Современное состояніе литературы.

Новый журналъ, подобно новому лицу, въ первый разъ являющемуся въ незнакомое общество, обращаетъ на себя всеобщее, пытливое и пристальное вниманіе и возбуждаетъ цѣлый рой вопросовъ: кто? откуда? почему и зачѣмъ? что онъ собирается дѣлать? какіе у него планы и замыслы? какія щели и пробѣлы въ литературѣ онъ собирается конопатить и какою паклею? что у него самого есть въ головѣ — а кто нибудь прибавитъ даже — и въ карманѣ? и т. д. Дать удовлетворительный категорическій отвѣтъ на всѣ эти вопросы, поставленные въ упоръ, довольно затруднительно. Еслибъ подобные вопросы были предложены даже маститымъ журналамъ, которые считаютъ десятки лѣтъ своего существованія, то и они, можетъ быть, затруднились бы дать, отвѣты на эти вопросы въ краткихъ и точныхъ выраженіяхъ. Но относительно маститыхъ журналовъ подобные вопросы не возбуждаются; эти журналы самимъ временемъ, давностью застрахованы отъ испытующихъ взглядовъ и пытливыхъ вопросовъ. Какъ все давнее и привычное, какъ все приглядѣвшееся и обыденное, они не вызываютъ на размышленіе и на распросы, на догадки, соображенія и собираніе свѣдѣній; читатель смотритъ на нихъ какъ на своихъ давнишнихъ, хорошо ему извѣстныхъ знакомыхъ, хотя, можетъ быть, и онъ не рѣшилъ относительно этихъ своихъ знакомыхъ ни одного изъ тѣхъ вопросовъ, которые непремѣнно возбуждаются первымъ появленіемъ въ обществѣ незнакомаго субъекта. Если бы даже старый журналъ и очутился среди обстоятельствъ, которыя бы требовали отъ него отвѣтовъ на обращенные къ нему вопросы и запросы, то ему остается только сослаться на свое прошлое, чтобы избавиться отъ отвѣтовъ и положить конецъ вопросамъ. И, дѣйствительно, мы видимъ, что журналы, прежде щеголявшіе своими подписными манифестами или бюллетенями, въ которыхъ они излагали или свои общіе professіons de foі, или же свои спеціальные планы и виды на предстоящій годъ, въ настоящее время совершенно оставили эту манеру и, вмѣсто всякихъ заявленій и разглагольствованій, ограничиваются лишь слѣдующею лаконического фразою: «въ слѣдующемъ году журналъ будетъ издаваться совершенно на тѣхъ же основаніяхъ, на какихъ онъ издается въ нынѣшнемъ году»; или же: «редакція имѣетъ основаніе думать, что въ слѣдующемъ году журналъ будетъ еще разнообразнѣе и богаче содержаніемъ, такъ какъ ей удалось соединить въ своихъ рукахъ значительное количество матеріаловъ, болѣе или менѣе замѣчательныхъ» — и больше ни слова. Мы, конечно, не имѣемъ такого удобства, потому что дѣлаемъ еще только первый шагъ и не имѣемъ своего непосредственнаго и ближайшаго прошедшаго, хотя, и мы не совсѣмъ безъ прошедшаго и тоже имѣли бы нѣкоторое право сослаться и на свое прошедшее. Но оставимъ въ сторонѣ прошедшее и будемъ говорить только о настоящемъ и будущемъ; можетъ быть, въ нашихъ рѣчахъ найдутся хоть нѣкоторыя указанія и матеріалы, могущіе содѣйствовать выясненію нашихъ косвенныхъ отвѣтовъ на тѣ вопросы, которые вправѣ предложить намъ читатели и наши собратья.

Что наша литература, т. е. собственно повременная или періодическая литература - потому что только объ ней одной мы и будемъ говорить здѣсь — находится въ крайне неудовлетворительномъ состояніи, - это фактъ достаточно извѣстный и уже много разъ констатированный въ печати. Что въ литературѣ существуетъ не только щель и пробѣлъ, но даже большая зіяющая пропасть, это едва ли нужно доказывать. Едва ли также и намъ нужно заявлять, что мы вовсе не выступаемъ съ претензіей заполнить этотъ пробѣлъ; это значило бы пытаться зажечь море. Для такого заполненія недостаточны единичныя силы одного журнала; существующую литературную пропасть можно заполнить или даже можно приниматься заполнять ее только дружными соединенными усиліями всѣхъ органовъ печати, надлежащимъ образомъ понимающихъ цѣль и назначеніе литературы.

Читатели, вѣроятно, еще не забыли эффектной картины современнаго положенія періодической прессы, нарисованной, нѣсколько времени тому назадъ, компетентною рукою и опытною кистью. На этой литературной картинѣ пресса была представлена въ видѣ нѣсколькихъ собачьихъ конуръ, содержимыхъ нѣсколькими хозяевами. Литераторы попадаютъ въ ту или другую конуру совершенно случайно, безъ всякаго выбора или влеченія, и изъ своихъ конуръ лаютъ другъ на друга тоже безъ всякихъ внутреннихъ причинъ и разумныхъ побужденій, а по приказанію своихъ хозяевъ, которые этимъ лаемъ разсчитываютъ придать оживленіе своимъ изданіямъ и тѣмъ увеличить подписку. Несмотря на этотъ усердный взаимный лай рабочихъ литераторовъ, хозяева держатъ ихъ въ черномъ тѣлѣ и въ ежовыхъ рукавицахъ, вслѣдствіе чего они крайне бѣдствуютъ, часто выбрасываемые своими хозяевами на улицу, и не имѣютъ возможности обуздать ихъ или хоть даже оказать имъ противодѣйствіе, такъ какъ сами они не имѣютъ дружной солидарности между собою и не оказываютъ другъ другу взаимной поддержки. Причину такого прискорбнаго положенія авторъ картины видитъ въ томъ что періодическая печать какими-то судьбами попала въ руки людей, совершенно чуждыхъ литературѣ и литературнымъ цѣлямъ, даже не имѣющихъ понятія объ этихъ цѣляхъ и смотрящихъ на литературу какъ на выгодное дѣло, какъ на средство наживы, на которое стоитъ затратить капиталъ. И такимъ образомъ въ числѣ литературныхъ антрепренеровъ явились откупщики, ростовщики, банкиры, мѣнялы, заводчики, бюрократы и т. д.

Можетъ быть, эта картина нѣсколько преувеличена и немного вдается въ шаржъ, можетъ быть, темныя краски положены на ней слишкомъ густо, но несомнѣнно, что въ основаніи ея лежитъ истина и указаніе на дѣйствительный фактъ. Въ самомъ дѣлѣ, ядъ меркантилизма сталъ проникать въ литературу и видимо заражать ея жизненныя силы. Но это явленіе началось еще раньше выступленія на сцену упомянутыхъ антрепренеровъ; еще раньше бывали случаи неестественной ассоціаціи литературныхъ и нелитературныхъ силъ для эксплуатаціи литературныхъ дѣлъ; еще раньше, вслѣдствіе разныхъ неблагопріятныхъ внѣшнихъ обстоятельствъ, литературно-товарищескіе кружки, объединенные одинаковымъ духомъ и стремленіями, распались; литературное стадо разбрелось, и литературныя силы стали являться на рынокъ поодиночкѣ, предлагали себя всякому желающему и отдавались всякому, кто давалъ больше. Зоркіе капиталисты сразу замѣтили это явленіе и не преминули воспользоваться имъ. Въ прежнее время изданіе литературныхъ органовъ было дѣломъ кружковъ, родственно объединенныхъ одинаковостью убѣжденій, стремленій и нравственныхъ правилъ ихъ членовъ, которые поэтому были вполнѣ солидарны между собою. Тогда и въ голову не могла придти мысль о литературномъ предпріятіи тому, кто не имѣлъ вокругъ себя подобнаго кружка и кто не могъ привлечь его на свою сторону чисто нравственными, а отнюдь не матеріальными средствами. Хотя здѣсь не было никакихъ письменныхъ условій и контрактовъ, однако хозяинъ не осмѣливался вышвырнуть на улицу какого-нибудь сотрудника, потому что это возмутило бы весь кружокъ; но зато и ни одинъ членъ кружка не могъ продать себя другому антрепренеру, не возбуждая негодованія или презрѣнія со стороны остальныхъ членовъ. Но вотъ капиталисты видятъ, что литературное дѣло поворачивается иначе, что иной, и не очень сильный въ литературѣ, однако хорошо наживается и богатѣетъ отъ нея и даже пользуется всяческимъ почетомъ. «Чѣмъ же мы хуже его? думаютъ они. Отчего же и намъ не заняться такимъ же дѣломъ? Вѣдь онъ же досталъ литераторовъ, и мы можемъ достать, купить ихъ на рынкѣ, а иного даже можетъ хорошею платою и переманить къ себѣ отъ прежняго хозяина. И, такимъ образомъ, вокругъ литературнаго антрепренера собираются литераторы, которые совершенно чужды другъ другу и имѣютъ между собою ту только связь, что они служатъ, да и то непостоянно, у одного хозяина. А при недостаткѣ внутренней солидарности, литературному сближенію и братству не помогутъ никакіе внѣшніе пріемы, никакіе литературные обѣды, никакіе контракты, и литераторы въ такихъ условіяхъ едва-ли выйдутъ изъ того безпомощнаго положенія, въ какомъ они изображены на упомянутой картинѣ.

Но «это зло еще не такъ большой руки»: гнетъ антрепренерства и капитала не былъ бы такъ тяжелъ, если бы ему не содѣйствовали другія, внѣшнія обстоятельства и, между прочимъ, юридическое положеніе печати, болѣе благопріятное для капиталиста, эксплуатирующаго литературу, чѣмъ для обыкновеннаго литературнаго дѣятеля. Самъ по себѣ капиталистъ былъ бы неваженъ и неопасенъ, и не онъ собственно роняетъ литературу. Мы видимъ, что иногда самые записные, самые литературные литераторы ведутъ свои изданія нисколько не лучше, даже хуже, чѣмъ самые нелитературные капиталисты и кулаки. Кромѣ того, не вся же литература находится въ рукахъ антрепренеровъ и спекулянтовъ; есть органы — къ числу ихъ будетъ принадлежать и нашъ,— въ которыхъ хозяева — вмѣстѣ и рабочіе и у которыхъ литературныя соображенія и цѣли преобладаютъ надъ капиталистическими. Но существованіе этихъ послѣднихъ органовъ гораздо труднѣе, чѣмъ существованіе капиталистическихъ органовъ, и они терпятъ гораздо больше невзгодъ, чѣмъ эти послѣдніе. И все это вслѣдствіе неопредѣленности юридическаго положенія. У насъ, напр., и до сихъ поръ не установилось понятіе о различіи между цензурными и безцензурными изданіями; даже неизвѣстно, есть ли и должно ли быть такое различіе и въ какомъ смыслѣ его нужно толковать и примѣнять къ дѣлу. Литературные дѣятели и литературные капиталисты смотрятъ на это различіе съ противоположныхъ точекъ зрѣнія: одни къ своей невыгодѣ, а другіе къ своей выгодѣ. Литературный дѣятель смотритъ на безцензурность, какъ на преимущество, на выгоду, на облегченіе, на расширеніе правъ, которымъ можно и должно воспользоваться для литературныхъ цѣлей; литературный же капиталистъ или антрепренеръ считаетъ ту же безцензурность обязательствомъ, отвѣтственностью, не дающею никакихъ правъ, а только побуждающею къ съуженію литературныхъ цѣлей. Ставши въ условія безцензурности, литературный дѣятель воображаетъ, что онъ можетъ развернуться, дѣйствовать рѣшительно, самостоятельно и свободно въ предѣлахъ, предоставленныхъ ему; тогда какъ литературный антрепренеръ, находясь въ тѣхъ же условіяхъ, считаетъ себя обязаннымъ съежиться, стѣснить и съузить свою дѣятельность даже въ отмежеванныхъ ему границахъ. Что въ одномъ возбуждаетъ мужество, стойкость и самоувѣренность, то самое заставляетъ другого дрожать, сдерживаться, колебаться и принижаться. Понятно, какое вліяніе должны имѣть эти противоположные взгляды и чувства на тонъ и судьбу разныхъ органовъ печати. И такимъ образомъ, выходитъ, что общій литературный тонъ задаютъ и устанавливаютъ не тѣ органы, которые преслѣдуютъ по преимуществу литературныя цѣли, а тѣ, которые, главнымъ образомъ, имѣютъ въ виду антрепренерскія соображенія, отчего, конечно не могутъ не страдать какъ литературныя цѣли, такъ и органы, преслѣдующія ихъ. Вотъ что особенно усиливаетъ неблагопріятное вліяніе на литературу со стороны литературныхъ меркантилистовъ и вотъ о чемъ нужно больше всего сокрушаться!

Но до сихъ поръ мы все это говорили только о внѣшней сторонѣ состоянія литературы; теперь обратимся къ ея внутреннему содержанію, къ запасу тѣхъ идей, воззрѣній и тенденцій, которая вращаются въ ней. Въ этомъ отношеніи литературу можно раздѣлить на двѣ части, на двѣ неравныя половины.

Одну часть или половину мы можемъ, для удобства, назвать квіетистическою, т. е. спокойною и успокоивающею. Для характеристики ея мы приведемъ нѣсколько общихъ темъ и главныхъ мотивовъ, которые она особенно усердно разработываетъ. — Вообще она торжествуетъ, предается самодовольству и воображаетъ, что теперь наступилъ золотой вѣкъ для нея и вообще для литературы. Она не можетъ достаточно упиться и налюбоваться тою отрадною для нея мыслью, что будто бы въ литературѣ и обществѣ совершилась полная реакція и эволюція въ смыслѣ совершенно противоположномъ непосредственно прошедшему движенію въ литературѣ и обществѣ. Дѣятели ея съ негодованіемъ вспоминаютъ о томъ времени, когда они, вмѣсто того, чтобы играть первыя роли, какъ теперь, задавать литературный тонъ и ходить съ гордо поднятой головой, принуждены были смиренно сидѣть въ своихъ щеляхъ, потому что всякая вылазка ихъ оттуда была энергически отражаема, потому что всякій ихъ подвигъ получалъ должное возмездіе, къ удовольствію читающей публики, относившейся къ нимъ какъ слѣдуетъ. Они никакъ не могутъ забыть того времени, когда, по ихъ выраженію, какой-нибудь литературный мазурикъ или жуликъ терроризировалъ прессу, съ которой церемонились и которой боялись даже лица солидныя и съ вѣсомъ. И вдругъ — какая радость! — все это измѣнилось и пошло наоборотъ. «Это все мы сдѣлали, кричатъ квіетисты; мы все это перемѣнили; наша взяла; мы побѣдили; общество образумилось, наконецъ, отвернулось съ презрѣніемъ отъ тѣхъ, за которыми шло доселѣ, и обратилось къ намъ; ура!» И, дѣйствительно, они смѣло выступили на арену, стали расхаживать по ней съ развязностью и гордо поднятымъ челомъ и разыгрывать роль настоящей, заправской прессы. Съ комическою важностью, чтобы пустить пыль въ глаза, они поддѣлываются подъ манеры и пріемы европейской прессы и показываютъ передъ публикой видъ, будто и имъ все такъ же доступно и возможно, какъ и европейской прессѣ. Нельзя безъ улыбки смотрѣть, какъ эти лилипуты и недоросли корчатъ изъ себя взрослыхъ людей и титановъ, которые держатъ на своихъ плечахъ судьбу Россіи, если даже не всей Европы. Они всегда говорятъ не иначе, какъ отъ лица русскаго народа, всей Россіи, или отъ лица общественнаго мнѣнія, или образованныхъ, серьезныхъ читателей. Они постоянно и неусыпно бодрствуютъ на стражѣ общественнаго мнѣнія, на стражѣ интересовъ, достоинства и чести Россіи. При появленіи малѣйшихъ подозрительныхъ признаковъ, они немедленно поднимаютъ тревогу. Заговоритъ что-нибудь про Россію нѣмецкая пресса, наши литературные лилипуты выступаютъ впередъ съ такими предостереженіями и поученіями: въ нѣмецкой прессѣ мы-де замѣчаемъ такіе и такіе симптомы; русская печать обязана тщательно слѣдить за ними и принять свои мѣры, чтобы все предусмотрѣть и предотвратить. Перестанутъ англійскія газеты говорить о чемъ-нибудь, касающемся Россіи, — наши квіетисты видятъ въ этомъ какіе-то ковы и торжественно провозглашаютъ: англійскія газеты молчатъ; это — зловѣщее молчаніе; вѣроятно, новый Шейлокъ снова затѣваетъ какую-нибудь интригу; русская печать должна удвоить свою бдительность, зорко слѣдить за интригой, чтобы разстроить ее и не допустить до осуществленія и т. д. Возникнутъ слухи о мирѣ, — пресса немедленно принимаетъ озабоченный и глубокомысленный видъ и пишетъ: русская печать обязана немедленно заняться этимъ вопросомъ, представляющимся въ высшей степени важнымъ и животрепещущимъ, и предварительно выяснить самымъ тщательнымъ образомъ насущные интересы Россіи и законныя ея права; и за тѣмъ слѣдуетъ масса этихъ выясненій. — Имѣя такихъ бдительныхъ стражей, Россія можетъ быть совершенно спокойною, и читатели тоже могутъ спать совершенно спокойно.

Столь же бдительною и неусыпною желаетъ показаться эта русская печать и относительно внутреннихъ дѣлъ. Повидимому, ни одинъ внутренній вопросъ, какъ бы онъ ни былъ важенъ или неваженъ, не минуетъ ея рукъ и не избѣгаетъ ея широкаго обсужденія; ни одного внутренняго шага не дѣлается безъ ея вѣдома, безъ ея консультативнаго или рѣшающаго голоса. Ничто не можетъ укрыться отъ ея инквизиторскихъ взоровъ: все-то она знаетъ, все видѣла сама, или обо всемъ «мы слышали»; самыя сокровенныя, самыя темныя дѣла она выводитъ на свѣтъ и на чистую воду. И во всѣхъ этихъ случаяхъ она говоритъ свободно и смѣло, безъ всякихъ обиняковъ и церемоній; по ея увѣренію, въ настоящее время она не имѣетъ надобности прибѣгать къ писанію между строкъ, а имѣетъ полную возможность брать прямо каждаго быка за рога, не прибѣгая къ иносказаніямъ и ширмамъ. — Все это должно дѣйствовать на читателя самымъ успокоивающимъ образомъ, такъ что онъ и здѣсь можетъ уснуть совершенно спокойно, вполнѣ положившись на неусыпность этой «русской печати»..

Но, бодрствуя надъ внутренними вопросами, квіетистическая пресса все-таки предпочитаетъ имъ иностранные вопросы, или, лучше сказать, иностранныя сношенія и отношенія Россіи, которыя составляютъ любимѣйшій предметъ ея, особенно въ послѣднее время. Для укрѣпленія нравственной связи, единомыслія и солидарности съ своими читателями, она старается и въ нихъ развить вкусъ къ внѣшнимъ дѣламъ, выставляя этотъ сюжетъ въ самомъ привлекательномъ видѣ. Любопытны при этомъ тѣ средства, которыя она употребляетъ для достиженія этой цѣли. Такъ напр., примѣнительно къ современнымъ обстоятельствамъ пущена въ ходъ слѣдующая фраза: славянскій вопросъ — русскій вопросъ, которая прямо намекаетъ на то, что кто занимается славянскимъ вопросомъ, тотъ собственно занимается русскими вопросами, и что разрѣшивши, повидимому, внѣшній славянскій вопросъ, мы тѣмъ самымъ рѣшимъ и наши внутренніе, домашніе вопросы. Автора этой фразы и его единомышленниковъ наши ученые провозгласили «апостолами разума и народнаго сознанія». Но приводятся и болѣе курьезныя основанія въ пользу предпочтенія внѣшнихъ вопросовъ внутреннимъ. Если сказать правду, такъ разсуждаетъ эта русская печать, то собственно внутреннихъ вопросовъ у насъ нѣтъ никакихъ. И, въ самомъ дѣлѣ, допрашиваетъ она, какіе это такіе вопросы и гдѣ они? Кто ихъ поднималъ? Я и сама была бы очень рада позаняться внутренними вопросами; но что же мнѣ дѣлать, когда ихъ нѣтъ. Дайте, пожалуйста, эти вопросы, укажите мнѣ ихъ, и я буду очень вамъ благодарна за это; я стану тогда волноваться изъ-за этихъ вопросовъ, увлекусь ими и увлеку своихъ читателей, стану считать ихъ интереснымъ сюжетомъ. Но вѣдь вы сами же видите, что такихъ вопросовъ нѣтъ; поневолѣ приходится развлекать себя и занимать публику внѣшними вопросами.

Одинъ злостный англійскій писатель точно подсмотрѣлъ секретъ нашей русской печати и угадалъ ея тайные помыслы и желанія и потому высказалъ мысль, что русскіе вообще занимаются внѣшними дѣлами и не любятъ заниматься внутренними вопросами вовсе не потому, чтобы у нихъ не было такихъ вопросовъ, а просто отъ скуки, такъ что всякій предпріимчивый русскій, подобно скучающей женщинѣ, охотнѣе мѣшается въ чужія дѣла, чѣмъ занимается своими собственными дѣлами. Одни смотрѣли на это мнѣніе просто какъ на шутку, какъ на красное словцо; другіе же были возмущены имъ, какъ злою ироніей и злонамѣренной клеветой. И что же? не прошло и полгода, какъ въ русской квіетистической печати появилось прямое, буквальное и разительное подтвержденіе мнѣнія англичанина, и притомъ со стороны тѣхъ, которые наиболѣе были возмущены этимъ мнѣніемъ. Именно въ этой печати было высказано безцеремонно, откровенно и прямо, что хотя у насъ и есть внутренніе вопросы, — такъ какъ безъ такихъ вопросовъ и жить нельзя, — но что они очень скучны, всѣмъ надоѣли хуже горькой рѣдьки, и потому заниматься ими скучно и ими можно навести только скуку на читателей. Можно было бы говорить, напр., объ администраціи, о нашихъ бумажныхъ деньгахъ, о земствѣ и т. п.; но все это старо, избито, пережевано и всѣмъ надоѣло до тошноты, и читателя этимъ не увлечешь. Понятно, послѣ этого, съ какимъ удовольствіемъ можно броситься, среди этой всепожирающей скуки, на какой-нибудь интересный внѣшній вопросъ. И, въ самомъ дѣлѣ, развѣ же не во сто разъ интереснѣе и веселѣе схватиться съ Европой и припугнуть ее славянствомъ, сцѣпиться съ западноевропейской прессой, продернуть новаго Шейлока или потрепать разлагающійся трупъ Турціи? Во всемъ этомъ, конечно, не будетъ ничего стараго, избитаго, пережеваннаго, а все будетъ ново, свѣжо, оригинально. - Англичанинъ, вѣроятно, и не воображалъ, что его шутка окажется такой горькой правдой, если не относительно русскихъ вообще, то относительно русскихъ публицистовъ.

Наконецъ, еще однимъ мотивомъ, побуждающимъ ту часть русской печати, о которой мы говоримъ, предпочитать внѣшніе вопросы внутреннимъ, служить ея особенная заботливость о поддержаніи національнаго достоинства, національной чести и гордости. Самое національное достоинство она понимаетъ тоже исключительно во внѣшнемъ или международномъ смыслѣ, совершенно упуская изъ виду то, что и національное достоинство, также какъ, напр., политика, можетъ быть и внѣшнимъ, и внутреннимъ, и что нужно заботиться о сохраненіи какъ того, такъ и другого. И притомъ поддержаніе внутренняго національнаго достоинства гораздо сподручнѣе частнымъ усиліямъ печати, чѣмъ поддержаніе международной чести и международнаго ранга, — что составляетъ задачу тѣхъ, которые призваны къ этому самою судьбою. А между тѣмъ относительно внутренняго достоинства эта печать совершенно спокойна; она вполнѣ полагается на благодѣтельную силу времени и на благотворное естественное теченіе вещей, — будучи увѣрена, что постепенныя, чередующіяся реформы, какъ волны, стройно бѣгущія при постоянномъ вѣтрѣ, вынесутъ нашъ корабль въ благодатную пристань. Тѣмъ страннѣе, что печать не имѣетъ подобной же увѣренности относительно внѣшняго международнаго достоинства и такъ усиленно заботится о его поддержаніи. Она гордится тѣмъ, что она будто бы оживила сознаніе этого достоинства, и вообще это достоинство составляетъ ея любимую тему, хотя она никакъ не можетъ уяснить себѣ, что это за вещь такая — національное достоинство, и представляетъ его себѣ то въ видѣ національныхъ стремленій, то въ видѣ какого-то національнаго принципа и, наконецъ, приходитъ къ тому заключенію, будто бы чувство національнаго достоинства воспитываетъ и чувство индивидуальной чести. Всѣ эти сужденія о благотворныхъ дѣйствіяхъ сознанія національнаго достоинства представляются очень странными, если ихъ сопоставить съ сужденіями той же печати объ Англіи и англичанахъ. Едва ли у кого-либо такъ развито и такъ щекотливо чувство національнаго достоинства, какъ у англичанъ, такъ ревниво охраняющихъ свои національныя стремленія и національные интересы; и, однако же, едва ли въ политикѣ какого-нибудь другого народа найдется столько безобразій, столько эгоистическихъ, недобросовѣстныхъ и безчестныхъ поступковъ, сколько нашла ихъ наша печать въ англійской политикѣ.

Изъ другихъ темъ, развиваемыхъ этою частью печати, наиболѣе характерны тѣ, въ которыхъ она констатируетъ и доказываетъ фактъ коренного переворота, совершившегося въ обществѣ и литературѣ сравнительно съ прошлымъ временемъ, о которомъ она вспоминаетъ съ негодованіемъ и которое представляется ей какимъ-то мрачнымъ эпизодомъ, какимъ-то маревомъ и дымомъ, какимъ-то тяжолымъ кошмаромъ. Вотъ нѣкоторыя изъ ея параллелей, изъ ея сопоставленій sonst und jerzt.

Прежде будто бы въ нашемъ обществѣ колебалось уваженіе къ военному дѣлу и объ этомъ будто бы заботились передовые мыслители. Теперь же, говоритъ эта печать, мы мало по-малу начинаемъ приходить въ себя, послѣ всѣхъ дурмановъ, напущенныхъ въ нашу атмосферу умственнымъ броженіемъ шестидесятыхъ годовъ. Военному ремеслу, военному дѣлу отводиться опять въ общественныхъ понятіяхъ то подобающее имъ мѣсто въ органическихъ функціяхъ государства, которое хотѣли у нихъ оспаривать передовые (въ ироническомъ смыслѣ) мыслители. Какіе это такіе мыслители, — объ этомъ не говорится.

Прежде искусство было въ загонѣ, въ пренебреженіи; его или презирали, или порабощали на служеніе злобамъ дня. Теперь же искусство снова входитъ въ почетъ. Несомнѣнно, увѣряетъ печать, что потребность въ искусствѣ и жажда наслажденія имъ становится съ каждымъ годомъ все ощутительнѣе, все осязательнѣе въ нашемъ обществѣ. Оно чаще и чаще переносится въ ту область, гдѣ легко и блаженно дышется ему и гдѣ основное свойство самаго предмета не зависитъ отъ того хамелеона, котораго называютъ временемъ и злобою дня. Это — область искусства, безконечнаго, безсмертнаго, божественнаго и т. д. Потребность въ впечатлѣніяхъ, производимыхъ пластическими искусствами, развивается у насъ съ каждымъ днемъ. Вкусъ къ хорошей музыкѣ у насъ опредѣлился вполнѣ. Сценическое искусство мы теперь болѣе способны цѣнить, чѣмъ Европа, — что доказалъ Росси, который утверждалъ, что ему во всей Европѣ еще нигдѣ не приходилось встрѣчать такую сочувственную ему и сочувственную искусству публику какъ наша. И, въ самомъ дѣлѣ, кто не восторгался Росси, кто не платилъ ему дани удивленія? На обѣдѣ въ честь его присутствовала вся столичная интеллигенція, имѣющая фраки, — безъ фраковъ никто не допускался. Но всего знаменательнѣе то, что игрою Росси восторгалась и жадно въ нее впивалась наша молодежь, которая, значитъ, поняла, что именно въ искусствѣ заключается это забвеніе и блаженство, какого не въ силахъ дать намъ та реальность жизни, о которой, увы! такъ много хлопотали наши передовики. — Такой же поворотъ совершился и въ живописи. Прежде русская живопись и даже русская скульптура, втеченіе цѣлаго ряда лѣтъ, пробавлялись жалкимъ культомъ тенденціозной мазни, изображали всѣхъ этихъ купцовъ-самодуровъ, бѣдныхъ невѣстъ, изможденныхъ тружениковъ и забитыхъ (въ ироническомъ смыслѣ) мужиковъ. Теперь же наступилъ конецъ всѣмъ этимъ безобразнымъ идоламъ злобы дня и всякой гражданской скорби, которые ставились задачею для русскихъ художниковъ и которыми сбито съ толку и погублено въ конецъ цѣлое поколѣніе русскихъ художниковъ. Теперь настало время такихъ произведеній, какъ Неронъ, собиравшій вокругъ себя несмѣтныя толпы восторженныхъ и удивленныхъ поклонниковъ. И что всего знаменательнѣе, такъ это то, что передъ этой картиной преклонилась молодежь, и молодые художники поднесли творцу ея лавровый вѣнокъ.

Такая же радикальная перемѣна и въ такомъ же смыслѣ совершилась, по мнѣнію этой части прессы, и въ литературѣ. Прежде литературные органы гонялись за направленіемъ, стремились выдерживать его, щеголяли направленіями. Теперь же мода на направленія прошла: никто не спрашиваетъ и не заботится о направленіяхъ; погоня за направленіемъ считается ребячествомъ и вздоромъ. Нынѣшніе критики признали вздоромъ этотъ штанд-пунктъ направленія, съ которымъ мы до одури возились втеченіе цѣлой четверти вѣка, эту совмѣстность двухъ мѣръ и двухъ вѣсовъ, примѣняемыхъ по соображенію того, подходитъ или не подходитъ данное произведеніе искусства къ извѣстной программѣ, укладывается оно или не укладывается на прокустовомъ ложѣ извѣстнаго сорта. Прежде литературная честь пользовалась почетомъ, ею дорожили, о сохраненіи ее заботились и не сохранившіе ея получали хоть какое-нибудь возмездіе. Теперь же литературная честь сдѣлалась посмѣшищемъ, вещью, нестоющею выѣденнаго яйца; слово частный литераторъ или органъ сдѣлалось равнозначущимъ слову глупый литераторъ или органъ. Теперь литературные органы раздѣляются на умные и ловкіе, которые умѣютъ и невинность соблюсти и капиталъ пріобрѣсти, на органы глупые и неловкіе, добросовѣстность которыхъ простирается до претерпѣванія разныхъ невзгодъ, но которые не умѣютъ привлечь къ себѣ подписчиковъ и достигнуть разныхъ другихъ выгодъ. Надъ этими послѣдними органами ныньче всѣ смѣются, и всякій указываетъ на нихъ пальцами.

Прежде въ литературѣ преобладала тенденціозность, обличительное направленіе, растравленіе своихъ ранъ, раскрытіе своихъ язвъ, разбереженіе своихъ болячекъ, самобичеваніе. Теперь же литература взялась за умъ: бросила всякія тенденціозности и обличенія, принялась за славословія и самопревозношеніе и думаетъ уврачевать всѣ наши раны, язвы и болячки посредствомъ поливанія ихъ елеемъ забвенія или панегирика. Нынѣшніе публицисты съ брезгливостью и отвращеніемъ оглядываются назадъ и озираются на послѣднее двадцатилѣтіе, когда бичеваніе считалось обязанностью совершенно такъже, какъ прежніе педагоги считали своею обязанностью непремѣнно по субботамъ перепороть весь классъ, когда наша литература, поэзія и бельлетристика, за исключеніемъ двухъ графовъ Толстыхъ, похожа была на какую-то нескончаемую панихиду, прерываемую мѣстами «дикимъ ораньемъ спившагося съ горя мужика» (?), когда мы подмѣчали вокругъ себя однѣ лишь темныя или уродливыя черты нашего быта, нравовъ, личныхъ характеровъ, а затѣмъ словно катарактъ настилался на наши зрачки, лишь только предметы нашего наблюденія изъ мрачныхъ, безотрадныхъ цвѣтовъ, которыми мы привыкли облекать ихъ, выдѣляютъ неожиданно свѣтлые, утѣшительные оттѣнки, такъ что мы этихъ оттѣнковъ не видѣли и не хотѣли видѣть, когда намъ любо было легкое отрицаніе огуломъ, ругань во всю моготу глотки и т. д. Да, глубокомысленно провозглашаютъ модные публицисты бичеваніе вещь хорошая и отрезвляющая, когда оно становится орудіемъ великаго таланта, который способенъ глаголомъ жечь сердца людей, но то само и просто бичеваніе, которымъ занималась русская литература почти вся поголовно втеченіе столькихъ лѣтъ, выродилось въ безцѣльное глумленіе и обратило общество не къ Западу и не къ Востоку, а къ кокоткамъ, кокодесамъ, биржевой игрѣ, къ созерцанію красоты своего живота, къ полнѣйшему національному индифферентизму. Правда, правда, восклицаетъ при этомъ цѣлый хоръ, всѣ наши бѣды произошли отъ обличительной литературы, отъ тенденціозности; благодаря этой литературѣ, настало владычество кокотокъ, завладѣвшихъ всѣмъ, что было прежде тенденціозно. Въ доказательство этого приводятся разные анекдоты изъ великосвѣтской жизни и, между прочимъ, анекдотъ о томъ, какъ одинъ великосвѣтскій франтъ, получивши телеграмму, приглашавшую его пріѣхать къ умирающему отцу, чтобы проститься навѣки съ виновникомъ дней своихъ, бросилъ ее въ печку, не поѣхалъ къ отцу, а отправился съ кокоткой на пикникъ. Вотъ какъ извратила обличительная тенденціозная литература великосвѣтскихъ повѣсъ, которые, какъ извѣстно, были усердными читателями и горячими поклонниками этой литературы. Чтобы хоть сколько-нибудь ослабить владычество кокотокъ, нынѣшняя литература на время становится обличительною, и сама начинаетъ обличать этихъ дамъ, утверждая, что въ нихъ нѣтъ ничего особенно хорошаго, такого, чѣмъ бы можно было увлекаться и для чего стоило бы жертвовать чѣмъ-нибудь для нихъ. Одинъ изъ писателей, невхожій, по его словамъ, въ волшебный міръ модныхъ кокотокъ, но судящій объ немъ по представительницамъ его, появляющимся въ театрахъ, даетъ такое увѣреніе: «ни для одной изъ нихъ, клянусь вамъ, я не только не рѣшился бы, жертвовать собственною жизнью, но и жизнью китайскаго мандарина». Столь же повинна прежняя обличительная и тенденціозная литература и въ биржевой игрѣ и служеніи животу: нынѣшніе биржевые игроки, акціонерные мошенники и служители мамоны - это все ученики и послѣдователи этой прессы, и не будь она обличительною и тенденціозною, они всѣ предавались бы теперь честной и общеполезной дѣятельности.

Прежняя литературная критика дошла до абсурда, до невозможности идти далѣе; на основаніи ея указаній, совѣтовъ и рецептовъ не сдѣлано было ничего путнаго; она губила таланты, сбивая ихъ съ толку и съ истиннаго пути, и содѣйствовала одичанію литературы. Вотъ что говоритъ одинъ изъ нынѣшнихъ критиковъ объ этой прежней критикѣ:

«Кто, подобно мнѣ, имѣлъ терпѣніе прочитать всѣ четыре тома Добролюбова и всѣ тѣ томы Писарева, въ которыхъ говорится о беллетристикѣ, поэзіи и вобще объ искусствѣ, тотъ знаетъ, что у насъ, съ конца пятидесятыхъ годовъ, существуетъ и большимъ вліяніемъ пользуется особая школа критики, отнюдь непохожая на то, что зовутъ критикой въ образованныхъ странахъ Запада. Критика эта считаетъ себя представительницей реализма; слова: реальный, реальность, реализмъ не сходятъ у нея съ устъ; но тотъ весьма ошибся бы, кто счелъ бы ее солидарною со школой поэтовъ-реалистовъ, появившеюся въ Англіи, Германіи и у насъ, въ сороковыхъ годахъ - со школой Диккенсовъ, Теккереевъ, Густавовъ, Фрейтаговъ, Тургеневыхъ, Гончаровыхъ и Писемскихъ. Напротивъ, за немногими исключеніями, носившими характеръ частныхъ обмолвокъ, критика Добролюбова и его многочисленныхъ подражателей относилась съ полнѣйшимъ пренебреженіемъ какъ къ огромному таланту, такъ и къ новой методѣ представителей этой школы, то есть, именно, къ двумъ важнѣйшимъ, отличительнымъ ихъ чертамъ, и если иногда поощряла того или другого изъ нихъ своею похвалою, то не за талантъ и не за методу композиціи; у этой критики на умѣ было другое (?). Вслѣдствіе этого (чего?) подражатели Добролюбова, вскорѣ послѣ его смерти, шумно и эффектно разошлись съ нѣкоторыми изъ наиболѣе выдающихся представителей реализма въ бельлетристикѣ (вѣроятно, съ гг. Тургеневымъ и Писемскимъ), шумно и эффектно продернули ихъ въ журнальныхъ рецензіяхъ (однако, какъ же жестоко посмѣялась судьба надъ самими антидобролюбовскими критиками: они сами должны были продернуть выдающагося представителя реализма, г. Тургенева, и продернули съ неменьшею рѣзкостью, чѣмъ это дѣлали подражатели Добролюбова) и затѣмъ изолировались на крутой и, по мнѣнію легковѣрныхъ читателей, высокой и мало доступной скалѣ. Отрицать можно только во имя чего-нибудь положительнаго (неужели?): отрицая всякую заслугу въ даровитыхъ, умныхъ, изящныхъ, современно-развитыхъ писателяхъ, до тѣхъ поръ, по общему мнѣнію, стоявшихъ во главѣ современной литературы, эти проповѣдники новаго слова заставили предположить, что реальной критикѣ соотвѣтствуетъ, если не въ дѣйствительности, то въ идеѣ, какой-то особый видъ реальнаго искусства, который, рано или поздно, появится и въ жизни и окажется практическимъ примѣненіемъ и осуществленіемъ началъ этой критики. Дѣйствительно, недолго заставили себя ждать произведенія поэзіи и бельлетристики, въ которыхъ начала Добролюбова явились пропущенными черезъ горнило вдохновенія и возведенными въ перлъ созданія.»

Само собою разумѣется, что эти произведенія были образцомъ безвкусія, безобразія и нелѣпости. Но не таковы были результаты нынѣшней антидобролюбовской критики, абсолютно тожественной съ критикою образованныхъ странъ Запада: она принесла блестящіе плоды; она воспитывала и развивала геніевъ; подъ ея вліяніемъ зародилось и созрѣло такое невиданное, такое колоссальное произведеніе, какъ «Анна, Каренина», этотъ образецъ безтенденціозности и квіетизма. Трудно найти другое произведеніе, которое до такой степени способно было бы занимать и усыплять, возбуждать и въ то же время повергать въ сладостную апатію и сладострастную нѣгу; при внѣшней увлекательной занимательности оно не имѣло затрудняющаго серьезнаго содержанія; при внѣшней благопристойности, даже элегантности и изяществѣ оно очень осязательно и сильно щекотало разныя пріятныя вожделѣнія. За то же съ какимъ шумнымъ и горячимъ восторгомъ, съ какою захлебывающеюся радостью встрѣтили наши квіетисты это произведеніе! Они рѣшительно не находили достаточно сильныхъ словъ для выраженія своихъ похвалъ этому произведенію и своей неописанной радости. По ихъ мнѣнію, это - великое созданіе, реальнѣйшее изъ реальныхъ, наилучшій перлъ и вѣнецъ русской литературы, такъ что когда Европа спроситъ насъ, что создала русская литература самаго лучшаго, — то мы съ гордостью можемъ указать на «Анну Каренину». Въ этомъ созданіи страсть и любовь изображены такъ, какъ не изображали ихъ ни Тургеневъ, ни Гоголь, ни Пушкинъ. Нынѣшніе критики отыскали въ «Аннѣ Карениной» даже серьезное «общественное» значеніе и рѣшили, что ею могутъ не увлекаться только ретрограды (sіc) и равнодушные. А общественное ея значеніе состоитъ, видите-ли, въ томъ, что въ ней любовь представлена въ реальной наготѣ, сведена съ психологическаго пьедестала на физіологическую, матеріальную почву, на инстинктъ сладострастія. Критики, вѣроятно, забыли при этомъ, что еще тургеневскій Базаровъ изрекъ такое правило на счетъ любви: «нравится тебѣ женщина — старайся прежде всего добиться отъ нея толку», и самъ поступалъ сообразно съ этимъ правиломъ, когда трясся и дрожалъ, какъ сладострастный звѣрь, передъ Одинцовой, которая ему понравилась. Но этимъ критикамъ не столько была пріятна сама «Анна Каренина», сколько любо было то, что она имѣла большой успѣхъ въ публикѣ, что ее всѣ читали и зачитывались ею, — въ чемъ они видѣли знаменіе времени, отрадное и многоговорящее явленіе. Это явленіе доказывало имъ, что никакая тенденціозная ложь, какъ ни старались отравлять ею насъ втеченіе цѣлаго десятилѣтія, не была въ состояніи убить въ русской публикѣ ни чувства художественной красоты, ни потребности въ ней. Если въ нашей печати не перевелись еще кое-какіе послѣдніе могикане нашего Sturm und Drang періода, неодобряющіе «Анны Карениной», то масса читателей относится къ нимъ съ тою безмолвною улыбкою, что обиднѣе всякой полемики, и добрые могикане, для которыхъ каждый сапожникъ все еще продолжаетъ быть выше Шекспира, чувствуютъ это, и съ каждымъ днемъ все пуще рѣдѣетъ ихъ сиротѣющая семья, все нерѣшительнѣе и глуше звучатъ ихъ растерянные голоса. — Словомъ, опять наша взяла, публика снова возвращается къ намъ, и снова наступаютъ золотыя времена, предшествовавшія послѣднему двадцатилѣтію.

Кромѣ перечисленныхъ выше мотивовъ, разсматриваемая нами часть русской печати много занимается еще въ послѣднее время, примѣнительно къ современнымъ событіямъ, перифразомъ и повтореніемъ славянофильскихъ темъ и распространеніемъ славянофильскихъ тенденцій. Славянофиламъ теперь повезло; на ихъ улицѣ праздникъ. Указывая на охватившее публику сочувствіе къ славянамъ, они съ гордостью напоминаютъ о томъ, что они уже давно проникнуты этимъ сочувствіемъ, что оно составляетъ одинъ изъ основныхъ догматовъ ихъ школы, которая отъ него и получила свое названіе. Событія оправдали славянофиловъ, т. е., собственно оправдали только ихъ сочувствіе къ славянамъ и притомъ оправдали далеко не въ томъ видѣ, въ какомъ это сочувствіе проповѣдуется славянофилами; между тѣмъ это оправданіе дѣлаетъ скачокъ и незамѣтно переносится на всю систему славянофильскаго ученія, на всѣ его положенія. Славянофилы были правы, когда горѣли сочувствіемъ къ славянамъ и старались возбудить сочувствіе къ нимъ въ другихъ; слѣдовательно, они правы и во всѣхъ пунктахъ своего ученія. Они уже давно хлопотали о томъ, чтобы какъ-нибудь оказать помощь славянамъ, вступиться за нихъ и содѣйствовать ихъ освобожденію, а теперь подобными стремленіями проникнуто все общество, весь народъ; слѣдовательно, они отлично понимаютъ духъ народа, слѣдователъно все, что они ни проповѣдуютъ, согласно съ духомъ народа. Вслѣдствіе такого невольнаго софизма кредитъ славянофиловъ и ихъ ученія сильно поднялся; они сдѣлались героями дня, а ихъ ученіе стало входить въ моду. Ужъ если въ настоящее время вошли въ моду куклы-славянки, то какъ же могло остаться въ забвеніи или въ тѣни ученіе, все основанное повидимому на любви къ братьямъ-славянамъ? Экстравагантныя, мрачныя стороны славянофильства забыты; всѣ помнятъ только его отношенія къ бѣдствующимъ славянамъ. Главы славянофильства считаются истинными выразителями воли и стремленій русскаго народа, полномочными представителями русскаго общественнаго мнѣнія, апостолами народнаго сознанія; говорятъ, будто бы, съ одной стороны, либерализмъ проникаетъ въ сферу славянофильства, а съ другой, славянофильство проникаетъ въ либерализмъ. Вслѣдствіе всего этого, даже и тѣ, которыхъ собственно нельзя назвать славянофилами, настраиваются на славянофильскій тонъ и проповѣдуютъ славянофильскія ученія, и теперь не рѣдкость встрѣтить въ печати разсужденія на славянофильскія темы, что русскій народъ есть наилучшій, первый народъ въ мірѣ; что онъ только одинъ изъ всѣхъ народовъ сохранилъ, подобно древнему Израилю въ Ветхомъ Завѣтѣ, истинную религію и нравственность, истинную свободу духа и воли, истинное государственное устройство и истинныя начала общественнаго быта; что пѣсенка Европы и всѣхъ цивилизованныхъ народовъ уже спѣта, что они близки къ банкротству, къ старческой немощи и должны будутъ умереть, или обновиться и переродиться посредствомъ славянскаго духа или, собственно, посредствомъ русскаго народа, наиболѣе полнымъ образомъ воплотившаго въ себѣ славянскій духъ; что изъ Россіи выйдетъ тотъ новый свѣтъ, который озаритъ Западъ и укажетъ ему новый путь для его дальнѣйшаго развитія и т. д. Но объ этихъ темахъ мы когда-нибудь поговоримъ особо.

Болѣе общихъ, болѣе серьезныхъ и глубокихъ темъ эта печать не трогаетъ; своихъ собственныхъ темъ въ этомъ родѣ она не имѣетъ. Но она даже не занимается противодѣйствіемъ подобнымъ темамъ, фигурировавшимъ нѣкогда въ ненавистной для нея прежней литературѣ. Только изрѣдка и кое гдѣ раздаются въ ней легкія насмѣшки надъ строителями алюминіевыхъ дворцовъ и т. п.

И вообще преимущественныя старанія этой прессы направлены не на содержаніе, а на форму. Въ ея глазахъ самый непростительный литературный недостатокъ, самое тяжкое литературное преступленіе есть скука, или скучнота и мрачность; она даже любитъ войну потому между прочимъ, что во время войны весело, интересно, тогда какъ отъ мира вѣетъ скукой. Всѣ ея усилія направлены къ тому, чтобы читатель не скучалъ, не хандрилъ, не предавался мрачнымъ мыслямъ, а былъ бы веселъ, доволенъ, спокоенъ и упивался бы постоянно надеждами и радостными мечтами; оттого-то ей и былъ такъ противенъ минорный, панихидный, самобичевательный тонъ прежней литературы. Чѣмъ забавлять и веселить читателя — это вопросъ не важный; вѣдь, извѣстное дѣло чѣмъ бы дитя ни забавлялось, только бы не плакало. Все невеселое, головоломное, все, вызывающее на размышленіе, а тѣмъ паче возбуждающее досаду или жолчь, никогда не должно появляться на печатной бумагѣ; литературный горизонтъ долженъ быть чистъ отъ всякихъ темныхъ точекъ, а если онѣ и появятся, то нужно освѣтить ихъ хоть искусственнымъ, фантастическимъ свѣтомъ, нужно скрасить ихъ. Эта печать, подобно пчелѣ, изъ всего высасываетъ только одно сладкое, т. е. веселое, забавное, развлекательное; она, какъ самый страстный охотникъ, гоняется за необыкновенными происшествіями, за курьезными казусами, за всякими пассажами и событіями, которые могутъ интересовать праздное любопытство, за скандалами и мордобитіями, за анекдотами, за кровавыми или пикантными процессами. Въ довершеніе всего, она даже не брезгаетъ великосвѣтскимъ комеражемъ и питаетъ увѣренность, что имъ будутъ интересоваться всѣ, особенно женщины, исключая провинціальныхъ барынь, зараженныхъ-де тѣмъ юродивымъ радикализмомъ, который, давно изжитый въ столицахъ, еще пока доживается въ отдаленныхъ отъ нихъ областяхъ Россіи. При чтеніи иныхъ статеекъ съ подобнымъ комеражемъ такъ и кажется, будто онѣ написаны какимъ-нибудь лакеемъ-камардиномъ, ораторствующимъ передъ своей братіей и желающимъ пустить пыль въ глаза своею близостью къ господамъ и своимъ знаніемъ господскихъ дѣловъ передъ кучерами, которые стоятъ гораздо дальше отъ господъ и не обладаютъ этимъ знаніемъ.

Рядомъ съ этою квіетистическою частью печати стоитъ другая часть, которую можно назвать беззаботною, небрежною и даже апатическою. Что же она дѣлаетъ? Какъ она относится къ своей сосѣдкѣ? Видимо, она отстраняется отъ нея, не желаетъ родниться съ нею и дѣлать съ нею общее дѣло, не помогаетъ ей, не симпатизируетъ ея идеямъ, цѣлямъ и стремленіямъ, не питаетъ къ ней дружбы. Но зато она не обнаруживаетъ и враждебности къ своей сосѣдкѣ, не борется съ нею, не противодѣйствуетъ ей, не старается отнимать у нея послѣдователей и привлекать ихъ на свою сторону. Она точно не замѣчаетъ своей сосѣдки, совершенно игнорируетъ ее, какъ будто бы ей самой принадлежитъ вся арена литературы и кромѣ нея одной на этой аренѣ нѣтъ никого другого, съ кѣмъ бы ей слѣдовало считаться. Трудно сказать навѣрное, почему именно беззаботная сторона прессы оставляетъ безъ вниманія, игнорируетъ квіетистовъ. Если она, это дѣлаетъ потому, что считаетъ ихъ нестоющими вниманія и занятіе ими ненужным, излишнимъ и безплоднымъ, такъ какъ ихъ тендендціи никого не могутъ соблазнить и увлечь, то это, по нашему мнѣнію, совершенно несправедливо. Если же она не занимается ими вслѣдствіе какихъ-нибудь внѣшнихъ, случайныхъ причинъ, вслѣдствіе разныхъ политическихъ разсчетовъ, дипломатическихъ соображеній и всякихъ Rucksіchten, то это крайне прискорбно и заслуживаетъ всякаго сожалѣнія. — Но дѣлаетъ ли она и какъ же она дѣлаетъ свое положительное дѣло, состоящее не въ противодѣйствіи другимъ, а въ собственномъ прямомъ дѣйствіи? Да, она дѣлаетъ свое дѣло, но, къ сожалѣнію, дѣлаетъ его небрежно, какъ бы нехотя, безъ одушевленія и увлеченія, а съ холодностью, весьма близкою къ апатіи. Странно сказать, даже квіетистическая пресса обнаруживаетъ въ своей работѣ больше энергіи и жара; даже она не такъ беззаботна и апатична, какъ ея сосѣдка. Кажется, какъ будто въ беззаботной литературѣ нѣтъ проникающихъ и одушевляющихъ ее идей, нѣтъ настоятельныхъ, живо сознаваемыхъ и чувствуемыхъ потребностей и нуждъ, нѣтъ дорогихъ цѣлей и любимыхъ тенденцій, нѣтъ опредѣленнаго литературнаго плана, чѣмъ заниматься, что дѣлать, что проводить и къ чему стремиться. Кажется, какъ будто совсѣмъ упущено изъ виду или утеряно сознаніе о цѣляхъ литературы и назначеніи журналистики, какъ будто никто и понятія не имѣетъ о томъ, что возможна, а иногда бываетъ необходима такъ-называемая воинствующая пресса, ведущая страстную борьбу съ врагами въ союзѣ съ друзьями. Все въ этой литературѣ случайно или носитъ на себѣ слѣды самоприневоливанія. Она какъ-нибудь и кое-какъ коротаетъ свое время, живетъ vom Fall zu Fall, перебивается изо дня въ день, радуясь каждый разъ, что миновалло прошлое время и свалена съ плечъ прошлая обуза, и съ неудовольствіемъ подумывая о томъ, чѣмъ наполнить наступающее время и какъ справиться съ предстоящей обузой. Громадное большинство статей этой литературы написано такъ, какъ будто авторы ихъ живутъ среди блаженной Аркадіи, гдѣ нѣтъ ни печали, ни воздыханія, гдѣ ничто не можетъ взволновать ихъ, ничто не можетъ вывести ихъ изъ спокойно созерцательнаго настроенія, гдѣ время терпитъ, дѣло ждетъ и въ лѣсъ не убѣжитъ, гдѣ поэтому можно на досугѣ предаться разнымъ любомудрымъ размышленіямъ, вродѣ того: «доѣдетъ ли то колесо, еслибы случилось, до Казани?» и гдѣ человѣкъ можетъ вполнѣ посвятить себя подобнымъ размышленіямъ, такъ какъ у него ничѣмъ другимъ не наполненъ и не занять умъ, ничего не накипѣло на сердцѣ и не наболѣло на душѣ и которому поэтому все равно, чѣмъ бы ни занять свой пытливый умъ, только бы занять. Вслѣдствіе этого темы статей поражаютъ неожиданностью, абсолютностью и отрѣшенностью отъ всякихъ условій мѣста, времени и обстоятельствъ. Одинъ изъ такихъ аркадскихъ литераторовъ погружается въ глубь сѣдой древности, другой поднимается въ туманныя выси натурфилософіи, третій набрасывается на первый попавшійся на глаза предметъ, будь то цѣлая бричка, или одно колесо тарантаса. Зачѣмъ и почему разрабатываются подобная темы? какая дальнѣйшая или конечная цѣль одушевляетъ автора? какую общую мысль онъ стремится заронить въ голову читателя или какое чувство пробудить въ немъ? — это все вопросы напрасные и праздные. Тема разрабатывается для самой темы, чтобы ее исчерпать всю — и больше ничего.

Эта часть печати, въ противоположность квіетистамъ, не отвергаетъ существованія внутреннихъ вопросовъ, не чуждается ихъ, но занимается ими, повидимому, очень усердно, ставя для себя спеціальной задачей внутреннее обозрѣніе внутреннихъ вопросовъ и событій. Но и эти вопросы маловозбуждаютъ и одушевляютъ ее, и ими она занимается съ обычной апатіей, больше для проформы и очистки совѣсти, чѣмъ по внутреннему влеченію и увлеченію. Статьи по этимъ вопросамъ тоже не выливаются свободно изъ переполненнаго ума авторовъ, не вырываются стремительно съ сильною упругостью, происходящею отъ внутреннего жара, но такъ сказать выжимаются и вытягиваются съ усиліемъ, съ натугой. Авторъ наудитъ какихъ-нибудь матеріаловъ изъ газетъ, или надергаетъ изъ какихъ-нибудь спеціальныхъ рессурсовъ и даже не нанизываетъ ихъ на одну красную или бѣлую нитку, а просто валитъ въ кучу, выкладываетъ ихъ непереваренными, неосвѣщенными какой-нибудь мыслью и не согрѣтые чувствомъ и, наконецъ, что всего хуже пересыпаетъ всю эту дребедень и сдабриваетъ ее либеральными фразами. Ужъ сколько разъ твердили, что фраза губитъ, развращаетъ насъ; однакоже владычество фразы и фразерства не умаляется, а усиливается. Прекрасныя фразы господствуютъ какъ въ жизни, такъ и въ литературѣ, занимающейся придумываніемъ, разработкою и шлифовкою фразъ, — и все это фразы пустыя, бездушныя и лицемѣрныя, хотя и либеральныя. Иная статья, повидимому, до того проникнута гражданскою скорбью, до того намочена гражданскими слезами, что съ совершенною увѣренностью можно было бы ожидать, что она растрогаетъ читателя до глубины души, повергнетъ его въ отчаянную скорбь, и онъ также зальется спасительными слезами, оживетъ, возродится, въ немъ воскреснуть лучшія мысли и чувства и онъ сдѣлается хорошимъ гражданиномъ изъ узкаго эгоиста или изъ апатичнаго вахлака. Но ничего не бывало; слезы и гражданская скорбь ни мало не дѣйствуютъ на читателя, либеральныя фразы отскакиваютъ отъ него, какъ горохъ отъ стѣны. Онъ, правда, любуется ими, прихваливаетъ и заучиваетъ ихъ и при всякомъ удобномъ случаѣ самъ пускаетъ ихъ въ дѣло, оставаясь въ сущности тѣмъ же человѣкомъ, какимъ былъ прежде. Очевидно, все это происходитъ отъ того, что у самаго творца эти фразы не были продуманы и прочувствованы, не вырвались свободно и естественно, какъ непосредственное свѣжее выраженіе живой собственной мысли и искренняго неподдѣльнаго чувства, а насильственно вымучены или безъ толку подхвачены съ чужого голоса для блеска и эффекта, для прикрасы и прикрытія скудомяслія и отсутствія всякихъ чувствъ, — что это, словомъ, пустыя звонкія фразы, а не настоящее человѣческое слово. Вѣроятно, правду же говоритъ старинный афоризмъ,что до сердца доходитъ только то, что само исходитъ изъ сердца, и проникаетъ до мозга только то, что органически сложилось въ мозгу.

Разсматриваемая нами часть печати, тоже въ противоположность квіетистамъ, не питаетъ отвращенія къ обличеніямъ и самобичеваніямъ, но даже сама занимается ими какъ въ беллетристикѣ, такъ и въ публицистикѣ. Но опять-таки, къ сожалѣнію, она направляетъ свои обличенія не на то, на что слѣдуетъ, и обращаетъ свои бичеванія не въ ту сторону, въ какую нужно, и ни тѣми, ни другими не старается наводить читателя на вѣрное пониманіе вещей и дѣлъ. Она часто проходитъ молчаніемъ самые вопіющіе факты, пропускаетъ мимо ушей самыя возмутительныя вещи; но зато тѣмъ съ большимъ усердіемъ и ожесточеніемъ набрасывается на мелочи и впивается когтями и зубами въ нестоющіе того пустяки. — Пожалуйста, не возражайте намъ на это; мы знаемъ принятое въ этомъ случаѣ возраженіе. Мы понимаемъ — и понимаемъ, можетъ быть, гораздо лучше, живѣе и нагляднѣе, чѣмъ кто-нибудь, — что на все есть свои границы, что все должно дѣлаться въ извѣстныхъ границахъ, что не должно переступать этихъ границъ. Мы и не говоримъ о переступленіи этихъ границъ; мы хотимъ только сказать, что и въ предѣлахъ этихъ границъ можно дѣйствовать раціональнѣе и цѣлесообразнѣе, и при этой дѣятельности нужно руководствоваться относительной величиной и значеніемъ предметовъ. Часто бываетъ, что въ обличительныхъ случаяхъ наша публика, наша интеллигентная толпа съ яростью набрасывается на первый попавшійся ей подъ руку предметъ или субъектъ, который, конечно, хотя и нельзя назвать неповиннымъ, но который все-таки не всецѣло виновенъ, а только на половину, есть не единственный виновникъ и начинатель, а только сообщникъ и орудіе, но которому, вслѣдствіе разныхъ несчастныхъ случайныхъ обстоятельствъ, пришлось поневолѣ играть роль козла отпущенія. Но публика, ничего этого не смысля, продолжаетъ себѣ галдѣть противъ этого несчастнаго козла и порывается побить его камнями. И прискорбно видѣть, какъ въ этихъ случаяхъ даже литература, вмѣсто того чтобы образумить, просвѣтить и наставить публику и убѣдить ее, что передъ нею стоитъ не больше, какъ несчастное козлище отпущенія, сама принимается галдѣть противъ него еще безсмысленнѣе, чѣмъ публика.

Такая же обличительная небрежность господствуетъ въ этой части печати и относительно чисто литературныхъ дѣлъ. Самыя отвратительные литературныя безобразія совершаются открыто и явно, на виду у всѣхъ, среди бѣлаго дня, — и никто ихъ не останавливаетъ; на литературную арену валятся цѣлыя горы зловонной и заразительной грязи — и никто не принимаетъ противъ этого никакихъ санитарныхъ мѣръ и не употребляетъ дезинфекцирующихъ средствъ; самыя тяжкія литературныя преступленія остаются безъ возмездія, не караются осмѣяніемъ; презрѣніемъ и позоромъ; самые двусмысленные поступки не обращаютъ на себя вниманія, какъ дѣло безразличное, какъ пустякъ и мелочь. Уровень требованій отъ литератора какъ будто понизился, строгость этихъ требованій ослабѣла, понятія о литературной чести, если и не исчезли совсѣмъ, какъ въ квіетистической печати, то какъ будто нѣсколько притупились. Литературный мундиръ, или, выражаясь менѣе тривіально, литературная тога марается безжалостно; никто не заботится о поддержаніи ея чести. Что бы ни дѣлалъ литераторъ, — это для него все равно; потому что нѣтъ трибунала, нѣтъ литературнаго суда чести, нѣтъ литературно-общественнаго мнѣнія, которое могло бы судить и осудить его; нѣтъ даже, кажется, и микроскопическаго, кружковаго общественнаго мнѣнія.

Кромѣ того, вообще выборъ объектовъ для литературныхъ обличеній и нападеній опредѣляется не какими нибудь ясно сознанными цѣлями или обдуманными соображеніями, а совершенною случайностью. Въ этомъ отношеніи нельзя безъ грусти и вмѣстѣ безъ улыбки смотрѣть на походы, предпринимаемые нашею періодическою печатью, и на сраженія, даваемыя ею. Всякій день, всякую недѣлю или всякій мѣсяцъ, каждый органъ печати аккуратно снаряжаетъ свое боевое орудіе, и притомъ одинъ заряжаетъ крошечный пистолетикъ, другой берданку, а иной тяжелое осадное орудіе; но, несмотря на разницу калибровъ, всѣ эти орудія, какъ крошечный пистолетикъ, такъ и тяжолая пушища, заряжаются холостыми зарядами. Все готово; но вотъ вопросъ, куда наводить пушки, въ кого палить. Смотрятъ наши пушкари, тоскливо ждутъ и высматриваютъ, не зашевелится ли гдѣ нибудь, не покажется ли откуда нибудь какой-нибудь сподручный, подходящій врагъ. Но ничего не видать; а время идетъ, не терпитъ, пора и въ свѣтъ выходить. Положеніе критическое; пушкари въ безпокойномъ нетерпѣніи. И вдругъ какой-нибудь благодѣтель даетъ лозунгъ: ура! на адвокатовъ! Немедленно со всѣхъ сторонъ гремитъ команда: пли въ адвокатовъ! И начинается страшный, адскій огонь, летятъ разящіе и губительные громы и молніи, совершается нѣчто вродѣ тѣхъ разсчитанныхъ и систематическихъ залповъ, которые недавно громили Плевну. Со стороны кажется, что адвокаты должны исчезнуть съ лица земли и отъ нихъ не останется ни слѣда, ни духу. Адвокаты представляются подонками русскаго общества, отребіемъ человѣчества, мерзостью запустѣнія, забравшеюся въ святилище суда; они не только хуже всѣхъ изъ всего судебнаго и соприкасающагося съ судомъ персонала, но хуже всѣхъ во всей русской землѣ, а можетъ быть даже и во всей вселенной. Они — подкупные софисты, продажные прелюбодѣи мысли, защищающіе за деньги всякаго мерзавца, мошенника и вора. Ну, скажите, развѣ же можно еще гдѣ-нибудь у насъ найти подобныхъ развращенныхъ людей, подобную продажность, подобное прелюбодѣйство своими обязанностями? Нигдѣ не найдете, хотя бы вы исшарили всѣ уголки и закоулки всѣхъ учрежденій, заведеній, институтовъ, корпорацій, всѣхъ отраслей и сферъ какъ частной, такъ и общественной дѣятельности; а ужъ о литературной сферѣ нечего и говорить. — Затѣмъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ эта канонада столь же внезапно прекращается, какъ внезапно началась и прекращается неизвѣстно почему: потому ли что всѣ адвокаты разнесены и истреблены, потому ли что они исправились вслѣдствіе обличеній и стали совсѣмъ другими людьми, или же, наконецъ, просто потому, что нашлись другія цѣли для канонады.

И, дѣйствительно, вдругъ раздается раздирающій крикъ: караулъ! обижаютъ и грабятъ литераторовъ! Всѣ сразу же понимаютъ,кто эти главные враги литературы, — и начинаются снова сосредоточенные залпы въ литературныхъ эксплуататоровъ и кулаковъ, которые наживаются и жирѣютъ, между тѣмъ какъ настоящіе труженики литературы бѣдствуютъ, изнываютъ въ нищетѣ. Пишутся зажигательныя статьи, въ которыхъ литераторовъ подбиваютъ на стачку и бунтъ противъ хозяевъ, совѣтуютъ имъ сплотиться, грудью стоять другъ за друга, вооружиться письменными условіями, контрактами, или же совсѣмъ вырвать издательское дѣло изъ рукъ эксплуататоровъ, образовать литературныя ассоціаціи или по просту литературныя артели, которыя должны заниматься издательствомъ и т. п. А что же дѣлаетъ литературный фондъ? И начинается атака на литературный фондъ. Это невинное и не безполезное учрежденіе подвергается такимъ ожесточеннымъ нападкамъ, какимъ навѣрное не подвергалось никогда ни одно изъ самыхъ зловреднѣйшихъ учрежденій. Его обвиняютъ въ гибели литераторовъ, считаютъ причиною раннихъ смертей ихъ, проклинаютъ его за преступное нерадѣніе, за то, что онъ не слѣдитъ за бѣдными литераторами, не разыскиваетъ ихъ, не ведетъ имъ счета. Если сами литераторы забываютъ о своихъ бѣдствующихъ собратахъ, то это понятно: они заняты другими важными дѣлами. Но литературный фондъ обязанъ помнить и заботиться обо всѣхъ; онъ для того и существуетъ. Разгоряченіе дошло до того, что стали кричать: a bas литературный фондъ! подавай намъ литературную кассу. Посыпались многочисленные проэкты, предложенія, предположенія и соображенія. — Но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ ударили отбой, и канонада прекратилась, хотя все осталось абсолютно въ такомъ же видѣ и положеніи, какъ было прежде: литературные рабочіе попрежнему бѣдствуютъ, гибнутъ и мрутъ, а эксплуататоры благоденствуютъ, литературныхъ артелей нѣтъ и въ поминѣ, самые ярые бунтовщики и агитаторы противъ хозяевъ попрежнему остаются самыми почтительными и покорными рабочими ихъ, а литературный фондъ попрежнему служитъ милостынераздавателемъ и занимается устройствомъ литературной кассы. Оказывается, что всѣ эти залпы были просто громкими фразами и жалкими словами, и что прожектеры литературныхъ артелей предлагали ихъ только для другихъ, а сами никогда не рискнули бы вступить въ подобную артель, бросивъ насиженныя мѣстечки въ изданіяхъ, гдѣ эксплуатируются ихъ таланты.

За неимѣніемъ лучшаго, обличительная литература не гнушается даже направлять свои залпы въ книгопродавцевъ и обличать ихъ въ невѣжествѣ, недобросовѣстности, безсовѣстности и мошенничествѣ, въ томъ, что они не поддерживаютъ русской печати и не содѣйствуютъ русской литературѣ. Бѣдные книгопродавцы вѣроятно приходятъ при этомъ въ пріятное изумленіе и внутренно радуются, что ихъ почтили такими обличеніями, и навѣрное разсуждаютъ про себя такимъ образомъ: «чего и спрашивать съ насъ? мы купцы, такъ купцы и есть; наше дѣло только покупать да продавать, и мы знаемъ, что если не обманешь, такъ не продашь; соблюдать добросовѣстность, честь и честность и возвышать литературу — это дѣло издателей, литераторовъ, руководителей общественнаго мнѣнія; но мы ихъ знаемъ, они тоже люди и не имъ кичиться передъ нами; наше дѣло можно дѣлать и съ невѣжествомъ, а вотъ ужъ какъ можно съ невѣжествомъ заниматься повременнымъ издательствомъ — это вотъ диковина, и какъ можно литературнымъ дѣятелямъ и критикамъ руководиться взглядами нашихъ полуграмотныхъ мальчиковъ и артельщиковъ — это намъ тоже не въ домёкъ, хоть это и бываетъ». Можетъ быть, обличители не знаютъ и не вѣдаютъ объ этихъ тайныхъ помышленіяхъ книгопродавцевъ; но все-таки канонаду противъ нихъ прекращаютъ.

Наконецъ, на тотъ случай, когда не окажется ужъ рѣшительно никакихъ объективовъ для обличеній, у обличительной литературы всегда держится про запасъ земство — тема и дешевая и сердитая, а главное неистощимая и находящаяся всегда подъ рукой. Наше земство вообще не безгрѣшно; да если бы даже оно было и ангеломъ безгрѣшнымъ, то и тогда въ такой громадной семьѣ, какую представляютъ земства всей Россіи, легко было бы найти нѣсколькихъ уродовъ, надъ которыми можно было бы производить обличительные эксперименты. Теперь же въ земствѣ обличительныхъ сюжетовъ тьма. Къ нимъ смѣло и обращается каждый обличитель въ глухое время, въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, при отсутствіи другихъ сюжетовъ, и при этомъ нерѣдко позволяетъ себѣ недобросовѣстность, чисто книгопродавческую. Каждый обличительный публицистъ, приступая къ обличенію земства, непремѣнно швырнетъ ему въ глаза упрекомъ, что оно оказалось недостойнымъ данной ему свободы, что оно преступно злоупотребило тѣмъ широкимъ самоуправленіемъ, которое ему предоставлено, что оно не оправдало довѣрія, оказаннаго ему властью и т. п. А далѣе — пошла писать обличительная канонада. — Къ чести нѣкоторыхъ земствъ нужно сказать, что они часто прислушиваются къ голосу прессы и дѣйствуютъ согласно съ ея совѣтами и указаніями. Но только, къ сожалѣнію, они при этомъ часто оказываются въ дуракахъ, въ положеніи того сына, который, слѣдуя совѣтамъ матери, танцовалъ на похоронахъ и заливался слезами на свадьбѣ.

Пресса обличаетъ земство за апатію къ дѣлу народнаго образованія и народнаго здравія, за то, что оно мало заводитъ школъ, не держитъ санитарныхъ врачей, учоныхъ акушерокъ и т. д. А что же, братцы, разсуждаютъ земцы, вѣдь и въ самомъ дѣлѣ надо же намъ увеличить число школъ, пригласить санитаровъ, акушерокъ, привлечь ихъ хорошимъ жалованьемъ; для покрытія этихъ новыхъ расходовъ нужно будетъ накинуть на что нибудь еще по копѣечкѣ, по двѣ. И, дѣйствительно, накидываютъ. Обличительная пресса только этого и ждала. Немедленно слѣдуютъ залпы въ земцевъ: ахъ, вы, безсердечные тираны, ахъ, вы, народные кровопійцы! Бѣдный мужичокъ и безъ того уже обремененъ и безъ того слишкомъ бѣдствуетъ, а вы еще отягчаете его бремя; опомнитесь, жестокосердые! и т. п. — Появляются въ печати, горячія, зажигательныя прокламаціи въ пользу славянъ, написанныя не чернилами, а какъ будто огнемъ и слезами: россіяне, воззрите на мученія, претерпѣваемыя нашими единовѣрцами и единоплеменниками, развѣ они не трогаютъ васъ? поспѣшимъ же на помощь къ нимъ; продадимъ наши домы, заложимъ нашихъ женъ и дѣтей, раззоримъ себя и всю нашу страну, — но поможемъ нашимъ братушкамъ; не забывайте только, что помощь нужна немедленная, быстрая, вездѣ совершающаяся въ одно мгновеніе, и что только такая помощь можетъ пойти въ прокъ; помощь по мелочамъ, растянутая на долгіе сроки, недѣйствительна! При чтеніи такихъ прокламацій, сердобольные земцы умиляются, обливаются слезами я начинаютъ разсуждать между собою: а вѣдь правда, братцы, помощь нужна немедленная и быстрая; если мы станемъ, собирать по грошамъ, то въ цѣлый годъ не соберемъ и рубля; поэтому нужно бы сдѣлать пожертвованіе изъ земскихъ суммъ. На этомъ и рѣшаютъ; а затѣмъ стараются какъ можно больше разгласить о своемъ пожертвованіи, чтобы вѣсть объ немъ дошла поскорѣе до прессы, отъ которой они ждутъ себѣ гражданскихъ вѣнковъ. Но обличительная пресса только этого и ждала; немедленно же раздается команда: въ земцевъ пли! и начинается канонада: нѣтъ, вы не благотворители, а, грабители земскихъ сундуковъ; вы не жертвователи, а мошенники, сердобольничающіе на счетъ чужихъ кармановъ, на счетъ русскихъ мужичковъ, которые и безъ того обременены и бѣдствуютъ и т.д. Не трудно себѣ представить, какъ при этомъ должны были вытянуться лица умиленныхъ земцевъ! Вотъ-те разъ, навѣрное говорили они, вотъ-те и сдѣлали пожертвованіе, получили аттестатъ цинизма; ну, и то хорошо: впередъ будемъ умнѣе, не будемъ такъ тароваты на земскія деньги и не станемъ сорить общественными суммами. — Но вотъ восточный вопросъ вступаетъ въ новый фазисъ; братьямъ-славянамъ оказывается офиціальная помощь; теперь уже нужны серьезныя, крупныя и общественныя пожертвованія; должны жертвовать земства и думы. Но, наученные горькимъ опытомъ и суровымъ урокомъ, земцы и думцы нѣсколько мнутся, запинаются и ведутъ такія рѣчи: мы, господа, распоряжаемся не своимъ карманомъ, а общественными деньгами; поэтому это дѣло нужно сначала обсудить, да сообразить, да примѣрить, а потомъ жертвовать; безъ этого нельзя. И, дѣйствительно, они начинаютъ обсуждать. Но не успѣли они еще кончить своихъ обсужденій, какъ раздался литературный залпъ: Что это такое? да это не люди съ сердцемъ, а какія-то бездушныя машины! можно ли разсуждать въ то время, какъ всѣ сердца горятъ энтузіазмомъ? нашли же время разлагольствовать! съумѣли же не поддаться общему порыву! и т. д. — Вотъ здѣсь уже трудно сказать, какъ все это подѣйствовало на бѣдныхъ земцевъ и думцевъ и какъ они послѣ всѣхъ этихъ исторій стали смотрѣть на прессу.

По всему видно, что въ обличительныхъ сюжетахъ чувствуется недостатокъ, что литература затрудняется отыскиваніемъ ихъ, и потому, казалось, она должна была бы дорожить всякимъ новымъ сюжетомъ. Но, однако, бываютъ такіе случаи. Является въ районѣ обличительныхъ выстрѣловъ какой-нибудь новый врагъ посолиднѣе и побойчѣе, чѣмъ книгопродавцы или земства. Но противъ него щолкнетъ гдѣ-нибудь развѣ только самый маленькій пистолетикъ; пушкари же, заправляющіе тяжолыми орудіями, отворачиваются въ сторону, прикидываются; будто они вовсе не видятъ и не замѣчаютъ новаго непріятеля, и, благоразумно приберегаютъ свои снаряды до другого, болѣе благопріятнаго случая. Непріятель, конечно, бросается на пистолетикъ и обдаетъ его шрапнелью разныхъ невзгодъ. А пушкари при этомъ, что всего прискорбнѣе и некрасивѣе, еще посмѣиваются себѣ въ кулакъ надъ пистолетикомъ и приговариваютъ: подѣломъ дураку, впередъ не суйся, а учись у насъ!

Само собою разумѣется, что мы ничего не говоримъ здѣсь противъ самихъ обличеній, хотя бы даже тѣхъ предметовъ, которые перечислены выше; мы только говоримъ противъ случайности и безцѣльности этихъ обличеній, противъ ихъ поверхностности, неискренности или, по крайней мѣрѣ, значительной искусственной подогрѣтости и противъ отсутствія въ нихъ послѣдовательности, а особенно настойчивости. И, въ самомъ дѣлѣ, ужъ если бороться, такъ бороться не съ пустяками и мелочами и бороться на жизнь и смерть; ужъ если вести войну,такъ вести до конца, пока чего-нибудь не добьешься, и не класть оружія до тѣхъ поръ, пока противникъ не покорится совсѣмъ. Обличенія же по сезонамъ или по семестрамъ, съ особеннымъ сюжетомъ для каждого семестра, едва ли могутъ привести къ какому-нибудь желательному и осязательному результату. — Но что еще хуже, такъ это то, что подобные же недостатки, т. е. поверхностность, искусственную подогрѣтость и отсутствіе настойчивости, мы видимъ и при разработкѣ литературою ея положительныхъ темъ. Кажется, какъ-будто ни у кого нѣтъ любимыхъ темъ, задушевныхъ мыслей, особенно дорогихъ идей, проведенія которыхъ литераторъ особенно желалъ бы, старался бы объ этомъ проведеніи и проводилъ бы при всякомъ удобномъ случаѣ, настойчиво и постоянно, пока не вдолбилъ бы ихъ въ голову всѣмъ своимъ читателямъ, какъ болѣе проницательнымъ, такъ и менѣе проницательнымъ. Часто въ печати встрѣтится и дѣльная мысль; но она бросается мимоходомъ, на лету, не разрабатывается, не проводится и не доводится до сознанія, и кажется, какъ-будто черезъ нѣсколько времени объ этой мысли забываетъ даже тотъ, кто ее высказалъ. Въ этомъ отношеніи даже квіетиствческая пресса отличается большею настойчивостью: у нея есть излюбленныя темы и ужъ если она разъ наладитъ что-нибудь, то твердитъ постоянно, при всякомъ случаѣ.

Наконецъ, взаключеніе, мы должны сдѣлать еще одну существенную оговорку. Представленная нами характеристика беззаботной или небрежной части нашей повременной печати относится только къ большинству случаевъ, къ общему правилу и не можетъ относиться къ исключеніямъ, которыя есть и здѣсь, какъ вездѣ, и потому не подходятъ подъ характеристику. Поэтому мы просимъ всѣхъ тѣхъ, которые вовсе не находятъ и не сознаютъ въ себѣ разныхъ чертъ, изображенныхъ въ нашей характеристикѣ, относить себя къ категоріи признаваемыхъ нами почтенныхъ исключеній. — Далѣе, мы столь же убѣдительно просимъ всѣхъ не считать нашей характеристики обличеніемъ и наставленіемъ только для другихъ: она есть вмѣстѣ съ тѣмъ самообличеніе и самонаставленіе; пиша ее, мы имѣли въ виду не столько другихъ, сколько самихъ себя, чтобы она и намъ служила для памяти и напоминанія о томъ, къ чему нужно стремиться и чего избѣгать. Мы и сами еще не знаемъ и не можемъ поручиться, до какой степени намъ удастся избѣжать тѣхъ подводныхъ скалъ, тѣхъ недостатковъ, о которыхъ говорилось выше. За одно только можемъ поручиться, что мы употребимъ всѣ усилія по возможности избѣгать ихъ.

Въ настоящее время много говорятъ о «подъемѣ» народнаго духа вслѣдствіе послѣднихъ событій. Слѣдовало бы также заговорить о подъемѣ литературнаго духа и не только заговорить, но и сдѣлать что-нибудь въ этомъ отношеніи. Пора было бы литературѣ серьезно позаняться своими свѣточами и свѣтильниками, поисправить ихъ, пообрѣзать свѣтильни, подлить освѣтительнаго масла, почистить резервуары, стекла и рефлекторы; а то все это порядочно закоптилось, потускнѣло и запылилось. Литературѣ слѣдовало бы понемногу сбрасывать съ себя апатію, которая постепенно и незамѣтно овладѣла ею, слѣдовало бы пріободрить себя, оживиться, чаще и глубже проникаться сознаніемъ своего назначенія и своихъ цѣлей, подогрѣвать себя органически, посредствомъ наблюденій, мыслей и размышленій, вмѣсто того чтобы прибѣгать къ искусственному подогрѣванію посредствомъ жалкихъ словъ или громкихъ фразъ. И для этого не нужно ни талантовъ, ни какихъ-нибудь особенныхъ способностей, а требуется только добрая воля и добрыя намѣренія и самое обыкновенное умѣнье видѣть и слышать: нужно внимательно и пристально наблюдать жизнь и окружающую дѣйствительность, а потомъ думать и вдумываться во все, каждое наблюденіе переварить умомъ и прочувствовать сердцемъ. Статьи, написанныя послѣ такой подготовки, можетъ быть и не будутъ блестящими, но за то непремѣнно подѣйствуютъ на читателя, потому что авторъ поведетъ читателя тою самою дорогой, по которой онъ самъ дошелъ до извѣстнаго результата, до извѣстной мысли или убѣжденія. — Но, повторяемъ еще разъ, такой подъемъ литературнаго духа, такое оживленіе литературы возможны не иначе, какъ только при общемъ взаимномъ содѣйствіи всѣхъ органовъ печати, сознающихъ недостатокъ такого оживленія и чувствующихъ потребность въ такомъ подъемѣ.

Итакъ, любезные собратья, примите насъ въ свою среду, и будемте дѣйствовать согласно и дружелюбно. Вѣдь въ сущности цѣли же наши одинаковы; мы будемъ не противодѣйствовать, а содѣйствовать тому, къ чему стремятся литературные органы, вѣрно понимающіе свое назначеніе. Если мы и составимъ кому-нибудь безсознательную и совершенно невольную конкурренцію, то ужъ ни въ какомъ случаѣ не вамъ, а только вашимъ хозяевамъ, интересы которыхъ для васъ, конечно, не такъ важны, какъ интересы литературы. Будемте взаимно учиться и поддерживать другъ друга. Кое-что и мы, можетъ быть, укажемъ вамъ; но навѣрное и вы возвыситесь до какихъ-нибудь мыслей и идей, до которыхъ мы не додумаемся сами, и въ такомъ случаѣ мы съ удовольствіемъ подхватимъ ихъ, усвоимъ и станемъ распространять въ литературѣ. Можетъ быть, при общихъ и дружныхъ усиліяхъ, и выйдетъ изъ нашей литературы хоть что-нибудь путное, и она двинется впередъ съ своего настоящаго мѣста, на которомъ она ужъ слишкомъ долго засидѣлась, которое ужъ очень давно не провѣтривается и не очищается и потому переполнилось нечистыми, затхлыми и нездоровыми элементами.

М. Антоновичъ.