ЦЫГАНКА.
____

ТЕБѢ.
__

Благослови, моя Милета,
Съ того, гдѣ ты витаешь, свѣта
И были и мечты поэта!
Прими, согрѣй ихъ, чтобы Лета
Въ волнахъ убiйственныхъ для свѣта
Одновесельный чолнъ поэта
— А чолнъ ему и дворъ и домъ —
Не позатерла Невскимъ льдомъ,
Не опрокинула вверхъ дномъ?

Бродя по закоулкамъ свѣта,
Я вспоминалъ тебя, Милета;
И безъ отвѣта, безъ привѣта
Призывный гласъ замолкъ поэта!
Но у тебя въ ушахъ, Милета,
Роднаго сердца память эта,
Ужели никогда тишкомъ,
Среди раздумья вечеркомъ,
Не отзывалась позвонкомъ?.....
____

ГЛАВА I.

Ѳемистоклъ.

О Греки, Греки! кто васъ не любитъ?
Карамзинъ.
__

Въ хорошую лѣтнюю погоду переправился я черезъ Прутъ въ Скуляны. Ставъ ногою на твердую землю, оглядывался я кругомъ, разсматривалъ всѣ ближайшiе и дальнѣйшiе предметы, не исключая и травы, на коей стоялъ, искалъ чего–то новаго, особеннаго, отличительнаго — но трава росла не по–турецки, а молдавскiе камни и деревья, казалось, не отличались отъ русскихъ, противолежащiй берегъ быстраго межеваго потока покрывающихъ. Но за то, вступивъ въ самое мѣстечко, я невольно улыбнулся. Здѣсь нашелъ взоръ, чего такъ жадно искалъ! Широкiя, плоскiя кровли, съ двумя, на конькѣ, рѣзьбою украшенными тычками; крытые, подъ навѣсомъ, ходы вокругъ всѣхъ строенiй; азiятская, уличная, публичная жизнь — чуждыя лица, одежда и языкъ молдаванъ и грековъ — все это довольно яркими красками возвѣщало иноземное. Взошедъ на крыльцо трактира, я еще болѣе увидѣлъ то, чего искалъ. Досчатый лѣтнiй домикъ, не нашей постройки, съ навѣсомъ вокругъ и сквозными сѣнями, изъ коихъ на обѣ стороны настежъ растворены были восьмеры двери, въ отдѣльныя комнатки, въ коихъ низкiя, широкiя, открытыя окна и невысокiе диваны, или толстые широкiе тюфяки, расположены на полу вокругъ всѣхъ четырехъ стѣнъ, и укрыты, равно какъ и самый полъ, пестрыми турецкими коврами — на диванахъ развалившiеся прихожане–разночинцы — молдаванки, въ шитыхъ золотомъ на мѣху казавейкахъ, или скуртайкахъ, обвивши косы вкругъ чела, довольно странно цвѣтками и кисейною повязкой убраннаго; — мужья или земляки ихъ съ трубками, съ шапками на головѣ, съ усами, съ бородами, и все это толкуетъ и разсуждаетъ громко, болѣе нежели вслухъ — не правда ли, это не такъ, какъ у насъ?
Но скоро я опомнился и былъ разочарованъ. Въ разстоянiи менѣе 20 верстъ отъ Яссъ, главнаго города Молдавiи, думалъ я было часа въ полтора быть тамъ; но лошадей нѣтъ! Эти два слова нашему брату, проѣзжему, острый ножъ въ сердце! Но здѣсь непрiятность удвоилась. Безпомощное положенiе мое въ чужой землѣ — надменность поручика коменданта, который, сидя тутъ же въ трактирѣ, не хотѣлъ удостоить меня или просьбу мою милостиваго своего вниманiя и правосудiя — увѣряя, что все это не его дѣло — наконецъ явное плутовство и бездѣльничество, вскорѣ обнаружившееся — все это заставило вздохнуть отъ глубины души по родинѣ, по отчизнѣ, отъ которой отдѣлялъ меня неширокiй потокъ принадлежащаго исторiи Прута. Мнѣ казалось, что я стоялъ одинъ, среди чуждыхъ мнѣ племенъ и лицъ, одинъ, и отрѣшенный отъ всего, что только могу назвать своимъ и себѣ подобнымъ. Хозяинъ трактира, статный грекъ, предлагалъ лошадей за неумѣренную плату, за 6 рублей серебромъ; это для нашего брата не находка: наконецъ я, съ помощiю жида, отыскалъ и нанялъ мужика, молдавана, который взялся поставить меня въ Яссы за одинъ рубль серебромъ. Но когда онъ явился за чемоданомъ моимъ, который лежалъ на крыльцѣ трактира, то благообразный эллинъ напустился на него съ такимъ убѣдительнымъ краснорѣчiемъ, что сей, снявъ шапку и отвѣшивая ему поклонъ за поклономъ, ушелъ и покинулъ меня недоумѣвающаго, снова въ томъ же безпомощномъ положенiи. Жалоба моя на такое неслыханное своевольство грека, принесенная мною поручику–коменданту, къ удивленiю моему, и теперь не произвела никакого дѣйствiя; я принужденъ былъ нанять лошадей у грека. Въ это время вошелъ въ трактиръ съ шумомъ и крикомъ, проѣзжiй пѣхотный маiоръ, сѣлъ и потребовалъ ѣсть. Онъ увѣрялъ во все время обѣда всякаго, кому угодно было его слушать, что давно уже знаетъ этихъ наглыхъ бездѣльниковъ, и голосомъ, который раздавался по всѣмъ осьми келлiямъ трактира, честилъ коменданта–поручика и весь причетъ его, приговаривая: «Ничего–съ, они греки; если ихъ не поколотить, такъ они по нашему–съ не разумѣютъ. Я не въ первый разъ здѣсь проѣзжаю, а потому запасся и нанялъ заранѣе, въ сторонѣ; а здѣсь вы никогда лошадей не найдете. Почтовая конюшня на дворѣ у этого пендоса, а если захотите полюбопытствовать и узнать, чьи это кони, то немедленно услышите, что это его собственные; онъ для васъ вѣроятно также нанялъ молдавана, и конечно еще подешевле моего, а съ васъ возметъ, что великодушiю его заблагоразсудится! Они тутъ только что не разбиваютъ по дорогамъ, потому что за это сѣкутъ кнутомъ, а впрочемъ дѣлаютъ, что хотятъ! Эй, мошенникъ! Что тебѣ за обѣдъ? за помои твои, да за гнилую рыбу?» — Семь левовъ. — Надобно знать, что въ Яссахъ, въ городѣ, за 16 верстъ, платятъ за порцiю 30 паръ (копѣекъ); итакъ судя по этой цѣнѣ, маiоръ съѣлъ слишкомъ девять порцiй. Онъ вынулъ кошелекъ, выставилъ глаза на классическаго атлета нашего въ черной съ золотомъ, разрѣзными рукавами, прошевью и снурками курткѣ, такихъ же широчайшихъ шароварахъ, богатомъ шелковомъ кушакѣ и красной феси, шапочкѣ, и, положивъ локоть на столъ, сказалъ: «Видно ты меня уже позабылъ; всмотрись–ка хорошенько, не вспомнишь ли, что я проѣзжалъ назадъ тому недѣли три, въ Херсонъ? У меня, братъ, теперь рука болитъ, зашибъ кулакъ, да лѣнь вставать, а то–бы я тебѣ опять почистилъ галуны! Вотъ тебѣ два лева на столъ; хочешь, бери, не хочешь — не бери; да убирайся бѣгомъ къ коменданту своему, чтобы я тебя» — онъ схватилъ въ лѣвую руку чубукъ — «не нагналъ, а то неравно послѣ не добредешь!»
Атлетъ юноша, по имени Ѳемистоклъ, вышелъ поспѣшно, недавъ тому кончить похвальнаго слова своего, и сказалъ въ другой половинѣ, подъ защитою коменданта: «не нада мнѣ деньги за такой слова». А если бы какой нибудь филъ–эллинъ, или эллинофилъ взглянулъ на этого Ѳемистокла, который былъ красавецъ лицемъ и статенъ какъ образецъ, то прозакладывалъ бы душу свою за него, и не повѣрилъ бы, что эта развязная, сановитая, молодецкая походка, эти ясные, рѣзкiе, классическiе очерки лица, эти краснорѣчивые глаза, которыхъ грекъ никогда не потупляетъ, ибо стыда не знаетъ, это открытое, высокое чело, — что все это заключаетъ въ себѣ новогреческую душу, т. е. самаго тонкаго, безсовѣстнаго, наглаго и ненасытнаго плута, готоваго силою и дракой защитить и поддержать бездѣльничество свое, почитая его неотъемлемою принадлежностiю и собственностiю своею!
_____

ГЛАВА II.

Радуканъ.

И деньги есть? Ну нѣтъ, хоть лишнихъ не бываетъ,
За то нѣтъ лишнихъ и затѣй!
Крыловъ.
__

Описанное явленiе убѣдило меня, что скромность моя была здѣсь неумѣстна — что краснорѣчивый и убѣдительный возгласъ родины моей, казацкая правда, Платова наказъ, то есть нагайка, оказала бы здѣсь самое цѣлебное и благотворное дѣйствiе!
Я сѣлъ и поѣхалъ. Суруджу мой, ямщикъ, верхомъ на лѣвой коренной, съ ужаснымъ протяжнымъ воемъ: ауй–га–гой! щелкалъ длиннымъ тяжелымъ бичемъ на короткомъ кнутовищѣ выносныхъ, такъ что съ нихъ порою шерсть летѣла.
Повозки здѣшнiя — арбы и каруцы. Первыя поражаютъ неуклюжею огромностiю своею и тяжелыми, дубовыми колесами на тонкихъ буковыхъ осяхъ, которыя никогда не смазываются, и потому ревутъ несносно; — вторыя, каруцы, собственно почтовый экипажъ, перекладныя бываютъ полтора аршина длины и едва ли болѣе вышины отъ земли; почему и походятъ почти на ручныя повозки. Вы садитесь, согнувъ ноги, или подвернувъ ихъ подъ себя, ямщикъ верхомъ на лѣвой коренной и четверка съ выносомъ мчитъ васъ черезъ пень, черезъ колоду, едва переводя духъ на половинѣ дороги, гдѣ суруджу, съ замѣчанiемъ: «джематати друмъ» — слѣзаетъ съ голаго своего арчака. Я имѣлъ нѣсколько болѣе удобства, ибо ѣхалъ въ собственной бричкѣ. Но къ такому экипажу, особенно если дорога дурна, прицѣпляютъ здѣсь не рѣдко до дюжины клячъ, малъ–мала меньше половины коихъ и не удостоиваютъ ни возжей, ни недоуздковъ. Такимъ образомъ отъѣхалъ я было верстъ около десятка, какъ вдругъ — шкворень брички моей пополамъ и суруджу мой поскакалъ съ полверсты подъ гору, покуда съумѣлъ и смогъ остановить строптивыхъ клячъ, которыя, радостно покачивая головами, мчали легкiй грузъ передка.
Я опять уже находился въ самомъ критическомъ положенiи. Въ чужой землѣ, среди пустыни, одинъ безъ помощи, ночь на дворѣ — а суруджу мой уже объявилъ мнѣ, что ближе Яссъ или Скулянъ, туда и сюда верстъ около десятка, кузнеца нѣтъ. — Я бранилъ и клялъ судьбу–индѣйку — досадовалъ, думалъ — и наконецъ долженъ былъ рѣшиться ночевать одинъ у брички своей, а ямщика послать взадъ или впередъ за пособiемъ. Онъ уже собрался было ѣхать, стегалъ и собиралъ бичемъ коней своихъ, которые какъ раки расползлись во всѣ стороны, путалъ и распутывалъ возжи и постромки, которыя толщиною своею между собою нисколько не отличались; какъ вдругъ, великъ Богъ Русскiй! идетъ по дорогѣ цыганъ, коваль, одинъ изъ тѣхъ сотрудниковъ Вулкана, которые таскаются по Бессарабiи и Молдавiи съ мѣшкомъ за спиною, и куютъ, такъ сказать, на ходу. Какая это была радостная встрѣча! я готовъ былъ обнять и душить въ объятiяхъ своихъ, какъ стараго знакомаго, этого чернаго, грязнаго, курчаваго, черноокаго коваля — явившагося на заклинанiе ямщика: дракуль! т. е. чортъ, коимъ онъ почтилъ одну изъ непослушнѣйшихъ клячъ своихъ. «Можешь ли сварить шкворень?» спросилъ я. Онъ взглянулъ на изломанный, сказалъ: «стрикатъ, бояръ»! т. е. сломился, баринъ, — и, не откладывая дѣла, принялся, гдѣ стоялъ, за работу. Съ прiятнымъ изумленiемъ и любопытствомъ глядѣлъ я на работу молодаго, ловкаго, сильнаго цыгана, который уже разложилъ уголья, и между тѣмъ какъ ямщикъ, лежа на колѣняхъ, дулъ мѣхомъ, поправлялъ ихъ расклепавшимися, бренчащими клещами. На немъ была рубаха и шаровары, то и другое, какъ казалось, безсрочное, безсмѣнное, черное, изодранное. Вмѣсто пояса на немъ былъ широкiй ремень, украшенный мѣдными бляхами и пуговицами; шапки на головѣ не было вовсе, а въ угольномъ мѣшкѣ лежалъ, можетъ быть нѣкогда синiй, кафтанъ, весь въ лохмотьяхъ. Въ продолженiе работы цыганенокъ плясалъ, по наказу ямщика, за оловянную пуговку, до упаду!
«Гдѣ твой домъ?» спросилъ я. Онъ засмѣялся, и бѣлые зубы сквозились въ странной противоположности съ чернымъ тѣломъ. «Ла мине ну есть каса» отвѣчалъ онъ: «у меня нѣтъ дома; я не бояринъ!» — Гдѣ же твоя родина? — Онъ меня не понялъ. «Твоя земля?» спросилъ я. «Аичъ; здѣсь»; и накрылъ ладонью мѣсто, гдѣ сидѣлъ. Потомъ разсмѣялся снова, и сдѣлавъ рукою движенiе вокругъ себя, прибавилъ: «тотъ ла мине; а все мое, вся земля!» — Гдѣ же твой отецъ, мать? — «Ба ну щiу; не знаю». — Какъ же тебя зовутъ? — спросилъ я, чтобы хотя однажды добиться на что нибудь удовлетворительнаго отвѣта. «Радуканъ». И Радуканъ мой, ухвативъ клещами раскалившееся желѣзо, началъ, перекидывая его проворно съ боку на бокъ, отковывать на походной наковальнѣ своей. Въ самое короткое время все было сдѣлано и слажено: бричка моя снова стала на четыре колеса свои, и коваль мой, насказавъ мнѣ скороговоркою, и если не ошибаюсь, въ стихахъ, цѣлую поздравительную рѣчь, которая заключалась пророчествомъ счастiя моего, имѣющаго быть крѣпче и постояннѣе этого желѣза, — кончилъ наконецъ такъ: «Я человѣкъ бѣдный, а васъ Господь послалъ развеселить меня и порадовать!»
Въ веселомъ расположенiи сунулся я въ карманъ, и — кошелька моего нѣтъ! Потеря моя въ эту минуту менѣе меня поразила и безпокоила, какъ непрiятное положенiе, не быть въ состоянiи уплатить прислужливому бѣдняку долгъ. «Я потерялъ деньги», сказалъ я ему: «если ихъ не укралъ Ѳемистоклъ, и потому не могу заплатить тебѣ деньгами; возьми что нибудь изъ вещей моихъ, изъ платья, изъ бѣлья!» — Потерялъ? — спросилъ онъ съ участiемъ! — мультъ? много? — «Кромѣ серебра, было червонцевъ пятнадцать». Онъ сложилъ руки на грудь, покачивая головой, потянулъ воздухъ въ себя, и, пораженъ будучи такою значительною потерею, повторялъ про себя: «чинчъ предзече галбанъ!» пятнадцать червонцевъ! «Не хочу ничего отъ васъ, продолжалъ онъ, соболѣзнуя, и собиралъ пожитки свои. А когда я сталъ настаивать рѣшительно, чтобы онъ принялъ плату непремѣнно, то онъ, подумавъ, сказалъ: «Бояръ; не возьму я вашего платья; куда я его дѣну? Скажутъ, я укралъ! Приду я лучше когда нибудь къ вамъ или къ вашимъ, въ городъ, тамъ вы мнѣ заплатите!» — И такъ ты мнѣ покуда повѣришь? — спросилъ я. Онъ засмѣялся и махнулъ рукою: «Когда уже я васъ не стану обманывать, такъ можно ли, чтобы вы меня обманули?» Суруджу сказалъ ему въ какой трактиръ онъ меня везетъ, — Ханъ–Курой, и мы разстались.
_____

ГЛАВА III.

Яссы.

Яссы, главный городъ Молдавiи.....
Всеобщ. Геогр. Арсеньева стр. 87.
__

Наконецъ въѣзжаемъ въ тѣсный и грязный Яссы. Городъ великъ; узенькiя, досками мощенныя улицы; неправильность и вольность постройки безпримѣрныя, смѣсь азiятскаго и европейскаго вкуса; кровли съ навѣсами — подставки, подпорки на каждомъ шагу; вонючiе тѣсные дворы; народу на улицахъ много, обыкновенно болѣе, нежели въ домахъ. Населенiе довольно пестро и разнообразно; наши солдаты, жители–молдаваны, бояре въ шапкахъ съ пивной котелъ, греки, армяне, сербы, албанцы или такъ называемые арнауты, которые одѣваются совершенно по–турецки, и всегда при полномъ вооруженiи — это почетная стража, придворный штатъ бояръ и полицiя. Они же составляли небольшой отрядецъ въ Малой Валахiи, находились при войскахъ нашихъ и повязывали, въ дѣлѣ, для отличiя отъ Турокъ, бѣлый крестъ на груди, изъ платковъ или полотенцовъ. Кой–гдѣ появляется фракъ или сюртучишко иностранца ремесленника, бѣлокураго нѣмца или смуглаго италiянца; жиды, въ народномъ польскомъ одѣянiи своемъ, полунагiе цыганы — все это придаетъ городу видъ пестрый и живой. По обѣ стороны тѣсной улицы ряды лавокъ, или открытыя, съ подъемными ставнями и подъ навѣсами, мастерскiя ремесленниковъ. Разъѣзжаясь со встрѣтившеюся каретою, зацѣпили мы, по необходимости, и опрокинули бочку, вокругъ которой ходилъ бочаръ и наколачивалъ обручи, между тѣмъ, какъ карета въ свою очередь оторвала широкiй ставень или откидную дверь противолежащаго домика. По угламъ со звономъ и трезвономъ продается шербетъ *), коего фонтанчики бьютъ на деревянныхъ, выкрашенныхъ станкахъ и искусно повертываютъ собою поставленныхъ на шпилькѣ жестянныхъ куколокъ, къ ногамъ коихъ еще навѣшиваютъ пуговки и побрякушки, ударяющiя въ разставленные вокругъ стаканы. Оборванные мальчишки въ красныхъ фескахъ бѣгаютъ по улицамъ, а въ развалившихся или недостроенныхъ, каменныхъ огромныхъ домахъ гнѣздятся нагiе цыганы, сидятъ какъ тѣни Орка вкругъ огненныхъ жерлъ своихъ, куютъ и приговариваютъ. Иные, одѣтые почти какъ у насъ одѣваютъ пѣвчихъ, ходятъ со скрипками, гудками и цымбалами. Факторы, на тоненькихъ ножкахъ своихъ, въ черныхъ лоснящихся халатахъ, прислуживаютъ и подслуживаютъ, а въ особенности не упускаютъ случая навязать себя и услуги свои заѣзжимъ въ трактирахъ, въ коихъ нѣтъ прислуги, кромѣ этой вольнопрактикующей. Хозяинъ Ханъ–Куроя, молдаванскiй бояръ съ сѣдою бородою — преимущество и почетное отличiе, за которое уплачивалась турецкому правительству особенная подать — битый день, съ ранняго утра и до поздняго вечера, сидѣлъ, поджавъ ноги, на софѣ, съ чубукомъ ), съ четками, съ чашкою турецкаго кофе — такимъ образомъ онъ командовалъ и управлялъ всѣмъ домомъ и хозяйствомъ, и слылъ человѣкомъ дѣятельнымъ, расторопнымъ и порядочнымъ хозяиномъ!
Городъ раскинутъ на скатахъ, на огромныхъ отлогихъ холмахъ, и порядочныхъ, главныхъ улицъ не много. Турецкое обыкновенiе строить города не на рѣкахъ, а довольствоваться искусственными водопроводами, можетъ только объяснить причину, для чего главный городъ княжества стоитъ надъ лужею, въ 15 верстахъ отъ быстрой рѣки Прута. Пожары нѣсколько разъ опустошали городъ. Послѣднiй пожаръ извѣстенъ подъ именемъ янычарскаго, ибо янычары сожгли городъ. Слѣды этого въ особенности еще видны въ каменныхъ остаткахъ господарскаго дворца, огромнаго, красиваго зданiя. Взявъ однакоже въ разсужденiе тѣсноту улицъ и дворовъ, безпорядокъ, малочисленность каменнаго строенiя и съ излишествомъ деревянными избушками переполненные города и городишки въ Молдавiи и въ Турцiи, надобно сознаться, что пожары бываютъ у нихъ довольно рѣдко, рѣже нашего; а изъ этого опять слѣдуетъ весьма естественное заключенiе, что пожары вообще въ рѣдкихъ случаяхъ только могутъ происходить отъ трубокъ, которыя здѣсь на длинныхъ чубукахъ и безъ покрышекъ, дымятся на каждомъ шагу, во дворахъ, на улицахъ и въ избахъ — но чаще отъ печей, которыхъ здѣсь напротивъ мало, и даже нѣтъ въ каждомъ домѣ.
По праздникамъ, воскресеньямъ, барство здѣшнее ѣздитъ кататься по тѣсной, пыльной или грязной улицѣ, и въ это время пѣшему нѣтъ прохода: забрызжутъ, запылятъ, закидаютъ, заплещутъ концами поперегъ улицы настланныхъ досокъ. Поѣздъ этотъ тянется шагъ за шагомъ, за городъ, на такъ называемый Копо, чистое, плоское поле, степь, и закинувъ кругъ, другой, возвращается въ городъ. У насъ, въ столицахъ, объѣзжаютъ такимъ образомъ покрайней мѣрѣ качели и балаганы плясуновъ и скомороховъ; здѣсь кружатся по пустопорожнему мѣсту, и въ самыхъ донкихотовскихъ экипажахъ прошедшаго вѣка. Такихъ дрожекъ, полуколясокъ, крытыхъ и некрытыхъ гермафродитовъ вы нигдѣ болѣе — кромѣ еще въ Букарестѣ — не найдете. Этимъ струментомъ, какъ ихъ называлъ одинъ острякъ черноморскаго казачьяго войска, снабжаются княжества изъ Австрiи. Щегольскiе кучера одѣты гусарами, упряжь нѣмецкая. Зимою кучера носятъ цвѣтныя шубы съ кистями, по турецки; но право много походятъ на оборванныхъ сапожниковъ. Извощики, въ парныхъ разнокалиберныхъ коляскахъ, ѣздятъ по часамъ, и потому всѣ извощики, какъ у насъ говорится, при часахъ. Женщины всѣхъ сословiй и званiй неимовѣрныя охотницы до нарядовъ — подарки, по турецкому обычаю, въ большомъ обыкновенiи и въ чести. Нѣтъ ничего предосудительнаго въ томъ, если вамъ вздумается, какъ вѣжливому кавалеру, подарить даму свою платкомъ, шляпкою, лентою, кружевами, шалью — мужья охотно проглядываютъ это, потворствуютъ, и въ свою очередь выписываютъ изъ Вѣны моды и фасоны для чужихъ. Вотъ обыкновенiе, служащее источникомъ многаго и великаго злорѣчiя. Впрочемъ нѣтъ земли, гдѣ разводы были бы легче и чаще, какъ здѣсь. Супруги расходятся, мирятся или опять сватаются на другихъ — это ежедневныя приключенiя въ быту молдаванскомъ. Надобно признаться, что здѣсь терпимость супружеская нѣсколько превосходитъ наши обыкновенiя и понятiя.
Я спросилъ жида, фактора, какъ здѣсь ходятъ ассигнацiи. Жидъ отвѣчалъ заминаясь: «за синенькую даютъ 13 левовъ», а потомъ божился и клялся, что дѣйствительно такъ. Солдатъ нашъ, проходя мимо, проворчалъ: «Божись! въ нашего Бога не вѣруешь, а своего обманываешь; 14 левовъ, ваше благородiе!»
Суруджу мой, съѣзжая со двора и попадая съ табуномъ своимъ въ ворота, потѣшилъ меня еще на прощанье. Онъ произнесъ протяжно проклятiе одной изъ клячъ своихъ, превзошедшей мѣру долготерпѣнiя его, проклятiе, которое перевели мнѣ слѣдущимъ образомъ: «Будь проклята пчела, которая понесетъ медъ на соты, изъ воску коихъ будетъ сдѣлана свѣча, которую на смертномъ одрѣ своемъ, будетъ держать въ послѣднiя минуты жизни въ рукахъ своихъ — хозяинъ этой лошади!!!»
_____

ГЛАВА IV.

Неудача.

Съ ума сошелъ! прошу покорно!
Да невзначай, да какъ проворно!
Грибоѣдовъ.
__

Вотъ городъ, въ которомъ довелось мнѣ прожить нѣсколько времени, и въ которомъ имѣлъ я слѣдующее, не каждодневное приключенiе, о которомъ охотно и почасту вспоминаю. Давно уже жизнь нашу начали сравнивать съ труднымъ, неровнымъ, тернистымъ путемъ — не всякому суждено проходить по немъ въ такое время года, когда по крайней мѣрѣ терновники благоухаютъ бѣлымъ цвѣтомъ своимъ — надобно умѣть останавливать взоръ свой на каждомъ утѣшительномъ предметѣ, созерцать душею всю прелесть видовъ и мѣстоположенiй окружныхъ, отыскивать свѣтлыя точки среди этого мрака, и сохранять въ благодарной душѣ своей память ихъ!
Итакъ еще приключенiе! И конечно уже любовное; ибо, безъ любви — какое приключенiе! Да и нѣтъ — какъ хотите; нѣтъ повѣсти, нѣтъ разсказа, нѣтъ приключенiя, ни вымышленнаго, ни истиннаго, въ которомъ бы не дѣйствовали люди; а между ними всегда были, есть и будутъ отношенiя, на самомъ бытiи ихъ основанныя — вотъ источникъ столь разнородныхъ и однообразныхъ приключенiй, разсказовъ, происшествiй.
Прiѣхавъ въ Яссы, я заболѣлъ здѣшнею лихорадкою, и пролежалъ почти съ мѣсяцъ. Въ продолженiи этого времени добрые товарищи, меня навѣщавшiе, забавляя меня, разсказывали о томъ, что ихъ забавляло и занимало: о новыхъ знакомствахъ своихъ, успѣшныхъ и неуспѣшныхъ волокитствахъ, и я наконецъ видѣлъ всѣ плѣнительныя прелести эти въ жару и въ ознобѣ лихорадки, и бредилъ только ими. Любопытство мое въ самомъ дѣлѣ день ото дня возрастало; мнѣ хотѣлось посмотрѣть на эти вычуры красотъ молдавскихъ, отъ которыхъ не было покоя воображенiю моему ни днемъ, ни ночью; и я, не будучи еще въ состоянiи являться съ визитами и съ поклонами, поѣхалъ въ одно хорошее утро, съ однимъ изъ товарищей, который взялся провезти меня по городу и показать сквозь тусклое стекло, а можетъ быть — rebus secundis — и въ открытое окно, знаменитѣйшихъ и славнѣйшихъ красавицъ здѣшнихъ. Я тѣмъ болѣе на то согласился, что замѣтилъ, — и это скажу, не опасаясь навлечь на себя подозрѣнiе большой проницательности — замѣтилъ, говорю, умыселъ прiятеля моего: вы знаете, что иногда охотно проѣзжаютъ мимо извѣстнаго дома и извѣстныхъ оконъ — по русски говорятъ: на людей посмотрѣть и себя показать! Итакъ, нанимаемъ извощика и ѣдемъ. «Знаешь ли домъ Дмитраки Джинареско?» спросили мы его, усаживаясь. — Штiу ), знаю — отвѣчалъ онъ, и погналъ свою пару въ шорахъ. Ѣдемъ, ѣдемъ, близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли — вдругъ мой молдаванъ останавливается и, привставъ съ козелъ, медленно и спокойно указываетъ длиннымъ бичемъ своимъ прямо въ открытое окно дома, къ которому подъѣхали, и гдѣ въ эту злополучную минуту стояли, или подбѣжали на стукъ экипажа, искомыя три грацiи, — и твердымъ, внятнымъ голосомъ произноситъ: «аичъ, бояръ; здѣсь, сударь.»
Одна изъ дамъ сказала со вздохомъ: «non ce n’est pas lui», и онѣ отошли отъ окна.
Вообразите же теперь положенiе наше! — его, взявшагося быть путеводителемъ, и мое, попавшагося какъ ворона въ супъ! Прiятель мой, внѣ себя, приказываетъ гнать далѣе, а я — виноватъ — хохочу отъ всей души! Но онъ, вмѣсто того, чтобы извиниться передо мной въ томъ, что сдѣлалъ изъ меня шута для компанiи, онъ же меня упрекаетъ! Я узнаю, къ удивленiю моему, что не онъ меня, а я его возилъ; что онъ, самъ чужой и нигдѣ и никому незнакомый, во всемъ полагался на меня! «Ты съ ума сошелъ», отвѣчалъ я ему, и все еще, припоминая себѣ живописное положенiе наше, хохоталъ. Но на слѣдующiй день уже прибѣгаютъ ко мнѣ товарищи, изъ свѣтскихъ, съ дружескими упреками, съ сожалѣнiемъ и состраданiемъ — анекдотъ, какъ они его называли, разнесся по всему городу, сто разъ былъ разсказанъ, пересказанъ, и каждый разъ на новый ладъ и образецъ — тутъ видѣли умыселъ, насмѣшку, оскорбленiе. — «Какъ ты покажешься въ люди!» восклицали соболѣзнующiе друзья мои: тебя назовутъ или неучемъ, или шалуномъ, или сумасшедшимъ!» И — я объявилъ имъ, что послѣ подобныхъ нелѣпыхъ сплетенъ, которыми досужимъ языкамъ угодно было позабавиться на мой счетъ, я вовсе не намѣренъ, и не хочу показываться въ люди; я ихъ избавляю отъ труда ломать голову и разгадывать загадку по части душесловiя, злодѣй ли я, или малоумный. — Я здѣсь гость и проѣзжiй; у меня нѣтъ ни времени, ни охоты забавлять или разувѣрять и разочаровывать ихъ на счетъ мнимаго чудачества и неловкости моей. Не пойду ни къ кому; — и въ тотъ же вечеръ пошелъ въ квартирную коммисiю, и потребовалъ для себя спокойной квартиры, въ какомъ бы то ни было уголкѣ города.
______

ГЛАВА V.

Моя кукона.

Языкъ безъ костей — мелетъ!
Поговорка.
__

Мнѣ отвели квартиру довольно отдаленную, одинокую, но порядочную и въ хорошемъ большомъ домѣ, на которую, какъ она не входила въ кварталъ большаго свѣта, не было доселѣ охотниковъ. Хозяйка моя, одна изъ первоклассныхъ, но устранившихся нѣсколько отъ свѣта, женщинъ, тотчасъ послала просить новаго постояльца своего къ себѣ. Съ большимъ краснорѣчiемъ объясняла она мнѣ, что у нея «ну есть барбатъ» — нѣтъ мужа, что она вдова и боится постояльцевъ военныхъ, нашей братьи. Я успокоилъ ее, сколько могъ. Потомъ, сидя на софѣ въ однихъ чулкахъ и подогнувъ ноги подъ себя, много, хотя и безтолково, разсуждала и распрашивала объ отечествѣ моемъ, о Россiи, о Москвѣ, о Петербургѣ, и непремѣнно хотѣла знать подробно узоры чугунной рѣшетки Лѣтняго сада и перилъ каналовъ, о которыхъ кто–то ей натолковалъ. Между тѣмъ дѣвки принесли и подали дулчецъ, сахарное варенье, которое здѣсь и въ Турцiи приготовляютъ, также подъ именемъ шербета, удивительно хорошо, и употребляютъ большею частiю съ водою, для питья. Чаша холодной, свѣжей, ключевой воды, потребность и роскошь для турка: въ Адрiанополѣ на улицахъ и базарахъ разносятъ и продаютъ холодную ключевую воду, въ высокихъ кувшинахъ, напоминающихъ древнюю Грецiю и изящныя формы ея. Послѣ первой дѣвки, вошла другая и подала стаканъ холодной воды, которою и здѣсь всегда запиваютъ сласти, при чемъ, какъ и у насъ въ простонародiи, всѣ присутствующiе кланяются и желаютъ здравiя. Наконецъ еще нѣсколько слугъ и служанокъ явились и подали кофе: его всегда приносятъ въ черномъ кофейникѣ, въ которомъ варятъ его съ особенною сноровкою и искусствомъ, густой, рыжеватый и крѣпкiй, а пьютъ изъ маленькихъ чашечекъ, не употребляя никогда блюдечекъ — для насъ иногда подаютъ сахару, но сливокъ никогда. У турокъ кофе въ неимовѣрномъ употребленiи, и отдѣлка его составляетъ значительный доходъ правительства; частное его приготовленiе въ домахъ запрещено: всѣ покупаютъ готовый, жженый и толченый на казенномъ кофейномъ заводѣ, гдѣ цѣлыя горы его толкутся въ ручную, въ большихъ деревянныхъ ступахъ. Это при недостаткѣ дровъ и печей, при обыкновенiи покупать готовый хлѣбъ отъ пекарей, а въ прочемъ довольствоваться по большей части холоднымъ столомъ, заведенiе необходимое. Стоитъ посмотрѣть, съ какою ухваткою и сноровкою каведжи–баши подаетъ вамъ чашку, обнявъ ее сверху всей лапой! Сахаръ употребляютъ турки только, какъ мы конфекты, и продаютъ его на вѣски, по драхмамъ, которыхъ идетъ 400 на око, на три фунта. Имъ же закусываютъ водки и ликеры, а винограднаго вина, какъ извѣстно, не пьютъ вовсе, развѣ тихомолкомъ, у насъ въ гостяхъ. Турки и молдаваны весьма лакомы; вамъ здѣсь подаютъ кофе и дулчецъ во всякое время дня, утромъ, вечеромъ и въ полдень — обыкновенiе, которое перешло, чрезъ Бессарабiю, и въ южные предѣлы Имперiи нашей — кофе и варенья, особенно при женскихъ взаимныхъ посѣщенiяхъ, визитахъ, должны всегда быть на лицо.
Старушка моя разворковалась и насказала мнѣ съ три пропасти городскихъ сплетенъ — а въ должности толмача находился чокой, управитель или дворецкiй, который бывалъ въ Бессарабiи, и потому воображалъ, что умѣетъ говорить по русски. Она спросила также между прочимъ: «правда ли, что полковникъ вашъ женится на Пулхерицѣ Флореско?» — Правда — отвѣчалъ я: онъ уже самъ намъ объ этомъ объявилъ. — «Да», продолжала она: «Пулхерица Куконица фрумоза — она прекрасная дѣвушка, очень хорошо воспитана, говоритъ по гречески и по французски. И у меня есть племянница, ба ну штитъ французешти, ши гречешти — да только не знаетъ ни по гречески, ни по французски», прибавила она съ сожалѣнiемъ и велѣла ее позвать. Полненькая, бѣлокурая куконица Смаранда ) вошла, поклонилась и, оставивъ туфли у дверей, сѣла на софу. И я вскорѣ раскланялся и ушелъ въ свою комнату.
Я большею частiю сидѣлъ дома, читалъ, работалъ, выходилъ только по дѣламъ службы и изрѣдка для прогулки. Благодаря покойному сожителю куконы моей, масону, просолившему все имѣнiе свое въ этомъ каменномъ домѣ, который былъ въ свое время назначенъ имъ для какой–то масонской ложи, и потому состоялъ изъ множества отдѣльныхъ опрятныхъ комнатъ, имѣлъ я покойную квартиру — а этимъ благомъ никто не умѣетъ такъ наслаждаться, какъ люди, коимъ оно достается въ удѣлъ послѣ долговременной кочевой и бивачной жизни. Миролюбивый нравъ моей куконы предохранялъ меня отъ всякихъ стычекъ и перестрѣлокъ между постояльцами и хозяевами, и особенно хозяйками, столь часто къ обоюдному неудовольствiю возникающихъ.
______

ГЛАВА VI.

Касатка.

Слыву я дѣвою жестокой,
Неумолимой красотой...
Пушкинъ.
___

Между полдюжиною служанокъ и приспѣшницъ, коихъ наружность и обращенiе были не весьма очаровательны и покрайней мѣрѣ уже вовсе недвусмысленны, числилась молодая цыганка. Она повидимому была въ милости у госпожи своей, ибо ходила довольно чисто и опрятно, и одѣвалась съ особенною тщательностiю. Я не обратилъ на нее сначала большаго вниманiя, ибо не думалъ искать въ ней чего либо особеннаго — но прiятное, выразительное дѣтское личико ея привлекало на себя взоры при каждой случайной встрѣчѣ. Цыганки здѣшнiя имѣютъ вообще столько своероднаго и отличительнаго, что, не смотря на великое множество ихъ, всегда при первомъ взглядѣ могутъ легко быть узнаны и отличены отъ природныхъ жительницъ, молдаванокъ. Цыганки бываютъ росту средняго, иногда рослы, стройны, волосы черноты совершенной, будто подъ черной финифтью, нѣсколько курчавы, или волнисты, длинны, густы и мягки. Это, а равно и особенный изъ–желта–смуглый цвѣтъ лица, есть неотъемлемый признакъ ихъ. Не смотря на это, встрѣчаете между ними красавицъ; черные волосы лоснятся, распущенные, или въ длинныхъ косахъ; глаза темнокарiе или черные, искрящiеся при каждой встрѣчѣ взоровъ, какъ кремень ударяясь объ огниво — длинныя, полыя рѣсницы, природный румянецъ въ смуглыхъ щекахъ, полныя томныя губки, между коими, при всегдашней безпечной улыбкѣ, сквозятся зубки, какъ нить подобраннаго жемчуга.
Однажды мой Андрей, въ добрый часъ, разболтался, и доносилъ мнѣ о томъ, что ежедневно происходило въ людской, въ дѣвичей, коей онъ уже былъ учрежденъ непремѣннымъ, почетнымъ членомъ; о томъ, что говорили о барынѣ и хозяйкѣ нашей, о сосѣдяхъ и сосѣдкахъ ея, и прочее, и заключилъ наконецъ такъ: «этакой земли, ваше благородiе, я сроду не видывалъ». — Не мудрено, подумалъ я, когда ты только и видѣлъ землю, которую Воронежской губернiи въ Павловскомъ уѣздѣ, пахалъ, да на которой сѣно косилъ! — «Какъ прiѣдемъ въ Россiю, да станемъ разсказывать», продолжалъ онъ, «такъ и не повѣрятъ! А вотъ цыганка наша, сударь, такъ чудо дѣвка! одна изо всѣхъ, своихъ и чужихъ, тутъ же между ними бѣгаетъ, не видитъ, не слышитъ ничего — только засмѣется развѣ, а сама себѣ на умѣ! Тутъ до насъ стоялъ, сказываютъ, адъютантъ, что ли какой, такъ поди ты что проказъ было! А вечоръ, прыткая такая, стала трунить надъ дворецкимъ, тотъ погнался за нею, она въ двери, да подъ лѣстницу, и увернись отъ него; а онъ съ дуру, разогнавшись, да прямо головой о столбъ, и расшибъ лобъ! а она знай сокочетъ по своему!»
— А какъ ее зовутъ? — спросилъ я.
«Чудно выговорить: Касатка, что ли!»
Ввечеру пришелъ ко мнѣ за дѣломъ, чокой, дворецкiй, молодой, статный мужчина, съ подбитымъ лбомъ. Дѣло показалось мнѣ забавнымъ, а Касатка завлекала вниманiе и любопытство мое. Онъ жаловался на безпокойную жизнь и хлопоты свои, на непослушанiе людей, шалости дѣвокъ, за которыми никакъ не успѣвалъ присматривать. «А цыганка ваша вѣрно первая?» спросилъ я. — Нѣтъ, бояръ, строгая дѣвка, — отвѣчалъ онъ: — дикая, недавно привезли. — «Отколѣ?» — Изъ Стандешти, нашей деревни. — «Изъ Стандешти?» повторилъ я съ изумленiемъ.
Надобно знать, что въ Княжествахъ, цыганы исключительно составляютъ сословiе рабовъ, крѣпостныхъ людей. Молдаванъ крѣпостныхъ не бываетъ. Цыганы сiи частiю поселены въ деревняхъ молдаванскихъ, частiю составляютъ собою особыя селенiя. Къ числу сихъ послѣднихъ принадлежало и Стандешти. Проѣзжая проселочными дорогами, вы встрѣчаете эти жилища полудикихъ, и не довѣряете глазамъ своимъ. Вся деревня, старъ и малъ, ходятъ, лѣто и зиму, голые; да не сочтутъ выраженiя этого преувеличеннымъ: ссылаюсь на всякаго, кто проѣзжалъ, напримѣръ, изъ Букареста въ Плойешти, за разлитiемъ рѣкъ, проселочною дорогою. Тамъ рубахъ не знаютъ вовсе; сидятъ въ землянкахъ своихъ, бѣгаютъ по улицамъ, по воду, за скотиною, повторяю, старъ и малъ нагiе; изрѣдка, выходя за село, накидываютъ они на себя общiй, семейный, синiй или сѣрый, изъ рубищъ и лохмотьевъ состоящiй халатъ или кафтанъ, коего образецъ мы видѣли у Радукана, въ угольномъ мѣшкѣ, — да и то на голое тѣло. Когда въ этой глуши раздается бичъ ямщика, то они, какъ звѣри, выставляютъ всклоченныя, черныя головы и, прикрывая наготу свою руками, выглядываютъ изъ–за угловъ землянокъ. Изумленный путникъ глядитъ — видитъ и не вѣритъ — ужели онъ перенесенъ въ Африку, подъ знойные тропики? И не успѣвъ опомниться, онъ уже промчался, и облака густой пыли скрываютъ лѣсные берлоги дикихъ получеловѣковъ, разительно бытомъ своимъ доказывающихъ, до чего можетъ унизиться превозносимое человѣчество наше, упасть высокомѣрное животное — человѣкъ! Онъ духъ безплотный, полубогъ — онъ ниже всякаго самодвижущагося существа въ мiрѣ! Отнимите у человѣка разумъ, умъ, и онъ стоитъ еще одною степенью ниже скота, ибо у него нѣтъ врожденнаго побужденiя — инстинкта!
______

ГЛАВА VII.

Первое знакомство.

.....Снимаетъ шляпу,
И милому сосѣдушкѣ поклонъ;
Сосѣдъ ему протягиваетъ лапу.
Крыловъ.
___

Итакъ, вотъ родина твоя, бѣдная Касатка, подумалъ я — и — чего, казалось бы, ожидать послѣ этого отъ дѣвственныхъ чувствъ твоихъ, отъ образа мыслей, отъ самыхъ поступковъ? И не смотря на то, все, что вижу и слышу, увѣряетъ меня въ противномъ. Неужели такъ легко, подумалъ я, пробудитъ въ груди нашей это таинственное, священнодѣйствующее Я, возносящее лучшаго человѣка такъ высоко надъ дремлющими прозябающими, однородными его?
Дѣвка возбудила все участiе мое; я хотѣлъ научиться уважать и цѣнить человѣчество, хотѣлъ непремѣнно узнать цыганку нашу покороче — но не видѣлъ къ тому средства; въ самомъ дѣлѣ, какое могло быть между нами сношенiе, при такомъ ея обращенiи съ поклонниками своими? Итакъ, надобно было избрать иную дорогу. Не желая ходить съ разбитымъ лбомъ, не сталъ я за нею гоняться; а встрѣчаясь съ нею иногда нечаянно при входѣ и выходѣ, когда она, какъ кошка, летала вверхъ и внизъ по каменной лѣстницѣ, отъ госпожи и къ госпожѣ — говорилъ я ей ласково: «здравствуй!» не давая однако же привѣтствiю особеннаго вѣса и значенiя. Послѣ этого она сама вскорѣ первая, встрѣчаясь и пробѣгая скоро мимо меня, говорила привѣтливо: «здравствуй», положивъ руку свою на грудь и наклоняя нѣсколько голову. Такимъ образомъ она скоро научилась не бояться меня; увѣрилась, что безкорыстное привѣтствiе мое было только прiязненное, и вдругъ перемѣнила, со мною исключительно, общiй тонъ сношенiй своихъ, сдѣлалась довѣрчивою, внимательною и необыкновенно смѣлою. Движенiями души и тѣла управляла здѣсь чистая природа, которая заставляла ее съ такою же безбоязненною, неограниченною довѣренностiю вполнѣ ввѣрять себя тому, кто казался ей доступнымъ, ласковымъ, ничего незамышляющимъ, съ какою непреклонною суровостiю и неусыпляемою боязнью чуждалась всего, что раждало въ ней чувства противныя первымъ: подозрѣнiе и недовѣрiе. Она увидѣла, что я не таковъ, каковъ былъ, можетъ быть, предшественникъ мой, адъютантъ, — и потому, когда я наконецъ шелъ однажды по узкому ходу масонскаго зданiя, улыбаясь и съ распростертыми руками ей навстрѣчу, то она, подбѣжавъ скоро и смѣло, и сказавъ съ обычнымъ своимъ выразительнымъ тѣлодвиженiемъ: «здравствуй!» ловко и проворно въ тотъ же мигъ умѣла избѣгнуть распростертыхъ рукъ моихъ, проскользнувъ подъ ними. Потомъ бѣжала она скоро и, оглядываясь назадъ, говорила насмѣшливо: «здравствуй»! Я всегда съ душевнымъ умиленiемъ и какимъ–то искреннимъ уваженiемъ глядѣлъ на нее, и распростирая къ ней руки, охотно и спокойно дозволялъ ей отвести ихъ въ сторону, и никогда не былъ въ состоянiи домогаться ласкъ ея какимъ либо малѣйшимъ усилiемъ.
Въ такомъ расположенiи духа застали меня однажды товарищи мои — застали веселаго и спокойнаго духомъ, склоннаго къ созерцательной, высокой бесѣдѣ. «Ты зафилософствуешься здѣсь наконецъ и попадешь въ мудрецы, сирѣчь въ шуты, ибо это нынѣ, какъ и въ древности, одно и тоже. Потѣшь насъ всѣхъ, не откажи повеселиться и подурачиться вмѣстѣ: поѣдемъ сегодня въ собранiе! Подумай хорошенько, братецъ, ты возвратишься въ Россiю, проживъ здѣсь, въ чужой землѣ, нѣсколько мѣсяцевъ, и не увидишь свѣта, не увидишь общества! Станутъ спрашивать, любопытствовать, а ты будешь отвѣчать только по наслышкѣ?» — Они судили справедливо: какъ, въ самомъ дѣлѣ, не видавши людей, возвратиться домой? Пусть же, сказалъ я, вспомнивъ первое неудачное покушенiе мое видѣть свѣтъ, пусть показываютъ на неуча пальцами, если еще не забыли его, — мнѣ съ ними не дѣтей крестить! Я отмщу имъ неожиданнымъ присутствiемъ своимъ за то, что они меня осмѣяли, оговорили; я пойду только поглядѣть на нихъ, какъ на рѣдкихъ звѣрей, и возвращусь домой, какъ изъ кунсткамеры!
Вечеръ насталъ; я сѣлъ и поѣхалъ.
_____

ГЛАВА VIII.

Еще неудача.

Ну, виноватъ, какого жъ далъ я крюку!
Грибоѣдовъ.
___

Хоть я, какъ вскорѣ окажется, побылъ въ собранiи весьма недолгое время, но успѣлъ замѣтить, что все было прекрасно и великолѣпно, все какъ водится у насъ, европейцевъ. Но странную противоположность образовали между собою мужчины и женщины: сiи послѣднiя разодѣтыя по новѣйшимъ вѣнскимъ и парижскимъ журналамъ, могли бы въ самомъ дѣлѣ щеголять и у насъ на любомъ балѣ или собранiи; между тѣмъ, какъ мужья и братья ихъ, чинно выступаютъ въ мештяхъ и папушахъ, въ красныхъ шароварахъ, въ полосатыхъ длинныхъ кафтанахъ съ кушаками, сверхъ коихъ надѣваются еще шитыя золотомъ или цвѣтнымъ гяйтаномъ, курточки, а сверхъ этихъ еще широкiй плащъ, бенишъ или джюбе; — присоедините къ этому наряду бороду и чалму, или, еще лучше, шапку съ пивной котелъ — и вы, забываясь непрестанно, невольно воображаете себя на какомъ нибудь балѣ, данномъ турецкому посланнику со свитою его. Молодцы, правда, пускаются и въ пляску, въ мазурки и кадрили, и потому иные носятъ уже черные сапоги, и нѣкоторые танцуютъ весьма изрядно, но при всемъ томъ, въ юбкахъ своихъ, очень неловко; дамы гораздо охотнѣе идутъ въ танецъ съ нашими. Мундиры и здѣсь въ большомъ уваженiи. Такъ одна молодая и любезная дѣвица, на вопросъ, съ кѣмъ изъ нашихъ она танцовала, отвѣчала: je ne sais pas; sans еpaulettes! Въ такомъ небреженiи были коммисарiатскiе и интендантскiе чиновники у дамъ сихъ — а все за мундиръ, за эполеты, за аксельбанты! О, это по нашему, подумалъ я, это не новость!
Въ собранiи этомъ находились одни только бояре 1–го разряда; другiе два класса ни за что въ свѣтѣ не могутъ быть допущены куда либо вмѣстѣ съ первыми. Дворянство, боярство, раздѣляется здѣсь вообще на какiе–то на три разряда; смѣшное, глупое чванство каждаго изъ высшихъ передъ низшими превосходитъ всякое понятiе. И женщины строго соблюдаютъ это приличiе. Мнѣ случалось видѣть, что въ частныя собранiя высшаго класса приглашены были кой–кто изъ второстепенныхъ; но тогда они являлись, точно какъ у насъ чернь подъ окна, поглазѣть и подивиться; они, мужья и жены ихъ, имѣли позволенiе стоять позади рядовъ стульевъ, за софами, у дверей, — иногда съ соблюденiемъ должнаго почтенiя и приличiя, слегка вмѣшиваться въ разговоры знакомыхъ имъ лицъ, но не смѣли присѣсть, а и того менѣе участвовать въ пляскахъ. Что городъ то норовъ, что деревня то обычай, что земля то проказы! Вообще, чѣмъ пустѣе народъ, чѣмъ болѣе утратилъ онъ самобытность свою, силу и значенiе политическое, тѣмъ болѣе онъ льнетъ къ виду и къ наружности, обращаетъ все вниманiе свое на чинъ, на санъ, на платье и бороду или усы, пустословитъ, молодцуетъ и величается словами. Подавленный духъ ищетъ отрады, хотя въ соблюденiи и сохраненiи вида и наружности. Это общее замѣчанiе найдетъ во всей Европѣ примѣненiе свое: напомню только о Венгрiи и о Польшѣ.
Въ Молдавiи и Валахiи чинъ или званiе остается при всякомъ, послѣ кратковременнаго занятiя имъ какого либо мѣста или должности, на всю жизнь. Стольниковъ, вистiарiевъ, спотарей, встрѣчаете на каждомъ шагу. Логоѳетъ–маре, великiй канцлеръ, есть первое, послѣ владѣтельнаго князя, господаря, лице. Нѣкоторые бояре начинаютъ приближаться въ одеждѣ своей, болѣе или менѣе, къ европейскому; стригутъ голову, прочiе брѣютъ ее; брѣютъ бороду, — прочiе только развѣ подстригаютъ ее — и носятъ нѣмецкiя шапки и сапоги. Но все туземное образованiе состоитъ здѣсь въ поверхностномъ изученiи французскаго языка — въ Букарестѣ довольно говорятъ и по нѣмецки; но болѣе уже не думаютъ ни о чемъ; весьма немногiе посылаютъ дѣтей своихъ въ нѣмецкiя училища и университеты, откуда возвращаются нѣкоторые вполнѣ образованными. Природный языкъ крайне бѣденъ и необработанъ, — волошскiй и молдавскiй суть нарѣчiя, коихъ корнемъ почитается латинскiй: выговоръ иныхъ словъ весьма сходенъ съ италiянскимъ, а посему славянская грамота и печать весьма некстати принята молдаванами и не соотвѣтствуетъ вовсе ни произношенiю, ни правописанiю языка. Приличнѣе было бы въ семъ отношенiи помѣняться молдаванамъ съ поляками, которые весьма удобно могли бы писать нашими славянскими буквами.
Вошедъ въ строенiе благороднаго собранiя въ Яссахъ, повернулъ я тотчасъ въ освѣщенныя двери вправо. Я не замѣтилъ, что недоумѣвающiй часовой, вѣроятно рекрутъ, сдѣлалъ движенiе, будто хотѣлъ откинуть прикладъ отъ ноги, чтобы мнѣ заградить входъ — вхожу — замѣтьте, это второе покушенiе мое видѣть свѣтъ — вхожу, и, пораженный, возвращаюсь вспять. Что со мной сталось, спросите вы, друзья мои? На этотъ разъ довольно вамъ знать, что это была уборная для дамъ; я попалъ не въ тѣ двери. Болѣе не докучайте, прошу васъ, и избавьте меня отъ всякихъ дальнѣйшихъ объясненiй.
______

ГЛАВА IX.

Виртуозъ и трубадуръ.

Ея плѣнительныя очи
Яснѣе дня, чернѣе ночи!
Пушкинъ.
___

Роковое: ай! еще отдавалось въ ушахъ моихъ, когда я, всходя по лѣстницѣ влѣво, встрѣтилъ одного изъ товарищей, и спросилъ: «отгадай, въ которомъ ухѣ звенитъ?» — Въ лѣвомъ! — «Въ обоихъ», отвѣчалъ я, и вступилъ, чтобы исправить, сколько можно, погрѣшность свою, съ передняго крыльца, въ ярко освѣщенную залу. Не скрылось отъ меня при самомъ вступленiи моемъ, что я сдѣлался предметомъ вниманiя, болѣе или менѣе общаго. Я взглянулъ на прекрасныхъ, которые сидѣли — для меня все чужiя; одни знаки препинанiя, вопросительные, восклицательные, запятыя и двоеточiя, безъ буквъ, безъ смысла — сидѣли, разряженныя жардиньерками и бержерками, одна подъ одной, какъ подобранныя яблочки на лоточкѣ, и перешептывались: c’est lui, c’est lui...... Потомъ подумалъ: видно мнѣ не суждено ни очаровывать, ни быть очарованнымъ; пожалѣлъ искренно о 15–ти левахъ, заплаченныхъ за входъ, и воротился домой.
Вошедъ въ комнату свою, зажегъ я свѣчу, походилъ; въ головѣ у меня бродила нескладица и всякiй вздоръ; я досадовалъ, самъ не зная на что и на кого, и взялся отъ скуки за валявшiеся на окнѣ варганы, на которыхъ не игралъ уже давно. Не знаю слышалъ ли кто изъ читателей моихъ игру на двухъ, квартою или квинтою, взаимно настроенныхъ варганахъ — звуки тихiе однообразные, но согласные и довольно прiятные. Извѣстный Космели объѣздилъ весь мiръ, заработывая себѣ прогоны на варганѣ; объ этомъ упоминаю не для того, чтобы состязаться съ симъ мастеромъ своего дѣла, въ сравненiи съ коимъ я то, что божья коровка, по величинѣ своей, противу холмогорскаго откормленнаго быка — а только для того, чтобы дать инструменту моему почетное мѣсто въ глазахъ тѣхъ изъ читателей моихъ, коимъ онъ, можетъ быть, извѣстенъ только какъ вѣрный сопутникъ мальчишекъ–побродягъ при игрѣ въ бабки или чушки.
Я наигрывалъ въ раздумьѣ тирольку, сидя у маленькаго столика и облокотившись на него въ оба локтя. Вдругъ тихо растворяется дверь моя, и заглядываетъ въ полголовы — смуглое румяное личико, и два глаза, свѣтлѣе дня, темнѣе ночи. Не трудно догадаться, что это была Касатка наша. Она съ возрастающимъ изумленiемъ глядѣла на меня и инструментъ мой. Цыганы большею частiю природные музыканты и охотники, не только до шумной, варварской и безтолковой Турецкой музыки, но и до нашей, ибо имѣютъ слухъ и музыкальное ухо, а этимъ опять существенно отличаются отъ здѣшнихъ земляковъ своихъ, молдаванъ. «Войди, не бойсь», сказалъ я, и продолжалъ играть. Если бы я вскочилъ тотчасъ, обрадованный и удивленный приходомъ ея, то она бы вѣроятно тотчасъ убѣжала; но непритворное спокойствiе мое раждало и въ ней взаимное довѣрiе, а дѣтское любопытство привлекало полудикую. Она вошла, тихо притворила дверь, подходила ближе, ближе, и наконецъ, захохотавъ во все горло и ухвативъ меня руками за оба локтя, воскликнула: «Кумъ се поцъ!» какъ это возможно!
Такое простодушiе въ милой и прiятной наружности дѣвушкѣ должно было сильно овладѣть чувствами даже и самаго холоднаго наблюдателя. Она умоляла меня продолжать, а между тѣмъ держала крѣпко руки мои, какъ будто боялась ихъ свободы, такъ что я не могъ поднести варгановъ ко рту. Я разсмѣялся, высвободилъ наконецъ руки свои, поцѣловалъ ее, условившись напередъ въ этой платѣ трубадуру, и продолжалъ играть. Глядя на нее, невольно сравнивалъ я съ нею прелестницъ, коихъ только что покинулъ съ облегченнымъ сердцемъ, въ благородномъ собранiи, и гдѣ, думалъ я, всматриваясь сквозь эти ясные глаза въ душу ея, гдѣ болѣе возвышеннаго, истиннаго благородства души? Гдѣ искать пружины, побуждающей тебя дѣйствовать такъ, а не иначе, быть таковою, какова ты теперь? Кто могъ внушить тебѣ чувство, которое такъ сильно и вѣрно объемлешь въ дѣвственной груди своей, ты, которая, до развитiя духовнаго и тѣлеснаго, жила съ дикими звѣрями въ лѣсу, незнающими ни нуждъ, ни потребностей, ни чувствъ, кромѣ внушаемыхъ дикою матерью ихъ, природою, кромѣ звѣрскихъ побужденiй къ утоленiю голода, жажды, къ защитѣ отъ зноя и стужи — а теперь, не видишь вокругъ себя ничего, кромѣ своевольства и разврата? Кто можетъ отказать такому существу въ благочестивомъ уваженiи? кто можетъ не признать въ немъ этой частицы Божества, этой искры безсмѣртiя, и не смирится передъ сими знаменiями непостижимой вѣчности?
Нѣсколько дней спустя, возвращался я вечеромъ, не рано, домой. Все на улицахъ было тихо и темно. Низкiя, частiю бумажныя и пузырчатыя окна ), занимающiя иногда всю переднюю стѣну низкихъ деревянныхъ лачугъ, изливали тусклый свѣтъ подъ ноги. Не доходя на нѣсколько шаговъ до квартиры моей, услышалъ я странные звуки человѣческаго голоса, сопровождаемые бряцаньемъ струннаго инструмента. Я подошелъ къ широкому, низкому окну лавочки или шинка, и увидѣлъ арнаута, сидящаго по турецки на широкой, деревянной, рогожею покрытой скамьѣ — онъ игралъ отрывисто, перышкомъ, на коротенькой, пузатой бандурѣ, и, кривляясь и качая головою въ обѣ стороны, напѣвалъ удавкою, прищелкивая языкомъ, народную молдавскую пѣсню. Для насъ, тутъ нѣтъ ничего хорошаго, но здѣсь народъ восхищается симъ дикимъ, нестройнымъ разладомъ, симъ чуждымъ и не понятнымъ образованному слуху сочетанiемъ звуковъ. Подлѣ самой двери, внутри шинка, стояла цыганка наша, вмѣстѣ съ другою дворовою дѣвкою, и внимательно слушала. Трубадуръ примѣтно силился угождать посѣтительницамъ своимъ, на коихъ по часту бросалъ взоры, и пѣлъ съ дикою выразительностiю, кривляясь и переливаясь удавкою и икоткою, — лучше объяснить этого рода пѣнья не умѣю. Цыганка, положивъ руку на плечо подруги своей, глядѣла на него съ живымъ участiемъ, и — я хотѣлъ видѣть, чѣмъ все это кончится; будетъ ли она такъ же признательна трубадуру, нынѣ ее восхищающему, какъ нѣкогда мнѣ, а если позволено было заключить по немъ, то дѣло, казалось, едва ли безъ того обойдется!
Сдѣлавъ послѣднiй нѣжный переливъ искусно дрожащимъ, подавленнымъ голосомъ и дернувъ перышкомъ своимъ отрывисто по дикому разладу струнъ, арнаутъ вскочилъ, и съ возгласомъ изступительнаго восторга, бросился обнять Касатку нашу. Вотъ рѣшительный мигъ — я вытянулъ шею — и вижу въ объятiяхъ его — Зоицу, подругу Касатки, между тѣмъ, какъ эта ловко уклонилась за первую, подсунувъ ее; двери хлопнули, и — въ ушахъ моихъ раздались обаятельные звуки папушъ, башмаковъ Касаткиныхъ, которая бѣжала, черезъ широкiй дворъ, домой.

ГЛАВА X.

Кассандра.

Не дари ты меня, молодушки;
Не безчести моей головушки
Русская пѣсня.
___

«Поздравляю, братецъ», сказалъ нѣкто, вступая въ мою комнату: «поздравляю»! — Съ чѣмъ? — «Съ побѣдою!» — Надъ турками? — спросилъ я, вставая съ участiемъ. — «Надъ молдаванками! ты, покрайней мѣрѣ такъ мнѣ сказывали, ты побѣдоносный рыцарь Аглаицы Барбачанъ, или сестры ея Еленки, что ли, ты, говорятъ, каждый день бываешь въ домѣ! Покажи–ка лапу, ужъ нѣтъ ли колечка? поздравить что ли, такъ я буду первый; или объ этомъ еще не говорятъ»? — Ты, братецъ, прямая баба — отвѣчалъ я ему. — «Не я сказалъ, другiе говорятъ», возразилъ тотъ, оправдываясь, словами лица одной не напечатанной комедiи ) — Чтобъ вамъ досужимъ сплетницамъ всѣмъ типунъ на языкъ! — «Да не прикидывайся», продолжалъ расторопный балагуръ мой: «не прикидывайся, полно скромничать»!
— Хоть бы ты иногда научился прикинуться умнымъ, — отвѣчалъ я наконецъ. — По мнѣ, право все одно; мели, что хочешь, не въ зазоръ твоей чести сказано, не въ укоръ помянуто; я не Аглаица и не Еленка, такъ на мнѣ слово твое не повиснетъ. Но ради дѣвицъ, о которыхъ ты говоришь, скажу тебѣ, если знать хочешь, что я дѣйствительно нѣсколько дней сряду бывалъ, да и еще буду въ домѣ для того, что пользую тамъ больнаго. Вотъ все; болѣе между нами еще сношенiй не было, да надѣюсь, и не будетъ; хочешь вѣрь, не хочешь не вѣрь; но избавь меня отъ этихъ плоскодонныхъ шутокъ или отложи ихъ на время; я какъ–то не расположенъ ихъ теперь слушать; онѣ мнѣ здѣсь, въ Яссахъ, и такъ прiѣлись!
«Ты сердишься» продолжалъ онъ, подавая мнѣ руку: «право объ этомъ говоритъ весь городъ; я не выдумалъ и не виноватъ тому ни сколько!»
— Пусть говорятъ, а ты не переговаривай, всего, что говорятъ. Но чтобы доказать тебѣ, что я впрочемъ не сержусь, то, быть такъ, буду сегодня сотрудникомъ твоимъ въ изданiи словеснаго Ясскаго позорнаго временника. Слушай: Зоица тебѣ измѣнила, или тебѣ смѣется; она прогнала мужа, разводится съ нимъ, и, не ожидая тебя, выходитъ за рыжебородаго Спотаря, который, видно, не поладилъ уже съ исправницею фокшанскою....
«Зоица! можно ли!» воскликнулъ онъ; «почему ты это знаешь?»
— Мнѣ сказывала сегодня хозяйка моя, равно какъ и другихъ подобныхъ сплетень многое множество, которыхъ однакоже не упомню. Я, изъ любви къ тебѣ, старался удержать въ памяти своей хотя одну эту!
Онъ схватилъ шапку и побѣжалъ забирать свѣдѣнiя о мнимой невѣстѣ своей, а я этого только и желалъ.
Среди этого Содома и Гоморры, предстала очамъ души моей Касатка. Сравненiя и заключенiя въ пестрыхъ картинахъ тѣснились въ воображенiи моемъ, смѣнялися, являлись, исчезали — какъ я вдругъ услышалъ знакомую походку ея и припѣвъ, въ сѣняхъ. Я жаждалъ забыть случившееся, и отдохнуть мыслями и взоромъ на предметѣ отраднѣйшемъ. Я отворилъ дверь свою. Касатка улыбалась мнѣ, какъ вешнее утро, и отступала, подпершись руками по длинѣ корридора. Я стоялъ, сложивъ передъ собою руки, не подалеку отъ столба, о который дворецкiй намедни раскроилъ себѣ лобъ, стоялъ, прислонясь спиною къ двери моей, и глядѣлъ на Касатку съ чувствомъ необыкновеннаго внутренняго спокойствiя. «Поди ко мнѣ, не уходи», сказалъ я. — Нельзя, — отвѣчала она: я жду барыни, она уѣхала со двора. — «Поди, душа моя, я покажу тебѣ богатое турецкое женское платье; ты надѣнешь, примѣришь его!» — Мнѣ должно стеречь прiѣздъ барыни, быть на крыльцѣ! — «Тѣмъ лучше: изъ оконъ моихъ и дворъ, и ворота, и крыльцо, все въ твоихъ глазахъ!» и съ сими словами, окинувъ руку вокругъ нея, почти насильно повлекъ ее за собою.
Она надѣвала турецкое платье, наряжалась, гладѣлась въ зеркало, смѣялась, рѣзвилась, шалила и радовалась, какъ дитя. «Какъ тебя зовутъ?» спросилъ я наконецъ, вспомнивъ, что не зналъ доселѣ имени ея. — Кассандра. — «Кассандра?» повторилъ я. — Аша, да; а что, не хорошо? — «Напротивъ того, очень хорошо; знаешь ли ты, что была уже нѣкогда, до тебя, Кассандра?» — Знаю, — отвѣчала она проворно, и глядѣла мнѣ прямо въ глаза: — бабку мою звали такъ же! — «Нѣтъ, душа моя, еще гораздо прежде бабки твоей; если не вѣришь, то спроси у молодаго барина своего, который на дняхъ прiѣхалъ изъ нѣмецкихъ училищъ; онъ тебѣ разскажетъ объ этомъ.» — У него? ни за что въ свѣтѣ! Я боюсь его, и бѣгаю отъ него; онъ точно такой же, какъ адъютантъ; еще хуже! Но онъ все говоритъ, что возьметъ меня съ собою, что купитъ меня у барыни. — «Да развѣ барыня тебя продастъ?» — А почему же не такъ? у нея насъ много!
Этотъ простодушный отвѣтъ напомнилъ мнѣ подобный, сказанный самою госпожею, только менѣе кстати. Я поручилъ однажды дворецкому, предложить куконѣ его, чтобы она велѣла привезти изъ сосѣдней деревни своей двухъ слѣпыхъ цыгановъ, о которыхъ я слышалъ отъ Кассандры, дабы я могъ осмотрѣть ихъ, и въ случаѣ возможности, возвратить имъ зрѣнiе чрезъ операцiю. Дворецкiй послѣ доклада приходитъ опять ко мнѣ. «Я сказалъ куконѣ». — Ну что же? — «Она засмѣялась». — Что же тутъ смѣшнаго? — «Да она говоритъ: у меня много цыганъ; пусть, пожалуй, эти будутъ и слѣпые!»
«Но гдѣ тебѣ лучше, Кассандра», спросилъ я: «здѣсь, или на родинѣ твоей»? — Здѣсь веселѣе, — сказала она — и здѣсь я одѣта; тамъ у меня не было платья. — «То есть, такого хорошаго не было», возразилъ я. — Нѣтъ, вовсе не было. Когда меня повезли въ городъ, то накинули съ кучера халатъ а когда привезли, то барыня приказала посадить меня въ подвалъ; сама я сидѣла два дня, покуда меня одѣли. — «Но, Кассандра, ты уже не ребенокъ; это доказываютъ между прочимъ и большiе черные глаза твои, которыми ты, бывъ ребенкомъ, не умѣла такъ глядѣть, какъ теперь; и потому» — я поднялъ рукою голову ея вверхъ — «посмотри этими глазами на меня, прямо, и скажи мнѣ, да только правду, кто былъ тебѣ милѣе всѣхъ на дикой родинѣ твоей, въ деревушкѣ, можетъ быть, или въ иномъ мѣстѣ?» — Такъ вы уже слышали объ этомъ? — отвѣчала она проворно: — его теперь нѣтъ ни дома, ни въ деревнѣ, ни здѣсь; его турки угнали съ собою, когда онъ весной былъ въ Каларашѣ, и онъ теперь въ Силистрiи копаетъ крѣпость. Такъ разсказывалъ товарищъ его, Тодорашко, который успѣлъ уйти изъ Калараша.
Кассандра отстала немного отъ исторiи новѣйшихъ военныхъ дѣйствiй и политики, подумалъ я. Силистрiя уже была взята нами. Я ей сказалъ это. «Ну такъ онъ вѣрно прiйдетъ опять, если турки его не зарѣзали», сказала она. — А если? — спросилъ я. — «Тогда я буду по немъ плакать.» — Будешь? — «Буду!» И влажное яблоко очей ея, и притупленный туманный взоръ образовали привлекательную противоположность съ постоянною улыбкою алыхъ устъ. «Кассандра!» сказалъ я ей: «я скоро ѣду отселѣ — возьми себѣ этотъ червонецъ, береги его до дня свадьбы твоей, будь всегда такова, какъ ты теперь, и вспоминай меня иногда!» — Она съ живостiю ухватила червонецъ, повертѣла его въ пальчикахъ своихъ, разсматривала — это былъ первый попавшiйся ей въ руки — и положила его опять на столъ. «Ну треба ламине», не надобно мнѣ его, сказала она: «спрятать мнѣ его не куда, а что скажутъ, если здѣсь въ домѣ его у меня увидятъ?» — Я молчалъ. — «Дайте мнѣ», продолжала она, положивъ съ довѣрчивостiю руку свою ко мнѣ на плечо: «дайте мнѣ этотъ турецкiй поясокъ!» — Голосъ, взоры, улыбка ея, все выражало довѣрiе, чувство привязанности и благодарности, и самодовольствiе въ отверженiи столь значительнаго для нея подарка. «Возьми поясокъ, Кассандра, бери, что хочешь, что тебѣ нравится!» Она взяла его, обвила вокругъ себя, и положила опять на столъ. «Не хочу и этого; что скажутъ о червонцѣ, то же скажутъ и объ этомъ!»
Въ сiю минуту послышался стукъ въ сѣняхъ — мы оглянулись — карета стояла у крыльца! и кукона уже изъ нея вылѣзала. Кассандра, всплеснувъ руками, бросилась къ двери, потомъ одумалась, сдѣлала мнѣ знакъ рукою и, прислушиваясь, остановилась. И я подошелъ; стоялъ подлѣ нея, едва переводя духъ, и ожидая минуты, въ которую въ сѣняхъ все стихнетъ и опустѣетъ, чтобы выпустить милую плѣнницу мою, которую такъ безразсудно завлекъ я въ столь непрiятное положенiе. Все стихло — она повернула ручку замка, и — я уже опоздалъ, когда наклонился лицомъ къ призраку, въ которомъ думалъ еще видѣть ее передъ собою!
_____

ГЛАВА XII.

Соперникъ.

Минуй насъ пуще всѣхъ печалей,
И барскiй гнѣвъ, и барская любовь.
Грибоѣдовъ.
__

Въ самое это время вдругъ прибылъ въ Яссы чиновникъ для осмотра госпиталей. Онъ канулъ какъ снѣгъ на голову. Военновременные госпитали никогда не могутъ достигнуть исправности постоянныхъ; они созидаются всегда, сообразуясь съ обстоятельствами, обыкновенно на скорую руку, и потому, даже при самой отчетливой попечительности правительства, военновременные госпитали всегда, болѣе или менѣе, будутъ терпѣть недостатки разнаго рода. Эта истина дознана уже столѣтiями; каждая новая война подтверждаетъ то же. Два дня бѣгали мы, ординаторы, въ мундирахъ и шляпахъ, суетились, спотыкались черезъ шпаги свои, хватали мимоходомъ больныхъ за руку чаще обыкновеннаго, смотрѣли на языки, и прописывали. — Иностранный докторъ медицины З..., вступившiй въ службу нашу, по воспослѣдовавшему тогда приглашенiю, по контракту, на военное только время, зная дѣло свое хорошо, но не зная, какъ у насъ говорится, службы, имѣлъ значительныя непрiятности, за различныя безпорядки, которыхъ онъ не умѣлъ досмотрѣть; почему, считая себя, по излишнему немѣцкому честолюбiю своему, оскорбленнымъ и обиженнымъ, хотѣлъ немедленно оставить службу. «Ты этимъ досадишь только себѣ;» говорилъ я ему: «святое мѣсто порожнимъ не останется, а ты на первый случай, будешь безъ хлѣба! Порядокъ есть душа общежитiя, дисциплина душа службы». Но возвращаюсь къ предмету. Сей–то строптивый сынъ Эскулапа сидѣлъ у меня въ одинъ вечеръ, и я писалъ ему просьбу объ увольненiи его отъ службы; толковалъ этому небожителю, чаду луны, что у насъ просьбы объ увольненiи подаются: или по болѣзни, или по домашнимъ обстоятельствамъ, для прiисканiя инаго мѣста, или, какъ въ этомъ случаѣ, по причинѣ истеченiя условленнаго по контракту срока; — онъ спорилъ, кричалъ, горячился. — Вдругъ въ это время въ сѣняхъ моихъ послышался стукъ, какъ будто бы что упало, зазвенѣло разбитое окно, раздался топотъ нѣсколькихъ скоробѣгущихъ ногъ; ближе, ближе, съ силою бросился кто–то въ дверь мою, и Кассандра вбѣжала. «Я запру», сказала она, запыхавшись и поставивъ ногу передъ дверь, ухватилась рукою за ключъ и поспѣшно повѣрнула его. Мы оба были крайне удивлены, изумлены. Я всталъ съ безпокойствомъ, а у огорченнаго товарища моего чело просвѣтилось и прояснилось. Кассандра, по видимому не замѣчая вовсе посторонняго, подошла ко мнѣ и, ломая руки, молила о спасенiи. Товарищъ мой, природный буковинецъ, заговорилъ съ нею по молдавански, она, не переводя духа, лепетала сряду четверть часа, и оказалось наконецъ слѣдующее: Она дѣйствительно была уже продана племяннику хозяйки нашей, который чрезъ нѣсколько дней ѣдетъ и беретъ ее съ собою. Онъ теперь позвалъ ее къ себѣ; она не пошла; онъ велѣлъ поймать ее и привести; она вырвалась, убѣжала, сшибла съ ногъ всѣхъ, кого ни встрѣтила на лестницѣ, въ сѣняхъ и въ корридорѣ, и бросилась въ мою комнату, какъ единственное для нея убѣжище въ цѣломъ городѣ, не только въ цѣломъ домѣ. Люди, постоявъ, пошептавъ и потопавъ около дверей, тихонько отошли; никто не осмѣлился войти или постучаться. Товарищъ мой былъ восхищенъ и очарованъ; онъ всплескивалъ руками и хохоталъ во все горло. Разсказъ ея былъ такъ простъ, ясенъ и выразителенъ; тѣлодвиженiе ея, когда она, положивъ руку на грудь, наклонялась всѣмъ тѣломъ впередъ, было такъ сильно и убѣдительно, что онъ не могъ опомниться. — Наконецъ мы, надѣлавъ кучу плановъ для спасенiя и освобожденiя Кассандры, распростились съ нимъ до утра.
«Чего же ты теперь отъ меня хочешь?» спросилъ я Кассандру: «и что я могу теперь для тебя сдѣлать?» — Я не пойду отъ васъ, — сказала она: — я останусь здѣсь до утра; днемъ я ихъ не боюсь; но теперь къ нимъ не пойду! — «Куда же я тебя дѣну и гдѣ ты ляжешь, Кассандра? У меня, ты знаешь, только одна большая комната!» — Аичъ, — здѣсь, сказала она, указывая на полъ подлѣ пѣчи: здѣсь лягу!
Я велѣлъ ей лечь на одинъ конецъ длинной молдаванской софы, занимавшей, какъ обыкновенно, всю ширину задней стѣны, а самъ, завернувшись въ плащъ, легъ на другой. Черезъ пять минутъ я всталъ, взялъ фуражку, накинулъ шинель, оставилъ Кассандрѣ ключъ отъ комнаты моей и пошелъ на ночлегъ къ одному изъ товарищей.
Дорогою встрѣтилъ я еще обычный похоронный церемонiалъ нѣсколькихъ отъ чумы умершихъ. По темной, никогда неосвѣщаемой, узкой улицѣ, шелъ чокла ) съ факеломъ и кричалъ, дабы встрѣчные могли заблаговременно посторониться: «Ла ждума! ла ждума!» Воловiй возъ былъ нагруженъ тремя или четырьмя трупами, со всѣми пожитками ихъ. Другой чокла, въ смоленой рубахѣ, спокойно возсѣдалъ на нихъ и понукалъ хлыстомъ воловъ.
____

ГЛАВА XIII.

Еще соперникъ.

Не по хорошу милъ,
А по милу хорошъ!
Русская пословица.
___

Было поздно, какъ мы улеглись; еще позднѣе, когда успокоилось нѣсколько изнеможенное, мечтательными предпрiятiями взволнованное, воображенiе мое и погрузилось въ полусонное забытiе — то есть, говоря по русски, когда усталость меня одолѣла и я уснулъ; — а когда пробудился, то лучъ солнца, упадавшiй на средину пола, возвѣщалъ мнѣ уже не раннее утро. Я былъ одинъ. Все вчера со мною сбывшееся, казалось мнѣ чуднымъ и безпокойнымъ сномъ. Едва успѣлъ я одѣться, чтобы отправиться домой, какъ слышу на улицѣ странный крикъ, необыкновенныя воззванiя и голоса. Бѣгу за ворота. Здѣсь неожиданное явленiе меня поразило. По улицамъ водили и наказывали, по здѣшнимъ обычаямъ, двухъ преступниковъ, жида и цыгана. Голые по поясъ и высмоленные, шли они, громогласно взывали къ народу, каялись и высказывали, что зарѣзали двухъ русскихъ маркитантовъ на большой дорогѣ. Палачъ шелъ за ними; чиновникъ, въ багровомъ плащѣ, впереди, читая вслухъ приговоръ, арнауты, стражи, ихъ окружали; народъ кучами валилъ и волновался вслѣдъ. Я стоялъ; куча тѣснилась и волновалась по узкой улицѣ неугомонной толпой мимо меня — вдругъ слышу за собою знакомое: «здравствуй, бояръ!» оглядываюсь, и вижу — моего Радукана! «Ты здѣсь?» сказалъ я; «здравствуй, братецъ, зачѣмъ же ты доселѣ не приходилъ ко мнѣ за деньгами?» — Когда случилось мнѣ, нѣсколько времени послѣ встрѣчи нашей, быть въ городѣ, то я васъ болѣе въ Ханъ–Куроѣ не засталъ; а по боярскимъ дворамъ искать васъ не смѣлъ: вы знаете, что бояре, опасаясь чумы, запираютъ нынѣ ворота рѣшетками и чужаго никого на дворъ не пускаютъ, а нашего брата еще, пожалуй, чокой и поколотятъ! — «Пойдемъ же со мною», сказалъ я. — Въ воротахъ моего жилища сошелся я еще съ докторомъ З..., который шелъ съ любопытствомъ провѣдать меня, и удивился новому проводнику моему.
«Вотъ землякъ твой», сказалъ я Кассандрѣ, бѣжавшей съ лѣстницы втораго жилья, когда я вступалъ, вмѣстѣ съ Радуканомъ, въ сѣни.
«Радуканъ, бояръ!» закричала она. — Это былъ тотъ самый, кого она по заключенiи мира считала еще на работѣ, въ турецкой, несуществующей крѣпости. Радуканъ, улыбаясь, поклонился и, медленно подходя къ ней, взглянулъ весело на меня, и сказалъ, указывая на нее: «Кассандра, бояръ!»
Они разсказывали другъ другу такъ много и проворно, что и самъ буковинецъ мой мало могъ понимать. Но тѣмъ болѣе смѣялся онъ опять мнѣ и новому сопернику моему, который былъ, казалось, поопаснѣе перваго, ибо Кассандра уже три раза поцѣловала его, и понесла, отъ каждаго поцѣлуя, по черной печати на устахъ и щекахъ. «Кто изъ васъ лучше, Радуканъ?» спросилъ я шутя. «Оба лучше», отвѣчалъ онъ махнувъ рукою. Лучше и хорошо были у него тождесловы.
Странная противуположность! Она — въ аломъ платьѣ, въ желтыхъ мештяхъ и синей скуратайкѣ — черные, длинные волосы волнами упадали на плеча, длинная и широкая, въ ладонь, коса, опускалась вдоль спины; лице и руки смуглыя, но, по чести, опрятныя; онъ же — въ лохмотьяхъ; курчавые, сбитые войлокомъ волосы, отроду гребня не видавшiе и походящiе на черную, какъ смоль, всклоченную овчину — лице и руки, голая грудь и все тѣло, покрытые пылью, пепломъ, сажей... Кассандра! хотѣлъ я спросить: и онъ тебѣ можетъ быть милымъ? — Но вмѣсто того пошелъ тотчасъ, вмѣстѣ съ прiятелемъ моимъ, З..., къ племяннику моей куконы. Храбрость свою онъ уже показалъ, не осмѣлясь безпокоить крѣпостной цыганки своей, когда увидѣлъ, что она состояла подъ особымъ моимъ покровительствомъ. Молдаваны робки отъ природы; а у кого совѣсть не чиста, тотъ всегда не смѣлъ; итакъ въ немъ, племянникѣ, было въ одной особѣ, два труса. Я рѣшительно и безъ всякихъ обиняковъ объявилъ ему, чтобы онъ или тетка его продали мнѣ Кассандру. «Иначе», сказалъ я: «вы отъ меня, ей–ей, ничѣмъ на свѣтѣ не отдѣлаетесь; я пойду просить на васъ къ генералу, заведу тяжбу и ссору, буду лично съ вами имѣть дѣло» — а я сказалъ уже, что племянникъ воспитывался въ нѣмецкихъ училищахъ, и потому понималъ не молдаванское выраженiе это: — «въ домъ вашъ поставятъ полковаго барабаннаго старосту со всею школою, а наконецъ я все таки увезу Кассандру съ собою въ Россiю. Тогда ищите ее!»
И половины сказаннаго было бы довольно, чтобы убѣдить племянника нашего въ необходимости покориться обстоятельствамъ. Онъ, свободно объясняясь на нѣсколькихъ языкахъ, обратилъ все прошедшее въ одну шутку; увѣрялъ, что душевно радуется случаю оказать мнѣ столь пустую услугу, которую я возношу гораздо выше цѣны ея, и наконецъ ласково повелъ меня къ теткѣ своей.
«Сто шестьдесятъ левовъ» сказала она, послѣ надлежащаго обоюднаго объясненiя, «заплатите вы мнѣ за цыганку мою, на слово, безъ вѣсу!» Надобно знать, что здѣсь все продается на вѣсъ и мѣру. Не за долго предъ симъ, ни одинъ крѣпостной или крѣпостная не продавались иначе, какъ на вѣсъ; теперь это нѣсколько вышло изъ употребленiя.
«Это будетъ» отвѣчалъ я, доставая кошелекъ свой «пять червонцевъ?» Но дворецкiй замѣтилъ, что галбанъ, червонецъ, ходитъ теперь не 32, а 31 1/2 лева. «Итакъ, еще 2 1/2 лева, на наши деньги рубль мѣдью», сказалъ я, и положилъ четвертакъ на столъ: «такъ–ли?» — Добре, добре, — былъ отвѣтъ, за которымъ немедленно получилъ я и купчую крѣпость, на оторванномъ лоскуткѣ, на осьмушкѣ листа, на которомъ Молдаваны всегда пишутъ дѣловыя бумаги свои, сдѣлки, купчiя и подорожныя, кудрявымъ почеркомъ, въ которомъ едва можно узнать искаженное славянское письмо, съ приложенiемъ черныхъ накопченыхъ печатей. Я поклонился и ушелъ.
______

ГЛАВА XIV.

Кассандра и Радуканъ.

Скажи, зачѣмъ явилась ты
Очамъ моимъ, младая Лила,
И вновь знакомыя мечты
Души заснувшей пробудила —
Скажи, зачѣмъ?
Ѳирсъ.
__

Прошли недѣли, мѣсяцы; прошелъ и цѣлый годъ; я забылъ уже о сплетняхъ и проказахъ столицы княжества, гдѣ все смѣшное становится жалкимъ, а жалкое смѣшнымъ. — Кассандра и все, что сбылось съ нею и со мною, мнѣ видѣлось, какъ во снѣ, носилось иногда въ неясныхъ образахъ, какъ грезы, не то минувшаго, не то будущаго — и то только изрѣдка. — Генералъ ѣхалъ, по благополучномъ окончанiи многотруднаго и славнаго похода, опять изъ Букареста въ Яссы. Дорогою проѣзжали и видѣли мы знаменитый Рымникъ, — Рымникъ, въ которомъ сынъ утонулъ на томъ же мѣстѣ, гдѣ отецъ снискалъ безсмертiе — мелкiй, ничего не значущiй ручей, при которомъ лежитъ и мѣстечко. Видѣли и нѣсколько другихъ мѣстечекъ и городовъ на ту же стать, но менѣе славныхъ въ исторiи, менѣе извѣстныхъ. Невольный ужасъ обнималъ насъ, когда, проѣздомъ находили мы въ Бузео, въ Фокшанахъ, однѣ пустыя, заглохшiя улицы, покинутые домы безъ жителей, безъ оконъ, безъ дверей, и все мертво и тихо; кучи дымящагося навоза доказывали только, что кой–гдѣ теплится еще сокрытая жизнь — это слѣды чумы, которая подобнымъ образомъ опустошила цѣлыя деревни, мѣстечки и города! Между прочимъ проѣзжали мы и Бирладъ, уже наполненный стекшимися жителями. Въ немъ чума давно прекратилась. Темный, тихiй прекрасный вечеръ разливалъ осеннюю прохладу. Генерала ожидали, и потому надѣлали много шуму и тревоги. Множество экипажей, мало извѣстныхъ въ этой глуши, крикъ ямщиковъ, ѣздовыхъ, передовыхъ, конвойныхъ, проводниковъ, подняли на ноги все мѣстечко. Мы скакали во весь духъ за генеральскою коляскою; по обѣимъ сторонамъ нашимъ мчались сотскiе въ багровыхъ турецкихъ плащахъ, съ факелами на длинныхъ жердяхъ. — Исправники въ золотыхъ епанчахъ скакали за нами — мирные любопытные зрители и обыватели выставляли во мракѣ головы свои изъ оконъ, дверей, воротъ и переулковъ — мимолетные факелы послѣдовательно и бѣгло ихъ освѣщали — толпа народу стояла по обѣ стороны тѣсной мощенной досками улицы — и въ ней–то увидѣлъ я, при свѣтѣ летучихъ факеловъ, бородатаго молодаго цыгана, съ кожаннымъ мѣшкомъ за спиною, а рядомъ съ нимъ стояла и цыганка — не простоволосая, но въ платкѣ, который длиннымъ хвостомъ своимъ падалъ ей на спину. Она держала черномазыхъ, курчавыхъ голыхъ двойниковъ на рукахъ. Это Радуканъ и Кассандра! Они кланялись, увидѣвъ меня, и Кассандра нѣсколько шаговъ бѣжала за коляскою — но быстро пронеслись мы по тѣснымъ улицамъ Бирлада; смоляные факелы на длинныхъ жердяхъ своихъ скоро догорѣли, и гасли разбросанные по одиначкѣ на чистомъ полѣ бирладскаго Цынута — почетная конница наша мало–по–малу начала отставать; темная ночь налегла на ослѣпленные кратковременнымъ яркимъ блескомъ глаза наши — усталый товарищъ мой храпѣлъ у меня подлѣ боку, нѣжась въ покойной генеральской коляскѣ — и однозвучный стукъ колесъ, и топотъ лошадей, перерываемы были только изрѣдка одинокимъ, голосистымъ воемъ перекликающихся, какъ часовые, ямщиковъ нашихъ: ау–й–га–гой?
______



*) Простой шербетъ есть не иное что, какъ вода, настоенная на изюмѣ. Лучшiй шербетъ есть родъ тягучаго, искусно приготовленнаго варенья, которое распускаютъ въ водѣ, или запиваютъ водою.
) Турки говорятъ: веръ бана чубукъ, «подай мнѣ трубку», т. е. они чубукомъ называютъ весь снарядъ.
) Молдаваны говорятъ: штiу, вербешти, Букурешти — а пишутъ: щiу, вербещи, Букурещи.
) Куконъ — господинъ; кукона — госпожа; куконица, молодая женщина, дѣвица.
) Недостаточные пользуются, вмѣсто стеколъ, прозрачною крѣпкою плевою воловьяго сальника, нарочно для сего выдѣлываемаго.
) Она тогда еще не была напечатана.
) Чоклами называются здѣсь обрекшiеся, за плату, обязанности ходить за чумными и хоронить ихъ. Они обыкновенно уже перенесли сами чуму, и потому, въ продолженiи одной и той же эпидемiи, рѣдко вторично заболѣваютъ.