Первый сборный рабочiй день.
___

Сегодня сборный день для лотерейной работы.
У бабушки приготовленъ большой, длинный столъ; его покрыли клеенкой, чтобы дѣти безъ опасенiя возились на немъ съ клейстеромъ, нѣсколько чистенькихъ дощечекъ лежатъ тутъ же, — ихъ приготовилъ Михаилъ Павловичъ для тѣхъ, кто будетъ кроить папку. Миша съ Сашей суетятся, бѣгаютъ слѣдомъ за отцомъ, заглядываютъ въ цвѣтныя, пестрыя бумаги, ахаютъ, прыгаютъ, цѣлуютъ отца, обнимаютъ другъ друга, ворчатъ на сестеръ и братьевъ, что такъ мѣшкаютъ, пробуютъ крѣпость нитокъ, приготовленныхъ для сшивки тетрадей, и при каждомъ стукѣ экипажа подбѣгаютъ къ окну. Наконецъ, осмотрѣвъ все и соскучась ждать, Миша проговорилъ съ сердцемъ:
— Они до вечера не прiѣдутъ, я это зналъ; пойдемъ лучше, Саша, позавтракаемъ!
— А что, Миша, у васъ назначенъ сборный часъ, или нѣтъ? спросила бабушка, вслушиваясь въ воркотню внука.
— Да, да, закричали дѣти на–перерывъ другъ передъ другомъ, — всѣ согласились прiѣхать ровно въ 12 часовъ.
— Стало быть ранѣе 12–ти вамъ и ждать ихъ нечего, посмотрите–ка лучше, пробили–ль часы, спросила старушка.
Дѣти нѣсколько замялись, потомъ оба вдругъ, какъ бы сговорясь, бросились смотрѣть на столовые часы. — Безъ четверти двѣнадцать! сказала Саша, потомъ прибавила: — не отстаютъ ли они, какъ ты думаешь, бабушка?
— Ужь разумѣется отстаютъ, рѣшительно закричалъ Миша, — а вотъ я побѣгу на папиномъ хронометрѣ посмотрю! И дѣти выбѣжали.
Вскорѣ въ передней поднялась суматоха; маленькiе хозяева здоровались съ малюткой Мери и братьями ея. Саша прыгая, помогала сестрицѣ раздѣваться.
— Ахъ, Мери, какая моя Люба душка, это просто прелесть, какiя она смѣшныя рожицы строитъ!
— А какая она послушная, такъ это чудо! кричалъ Миша, прыгая пробкой на одной ножкѣ. — Какъ скажу ей: Люба, сожми кулачки, она сейчасъ поворочаетъ головкой во всѣ стороны и покажетъ оба кулачка.
— Пойдемте, важно сказала Саша, — я вамъ покажу мою дочку, она не спитъ.
Но дѣтямъ велѣли прежде обогрѣться, и тогда позвали въ комнату Софьи Васильевны.
— Тетя, мама, теточка, кричали дѣти въ голосъ, — покажи намъ Любу!
— А вотъ прежде поздороваемся, привѣтливо говорила тетка, лаская дѣтей поочереди, — ну теперь смотрите, сказала она сторонясь.
За нею, на широкомъ диванѣ, стояла прекрасно сплетенная корзинка; въ ней на подушечкѣ, до половины покрытая бѣлымъ одѣяльцемъ, копошилась выспавшаяся и покормленая Люба. Она озиралась на все и на всѣхъ своими ясными глазками; подбородочекъ и румяныя щечки ярко пылали; отъ младенца вѣяло тѣмъ весеннимъ тепломъ, которымъ такъ радостно дышится послѣ дождя.
Дѣти сначала молча радовались, окруживъ малютку. Мери долго смотрѣла, потомъ тихонько наклонясь, поцѣловала одѣяльце, гдѣ шевелились ножки ребенка. Софья Васильевна подняла Мери и дала поцѣловать ей Любу въ щечку: Мери всплеснула ручонками, когда малютка, почувствовавъ прикосновенiе, повернулась къ ней, и взглянувъ на нее, остановила на ней свои зеночки.
— Теточка, душечка, она меня узнаетъ! вскричала дѣвочка, хлопая въ ладоши.
— Да когда же она тебя видѣла? спросила тетка.
— А на крестинахъ–то вѣдь я очень высоко стояла, все время меня Сережа держалъ на стулѣ.
— Люба, Люба, кричалъ Миша, — гдѣ кулачки, покажи имъ свои крошечные кулачки, слышишь, Люба, покажи скорѣе, а то подумаютъ, что ты упрямишься, приставалъ Миша. Устала ли малютка отъ шума или просто соскучилась лежать, только стала сильнѣе копошиться, вытащила ручонку, которая сорвалась у ней, и она со всего размаху хлопнула себя по личику. Дѣти вскрикнули, малютка стала морщиться, чтобы плакать, но мать утѣшила ее тѣмъ, что освободила ей и другую ручку. Люба взмахнула ими, потомъ сжала и уперлась своими крошечными кулачками въ обѣ щечки.
— Видите, видите кулачки! кричалъ Миша. Сережа дотронулся до ручки пальцемъ; малютка тотчасъ поймала его палецъ и крѣпко сжала его.
— О, да какая она сильная! сказалъ Сережа, тряся ручонку и цѣлуя ее.
— Видишь, Саша, она и Сережу узнала, говорила Мери; а Саша тихо стояла надъ крестницей и радовалась на нее почти радостью матери. Святой, чистой любовью развиваетъ Господь чувства человѣка, потому–то и окружаетъ его съ младенчества семьею, и счастливъ тотъ, кто не утратитъ ни одного изъ этихъ чувствъ на землѣ!
— Ну, что, дѣти, не пора ли вамъ за дѣло приниматься? спросила бабушка.
— Сейчасъ, сейчасъ, мы только попрощаемся съ Любой, отвѣчали дѣти, окружая корзинку, и облѣпили ее, какъ липнутъ и тѣснятся голубки вокругъ корма. Молодая хозяйка съ наслажденьемъ смотрѣла на простую, но истинную картину чувства. — Срисовать бы, подумала она, — Любочку въ корзинкѣ, и всю эту стайку дѣтей надъ нею; нѣтъ, этого никто не изобразитъ, отвѣтила она сама себѣ, — нужно, чтобы художникъ умѣлъ чувствовать, какъ дитя!
— Матушка, ужо, какъ Люба заснетъ, и я также приду къ вамъ работать.
— Приходи, только чуръ у меня прилежно работать, смѣясь замѣтила старушка.
— И ты, тетя, также для нашей лотереи работаешь? спрашивали дѣти, окружая тетку.
Софья Васильевна, отряхнувъ свою работу, подняла ее вверхъ, и показала дѣтямъ крошечную полотняную рубашечку, держа ее за рукавъ.
— Это куклѣ? спросилъ Сережа.
— Нѣтъ, Любѣ.....
— Тетя! быстро перебила Софью Васильевну Мери, и потомъ, немного запинаясь, договорила: — а какъ ее никто не купитъ?
— О я увѣрена, что купятъ, съ шутливой важностью отвѣтила Софья Васильевна, — у Любы есть кому о ней позаботиться, есть крестный отецъ и крестная мать! Кто нибудь изъ нихъ навѣрно купитъ.
Дѣти взглянули на Сашу, которая, радостно засмѣявшись, припала къ колѣнямъ матери и стала цѣловать и руки и работу, которую онѣ держали.
Въ бабушкиной комнатѣ дѣти встрѣтились съ Зиной и Лизой; первая тарантила и юлила какъ–то болѣе обыкновеннаго, а Лиза пряталась; замѣтно было, что у дѣтей случилось что–то особенное. Поздоровавшись съ ними и посмотрѣвъ на Лизу, бабушка спросила: — Ты плакала, дружокъ?
— Нѣтъ, ничего, проворно отвѣтила дѣвочка; но когда почувствовала нѣжный поцѣлуй и крѣпкое объятiе бабушки, то рѣшимость ея — не сказывать того, что случилось, растаяла, и она съ громкими рыданьями, прячась на груди старушки, проговорила: — Теперь ужь Лилинькинъ стульчикъ не мой сталъ! онъ ужь Зининъ! она выпросила его у мамы, мама ей отдала его!
— Ахъ, Лиза, да коли тебѣ его такъ хочется, такъ я пожалуй отдамъ, чѣмъ жаловаться, прибавила Зиночка, вертясь и посматривая на всѣхъ, но она нигдѣ не нашла сочувствiя. Сережа намѣренно избѣгалъ ея взгляда, Алеша, красный, какъ ракъ, закричалъ въ утѣшенье меньшой сестры: — Постой, Лиза, вотъ мы прiѣдемъ, такъ отнимемъ у нея!
— Ужь теперь все равно, отвѣчала дѣвочка, тяжко вздыхая, — мама ей отдала; и Лиза опять горько заплакала. — А я бывало все Лилю на немъ закачивала, мы все съ ней вмѣстѣ играли. Зиночку она никогда не манила къ себѣ и сама не шла къ ней на ручки! Я сегодня и говорю: ужь пусть Лиличкинъ стуликъ мой будетъ, а Зиночка побѣжала къ мамѣ и выпросила его себѣ! Теперь ужь онъ совсѣмъ ея сталъ!
Припавъ опять къ бабушкѣ и заливаясь слезами, неутѣшная дѣвочка проговорила: — Зина ужь поставила его къ себѣ, къ своей кроваткѣ!
Дѣти, неиспорченнымъ чувствомъ своимъ, оцѣнили права Лизы, и внутренно единодушно осудили Зину.
Старушка все еще держала внучку на рукахъ и что–то тихо ей говорила, но Лиза отчаянно повторяла, тряся головой: — Нѣтъ, нѣтъ, бабушка, этого не будетъ!
Жалко было бабушкѣ Лизу, ей стоило бы теперь только слово сказать Зинѣ, и она навѣрно отдала бы стульчикъ, но старушкѣ не хотѣлось дѣйствовать понудительно; она знала, что только то дѣло хорошо и полезно человѣку, которое дѣлается имъ отъ себя, по своему побужденiю, по доброй волѣ. Передъ старушкой были двѣ дѣвочки: одна въ сердечномъ горѣ, другая съ порокомъ себялюбiя въ сердцѣ; жаль и ту и другую, но должно предпочесть Зину, чтобы ей помочь, ее заставить одуматься, пожалѣть Лизу и осудить самое себя. Чтобы долго не тянуть дѣла, и чтобы Зина, ради стыда передъ братьями и сестрами, не сдѣлала бы того, что слѣдовало ей сдѣлать послѣ борьбы съ собой, старушка спустила Лизу съ колѣнъ и сказала ей вслухъ:
— Это хорошо, Лизочка, что ты не хотѣла никому говорить о своемъ горѣ, теперь иди умойся, а послѣ приходи работать.
— Дѣти, сказала бабушка, обращаясь ко внучкамъ, я вамъ приготовила вязать крошечные чулочки, сладите ли вы?
Послышалось дѣтское нерѣшительное: — не знаемъ!
— Ну, посмотримъ, тетя и я, мы будемъ вамъ помогать.
Дѣти стали усаживаться. Михаилъ Павловичъ, какъ мастеръ переплетнаго дѣла, помѣстился посереди мальчиковъ: онъ присматривалъ за приготовленiемъ клестера; Сережа положилъ въ кастрюлечку двѣ горсти пшеничной муки, развелъ ее водою, и все мѣшая, поставилъ на спиртовую лампу.
— Сережа, пусти меня варить клейстеръ, закричалъ разохотившiйся Миша.
— Нѣтъ, другъ, нельзя, отозвался отецъ, — тутъ нужно и умѣнье варить и терпѣнье мѣшать, а у тебя нѣтъ ни того, ни другаго. Ты намъ какъ разъ, вмѣсто клейстеру, наваришь клецокъ!
Вскорѣ вбѣжали Аля съ Линой, и перецѣловавшись со всѣми, проворно усѣлись за работу. Мало по–малу дѣти стали посматривать на Линочку, у которой быстро вертѣлся чулокъ и мельтешили спицы.
— Лина, спросила Саша, — ты это нарочно трясешь чулками, или въ самомъ дѣлѣ вяжешь?
— Да, вяжу, отвѣчала Линочка, не совсѣмъ понимая вопроса.
— А ты, Саша, погляди, что она навязала, говорила Аля, вытягивая съ вершокъ бѣлаго, свѣжаго вязанья.
— Линочка счастливая, проговорили дѣти, глядя на ея работу, — совсѣмъ и не замѣтно, чтобы ты вязала, кажется, будто только такъ трясешь чулкомъ, а ужь сколько прибыло!
Между тѣмъ какъ дѣти переговаривались, посматривая на Линину работу, Зина сидѣла задумавшись; у ней было что–то неспокойно на душѣ, она досадовала на Лизу за то, что Лиза при всѣхъ расплакалась; а и того досаднѣе была Зинѣ огласка: она чувствовала, что братья и сестры стоятъ за Лизу, а ее молча осуждаютъ. Она и рада была бы, сама передъ собою, обвинить сестру, но видъ Лизы, которая передъ отъѣздомъ разъ пять мылась, и все время обмахивалась платкомъ, чтобы скрыть свои слезы, потомъ и то, какъ она пряталась отъ бабушки, — все это смягчало дѣвочку и удерживало ее отъ обычной несправедливости ея.
— Ну чтоже, подумала она, наконецъ, — коли ей такъ хочется, такъ ужь пускай стульчикъ будетъ ея!
Вдругъ слышитъ она голосъ разгорячившейся Лизы: — «Неправда, Миша, неправда! Саша не жалобница,» говорила она мальчику, который не переставалъ ворчать и дуться на сестру, за то, что она обратила вниманiе отца на Мишу, который, желая одинъ пользоваться ножницами, пряталъ ихъ отъ братьевъ. «А ужь коли кто жалобница, продолжала Лиза, почти шепотомъ, такъ это Зина: она всегда, всегда жалуется на меня мамѣ, особенно, когда прiѣдемъ изъ гостей, за все жалуется, говорило переполненное горемъ сердечко: и за то, что я перемялась, и за то, что растрепалась, и что съ гостями говорить не умѣю, и съ Ниночкой не дружусь; а какъ я съ нею дружиться стану? она ходитъ со мной только, пока съ нею не заговорятъ большiе. Зина совсѣмъ не то, что я, она умѣетъ разговаривать, сама про всѣ наряды помнитъ, а я ничего не знаю. Ниночка говоритъ, что я глупая, а мама на меня сердится! Мнѣ такъ невесело въ гости ѣздить,» закончила Лиза, тяжело вздохнувъ.
— А, а, такъ я по твоему жалобница! хорошо же, думаетъ Зина — пускай я буду жалобница, ничего, утѣшаетъ она самое себя, прикачивая головой; и доброе намѣренiе, уступить стульчикъ, какъ испуганная пташка отлетѣло отъ нея. Лизинъ жалобный шепотъ настроилъ Зину на обыкновенный ладъ, считать себя всегда и во всемъ правою, а всѣхъ прочихъ, замѣшанныхъ въ ея дѣло, виноватыми.
— Миша, ты что надулся, какъ мышь на крупу? спросила бабушка, глядя на отдутыя губы внука. Мальчикъ молчалъ, поглядывая изподлобья то на того, то на другаго; онъ также считалъ себя правымъ, и по его мнѣнiю, обиженнымъ. Саша нажаловалась, а отецъ строго посмотрѣвъ, покачалъ на него головой. — И всѣ это видѣли, думаетъ онъ, сердясь, — и сестры и братья также, а Алеша даже обрадовался, думаетъ Миша, все болѣе и болѣе краснѣя и дуясь.
— Что же ты молчишь? повторила старушка, — дѣти, сказала она обращаясь къ внучатамъ — что онъ, порѣзался что ли?
— Нѣтъ, нѣтъ, закричало нѣсколько голосовъ; и при этомъ разсказали бабушкѣ, какъ Миша завладѣлъ ножницами, и какъ онъ всякiй разъ что отрѣжетъ, прячетъ ихъ подлѣ себя, подъ бумагу и не даетъ братьямъ.
— Саша жалобница! громко крикнулъ Миша.
— Точно ты, Миша, изъ пушки выпалилъ, сказалъ Алеша. Отецъ съ матерью переглянулись, и Софья Васильевна наклонилась къ работѣ, чтобы скрыть улыбку, появившуюся при вѣрномъ замѣчанiи Алеши.
— Чьи же эти ножницы? спросила бабушка, подходя къ столу и разсматривая ихъ.
— Мои, матушка, коротко отвѣчалъ Михаилъ Павловичъ, не желая мѣшать старушкѣ въ разспросахъ; онъ зналъ ея умѣнье идти въ уровень съ дѣтской мыслiю и постепенно развивать ее въ нихъ.
— Да, да, это твои бумажныя ножницы, говорила она, припоминая ихъ, — ты ихъ Мишѣ далъ?
— Нѣтъ, я ихъ ему не отдавалъ, я принесъ папку, ножницы и бумагу для всѣхъ насъ сообща.
— А, а, а..... А ты, Миша, продолжала она, обращаясь къ мальчику, — общее добро прибралъ для себя одного, — и она пристально поглядѣла на внука, который, по мѣрѣ того, какъ начиналъ понимать свою неправду, тихонько опускалъ глаза и смиренно стоялъ, алѣя румянцемъ совѣсти, а не гнѣва.
— Такъ дѣлаютъ, дружокъ, люди недобрые и не совсѣмъ честные, прибавила старушка, и потомъ ласково взглядывая на Мишу, сказала: — а мой внукъ хочетъ еще въ дѣтствѣ привыкать быть мальчикомъ честнымъ и справедливымъ, и потому онъ строго будетъ присматривать за собою, а потомъ, впослѣдствiи, и за Любой, чтобы чужимъ добромъ не пользоваться одному, а общее дѣлить поровну!
Миша вздохнулъ и тихонько поднялъ глаза на бабушку. Старушка, ласково глядя на него, подала Мишѣ ножницы и велѣла ему самому отвести имъ на столѣ такое мѣсто, которое для всѣхъ было бы одинаково удобно. Эта задача понравилась ребенку, онъ полѣзъ на столъ, и разъ пять перекладывалъ ихъ, отбѣгая и посматривая со стороны, вѣрно ли онѣ лежатъ; замѣтно было что и Алеша принялъ бабушкину науку къ сердцу.
— Ну, а ты, сказала бабушка, подходя сзади къ Сашѣ и запрокидывая ея головку: — чѣмъ ты брата разсердила, — за что онъ тебя назвалъ жалобницей? И не дожидаясь ея отвѣта, продолжала ее спрашивать: — Прежде чѣмъ ты отцу сказала, говорила ли ты брату?
— Я ему двадцать разъ говорила, чтобы онъ не пряталъ ножницъ, торопливо отвѣчала Саша.
— Потише, потише, сказала старушка смѣясь, будетъ съ него и двухъ, трехъ совѣтовъ.
— Саша три раза останавливала Мишу, вполголоса проговорила акуратная Лина.
— И довольно съ нее, шутливо сказала бабушка, трепля Сашу по щечкѣ, — чтобы не слыть ябедницей или какъ бишь Миша сказалъ? — Жалобницей, подсказали дѣти.
— Да, жалобницей; жалобница, по моему, та, которая не предостерегаетъ и не уговариваетъ виноватаго, а какъ бы радуясь его винѣ, спѣшитъ разсказать старшимъ, слушаетъ съ удовольствiемъ какъ бранятъ виноватаго, а сама въ душѣ своей радуется, что вотъ–де я не такая, а я хорошая!
Зина опять задумалась; ей невольно пришло въ голову, какъ, возвращаясь изъ гостей, она весело бѣжитъ къ матери и торопится ей разсказать все хорошее о себѣ, и такъ же торопливо разсказываетъ о Лизѣ, то, за что сестру навѣрно побранятъ. Это раздумье, какъ легкое облачко, нанеслось на себя–любивую Зину и омрачило ее.
— Дядя, какъ бы надумавъ что, закричалъ Алеша: — скажи намъ, какой самый лучшiй островъ въ свѣтѣ?
— Чѣмъ лучшiй, Алеша, жителями или климатомъ, или богатствомъ золота и камней?
Алеша на минуту задумался. «На что намъ жителей?» сказалъ онъ вполголоса, глядя на дѣтей; — нѣтъ дядя, назови такой, чтобы все, все росло на немъ, и апельсины и виноградъ, и пальмы, и кокосы...
— И печеные каштаны, подсказала маленькая Мери, страшная охотница до нихъ.
— Мери, Мери, съ хохотомъ закричали дѣти, — развѣ они печеные ростутъ!
— Нѣтъ, я знаю, что все ростетъ сырое, да я думала о тѣхъ, которые люблю ѣсть, — они такiе вкусные!
— Папа, и чтобы арбузы и вишни росли, кричалъ Миша, упираясь ладонями о столъ и высоко подпрыгивая.
— И дыни и персики! прибавили Лиза съ Сашей.
— И сахарный тростникъ также, торопливо сказалъ Алеша, — онъ долженъ быть такой вкусный! Помните, что писано о немъ въ «Швейцарскомъ Робинзонѣ?» спросилъ онъ дѣтей, которыя весело кивнули ему, въ знакъ согласiя.
— А вамъ надо большой островъ? весело спросилъ дядя, догадываясь, что дѣти собираются переселиться. Всѣ переглянулись между собой: имъ величина острова еще не приходила въ голову; помолчавъ немного, кто–то сказалъ: — Съ вашъ садъ! Сережа, не совсѣмъ довѣрявшiй возможности переселенiя, увлекся однако прелестью этой мысли, почти столько же, какъ всѣ прочiе; дядинъ большой московскiй садъ показался ему слишкомъ малымъ, и онъ, подумавъ, сказалъ: — Можно бы съ квадратную версту, и поболѣе.
— Да, да, закричали дѣти, захлопавъ въ ладоши, — съ версту или двѣ.
Величина острова такъ понравилась всѣмъ, что дѣти, по обычаю, бросились обниматься: Саша съ Лизой, а Мери потянулась къ Сережѣ. Одна Лина сидѣла задумавшись; ей очень нравились дѣтскiе планы, но она не знала примутъ ли ее съ собою. Точно угадавъ мысли своей сосѣдки, Аля вдругъ закричала: — Дѣти, слушайте, вѣдь мы и Лину возьмемъ съ собой?
— Разумѣется, закричали всѣ въ голосъ, — Лина такая славная! Линочка вспыхнула отъ радости. Большiе голубые глаза ея такъ благодарно взглянули на всѣхъ.
— Спасибо, сказала она, глубоко и радостно вздыхая, все болѣе и болѣе краснѣя; тихонько улыбаясь, опустила она голову въ работу, спицы чулка еще быстрѣе замелькали въ проворныхъ пальчикахъ, а дѣтская улыбка то сбѣжитъ, то опять набѣжитъ: видно было, что дитя очень счастливо!
— Замѣчательная вещь, говорилъ Михаилъ Павловичъ, подошедшей къ нему женѣ, — замѣчательная вещь эти дѣтскiя переселенiя! кто изъ насъ не игралъ или не тѣшился подобной мыслiю!
— Маменька, помнишь ли ты нашъ островъ и наше первое переселенiе туда? спросилъ Михаилъ Павловичъ мать свою.
— Конечно помню, отвѣчала старушка, — даже и теперь на немъ замѣтны слѣды вашей пашни; а какъ разрослись батюшкины ветлы по берегу! Изъ вашихъ кленковъ вышла цѣлая роща.
Передъ умственными очами старушки мелькнули пышная кленовая роща и серебристыя ветлы по берегу, знакомое озеро съ островкомъ, и будто послышался ей тихiй прибой волнъ.
— Маменька, сказалъ Михаилъ Павловичъ, помолчавъ немного, — какую прекрасную картину ты мнѣ напомнила — видъ изъ оконъ твоей комнаты: луговой скатъ къ озеру и нашъ островъ!
Старушка задумчиво и нѣжно улыбнулась, ей не разъ уже случалось въ одно и тоже время съ сыномъ, думать одну и туже думу. Мудрено ли такое духовное сродство у матери, которая не только вскормила и выростила сына, но нравственно взлелѣяла и развила его душу!
— Дядя, ты жилъ одинъ на острову? спросилъ Сережа.
— О нѣтъ, дружокъ, насъ было цѣлое поселенiе; во–первыхъ, твой отецъ..... Заслыша про отца своего, Алеша такъ подпрыгнулъ отъ радости на стулѣ, что тотъ вылетѣлъ изъ–подъ него и перекувырнулся.
— Славная штука, Алеша! сказала Софья Васильевна, смѣясь надъ недоумѣньемъ мальчика, который, стоя надъ опрокинутымъ стуломъ, какъ–то нерѣшительно посматривалъ кругомъ себя. Попробуй–ка, дружокъ, выкинуть въ другой разъ такую, — не съумѣешь!
Кажется, слова матери надоумили Мишу въ свою очередь попробовать Алешину нечаянную шалость; замѣтивъ это, Аля, съ степеннымъ видомъ, покачала на него головой; мальчикъ любилъ ее, и всегда охотно слушался.
— А папочка также жилъ съ вами на острову? спросила Аля у дяди.
— Разумѣется, онъ–то и былъ первый коноводъ, да сестра Машенька.
— Мама! вскричала Зина, о какъ я рада! Зина радовалась тому, что слышала о дѣтствѣ матери своей; замыслы дѣтей ей очень нравились, но она не смѣла ими тѣшиться, безъ разрѣшенiя матери, которая, къ сожалѣнiю, Ниночкину подражая воспитанiю, пригнетала и глушила въ дѣтяхъ своихъ все дѣтское.
— Да, дружокъ, мать твоя была первая зачинщица и изобрѣтательница всевозможныхъ игръ и забавъ, сказалъ Михаилъ Павловичъ.
— Дядя, папа, душка, быстро посыпалось со всѣхъ сторонъ, — разскажи, какъ вы жили на острову, и много ли васъ тамъ было? кричали дѣти, побросавъ работы и окруживъ дядю.
— Хорошо, пожалуй, сказалъ Михаилъ Павловичъ, — но только вотъ что: Соничка, сказалъ онъ Софьѣ Васильевнѣ, покажемъ примѣръ, какъ люди работаютъ и слушаютъ въ одно и то же время, а то бабушка не позволитъ мнѣ разсказывать.
Дѣти взялись за чулки, мальчики за свое дѣло, и хотя много не наработали, но увидали, что можно дѣлать два дѣла разомъ.
— Вы слышали, дѣти, началъ Михаилъ Павловичъ, что братья: Алексѣй и Сергѣй, да сестра Машенька, тотчасъ послѣ смерти матери своей, родной сестры бабушкиной, переѣхали къ намъ на житье; братья оставались все время у насъ, и учились со мной, до поступленья нашего въ университетъ; сестру же Машеньку, года чрезъ два, увезла отъ насъ въ Петербургъ ея бабушка, мать отца. Но главная наша распорядительница была моя покойная сестра, она была такая умная, такая мастерица на все, а главное, такъ умѣла ладить съ рѣзвыми мальчиками и заставлять насъ слушаться, что бывало, въ какой игрѣ замѣшана была сестра, ту отецъ нашъ и мать тотчасъ разрѣшали намъ. Ей–то мы и были обязаны, что намъ позволили поселиться на острову.
— Дядя, спросилъ Сережа, старѣе или моложе тебя была сестра твоя?
— Я и Машенька, мать Зины, были самые младшiе; намъ тогда, какъ мы выпросили позволенiе переселиться на островъ, было по 10 лѣтъ, а сестрѣ моей Сашѣ, около пятнадцати.
— Дядя, съ изумленьемъ спросила Зина, она такая большая и играла съ дѣтьми!
— Играла, да еще какъ! и Михаилъ Павловичъ, перенесясь мысленно въ былое, продолжалъ: — сестра моя была такое рѣдкое, милое дитя, ее все занимало, все радовало: дѣльные разговоры взрослыхъ, хозяйственныя нововведенiя отца, химическiе опыты дяди, разсказы историческiе или описательные, все это заставляло ее заслушиваться и засиживаться до полуночи. Старикъ садовникъ нашъ, ученый естествоиспытатель, былъ ея первымъ другомъ, а мы, дѣти, ея первой заботой и забавой; какъ только замѣчала она, что мы ходимъ повѣся головы, что игры у насъ не клеятся, сейчасъ спѣшила она на помощь, и заигрывается съ нами до того, что на ея рѣзвый смѣхъ, выползалъ дѣдъ нашъ, садился насупротивъ насъ, посмѣивался и покачивалъ головою на свою любимицу!
— Матушка! быстро сказалъ Михаилъ Павловичъ, — мнѣ кажется, что отецъ настоятель не даромъ говаривалъ, что на Сашѣ опочилъ миръ и благодать Божья; мнѣ кажется, что на ней оправдались слова Спасителя: будьте, какъ дѣти, такихъ бо есть царствiе Божiе!
Святой, полный упованiя взглядъ матери былъ ему отвѣтомъ.
— Дядя, опять спросила Зина, любила тетю моя мама?
— Кто же не любилъ ее? съ дѣда нашего и до послѣдняго деревенскаго ребенка — всѣ ее любили! Мать же твоя привязалась къ ней такъ, что всѣ прозвали ее тѣнью Сашенькиной. — Еще были съ нами трое внучатныхъ братьевъ, дѣти матушкиной двоюродной сестры; но нѣтъ, постойте, они прiѣхали позже, на второй годъ. Первое переселенье наше было очень неудачно, потому что мы слишкомъ нетерпѣливо и самонадѣянно начали дѣло: не смотря на убѣжденiя сестры, мы на первыхъ же порахъ объявили очень рѣшительно, что желаемъ быть дикими, и вовсе не хотимъ видѣть людей, ни даже на берегу противъ нашего острова. Мы требовали, чтобы насъ никто не навѣщалъ, кромѣ сестеръ, которыхъ мы считали одного съ нами племени; мы увѣряли, что намъ ничего не нужно, что будемъ довольствоваться сухарями, заготовленными нами, и рыбою, которую мы сами умѣли ловить. Отецъ согласился на все, но подъ конецъ сдѣлалъ слѣдующее заключенiе: «Такъ какъ вы народъ дикiй, не письменный, то и не нуждаетесь ни въ книгахъ, ни въ бумагѣ, ни въ карандашахъ, и потому ничего такого не должны брать съ собой.» Не думая долго, мы и на это ударили по рукамъ, и хотѣли тотчасъ собираться; однако старшая сестра уговорила насъ напередъ осмотрѣться на острову, свести туда все, что нужно для шалаша, взять лубковъ, на подмостки, вмѣсто кроватей, и устроиться такъ, чтобы не спать на полу, иначе матушка не соглашалась отпустить насъ, боясь лихорадки, которая легко пристаетъ, когда спишь на землѣ. Сестры собирали намъ посуду, укладывали яйца, хлѣбъ, соль, медъ, огурцы и проч.; мы нарубили хворосту и выстроили на живую нитку шалашъ.
Наконецъ насталъ желанный день: распростясь второпяхъ съ родителями, няней и учителемъ, мы нагрузили маленькiй паромецъ, который былъ устроенъ между берегомъ и островомъ, и насилу притащили сестрину козу: она должна была переселиться съ нами. Много бѣготни было за нашими курами, которыя летали и не давались въ руки: мы не подумали посадить ихъ съ вечера сонныхъ въ корзины; но наконецъ кое–какъ справились съ ними и стали отваливать отъ берега. Любимыя собаки наши: Богатырь и Буянъ, глядя на отъѣздъ нашъ, взвыли и бросились вплавь за нами; смѣху и радостямъ конца не было! Выйдя на островъ, на которомъ и прежде мы довольно часто бывали (теперь же считали себя хозяевами на немъ), мы, точно послѣ кораблекрушенiя, бросились на землю, цѣловали ее, прыгали, кидая шапки вверхъ; съ нами же за одно визжали и прыгали Буянъ съ Богатыремъ, отряхиваясь и обдавая насъ брызгами; коза наша, припавъ къ ветлѣ, трудилась надъ корою дерева; куры, съ большимъ удовольствiемъ, разлетѣлись по волѣ. Сестры оставались съ нами до солнечнаго заката, а вечеромъ мы ихъ переправили, и онѣ обѣщали къ намъ прiѣхать завтра, какъ справятся съ дѣлами. Долго мы еще гуляли, наконецъ, разостлавъ тулупъ на подмосткахъ, улеглись втроемъ; но подмостки наши въ ту же ночь разсыпались подъ нами, потому что мы ихъ мастерили зря. При небольшомъ же ночномъ вѣтрѣ, весь шалашъ повалило, заваливъ насъ вѣтвями; мы, сонные, едва выкарабкались изъ–подъ нихъ, и тѣсно прижавшись другъ къ дружкѣ, снова улеглись на тулупѣ.
Сначала комары не давали намъ уснуть, потомъ собаки пришли обижать насъ, имъ понравился тулупъ и они безцеремонно расположились съ нами. Какъ бы то ни было, конецъ ночи мы проспали мертвымъ сномъ и проснулись, когда уже солнце взошло, — а намъ на зарѣ надо было наловить рыбы, потому что она по зарямъ лучше клюетъ. Собравъ удочки, мы пошли на ловлю, но тутъ оказалось, что мы забыли припасти червей для наживки. Что дѣлать? Рѣшили сдѣлать набѣгъ на сосѣднiй материкъ; мы спустились къ парому, и видимъ, что у насъ въ домѣ ставни открываютъ и на матушкиномъ окнѣ зашевелилась подзорная труба; ее наводили прямо на насъ: замѣтя это, мы, какъ прилично дикарямъ, пустились въ бѣгство, спрятались за ветлы и стали совѣтоваться идти ли на промыселъ за червями, или удовольствоваться сегодня тѣмъ, что сестры намъ надавали вчера. Думали, думали, наконецъ рѣшили не ходить на материкъ, а то тамъ, пожалуй, подумаютъ, что островитяне не могутъ обойтись безъ ихъ помощи. Мы отправились за козой, чтобы подоить ее, но она такъ одичала на привольѣ, такихъ концовъ задала на острову, что прогонявшись за нею съ полчаса, мы измученные, вернулись въ шалашъ, прямо къ своимъ запасамъ; но вѣрные друзья наши, Буянъ съ Богатыремъ, позавтракали здѣсь ранѣе нашего, переѣли и передавили всѣ яйца, съѣли весь хлѣбъ, оставя намъ немного ржаныхъ сухарей; меду и огурцовъ они не тронули. Позавтракавъ этими остатками, мы сѣли подъ ветлы дожидаться сестеръ; наконецъ онѣ показались. Въ одну минуту мы подали паромъ; радость была обоюдная, всѣ обнимались, какъ послѣ годовой разлуки! Наговорившись вдоволь, сестры выложили скромные гостинцы, которые, по нашимъ строгимъ наказамъ, онѣ едва рѣшились принести, оговорясь, что это собственный ихъ обѣдъ. Не выждавъ обѣденнаго времени, мы раздѣлили краюшку пирога и жареную курицу, и ѣли, присматривая другъ за другомъ, чтобы чище обгладывали косточки. Впослѣдствiи матушка говаривала, что жизнь на острову принесла намъ большую пользу: мы сдѣлались менѣе самонадѣянными и менѣе причудливыми въ пищѣ. Сестры ушли отъ насъ ранѣе, у нихъ было занятiе дома; Машенька, передъ закатомъ солнца, принесла намъ червей для удочекъ, и хлѣба про нашъ обиходъ. Рыбная ловля шла удачно, на ужинъ мы сварили уху, рано утромъ принялись опять за ловлю, и опять ѣли уху. Однако бездѣлье наше начало намъ надоѣдать, но мы еще крѣпились и не говорили этого другъ другу. Друзья наши, собаки, измѣнили намъ еще наканунѣ: заслыша посвистъ псаря, скликавшаго собакъ къ овсянкѣ, онѣ разомъ бросились и переплыли на другой берегъ; вечеромъ, правда, онѣ вернулись, но мы имъ не очень рады были, потому что онѣ жались и лѣзли мокрыя на тулупъ, сталкивая насъ съ него. На третiй день мы очень повѣсили носы; я скучалъ по книгамъ, а болѣе всего по отцу и матери. Когда же пришло время вечеромъ разставаться съ сестрами, то я обнялъ сестру, и не отпуская рукъ плакалъ. Она поняла причину слезъ моихъ, и шутя сказала, что обѣщала дома привести и показать маленькаго дикаго, котораго зовутъ Пятницей; это подражанiе Робинзоновой Пятницѣ всѣмъ понравилось.
— А какъ я не вернусь, спросилъ я братьевъ.
— Что же, какъ хочешь, отвѣчали они, и кажется сами были бы рады домой, подъ какимъ угодно именемъ, хоть подъ своимъ подлиннымъ; но еще остались на острову. Я же вбѣгая въ домъ, радовался еще болѣе, чѣмъ дня три тому назадъ, высаживаясь на островъ. Меня назвали дикимъ, и подлинно я былъ такимъ! Загорѣлый, вскосмаченый, я бросался ко всѣмъ и обнимался со всѣмъ домомъ; на предложенный мнѣ матушкою чай, я бросился, какъ бросается Буянъ съ Богатыремъ на свистъ къ овсянкѣ; отецъ посмѣивался, мать молчала, но была весела. Разумѣется, я не вернулся вечеромъ на островъ; на другой же день мы съ сестрами пошли зазывать и братьевъ. Долго уговаривать ихъ было нечего, особенно когда услыхали они, что безъ насъ получены съ почты книги, и между ними какiя–то «Мертвыя души» Гоголя, очень смѣшныя, которыя отецъ разрѣшаетъ намъ читать. — Мигомъ опустѣлъ нашъ островъ.
— Дядя, скажи, кто больше радовался вернуться домой, спросилъ Алеша, — мой отецъ или Алинъ?
— Ну, дружокъ, ужь это ты ихъ спроси, отвѣчалъ Михаилъ Павловичъ, — они оба прыгали и визжали отъ радости, какъ прыгаютъ около матерей молодые жеребята. Отецъ мой сначала подсмѣивался надъ нами, но послѣ прибавилъ, что ничуть не дивится тому, что мы соскучились безъ дѣла, и что если затѣвать такую игру, то надо селиться дѣльнѣе, разсчитывая на болѣе толковую жизнь, а не кидаясь на одно только заманчивое раздолье свободы и гулянокъ. Безъ прямой цѣли, безъ дѣла и труда, человѣкъ прожить не можетъ.
Весь день вертѣлась у дѣтей въ головѣ и на языкѣ эта попытка отцовъ ихъ въ дѣтствѣ прожить своимъ промысломъ на острову; много судили, осуждали, измѣняли они, точно будто сами испытали всѣ неудачи эти и готовились исполнить дѣло лучше. Наконецъ смерклось, подали огня, при свѣчахъ еще немного поработали, и стали собираться домой.
Мѣсяцъ свѣтло блеститъ на небѣ, частыя звѣзды такъ и горятъ, снѣгъ искрится, какъ днемъ; трое санокъ отъѣхало отъ подъѣзда. — Прощай, Лина! прощай, Аля! раздается Меринъ голосокъ. — Прощайте! кричатъ Лиза съ Зиной; — прощай, прощайте! раздается изъ отъѣзжающихъ санокъ. Шибко бѣжитъ лошадка, санки съ визгомъ скользятъ по снѣгу, а подлѣ нихъ синяя тѣнь съ такою же бойкой лошадкой и съ такими же маленькими сѣдоками скользитъ по бѣлой дорогѣ. Весело Лизѣ съ Зиной глядѣть, то на тѣнь, что бѣжитъ подлѣ нихъ, то вскинувъ глаза на голубое звѣздное небо; весело дѣтямъ, они провели мирный день вмѣстѣ, не ссорясь и не хоронясь отъ старшихъ!
Въ передней дѣти узнали, что у матери гости; не раздѣваясь они весело пробѣжали въ дѣтскую; но проходя мимо маленькаго кресла–качалки, Лиза тяжело вздохнула и стала понуря голову раздѣваться.
Зина, услыхавъ вздохъ, поняла его; проворно оправясь и пригладясь, она побѣжала къ матери. Едва ли не впервые вошла дѣвочка къ гостямъ, не думая о томъ, какъ бы показаться, какъ бы милѣе поклониться и какъ бы поумнѣе отвѣтить. Вошла она просто, съ желанiемъ въ сердцѣ, съ просьбою въ глазахъ; раскланявшись со всѣми, бросилась она къ матери на шею, и обнимая ее, полушепотомъ просила позволенья уступить стуликъ Лизѣ. Удивленная мать громко спросила: — На что? Я тебѣ его подарила, а ты, какъ старшая, должна оставить его себѣ на память.
— Мама, милая мама, позволь, шептала Зина, цѣлуя и обнимая мать, — позволь мнѣ отдать его Лизѣ, она больше моего любила Лилиньку, она всегда ее укачивала на немъ! При этихъ словахъ поцѣлуй зазвенѣлъ почти въ самомъ ухѣ матери; этотъ нежданный поцѣлуй сначала оглушилъ мать, потомъ порѣшилъ дѣло.
— Позволяю, мой ангелъ, пусть будетъ по твоему! сказала Марья Романовна дочери, потомъ прибавила, обращаясь къ гостямъ: — Вы не повѣрите, какая она у меня женерозная!
Похвалы гостей посыпались на Зину, но она стрѣлой летѣла по комнатамъ, а за нею, какъ въ погоню, раздавалось на распѣвъ: — Это рѣдкое, ангельское сердце!
Чистое, нравственное чувство тяготится и оскорбляется похвалой; какъ деревцо «не тронь меня», оно судорожно вздрагиваетъ, листочки и вѣточки его мгновенно сжимаются отъ грубаго невнимательнаго прикосновенiя.
Запыхавшаяся дѣвочка вбѣжала въ дѣтскую, и двигая къ Лизѣ креслецо, съ трудомъ проговорила:
— Возьми стуликъ, онъ твой навсегда, и я его не отыму у тебя!
Удивленная и обрадованная Лиза стояла съ минуту молча, потомъ бросилась къ сестрѣ; обнимая она засыпала ее поцѣлуями, цѣловала ей шею и даже руки.
Зина, лежа въ постели, плакала про себя; что–то новое, неясное пробуждалось въ ней. Если бы бабушка видѣла ее, то поняла бы, что въ душѣ ребенка начинаетъ мерцать новый свѣтъ; и старушка благословила бы внучку на этотъ новый нравственый путь.

______