Рогатый непрiятель.
Въ 1827 году, по смутамъ въ Грецiи, по своевольству турокъ, русская, англiйская и французская эскадры были въ Средиземномъ морѣ. Чтобы понудить къ объясненiю Ибрагима–пашу, который занялъ греческiй городъ Наваринъ и рѣзалъ грековъ, вошли въ наваринскую гавань соединенныя эскадры, подъ главнымъ начальствомъ англiйскаго адмирала. У насъ флагманомъ былъ адмиралъ графъ Гейденъ. Въ гавани стоялъ, кружаломъ или подковой, турецко–египетскiй флотъ, подъ началомъ Тагиръ–паши, всего малыхъ и большихъ до 90 судовъ; а въ соединенныхъ эскадрахъ 10 линейныхъ кораблей, 10 фрегатовъ, 2 корвета, 1 бригъ, 2 шкуны, 2 тендера, итого 27. Турки, не говоря худаго слова, пустили первое ядро: только и видѣли они бѣлый свѣтъ; весь флотъ ихъ положили лоскомъ. Сами накликали на себя бѣду. Три эскадры стали на якорь подковой же, внутри турецкаго флота, и въ одинъ мигъ свѣтъ затмился дымомъ, земли и воды дрогнули отъ пушечной пальбы. Одинъ за другимъ полетѣли на воздухъ турецкiе и египетскiе корабли — только этимъ огнемъ и освѣщалась тьма кромѣшная, потому что отъ дыму день сталъ ночью.
Но наваринскую битву опишемъ мы по себѣ, въ другомъ мѣстѣ; дѣло это рѣшило судьбу бѣдныхъ грековъ: тяжело лежала на нихъ турецкая рука — да какъ ни сжимала кулакъ, а распустила пальцы и дала грекамъ свободу.
Были и мы русскiе когда–то подъ властiю татаръ (годовъ тому 400); но когда встряхнулись, да скинувъ ихъ съ шеи, потоптали ногами, то были у насъ свои же великiе князья. Они народъ русскiй собрали и повели на татаръ; они же и правили имъ послѣ, изъ нихъ же вышли цари наши и государи. Но грекамъ изъ своихъ некого было надъ собою поставить: у нихъ никого царской или великокняжеской крови не было. Поэтому дали имъ въ правители русскаго вельможу, родомъ изъ грековъ; онъ ими и правилъ. Эскадра наша ушла домой, а остался одинъ фрегатъ и три брига, подъ началомъ адмирала Петра Ивановича Рикорда.
Между тѣмъ у грековъ пошла разноголосица, неурядица, стали ходить бунтовщики и разбойники большими шайками — и, наконецъ, убили своего правителя. И пошла кутерьма.
Въ это самое время наша эскадра пришла въ Грецiю. Грабежъ и разбой по всему государству, а начальства нѣтъ. Въ 1832 году сильная шайка бунтовщиковъ стала подступать подъ главный портовой городъ, Наполи–ди–Романiя; вотъ русскiе съ англичанами и французами и высадили десантъ и заняли всѣ караулы въ городѣ и въ крѣпости вмѣстѣ съ греками.
Все это не сказка, а присказка; вотъ теперь только добрались мы до того случая, о которомъ хотѣлъ я расказать, о матросѣ Морозовѣ.
Нашъ матросъ Морозовъ, по занятiи Навплiи, стоялъ на часахъ, рядомъ съ греческимъ часовымъ, на мосту. Откуда ни возмись бѣшеный быкъ, сорвавшiйся съ бойни, и летитъ вдоль по улицѣ, задравъ хвостъ: глаза налились кровью, самъ реветъ, землю роетъ.... Съ эдакимъ быкомъ шутка плоха; на кого ни налетитъ, черезъ себя перемахнетъ, и конецъ. Народъ передъ нимъ разсыпается, старый за малаго хоронится; набѣжалъ быкъ ближе — греческаго часоваго какъ не бывало, ушелъ подъ мостъ. Морозовъ стоитъ, съ притина своего сойти не смѣетъ; а что и того хуже, — ружье заряжено пулей, да онъ стрѣлять не смѣетъ: сказано безъ приказанiя не стрѣлять, беречь пулю про крайнiй случай. Морозовъ стоитъ сердечный — а быкъ, закрутивъ головой да промычавъ, прямо на него..... Морозовъ кинулъ ружье на руку и пошелъ на рогатаго непрiятеля въ штыки; мудреное дѣло, скажете, да за смѣлаго Богъ. Быкъ только что подскочивъ намахнулся отъ земли рогами, чтобъ смѣнить нашего Морозова на вѣкъ съ часовъ — анъ этотъ всадилъ ему штыкъ промежъ роговъ въ самую становую жилу — и духъ вонъ.
Вотъ дивились богатырю, такъ дивились! И греки сбѣжались, и французы и англичане нарочно прiѣзжали на фрегатъ нашъ, чтобъ полюбоваться на него. Государь пожаловалъ Морозова ста рублями, а изогнутый штыкъ его хранили для памяти, при экипажѣ*).