СОЛЕЙМАНЪ И ВОРОНА.
___
И еще, сказываютъ правовѣрные, Солейману благословенной памяти, который часто углублялся въ толки и разговоры съ птицами, случилось показать намъ поучительную притчу въ лицахъ, которая дошла, по преданiю, до нынѣшнихъ дней.
Солейманъ, прогуливаясь въ обширныхъ и богатыхъ садахъ своихъ, присѣлъ на разостланномъ коврѣ, среди роскошнаго цвѣтника, размечтался о суетности мiрской, и остановился на той статьѣ опытной мудрости своей, что должно ловить на лету каждый мигъ наслажденiй мiрскихъ, иначе мы ихъ не увидимъ; они пронесутся мимо и не коснутся насъ. Онъ въ мысляхъ созерцалъ самъ свое положенiе, и ему казалось, что при этой праздной лѣни, между сномъ и дремотою, недоставало одного только — пѣнiя прелестной птички; а царь любилъ засыпать подъ говоръ яворовъ и перекаты соловья. «Поди», сказалъ онъ воронѣ, которая, желая выслужиться у пророка, сидѣла безсмѣнно на сучкѣ, переступая съ ноги на ногу, и въ ожиданiи приказанiй, напоминала о себѣ частымъ и громкимъ карканьемъ; «поди», сказалъ ей Солейманъ, «позови ко мнѣ птицу, которая поетъ лучше и прелестнѣе всѣхъ; отыщи мнѣ перваго пѣвца въ мiрѣ!»
Ворона взмахнула крыльями, полетѣла, а царь задремалъ; но онъ вскорѣ опять проснулся отъ несноснѣйшаго карканья подлѣ самаго уха; ворона, послушавъ разныхъ пѣсенъ, избрала для Солеймана въ придворные пѣвчiе дѣтеныша своего, вороненка, который сидѣлъ теперь у его изголовья, потряхивалъ крыльями и надсаживался крикомъ, — между–тѣмъ, какъ ворона ластилась тутъ–же, подстрекала и поправляла пѣвчаго и самодовольно поглядывала на Солеймана.
«Это что такое?» спросилъ удивленный мудрецъ. — Да лучше этого пѣвца, — отвѣчала ворона, я не нашла; это рѣшительно первый, или изъ первыхъ, по крайней мѣрѣ, потому что у меня найдется ещё съ пятокъ такихъ–же, — къ твоимъ услугамъ....
____