличивается не въ сотни, а въ милліоны милліоновъ разъ.

Было время, когда требованія были другія, когда раздѣленія труда почти не существовало — тогда и люди, примѣняясь къ установившемуся порядку, дѣйствовали иначе. Только образованный классъ народа былъ всегда впереди, потому что образованіе и сила — синонимы, а все болѣе сильное неминуемо становилось на первомъ планѣ. Въ гомерическія времена, напримѣръ, образованіе состояло почти исключительно въ физическомъ развитіи тѣла, въ храбрости, силѣ и ловкости; при этомъ требовалось соблюденіе только нѣкоторыхъ грубыхъ и простыхъ правилъ нравственности. Очевидно, что общество еще не дожило тогда до высшихъ сферъ жизни и не на столько побѣдило внѣшнюю природу, чтобы предаться спокойной разработкѣ ея. И вотъ мы видимъ, что цари Гомера — лучшіе укротители коней, лучшіе кормчіе

на кораблѣ, лучше другихъ метаютъ дротики и направляютъ колесницы; даже ростомъ и вѣсомъ своимъ тогдашній благородный классъ народа отличается отъ толпы.

Теперь прошла прежняя надобность въ физическихъ доблестяхъ; общество устроилось и умирилось; выдумали порохъ, укрѣпили законъ, и вотъ лучшія силы общества обратились къ другимъ сферамъ, болѣе важнымъ для настоящаго времени. Еслибы преимущественную историческую роль въ XІX столѣтіи играли занятія крестьянина, то, безъ малѣйшаго сомнѣнія, они бы тотчасъ очутились въ нашихъ рукахъ, то-есть въ рукахъ образованныхъ классовъ; то же было бы, и дѣйствительно было въ свое время, съ поприщемъ духовнымъ, военнымъ, ученымъ и т. п.

Одинъ извѣстный народный писатель Германіи называетъ занятія искусствами и многія другія, непримѣнимыя прямо къ жизни занятія — именемъ: pflіchtloser Genuss; цѣлая партія образованныхъ людей у насъ и въ Европѣ держится этого мнѣнія.

Въ виду бѣдствій пролетаріата, невѣжества массъ и др. трагическихъ явленій современнаго общества, этой партіи кажется, будто стыдно человѣку предаваться такимъ сибаритскимъ, гастрономическимъ занятіямъ, какъ занятія скульптурой, музыкой и

т. п. безобязательныя наслажденія.

Эти люди, сами того не замѣчая, дѣлаются врагами общества. Они не умѣютъ смотрѣть на него, какъ на живой организмъ, въ которомъ, хотя каждый органъ функціонируетъ сообразно своему характеру, но всѣ органы, безъ исключенія, служатъ общей жизни. Остановить дѣятельность высшихъ сторонъ человѣческаго духа на томъ основаніи, что массы еще неудовлетворены въ насущныхъ своихъ потребностяхъ — это все равно, что прекратить дѣятельность молодаго мозга подъ тѣмъ предлогомъ, что не всѣ еще хрящи скелета успѣли окостенѣть. Постоянная отсталость нисшаго сословія есть условіе его труда; это — органы первоначальной обработки и усвоенія грубой пищи, приходящей извнѣ; на тяжелой работѣ этихъ низшихъ членовъ организма,

основывается возможность болѣе возвышенныхъ и благородныхъ работъ, единственно заслуживающихъ названіе человѣческихъ. Однако, человѣчество, надо прибавить къ нашему утѣшенію, есть не простой, вѣчно одинаковый организмъ, въ смыслѣ ученія

браминовъ, а постоянно совершенствующійся собственною жизнью. Съ каждымъ годомъ увеличивается въ немъ число болѣе благородныхъ и, слѣдовательно, болѣе счастливыхъ органовъ. Исторія убѣждаетъ насъ, что образованіе, несмотря на постоянное

обвиненіе его въ непрактичности, почти исключительно одно работало съ пользою для счастія человѣчества. Пусть люди, невдумавшіеся внимательно въ свойства и исторію образованія, въ дѣтской досадѣ своей на медленность прогреса и на неизбѣжныя язвы жизни, оскорбляютъ его клеветали и подозрѣніями. Эти ревнители деспотическаго и искусственнаго равенства, оттого уже не опасны для народа, что не въ силахъ

заставить жизнь идти ихъ фальшивою колеею, за которою могила человѣческаго развитія.

Евгеній Марковъ.

1 На нихъ хранятся и великія консервативные силы народа, получающія государственное значеніе во время «шатанія земли», какъ это случилось въ 1612, 1812 годахъ.