ОСКОЛОКЪ ЛЬДУ.
_
Четырнадцатилѣтняя козачка Марья Чернушкина, Красногорской крѣпости на Оренбургской линiи, выгоняла въ поле телятъ. Еще солнце не взошло, но пожелклая трава была суха, какъ пыль, на нее не пало за ночь ни росинки. Помахивая хворостинкой, Маша напѣвала пѣсенку и спускалась подъ гору къ мостику, какъ съ боку, изъ оврага, внезапно на нее наскакали верхами два человѣка дикаго вида, съ длинными копьями въ рукахъ, въ лохмотьяхъ, въ мохнатыхъ шапкахъ. Они кинулись на нее украдкой, безъ всякаго шума и почти не говоря ни слова, а только свирѣпо приграживая, схватили ее, приподняли поспѣшно съ земли, перевалили черезъ лошадь, поперегъ сѣдла, и поскакали въ сторону. Бывало одно слово: Киргизцы! пугало ребенка Машу такъ, что она забивалась въ самый заднiй уголъ на печи, особенно съ тѣхъ поръ, какъ въ станицу привезли трупъ старшаго брата ея, козака, убитаго въ стычкѣ съ киргизами; тогда все женское населенiе станицы выбѣжало съ воплемъ на встрѣчу покойнику и Маша отъ испуга дрожала нѣсколько дней и не могла спать по ночамъ; — а теперь она сама была у нихъ въ рукахъ! Она обезпамятѣла, но вскорѣ опять пришла въ себя, закричала и забилась на лошади изо всѣхъ силъ, когда ей, какъ спросонья, показалось, будто ее кинули въ воду: въ самомъ дѣлѣ, вокругъ нее шумѣла вода и передъ собою она видѣла только бурную пѣну; вода неслась быстрымъ потокомъ подъ ногами лошади и будто уносила ее съ собою: у Маши закружилась голова и сердце обмерло, она рѣзко взвизгнула и, сама не зная, что дѣлаетъ, хотѣла вырваться: это была переправа въ бродъ черезъ Уралъ. Киргизъ ударилъ ее раза два, чтобы угомонить и удержать на лошади, но она такъ сильно рванулась, что упала въ быстрый потокъ. Невольно стала грести руками и выплыла на ближайшiй азiатскiй берегъ. Но и тутъ ей не было никакого спасенiя; слѣдя за нею, воры уже успѣли выѣхать на берегъ, соскочили съ лошадей и спокойно ожидали добычи своей, которая не могла ихъ миновать: имъ стоило только протянуть руки къ идущей на встрѣчу добычѣ. Въ изнеможенiи Маша отдалась имъ опять; они посадили ее на заводную лошадь, связали ей ноги подъ брюхомъ лошади и потащили крупною рысью за собой.
Солнце уже взошло и вскорѣ обсушило Машу. Верстъ 70 проѣхали воры въ глубь степи почти въ одинъ духъ и она до того утомилась и измучилась, что чувства и понятiя ея притупѣли и она почти обезпамятѣла отъ скорби, боли, жажды и усталости. Въ крутомъ оврагѣ воры остановились, дали плѣнницѣ своей испить воды, убѣдившись сперва, по сродной имъ предосторожности, что она нѣсколько отдохнула, и дали ей немного круту (сыру). Она съ жадностью пила, но ѣсть не стала, уснула и съ воплемъ пробудилась, когда послѣ недолгаго отдыха и забытья, пришла опять въ себя и постигла отчаянное положенiе свое.
Такъ или почти такъ, прошла цѣлая недѣля, въ большихъ и малыхъ переѣздахъ и роздыхахъ. Наконецъ разбойники прибыли въ свой аулъ, кочевавшiй на песчаномъ кара–кумѣ, по близости рѣки Сыра, гдѣ все населенiе осматривало бѣдную Машу кругомъ и со всѣхъ сторонъ, любуясь марджой, то есть плѣнной русской женщиной, и оцѣняя на глазъ, чего она стоитъ и сколько можно будетъ за нее получить. Здѣсь продержали ее нѣсколько недѣль заставляя пахтать кумысъ, или прясть верблюжью шерсть и обращаясь, впрочемъ, съ плѣнницей довольно ласково. Особенно полюбила ее молодая, бойкая дѣвка, въ кованыхъ остроносыхъ сапогахъ и остроконечной шапкѣ съ перьями; дѣвка эта приходила по нѣскольку разъ въ день присматривать за Машей, заговаривала съ нею, стараясь ее развеселить и даже отстаивала ее противъ выходокъ злой старухи, хотѣвшей заставить плѣнницу, молоденькую дѣвчонку, выминать въ рукахъ сыромятную кожу.
Подошли Чушмекейцы съ караваномъ, который шелъ въ Бохару; нѣкоторые изъ старыхъ возчиковъ прибыли въ аулъ, гдѣ находилась плѣнница, для смѣны заболѣвшихъ или ослабѣвшихъ верблюдовъ, и услышавъ, что тутъ есть свѣжая русская плѣнница, стали объ ней освѣдомляться; хозяевамъ представлялся случай выгодно сбыть ее. Марджа! Марджа! раздалось по всему аулу — и Маша, зная уже новое названiе свое, переиначенное, впрочемъ, изъ имени ея и многихъ землячекъ ея, — Маша вышла изъ кибитки и оглянулась: къ ней шелъ хозяинъ ея съ тремя посторонними, въ числѣ коихъ былъ одинъ изъ прибывшихъ съ караваномъ бухарецъ, въ пестромъ халатѣ и чалмѣ. Купецъ осмотрѣлъ Машу, пошутилъ даже съ нею, зная нѣсколько словъ по–русски, уговаривалъ ее не горевать, а просить хозяина, чтобы онъ продалъ ее въ Бохару, гдѣ ей будетъ жить хорошо, привольно и весело, не такъ, какъ у этихъ степныхъ, необразованныхъ мужиковъ; за тѣмъ онъ старался приласкать ее, потрепалъ по щекѣ и сталъ бить съ хозяиномъ ея по рукамъ. Это длилось нѣсколько времени, а Маша стояла молча и смотрѣла: хозяинъ ея, назначивъ цѣну, скидывалъ по временамъ что нибудь, или повторялъ одно и то же, а купецъ набавлялъ, или также кричалъ свое, и каждый разъ били они рукой объ руку, переталкивая при томъ Машу, въ горячности своей, какъ продажнаго барана то на ту, то на другую сторону. Этимъ каждый изъ нихъ выражалъ окончательную волю, или намѣренiе покончить дѣло на своемъ словѣ. Наконецъ дѣло сладилось; купецъ развязалъ поясъ, расплатился и, кивнувъ рукой, позвалъ Машу за собой. Какъ неживая, она послѣдовала за нимъ; молодая киргизка побѣжала за нею слѣдомъ, обняла ее и подарила ей, за большую рѣдкость, простую, большую булавку, которою чрезвычайно дорожила. Лучшаго подарка у нея не было и не скоро, можетъ быть, она опять достала подобную рѣдкость.
Недѣли двѣ качалась Маша на верблюдѣ, плакала и тосковала и опять по временамъ прояснялась, не зная, чего–то ей ждать, что сулитъ ей будущность; быть захваченной въ плѣнъ киргизами, очутиться на Сырѣ, потомъ перепроданною Бохарцу и на пути въ басурманскую столицу — обо всемъ этомъ она слышала, конечно, въ разсказахъ о другихъ, но къ себѣ разсказовъ этихъ не примѣняла, себѣ судьбы такой не ждала. А ей всего только былъ 15–й годокъ — а отца и мать покинула она, вѣроятно, навсегда и не простившись даже съ ними, погнавъ спокойно буренушку свою въ поле и полагая свидѣться съ ними черезъ полчаса.... Теперь, голая, однообразная и сухая степь разстилалась передъ нею во всѣ стороны до безконечности, все наводило тоску, — а съ родиной простилась она на вѣкъ! Около недѣли спустя послѣ переправы черезъ большую рѣку, за которою слѣдовала вовсе безводная степь на четыре дня ходу, мѣста становились болѣе жилыми, начали попадаться обработанныя поля, сады, окруженные битыми глиняными стѣнами, землянки, или земляныя лачуги. Издали появилось что–то въ родѣ стѣнъ, или земляной насыпи, съ остроконечной башней, которая, среди гладкой и пустынной мѣстности, казалась довольно высокою. Всѣ пали на землю и стали молиться — это была Бохара–и–Шерифъ.
Въ тотъ же день вечеромъ, Маша была представлена эмиру, или хану бохарскому, которому купецъ поднесъ ее изъ чести, какъ пешкешъ, подарокъ, или приношенiе изъ дальней стороны. Ханъ, сидя на коврѣ съ четками въ рукахъ, окинулъ ее глазами и приказалъ передать въ вѣдѣнiе стряпухи, также русской плѣнницы. Эта старуха, управляя уполовникомъ вмѣсто атаманской булавы, или шестопера, не смотря на униженное положенiе свое, умѣла держать всю дворню ханскую въ безусловной подчиненности; сарты и таджики смѣялись выходкамъ ея и повелительнымъ прiемамъ, но слушались ее; она готовила пловъ и баранину на самого эмира и потому не только смѣняла часовыхъ подъ воротами ханскаго замка по своему произволу, но распоряжалась не рѣдко и на ханскомъ пушечномъ дворѣ, и ясаулы хотя и перебранивались съ нею по временамъ, но никогда не рѣшались отмѣнять ея распоряженiй.
Мало по малу Маша стала привыкать къ своему, довольно сносному впрочемъ, положенiю; умная, ловкая и проворная, она прiобрѣла напередъ благоволенiе этой непосредственной начальницы своей и поступила подъ особенное ея покровительство; вскорѣ, и не искавъ того, вошла въ довѣренность къ младшимъ женамъ ханскимъ и носила отъ нихъ продавать на базаръ тюбетейки и другiя бездѣлушки ихъ рукодѣлья, выручая за это нѣсколько танегъ на шелкъ, лоскутья и иглы, которыми жены ханскiя коротали въ заперти прескучное время. Состоя во дворцѣ на побѣгушкахъ, Марья ознакомилась со всѣми жильцами его, а равно съ обычаями и всѣмъ мѣстнымъ бытомъ. Глядя на женъ ханскихъ, сидѣвшихъ десятками въ самомъ строгомъ заключенiи, Маша Чернушкина, по русскимъ понятiямъ своимъ, смотрѣла на нихъ съ сожалѣнiемъ и не промѣняла бы на ихъ судьбу даже и свою. Эмиръ самъ зналъ ее, потому что она иногда ему прислуживала, былъ къ ней довольно ласковъ и, захворавъ однажды, заставилъ ее сидѣть при себѣ всю ночь; онъ былъ человѣкъ хилый, изможденный, и у него вообще былъ обычай — держать вокругъ себя, во время частой болѣзни, одну только женскую прислугу. Марья, какъ смѣтливая и услужливая хожалка, ему полюбилась и съ тѣхъ поръ онъ не отпускалъ ее отъ себя ни на шагъ, когда бывалъ нездоровъ; а это случалось съ нимъ сплошь и рядомъ. Онъ къ ней привыкъ и никто не могъ услужить больному, брюзгливому эмиру, лучше Маши.
Время шло однообразно; Машѣ исполнилось уже 17 лѣтъ, а старый и хилый ханъ былъ, такъ сказать, ея оберегателемъ; какъ ханская невольница, была одна для всѣхъ недотрогой, ее боялись и уважали; но многiе ждали, не пожалуетъ ли имъ ханъ Марью въ невольницы же, за какую–нибудь услугу. Старостиха, или стряпуха съ своей стороны прочила ее за какого–то любимца своего, пушкаря, также изъ русскихъ, который очень старался Машѣ во всемъ угождать. Вслѣдствiе этого, стряпуха приняла бѣдную Машу еще ближе подъ свой надзоръ и покровительство, оберегая ее отъ всякихъ обидъ и искательствъ; и грозный уполовникъ ея не разъ обрушался всею тяжестiю своею на задорныя головы покорныхъ рабовъ и храбрыхъ ратниковъ ханскихъ, при малѣйшемъ посягательствѣ ихъ на добрую славу хорошенькой, живой и умной дѣвушки. Ханъ не отказывалъ стряпухѣ своей въ сватовствѣ ея, но и не давалъ положительнаго согласiя; старуха подучала Машу воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ и замолвить объ этомъ самой словечко; Маша на это не рѣшалась, ей стыдно было просить себѣ жениха; такъ дѣло это и тянулось, оставаясь до времени нерѣшеннымъ.
Однажды эмиръ опять захворалъ и впалъ въ жестокую горячку. Это было среди знойнаго лѣта. Маша высидѣла при немъ безсмѣнно нѣсколько сутокъ: то держала голову его на своихъ колѣняхъ, то отгоняла мухъ, то подавала пить или обмывала лице его, то опахивала отъ жара, вертя быстро въ рукѣ своей четвероугольное, плетеное опахало, на деревянной оси или стержнѣ; она устала до изнеможенiя, но не смѣла покинуть больнаго властелина своего, который стоналъ, метался, забывался, опять приходилъ въ себя и все просилъ Машу, чтобъ она его уберегла и выходила: умирать ему не хотѣлось. Разметавшись въ жару, онъ вдругъ отчаянно застоналъ: «Горитъ, горитъ во мнѣ! Марджа, достань льду, достань мнѣ сейчасъ же осколокъ льду, и я тебя озолочу!» Маша вскочила и побѣжала, сама не зная, куда и за чѣмъ, потому что ледъ въ это время года въ Бохарѣ принадлежалъ къ необычайнымъ рѣдкостямъ; у кого онъ былъ, тотъ хранилъ и таилъ его, а у хана, жившаго изо дня въ день и при томъ всегда на чужой счетъ, вообще никакихъ запасовъ не водилось. Но Маша бѣжала безъ памяти и слышала только въ сѣняхъ, какъ эмиръ кричалъ еще ей вслѣдъ: «Марджа, льду! Если принесешь, отпущу на волю и выдамъ, за кого пожелаешь!»
Выбѣжавъ изъ воротъ ханскаго замка, Маша кинулась, какъ бѣшеная кошка, на какого–то прохожаго таджика, съ визгомъ и крикомъ вцѣпилась въ него и барахталась изо всѣхъ силъ, между тѣмъ какъ онъ толкалъ ее и старался отъ нея освободиться и уйти. На крикъ сбѣжались люди съ ханскаго даора и старостиха явилась съ уполовникомъ. Маша кричала только: «для хана, для эмира, эмиръ приказалъ!» и силилась вырвыть что–то изъ рукъ таджика. Старостиха тотчасъ же отпустила ему по головѣ уполовникомъ полновѣсную нахлобучку и принялась кричать повелительно: «отдай, отдай для эмира!» Прочiе помогли ей, схватили строптиваго таджика и хотѣли его тащить къ хану на расправу, за ослушанiе; вольно ему дураку было проходить такъ оплошно мимо ханскаго двора, какъ называютъ тамъ эту кучу огороженныхъ землянокъ, притонъ, или логовище безсмысленнаго и кровожаднаго звѣря. А Марья, сдѣлавъ свое, давно уже въ это время стояла передъ ханомъ, съ деревянной чашкой, въ которой лежалъ осколокъ льду. Эмиръ жадно лизалъ его высокостепеннымъ языкомъ своимъ и въ удовольствiи и нѣгѣ повторялъ по временамъ обѣтъ свой отпустить Машу на волю и пристроить ее, если онъ только выздоровѣетъ.
Подивитесь же Машину счастью: выбѣжавъ безъ ума на улицу, она встрѣтилась носомъ къ носу съ таджикомъ, и этотъ первый, встрѣчный ей человѣкъ, несъ въ чашкѣ осколокъ льду!.... Чудесъ конечно нѣтъ въ наше время, а дивныя вещи бываютъ; и случай, который я разсказываю, не выдуманъ, а былъ на дѣлѣ.
Эмиръ выздоровѣлъ скоро; черезъ недѣлю онъ уже сидѣлъ на своемъ коврѣ, еще желтѣе и блѣднѣе обыкновеннаго, со впалыми щеками, со ввалившимися, безсмысленными глазами, съ отупѣвшимъ умомъ, но онъ уже сидѣлъ и почиталъ Машу своею избавительницей. Въ пятницу поѣхалъ онъ верхомъ въ мечеть. У Маши сердце сильно билось; она ни съ кѣмъ не смѣла говорить о томъ, что обѣщалъ ей ханъ; но прислуга, стоявшая за войлочными пологами дверей, слышала слова его и въ цѣломъ глиняномъ замкѣ было всякому извѣстно, что эмиръ обѣщалъ русской плѣнницѣ волю. Явились женихи; ее сватали зажиточные бохарцы, съ условiемъ, чтобы она приняла мусульманство. — Маша, въ отвѣтъ на это, бранилась, затыкала себѣ уши и проклинала ихъ въ глаза; они смѣялись и отходили въ сторону; а старостиха, по данной ей повадкѣ, грозилась на нихъ страшнымъ орудiемъ своимъ; сваталъ Машу и русскiй пушкарь, но и его она не слушала, и тогда старостиха подымала уполовникъ свой на нее; видно пушкарь съумѣлъ задобрить стряпуху и склонить на свою сторону.
Прошла еще недѣля, насталъ мусульманскiй постъ, и Эмиръ позвалъ къ себѣ Машу. «Я тебѣ обѣщалъ волю, если ты меня выходишь: ты свободна. Выбирай мужа. Вотъ тебѣ десять тилла на хозяйство.»
Маша рухнулась ему въ ноги и взвыла. Въ четыре года она выучилась свободно говорить по татарски, а Эмиръ понималъ языкъ, какъ свой: «пресвѣтлый ханъ, говорила она, не губи меня, когда хочешь сдѣлать добро; вольный идетъ на всѣ четыре стороны: отпусти же меня домой!....»
Ханъ насупилъ брови. «Этому не бывать, сказалъ онъ: этого не позволяетъ вѣра наша. Отпускаю тебя на волю, но живи здѣсь.»
«Эмиръ, завопила Маша, у васъ своя вѣра, у насъ своя: передъ Богомъ всякая вѣра хороша, коли она добро творитъ; я молилась за тебя по своему, ты умиралъ, Богъ меня услышалъ, ты теперь здоровъ; не бывать бы этому, еслибъ я молилась по вашему: тогда бы Богъ меня не услышалъ; тогда бы ты погибъ.... воля Его есть на то, чтобы всякiй держалъ вѣру своихъ отцевъ! Солнце Востока! что тебѣ въ одной, бѣдной плѣнницѣ? Не найдешь ты развѣ работницъ? — Эмиръ, я не встану — я буду лежать, покуда не прикажешь ясауламъ своимъ убить меня на мѣстѣ за то, что я за тебя молилась, но я не встану; отпусти меня домой!»
Ханъ подумалъ, пожалъ плечами, развелъ руками — ясаулы подскочили было, чтобъ вытащить Машу за дверь, но онъ взглянулъ на нихъ, и они остолбенѣли. Ханъ приказалъ ей удалиться, а къ ночи созвалъ совѣтъ свой, козыевъ и улемовъ, и предложилъ имъ на разрѣшенiе вопросъ: можетъ ли онъ отпустить домой плѣнницу эту, давъ, во время болѣзни своей, въ томъ самому себѣ передъ Богомъ святой обѣтъ, потому что былъ въ горячкѣ, сильно страдалъ и не помнилъ что дѣлаетъ? — Онъ просилъ книжниковъ не упустить изъ виду, что плѣнница эта спасла его отъ смерти, что онъ точно внутри сердца своего далъ такой обѣтъ, и наконецъ, что рѣчь идетъ не о человѣкѣ, а о дѣвкѣ. Улемы хотѣли было заняться предварительно рѣшенiемъ вопроса: точно ли Эмиръ обязанъ былъ ей своимъ выздоровленiемъ? — Но, какъ ханъ подтвердилъ самымъ положительнымъ образомъ, завѣривъ ханскимъ словомъ своимъ, что безъ нея онъ бы умеръ непремѣнно, то совѣтъ и не могъ болѣе въ томъ сомнѣваться, а потому не только рѣшилъ, что коли Аллаху угодно было послѣ такого обѣта продлить жизнь Эмира и даже употребить для сего недостойнымъ орудiемъ своимъ эту кулъ, рабыню, то и обѣтъ испольнить должно и отпустить Марью можно; но сверхъ того прiискалъ къ сему случаю, какъ водится, для успокоенiя высокостепенной совѣсти, приличный стихъ изъ корана, въ которомъ, впрочемъ, рѣчь, шла вовсе объ иномъ. Ханъ повторилъ стихъ этотъ съ благоговѣнiемъ нѣсколько разъ, въ тупомъ раздумьи своемъ, и успокоился.
Съ послѣднимъ осеннимъ караваномъ веселая и рѣзвая Маша стала собираться въ путь; Эмиръ самъ призывалъ къ себѣ караванъ–баша и передалъ плѣнницу на его отвѣтъ. Старостиха была оборотомъ этимъ очень недовольна, она бранилась и грозилась, но на прощанье вспомнила полузабытую родину свою, стала вздыхать и задумываться и вдругъ сдѣлалась, вопреки обычая своего, мягкою и плаксивою. Пушкарь сильно тосковалъ, напослѣдокъ даже плакалъ, какъ ребенокъ, и отдалъ Машѣ на дорогу образокъ своей работы, наказывая ей строго, чтобы она не забыла его дома освятить.
Одна Маша была весела и шаловлива и не помнила себя отъ радости; всѣ трудности пути переносила она шутя. Недѣль черезъ шесть прибыли въ Орскую; тутъ нашла она роднаго брата на линейной службѣ. Его отпустили домой и на третiй день прибылъ онъ съ сестрой въ Красногорье. Трудно было узнать, съ перваго взгляда, въ этой рослой, статной и бойкой дѣвкѣ, четырнадцатилѣтнюю Машу, которая три года пасла на красногорскихъ жителей телятъ. — Вся станица сбѣжалась; восклицанiя, рыданiя и смѣхъ прерывались только по временамъ звонкимъ чмоканьемъ привѣтственныхъ поцѣлуевъ; пропавшая безъ вѣсти Маша благополучно возвратилась подъ родительскую кровлю! Она хвалилась въ послѣдствiи, пересказывая любопытныя свои похожденiя, что въ плѣну быть ни чуть не страшно, но итти туда вторично не соглашалась. — Между Красногорскими козаками вскорѣ нашелся женихъ, къ которому она была не такъ строга, какъ къ бѣдному пушкарю бохарскаго хана; а хозяйки расторопнѣе и работящѣе Маши, конечно, по всѣмъ станицамъ, отъ Нѣженки до Орска, трудно было бы отыскать; мало того, хотя Каменная, какъ всѣмъ вамъ извѣстно, славится на пространствѣ этомъ красотою козачекъ своихъ, но знатоки этого дѣла увѣряютъ, что такой статной и видной