Собр. соч.: В 8 т. 1861. Т. 6.
ДЕНЬЩИКЪ.
(ФИЗIОЛОГИЧЕСКIЙ ОЧЕРКЪ).
__
Говорятъ въ каждомъ человѣкѣ есть сходство съ тѣмъ или другимъ животнымъ — по наружности, по прiемамъ, собственно по лицу или даже по свойствамъ и качествамъ. Единственный въ своемъ родѣ Гранвиль неподражаемо умѣлъ схватывать сходство и отношенiя эти и переносить ихъ карандашемъ на бумагу. Если бы у меня многотрудное умѣнье или искусство не отставало отъ вольнаго въ разгулѣ и дешеваго воображенiя, то я бы, кажется, мастерски нарисовалъ деньщика Якова Торцеголоваго въ видѣ небывалаго, невиданнаго чудовища, составленнаго изъ пяти животныхъ; одного недостаточно, потому что достоинства Якова слишкомъ разнообразны. Верблюдъ, сутулый, неповоротливый, молчаливый — а подчасъ несносно крикливый — и притомъ безотвѣтный работникъ до послѣдняго издыханiя; волкъ, съ неуклюжею, но иногда смѣшною хитростью и жадностью своею, дерзкiй и неутомимый во время голода; песъ, полазчивый, вѣрный, который лаетъ на все, что только увидитъ внѣ конуры своей; хомякъ, домовитый хозяинъ, съ запасными сумками за скулами, который полагаетъ, по видимому, будто весь мiръ созданъ для того только, чтобы было откуда таскать запасъ и припасъ въ свою норку — и наконецъ: бобръ строитель, который на все мастеръ, все умѣетъ сдѣлать, что нужно въ домѣ, и хоть изъ грязи, да слѣпитъ хатку и живетъ по своему хорошо. Вотъ эти пять животныхъ — вотъ какой сложный звѣрь вышелъ бы у меня изъ Якова Торцеголоваго; — а чей хвостъ, чья голова, чьи руки и ноги у него, разбирайте сами!
Онъ попалъ въ деньщики по малому росту и сутулости, былъ сверхъ того лѣвша, любилъ на ходу глядѣть въ землю, махать руками, переваливаться и распускать около себя одежду повольнѣе. Изъ кармановъ шараваръ его и казачьяго кафтанчика всегда почти висѣли концы нитокъ и бичевокъ; а на днѣ кармана лежали пробки, мѣлокъ, рожокъ или тавлинка, горсть гороха и другiя подручныя принадлежности; а когда полкъ стоялъ въ южной Россiи, то во всѣхъ карманахъ у Якова, не исключая и жилеточныхъ, были разсыпаны для обиходнаго лакомства арбузныя сѣмечки.
Иногда какое нибудь стеклышко, отбитая отъ чашки ручка, обломокъ сургуча, или найденная гдѣ нибудь петелька, гвоздь, крючекъ, попавъ въ карманъ Якова, держались тамъ очень долго, по нѣскольку мѣсяцевъ; шаритъ бывало по карманамъ, за чѣмъ нибудь, попадется въ руки мѣлокъ, пробка или гвоздь — онъ поглядитъ на него, иногда еще попробуетъ на зубъ, не серебро ли, и положитъ опять на мѣсто. Перебирая, отъ нечего дѣлать, рѣдкости эти, Яковъ припоминалъ, гдѣ и какъ онѣ найдены или достались ему, по какому случаю попали въ карманъ, и тѣшился такимъ образомъ живыми воспоминанiями своихъ похожденiй. Въ этомъ скопидомствѣ, вы конечно узнаете хомяка. Какъ тѣснаго, такъ и короткаго платья Яковъ не могъ терпѣть и говаривалъ, что онъ былъ этимъ испуганъ въ малолѣтствѣ. Когда баринъ хотѣлъ было ему однажды сшить, изъ стараго мундира, куртку, — то Яковъ разревѣлся какъ верблюдъ, увѣряя въ отчаянiи, что послѣ этого нельзя больше жить на свѣтѣ. Онъ любилъ, чтобы все около него было и просторно и прикрыто, и потому предпочиталъ всякой иной одеждѣ темнозеленый казакинъ со сборками; но только не въ обтяжку. Одинъ изъ кармановъ или лацканъ этого облаченiя были обыкновенно надорваны, обшлага съ исподу вытерты на нѣтъ, до самой кисти, на лацканѣ же, на ребро въ шовъ, затыкались торчмя, про всякiй случай, булавки, а съ боку претолстая игла, укутанная ниткой въ видѣ цифры 8. Жилетка обыкновенно пользовалась преимуществомъ красной выпушки; фуражка съ козырькомъ — обносокъ барина, — и сапоги своей работы довершали нарядъ.
На сапоги свои Яковъ любилъ иногда глядѣть безотчетно и засматривался на нихъ по цѣлымъ часамъ, особенно когда они были недавно вычинены имъ и вымазаны саломъ. Тогда Яковъ охорашивался, сидя гдѣ нибудь въ углу, повертывалъ предъ собою ногу и старался заглянуть подъ подошву, чтобы полюбоваться новыми подметками. Онъ мурлыкалъ въ такое время про себя: «растоскуйся ты моя голубушка!» или насвистывалъ сквозь зубы другую заунывную пѣсню.
Яковъ cлуживалъ на вѣку своемъ у всякихъ господъ, какъ увѣрялъ онъ, и служилъ вѣрой и правдой. Первый баринъ его былъ немножко безпокойнаго нрава, любилъ повеселиться — но былъ очень скученъ на веселѣ и крутенекъ. Угодить на него было мудрено; но Торцеголовый, благодаря Бога, ладилъ и съ нимъ; плакался Яковъ на него, это правда; но плакался, какъ жалуются, по привычкѣ, на весь Божiй свѣтъ; а не то чтобы взаправду, какъ жалуются на бѣду неминучую, извѣстную, общую: на господъ–де, извѣстное дѣло, не угодишь; господской работы не переработаешь; работа наша, хоть день и ночь прибирай, не видная, — ровно все ничего не дѣлаешь, а къ вечеру поясницу разломитъ и проч., а за тѣмъ, въ утѣшенiе себѣ же, онъ приговаривалъ: чтожъ, извѣстно, на то они господа. Съ этимъ–то бариномъ, человѣкомъ по чину очень небольшимъ, Яковъ ѣхалъ однажды на перекладныхъ; скакали, сломя голову, день и ночь, въ погоню за самонужнѣйшимъ дѣломъ. Можетъ статься время было холодное, или безсонье одолѣло путника, или наконецъ его растрясло не въ мочь — но только онъ, по привычкѣ своей, подкрѣпился разъ, а тамъ и другой и третiй — да такъ крѣпко, что слегъ вовсе. У насъ принимаютъ вообще три степени этого отвлеченнаго состоянiя: съ воздержанiемъ, съ разстановкою, и съ расположенiемъ; при первой степени, одержимый можетъ еще пройти подлѣ стѣнки, придерживаясь за нее; при второй, съ разстановкою, можетъ итти, если двое поведутъ его подъ руки, а третiй будетъ разставлять ноги; при послѣдней же степени, съ расположенiемъ, одержимый располагается гдѣ случится, гдѣ припадокъ захватитъ его врасплохъ, и растянувшись во весь ростъ, лежитъ безчувственно, такъ что никакiя силы не могутъ болѣе воздвигнуть его на ноги. Этой–то третьей степени самозабвенiя достигъ баринъ Якова, на одной изъ станцiй — но помнилъ еще одно обстоятельство: что ему надо ѣхать, надо торопиться, погонять и драться. Баринъ Якова не былъ собственно дантистомъ, — какъ классически выразился Гоголь; — но подчасъ все–таки считалъ прiятнымъ долгомъ заняться по сей служебной части.
Между тѣмъ на станцiю входитъ какой–то проѣзжiй и видитъ слѣдующее: на диванѣ лежитъ, растянувшись во весь ростъ и закрывъ глаза, человѣкъ довольно длинный и стройный; подлѣ сидитъ на стулѣ другой, въ темнозеленомъ казакинѣ, изъ кармана коего торчитъ коротенькая трубка и виситъ какой–то ремешокъ; этотъ человѣкъ звенитъ почтовымъ колокольчикомъ, надъ головою соннаго, который по временамъ, въ свѣтлыя минуты, тщетно силится раскрыть глаза, замахнуться кулакомъ и заставляетъ непослушный, суконный языкъ свой прокричать грозное: пошелъ! и снова замахивается кулакомъ. Проѣзжiй остановился предъ этой занимательной живой картиной, спросилъ вполголоса: что это такое? и Яковъ, продолжая звенѣть, отвѣчалъ со вздохомъ: «да вотъ сударь, другiя сутки едакъ ѣдемъ; какъ перестанешь звенѣть, такъ дерется; пошолъ, говоритъ, да пошолъ; спроситъ водки — да опять пошолъ; вотъ и ѣдемъ.»
Долго ли, коротко ли Яковъ съ бариномъ ѣхали такимъ образомъ, и далеко ли уѣхали — не знаю; но этотъ способъ ѣзды, столь докучливый для Якова, оказался также вреднымъ для барина его, который, пустившись въ безконечныя поѣздки и путешествiя этого рода, — вскорѣ волею Божiею помре. Когда несчастiе это совершилось, то бѣдный Яковъ Торцеголовый въ отчаянiи ударилъ руками объ полы и залился слезами. Онъ пересчитывалъ и припоминалъ всѣ дурныя свойства и качества покойнаго, оканчивая однако же каждый разъ припѣвомъ: «да все–таки баринъ добрый былъ!» «Бывало, сердечный жалованьишко прогуляетъ, ѣсть нечего до трети — нѣтъ ли братъ Яковъ каши? «Да каши, сударь, нѣтъ, — крупы–то вѣдь немного отпускается, сами знаете» — ну, говоритъ, такъ хлѣба ломоть отрѣжь, жалованнаго, казеннаго — добрый баринъ былъ! конечно, что правда, то правда, какъ подгуляетъ бывало, такъ больно дерется... ну, на то они господа; а все баринъ былъ добрый!»
Чувствительность и добродушiе русскаго человѣка при подобныхъ случаяхъ заслуживаютъ всякаго уваженiя. Напр. везутъ знаменитаго, сановнаго покойника, бабы, выскочившiя толпой, съ любопытствомъ смотрятъ на поѣздъ, и готовы пожалуй и заплакать, смотря по тому, кто какъ съумѣетъ направить ихъ участiе. «Да это кто же?» спрашиваетъ одна: «это покойникъ, тотъ и тотъ, извѣстный на всю Россiю человѣкъ.» Охъ, онъ батюшка мой родной, сердечный... а это что же вонъ ѣдетъ за нимъ?.. Это называется печальная колесница, это карета покойнаго... «охъ, она, моя матушка, голубушка...», и баба, забывъ отъ избытка участiя покойника, готова горько плакать надъ каретой!
Яковъ побѣжалъ объявить о смерти барина своего адъютанту — и сказалъ ему предлинную, чувствительную рѣчь, которой смыслъ — по отрывистому расположенiю думъ Якова — трудно выразить, но въ коей нѣсколько разъ повторялось: «власть Господня, всѣ мы подъ Богомъ ходимъ, покуда грѣхамъ нашимъ терпитъ — а у меня, сударь, извѣстное дѣло, теперь родныхъ больше нѣтъ, окромѣ васъ, больше заступиться за меня некому.»
Адъютанта этого Яковъ причелъ въ родни, потому–что тотъ болѣе другихъ знался съ бариномъ его и часто дружески его журилъ, стараясь убѣдить, что изъ него могъ бы выдти очень порядочный человѣкъ, еслибъ онъ не обращался слишкомъ часто въ скотину. Тогда бывало и Яковъ, простоявъ во все время такой рѣчи у дверей и переступая спокойно съ ноги на ногу, принималъ слово, по уходѣ адъютанта, и читалъ барину наставленiя, въ родѣ слѣдующихъ:
«Ну что, сударь, бросьте, — ей Богу бросьте, они правду говорятъ. Отъ этого что хорошаго будетъ — ничего не будетъ; вотъ намедни вы изволили заснуть въ передней на лавкѣ — а тутъ въ потьмахъ васъ завалили было шинелями; что добраго, такъ бы и задохлись; вѣдь я насилу васъ вытащилъ; право, сударь, вѣдь цѣлый ворохъ шинелей накидали на васъ, а ужъ вы безъ памяти изволили быть; или вотъ хоть на той недѣлѣ, какъ изволили съ господами гулять, да кучеръ Ивана Марковича свалилъ васъ въ одни пошевни, развозилъ васъ по домамъ; — подъѣхалъ къ фатерѣ вашей и кричитъ: Яковъ, а Яковъ, — поди возьми своего барина, говоритъ. Я вышелъ, а вы еще изволите упираться, а тамъ и драться; не тронь, говорите, не подымай меня, не твое дѣло. Ну чье же, сударь, дѣло, коли не мое? Извѣстно уже, коли я не присмотрю за вами, такъ кто же приглядитъ? Не хорошо, сударь, воля ваша, что–этакъ то хорошаго будетъ? Ничего не будетъ!»
Когда, по внезапной смерти барина, пришли описывать и опечатывать имѣнiе его, то Яковъ изъ усердiя къ покойному, заступился за такъ называемое имѣнiе это и не хотѣлъ допустить никого; за это попалъ онъ подъ караулъ и чуть не было еще хуже. Что онъ думалъ въ это время, какъ могъ отстаивать мундиръ и панталоны покойнаго барина силой, — этого не могъ онъ объяснить толкомъ никогда; но отговаривался и оправдывался впослѣдствiи тѣмъ только, что «извѣстно–де, за покойника заступиться некому, какъ же мнѣ не беречь господскаго добра?»
Относительно правъ собственности, у Якова Торцеголоваго были вообще особенныя понятiя, кои требуютъ нѣкотораго поясненiя. Нельзя сказать, чтобы онъ дѣйствовалъ всегда на правахъ волка — но, давно сказано: гони природу въ дверь, она влетитъ въ окно. Онъ, вопервыхъ, дошелъ своимъ умомъ, до основныхъ понятiй философiи Канта, съ тѣмъ только различiемъ, что употреблялъ, при всеобщемъ раздѣленiи вселенной, множественное число, вмѣсто единственнаго; весь мiръ распадался для него на двѣ половины: на мы и не мы. Мы — это — были для него самъ онъ, съ бариномъ своимъ, и со всѣми своими пожитками; не мы — это были всѣ прочiе господа — весь видимый мiръ. Въ болѣе обширномъ смыслѣ, мы означало также свою роту, баталiонъ или даже полкъ; а въ самомъ пространномъ значенiи, мы принималось въ смыслѣ: вся армiя, всѣ военные, и тогда мы и не мы было тоже, что прiятель и непрiятель.
За тѣмъ, обязанности Якова, какъ человѣка, христiанина и служиваго — были въ глазахъ его тѣмъ священнѣе и ненарушимѣе, чѣмъ тѣснѣе можно было примѣнить къ вопросному случаю понятiе мы; но онъ потакалъ самъ себѣ тѣмъ болѣе въ произвольномъ примѣненiи этой истины, чѣмъ шире становилось философское понятiе; не признавая за собой уже почти никакихъ обязанностей, за предѣлами этого основнаго понятiя; тутъ Яковъ обращался въ волка, съ ногъ до головы; тутъ онъ вступалъ уже, какъ полагалъ, по всѣмъ правамъ, въ непрiятельскую землю и понималъ своимъ умомъ буквально и очень ясно изрѣченiе: «бей и маленькаго; выростетъ — непрiятель будетъ!»
Воръ — слово постыдное въ глазахъ Якова; воръ былъ у него тотъ, — кто готовъ былъ обокрасть барина своего или собрата, сотоварища, кто воруетъ у той половины вселенной, которую Яковъ называлъ мы и наше. Яковъ плюнетъ на такого человѣка и отойдетъ. Но еслибъ вы сказали ему, что и самъ онъ воръ, потому что въ хозяйствѣ его находится некупленный ухватъ, взятая гдѣ–то мимоходомъ сковородка; сапоги, стоющiе рубля четыре, и купленные по извѣстнымъ причинамъ за двугривенный — то Яковъ выпучилъ бы на васъ глаза и съ чистѣйшею совѣстiю, покачавъ головой, сослался бы на барина своего и на весь полкъ: они–де знаютъ его, Якова, какъ человѣка, котораго можно осыпать золотомъ и онъ ничего не тронетъ. За тѣмъ онъ, смотря по обстоятельствамъ, или разбранилъ бы клеветника своего въ глаза, или сказалъ бы: Богъ съ нимъ, обидѣть, извѣстно, можно всякаго человѣка, хоть кого угодно — Богъ съ нимъ.
Изъ бѣды и напасти, то есть, изъ острога, послѣ заступничества за имущество покойнаго барина, Якова выручилъ другой баринъ, который взялъ его въ деньщики. Яковъ обѣщалъ и тому служить вѣрой и правдой, и сдержалъ, по своему, слово. Онъ, можетъ быть, отъ избытка усердiя, попадалъ иногда въ просакъ, но не смущался этимъ, зная разъ навсегда, что на господъ не угодишь. Однажды онъ вычистилъ золоченыя пуговицы кирпичемъ; онъ положилъ въ другой разъ четверть фунта корицы въ супъ, полагая утѣшить барина французскимъ столомъ; онъ, по ошибкѣ, заправилъ щи, вмѣсто уксуса, ваксой, — видно бутылочки обѣ стояли рядомъ; онъ положилъ плохо завязанный узелокъ, съ толченою солью, въ барскiй чемоданъ и пересолилъ бѣлье и платье насквозь; онъ на свѣтло–сѣрую шинель барина своего положилъ заплату оливковаго цвѣта, пристегавъ ее бѣлыми нитками; онъ дергалъ, отъ избытка усердiя, сѣдой волосъ изъ боброваго воротника; онъ выскребъ, для опрятности, столъ краснаго дерева косаремъ, потому что у перваго барина его не было такого домашняго обзаведенiя, а были столъ и лавки простые, какiе въ деревнѣ случались. Становился ли онъ умнѣе, послѣ каждой изъ подобныхъ продѣлокъ — этого не знаю; но онъ видѣлъ только въ неудовольствiи барина каждый разъ новое подтвержденiе важнѣйшей статьи, изъ опытной премудрости своей — что–де, извѣстное дѣло, на господъ не угодишь; но не сердился нисколько, когда его бранивали за подобныя продѣлки, потому–что и это–де извѣстное дѣло, безъ того нельзя, чтобы не побранили, на то они господа.
Бывало Яковъ собирается писать домой письмо; тогда онъ ходитъ нѣсколько дней призадумавшись, забываетъ дѣло и отвѣчаетъ невпопадъ. Напримѣръ: Яковъ! — молчокъ. — Яковъ! — Сейчасъ, сударь. — Яковъ, что ты не идешь, когда я зову? — Да тамъ нельзя было бросить и отойти... — Что же ты дѣлалъ? — Собирался было руки помыть... Письмо крѣпко озабочивало Якова, и хотя это случалось никакъ не болѣе одного или двухъ разъ въ годъ, но за то онъ въ это время жилъ душою дома, гдѣ не бывалъ уже лѣтъ около двадцати. Письма этого рода пишутся, какъ извѣстно, отъявленными писаками, на заказъ, и раздѣляются, по цѣнѣ, на два или три разряда, смотря по тому полные ли, или неполные посылаются поклоны; Яковъ не противорѣчилъ однакоже и тому, когда одинъ заказной плутъ, изъ писарей, взялъ съ него лишнюю гривну за то, что полкъ перешелъ далѣе и что письмо Якова теперь далеко пойдетъ. Полные или неполные поклоны, смотря по количеству финансовъ Якова, — если онъ не рѣшался упросить кого нибудь написать письмо въ долгъ — составляло вообще самое существенное различiе этихъ писемъ, въ которыхъ однако же всегда говорилось нѣсколько словъ о баринѣ. Человѣкъ двадцать родныхъ было еще у Якова — русскiй человѣкъ безъ нихъ не живетъ — и онъ отписывалъ каждому порознь и поимянно милостиваго государя или государыню, любезнаго, возлюбленнаго, вселюбезнѣйшаго — а за тѣмъ нижайшiй, глубочайшiй, усердный, преусердный или другаго разбора поклонъ; — называлъ себя мы, сестру или брата вы, испрашивая у родителей, дядей, тетокъ и проч. у каждаго порознь, ихъ родительскаго или родственнаго благословенiя, на вѣки нерушимаго, — прибавляя: а о себѣ скажу, что мы, благодаря Бога, живы и здоровы обрѣтаемся, чего и вамъ желаемъ и вседневно и всечасно у Создателя въ горячихъ молитвахъ испрашиваемъ, и заканчивалъ обычнымъ и приличнымъ оборотомъ: уважаемый вами — такой–то. Онъ иногда вставлялъ еще гдѣ нибудь извѣстiя о здоровьѣ или нездоровьѣ своего барина, говорилъ: что мы–де съ бариномъ собираемся жениться и проч.
Разговорный языкъ Якова также отличался галантерейностiю своею и часто смѣшилъ людей. Онъ поздравлялъ барина и другихъ офицеровъ съ собственными своими имянинами: «Ваше благородiе, имѣю честь проздравить, я имянинникъ,» — онъ говорилъ изъ вѣжливости: «я изволилъ вамъ докладывать, или вы изволили мнѣ доложить;» раздѣляя весь видимый мiръ, по теорiи Канта, на мы и не мы — на прiятелей и непрiятелей — онъ объ рѣдкомъ человѣкѣ относился съ равнодушiемъ, или даже со спокойствiемъ и большею частiю горячо вступался за людей, или бранилъ ихъ безъ пощады. Кто хорошъ, тотъ былъ для него золотой и хорошъ безъ мѣры; а кто досадитъ, тотъ уже никуда негодился отъ козырька до закаблучьевъ. Замѣчательны были, въ сихъ и подобныхъ случаяхъ, доводы и причины Якова, коими онъ оправдывался предъ бариномъ своимъ, или посторонними людьми. Напр. Якову досталось однажды съѣздить куда–то, на лошади сосѣдняго помѣщика Губанова; лошадь не показалась Якову, или пристала что ли дорогой — и съ этого времени онъ придумалъ, для брани, поговорку: «а чтобъ тебя съ Губановымъ на пристяжку пустить!» Когда нашлись люди, которые замѣтили Якову, что не хорошо браниться такъ и не кстати, то онъ отвѣчалъ: «Помилуйте, сударь, что тутъ не браниться, я, власть ваша, никого не займаю, — а только послѣ этого ужъ и на свѣтѣ жить нельзя.» Не ходи ты, Яковъ, съ бреднемъ по этому озеру — сколько разъ тебѣ это добрые люди говорили — ты плавать не умѣешь, а тутъ омутъ на омутѣ! — «Ничего, сударь, — отвѣчалъ Яковъ, — что же дѣлать, власть Господня, вотъ и намедни въ Грачевкѣ мальчикъ эдакъ же утонулъ...» а за тѣмъ, въ тотъ же день вечеромъ опять таки отправился съ бредникомъ на озеро.
Замѣчательное и преполезное, для барина его, свойство Якова заключалось еще въ томъ, что онъ былъ вездѣ дома, куда бы ни пришелъ. Здравствуй, хозяйка; здорово, хозяинъ, и за тѣмъ онъ, перекрестившись, протягивалъ руку за ухватомъ и кочергой, очищалъ, гдѣ слѣдовало, мѣсто себѣ и барину, зналъ по навыку, гдѣ найти чуланъ, каморку, клѣть, и чего и гдѣ тамъ искать, какъ задобрить или застращать хозяйку, чѣмъ угодить хозяину — и между прочимъ зналъ также такое слово, отъ котораго дружился съ каждой собакой, какъ только шагнетъ на дворъ. Отчего на тебя, Яковъ, и собаки не лаютъ? спрашивали у него бывало, и онъ отвѣчалъ, смотря по расположенiю своему «онѣ мнѣ всѣ свои, я всѣхъ ихъ знаю.» — или: «а что ей лаять — не видала что–ли она человѣка?» Онъ всегда давалъ собакѣ кличку по шерсти, съ первой встрѣчи, спорилъ съ хозяиномъ, если тотъ увѣрялъ, что это не сѣрко, а куцый; и куцый, повидимому соглашался съ этимъ и охотно бѣжалъ на зовъ новаго прiятеля.
Извѣстно, что календарь нашего крестьянина отличается по способу выраженiя отъ нашего: мужикъ рѣдко знаетъ мѣсяцы и числа, но знаетъ хорошо посты, заговѣнья, сочельники, всѣ праздники, святыхъ и, избирая болѣе замѣчательные въ быту его сроки, обозначаетъ ихъ сими названiями. У Якова былъ свой календарь, довольно понятный въ его кругу: время назначенiя новыхъ капраловъ, фельдфебелей, ротныхъ, батальонныхъ, полковыхъ, бригадныхъ и наконецъ корпусныхъ командировъ; смотры, постройка или пригонка амуницiи, лагерь, ученье, перемѣна стоянки, марши, походы, дневки, привалы, — и наконецъ замѣчательныя событiя въ ротѣ, въ баталiонѣ, въ полку: такой–то арестантъ бѣжалъ; такой–то солдатъ сломалъ прикладъ ружья, потерялъ штыкъ; тому или другому дана награда, такой–то произведенъ чиномъ, такой–то умеръ, переведенъ, вновь опредѣлился и проч. Вотъ эпохи, по коимъ Яковъ опредѣляетъ прошедшее; для настоящаго, ему не нужно было календаря, потому–что оно пролетало мимо его, какъ мимо всѣхъ насъ; а для будущаго, потому–что онъ все будущее предоставлялъ Богу и говорилъ только: дастъ Богъ, будетъ то и то — авось вотъ дождемся — и зналъ кромѣ того четыре времени года, какъ всѣ пять пальцевъ. Ведро и ненастье, тепло и стужу, измѣрялъ и опредѣлялъ онъ также по своему: на дворѣ холодно, хоть ружье въ избу поставь, такъ развѣ чуть только отпотѣетъ; на дворѣ морозъ, лошади на конюшнѣ всю ночь протопали; видно сыро, барабанъ чуть слышно; жара такая, что за козырекъ рукой нельзя взяться; такой дождь, что ломоть хлѣба изъ пекарни подъ полой сухимъ не донесешь домой и проч. Честенъ былъ Яковъ по своему, о чемъ мы уже говорили; честенъ и неподкупенъ для себя, для своего барина, роты, баталiона, полка, но чѣмъ дальше и шире расходился этотъ кругъ, тѣмъ жиже становилась честность нашего Якова и на самыхъ предѣлахъ перехода видимаго мiра изъ мы въ не мы — она была до того мутна, что терялась вдали, какъ сѣрый туманъ, безъ лица, безъ цвѣта и безъ образа. Чтобы употребить другое, можетъ–быть болѣе удачное, подобiе, скажемъ, что честность его расходилась отъ него во всѣ стороны клиномъ и оканчивалась, въ извѣстномъ или неизвѣстномъ разстоянiи, будучи снята на нѣтъ.
Таковъ былъ Яковъ, и таковы будутъ всѣ Яковы наши, по–крайней–мѣрѣ большинство ихъ. Мастеръ и доточникъ или источникъ, на всякую домашнюю потребу, онъ чинилъ сапоги, платилъ, какъ мы видѣли выше, платье, строгалъ, заклепывалъ, долбилъ, клеилъ и ладилъ все, что было нужно въ походномъ хозяйствѣ. Какъ комнатный, кравчiй и постельничiй, онъ ставилъ чайникъ, варилъ кофе, набивалъ трубки, бѣгалъ за виномъ рысью и откупоривалъ бутылки, стлалъ солому, покрывалъ ее простыней или рядномъ и клалъ въ голову подушку, а въ ноги халатъ, и про–запасъ еще шинель, чтобы одѣться; какъ конюшiй и ясельничiй, стремянный и кучеръ, онъ ходилъ за лошадью, когда она была у барина, сѣдлалъ ее выбракованнымъ гусарскимъ сѣдлишкомъ, или закладывалъ въ пошевни; какъ приспѣшникъ, готовилъ онъ до четырехъ блюдъ: щи, кашу, пирогъ и битки. Верблюдомъ былъ онъ на походѣ, когда, запустивъ шаровары въ сапоги и навьючившись разнымъ скарбомъ, мѣсилъ грязь мѣрною поступью; волкомъ — какъ и гдѣ случалось: въ нуждѣ, за недосугомъ купить или выпросить то, что ему было нужно; вѣрнымъ псомъ былъ онъ всегда и вся забота его, все назначенiе, состояли въ томъ, чтобы хранить и оберегать, по крайнему разумѣнiю, господское добро; хомякомъ былъ онъ на зимнихъ квартирахъ, на стоянкахъ, когда нѣсколько мѣсяцевъ постою на мѣстѣ казались ему вѣкомъ, и онъ обзаводился въ то время всякою дрянью, будто вѣкъ съ ней жить, для того только, чтобы послѣ долгихъ вздоховъ и соболѣзнованiй, кинуть все это, когда приходилось выступить въ походъ; наконецъ бобромъ–строителемъ Яковъ дѣлался, если не на каждомъ привалѣ, то по–крайней–мѣрѣ на каждомъ ночлегѣ: вилы, два шеста или хворостина, рядно да охабка соломы — и дворецъ готовъ; извольте, ваше благородiе, перебираться!
__

Список исправленных опечаток:
Стр. 277. «Мы — это — были для него самъ онъ, съ бариномъ своимъ, и со всѣми своими пожитками; не мы — это были всѣ прочiе господа» вместо: «Мы — это — были для него самъ онъ, съ бариномъ своимъ, и со всѣми своими пожитками; не мы — это были всѣ прочiе господа»
Стр. 276. «Адъютанта этого Яковъ причелъ въ родни, потому–что тотъ болѣе другихъ знался съ бариномъ его» вместо: «Адъютанта этого Яковъ причелъ въ родни, потому,–что тотъ болѣе другихъ знался съ бариномъ его» (испр. по аналогии, см. далее в тексте: потому–что)

Спорные варианты:
Стр. 276. «Не хорошо, сударь, воля ваша, что–этакъ то хорошаго будетъ?» <1845, 46 — так же>