БѢДОВИКЪ.
_____
ГЛАВА I.
Евсей Стахѣевичъ еще не думаетъ ѣхать въ столицу.
__
Въ одномъ изъ губернскихъ городовъ нашихъ, положимъ хоть въ Малиновѣ, настало воскресенье; Евсей Стахѣевичъ Лировъ, благовидный, хотя и не слишкомъ ловкiй молодой человѣкъ, а по чину и званiю своему птица не высокаго полета, отстоявъ въ пятиглавомъ соборѣ обѣдню, пустился, по неизмѣнному мѣстному обычаю, въ объѣздъ, по всѣмъ лакейскимъ и переднимъ, поѣхалъ развозить карточки за собственноручною подписью своею и росписываться у начальниковъ и старшихъ на засаленномъ листѣ бумажки.
Евсей Стахѣевичъ выросъ въ уѣздѣ, а нынѣ, и то недавно только, попалъ въ губернскiй городъ; поэтому онъ и привыкъ уже съ измала ко всѣмъ обрядамъ и обычаямъ, вошедшимъ въ губернiяхъ и уѣздахъ нашихъ въ законную силу; но Евсей при всемъ томъ никакъ не могъ помириться съ этими заповѣдными объѣздами, къ которымъ необходимо было приступать снова каждый воскресный и табельный день, то есть до 75–ти разъ въ году, если не болѣе. Онъ свято исполнялъ этотъ обрядъ; но каждый праздникъ, доставая бѣлый воротничекъ и воскресную жилетку, пускался снова въ разсужденiя о безполезности этого тунеяднаго обычая.
Евсея Стахѣевича безпокоило при этомъ всего болѣе то, что онъ не видѣлъ этому дѣлу никакого отраднаго конца; это бездонная бочка Данаидъ — и только; даже дѣтямъ и внукамъ нашимъ не будетъ легче отъ нашихъ объѣздовъ съ почтенiемъ, мы ихъ работы не переработаемъ, а имъ придется начинать, на свой пай, съ изнова. Не успѣлъ покончить сегодня, отдохнуть день, другой, поработать — принимайся опять за то же, и такъ до скончанiя вѣка. А кто поблагодаритъ меня за это, думалъ Евсей Стахѣевичъ? кому отъ визитовъ моихъ легче и теплѣе? ни посѣтителю ни посѣщаемому, ни гостю ни хозяину; а между тѣмъ нельзя и отстать. Я самъ намедни слышалъ, какъ прокуроръ нашъ, напримѣръ, попенялъ, очень не двусмысленно, одному изъ подчиненныхъ своихъ, за невнимательность эту по службѣ: «Вы, сударь,» сказалъ прокуроръ, «съ супругою своею подъ ручку разгуливаете, это мы видимъ; а начальства своего по воскресеньямъ не уважаете».... Что же тутъ станешь дѣлать? поѣдешь, поневолѣ.
Такъ разсуждая, Лировъ побывалъ уже у губернатора, вице–губернатора, у начальника своего, предсѣдателя гражданской палаты, и былъ на пути къ предсѣдателю уголовной. Привычныя поѣздки эти, отвѣты: у себя, принимаютъ, или выѣхали–съ, не принимаютъ, а за тѣмъ, столь выразительное шарканье, думное молчанiе или замысловатый разговоръ о погодѣ, поворотъ налѣво кругомъ, или молчаливая отдача въ лакейской своего добраго имени, все это ни сколько не мѣшало Евсею Стахѣевичу продолжать разсуждать просебя, тѣмъ болѣе, что онъ былъ мастеръ своего дѣла, не визитовъ то есть, а мыслей и думы. Онъ продолжалъ круговую по цѣлому городу и продолжалъ себѣ думать, не запинаясь мыслями ни на одномъ порогѣ.
И какъ это глупо, безтолково, безсмысленно, такъ думалось ему — ну, пусть бы уже раза два, три въ году, коли это необходимо, коли ведетъ къ чему нибудь, а то — каждое воскресенье, каждый Божiй праздникъ!
Всякому, безъ сомнѣнiя, глупость эта надоѣла не меньше моего, а каждый связанъ и опутанъ этими тенетами и пеленками условныхъ приличiй; спрашиваю, можно ли принять съ повальнаго согласiя общее правило и постановленiе, которое всѣмъ вообще въ тягость и никому не приноситъ пользы? Когда, бывало, учитель сѣкъ насъ въ уѣздномъ училищѣ, то увѣрялъ всегда и приговаривалъ во все время сѣкуцiи: «не я бью, самъ себя бьешь». Тоже самое хочется мнѣ и теперь высказать иногда хозяину, къ которому случится прiѣхать не во время. Онъ морщится и я морщусь — а между тѣмъ, какъ быть? коли пойду на–перекоръ обычаямъ и заведенiямъ, я же буду виноватъ, потому что по службѣ, нашему брату нѣтъ отговорокъ. И пусть бы еще нашъ братъ, мелочь ѣздила къ начальникамъ съ почтенiемъ да на поклонъ, чтобы на глаза показаться, чтобы не сказали: «вы по воскресеньямъ не уважаете начальства,» а то нѣтъ, и другъ къ другу, и къ равнымъ себѣ, и къ постороннимъ, къ знакомымъ и къ незнакомымъ, словомъ, гдѣ только есть вороты, да три окна на улицу, туда и заѣзжай сподрядъ. И этимъ–то мы занимаемся каждый праздникъ, отъ обѣдни и до самаго обѣда! А сколько тутъ еще бываетъ недоразумѣнiй, сколько толковъ, пересудовъ, начетовъ и недочетовъ, сколько причинъ къ неудовольствiямъ, обидамъ, сплетнямъ..... Въ это время Евсей Стахѣевичъ, въ числѣ пяти другихъ чиновъ, привѣтливо и почтительно раскланивался и шаркалъ и нагибался передъ супругой предсѣдателя уголовной и продолжалъ себѣ, нисколько не смущаясь, думать: напримѣръ, объѣдешь не по чинамъ, не по званiю, какъ я прошлое воскресенье прiѣхалъ вотъ сюда, побывавъ уже у полицiйместерши, потому что туда было по пути заѣхать, гнѣваются; или напримѣръ, начальникъ не принимаетъ, да позабудешь записаться, какъ я же въ вербное воскресенье, такъ уже на тебя смотрятъ эдакъ, приподнявъ нижнюю губу, де–скать не уважаетъ начальства, зазнается; да, есть съ чего нашему брату, подлинно! Или прiѣдешь попозднѣе, потому что какъ ни бейся, а ко всѣмъ вдругъ не поспѣешь, да запишешься въ концѣ листа, говорятъ: важничаетъ, прiѣзжаетъ по барски, словно къ ровнѣ; а прiѣдешь пораньше, на починъ, да запишешься на листѣ въ самомъ заголовкѣ — такъ и это не по чину, того и смотри, что опять таки не ладно, а норови да попадай въ свою артель. Намедни, напримѣръ, нашъ совѣтникъ, прiѣхавъ къ губенатору, вымаралъ подпись мою и поставилъ ее подъ своею; да съ сердцовъ еще такъ черкнулъ меня бѣдняка, что только брызги посыпались. Что будешь дѣлать! или, напримѣръ, войдешь въ переднюю, да кинешь въ торопяхъ плащъ на какую нибудь прокурорскую шубу, какъ случилось это и со мною, опять таки по перстамъ тебѣ расчитаютъ, что съ умыслу, да и только. Или напримѣръ..... Евсей Стахѣевичъ, распростившись съ уголовною, сидѣлъ уже опять на столбовыхъ дрожкахъ своихъ, какъ первый членъ межевой конторы, объѣзжая его на щегольской парѣ, поднесъ словно нехотя руку къ шляпѣ и закричалъ: «Что это вы опять дѣлаете сегодня, Евсей Стахѣевичъ? Вы развозите чужiе билеты!» Лировъ поглядѣлъ за нимъ вслѣдъ, опустилъ руку въ боковой карманъ, досталъ и развернулъ пучокъ билетовъ и крайне изумился, увидѣвъ, что передъ нимъ на лицо, дѣйствительно карточки чужiя, всѣхъ цвѣтовъ и величинъ, съ разноцвѣтными каемочками, съ позолотою, съ цвѣточками, даже съ амурчиками и съ восклицательными знаками, по вкусу и выбору господъ хозяевъ. Этого мало: перебирая ихъ, Евсей увидѣлъ, что женскихъ билетовъ было почти на половину, и одинъ, между прочимъ, съ буквами внизу: р.р.с., pour prendre congе, которыя Стахѣевичъ, въ простотѣ своей, принялъ за русскiя и истолковалъ словами: разъѣзжаю ровно сумасшедшая. Но наконецъ Лировъ опомнился и спросилъ кучера своего, который остановился у подъѣзда одного изъ cовѣтниковъ: «Власовъ! гдѣ ты взялъ билетики эти?» Корней Власовъ Горюновъ оглянулся, спросилъ еще разъ: «которы? эвти?» И на отвѣтъ: «да, эти, эти самые,» началъ разсказывать преоколичественную быль, какъ вице–губернаторскiе мальчишки, сосѣди Лирова, выбирали билетики изъ сору, да стали было раскидывать ихъ по улицѣ; какъ Власовъ разогналъ пострѣловъ, подобралъ билетики, завернулъ и положилъ ихъ на окно барина, и наконецъ, видно невзначай, подалъ ихъ сегодня, вмѣсто бѣленькихъ. Разговоръ этотъ у подъѣзда совѣтника продолжался бы вѣроятно еще нѣсколько времени, если бы полковникъ Плаховъ не наѣхалъ сзади четверней и выносной мальчишка не взвизгнулъ пронзительнымъ голосомъ, которому кучеръ, съ высоты козелъ своихъ, вторилъ грубымъ и нахальнымъ басомъ. Корней Власовъ продернулъ скорехонько до угла, а Лировъ соскочилъ тутъ и побѣжалъ назадъ къ подъѣзду.
Отпустивъ поклонъ и завѣтное поздравленiе съ праздникомъ, то есть съ еженедѣльнымъ воскресеньемъ, Лировъ стоялъ у косяка дверей въ переднюю, глядѣлъ во всѣ глаза на занимательную бесѣду прокурора съ полковникомъ, о здравiи его превосходительства господина губернатора и ея превосходительства супруги его; о наступающихъ новыхъ дворянскихъ выборахъ и ожидаемыхъ по этому поводу новыхъ стачекъ, разладицъ, сплетень, ссоръ и мировыхъ; объ открытомъ на дняхъ рекрутскомъ присутствiи; при чемъ полковникъ дѣлалъ кочковатыя и рѣзкiя, топорной работы, замѣчанiя, а прокуроръ съ простодушнымъ хохотомъ увѣрялъ: «Слава Богу, что эта часть до меня почти не относится, право, ей–ей, слава Богу; покрайности избавленъ отъ всякаго грѣха и искушенiя и совѣсть чиста и спокойна.» На всё это глядѣлъ Евсей Стахѣевичъ, но почти ничего не слышалъ; у него была привычка, принявшись въ раздумьѣ за какой нибудь предметъ, вертѣть его во всѣ стороны, обходить его кругомъ, осмотрѣть внутри и снаружи, переминать его какъ жвачку, поколѣ не спознается съ нимъ какъ съ роднымъ братомъ. Поэтому Евсей продолжалъ думать, какъ въ прiемной прокурора, такъ и усѣвшись опять на столбовыя дрожки свои, такимъ образомъ:
И слава Богу еще, что я — не членъ рекрутскаго присутствiя, это таки само по себѣ, но слава Богу еще, что я не женатъ. Можно ли вынести равнодушно весь этотъ безсмысленный бытъ, эту убiйственную жизнь нашего женскаго круга, этотъ великолѣпный житейскiй пустозвонъ и пустоцвѣтъ!..... Визиты, съ большимъ расчетомъ и разборчивостiю, съ осмотрительностiю, по чинамъ, по званiю, по служебнымъ обстоятельствамъ и отношенiямъ мужей, и здѣсь также составляютъ почти всю лицевую сторону, хазовый конецъ прiятельскихъ и дружескихъ сношенiй, то есть собственно внѣшнюю жизнь; на этомъ вертится все, этому одному посвящаютъ время и безвременье, досугъ и недосугъ, а остальную часть дня размышляютъ и совѣтуются о томъ, кому и какой визитъ отдать и когда поѣхать и сколько посидѣть. Вновь прiѣзжая барыня, или какъ ее называютъ, дама, — а почему бы не краля? — обязана объѣхать всѣ 38 домовъ, составляющiе высшее общество города; младшiя по чину, званiю, богатству и значенiю въ обществѣ, спѣшатъ на другой же день засвидѣтельствовать ей свое почтенiе и готовность служить, на первый случай, столикомъ, парою стульевъ, ухватомъ, кочергой; равныя побываютъ въ теченiе какой нибудь недѣли, а чѣмъ барыня выше и почетнѣе, тѣмъ далѣе откладываетъ она обратное свое посѣщенiе. Между тѣмъ всѣ онѣ, другъ другу, одна одной и въ особенности новопрiѣзжей, смотрятъ отвѣсно въ горшокъ и въ кастрюлю и чрезвычайно заботятся о томъ, когда у кого бываетъ ботвинье, когда щи, супъ или борщъ; это такъ сказать еще одни цвѣточки созерцательной жизни ихъ, а ягодки бываютъ впереди, когда изо всего этого выходитъ наконецъ огромный клубокъ или мотокъ сплетень, которыхъ не развяжетъ и не распутаетъ и самъ — виноватъ, сказалъ Евсей Стахѣевичъ, взявшись среди улицы за шляпу и думая, что проговорился при людяхъ и вслухъ. Но какъ повидиму никто, ниже и самъ Горюновъ, не подслушали на этотъ разъ Евсея, то проказникъ нашъ, отправляясь съ крыльца на крыльцо, изъ передней въ переднюю, все еще продолжалъ разсуждать про себя: коренныя старыя жительницы не менѣе того обязуются объѣхать по крайней мѣрѣ на Святой недѣлѣ и въ Рождество, каждая, всѣ 38 домовъ и кромѣ того явиться и показаться въ первобытномъ видѣ своемъ, послѣ каждаго шестинедѣльнаго домашняго заключенiя. Чѣмъ благосклонная посѣтительница выше саномъ, тѣмъ короче такъ называемый визитъ ея; иногда, въ буквальномъ смыслѣ, она успѣетъ войти, чмокнуться, присѣсть, встать, откланяться и уѣхать — въ полминуты, въ тридцать секундъ; намедни я видѣлъ это самъ, повѣривъ по часамъ своимъ визитъ вице–губернаторши. Визиты эти дѣлаются вообще между 11–ти и 2–хъ часовъ; и въ это время, въ великоторжественные дни, четверка за четверкой, пара за парою, гонятся взадъ и впередъ, вдоль и поперегъ, по всѣмъ улицамъ и переулкамъ; всѣ встрѣчаются, здороваются, разъѣзжаются и спѣшатъ развозить билеты свои, покуда еще никого нѣтъ дома. Но если вы спросите у совѣтницы нашей, знакома ли она съ предводительшей, то она вамъ скажетъ: нѣтъ, не смотря на то, что онѣ обѣ честятъ и утѣшаютъ себя и другъ друга взаимно визитами; знакомы тѣ только, которыя ѣздятъ другъ къ другу посидѣть. И это знакомство, посидѣлки, раздѣляется еще на два разряда: иныя навѣщаютъ другъ друга, по какому нибудь первопечально случайному обстоятельству, только по утрамъ, и говорятъ: я была у такой–то посидѣть утромъ; другiя — и вотъ это уже прiятельницы настоящiя, задушевныя, сидятъ одна у другой по вечерамъ; это связь самая короткая, тѣсная, которая обыкновенно обходитъ поочередно кругомъ весь городъ; мы знакомы, маленькая непрiятность разстроитъ знакомство наше, мы спѣшимъ врознь, прижимаясь тѣснѣе каждая къ новой прiятельницѣ своей, съ разсказомъ страннаго поведенiя бывшей подруги, которая не сказалась дома, или приняла меня холодно, или тамъ–то сказала обо мнѣ вотъ то–то; вѣсть о разводной обѣгаетъ въ сутки змѣйкой и молнiей по всѣмъ 38–ми дымовьямъ и очагамъ, и на утро возвращается, съ привѣсками и отмѣтками на поляхъ, къ двумъ бывшимъ прiятельницамъ, о которыхъ теперь говорятъ: онѣ уже больше не знакомы. На другой и на третiй день, послѣ каждой подобной размолвки, вы можете держать закладъ, что у подъѣзда той и другой почтенной барыни, стоитъ карета или коляска: это поступившiя на упраздненныя мѣста подставныя подруги, это заботливыя искательницы, подружившiяся и поссорившiяся уже въ свою очередь съ уволенною нынѣ отъ службы и дружбы подругою; это торопливо услужливыя новыя прiятельницы, утѣшающiя одиночество и сиротство покинутыхъ и обманутыхъ. Новыя подруги эти спѣшатъ передать вчера только съизнова добытымъ прiятельницамъ, съ коими впрочемъ также когда–то уже были знакомы и опять незнакомы, въ прiязни, въ размолвкѣ и нынѣ вотъ опять въ самой тѣсной дружбѣ, — спѣшатъ передать, что говорятъ объ этомъ въ городѣ. Вотъ это я уже называю ягодками, потому что въ нихъ есть и сѣмечки, отъ которыхъ пойдетъ дремучiй и непроходимый лѣсъ новыхъ вздоровъ, или по крайней мѣрѣ не одна добрая десятина заглохнетъ бурьянникомъ, репейникомъ и сорными травами.
А именины? подумалъ про себя Евсей Стахѣевичъ, вошедши въ низкую, грязную, тѣсную, заваленную всякими дорожными припасами комнатку состоятельнаго помѣщика, Козьмы Сергѣевича Мукомолова, который только что наканунѣ прiѣхалъ по домашнимъ дѣламъ въ городъ и угощалъ теперь поздравителей нынѣшняго дня ангела своего — а именины? Это ужъ Богъ вѣсть что такое! Можноли ввести во всеобщее употребленiе обычай, поздравлять весь городъ своевременно съ именинами и дать этому безтолковому, тунеядному обычаю силу житейскаго закона? Другое дѣло, продолжалъ Евсей про себя, раскланиваясь съ Мукомоловымъ и имѣя честь поздравить его съ днемъ ангела его — другое дѣло, сходить и поздравить стараго прiятеля, съ которымъ я давно и коротко знакомъ, котораго люблю и уважаю; а какая мнѣ нужда до именинъ какихъ нибудь ста особъ и можно ли требовать отъ человѣка, если онъ не въ комитетѣ по утаптыванiю мостовой, чтобы зналъ и помнилъ всѣ именины мужей и женъ и подростковъ, — чтобы маломальски порядочный человѣкъ занимался такимъ безсмысленнымъ вздоромъ? Неужели и въ самомъ дѣлѣ обзаводиться академическимъ календаремъ, для того только, чтобы знать, въ которомъ часу солнце заходитъ въ Петербургѣ, какого исповѣданiя папа Римскiй, и чтобъ отмѣчать на пробѣлахъ: 10–го Апрѣля гремѣлъ первый громъ; 11–го именины Кузьмы Панкратьевича, а 12–го Макара Андреяновича? Какая мнѣ нужда — проговорилъ Евсей Стахѣевичъ, забывшись, вслухъ, раскинувъ руки врознь, — какая мнѣ нужда до именинъ цѣлаго города и могу ли я ихъ знать и помнить?
Проговоривъ это, Лировъ сталъ какъ вкопанный и не рѣшался даже поднять шляпу, которую въ испугѣ выронилъ; онъ потерялся и вовсе не зналъ, какъ отвѣчать въ ладъ и въ мѣру на приглашенiе расхохотавшагося хозяина хлѣбосола: хоть закусить. Лировъ подошелъ, не помня себя, къ треугольному столику, покрытому синею, измаранною Ярославской салфеткой, у которой четыре измятые продольными складками угла неоспоримо свидѣтельствовали, что она исправляла также должность дорожнаго чемодана, робко взглянулъ на печатные ярлыки medok S–t Gulien и Lafite, trеs qualitе, выпилъ рюмку желудочной и потогонной, которую поднесъ ему самъ хозяинъ, поклонился, схватилъ шляпу, растоптанную между тѣмъ вбѣжавшимъ спросонья человѣкомъ, выскочилъ безъ памяти на крыльцо, едва нашелъ ощупью и по слуху дрожки свои, едва проговорилъ: домой! и кряхтѣлъ, кашлялъ, морщился и отплевывался во всю дорогу, и дышалъ на вѣтеръ, и отворачивался, потому что Евсей Стахѣевичъ отроду въ первый разъ отвѣдалъ водки, и на этотъ первый разъ закатилъ полную большую рюмку дорожной отрады Мукомолова, у котораго Перепетуя Эльпидифоровна славилась хозяйствомъ своимъ по всему околодку, лечила по лечебникамъ Килiана и Енгалычева, какъ кто пожелаетъ, и сама перегоняла тайкомъ отъ откупщиковъ спиртъ, и дѣлала желудочную и потогонную, послѣ которой ину пору покрякивалъ и самъ Козьма Сергѣевичъ Мукомоловъ.
Такимъ образомъ кончились на этотъ разъ и визиты и размышленiя нашего Евсея Стахѣевича.
_____
ГЛАВА II.
Евсей Стахѣевичъ думаетъ ѣхать въ столицу.
__
Надобно однакоже сказать вамъ, кто таковъ былъ Евсей Стахѣевичъ и какъ онъ попалъ въ Малиновъ и прочее.
Отецъ Евсея, или нѣтъ, лучше начнемъ съ дѣда, — дѣдъ Евсея былъ Воронежскiй мѣщанинъ, который нажилъ порядочное состоянiе скорняжнымъ ремесломъ, выучился въ зрѣлыхъ лѣтахъ грамотѣ у старовѣровъ и сталъ подписываться: Онуфрiй Рыловъ, тогда какъ доселѣ прозванiе это, по воронежскому, полуукраинскому обычаю, изустно произносилось просто Рыло. Поколѣнiе меньшаго, безграмотнаго брата, Михея, и по нынѣ осталось при необлагороженномъ прозванiи своемъ Рыло.
Но человѣчество совершенствуется съ каждымъ шагомъ: у Онуфрiя былъ сынъ Стахѣй, воспитанный во всей строгости раскольничьяго изувѣрства; да лихъ не пошло въ прокъ, ни воспитанiе Онуфрiя, ни даже нажитое отцемъ его добро; изъ Стахѣя вышелъ бойкiй разбитной дѣтина, который семнадцати годовъ уже, по грамотной части, заткнулъ за поясъ весь Воронежъ. Онъ пошелъ въ конторщики, наслѣдовалъ отцовскими тридцатью тысячами, былъ потомъ секретаремъ въ уѣздномъ магистратѣ, да одолѣла своекоштная болѣзнь, пошелъ пить запоемъ, мѣсяца по три, по четыре сряду, и держался на мѣстѣ своемъ, поколѣ не издержался; а когда онъ прокутилъ и прогулялъ всё, то его устранили, и Стахѣй, съ чиномъ губернскаго, пытался было еще раза три прiютиться, но уже не могъ ни устоять на ногахъ, ни усидѣть на мѣстѣ; и потому, открывъ въ себѣ даръ сочинять просьбы и писать стихи, Стахѣй не удовольствовался тѣмъ, что давно уже подписывался не Рыловъ, а Рылевъ, — это казалось ему и приличнѣе и благозвучнѣе, — а увѣрилъ себя къ тому еще, что прозванiе Рылевъ происходитъ отъ украинскаго: Рыле, а Рыле ничто иное, какъ искаженное Лира; поэтому Стахѣй и сталъ подписываться и именоваться впредь отнынѣ Лировъ; а послышавъ въ себѣ отъ пiитическаго прозванiя этого пiитическое призванiе, сталъ заниматься уже исключительно только вольнымъ письмомъ. И у него была, правда, привычка ставить точку каждый разъ, когда бывало захочется понюхать табаку, или сказать слово постороннему человѣку, а принимаясь снова за перо, расчеркиваться прописною буквою съ закорючками; тоже самое случалось иногда и посреди слова, если веселая мысль одолѣвала и душа просилась на просторъ; но все это не было помѣхой письменному краснорѣчiю Стахѣя, равно какъ не мѣшали этому и переносъ слова въ другую строку на любой буквѣ, перестановка буквъ ять и есть, излишнее употребленiе буквы ъ, которая встрѣчалась въ творенiяхъ Стахѣя каждый разъ послѣ буквы в, какъ неотъемлемая ея принадлежность; и наконецъ сплошное замѣненiе буквы фертъ ѳитою, потому–что ф была, по мнѣнiю Стахѣя, буква вовсе неблагопристойная. Стахѣй одѣвался по воскресеньямъ всегда очень чисто, писалъ по заказу просьбы, письма, сдѣлки и договоры, а не рѣдко и стишки въ родѣ слѣдующихъ:
Офицерикъ молодой
съ нею время препровелъ.
Писалъ, писалъ, гулялъ и женился наконецъ на дочери одной знаменитой просвирни, искавшей зятя, котораго бы можно было продержать первыя двѣ, три недѣли послѣ сватьбы, въ безчувственномъ состоянiи. Сваха взяла отвѣтъ и страхъ на свою голову и поручилась за исполненiе необходимой мѣры этой, и Стахѣй, сочинивъ самъ на сватьбу свою премилое поздравительное посланiе, былъ форменно учтивъ и вѣжливъ съ невѣстою своею, какъ на обрядѣ смотрѣнiя, на смотринахъ, такъ и на помолвкѣ, и наконецъ послѣ вѣнца. Что было потомъ — это онъ запомнилъ; припоминаетъ однакоже, что у него болѣла голова.
Родился сынъ, былъ названъ Евсеемъ, росъ, обучался въ уѣздномъ училищѣ грамотѣ, поступилъ канцелярскимъ служителемъ въ земскiй судъ, гдѣ и происходилъ чинами; велъ онъ себя отлично хорошо, зналъ дѣло и работалъ неутомимо; наконецъ, послѣ разныхъ приключенiй, былъ онъ переведенъ, по ходатайству предсѣдателя, въ гражданскую палату. Отца Лирова, Стахѣя, теща увезла, какъ необходимую домашнюю утварь, въ свой городъ, гдѣ онъ по слухамъ, дошедшимъ до бѣднаго Евсея, волею Божiею помре.
Виноватъ ли былъ этотъ бѣдный Евсей, что онъ родился отъ такихъ родителей? Но свѣтъ этого не разбираетъ; у него какъ на визиты, которые Евсей нашъ такъ отъ души возненавидѣлъ, такъ и на все, свои обычаи, условныя приличiя, уставы и обыкновенiя. Свѣтскiе предразсудки, которые выростили, вспоили и вскормили насъ, такъ всесильны, что и читатели мои готовы откинуться отъ сына распутнаго магистратскаго секретаря и дочери просвирни, какъ будто онъ можетъ отвѣчать за грѣхи предковъ своихъ! Развѣ мало дѣла человѣку держать отвѣтъ за себя?
Евсей Стахѣевичъ былъ необыкновенно честный и трудолюбивый человѣкъ, то и другое по какому то рѣдкому, врожденному свойству, въ которомъ не могъ отдать ни другимъ ни себѣ самому отчета. За это благородное, безкорыстное направленiе духа, онъ былъ обязанъ — но объ этомъ послѣ; довольно того, что мысль и чувство вложены были въ него природою, а развиты женщиною. Подъ всегдашнимъ гнетомъ судьбы и людей, въ неровной борьбѣ своей съ людьми и съ судьбою, Евсей, не смотря на здравый умъ свой и необыкновенное терпѣнiе, былъ нѣсколько малодушенъ; онъ выросъ и возмужалъ въ какомъ–то уничиженiи; обстоятельства не дали развиться въ немъ силѣ и самостоятельности. Онъ былъ тихъ, скроменъ, потворчивъ, робокъ и до того снисходителенъ, что казалось не видѣлъ ничего тамъ, гдѣ присутствiе его могло быть для другихъ обременительно, не слышалъ ни слова, если около него происходилъ разговоръ, который могъ или долженъ бы ввести разговаривающихъ въ краску. Словомъ, Евсей былъ обыкновенно самый безвредный свидѣтель. Что онъ видѣлъ, слышалъ, то зналъ про себя, про себя объ этомъ и разсуждалъ, и не повѣрялъ ни кому на свѣтѣ чужихъ тайнъ. Онъ самъ былъ честенъ, благороденъ, добръ, но никогда не искалъ этихъ свойствъ и качествъ въ другихъ, никогда не удивлялся, если находилъ противное. Если онъ не проговаривался вслухъ, что случалось впрочемъ съ нимъ не слишкомъ часто, то ни кому ни въ чемъ не мѣшалъ и никогда не прекословилъ. Ко всему этому привыкъ онъ еще съ тѣхъ инстанцiй, гдѣ вокругъ него нюхали табакъ, доставая тавлинку изъ–за голенища и гдѣ, для хозяйственнаго сбереженiя, должность клѣтчатаго платка нерѣдко исправляли бумажные обрѣзки.
Замѣтимъ, какъ дѣло у насъ на Руси не послѣднее, въ особенности коли рѣчь идетъ о чиновникѣ, что Евсей былъ человѣкъ грамотный; онъ писалъ самоучкой ясно, просто, гладко, коротко и даже довольно сильно. Если бы вы увидѣли его, какъ онъ робко и несмѣло подавалъ предсѣдателю своему для подписа бумаги своего письма, и если бы иногда прочитали одну изъ бумагъ этихъ, то изумились бы видимой наружной противуположности сочинителя и сочиненiя. Но Евсей писалъ также смѣло, какъ думалъ про себя, а вслухъ выговорить не осмѣлился бы и сотой доли того, что писалъ. При всемъ этомъ онъ не требовалъ и не ожидалъ отъ другихъ такой же грамотности. Съ неимовѣрнымъ благодушiемъ читалъ и понималъ онъ донесенiе исправника, что «такой–то противозаконно застрѣлился, отъ чего ему отъ неизвѣстныхъ причинъ приключилась смерть; а при освидѣтельствованiи оказалось: зубы частiю найдены близь науличнаго окна, прочiяжъ челюсти какъ будто изъ головы вовсе изъяты и находятся на отверстiи лба; потолокъ, на второй половицѣ, прострѣленъ дырою, имѣя при дѣйствiи своемъ напряженiе на Сѣверъ, ибо комната эта имѣетъ расположенiе при постройкѣ на Востокъ»*). Или что «такой–то, ѣдучи на телегѣ по косогору, при излишнемъ употребленiи горячихъ напитковъ, спотыкнулся и отъ нескромности лошади былъ разбитъ»; что «такой–то, отъ тяжкихъ побоевъ, не видя глазами зрѣнiя, впалъ въ безпамятство»; что «въ такомъ–то Уѣздѣ, статистическихъ свѣдѣнiй не оказалось никакихъ, о чемъ и имѣетъ счастiе всепочтительнѣйше донести» — и прочая, и прочая, и прочая; все это, а иногда и хуже того, читалъ Евсей и понималъ по навыку; никогда вслухъ не жаловался на безсмыслицу и думалъ только иногда про себя, если не могъ вовсе добиться толку, а принужденъ былъ, не перекладывая такихъ рѣчей и оборотовъ на русскiй языкъ, держаться однихъ безсмысленныхъ словъ и передавать ихъ въ этомъ же видѣ и порядкѣ, думалъ только иногда: Создатель мой! для чего люди не пишутъ запросто какъ говорятъ(*) и выбиваются изъ силъ, чтобы исказить и языкъ и смыслъ! Почему и за что проклятiе безграмотства доселѣ еще тяготѣетъ на девяти десятыхъ письменныхъ, и какъ это объяснить, что люди, которые говорятъ на словахъ очень порядочно, иногда даже хорошо, покрайней мѣрѣ чистымъ русскимъ языкомъ, и разсуждаютъ довольно здраво, какъ будто перерождаются, принимаясь за перо, пишутъ безтолочь и безсмыслицу, не умѣютъ связать на бумагѣ трехъ словъ и двухъ мыслей и ни за какiя блага въ мiрѣ не могутъ написать самую простую вещь такъ, какъ готовы во всякое время пересказать ее на словахъ? Почему это общiй нашъ недостатокъ, что мы пишемъ гораздо хуже чѣмъ говоримъ, и исключенiя изъ этого общаго правила такъ рѣдки? Отчего, не только люди маленькiе и темные, а порядочные, не глупые и дѣловые, не только засѣдатели, которыхъ Богъ проститъ, а напримѣръ и самъ даже — Евсей оглянулся и продолжалъ думать тише прежняго — а что неизвѣстно; голова его сомкнулась и мысль замерла въ ней, какъ дерзкая мошка въ цвѣткѣ недотрогѣ.
Намъ однакоже за отрывистыми и уносчивыми думами Евсея Стахѣевича не угоняться; остается еще только сказать, сверхъ всего, о чемъ мы уже знаемъ, что бѣднаго Евсея преслѣдовала, казалось, съ давнихъ временъ какая–то невидимая вражья сила. Евсей такъ къ этому привыкъ, что никогда бѣдѣ своей не удивлялся, никогда не равнялъ себя въ этомъ отношенiи съ прочими людьми, считалъ себя какимъ–то пасынкомъ природы и съ покорностiю подставлялъ повинную свою мечу и сѣкирѣ: но тогда мечъ и сѣкира его щадили и дѣло принимало обыкновенно болѣе смѣшной, забавный оборотъ. Есть же такiе бѣдовики неудахи на свѣтѣ! Мелочныя отношенiя суетной жизни, обычаевъ, обрядовъ и приличiй безпрестанно сталкивались съ Евсеемъ — или онъ съ ними — локоть–объ–локоть и выбивали его изъ привычной колеи. Губернаторъ любилъ его какъ работящаго, дѣловаго чиновника, употреблялъ его нерѣдко, когда онъ, Лировъ, служилъ еще въ губернскомъ правленiи; но и губернаторъ не понималъ его и слѣдовательно не могъ оцѣнить. А къ какому роду изъ числа высшихъ гражданскихъ сановниковъ принадлежалъ и самъ губернаторъ, это видно изъ слѣдующаго происшествiя, относящагося также къ числу неудачъ нашего Евсея. Лирову было однажды поручено слѣдствiе; онъ его кончилъ совѣстливо, разобралъ и очистилъ пресложное, запутанное дѣло и ждалъ спасиба. Но пронырливые ходатаи успѣли понаушничать напередъ, оборотить губернатора лицемъ въ лѣсъ, а затылкомъ въ чистое поле, и Лировъ, воротившись и пришедши съ донесенiемъ, встрѣтилъ угрюмое чело, въ которомъ одна знакомая ему продольная морщина, проходя косвенно къ правой брови, показывала неудовольствiе. Оно такъ и вышло. «Ваше Прев–во» сказалъ Лировъ, чувствуя себя въ полной мѣрѣ правымъ и собравшись съ необыкновеннымъ духомъ, «Ваше Прев–во, позвольте мнѣ объясниться; отношенiя мои къ Вашему Прев–ству всегда были доселѣ самыя откровенныя; я имѣлъ счастiе пользоваться»..... «Какiя отношенiя, сударь», спросилъ губернаторъ, приподнявъ густыя брови на цѣлый вершокъ, «какiя сударь отношенiя? я думаю, рапорты!..........» и бѣдный Евсей, вздохнувъ и прикусивъ языкъ, замолчалъ, не оправдывался, не объяснялся, и вовсе даже не удивлялся этому неожиданному обороту отношенiй своихъ къ губернатору; казалось, Евсей былъ уже готовъ всегда и во всякое время услышать это, или что нибудь подобное. Этотъ случай разсказалъ я для примѣра, какъ судьба играла обыкновенно Лировымъ, и подобная удача ожидала его на каждомъ шагу.
Между тѣмъ, предсѣдатель гражданской палаты выходилъ Лирова себѣ; здѣсь также шло довольно хорошо; Евсей былъ счастливъ, какъ вдругъ опять случилось вотъ что: гражданская палата, по малому числу дѣлъ, была соединена съ уголовною, какъ и донынѣ, напримѣръ, въ Астрахани; поэтому Лировъ, оставшись за штатомъ, былъ уволенъ въ отставку, съ выдачею ему единовременнаго годоваго оклада жалованья.
Лировъ носился мыслями Богъ вѣсть гдѣ, но сидѣлъ уже цѣлую недѣлю послѣ отставки въ Малиновѣ и не зналъ на что рѣшиться. Въ такомъ положенiи были дѣла, когда дворянскiй предводитель далъ вечеръ, по случаю избранiя его на второе трехлѣтiе: событiе непосредственно связанное съ понятiемъ объ анненскомъ крестѣ; и предводитель созвалъ весь городъ, а въ томъ числѣ и отставнаго чиновника гражданской палаты — пригодится.
И онъ явился и сталъ скромненько въ углу, и опять, по всегдашней привычкѣ своей, молчалъ и обходилъ взорами кругомъ все собранiе и раскланивался и думалъ про себя такъ:
Сошлись всѣ въ одно мѣсто, или съѣхались, потому что въ Малиновѣ ходятъ пѣшкомъ только прачки и кантонисты — съѣхались въ одно мѣсто, а глядятъ врознь. Да, люди — это настоящее китайское: сложи да подумай, casse–tеte; казалось бы и немудрено сложить да пригнать полдюжины треугольничковъ, четыреугольничковъ — да нѣтъ; уголъ за уголъ задѣваетъ, ребро попадаетъ на ребро — не укладываются! Горе да и только. Потомъ Евсей, у котораго, какъ у всѣхъ чудаковъ этого разбора, мысли и думы метались иногда съ предмета на предметъ, безъ всякой видимой связи или сношенiя, вздохнулъ, окинулъ глазомъ собранiе, и еще подумалъ: Давно сказано, что въ лицѣ и въ складкѣ каждаго человѣка есть сходство съ какимъ нибудь животнымъ; но и по душѣ, по чувствамъ, по норову и нраву, всѣ мы походимъ на то, либо другое животное. Вотъ, напримѣръ, лошадь; коли кормишь ее овсецомъ, да коли кучеръ строгъ, работаетъ хорошо, везетъ; но лягается, если кто неосторожно подойдетъ, и обмахиваетъ мухъ и мотаетъ головой. Вотъ лягавая собака: знаетъ не много по французски, боится плети, и поноску подаетъ и чуетъ верхнимъ чутьемъ и рыскать готовъ до упаду; вотъ — мое почтенiе, сказалъ Евсей, нижайше откланиваясь; мое почтенiе, Петръ Петровичъ, и думалъ про себя: вотъ кошка! гладокъ, мягокъ, хоть ощупай его кругомъ, кланяется всѣмъ, даже и мнѣ, гибокъ и увертливъ, ластится и увивается и сладко разсуждаетъ хвостомъ — а когти въ рукавицахъ про запасъ держитъ…… а вотъ борзой: ни чутья ни ума, ни разума, а какъ только возрится, да увяжется, такъ уже не уйдешь отъ него на чистомъ полѣ, развѣ только въ лѣсъ: тамъ ударится объ пень головою, да остановится. А вотъ настоящiй быкъ: дороденъ, доволенъ и жвачку жуетъ, а работаетъ, словно возъ сѣна претъ, пьетъ по цѣлому чану вразъ.... а вотъ это хомячокъ — то и дѣло въ свое гнѣздышко, въ норку свою запасецъ таскаетъ, все что ни попало — въ норку, да и самъ юркнулъ туда же, и слѣдъ простылъ. А вотъ и коршунъ; это сущая гроза крестьянъ, этотъ совѣтникъ казенной палаты; ни курица ни утица не уйдутъ отъ него на мужицкомъ дворѣ — видитъ зорко и стережетъ бойко — это коршунъ........ А это скопа, иначе назвать его не умѣю; скопа онъ за то, что хватаетъ все и гдѣ ни попало: и съ земли, и съ воды, и рыбу и мясо, гдѣ что найдется.
Можно даже, подумалъ Евсей, взять одинъ извѣстный родъ или видъ животныхъ, богатый породами, и сдѣлать такое же потѣшное примѣненiе. Напримѣръ, не во гнѣвъ сказано, или подумано — собаку. Вы найдете въ числѣ знакомыхъ своихъ мосекъ, меделянскихъ, датскихъ собакъ, ищейныхъ или гончихъ, найдете мордашекъ, которыя цѣпляются въ васъ не на животъ, а на смерть; таксика или барсучью, которая смѣло лѣзетъ во всякую норку и выживаетъ оттолѣ все живое; найдете дворняшекъ, псовыхъ, волкодавовъ, шавокъ и наконецъ матушкиныхъ сынковъ, тонкорунныхъ болонокъ; а лягаваго и борзаго мы, кажется, уже нашли: вотъ они, одинъ причуваетъ что–то, раздуваетъ ноздри, другой скучаетъ, застоялся сердечный, а гону нѣтъ.
Евсей Стахѣевичъ повелъ глазами по красному углу, по хазовому концу гостинной, гдѣ малиновскiя покровительницы сiяли и блистали шелкомъ, бронзой, золотомъ, тяжеловѣсами и даже алмазами, и еще подумалъ про себя: а женскiй полъ нашихъ обществъ, цвѣтъ и душу собранiй надобно сравнивать только съ птицами; женщины также нарядны, также казисты, также нѣжны, легкоперы, вертлявы и голосисты. Напримѣръ, вообразимъ, что это все уточки и посмотримъ къ какому виду этого богатаго рода принадлежитъ каждая: предсѣдательша наша — это кряковая утица, крикуша, дородная, хлѣбная утка; прокурорша — это широконоска, цареградская или такъ называемая саксонка; вотъ толстоголовая, бѣлоглазая чернеть, а вотъ чернеть красноголовая; вонъ докучливая лысуха, которая нестоитъ и заряда; вонъ кархаль хохлатый, вонъ и гоголь, рыженькiй зобокъ; вонъ остроносый нырокъ, или запросто поганка; вонъ красный огневикъ, какъ жаръ горитъ и водится, сказываютъ, въ норахъ, въ красной глинѣ; а это свистуха, и носъ у нее синiй; а вотъ вертлявая шилохвость! Ну, а барышни наши — все равно, и это уточки; вотъ напримѣръ, рябенькiй темнорусый чирочикъ, вотъ золотистый чирокъ, въ блесточкахъ; вотъ миленькая крошечная грязнушка, а вотъ луточекъ, бѣленькiй, шейка тоненькая, съ ожерельемъ самороднымъ, чистенькiй, стройный, красавица уточка; вотъ къ ней подходитъ и селезень, который за всѣ побѣды и удачи свои обязанъ гладенькимъ крылышкамъ, да цветнымъ зеркальцамъ, коими судьба или наслѣдство его надѣлили! Онъ беретъ грудью, какъ соколъ, потому что независимо отъ вишнево–лиловаго фрака, жилетъ его, неизъяснимаго цвѣта, новаго, какого нѣтъ въ составѣ луча солнечнаго, и палевые къ нему отвороты и серебряныя пуговочки съ прорѣзью, составляютъ главнѣйшiя наступательныя орудiя разудалаго хвата. Конечно вихоръ и расчищенныя по головѣ дорожки, и изящная, отчаянная повязка бахромчатаго ошейника, не мало способствуютъ успѣхамъ его; но побѣдоносный знаетъ неодолимую силу своей жилетки, и поэтому ходитъ обыкновенно по заламъ — видите, какъ теперь, заложивъ большiе персты обѣихъ рукъ за окраины рукавныхъ жилеточныхъ проемовъ и придерживая очень искусно шляпу свою правымъ локоткомъ. Молва идетъ, что онъ и умывается даже въ перчаткахъ. И съ какимъ самоотверженiемъ и душевнымъ удовольствiемъ подаетъ онъ дружески руку свою, всегда первый, если, какъ теперь, встрѣчается съ человѣкомъ въ чинахъ и въ крестахъ! это не то, что напримѣръ Иванъ Ефимовичъ, совѣтникъ уголовной — тотъ всегда не довѣряетъ, кажется, и прiятелю, и глядитъ какимъ–то слѣдственнымъ приставомъ и протягиваетъ руку словно пистолетъ, вотъ этакъ.... Евсей Стахѣевичъ, забывшись, вдругъ протянулъ руку свою, какъ протягиваетъ ее Иванъ Ефимовичъ, и пырнулъ въ бокъ проходящаго со всего разгону лакея, съ огромнымъ подносомъ. Лакей повихнулся, едва не уронилъ подноса, съ удивленiемъ и недоумѣнiемъ взглянулъ на Евсея Стахѣевича, который препочтительно передъ нимъ раскланивался и извинялся.
«Съ такими странностями мудрено служить въ губернiи», сказалъ какой–то острякъ вполголоса, «надобно ѣхать въ столицу, себя показать и на людей посмотрѣть.» Евсей слышалъ это; нисколько не думая сердиться, онъ повторилъ про себя: въ столицу! и новая мысль блеснула молнiей въ замысловатой головѣ его. Въ столицу? подумалъ онъ — въ столицу — нѣтъ, совсѣмъ не для того, чтобы чудаку или бѣдовику было мѣсто въ столицѣ, а такъ, просто, какъ ѣздятъ туда и живутъ тамъ другiе люди — что, если бы я съѣздилъ и нашелъ тамъ мѣстечко? что, если мнѣ тамъ повезетъ, если найду могучаго покровителя... вѣдь я теперь вольный казакъ, единовременнаго жалованья на прогоны станетъ — что если бы?
Между тѣмъ, малиновскiе молодцы отплясали уже не одну французскую, охорашивались однакожъ еще и выправляли плеча, между тѣмъ какъ дѣвицы, которыя, какъ вы знаете, всегда и вездѣ милы и любезны, стояли махровыми пучечками и прохаживались, сплетаясь цвѣтистыми, пестрыми вѣночками. Неужелижъ, спросятъ можетъ быть, кромѣ дѣвицъ, которыя такъ милы и любезны, всѣ прочiе жители и служители Малинова, были однѣ животныя, какими писало ихъ своенравное воображенiе Лирова? Совсѣмъ нѣтъ, друзья, — но дѣло въ томъ, что у насъ у всѣхъ, не только у малиновскихъ жителей, свои причуды, странности, недостатки и пороки — у одного болѣе, разумѣется, у другаго менѣе. Если вы, вошедши на этотъ разъ въ составъ китайской игры, о которой я упомянулъ, усаживаясь и размѣщаясь, попадете на бѣду локтемъ на локоть, упретесь колѣномъ въ колѣно, ребромъ въ ребро — ну, тогда бѣда; сосѣди ваши для васъ не годятся, какъ и вы для нихъ; а нѣтъ сомнѣнiя, что можно бы размѣстить всѣхъ насъ и такъ, чтобъ углы за углы не задѣвали. Едва ли есть такой негодяй на свѣтѣ, которому бы не было приличнаго и сроднаго ему мѣста. Возмите людей съ одного конца, посмотрите на нихъ съ извѣстной точки — всѣ негодяи, всѣ животные, одинъ меньше, другой больше! Подойдите съ другаго конца, разсмотрите съ иной точки, всѣ люди, а иные, право, люди очень порядочные. Что же наконецъ собственно до дѣвицъ, то это статья иная; Евсей Стахѣевичъ, при всей видимой неловкости и нелюдскости своей, кой на что наглядѣлся и кой до чего додумался. Онъ былъ того мнѣнiя, что дѣвицы всѣ милы, всѣ любезны, потому собственно, что онѣ дѣвицы; что на нихъ смотрѣть должно вовсе съ иной точки зрѣнiя, и на одну доску съ другими людьми не ставить; почему? — потому, что онѣ — ундины; свойства и качества придутъ современемъ, когда придетъ душа. Вотъ какой чудакъ былъ нашъ Евсей! Но онъ слышалъ или читалъ гдѣ–то финскую либо шведскую пословицу, которую припоминалъ часто и никакъ не могъ выбить изъ головы, хотя она нерѣдко ему досаждала. Пословица эта гласитъ: «Всѣ дѣвушки милы, всѣ добры — скажитежъ, люди добрые, отколь берутся у насъ злыя жены?» А въ самомъ дѣлѣ, господа, откуда берутся у насъ злыя жены?
Поймавъ вовсе новую для него доселѣ мысль, о возможности поѣздки и службы въ столицѣ, гдѣ въ мечтахъ открывался ему новый мiръ, Лировъ уже не разставался съ нею во весь вечеръ, и на что бы онъ ни глядѣлъ, и что бы онъ ни говорилъ, а думалъ все одно и объ одномъ. Когда же наконецъ знаменитый съѣздъ кончился, пыльныя лица, мутныя съ поволокою очи, усталыя ноги, расклепавшiяся прически и помятыя кружева и блонды стали убѣдительно проситься домой, на отдыхъ, то Лировъ накинулъ плащъ свой на–изнанку, забылъ и оставилъ въ прихожей калоши и подумалъ про себя: ѣду. Слово ѣду, отозвалось такъ ясно и положительно во всемъ составѣ тѣла Евсея Стахѣевича, что онъ, испугавшись, оглянулся кругомъ; но повидимому слово это сказано было не вслухъ, или гостямъ было не до него: всѣ озабочены были одѣваньемъ и обуваньемъ; отрывистымъ, тонкимъ голосочкамъ: мой салопъ, вашъ клокъ, платокъ, вторили теноромъ и басомъ: шинель, плащъ, калоши; лакеи у подъѣзда звонкимъ голосомъ запѣвали: такого–то карету! на улицѣ, то тутъ, то тамъ, подхватывали: здѣсь! А между тѣмъ уже кучера и выносные рѣзко и зычно кричали и заливались, отгоняя въ потьмахъ быстроногихъ пѣшеходовъ изъ подъ лошадей. Спокойной ночи!
_____
ГЛАВА III.
Евсей Стахѣевичъ подмазалъ повозку.
__
Намъ надобно познакомиться теперь съ новымъ чудакомъ, который связанъ былъ съ Евсеемъ узами дружбы и службы: это Корней Власовъ Горюновъ, который за 80 рублей на монету въ годъ, выговоривъ себѣ еще товару на двѣ пары сапогъ, да головы и подметки, служилъ Евсею Стахѣевичу вѣрою и правдой, какъ прослужилъ 25 лѣтъ въ Семиградскомъ пѣхотномъ полку. Корней ходилъ за бариномъ въ комнатѣ, варилъ ему щи да кашу, по воскреснымъ днямъ подавалъ и пирогъ, а иногда и битки, которые выучился готовить въ походахъ, по недостатку поварскаго стола, на любомъ колесѣ, на шинѣ полковаго обоза. Корней ѣздилъ за кучера, какъ самъ онъ выражался, стиралъ бѣлье и отмѣчалъ сверхъ того мѣлкомъ подъ полкой всѣ расходы и приходы барина своего, который, въ этомъ отношенiи, былъ безграмотенъ и вѣрилъ всегда Власову на слово, когда этотъ, пересчитавъ и повѣривъ всѣ черточки свои по десяткамъ, приходилъ докладывать, что деньги всѣ и расходъ вѣренъ. И въ самомъ дѣлѣ, Корней Горюновъ былъ въ одно и тоже время честнѣйшiй человѣкъ, благороднѣйшая душа, и плутъ и мошенникъ. Онъ скорѣе готовъ былъ прибавить свою гривну, если никѣмъ неповѣряемый мѣловой счетъ подъ полочкой у него не сходился, чѣмъ утаить грошъ у барина своего; но обмануть посторонняго человѣка, обсчитать торговку, даже стащить что нибудь на сторонѣ, при какой нибудь крайней нуждѣ, это онъ вовсе не считалъ за грѣхъ, не называлъ воровствомъ. Воръ и мошенникъ въ глазахъ его были люди презрѣнные, и Корней былъ бы готовъ полѣзть съ вами въ драку, если бы вы стали увѣрять его, что и онъ бывалъ когда нибудь воромъ и плутомъ. Онъ самъ разсказывалъ, когда хвалился, что служилъ въ полку вѣрой и правдой, родясь не обманывалъ начальниковъ своихъ — самъ разсказывалъ, что считалъ непремѣнною обязанностiю украсть на дневкѣ деревянную ложку, или разбить горшокъ, если хозяинъ его дурно накормилъ. Но за то, напротивъ, разговаривалъ онъ съ мужикомъ, у котораго былъ на постоѣ, и особенно съ хозяйкою, чрезвычайно вѣжливо, не рѣдко честилъ его вы и почтенный, если хорошо кормили, и тогда уже старался угодить и отблагодарить чѣмъ могъ; и если ложка эта была ему необходима, то онъ отправлялся за нею на другой конецъ села. Кого Корней признавалъ другомъ, прiятелемъ, товарищемъ или начальникомъ своимъ, того берегъ и стерегъ пуще чѣмъ себя самого и свое добро: но за то всѣхъ прочихъ признавалъ онъ непрiятелями, въ военномъ смыслѣ, куда причитались нѣкоторымъ образомъ и всѣ чужiе и незнакомые ему люди. Съ этими–то понятiями согласовались и всѣ дѣйствiя и поступки Горюнова.
Евсей Стахѣевичъ такъ привыкъ къ дядькѣ своему, что не могъ безъ него жить и ничего не дѣлалъ, ни за что не принимался, не посовѣтовавшись напередъ съ Корнеемъ Власовымъ. И Корней Власовъ никогда не призадумывался, всегда совѣтовалъ и подкрѣплялъ совѣты свои поучительными примѣрами и привыкъ держать барина своего въ рукахъ, хотя ни онъ, ни самъ баринъ этого не замѣчали. Вотъ почему необыкновенная рѣшимость Евсея Стахѣевича, которая, казалось, низошла на него вчера вечеромъ какимъ–то наитiемъ, поколебалась; онъ почувствовалъ, что надобно сперва посовѣтоваться съ Корнеемъ Власовымъ, который тогда только безпрекословно соглашался съ предположенiями барина своего, когда онѣ непосредственно относились къ уменьшенiю расходовъ и сбереженiю барской казны: въ противномъ случаѣ Корней Горюновъ объявлялъ безъ обиняковъ, что это «пустяки, сударь» и подкрѣплялъ рѣшительный отказъ свой присказками и разной бывальщиной. Такъ онъ недавно еще не пустилъ барина своего на какую–то загородную пирушку или гулянье, куда былъ приглашенъ и Лировъ; не пустилъ потому, что и это также были «пустяки», на которые требовалось изъ казны вѣдомства Корнея, пять рублей. Власовъ въ продолженiе шестилѣтней службы своей при Лировѣ, могъ бы, казалось, убѣдиться, что баринъ его не только никогда не пьетъ лишней рюмки вина, но что обыкновенно не пьетъ его вовсе; не смотря однакоже на это, Горюновъ всегда увѣщевалъ барина своего не пить, понималъ слова: гулянье, пирушка, вечеръ, по–своему и говорилъ: «что толку въ гуляньѣ этомъ? только что деньжонки разсоришь, тамъ еще завтра и голову разломитъ, а надо идти на службу.» Такъ разсуждалъ Горюновъ и тотчасъ же подводилъ примеры: «вотъ у насъ въ полку былъ такой–то и сдѣлалъ то–то и прочее». Если же самому Власову, раза два, три въ годъ, дѣйствительно случалось погулять, то онъ винился уже безпрекословно и вслѣдъ за тѣмъ предлагалъ барину своему повеселиться съ товарищами и прiятелями, увѣряя, что денегъ еще осталось довольно, а треть на исходѣ и скоро будутъ выдавать жалованье. Корнею нужды мало до того, что баринъ его во всѣ шесть лѣтъ службы при немъ Корнея, не веселился съ товарищами и прiятелями ни одного раза; что онъ никогда не бывалъ на попойкахъ и велъ, безъ всякаго принужденiя, самую трезвую и воздержную жизнь — Корней обо всемъ держался своихъ понятiй и думалъ: ну, благодаря Бога, вчера не пилъ и ныньче не пьетъ, а что завтра будетъ — Богъ вѣсть! Когда же Лировъ журилъ порядкомъ старика, даже и за то, что этотъ изрѣдка погуливалъ, журилъ и спрашивалъ: «какъ же ты въ полку служилъ, Власовъ, неужели ты и тамъ также пилъ?» И на отвѣтъ: «всяко бывало», продолжалъ: «да какъ же ты старый хрычъ не боялся, вѣдь тамъ бьютъ за это?» то Корней Горюновъ объяснялъ безстрашiе свое такимъ образомъ: «первую выпьешь — боишься; вторую выпьешь, боишься; а какъ третью выпьешь, такъ и не боишься.»
Но у Корнея Власова была еще одна слабость, на которую Евсей Стахѣевичъ, при нынѣшнемъ предпрiятiи своемъ, крѣпко надѣялся: страсть къ походамъ и разъѣздамъ. Корней не любилъ засиживаться на одномъ мѣстѣ и, въ былое время, охотно снарядилъ барина своего въ путь изъ уѣзда въ уѣздъ, а наконецъ и въ губернскiй городъ. Рыба ищетъ гдѣ глубже, человѣкъ — гдѣ лучше, это была любимая поговорка Горюнова; мы, слава Богу, не мужики, не приросли къ землѣ да къ избѣ, а видывали свѣту, не только что въ окнѣ. Поэтому Евсей и предложилъ ему смѣло и прямо умыселъ свой и вотъ какимъ образомъ и съ какимъ успѣхомъ:
Лировъ. А что, Власовъ, поѣдемъ въ столицу?
Власовъ. Куда, сударь? въ Питеръ? извольте, поѣдемъ; извѣстно, человѣкъ ищетъ гдѣ глубже..... тово, рыба ищетъ гдѣ глубже, а человѣкъ гдѣ лучше. А знатный городъ, ужъ сущая, сударь, столица. Мы и сами ѣздили съ покойнымъ бариномъ, какъ послѣднiе четыре года службы жилъ я въ деньщикахъ, такъ стояли мы тамъ, въ Питерѣ по набережной; вотъ эдакъ начальствующiе генералы, эдакъ мы, а вотъ этакъ прочiе господа.
Лировъ слышалъ только: въ Питерѣ, а болѣе ничего не слыхалъ. Одно слово это сбило его съ пути и съ ладу; онъ по привычкѣ своей пустился думать и позабылъ уже о чемъ было заговорилъ; а Власовъ, которому обычай барина, не мѣшать старику разговаривать, чрезвычайно нравился, Власовъ долго еще продолжалъ разговоръ свой одинъ.
Въ Питерѣ — подумалъ про–себя Евсей, стараясь доискаться, почему слово это его такъ озадачило, и наконецъ опомнился и успокоился, когда сообразилъ, что онъ о Питерѣ и не думалъ, а думалъ только о Москвѣ. Въ Питеръ! почему же не такъ? «А развѣ въ Питерѣ,» спросилъ онъ Власова, «развѣ тамъ лучше чѣмъ въ Москвѣ?»
Власовъ. Какъ же, сударь, не лучше! Въ Москвѣ только что купцы богатые живутъ, да дворяне, а въ Питерѣ всѣ большiе господа. Да и лавочки, напримѣръ, въ Питерѣ мелочныя и овощныя лавки, почитай что въ каждомъ домѣ есть, все что угодно, все найдешь, дальше угла и не ходи, и пожалуй еще на фатеру тебѣ принесутъ: а въ Москвѣ ужъ этого нѣтъ; тамъ далече до всего, и все посылаютъ вишь въ городъ; а это что самая ни–на–есть Москва, это у нихъ стало быть и не городъ.
Лировъ. Да въ Питерѣ, говорятъ, трудно добиться до мѣста.
Власовъ. Отчего трудно? пустяки. Вотъ у насъ въ полку маiоръ вышелъ въ отставку, поѣхалъ, и ничего, и слава Богу живетъ. Вотъ и капитана одного у насъ изъ полка перевели въ Образцовый полкъ; какъ прiѣхалъ, такъ и опредѣлили его и служилъ себѣ. Тамъ только обыкновенно, уже извѣстно, коли прiѣдетъ кто, коли изъ военныхъ такъ въ ордонансъ–гаузъ, къ коменданту, отбираютъ подорожную, ужъ тамъ ее и ищи; а коли изъ гражданскихъ, такъ туда, въ канцелярiю генералъ–губернатора, тамъ ужъ и будетъ.
Лировъ. Я говорю, Корней, что въ Питерѣ нашему брату трудно добиться до чего нибудь, коли не привезешь съ собою какихъ писемъ, да не заступится большой человѣкъ.
Власовъ. Да ужъ на это, сударь, нѣтъ чуднѣе Москвы: тамъ, ужъ и самъ нашъ полковой аудиторъ сказывалъ, а онъ изъ писарей былъ пожалованъ, и сказать ужъ, что грамотный человѣкъ и свѣту повидалъ; такъ онъ вишь сказывалъ, что чужому человѣку въ Москвѣ нѣтъ и ходу; все одни племяннички, говоритъ, служатъ; и на мое, говоритъ, мѣсто опредѣлили какого–то цыганенка, аль калмыченка что ли, что вышелъ отъ большихъ господъ; такъ и опредѣлился, говорятъ, съ собаченкой, которая табакъ нюхала; такъ говоритъ, нюхала, что бывало покою не дастъ, поколѣ ей не отсыплешь. Шавка, говоритъ, была бѣлая вся.
Такой неожиданный оборотъ дѣла поставилъ Евсея въ крайне затруднительное положенiе, онъ не зналъ на что рѣшиться. Мысль объ одной Москвѣ уже кружила ему голову, такъ что когда Корней подалъ щи да кашу, а Лировъ досталъ безъ всякой надобности часы изъ кармана и поглядѣлъ на нихъ, не замѣтивъ вовсе который часъ, то вслѣдъ за тѣмъ поднесъ было часы эти ко рту и едва не перекусилъ ихъ пополамъ, воображая, что держитъ въ рукахъ ломоть хлѣба. А теперь двѣ столицы, какъ два сказочныя видѣнiя, обѣтованные призрака, манили его направо и налѣво, и обѣ таили подъ золотыми сводами и росписными потолками своими, грядущую судьбу нашего добраго Евсея.
Разложивъ передъ собою карту и водя пальцемъ взадъ и впередъ, между Питеромъ и Москвою, смотря потому, куда переносился мысленно, Евсей Стахѣевичъ остановился, съѣздивъ уже разъ десятокъ взадъ и впередъ, на Твери, — взглянулъ влѣво, на Малиновъ, и опять уже, какъ это такъ часто съ нимъ случалось, напалъ на богатую мысль. Онъ рѣшился выѣхать на Тверь, подумать дорогою, сообразить дѣло въ Твери и своротить направо или налѣво въ Москву, или въ Питеръ, по обстоятельствамъ. Рѣшено и сдѣлано; хотя впрочемъ и не совсѣмъ, какъ мы увидимъ это послѣ.
Выходивъ согласiе и одобренiе Корнея Власовича, Евсей собрался и снарядился въ походъ. Когда пришлось ѣхать однакоже, то онъ разстался не безъ грусти, даже и съ Малиновымъ. Правда, у него оставался теперь тамъ одинъ только домъ, въ которомъ онъ былъ дома, а именно: собственное его жилище; семейство, къ которому онъ было прiютился и привязался, оставило Малиновъ навсегда уже за нѣсколько передъ этимъ времени. Но Евсей при всемъ томъ, уѣзжая на всегда изъ города, гдѣ жилъ нѣсколько лѣтъ, немножко призадумался. Если бы только, подумалъ онъ про–себя тихонько, если бы люди эти были немножечко, чуть–чуть иначе, если бы не видѣть своими глазами на каждомъ шагу, какъ всякая правда живетъ подъ часъ кривдою, да кабы они еще немножко поменьше сплетничали и надоѣдали и себѣ и другъ другу — такъ можно бы и жить и служить съ ними; а эдакъ ей–Богу трудно. Былъ у насъ предсѣдатель такой, что бралъ; нынѣшнiй можетъ быть не беретъ, а все–таки правда наша держится только на убѣдительныхъ доводахъ за подписью кн. Хованскаго и выходитъ одна только путаница, что ину пору не знаешь куда оборотиться, кому кланяться, кого просить и куда идти.
Такъ думалъ про–себя Евсей и объѣхалъ, по способу малиновскихъ прачекъ и кантонистовъ, всѣ 38 домовъ, потому–что онъ кобылку свою уже продалъ. Онъ прощался со всѣми и благодарилъ всѣхъ чистосердечно и отъ души: а прощаясь съ предсѣдателемъ своимъ, черезъ силу перекусилъ и подавилъ упрямую слезинку. Правда, что прощанiе это и въ самомъ дѣлѣ кончилось нѣкоторымъ образомъ плачевно; предсѣдатель изволилъ кушать чай на крыльцѣ, въ холодкѣ, а Евсей, собираясь встать, все отодвигался со стуломъ своимъ назадъ, покуда, наконецъ, не полетѣлъ, вмѣстѣ со стуломъ, тычкомъ и навзничь, съ крыльца, передушивъ съ полдюжины поросятъ, которыя въ Малиновѣ пользуются полной свободой и довольствуются подножнымъ кормомъ. Предсѣдательша впрочемъ успокоила испуганнаго Евсея въ то же время, сказавъ: «ничего, ничего, это не наши, это Пелагеи Ивановны, и я давно ей говорила, чтобъ она не распускала поросятъ своихъ по всѣмъ дворамъ и по цѣлому городу, а велѣла бы дворовымъ ребятишкамъ пасти ихъ по пустырямъ.» Перепетуя Эльпидифоровна, о которой упомянули мы выше, случилась тутъ же, въ гостяхъ, и сдѣлала также съ своей стороны все что могла, въ пользу нашего бѣдовика: она совѣтовала ему, если хочетъ лечиться по Килiану, натереть ушибъ запросто пѣнникомъ, и тереть байкой досуха; если же онъ болѣе довѣряетъ Енгалычеву, то положить по равной части вина и уксуса и прибавить щепоть свинцоваго сахара.
_____
ГЛАВА IV.
Евсей Стахѣевичъ поѣхалъ въ Петербургъ.
__
Евсей Стахѣевичъ, укладываясь и усаживаясь въ дорогу, былъ необыкновенно досуженъ, толковъ и распорядителенъ и заботился о вещахъ, которыя бывало лежали вовсе внѣ круга его заботъ. «Не будетъ ли трястись», спросилъ онъ у Власова, «крѣпко ли уложилъ ты съѣстной кузовокъ свой?» Власовъ тряхнулъ его раза два и съ замѣчанiемъ: «Малое толико движенiе даетъ» — поставилъ опять на мѣсто, и приткнулъ сбоку дорожнымъ, розовой лайки, кисетомъ своимъ, на которомъ изображенъ былъ какой–то вершникъ въ латахъ и гора горой головы зрителей, съ подписью: турнилъ. На художническомъ произведенiи, на кисетѣ этомъ, не взыщите за отступленiе, употреблено было всуе имя одного почтеннаго московскаго ценсора.
Перепетуя Эльпидифоровна, разсудивъ, что молодой человѣкъ можетъ пострадать по легкомыслiю своему и отъ небреженiя, прислала Лирову двѣ бутылки съ примочками. Власову, который отвѣдалъ ту и другую, Килiановская показалась гораздо лучше: Енгалычевская кисловата и вяжетъ ротъ. Килiановская, по мнѣнiю Власова, была родомъ изъ Турецкой крѣпости Килiи, во уваженiе чего, онъ и нашелъ ей мѣсто между кузовочкомъ и кисетомъ. Въ это самое время, Козьма Сергѣевичъ Мукомоловъ вспомнилъ и разсказалъ супругѣ своей, заливаясь хохотомъ, какъ Евсей Стахѣевичъ поздравилъ его намедни съ именинами, объяснившись при этомъ на чистоту, что ему нѣтъ никакой нужды до чужихъ именинъ; и Перепетуя Эльпидифоровна въ ту же минуту послала Елеську бѣгомъ, догонять посланнаго съ примочками Ваньку и воротить его. Но Елеська опоздалъ; бутылки были уже вручены. Посланцы, и тотъ и другой, стояли снявъ шапки поотдаль отъ повозки Лирова и перешептывались, не зная какъ тутъ быть? наконецъ рѣшились они просить Корнея Власовича возвратить имъ примочки. Горюновъ охотно отдалъ имъ Енгалычевскую, но съ Килiановскою растаться не хотѣлъ; а потому и объявилъ, что она уже истерлась и почитай вся. Перепетуя Эльпидифоровна разсуждала объ этомъ происшествiи очень много, и разсказывала и трезвонила по цѣлому городу, между тѣмъ какъ нашему бѣдному Евсею икалось отъ какой–то поганой окрошки уже за Вязьмой. Пелагея Ивановна, супруга командира гарнизоннаго баталiона въ Малиновѣ, прислала однакоже фельдфебеля своего еще во время: Евсей только что заносилъ другую и послѣднюю ногу свою въ телегу. Пелагея Ивановна приказала кланяться, велѣла просить цѣлковый за два искалѣченныхъ поросенка. Не удивляйтесь этому: Пелагея Ивановна, какъ извѣстно цѣлому городу, не задолго до этого, взыскала три рубля безъ вычету, на ассигнацiи, съ неосторожнаго сосѣда своего, за хохлатую и мохноногую курочку, которую задушила его борзая. Лишь только Евсей досталъ худощавый кошелекъ свой и запустилъ туда пальцы за цѣлковымъ, какъ запыхавшiйся слуга дворянскаго предводителя въ ливреѣ, безъ шапки, подалъ, кланяясь и улыбаясь и желая счастливаго пути, вычищенныя въ лоскъ, старыя, истоптанныя колоши, которыя Лировъ позабылъ намедни послѣ балу. Все это происходило насчетъ выданнаго Евсею единовременнаго годоваго жалованья. Корней ворчалъ вслухъ, а все–таки нашелъ мѣсто и колошамъ, а именно: между кузовочкомъ, кисетомъ и примочкой. Наконецъ Корней Горюновъ взлѣзъ на телѣгу, сѣлъ, перекрестился, надѣлъ шапку, ямщикъ свиснулъ, тряхнулъ возжами и колокольчикъ зазвенѣлъ.
Всѣ жители Малинова, вдоль Песчаной улицы, какъ значилась она на чертежѣ, или Вице–Губернаторской, какъ обыкновенно ее называли, ложились въ растворенныя окна и высовывались по самыя чресла, чтобы посмотрѣть кто поѣхалъ или прiѣхалъ. Кто не поспѣвалъ на зовъ колокольчика во время къ окну, или не могъ признать Лирова въ лице, посылалъ тотчасъ же за справкою къ сосѣдямъ или на почту. Вице–губернаторъ совѣтовалъ супругѣ своей, которая ожидала въ это время сына въ отпускъ изъ армiи и очень испугалась, нечаянно послышавъ колокольчикъ, совѣтовалъ было послать за инспекторомъ врачебной управы; но она, то есть вице–губернаторша, предпочла написать Перепетуѣ Эльпидифоровнѣ французскую записку, которую ни самъ Мукомоловъ ни супруга его, не могли разобрать, потому–что они оба вмѣстѣ и каждый порознь не знали ни слова по французски. Перепетуя Эльпидифоровна однакоже съ помощiю ближняго, дозналась, что вице–губернаторша проситъ капель отъ испуга, и сама отвезла ей Килiановы мятныя и Енгалычева эфирныя капли. Мокрида Роховна или Роговна, какъ ее обыкновенно звали, полу–полька, супруга инспектора врачебной управы, узнала объ этомъ событiи, и при первомъ случаѣ не оставила кольнуть, какъ вице–губернаторшу, такъ и въ особенности лекарку, Мукомолову; эта сказала гдѣ–то въ оправданiе свое, что инспекторъ управы переморилъ уже болѣе людей, чѣмъ у него сѣдыхъ волосъ на головѣ; что опять въ свою очередь дошло до Мокриды Роховны, и вотъ съ чего обѣ дамы эти разошлись очень не хорошо, такъ что, не говоря уже о бывалыхъ вечернихъ посѣщенiяхъ, полтора года съ ряду не почтили даже другъ друга визитомъ и помирились только по вновь предстоявшему рекрутскому набору. Кто загадки этой не понимаетъ, тому надобно напомнить, что Мукомоловъ зажиточный помѣщикъ; а инспекторъ врачебной управы не послѣднее лицо при прiемѣ рекрутъ: въ нынѣшнiй наборъ, который на бѣду случился вскорѣ послѣ ссоры дамъ, Перепетуя Эльпидифоровна дорого поплатилась; и очередные и подставные, всѣ съ забритыми затылками воротились во свояси и Кузьма Сергѣевичъ всѣхъ мужиковъ своихъ возилъ поочередно за полтораста верстъ на выборъ въ рекрутское присутствiе. Инспекторъ Управы, обрусѣвшiй Венгерецъ, былъ одинъ изъ тѣхъ людей, у которыхъ такъ называемая голова была особеннаго устройства: гдѣ ѣдятъ — пошире, а гдѣ думаютъ — поуже; собственножъ голова его, не въ переносномъ, а въ прямомъ смыслѣ, заключалась, какъ у рака, въ желудкѣ. Не смотря на это, однакожъ, какъ мы это сейчасъ видѣли, его на управленiе своею частiю доставало.
Что подумалъ и заговорилъ Малиновъ о Евсеѣ Стахѣевичѣ по отъѣздѣ его? Евсей былъ не великой спицей въ колесницѣ, но все–таки отъѣздъ его изъ Малинова составляетъ нѣкоторымъ образомъ событiе, потому–что въ тѣсномъ кругу стѣсняются и мысли; политикой мои Малиновцы не занимались вовсе, за что я ихъ отъ души похвалю; а между тѣмъ, каждый Божiй день, надобножъ было о чемъ нибудь поговорить! Общаго во мнѣнiяхъ и разговорахъ объ этомъ предметѣ было только то, что Евсей былъ всегда чудакъ; и это безъ всякаго сомнѣнiя вина виноватая. Но къ этому прибавляли разные разное: губернаторъ сказалъ както, что Лировъ былъ хорошiй чиновникъ, но иногда забывался. Не знаю какъ понять это выраженiе: если его отнести къ забывчивости и разсѣянности Лирова, то и это нѣкоторымъ образомъ справедливо; если же почтенный губернаторъ хотѣлъ намекнуть на недоумѣнiе, возникшее когда–то по поводу отношенiй и рапортовъ, то губернаторъ опять таки правъ, потому что Евсей, видно, въ отношенiяхъ своихъ горько ошибался. Инспекторъ врачебной управы говорилъ, что это такой человѣкъ, съ которымъ нельзя ни связываться, ни знаться. Совѣтники поглядывали съ недоумѣнiемъ другъ на друга и на подчиненныхъ, какъ будто кого–то не доискивались. Души, крещенныя въ чернилахъ, повитыя въ гербовой бумагѣ, молчали, и кажется даже ничего не думали. Мы отплатимъ имъ тѣмъ же. Только предсѣдатель гражданской палаты, служившiй по выборамъ и уѣзжавшiй теперь опять въ свои помѣстья, говорилъ: «да, еслибы я оставался на службѣ, я бы этого человѣка не упустилъ». Для барынь, Евсей Стахѣевичъ былъ какой–то неловкiй, темный молодой человѣкъ, который самымъ неприличнымъ образомъ и безъ всякихъ обиняковъ бѣгалъ отъ партiи, то есть не отъ виста, — къ этому уже привыкли и было много охотниковъ и безъ него, — но отъ пары, отъ невѣстъ, а и пуще того отъ свахъ. Для дѣвицъ, которыя, какъ вы уже знаете, всегда и вездѣ очень сострадательны, Лировъ былъ какой–то жалкiй молодой человѣкъ, но не противный. Изо всего этого вы ясно видите, что думы свои Лировъ берегъ, большею частiю покрайней мѣрѣ, просебя и увезъ ихъ съ собою; иначе вѣроятно былъ бы онъ помянутъ не тѣмъ и не такъ.
Теперь, когда мы уже знаемъ, что именно Малиновцы думаютъ о Евсеѣ Стахѣевичѣ и что думаетъ Евсей Стахѣевичъ о Малиновцахъ, можно послѣднихъ оставить на нѣсколько времени въ покоѣ и заняться опять первымъ. Я вамъ могу сказать приблизительно напередъ, по мѣстнымъ соображенiямъ, что между тѣмъ сбудется и произойдетъ въ Малиновѣ. Единственный въ городѣ булочникъ, который пекъ сухари и такъ называемый французскiй хлѣбъ, вскорѣ уѣзжаетъ, и потому оборотливое предпрiятiе Перепетуи Эльпидифоровны, посадить въ Малиновѣ своего хлѣбника, обучавшагося въ Москвѣ, увѣнчается полнымъ успѣхомъ; во вторыхъ новый чепецъ, или если не ошибаюсь наколка, которую выписываетъ вице–губернаторша прямо изъ Петербурга, дорогою растряслась, ящикъ разбитъ и наколка прiѣдетъ въ самомъ отчаянномъ положенiи. За это почтмейстершѣ не миновать разныхъ колкостей; тутъ уже, не входя ни въ какiя разбирательства и не принимая никакихъ отговорокъ, станутъ бранить въ глаза и за глаза, губернскаго почтмейстера, или, что еще основательнѣе, его супругу. А наконецъ, полицiймейстерша вѣроятно вскорѣ раззнакомится съ супругою перваго члена межевой конторы; покрайней мѣрѣ я такъ догадываюсь, судя по слухамъ, дошедшимъ до меня черезъ губернскую повивальную бабку, которая одарена въ высшей степени прозорливостiю и соображенiемъ и знаетъ многое, чего мы не знаемъ. Аптекарша наша не такъ основательна: заключенiя и выводы ея нерѣдко бываютъ опрометчивы, потому–что она все прикидываетъ на свой ревельскiй аршинъ.
О поѣздкѣ Евсея отъ Малинова до Твери занимательнаго можно сказать немного: чѣмъ ближе подъѣзжалъ онъ къ Московской большой дорогѣ, тѣмъ чаще доставалъ кошелекъ, тѣмъ дороже обходился каждый привалъ и перегонъ; а наконецъ, если не ошибаюсь, въ Борисковомъ, гдѣ прождалъ онъ часъ лошадей, не спросивъ ничего, кромѣ стакана воды, заплатилъ хозяйкѣ четвертачекъ за безпокойство. До самой Твери, потѣшливая судьба, казалось, потеряла изъ виду всегдашнюю игрушку и забаву свою, бѣднаго Евсея; но въ самой Твери она опять выслѣдила его, привела голоднаго и усталаго въ изрядную гостинницу и заставила съѣсть какой–то битокъ, который подается, сказываютъ, въ оберткѣ — совсѣмъ съ бумажкой. Евсею никогда не случалось видѣть блюдо это; онъ привыкъ ѣсть сплошь и подрядъ все что ему ни подавали и заканчивалъ обыкновенно на томъ блюдѣ, которое заставало его сытымъ; и если бы котлетку эту подали не только въ оберткѣ, но даже въ корешкѣ и въ переплетѣ, то онъ вѣроятно искрошилъ, изрѣзалъ и съѣлъ бы ее также точно какъ и теперь. Но случай этотъ заставилъ много хохотать притомныхъ свидѣтелей, нѣсколько молодыхъ офицеровъ. Черезъ двѣ минуты вся дивизiя, съ кiями и трубками и стаканами въ рукахъ, входила поочередно изъ билiардной и разсматривала заѣзжаго уѣзднаго чудака, который съѣлъ котлетку съ бумажкой. Подученный офицерами слуга, перемѣняя тарелку, объяснилъ Евсею съ лакейскою вѣжливостiю и прiемами, что онъ изволилъ скушать бумажку. Евсей слушалъ его преспокойно, уставивъ на него выразительные черные глаза свои, и сказалъ только наконецъ: «Такъ сдѣлай милость, братецъ, подавай мнѣ, покуда я голоденъ, одно съѣдомое; бумагами сытъ не будешь, это я уже знаю давно.» Между тѣмъ рядомъ въ билiардной, раздавалось только, сквозь шумъ и говоръ и хохотъ: 7 и 21; 9 и 25; да остроты преусатаго корнета, который замѣчалъ каждый разъ, когда билiя не была сдѣлана: «а, этотъ широкъ въ плечахъ, не полѣзъ въ лузу!» Въ промежуткахъ же, то одинъ, то другой, заглядывали опять въ боковую дверь на уморительнаго чужестранца, не утомляясь однѣми и тѣми же чередными остротами, на счетъ бумажной котлетки. Евсей почувствовалъ, что онъ какъ–то не въ своей тарелкѣ, опомнился и разсудилъ, что ему въ Твери искать вовсе нечего, и велѣлъ закладывать.
По Московской дорогѣ въ лошадяхъ остановки не бываетъ никогда, даже и безъ подорожной, а платятъ тогда только, вмѣсто восьми, по десяти копѣекъ съ версты и съ лошади; но староста спросилъ Корнея Власова, куда ѣхать? потому что изъ Твери лежитъ въ разныя стороны шесть почтовыхъ дорогъ и чередныя права ямщиковъ требуютъ этого свѣдѣнiя. Горюновъ, ни на одну минуту не призадумавшись, отвѣчалъ: «куда? Разумѣется въ Питеръ». Староста, оборотясь къ ямщикамъ, сказалъ: «на Мѣдное;» повозку заложили, Евсей сѣлъ и поѣхалъ, и тогда только вспомнилъ, что онъ, изъ за бумажной котлетки, которая столько ему досадила, не опомнился еще и не успѣлъ рѣшиться, ѣхать ли въ Москву, или въ Петербургъ. На вопросъ его: «куда же мы поѣхали?» Власовъ отвѣчалъ также спокойно, какъ и прежде: «куда? Разумѣется, что въ Питеръ,» и Евсей замолчалъ, рѣшась предоставить участь свою судьбѣ и Корнею Горюнову.
_____
ГЛАВА V.
Евсей Стахѣевичъ поѣхалъ въ Москву.
__
Лировъ впервые ѣхалъ по Московской дорогѣ и испыталъ почти всю тягость своевольныхъ и крайне безтолковыхъ ямщичьихъ обычаевъ и условныхъ постановленiй. Почти всю, потому что Лировъ ѣхалъ на перекладныхъ, а слѣдовательно нельзя было ни впрягать лишнихъ лошадей, ни обступивъ толпою коляску, отвертывать и раскачивать винты и гайки, чтобы потомъ указать барину: вотъ тутъ у васъ видно винтъ–этъ потерянъ — и заставить заплатить цѣлковый за ту же самую, перекаленную только въ огнѣ, гайку.
Неопытному ѣздоку на Московской большой дорогѣ бѣда; дорога эта преддверье обѣихъ столицъ, мужики и ямщики на этомъ огромномъ распутьи сдѣлались уже какими–то прощелыгами и мастерски обираютъ и осудариваютъ проѣзжихъ. Даже весь порядокъ на ямахъ, эти запутанныя очереди или круга, какъ называютъ ихъ ямщики, потомъ безконечные споры, крикъ, шумъ, жеребьи, кусанные и мѣченные гроши и мѣрянье по постромкамъ, передачи, или столь извѣстные слазы, которые состоятъ въ томъ, что при каждомъ колокольчикѣ сбѣгаются десятка два, три ямщиковъ, и рѣшивъ послѣ долгаго спора, за кѣмъ очередь, начинаютъ торговаться, продавать и покупать сѣдока, — все это можетъ истощить терпѣнiе самаго кроткаго и миролюбиваго человѣка. Покуда безконечныя сдѣлки и продѣлки эти не кончились, вамъ лошадей нѣтъ, хотя ихъ на яму можетъ быть стоитъ до сотни троекъ; при каждомъ прiѣздѣ и на каждой станцiи открываются при васъ снова эти торги и переторжки и тутъ уже не дѣйствуютъ ни просьбы ваши, ни угрозы, ни даже волшебное въ другихъ обстоятельствахъ «на водку», потому что покуда не рѣшено еще кому ѣхать, никто гривенникомъ вашимъ не прельстится. Его взять возмутъ, но дѣло оттого впередъ не подвинется. Спрашивайте сто разъ старосту и его не выдаютъ: онъ стоитъ тутъ же, въ этомъ вы можете быть увѣрены, и кричитъ громче всѣхъ; но вамъ отвѣчаютъ, что онъ пошелъ наряжать ямщиковъ и что его нѣтъ. Смотрители не хотятъ, да и не могутъ совладать съ этими нахальными горлодраями и не имѣютъ обыкновенно никакаго на нихъ влiянiя. Прибавьте къ этому еще, что у нихъ идутъ всегда какiя–то двѣ очереди вдругъ, и есть кромѣ того какой–то вольный, передаточный кругъ, отъ котораго васъ да избавитъ Богъ, и вы согласитесь, что это безтолковщина и путаница въ высшей степени.
Евсей Лировъ попадалъ въ ловушку на каждомъ шагу, не смотря на всѣ старанiя и хлопоты Корнея Горюнова, который наконецъ уже и самъ выбился изъ силъ, спасовалъ и пошабашилъ, потому, какъ увѣрялъ онъ, что не военному и еще не по казенной надобности, ѣздить не годится. Евсея передавали съ рукъ на руки, торговались и продавали на каждой станцiи, послѣ каждаго перегона сызнова, рядились всегда до какого нибудь города, вымаливали и выманивали хотя половину прогоновъ напередъ, чтобы его не безпокоить ночью къ расчету, а послѣ заставляли уплачивать сверхъ прогоновъ всѣ привѣски и недовѣски, которые, по взаимнымъ расчетамъ, скоплялись на послѣдней станцiи, и, увѣряя нахально въ глаза, что это было по ряду и въ уговорѣ, не везли дальше, между тѣмъ какъ тотъ, съ кѣмъ Евсей рядился, покинулъ его на томъ же мѣстѣ, продалъ, взялъ слазу и послѣ того смѣнилось уже на томъ же основанiи пять или шесть человѣкъ.
Такимъ образомъ Евсей Стахѣевичъ наконецъ добился до Чудова, за пять только станцiй отъ Петербурга, какъ вдругъ проняла его дрожь, когда прочиталъ онъ на столбѣ, что осталось всего 111 верстъ. Страшно было подумать нашему Евсею, что чрезъ какiе нибудь полсутки, будетъ онъ въ столицѣ, въ этомъ вихрѣ, водоворотѣ, въ этомъ исполинскомъ смерчѣ кипучей жизни, гдѣ все и всѣ ему чужiе, всѣ, отъ перваго до послѣдняго. Куда тамъ прiютиться, какимъ путемъ начать искать мѣсто, куда, къ кому обратиться.... Стой, подумалъ Евсей, надобно пособраться съ силами и съ духомъ, приготовиться, да сообразиться, дѣла этого рода такъ не вершатся. Я думалъ ѣхать въ Москву, меня повезли въ Петербургъ, и я не успѣлъ еще опамятоваться. И покинувъ повозку свою у чудовскаго почтоваго дома, и вѣрнаго стража, неизмѣнное копье свое при ней, отправился онъ пѣшкомъ, куда глаза глядятъ, пройтись и подумать.
Корней Горюновъ выспался, потомъ всталъ, умылся, набилъ трубченку свою, присѣлъ у подъѣзда, началъ преобширный разговоръ съ ямщиками и разсказалъ имъ почти всю службу свою, сначала и до конца. Началось тѣмъ, что слуга гостинницы спросилъ, гдѣ ночевали, а Власовъ отвѣчалъ преспокойно и не оглядываясь, подъ шапкой; потомъ разговорились зачѣмъ и куда ѣдутъ, и вотъ Корней Власовичъ уже разсказываетъ слушателямъ своимъ, что прежнiя времена не нынѣшнiя; что прежде бывало много дивнаго; а нынче — что — и прочее.
Между тѣмъ однакоже насталъ вечеръ, смерклось, Корней Власовъ давно уже покончилъ разсказы свои, а барина его нѣтъ. Стемнѣло вовсе и Власовъ начинаетъ уже крѣпко безпокоиться; это, говоритъ, дивное дѣло! о–сю–пору, хоть бы и потонулъ, прости Господи, гдѣ нибудь, такъ бы ужъ давнымъ давно на воду всплылъ; а его таки все нѣтъ да нѣтъ; диковина да и только!
Но диковина, какъ это почти всегда случается, объяснилась очень просто. Евсей задумался тугою думой, пустившись по дорогѣ на право, въ село Грузино, шелъ да шелъ и все думалъ да думалъ. Ему какъ–то тѣсно стало на чужбинѣ; онъ вспомнилъ о семействѣ, къ которому было такъ крѣпко привязался, сталъ припоминать все былое и минувшее, хотѣлъ забѣжать и заглянуть впередъ, что будетъ, чего ожидать — наткнулся мысленно опять на всегдашнюю участь свою, не блестящую, не завидную, и догадался, что онъ просто бѣдовикъ, которому видно на роду написано маяться и перебиваться, до послѣдняго дня своей жизни. Хорошо, еслибы намъ дозволялось заглядывать такимъ образомъ иногда впередъ, въ конечныя страницы таинственной книги судебъ; хорошо, а можетъ быть и очень худо, еслибы можно иногда предугадывать назначенiе свое и участь: но, какъ бы то ни было, а Лировъ думалъ, что завѣтная тайна передъ нимъ раскрылась, что ему почти нечего искать, нечего ожидать. Эту грустную думу донесъ онъ наконецъ до села Грузина, куда дошелъ безъ умысла, безъ намѣренiя; но дошедши туда и оглянувшись, и услышавъ что это село Грузино, Евсею, согласитесь сами, можно было и подумать и призадуматься. У него въ головѣ стало тѣсно, въ груди душно. Уморившись до крайности, нашелъ онъ наконецъ, на обратномъ пути своемъ, мужика, который его подвезъ до мѣста; и вотъ почему Лировъ явился въ Чудовѣ уже близко полуночи.
Около того же времени, приходитъ въ Чудово и Петербургскiй дилижансъ. Когда Лировъ возвратился, два дилижанса, четыремѣстная карета и огромная шестимѣстная колымага, стояли подъ крыльцомъ почтоваго дома, а ямщики закладывали. Погода была очень тепла и хороша; мѣсяцъ на убыли взошелъ съ часъ тому назадъ и три женщины прогуливались взадъ–и–впередъ помимо крыльца, въ ожиданiи запряжки. Лировъ остановился рядомъ съ верстовымъ столбомъ, и отнынѣ, болѣе чѣмъ на четверть часа времени, у Чудовой станцiи стояли не одинъ, а два столба. Мы знаемъ уже обычай Лирова, созерцательную способность его, стоять и глядѣть во всѣ глаза и думать про себя и больше ни о чемъ не заботиться; поэтому насъ два столба эти не удивятъ; ни тотъ, который стоитъ уже многiе годы въ неизмѣнномъ пѣгомъ кафтанѣ своемъ и не думаетъ, вѣроятно, ни о чемъ, ниже другой, въ черномъ сюртукѣ, съ острыми карими глазами, который столько досаждаетъ и себѣ и другимъ, всѣми странностями своими и затяжною думою.
Наконецъ мужчина среднихъ лѣтъ, со звѣздой, подошелъ звать барынь въ карету и взглянулъ при этомъ на притаившагося сосѣда своего, на Лирова, такъ незастѣнчиво, что недоставало къ этому только вопроса: а тебѣ чего тутъ надобно? Потомъ, оборотясь къ попутчицамъ своимъ, спросилъ по французски: не попросить ли и его также въ карету? Въ это самое время Корней Власовъ, не видя еще въ потьмахъ барина своего, и приложившись съ отчаянья и нетерпѣнья къ Килiановской, разсказывалъ ребятамъ, что бывало въ походѣ, идутъ они, то есть пѣхота, въ страшную слякоть, въ дождь, да мѣсятъ грязь по колѣно, а конница — и пуще того кирасиры, обходятъ ихъ подбоченясь, да только знай покрикиваютъ на нихъ: не пылить, ребята не пылить! Бѣдный Евсей вздохнулъ въ тихомолку и примѣнилъ разсказъ стараго служиваго къ себѣ и къ надмѣнному, насмѣшливому звѣздоносцу. Что я ему мѣшаю? Развѣ и солнце и луна не для всѣхъ насъ равно свѣтятъ, куда бы лучъ ихъ ни упалъ? развѣ природа освѣщаетъ лучемъ этимъ предметы исключительно для какихъ нибудь избранныхъ любимцевъ и баловней своихъ, а не ради всякаго, кому чадолюбивая дала зѣницу ока? Неумѣстная зависть и горькая, несправедливая насмѣшка — что трудовой и бѣдовой пѣхотѣ отвѣчать на это надмѣнное: не пылить?
Такъ–то заносился думами нашъ Евсей Стахѣевичъ и все еще стоялъ на одномъ и томъ же мѣстѣ, когда и карета и кавалеръ ордена звѣзды и предметъ, на которомъ Лировъ созерцалъ такъ благоговѣйно отражающiйся лунный лучъ, давно уже умчались изъ вида. Колымага еще стояла все тутъ же; одна барыня, изъ числа клади, занемогла и упросила сопутниковъ своихъ дать ей часа два отдыху и покою.
Власовъ непритворно обрадовался, увидавъ наконецъ своего барина и разсказамъ и объясненiямъ Корнея не было конца. Разъ десять принимался онъ разсказывать, какъ онъ дивился и дивовался, что нѣтъ барина; что за пропасть, фу ты пропасть — эка подумаешь, и прочее. Евсей отвѣчалъ на все это мало, почти ничего и, задумавшись, пустился было опять, по образу пѣшаго хожденiя, какъ изъяснялись въ Малиновѣ, и пустился прямо по дорогѣ туда, куда покатила карета. Но Власовъ поймалъ его за полу, снялъ передъ нимъ шапку и побожился, что не пуститъ его болѣе никуда; потомъ выпустилъ изъ правой руки полу и перекрестился, побожившись еще разъ, что не пуститъ, а послѣ всего этого уже сталъ увѣрять и божиться, что пора ѣхать, что ихъ в Питерѣ чай давно уже ожидаютъ и такъ далѣе. Не знаю, повѣрилъ ли Евсей послѣднему обстоятельству, но покрайней мѣрѣ онъ не могъ противиться рѣшительнымъ мѣрамъ Корнея Горюнова; понялъ слова: «ей–Богу не пущу, вотъ те Христосъ не пущу,» и воротился назадъ. А вошедши въ гостинницу, онъ и самъ не мало изумился, когда одинъ изъ старыхъ и давнишнихъ знакомыхъ его, о которомъ поговоримъ послѣ, вскочилъ со стула и внѣ себя отъ радости обнялъ и облобызалъ его съ восторженными восклицанiями и изступленными возгласами. Малиновъ, Москва, Петербургъ, Грузино, карета, луна на ущербѣ, новый прiятель — все это сбилось и смоталось въ головѣ Лирова въ одинъ огромный клубокъ, которымъ, казалось, голова его набита туго–на–туго, такъ что ни для какой думы не было болѣе мѣста, иначе Евсей Стахѣевичъ былъ бы почти готовъ подумать хорошенько. Власовъ ли, или ужъ не самъ ли онъ, Лировъ, приложился сегодня съ горя къ Килiановской? Между тѣмъ, чтобы говоривши долго, да коротко кончить, все это вмѣстѣ, и Чудово, и Питеръ, и Москва, и Малиновъ, и Грузино, и карета, и луна, и дилижансъ, и новый прiятель, все это снова распуталось и приняло въ умѣ и памяти Лирова настоящiй толкъ и смыслъ, когда онъ, Лировъ, уже около разсвѣта, сладко дремалъ, сидючи въ томъ же самомъ дилижансѣ, который стоялъ передъ Чудовымъ почтовымъ домомъ, а теперь ѣхалъ въ Москву. Итакъ, Корней Власовичъ, поворачивай оглобли, да поѣзжай въ Москву; а въ Питерѣ видно еще подождутъ.
_____
ГЛАВА VI.
Евсей Стахѣевичъ поѣхалъ въ Петербургъ.
__
Вотъ изволите ли видѣть, какъ дуренъ этотъ обычай, дѣлать напередъ уже надпись или заголовокъ передъ каждой главой! Евсей Стахѣевичъ только что отправился съ дилижансомъ и старымъ прiятелемъ своимъ въ Москву, а тутъ, вслѣдъ за тѣмъ, уже поневолѣ пророчишь, что онъ опять поѣдетъ въ Петербургъ. Надобно однакожь пояснить еще первое обстоятельство; и вотъ какъ все это случилось:
Евсей Стахѣевичъ вошелъ въ первую комнату гостинницы Чудовой, какъ вдругъ невысокiй черноволосый мужчина, въ зеленомъ мундирномъ сюртукѣ съ желтыми пуговицами, съ дорожною трубкою въ рукахъ, кинулся его обнимать. Лировъ узналъ стараго своего сослуживца тѣхъ инстанцiй, о которыхъ мы уже говорили, упомянувъ о тавлинкахъ и бумажныхъ платкахъ. Это былъ запросто Иванъ Ивановичъ, и даже по прозванiю только Ивановъ, бывшiй писецъ и безчиновный, чтобы не сказать безчинный — служитель Жировскаго Земскаго Суда. Ивану Ивановичу стало тѣсно въ Земскомъ Судѣ, — да признаться ему и письмо какъ–то не давалось; онъ вышелъ на просторъ, пошелъ искать счастья по бѣлому свѣту, и попалъ, какъ видно, на большую дорогу. Лировъ съ тѣхъ поръ потерялъ его изъ глазъ и изъ памяти; встрѣча эта при нынѣшнихъ обстоятельствахъ, все–таки обрадовала Евсея; покрайней мѣрѣ знакомое лице, если смѣю назвать такъ Иванова; а Евсею уже тяжело становилось на чужбинѣ и грустно. Онъ разумѣется полюбопытствовалъ узнать званiе и мѣсто бывшаго сослуживца своего, который разъѣзжалъ себѣ такъ важно въ дилижансѣ между обѣими столицами, такъ развязно, такъ ловко принялъ стараго знакомца и распоряжался въ почтовомъ домѣ, какъ дома, приказавъ уже подать, на радости, бутылку лучшаго вина — слово за словомъ, и Евсей услышалъ собственными своими ушами, что Иванъ Ивановичъ, котораго онъ считалъ, по виду, по осанкѣ, по обращенiю, покрайней мѣрѣ титулярнымъ совѣтникомъ, если не коллежскимъ ассесоромъ, что Иванъ Ивановичъ просто–за–просто кондукторъ, проводникъ дилижанса. О, подумалъ Евсей про–себя, при всемъ уваженiи моемъ ко всякому состоянiю и ремеслу, даже и къ званiю проводника дилижансовъ, но если попытка уѣзднаго жителя видѣть свѣтъ и служить въ столицѣ, сулитъ такое или подобное этому блестящее поприще, тогда..... тогда.... но Иванъ Ивановичъ тряхнулъ Лирова за локоть, которымъ этотъ подперся было, повѣсивъ голову — тряхнулъ, раскачалъ и растолкалъ его дружески, понуждая выпить: чудное вино! Но Лировъ замѣтилъ презрительную улыбку старика трактирщика, колченогаго Голстинца, въ отвѣтъ на запросъ Иванова и прочелъ на ярлыкѣ, хотя и мало смыслилъ толку въ винахъ, что цѣна этому чудному вину назначена была восемь гривенъ. Между тѣмъ, Ивановъ, не спросивъ даже того, за чье здоровье, опорожнилъ уже полбутылки этого краснаго ротвейна, то есть Лирова, куда и зачѣмъ онъ ѣдетъ, гдѣ служитъ, какъ служилъ доселѣ и прочее, принялся самъ разсказыватъ ему о кунстъ–камерѣ, которую теперь къ сожалѣнiю разорили, и о грановитой палатѣ, которую привели въ положенiе; о памятникѣ Петру Великому, Минину и Суворову съ Пожарскимъ; о самородковомъ столпѣ Александра Благословеннаго; о царь–колоколѣ, выставленномъ недавно на фундаментъ, и объ англiйской набережной, на которой лежатъ двѣ свинки, огромныя, какъ значится и въ самой на нихъ надписи; о красной площади и объ эрмитажѣ — и вездѣ онъ былъ, и все видѣлъ, и вездѣ принятъ какъ дома. Онъ продолжалъ въ этомъ духѣ, покуда наконецъ староста пришелъ доложить, что ямщики не хотятъ долѣе дожидаться и просятъ позволенiя, коли господа не поѣдутъ, отпрячь лошадей. — Между тѣмъ и Власовъ доносилъ, что повозка давнымъ давно заложена и что пора, ей–Богу пора, ѣхать. Ивановъ вскочилъ, побѣжалъ опрометью и прилетѣлъ съ извѣстiемъ, что больной барынѣ полегче и что она собирается въ походъ. Лировъ сталъ прощаться, но Ивановъ не хотѣлъ этого слышать. Сошлись, говорилъ онъ, черезъ восемь лѣтъ и старые товарищи и прiятели, а теперь разбѣжаться врознь! на что это похоже? И при этихъ восклицанiяхъ размахивалъ онъ руками словно мельница и сшибъ со стола кожанымъ картузомъ своимъ порожнюю бутылку; Лировъ невольно отскочилъ и наступилъ на ногу содержателю гостинницы, старому подагрическому нѣмцу, который подкрался было къ столу, чтобы прибрать роковую бутылку эту и теперь раскричался, разохался и разстонался, какъ будто насталъ его послѣднiй часъ. А бѣдный Евсей опять уже стоялъ и кланялся и просилъ и извинялся. «Ну, полно, полно, продолжалъ Иванъ Ивановичъ, вѣдь Иванъ Ивановичъ не сердится, я его знаю, онъ тезка мой и старый прiятель! Послушай же меня, Стахѣй Сергѣевичъ, такъ кажется зовутъ тебя? не откажи другу, поѣдемъ вмѣстѣ!» — Да послушай же и ты — отвѣчалъ Лировъ, — я ѣду въ Петербургъ, а ты въ Москву; какъ же намъ ѣхать вмѣстѣ?
«Да зачѣмъ же ты ѣдешь въ Петербургъ?»
— Искать мѣста, хочется попытаться, не удастся ли пристроиться.
«Гдѣ? въ Петербургѣ? мѣсто? пристроиться? да какiя тамъ въ Петербургѣ мѣста?»
— Какое найду; побьюсь, поколочусь, мнѣ не привыкать стать; авось добьюсь.
«Гдѣ, въ Питерѣ? Да какiя тамъ мѣста, говорю я тебѣ, какiя мѣста въ Питерѣ? нѣтъ ни одного; ктожъ тамъ у тебя есть, дядя сенаторъ, что ли?»
— Хоть бы лавочникъ какой былъ, такъ я бы и за то спасибо сказалъ; было бы у кого пристать. Нѣтъ, я такъ ѣду, на вывези Господь; у меня нѣтъ тамъ никого.
«Шутъ ты прямой да и только, и нашелъ же гдѣ искать мѣста, въ Петербургѣ! стало быть у тебя нѣтъ тамъ никакого дѣла больше, никакой нужды?»
— Да, никакой больше, дай Богъ и съ этой одной управиться.
«Такъ полно бредить, коли такъ, поѣдемъ вмѣстѣ, у меня въ моемъ дилижансѣ и четвертыя мѣста оба порожнiя; садись, да поѣдемъ; все равно, чѣмъ ѣхать порожнякомъ, подвезу, да ужъ за то на выборъ дамъ тебѣ мѣсто въ Москвѣ, какое захочешь. Да! въ Питерѣ нашелъ мѣсто!»
Евсей подумалъ — вретъ–то онъ вретъ, что мѣсто дастъ, это я знаю; коли самъ въ проводникахъ, такъ видно и у него нѣтъ дяди въ сенаторахъ; да вѣдь, правду сказать, мнѣ, что Москва, что Петербургъ — оба равны; коли человѣкъ беретъ съ собою и еще даромъ, и познакомитъ меня можетъ статься хоть съ кѣмъ нибудь въ Москвѣ — почемужъ не ѣхать? А говорятъ, дѣйствительно трудно найти мѣсто въ Питерѣ, да я и самъ говорилъ это напередъ Власову; сверхъ всего этого, мнѣ какъ–то душа говоритъ, что мнѣ надо бы ѣхать въ Москву..... тутъ луна на ущербѣ и что–то темное, неясное, несвязное, мелькнуло въ воображенiи Лирова, но онъ рѣшительно ничего объ этомъ не думалъ, не разсуждалъ, а сказавъ самъ себѣ: нѣтъ, все это вздоръ; доѣхавъ за сто верстъ до Петербурга, было бы слишкомъ смѣшно и глупо воротиться въ Москву, когда и тутъ и тамъ виды и надежды мои одинаковы: поѣду въ Питеръ. — Сказавъ это самъ себѣ, спросилъ онъ только Иванова, вовсе самъ не зная, что говорилъ: «да какъ же быть, у меня телега заложена и со мною человѣкъ.......» — О, объ этомъ не заботься, это мое дѣло. Это мигомъ уладимъ. — И Лировъ не успѣлъ ни опомниться, ни очнуться, какъ Ивановъ велѣлъ отложить телегу его, далъ Власову какую–то записку на мѣсто въ сидѣйкѣ, которая должна была притти, по словамъ г–на кондуктора, черезъ часъ или полтора, обнялъ и усадилъ Евсея съ задняго крыльца въ рыдванъ свой и кони уже мчали его на Спасскую Полисть, въ Москву.
Евсей распустилъ на досугѣ поводья вольной вольницѣ своей, этой докучливой для насъ уносчивой думѣ, прищурилъ глаза и послѣ проходки въ Грузино и безпокойной ночи, заснулъ на зыбкомъ рыдванѣ мертвымъ сномъ и проспалъ два или три перегона, до самаго Новагорода. Въ крѣпкомъ и продолжительномъ снѣ, прошелъ онъ снова всѣ инстанцiи своего служенiя, подавалъ секретарю и членамъ огня и набивалъ трубки, наливалъ чернилъ, между тѣмъ какъ сторожъ отбиралъ у двухъ товарищей его, по приказанiю секретаря, сапоги; потомъ перепечатывалъ, какъ наборщикъ, бумаги, глухо и слѣпо, не заботясь о содержанiи ихъ; потомъ сидѣлъ уже самъ за зеленымъ сукномъ, и такъ далѣе. Но все это было озарено какимъ–то новымъ, таинственнымъ свѣтомъ; вездѣ и всюду видѣлъ онъ теперь въ углу, въ кiотѣ, на обычномъ мѣстѣ, какую–то ангельскую головку, которая завѣсила душеспасительныя очи свои темными рѣсницами; Лирову хотѣлось помолиться, но откуда онъ къ ней ни заходилъ, никакъ головка эта не хотѣла на него взглянуть, упорно потупивъ взоры. Вотъ около чего вертѣлись грезы его, во всю ночь. Спросите, пожалуста, снотолковательницъ вашихъ, что значитъ этотъ сонъ?
Дилижансъ остановился въ Новгородѣ, и Евсей, проснувшись и потянувшись, сталъ ощупываться и оглядываться, припоминая все, что надъ нимъ сбылось: казалось, все было хорошо и благополучно, а между тѣмъ Евсею какъ будто чего недоставало, было что–то не ладно или нездоровилось. Для приведенiя этого обстоятельства въ ясность, онъ объяснился самъ съ собою откровенно, и по справкѣ оказалось, что онъ былъ просто–за–просто голоденъ. Итакъ, онъ позавтракалъ въ гостинницѣ, а доставая деньги на расплату, увидѣлъ, что съ нимъ была только одна мелочь, а бумажникъ хранился у казначея, Корнея Горюнова. Надобно, подумалъ Евсей, расчитать, чтобы стало до Москвы. Въ Валдаѣ однакоже довольно пригожая дѣвушка уговорила его еще купить колокольчикъ съ надписью: купи, денегъ не жалѣй, со мной ѣздить веселѣй; а другая, съ приговорками: ты мой баринушко, красавчикъ мой, втерла на двугривенный баранокъ. Отроду въ первый разъ Евсея назвали красавцемъ; ему это показалось такъ забавно, что онъ купилъ баранки и грызъ ихъ дорогою, улыбаясь выдумкѣ затѣйливой продавицы. Но въ Вышнемъ Волочкѣ Евсей пожалѣлъ уже о своемъ мотовствѣ, потому что вспомнилъ еще одно непрiятное обстоятельство: гдѣ найдетъ его Корней Горюновъ въ Москвѣ и скоро ли еще до нея доволочется? Власову вовсе не сказано было, гдѣ искать барина, да и баринъ еще самъ этого не зналъ. Поэтому Лировъ проѣхалъ Торжокъ не торговавшись, а притворясь спящимъ, не купилъ ни одной пары гнилыхъ, бараньихъ сапожковъ, хотя они продавались за козловыя и были ему очень нужны. Лировъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые иногда цѣлый годъ не думаютъ мотать, даже не рѣшаются купить и необходимое; но за то, пустившись однажды въ покупки, готовы закупить все, что ни видятъ глазами. Въ Твери Евсей забылъ вовсе о бумажной котлеткѣ, вошелъ въ гостинницу и спросилъ было поѣсть. Но когда въ билiардной раздалась во всеуслышанiе вѣсть, что: «уморительный чужестранецъ, который съѣлъ бумажку, опять прибылъ»; то Лировъ воротился въ дилижансъ и завалился спать. Долго слуга гостинницы ходилъ и высматривалъ и искалъ барина, который спрашивалъ закусить; но Евсей самъ себя не выдавалъ и поѣлъ уже въ Городнѣ.
Въ Черной Грязи, то есть на послѣдней станцiи къ Москвѣ, словоохотливый Ивановъ наконецъ счелъ нужнымъ объясниться съ Лировымъ. Взявъ его подъ руку и отошедъ въ сторону, сказалъ онъ:
— Послушай, дружище, я взялъ тебя такъ, на свой страхъ — понимаешь, не на счетъ конторы, а отъ себя, по дружбѣ и на порожнее мѣсто; такъ ужъ ты, сдѣлай милость, въ Москвѣ гдѣ нибудь по дорогѣ слѣзь, а въ контору нашу не ѣзди или не останешься ли можетъ статься здѣсь, въ Черной Грязи? Смотритель мнѣ человѣкъ знакомый, да отселѣ и недалече, попадешь въ Москву, когда захочешь.
Прiятное предложенiе, подумалъ Лировъ, и самое прiятельское! «Да помилуй, не ты ли сулилъ мнѣ, не только довезти меня до Москвы, но пристроить къ мѣсту? Покрайней мѣрѣ сдержи хоть первое обѣщанiе, да довези; вѣдь я не напрашивался, а ты самъ меня угостилъ!»
— Ну, не вдругъ же все, любезный; не горячись; мѣсто — это легко сказать, да и мѣсто мѣсту рознь. Пожалуй, мало ли мѣстъ, и даромъ даютъ, да никто не беретъ, что въ нихъ? Будетъ тебѣ и мѣсто и все, только погоди; я вѣдь видишь, по службѣ, по должности своей, всегда разъѣзжаю взадъ и впередъ промежду столицъ, Москвы то есть и Питера, и есть у меня основательные друзья, и тутъ и тамъ, — и я тебя не позабуду; но разсуди самъ, какже мнѣ везти тебя въ контору свою? Тогда всѣ труды и безпокойство мое пропадутъ задаромъ, тамъ съ тебя сорвутъ, а ужъ мнѣ ничего не достанется; а не двѣ же шкуры съ тебя сымать!
«Эге, подумалъ Евсей, да какже онъ вытерся и наметался! — А гдѣ же я найду послѣ всего этого человѣка своего, спросилъ онъ, помилуй; что ты со мною дѣлаешь?»
— Человѣка? Э, онъ не пропадетъ! языкъ до Кiева доведетъ, да и окромѣ того, братецъ, вѣрь, по запискѣ моей — вѣдь сидѣйки отъ насъ же ходятъ — по запискѣ моей его на рукахъ принесутъ, свяжутъ да привезутъ, коли заупрямится, а на мѣстѣ будетъ, объ этомъ не заботься.
«Да мѣсто–то велико: гдѣ я его найду въ Москвѣ?»
— Да, въ Москвѣ! ну то–то, видишь, поэтому тебѣ и лучше выждать его здѣсь; съ нимъ вмѣстѣ и отправишься! —
«А, такъ мнѣ сидѣть ночь и день на перепутьи и выжидать сидѣйки, чтобы не проглядѣть ее! Хорошо и это! Спасибо, другъ Иванъ Ивановичъ! ну, а что, если я тебѣ еще скажу, что при мнѣ теперь на лицо состоитъ только два двугривенныхъ, коли еще не одинъ пятиалтынный — не видать точекъ — и что деньги мои остались у человѣка?»
— Экой же ты шутъ подновинской, ей–Богу шутъ! Да кто же эдакъ ѣздитъ? Ты думаешь проѣхать отъ Жирова до Малинова? Нѣтъ, братъ, тутъ безъ рубля нѣтъ и копѣйки, не какъ тамъ, безъ копѣйки рубля! Ну хорошо, что наткнулся ты на стараго прiятеля, на товарища, а другой бы на это не посмотрѣлъ......
Евсей Стахѣевичъ уставилъ, по привычкѣ своей, глаза на Ивана Ивановича, сложилъ руки и началъ думать, такъ про себя; а отвѣчать не отвѣчалъ уже болѣе ничего. Но онъ этимъ не отдѣлался отъ стараго прiятеля и товарища: Ивановъ полѣзъ шарить съ задняго крыльца въ дилижансъ, вытащилъ оттуда старый плащъ Лирова и колокольчикъ, то есть все что тамъ было, сталъ развертывать и разглядывать, сперва плащъ, и замѣтилъ вслухъ, что онъ уже очень поношенъ: «Такъ ужъ отдай мнѣ, Евсей Стахѣевичъ, продолжалъ Ивановъ, отдай до времени на дорогу хоть шинелишку эту, я поберегу тѣмъ часомъ свою отъ пыли, вѣдь моя стоитъ безъ малаго сто рублевъ!» И не выжидая отвѣта, сложилъ онъ плащъ и перекинулъ его на лѣвую руку, а правою поднялъ повыше колокольчикъ и прочиталъ по складамъ: «купи, денегъ не жалѣй, со мною ѣздить веселѣй,» позвонилъ, прислушался и продолжалъ: «Экой проказникъ, Стахѣй Евстигнеевичъ? да съ какой погудкой выбралъ, да заунывный какой! На чортажъ онъ тебѣ? Теперь чай ужъ и безъ колокольчика доѣдешь, не далече, отдай мнѣ ужъ и его; нашему брату, дорожному человѣку, пригодится!»
Замѣтивъ, что Евсей Стахѣевичъ на все это повидимому соглашается безпрекословно, что онъ былъ тихъ и смиренъ и кротокъ и въ лицѣ у него «ни тѣни злобы», Ивановъ подошелъ къ нему, попотчивалъ его трубкой, убравъ уже на мѣсто и плащъ и колокольчикъ, и въ отвѣтъ на отказъ Лирова, который сказалъ, что не куритъ, заглянулъ какъ бы мимоходомъ, Евсею за воротникъ и спросилъ: «Да сертучишко у тебя никакъ сверхъ фрака надѣтъ, — аль нѣтъ?»
— Нѣтъ, любезный товарищъ и дорогой прiятель, отвѣчалъ Лировъ довольно положительно, — не двѣ же шкуры съ меня сымать, какъ самъ ты сказалъ; сертука я тебѣ не дамъ.
«Экой чудакъ! сказалъ Ивановъ, захохотавъ, прикусивъ роговой наконечникъ пружиннаго чубука своего, свернутаго узломъ, и почесывая затылокъ, экой чудакъ! Да кто же объ этомъ говоритъ? Ты ужъ сейчасъ и Богъ знаетъ что подумалъ! Полно горевать, продолжалъ онъ, потрепавъ его по плечу, прiѣзжай–ка въ Москву, такъ гляди какъ заживемъ, и мѣстечко найдется, да еще и служить будемъ вмѣстѣ; что ты задумался, а?»
И за тѣмъ Ивановъ раскланялся дружески съ Лировымъ, обнялъ его, полѣзъ въ кожанный мѣшокъ свой подлѣ козелъ и дилижансъ покатился. А Лировъ остался въ Черной Грязи.
_____
ГЛАВА VII.
Евсей Стахѣевичъ дѣйствительно поѣхалъ въ Петербургъ.
__
И потому еще не хорошо угадывать напередъ, въ заголовкѣ каждой главы разсказа, содержанiе ея, что не всегда угодишь да утрафишь; шестую главу, напримѣръ, помѣтили мы: «Евсей Стахѣевичъ поѣхалъ въ Петербургъ», а выходитъ, онъ не поѣхалъ, а сѣлъ въ Черной Грязи, поѣдетъ же, коли поѣдетъ, въ седьмой.
Евсея, въ нынѣшнемъ безотрадномъ, истинно отчаянномъ положенiи его, безотчетно тянуло въ Москву, и онъ бы вѣрно отправился туда, по способу Малиновскихъ прачекъ и кантонистовъ; но что будетъ съ Корнеемъ Горюновымъ? Евсей просилъ смотрителя убѣдительно сказать ему, если бы ночью пришла сидѣйка, но получилъ отвѣтъ, что сидѣйки останавливаются на селѣ, у ямщиковъ, и что укараулить ихъ трудно. Оказалось также, что все знакомство Иванова со смотрителемъ Черной Грязи ограничивалось тѣмъ только, что Ивановъ занялъ у него въ намѣднишнiй проѣздъ свой полтинникъ и теперь отдалъ, въ уплату долга, отнятый у Лирова колокольчикъ.
Чтобы не терять времени по пустому, Евсей пустился думать, прохаживаясь по Черной Грязи; потомъ, опомнившись, пошелъ добиваться толку у ямщиковъ, гдѣ пристаютъ сидѣйки, потомъ, не добившись толку, потому–что сидѣйки разныхъ хозяевъ приставали въ разныхъ дворахъ, пошелъ опять думать. Такъ время шло незамѣтно, мѣжду дѣломъ и бездѣльемъ, и, судя по извѣстной пословицѣ, Евсей Стахѣевичъ развѣ отъ этого только не сошелъ съ ума, потому что положенiе его было въ самомъ дѣлѣ крайнее. Онъ заложилъ уже у содержателя гостинницы часы свои, которыхъ Ивановъ видно не доглядѣлъ, и все еще не зналъ какъ, гдѣ и когда сойдется съ вѣрнымъ своимъ Корнеемъ.
На третье утро, Лировъ сидѣлъ на крыльцѣ и думалъ: такъ, такъ! я знаю, что я бѣдовикъ, и знаю, что мнѣ суждено, можетъ статься для назидательнаго примѣра другимъ, терпѣть и пить горькую чашу весь свой вѣкъ. Чѣмъ же я провинился и за что все это валится на мою бѣдную головушку? Говорятъ, въ Испанiи или Португалiи, во время народныхъ зрѣлищъ, въ театрахъ, бьютъ негра палкой по головѣ, чтобы сосѣдъ его, дворянинъ, оглянулся, и тогда говорятъ этому вѣжливо: «Извольте сидѣть чинно.» Можетъ быть и я родился на свѣтѣ, чтобы служить такимъ же назидательнымъ примѣромъ для другихъ. При всемъ томъ — нечего дѣлать, мнѣ не учиться стать терпѣть; выждемъ конца; любопытно увидѣть, чѣмъ все это кончится, какiя искушенiя суждены еще бѣдному потомку воронежскаго скорняка и какими путями приведетъ его судьба на общую сборную точку бѣдовиковъ и баловней своихъ, въ этотъ знаменитый ларецъ Фамусова, на свиданiе.... да съ кѣмъ?
Такъ размышлялъ Лировъ на свободѣ, носился отъ нечего дѣлать, закусивъ повода, и смирялся по неволѣ, какъ еще одинъ дилижансъ прибылъ изъ Петербурга же въ Черную Грязь. Глядя на расторопнаго кондуктора, который званiемъ и мундирнымъ сюртукомъ своимъ рождалъ непрiятныя для Евсея воспоминанiя, онъ услышалъ, что тотъ освѣдомлялся, когда прошелъ дилижансъ № 7 и не было ли тамъ Лирова? Этотъ всталъ, подошелъ и къ неизъяснимой радости своей получилъ записку отъ Корнея Власова. Горюновъ писалъ чужою рукою, потому что былъ безграмотенъ, вотъ что:
«Ваше благородiе Евсей Стахѣевичъ! Связались вы сударь Богъ вѣсть съ кѣмъ, а старика своего и вѣрнаго слугу покинули на распутьи. Обманулъ онъ меня, обманетъ и васъ. А на сидѣйку въ Чудовѣ не приняли меня по запискѣ его, говорятъ, мы его и знать не хотимъ, а заплатить 25 рублей я не посмѣлъ, такъ отправился за вами пѣшкомъ, а чемоданъ и вещи всѣ покинулъ въ Чудовѣ, у смотрителя, въ чемъ и взялъ съ него росписку, что не станетъ требовать за это съ вашего благородiя ничего, а взялъ по своей волѣ, изъ чести. Такъ ужъ побойтесь Бога, да обождите меня старика, а мнѣ васъ, сударь, не нагнать; и ноги не тѣ, да и спина не служитъ; либо ужъ накажите кому нибудь подъ Москвой, на послѣдней станцiи, либо оставьте записку, гдѣ наша будетъ фатера. Москва не Малиновъ, и такихъ какъ мы съ вами, сударь, тамъ много. А деньги ваши всѣ цѣлы; несу съ собою, чай по нихъ соскучились; да не сказывайте сударь никому объ деньгахъ, чтобы меня старика какой нибудь гуртовщикъ за нихъ не уходилъ: за тѣмъ остаюсь, Вашего благородiя — и прочее.»
Вотъ какую вѣсть свѣжiй дилижансъ привезъ Лирову: легче ли стало ему отъ нея? Что тутъ было дѣлать и какъ быть? Чемоданъ и вещи въ Чудовѣ — Корней Горюновъ Богъ вѣсть гдѣ, тащится съ деньгами пѣшкомъ, а Евсей Лировъ въ Черной Грязи, въ долгу какъ въ шелку.... искать Корнея, такъ какъ бы съ нимъ не разминуться; сидѣть тутъ — долго просидишь, покуда старикъ отмѣряетъ безъ малаго пятьсотъ верстъ; что тутъ дѣлать? Евсей наконецъ рѣшался было ужъ раза два, ѣхать назадъ, искать старика своего, да за малымъ дѣло стало: и часы уже почти проѣлъ, безъ хозяйки и казначея своего, а ни ѣхать, ни даже итти пѣшкомъ, не съ чѣмъ. Такъ просидѣлъ Евсей еще три дня; — три дня въ такомъ положенiи стоятъ иныхъ трехъ лѣтъ; не ручаюсь, чтобы Евсей, при всей безпечности своей и уносчивости воображенiя, не посѣдѣлъ, на 28–мъ году отроду, если просидитъ тутъ еще съ недѣлю.
Но гдѣ нужда, тутъ и помощь; и удивляться этому, какъ дѣлаютъ многiе, вовсе не изъ чего, потому что безъ нужды не можетъ быть и помощи. Изъ Москвы ѣхалъ одинъ изъ благородныхъ, доблестныхъ по сердцу бояръ нашихъ въ Питеръ; ѣхалъ съ семьею и нанялъ цѣлый дилижансъ. Прибывъ въ Черную Грязь, узналъ онъ черезъ сострадательнаго смотрителя о положенiи Лирова, выспросилъ его въ подробности, пожалѣлъ и сжалился надъ нимъ отъ души, хотя въ тоже время не могъ удержаться и отъ смѣху, за что впрочемъ добрый Евсей вовсе не гнѣвался. За тѣмъ бояринъ выручилъ бѣдовика нашего изъ тисковъ: уплативъ незначительные должишки его, предложилъ онъ ему мѣсто въ дилижансѣ своемъ и Евсей тѣмъ охотнѣе воспользовался снисходительнымъ предложенiемъ, что почтенное семейство ѣхало медленно, со всѣми путевыми удобствами, постоянно останавливаясь для ночлеговъ; поэтому опасность объѣхать Власова и разминуться съ нимъ значительно уменьшалась. Лирову указали было мѣсто въ самой каретѣ, рядомъ съ воспитательницею или такъ называемою гувернанткою; но онъ испросилъ позволенiе сѣсть на порожнее открытое мѣсто впереди, потому что ему отсюда гораздо половчѣй было окидывать глазомъ всю дорогу впереди и стеречь своего дядьку. Лировъ былъ веселъ, доволенъ и совершенно счастливъ. Благодарное сердце его таяло въ безпредѣльной признательности къ этому благородному семейству, которое, удостоивъ Лирова однажды своего покровительства, обходилось съ нимъ уже какъ съ роднымъ и почти успѣло его увѣрить, что одолженiе тутъ было на его сторонѣ, а не на ихъ.
На одномъ изъ перегоновъ неподалеку Вышняго Волочка, рано утромъ Евсей Стахѣевичъ, какъ дѣлалъ это уже во весь путь, не спускалъ глазъ съ безконечной, по шнуру отбитой дороги, какъ вдругъ закричалъ такимъ дикимъ голосомъ, что всѣ спутники и спутницы его вздрогнули. Дилижансъ остановился, и Корней Горюновъ стоялъ снявъ шапку и глядѣлъ недовѣрчиво на рыдванъ; потомъ вдругъ смуглая, старая, поношеннаго товара рожа его прояснилась краснымъ солнышкомъ и онъ, узнавъ барина своего, не могъ надивиться, нарадоваться, наговориться. Лировъ хотѣлъ было тутъ же вылѣзть и откланяться, заговаривая несвязно о вѣчной благодарности; но его попросили сѣсть теперь въ карету, а старика усадили на передокъ. Горюновъ такъ радовался неожиданной развязкѣ этой, что забылъ все прошлое горе свое, забылъ сколько бѣдовалъ и горевалъ на пути своемъ, и сидя рядомъ съ проводникомъ, разсказывалъ ему уже, какъ онъ бывало въ полку, когда молодые ребята, измаявшись на тяжкомъ переходѣ, начнутъ отставать, бралъ по ружью на каждое плечо, по ранцу на грудь и на спину и съ присвистомъ пускался впередъ по дорогѣ въ присядку. «Вотъ» говоритъ Корней, «каковъ я былъ; послужилъ я въ свое время Богу и Великому Государю; бывало кто отстанетъ ли нѣтъ ли отъ рядоваго 1–й мушкатерской роты Корнея Горюнова, а Корней Горюновъ уже отъ другихъ не отстаетъ. Теперь не то; одолѣла поясница.»
Воспитательница, съ которою сидѣлъ теперь Лировъ, была, къ удивленiю его, Русская, женщина умная и образованная, бывшая воспитанница одного изъ благодѣтельныхъ казенныхъ заведенiй нашихъ. Кто бы тогда подумалъ, что маловажное обстоятельство это, то есть что Лирова посадили въ карету, и именно на это самое мѣсто, независимо отъ спутниковъ и милой сосѣдки его, будетъ для него собственно такъ важно и богато послѣдствiями?
Вельможа дорогою познакомился съ Лировымъ поближе, спознался съ нимъ и, узнавъ нужды, виды и желанiя его, обѣщалъ ему въ самыхъ скромныхъ выраженiяхъ свою помощь. Лировъ возносился уже, съ совершенною довѣренностiю къ новому счастiю своему, на седьмое небо, когда случилось вотъ что:
Доѣхавъ еще засвѣтло до роковаго Чудова, гдѣ Лировъ принялъ въ цѣлости всѣ вещи свои, и не смотря на росписку, представленную Власовымъ, отблагодарилъ услужливаго смотрителя тороватымъ полтинникомъ, покровитель Лирова рѣшился ѣхать далѣе, потому что погода была очень хороша и ночь свѣтла; а какъ прошло уже отъ извѣстнаго намъ похожденiя въ Чудовѣ двѣ недѣли, то луна была на прибыли. Поѣхали. Евсей, колыхаемый зыбкими пружинами колымаги и упоительными грезами услужливаго воображенiя, заснулъ на полпути до Померанья, спалъ сладко, натѣшился и упился досыта какими–то удивительными и небывалыми снами и вошелъ въ Помераньѣ въ гостиницу, съ намѣренiемъ опохмѣлиться, какъ Русскiй человѣкъ, послѣ этой неумѣренной, разгульной пирушки. Выпивъ полбутылки меду, Евсей воротился въ потьмахъ, съ какою–то самодовольной улыбкой благополучiя на устахъ и почти не разводя обремененныхъ блаженными грезами вѣкъ, полѣзъ опять въ дилижансъ на свое завѣтное мѣстечко, приклонилъ головушку на правую сторонушку, и, какъ ему показалось, что сопутница, отдѣленная отъ него только на ширину сидѣнья переборкою, почивала, то онъ, продолжая жмуриться и щуриться, сидѣлъ тише воды ниже травы. Дилижансъ вскорѣ покатилъ и Евсей, который никогда еще не былъ такъ близокъ къ конечному исполненiю своихъ надеждъ и желанiй, мечталъ и уносился Богъ вѣсть куда, когда, послышавъ вдругъ людской говоръ и лай собакъ, раскрылъ глаза и увидѣлъ, или, лучше сказать, ничего не увидѣлъ, потому что молодая луна уже закатилась и онъ сидѣлъ въ непроницаемыхъ потьмахъ. Но вслѣдъ за тѣмъ блеснула какая–то зарница и мелькнуло видѣнiе, отъ котораго Евсей, въ сладостномъ изнеможенiи, не смѣя пошевелиться, сидѣлъ, или почти лежалъ, какъ разбитый параличемъ. Съ полминуты спустя, еще разъ тоже: его обдало зарницей; Евсей быстро раскрылъ глаза и успѣлъ еще уловить мелькомъ, на лету, тоже самое неизъяснимо милое видѣнiе, котораго и самый слѣдъ исчезалъ скорѣе молнiи.
Передъ сомкнувшимися очами Лирова играли во мракѣ какiе–то вьюны и змѣйки изъ едва видимыхъ точекъ; бахромчатыя кисти распускались багровымъ макомъ и изумрудными махровыми цвѣтками, между тѣмъ какъ Евсей, не смѣя дохнуть, старался сообразить: что такое съ нимъ сталось? Съ полгодины сидѣлъ онъ, какъ дряхлый старикъ съ онѣмѣлыми членами; наконецъ опомнился, приподнялся, перевелъ духъ, тихо и протяжно, глядѣлъ во всѣ глаза и во всѣ стороны — и ничего не видѣлъ, ничего не понималъ. Все это ему казалось такъ странно, такъ непонятно, что онъ долго еще сидѣлъ съ открытыми глазами, прислушиваясь къ однообразному стуку колесъ и крику ямщика. Замѣтивъ, что сосѣдка его не спитъ, рѣшился онъ сказать ей что нибудь, и съ тѣмъ вмѣстѣ убѣдиться, живъ ли онъ еще, или покрайней мѣрѣ не спитъ ли и самъ, и не видѣлъ ли то, что видѣлъ, во снѣ?
«Такъ вы, сударыня, воспитывались въ Смольномъ?» спросилъ онъ голосомъ провинившагося школьника и кромѣ того очень кстати.
— Нѣтъ–съ; въ Патрiотическомъ Институтѣ — отвѣчалъ робкiй, но послушный голосокъ.
Лировъ приподнялъ брови и уши почти на самую макушку, глядѣлъ на невидимку во всѣ глаза и опѣшалъ вовсе. Голосъ чужой и незнакомый, и вовсе не тотъ, которымъ говорила обыкновенно милая его сосѣдка, воспитанная, какъ онъ давно уже зналъ наизустъ, въ Смольномъ. Бѣдный Евсей сидѣлъ въ этомъ положенiи нѣсколько минутъ и наконецъ опять рѣшился спросить: «И давно вы уже оставили это заведенiе?» — Шестаго числа будетъ семь мѣсяцевъ, — отвѣчалъ тотъ же несмѣлый и покорный голосокъ.
Евсей опустилъ руки, поднялъ вверхъ голову, прислонился къ заспинкѣ и въ этомъ положенiи сидѣлъ, уже рѣшительно не смѣя дохнуть, до самаго Чудова, гдѣ надъ нимъ совершалось уже второе чудо. Какое–жъ второе? спросите вы — да развѣ это не чудо, что выѣхавъ изъ Чудова, онъ опять воротился въ Чудово? Дилижансъ остановился, подали фонарей, и Лировъ увидѣлъ, къ величайшему изумленiю своему, что двери рядомъ съ нимъ растворились и что вышелъ оттуда — тотъ же самый мужчина со звѣздой, который слишкомъ за двѣ недѣли, на этомъ же самомъ мѣстѣ, насмѣшливо спрашивалъ спутницъ своихъ: не попросить ли этого товарища въ карету? Такъ часто мы пророчимъ на свою голову, такъ часто сбывается неожиданное, неправдоподобное; неожиданное вчера, а сегодня сбыточное и вѣроятное! Думалъ ли человѣкъ со звѣздой, что черезъ двѣ недѣли этотъ неказистый чудакъ въ изношенномъ сюртукѣ своемъ дѣйствительно будетъ сидѣть въ одномъ съ нимъ дилижансѣ, который былъ взятъ имъ весь, и слѣдовательно принадлежалъ ему, звѣздоносцу, исключительно? думалъ ли это и самъ Евсей? И наконецъ, думалъ ли онъ же, когда сидѣлъ въ Малиновѣ и водилъ нерѣшительно пальцемъ по картѣ между Москвою и Петербургомъ, что ему суждено будетъ скитаться на самомъ дѣлѣ и не пальцемъ только, а всею особою своею, нѣсколько недѣль сряду туда и сюда, и наконецъ не побывать, ни въ Москвѣ, ни въ Петербургѣ?
_____
ГЛАВА VIII.
Евсей Стахѣевичъ поѣхалъ въ Москву.
__
Увидѣвъ человѣка со звѣздой и вовсе незнакомаго кондуктора, который высаживалъ этого большаго барина подъ руки, услышавъ еще какъ звѣздоносецъ, оборотясь къ дверямъ, откуда вылѣзъ, сказалъ, взглянувъ на часы: «мы съ расвѣтомъ будемъ въ Спасской Полисти», Евсей прижался въ уголъ, съ нетерпѣнiемъ выждалъ только, чтобы кавалеръ звѣзды и проводникъ отошли подальше отъ кареты, отворилъ самъ дверцы свои, выскочилъ и отбѣжалъ, не оглядываясь шаговъ на сто; потомъ остановился онъ и началъ опять медленно подходить, какъ постороннiй человѣкъ, который любопытствуетъ посмотрѣть на новопрiѣзжихъ. Евсей вглядывался и всматривался, сколько темнота ночи позволяла, въ дилижансъ, въ окружающихъ его людей, въ почтовый домъ, въ кондуктора, въ смотрителя, и убѣдился наконецъ, что опять стоялъ въ Чудовѣ; дилижансъ, въ которомъ онъ прiѣхалъ, отправлялся въ Москву; женщины не выходили, но вѣдь онъ видѣлъ самъ, во снѣ или наяву? — видѣлъ два раза мелькомъ ту же самую ангельскую головку, которая озадачила его уже разъ, здѣсь же, въ Чудовѣ, и потомъ опять являлась ему въ грезахъ, за кiотами, въ покояхъ разныхъ степеней его служенiя; мужчина же былъ явно тотъ самый, который, проѣзжая Чудово, недѣли двѣ тому слишкомъ, повстрѣчалъ здѣсь Лирова и обошелся съ нимъ такъ по господски — и еще, помните? похитилъ въ глазахъ его эту ангельскую головку, закинутую немного назадъ, когда разглядывала она луну на ущербѣ; а Лировъ, въ тоже время, расположился еще, какъ противень или дружка, рядомъ съ верстовымъ столбомъ. Успѣлъ ли, нѣтъ ли нашъ бѣдный Евсей дослѣдиться до горестнаго для него заключенiя, что онъ сѣлъ въ Помераньѣ не въ свои сани, во встрѣчный дилижансъ, на случайно порожнее мѣсто, второе съ лѣвой стороны, то есть тоже самое, которое досталось ему по отводу въ дилижансѣ московскаго покровителя его; не успѣлъ онъ, говорю я, — сообразить все это, какъ кавалеръ звѣзды сѣлъ уже снова въ карету и она покатилась на Спасскую Полисть. Тогда только, и то исподволь, густой туманъ въ головѣ Стахѣевича сталъ понемногу проясняться. Бѣдовикъ нашъ, догадавшись въ чемъ дѣло, счелъ уже почти излишнимъ удивляться этому довольно странному приключенiю, убѣдившись только еще положительнѣе, что норовистая судьба также нашла дорогу изъ Малинова до московской дороги, на которой теперь снова такъ жестоко и неотвязчиво преслѣдовала свою игрушку.
Что я стану дѣлать, Создатель мой? подумалъ Евсей, сложивъ руки, повѣсивъ голову и стоя въ потьмахъ на распутьи; что я стану дѣлать? здѣсь, въ Чудовѣ, мнѣ нельзя и показаться; подумаютъ, что я ряхнулся; да притомъ зачѣмъ и къ чему показываться? что мнѣ здѣсь дѣлать, чего искать тутъ? А что между тѣмъ подумаетъ благодѣтель мой, и какъ разгадаетъ куда я дѣвался? — И что теперь дѣлаетъ мой Власовъ, и гдѣ онъ? Ну, что, если его увезли въ Питеръ, а я опять остался съ двумя двугривенными, изъ которыхъ можетъ быть одинъ даже пятиалтынный?
Такъ бродило долго въ головѣ Лирова; десять разъ подходилъ онъ украдкою къ почтовому дому и глядѣлъ на сальный огарокъ, въ окно; наконецъ разсудилъ, однакоже, что не сидѣть же въ Чудовѣ, въ ожиданiи третьяго чуда, поглядѣлъ вокругъ, вздохнулъ и отправился, по образу пѣшаго хожденiя, впередъ, въ Померанье.
Онъ шелъ, заложивъ руки въ карманы, повѣсивъ голову, потупивъ очи, потому, что смотрѣть въ потьмахъ было не на что, думалъ, и наконецъ сталъ вовсе въ тупикъ; остановившись, поднялъ онъ голову, началъ припоминать видѣнiе свое и дрожь пробѣжала по всѣмъ хребтовымъ позвонкамъ его, какъ неразумные пальцы какого нибудь малоумнаго по костянымъ клавишамъ фортепiано. Евсей помоталъ головой, пожалъ плечами и пошелъ впередъ. Теперь только ему пришло въ голову, что онъ могъ бы покрайней мѣрѣ справиться у проводника, кто таковъ этотъ загадочный сановитый кавалеръ звѣзды, и какiя съ нимъ ѣдутъ барыни, а слѣдовательно и узнать..... но глубокiй и трепетный вздохъ остановилъ дерзкую думу эту и Евсей опять уже былъ готовъ сойти съ ума, при одной мысли о неизъяснимомъ видѣнiи своемъ.
А видѣнiе это явилось такъ просто, такъ естественно, какъ дѣлается все на свѣтѣ; и Лировъ также точно плуталъ какъ люди обыкновенно дѣлаютъ при подобныхъ случаяхъ. Въ дилижансѣ, изволите ли видѣть, противъ каждаго мѣста придѣлано зеркало; проѣзжая въ темную ночь селенiе, свѣтъ изъ окна избы иногда ударяетъ прямо въ зеркало противъ васъ: тогда обдаетъ васъ зарницей, и если вы во время взглянете въ зеркало и приняли притомъ надлежащее положенiе, то можете увидѣть призракъ вашего сосѣда, отдѣленнаго отъ васъ только полупереборкой; а если сосѣдъ этотъ или сосѣдка безконечно мила и дремлетъ, закинувъ головку на подушку и разметавъ кудри свои, то все это явится вамъ и въ видѣнiи, которое промелькнетъ только молнiей и исчезнетъ. Если вамъ случится ѣхать въ такомъ зеркальномъ дилижансѣ, то можете испытать все это на дѣлѣ. Итакъ, Евсей сидѣлъ рядомъ съ существенностiю этого видѣнiя; просидѣлъ рядомъ въ темную ночь и глазъ–на–глазъ часа три, и успѣлъ только узнать, что она институтка и что шестаго числа будетъ семь мѣсяцевъ какъ она увидѣла свѣтъ — не въ томъ смыслѣ, какъ говорится это о новорожденномъ, не лучи солнечные, а мiръ, то есть не тишину и спокойствiе, а напротивъ суету свѣтской жизни, пыль, дымъ и чадъ. Да, всего этого не знала и не вѣдала она, когда сидѣла неоперившимся птенцомъ въ пушку, подъ заботливымъ крылышкомъ своей доброй maman, въ Патрiотическомъ институтѣ, на Васильевскомъ острову, противъ Морскаго кадетскаго корпуса, гдѣ прозябали и мы когда–то, давно — а Русская пословица стараго поминать не велитъ. Итакъ, Лировъ только это и узналъ, и въ продолженiе таинственной поѣздки своей больше ни чѣмъ не воспользовался.
Между тѣмъ Евсей все шелъ да шелъ и все думалъ — и наконецъ сказалъ вслухъ: «И возможное ли, сбыточное ли это дѣло, чтобы я просидѣлъ съ нею рядомъ цѣлую ночь и догадался и узналъ объ этомъ уже тогда, какъ тащусь голодный, усталый и измученный цѣлый перегонъ пѣшкомъ, и съ каждымъ шагомъ вдвойнѣ отъ нея удаляюсь! Неужели все это истина и я не сплю, не во снѣ, не въ бреду и не сошелъ съ ума? Или весь свѣтъ оборотился вверхъ дномъ и обрушился на меня, бѣдовика?» Это проговорилъ онъ вслухъ, да не кому было подслушать его: все вокругъ мертво, темно и тихо!
Да, Евсей Стахѣевичъ, еслибы вы подстерегали, что теперь говоритъ вѣрный слуга и сподвижникъ вашъ Корней Власовъ, такъ вы бы опять присказку его примѣнили къ себѣ, какъ намедни, когда онъ, ломая изъ себя кирасира, подбоченился и кричалъ презрительно: не пылить пѣхота, не пылить!
А Корней Власовичъ, сидя въ раздумьи въ Помераньѣ и разсуждая о томъ, что онъ потерялъ барина своего и что не надо было пускать его ни на шагъ, ни на пядь отъ кареты, что такъ всегда Русскiй человѣкъ бываетъ крѣпокъ заднимъ умомъ, прибавилъ еще къ этому вотъ что: Мужикъ видѣлъ во снѣ горячiй кисель, да не случилось ложки, нечѣмъ было похлебать; на другую ночь мужикъ догадался: легъ спать да взялъ съ собою ложку, такъ ужъ не видалъ киселя. И вотъ эту–то присказку Евсей Стахѣевичъ примѣнилъ бы теперь, можетъ статься, къ себѣ, если бы ее услышалъ. Но присказка говорилась свечера, а Лировъ пришелъ уже въ Померанье, выбившись почти вовсе изъ силъ, часу въ десятомъ утра; смотритъ, у подъѣзда, гдѣ всегда становятся дилижансы, все пусто, ни колеса, ни полоза; одинъ только Корней Горюновъ сидитъ подгорюнясь на крыльцѣ почтоваго дома и вздыхаетъ тяжело и глубоко, будто везетъ на себѣ возъ сѣна, и охаетъ и крестится, поминая безъ вѣсти пропавшаго барина своего, съ которымъ, то есть съ пропавшимъ, не зналъ какъ быть и что дѣлать.
Лировъ узналъ, что дилижансъ ушелъ уже съ разсвѣтомъ; бояринъ, принявшiй такое родное участiе въ судьбѣ Евсея, очень по немъ заботился и безпокоился, прождалъ до разсвѣту, разсылалъ верховыхъ во всѣ стороны, но наконецъ разсудивъ, что человѣкъ, въ своемъ умѣ, не можетъ же провалиться сквозь землю, и выслушавъ разсказъ Власова, что баринъ его и намедни выкинулъ было такую же штуку, отправившись ни съ того ни съ сего пѣшкомъ въ Грузино — сказалъ: съ такимъ чудакомъ, а можетъ быть и полоумнымъ, мудрено будетъ справиться, да и ждать его мнѣ право недосугъ; и затѣмъ уѣхалъ. Корней Горюновъ, исчерпаясь въ догадкахъ, разсказалъ, правда для примѣра, быль, что у нихъ въ полку солдатъ пропалъ было безъ вѣсти, да отыскали его въ передней на лавкѣ, гдѣ онъ былъ заваленъ съ ногъ до головы шинелями; онъ былъ хмѣленъ, говоритъ Власовъ, да прилегъ, его въ потьмахъ и завалили; — но примѣръ этотъ не слишкомъ утѣшилъ нашего боярина, который думалъ еще, можетъ быть, видѣть въ этомъ намекъ на незнакомую ему доселѣ слабость Лирова. Вотъ какъ нашъ Власовъ поправляется изъ кулька въ рогожу, и вотъ что называется по Русски: простота хуже воровства.
Лирову стало такъ совѣстно передъ благороднымъ человѣкомъ, которому былъ столько обязанъ, такъ совѣстно, что онъ уже никакъ не могъ рѣшиться ѣхать за нимъ вслѣдъ въ Петербургъ; Евсею казалось, что происшествiе это должно было, какъ блаженныя памяти во градѣ Малиновѣ, надѣлать въ столицѣ столько шуму и тревоги, что его, Лирова, вѣрно ожидаютъ уже у Московской, въ Петербургѣ, заставы и отъ самой заставы этой по всѣмъ улицамъ и переулкамъ будутъ встрѣчать и провожать любопытные съ насмѣшливой улыбкой и поклонами. Сверхъ этого, какъ показаться на глаза благодѣтелю своему, и опять, какъ, будучи въ Питерѣ, не показаться? Словомъ, онъ изъ этой ловушки не видѣлъ лазейки, и не смотря на волчiй голодъ свой, принялся за поданный ему завтракъ въ самомъ отчаянномъ расположенiи духа. Смотритель, какъ человѣкъ опытный, наглядѣвшiйся на проѣзжихъ всякаго покроя, тотчасъ угадалъ, что этотъ не погнушается вступить съ нимъ въ бесѣду; подсѣлъ, началъ мотать разговоръ на свой ладъ и разсказавши, что прослужилъ въ незапамятныя времена девять лѣтъ вахмистромъ, что былъ потомъ въ Москвѣ квартальнымъ поручикомъ, поймалъ въ 1812 году семь возовъ мiродеровъ, то есть мародеровъ, съ семью возами клади, что за это не поровну досталось, а кому чинъ, кому блинъ, а ему, квартальному поручику, клинъ; что онъ, не клинъ то есть, а квартальный, былъ во всѣхъ сраженiяхъ и въ разныхъ командировкахъ не разъ жизнь терялъ, и прочее, и прочее, нашатнулся случайно опять на бѣду бѣдовую Евсея Стахѣевича и никакъ не могъ понять, какимъ образомъ это могло приключиться, такое происхожденiе — и въ десятый разъ сталъ допытываться: «по знакомству ли Евсей Стахѣевичъ пересѣлъ въ другой дилижансъ, или отъ погрѣшности?» И Лирову теперь только вошло въ голову спросить смотрителя, не знаетъ ли онъ, кто таковы были проѣзжiе, къ которымъ бѣдный Евсей подсѣлъ незваннымъ гостемъ. «Кому же знать, коли не намъ,» отвѣчалъ смотритель самодовольно: «генералъ этотъ высокородный, по нашему по старинному бригадиръ, а по фамилiи прозывается онъ господинъ Оборотневъ. Ужъ онъ вотъ на одномъ мѣсяцѣ другой разъ взадъ и впередъ проѣхалъ, видно по дѣламъ какимъ; а онъ, говорятъ, опекуномъ у барынь этихъ, да никакъ еще и женихъ, какъ сказывалъ намедни человѣкъ его, такъ съ ними вотъ все и ѣздитъ.» Долго мялся и таился Евсей, но наконецъ, раздумавъ и разсудивъ, основательно, что чинъ и прозванiе опекуна и жениха никакъ не могутъ вести къ заключенiю о званiи и прозванiи опекаемыхъ, то есть находящихся у него подъ опекою, рѣшился, да, рѣшился налить полный стаканъ квасу, поднести его вплоть ко рту, спросить скороговоркою, упершись глазами въ стаканъ: «а кто таковы барыни эти, вы, чай, не знаете?» и вслѣдъ за этимъ осушить бычкомъ, безъ разстановки, весь стаканъ. Когда же смотритель объявилъ съ прежнимъ самодовольствiемъ, что это была помѣщица Голубцова съ дочерьми; то я уже то неожиданное обстоятельство, что стаканъ не выкатился изъ рукъ Лирова и не разшибъ стоявшей подъ нимъ тарелки, приписываю тому, что преслѣдующая Лирова злая судьба едва ли не натѣшилась надъ бѣдовикомъ нашимъ до–сыта, и едва ли не хочетъ уже нынѣ исподволь надъ нимъ смиловаться. Въ самомъ дѣлѣ, удивленiе Лирова, изумленiе, испугъ и пораженiе его были свыше всякаго описанiя; Евсей такъ быстро измѣнился въ лицѣ, что даже и смотритель привсталъ со стула своего и не договорилъ послѣдняго слова. Лировъ повторилъ тотъ же вопросъ, едва не заставилъ старика смотрителя присягнуть, не только побожиться, далъ ему за неожиданную и повидимому добрую вѣсть цѣлковый; потомъ походилъ взадъ–и–впередъ по комнатѣ, схватилъ съ карниза печки лучинку, остановился, разглядѣлъ ее пристально, будто еще колебался какъ съ нею быть; лице его загорѣлось; въ немъ сильно выразился переходъ къ какой–то геройской рѣшимости; быстрымъ и сильнымъ движенiемъ рукъ Евсей переломилъ завѣтную лучинку на двое, развелъ концы, поглядѣлъ на нихъ, кинулъ и вдругъ объявилъ, съ твердостiю, которая совсѣмъ къ нему не шла, что онъ ѣдетъ назадъ, въ Москву. Вслѣдъ за тѣмъ началъ онъ торопить смотрителя, преслѣдуя его шагъ за шагомъ, пуще всякаго фельдъегеря. Смотритель, повторяя на ходу: сейчасъ, сейчасъ, поглядывалъ искоса на Лирова, какъ глядятъ на человѣка, у котораго на вышкѣ обстоитъ неблагополучно, или покрайности сомнительно; а краснорѣчиво–могучее: пустяки, сударь, которымъ Корней Горюновъ хотѣлъ угомонить и озадачить барина своего, ударило какъ горохъ въ стѣну и не удостоилось даже отвѣта. Это въ свою очередь озадачило и сбило съ толку Власова; получивъ повторительное приказанiе укладываться, онъ уже не нашелся, особенно когда сѣрые, вопросительные глаза его встрѣтились съ положительнымъ отвѣтомъ темно–карихъ очей Лирова. Власовъ, вздохнувъ, вышелъ укладывать аммуницiю барина въ повозку, и ворчалъ при этомъ вслухъ: «вяжи да путай, верти да кутай, мотай да плутай — авось до чего нибудь доѣздимся. Пожалуй! мнѣ все равно: я не пропаду, завези меня куда хочешь; да ужъ пѣшкомъ не пойду его искать въ другой разъ по бѣлому свѣту, хоть тони, хоть гори!» И въ сердцахъ выкинулъ порожнюю бутылку отъ Килiановской примочки, чего бы въ полномъ и здравомъ умѣ своемъ конечно никогда не сдѣлалъ. Видно, оба они повихнулись, и хвостъ и голова, и баринъ и слуга, или оба добились до ума.
Телегу подали, Евсей сѣлъ, поскакалъ и гналъ и въ хвостъ и въ голову.
_____
ГЛАВА IX.
Евсей Стахѣевичъ до чего нибудь доѣздился.
__
Поведенiе Лирова передъ отъѣздомъ его изъ Померанья, въ самомъ дѣлѣ было очень странно. Что какая нибудь нечаянная и неожиданная вѣсть его изумила, что онъ, опомнившись и сообразившись, вдругъ рѣшился ѣхать назадъ и догонять, во что бы ни стало, дилижансъ, изъ котораго самъ наканунѣ выскочилъ и бѣжалъ какъ отъ огня — все это еще понять и объяснить кой–какъ можно; хотя при всемъ томъ весьма сомнительно, чтобы онъ догналъ на шестистахъ верстахъ дилижансъ, который ушелъ уже верстъ за сотню впередъ; но что значитъ гаданье это или ворожба на лучинкѣ, и можно ли было предполагать въ Лировѣ, съ которымъ мы ознакомились уже довольно коротко, такое ребячество или суевѣрiе? Но объ этомъ послѣ; поспѣшимъ теперь за Лировымъ: онъ скачетъ сломя голову и если мы отъ него отстанемъ, то можетъ быть намъ также трудно будетъ догнать его, какъ и ему теперь, ушедшiй отъ него таинственный дилижансъ.
Корней Горюновъ молчалъ или ворчалъ про–себя и далъ барину своему уходиться, проскакавъ съ нимъ во всю ивановскую безъ одной двадцать станцiй, то есть до самаго Клина, и дивился только и смотрѣлъ, откуда взялась рысь! Прежде бывало, коли Власовъ не придетъ доложить, что лошади готовы, такъ баринъ просидѣлъ да продумалъ бы пожалуй хоть до вечера; а теперь — и мечется и суетится и упрашиваетъ и бранится, да еще и соритъ деньгами; что это за диво? Эдакъ пожалуй, проскакать можно еще разъ пятокъ отъ Клина до Померанья, коли хватитъ единовременнаго жалованья, да чтожъ въ этомъ будетъ проку? На каждой станцiи Власовъ собирался требовать въ этомъ отвѣтъ и отчетъ у барина своего; но этотъ былъ всегда такъ неусидчивъ и недосуженъ, что ни разу не дослушалъ и половины предисловiя Власова, когда этотъ подходилъ, прокашлявшись, и начиналъ: «Евсей Стахѣевичъ! служилъ я вѣрой и правдой Царю Государю своему 25 лѣтъ....» или «у насъ, сударь, въ полку, былъ..» и прочее. Поэтому Власовъ заглянулъ еще разъ въ бумажникъ и въ кошелёкъ, рѣшился и положилъ, чтобы барину его Клинъ клиномъ пришелся, чтобы тутъ кончить и развязать дѣло, во что бы то ни стало. А потому, когда Евсей легъ потянуть разбитые хрящи и кости свои на столь знакомый всѣмъ проѣзжимъ кожанный диванъ, на которомъ днемъ можно еще лежать довольно безопасно, то Власовъ, проворчавъ предисловiе свое на дворѣ и на крыльцѣ, вошелъ и началъ прямо съ дѣла, такъ: «А что, сударь Евсей Стахѣевичъ, долго мы будемъ еще эдакъ ловить чорта за хвостъ, гоняться безъ толку промежъ Питера и Москвы, словно насъ кто съ тылу жегаломъ ожегъ?»
Лировъ. Не долго. Поди спроси давно ли проѣхалъ дилижансъ съ Оборотневымъ.
Власовъ. Чего, сударь, спрашивать, помилуйте, да онъ давно въ Москвѣ; и ямщики всѣ говорятъ и смотритель говоритъ, что давно въ Москвѣ. Власть ваша, Евсей Стахѣевичъ, а это сударь пустяки, ей Богу пустяки!
Лировъ. Не ворчи же, старый хрычъ, ты мнѣ надоѣлъ; вотъ тебѣ полтинникъ, поди выпей да лягъ въ телегу и спи.
Власовъ. Не видалъ я, сударь, вашего полтинника! Да я, сударь, украду его у чужаго человѣка, а отъ васъ не возьму даромъ; полтинникъ! да вы, сударь, ужъ 17 рублевъ съ полтиной моихъ проѣздили, такъ что мнѣ полтинникъ вашъ.
Лировъ. Какъ — твоихъ проѣздилъ?
Власовъ. Да такъ, сударь, проѣздили, да и только. Я еще въ Твери докладывалъ вамъ, что деньги всѣ, а вы знай молчите; чтожъ я стану дѣлать? Тутъ дѣло дорожное, помѣчать негдѣ, а ужъ я ихъ не укралъ, мнѣ вашего не надо. Тутъ вы думаете по нашему? нѣтъ сударь, двугривенный за миску щей, а щи хоть портянки полощи, да еще и хлѣба не даетъ собака и никому даже не уважаетъ!
Лировъ. Какъ всѣ, братецъ? Неужто мелочь — не деньги, а что было въ бумажникѣ — неужто онѣ всѣ?
Власовъ. Да вотъ онъ, сударь, бумажникъ: извольте считать, много ли найдете! У меня своихъ никакъ рублевъ со сто шестьдесятъ наберется — и будемъ ѣздить, поколѣ до чего нибудь не доѣздимся; ваша власть.
Кой–чортъ, моя власть, подумалъ Лировъ, вскочилъ съ дивана и принялся ходить по комнатѣ. Да, подлинно въ Клинѣ ему свѣтъ клиномъ сошелся, въ Черной Грязи посидѣлъ онъ въ грязи; одно только Чудово озарило его чудомъ, да и то не знать еще чѣмъ оно кончится и куда потянетъ, не то опять въ грязь, не то на чистую воду — а Евсей, чай, боится и того и другаго.
Евсей нашъ думалъ, думалъ, думалъ — и ничего не выдумалъ. Теперь уже все равно, разсудилъ онъ наконецъ, торопиться не куда, ужъ я ихъ не нагоню; переночую — а видно нечего больше дѣлать, какъ пуститься искать ихъ въ Москвѣ. Искать! а гдѣ искать? и чѣмъ доѣхать и чѣмъ тамъ прожить? Стало смеркаться. Евсей не смѣлъ спросить и чаю, а велѣлъ подать стаканъ воды. Власовъ поставилъ его на окно и вышелъ; а баринъ его, походивши, хотѣлъ выпить воду эту, да хлебнулъ фонарнаго масла и чуть не подавился поплавкомъ ночника, который былъ устроенъ въ стаканѣ же, и стоялъ на окнѣ, рядомъ со стаканомъ воды. Евсей выплюнулъ, запилъ водою и пошелъ на крыльцо; а здѣсь одна изъ почтовыхъ красавицъ, поигрывая какъ кошка въ сумерки, лукнула поперегъ крыльца въ ямщиковъ метлой, и бѣдный Евсей, подвернувшись, не успѣлъ даже закрыться отъ нея рукой. Изо всего этого Евсей заключилъ, что недобрый, который обошелъ его видно при самомъ рожденiи, все еще его не покинулъ и что надобно, собравшись съ духомъ, выжидать конца, утѣшаясь поговоркою нашихъ Калмыковъ, которые говорятъ, въ такомъ случаѣ, только: «что дѣлать, она ево такъ не будишь, она ево какъ нибудь да будишь». Евсей зналъ по опыту, что всякая большая бѣда сказывалась ему напередъ бездѣльными досадами и непрiятностями и наоборотъ, всякое несчастiе отзывалось еще нѣсколько времени докучливыми мелочными перекорами; поэтому онъ и былъ увѣренъ, что все это дѣлается теперь или на новую бѣду, или въ поминъ старой, которая выпроводила его въ недобрый часъ на московскую большую дорогу, протаскала взадъ и впередъ, туда и сюда, и наконецъ отвела самый безтолковый ночлегъ въ Клинѣ, заставивъ издержать преждевременно всѣ поскребыши своей казны. А если бы Евсею теперь вздумалось сдѣлать заемъ, то вѣрно пришлось бы, по примѣру Испанiи, обезпечить заемъ залогомъ и платить еще 49 со ста.
Передъ свѣтомъ прибыла на станцiю изъ Москвы коляска, съ какимъ–то камеръ–юнкеромъ, и Евсей, проснувшись отъ возни и стуку, узналъ въ прислугѣ проѣзжаго прiятеля и сослуживца своего, отставнаго писца, а нынѣ отставленнаго кондуктора дилижансовъ, Иванова. Лировъ притворился спящимъ, но этимъ не отдѣлался; Ивановъ облобызалъ его соннаго, подсѣлъ и заговорилъ до смерти. Не станемъ повторять вслѣдъ за нимъ всѣхъ пошлостей, увѣренiй въ любви и дружбѣ, обѣщанiй ходатайства въ обѣихъ столицахъ, а наконецъ и простодушнаго предложенiя, не угодно ли выкупить теперь плащъ свой — а перейдемъ къ главному: Ивановъ истязалъ и мучилъ бѣднаго Евсея до того, что этотъ, сколько ни отмалчивался, какъ ни отнѣкивался, а наконецъ высказалъ ему таки, что ѣдетъ въ Москву, отыскивать Голубцову.
«Голубцову? спросилъ Ивановъ; помилуй, братецъ, да она ужъ Богъ вѣсть гдѣ: она теперь уже въ Крыму.»
Лировъ за словомъ отворотился отъ прiятеля своего и замолчалъ, но тотъ преслѣдовалъ его сыщикомъ, цѣплялся за него репейникомъ, увивался около него вьюномъ. «Да какъ ее зовутъ, Голубцову твою?» спросилъ онъ наконецъ, повторилъ вопросъ свой сто разъ, не отвязывался, не отставалъ, такъ что Евсею уже ничего не оставалось, какъ отвѣчать, что ее зовутъ Марьей Ивановной.
«Ну такъ и есть: чему же ты дивишься тутъ, я не понимаю, продолжалъ Ивановъ, коли я тебѣ говорю навѣрное, что Марья Ивановна Голубцова уѣхала съ дочерьми своими въ Крымъ?»
— Да помилуй, братецъ, она только что прiѣхала изъ Петербурга, можетъ быть вчера, не прежде! —
«Ну да, знаю, и прямо проѣхала въ Крымъ. Чему же тутъ дивиться? Да коли не вѣришь и коли обстоятельство это для тебя важной относительности, такъ спроси поди вотъ у моего камеръ–юнкера, съ которымъ я поѣхалъ по пути; онъ знаетъ ее и знаетъ, что она уѣхала въ Крымъ.»
Обстоятельство это было для Лирова точно важной относительности, говоря языкомъ Иванова; и Евсей рѣшился узнать лично отъ камеръ–юнкера, не вретъ ли попутчикъ его. «Какая Голубцова? спросилъ тотъ, я, сколько помню, не знаю и не знавалъ ни одной.» Ивановъ подскочилъ, сорвалъ съ головы кожанный картузъ свой и пояснилъ: «та самая, ваше высокородiе, что еще на Ѳоминой недѣлѣ прiѣзжала просить, чтобы выхлопотать на скоро отпускъ племяннику, который служитъ у Ивана Петровича — изволите припомнить, въ черномъ платьѣ — я на ту пору случился у вашего высокородiя съ извѣщенiемъ объ отбытiи дилижанса.»
— А, помню, сказалъ камеръ–юнкеръ, да, я только не зналъ, какъ ее зовутъ. Да, она и просила объ отпускѣ племянника въ Крымъ. Помню.
Коли такъ, подумалъ Лировъ, отступая почтительно и повиснувъ карманомъ своимъ на дверной ручкѣ или на ключѣ, — коли такъ, то видно я до чего нибудь доѣздился, какъ пророчилъ мнѣ Власовъ — и насилу распутавъ карманъ свой, насмѣшилъ камеръ–юнкера, и пошелъ себѣ опять думать. Ему и въ голову не пришло спросить камеръ–юнкера, когда именно женщина въ черномъ платьѣ уѣхала съ племянникомъ своимъ въ Крымъ; Евсей услышалъ бы, что этому уже три или четыре недѣли, а слѣдовательно Ивановъ вретъ на чисто; но Евсея вѣсть эта такъ озадачила, что онъ пошелъ ходить и думать обо всемъ на свѣтѣ, только не о дѣлѣ. Судьба, подумалъ онъ, это одно пустое слово. Что такое судьба? въ звѣринцѣ этомъ, на землѣ, все предварительно устроено и приспособлено для содержанiя нашего; потомъ мы пущены туда и всякiй бредетъ, куда глаза глядятъ и всякiй городитъ и пригораживаетъ свои избы, палаты, чердаки и землянки, капканы, ловушки, верши и учуги, роетъ ямки, плететъ плетни, гдѣ кому и какъ вздумается. Кто куда забредетъ, тотъ туда и попадетъ. Мiръ нашъ — часы, мельница, пожалуй паровая машина, которая пущена въ ходъ и идетъ себѣ своимъ чередомъ, своимъ порядкомъ, не думаетъ, не гадаетъ, не соображаетъ, не относитъ дѣйствiй своихъ къ людямъ и животнымъ, а дѣлаетъ свое, хоть попадайся ей подъ колесы и полозья, хоть нѣтъ; а кто сдуру подскочилъ подъ коромысло, того тяпъ по головѣ, и духъ вонъ. Коромысло этому невиновато, у него ни ума ни глазъ; оно ходило и ходитъ взадъ и впередъ, прежде и послѣ, и ему нѣтъ нужды ни до живыхъ, ни до убитаго. Не для меня опредѣлила контора дилижансовъ выжимки эти, Иванова, въ проводники; не для меня его и протурила, чтобы онъ встрѣтился опять со мною въ службѣ камеръ–юнкера; не для меня Оборотневъ оставилъ порожнее мѣсто въ дилижансѣ своемъ, а я его занялъ самъ; я влѣзъ въ галиматью эту, проторилъ себѣ туда колею, и покуда не выбьюсь изъ нея, не кинусь въ сторону, вся бѣда эта будетъ ходить по мнѣ; отойди я, и все это пойдетъ тѣмъ же чередомъ и порядкомъ, да только не по моей головѣ. Поэтому судьба пустое слово; моя свободная воля итти туда, сюда, куда хочу, и соображать и оглядываться, чтобы не подставлять затылка коромыслу.
A если и коромысло и вся махина невидимка, подумалъ про себя Лировъ, такъ что мнѣ тогда въ свободной волѣ моей и въ хваленомъ разумѣ, коли у меня звѣзды–путеводительницы нѣтъ, и я иду на–угадъ? A если сверхъ этого, при всемъ посильномъ старанiи и отчаянномъ рвенiи моемъ, куда бы я ни кинулся, всегда попадаю на шестерню, на маховое колесо, подъ рычагъ, на запоры и затворы или волчьи ямы? Тогда что, тогда какъ прикажете назвать причину неудачъ моихъ и плачевной моей доли?
Я просто бѣдовикъ; толкуй всякъ слово это, какъ хочетъ и можетъ, а я его понимаю. И какъ не понимать, коли оно изобрѣтено мною, и повидимому для меня? Да, этимъ словомъ, могу сказать, обогатилъ я русскiй языкъ, истолковавъ на дѣлѣ и самое значенiе его!
Евсей все думалъ, и все–таки опять не могъ понять, какъ онъ просидѣлъ ночь на пролетъ рядомъ съ головкой въ кiотѣ, въ одной каретѣ съ Марьей Ивановной и — и — и только. Но головка эта не давала ему покою: забывшись, онъ нѣсколько разъ обмахивался рукой и наконецъ проговорилъ въ совершенномъ отчаяньи: да отвяжись, несносная! Но она видно отбилась вовсе отъ рукъ и не думала слушаться его и Лировь прибѣгнулъ къ крайнему въ такихъ случаяхъ, у него по крайней мѣрѣ, средству. Онъ принялся записывать какiя–то отмѣтки на лоскуткѣ; потомъ всталъ, вышелъ, завернулъ въ бумажку эту камешекъ и закинулъ какъ можно дальше, черезь тынъ. Хорошо, что никто продѣлки этой не видалъ: камешекъ угодилъ въ окно сосѣдней избы и разшибъ его въ дребезги. Когда стекло брякнуло, то Лировъ, при всей честности своей, ушелъ безъ оглядки въ комнату, потому–что ему и заплатить за окно было теперь нечѣмъ.
Надобно пояснить эту загадочную продѣку: она, извольте видѣть, принадлежала къ одному разряду съ ворожбою на лучинѣ. Если Лировъ хотѣлъ окончательно и положительно рѣшиться на важное для него дѣло, если онъ хотѣлъ, чтобы дѣло это было кончено и рѣшено безъ всякихъ оглядокъ, рѣшительно и положительно, то онъ бралъ прутикъ, лучинку, щепку, и вообразивъ себѣ, что передъ нимъ, въ видѣ лучинки этой, лежитъ нерѣшенное дѣло, вдругъ, съ усильнымъ напряженiемь, ломалъ ее, или еще лучше, рубилъ ее пополамъ; тогда, глядя на обломки или обрубки, онъ убѣждалъ самого себя, что измѣнить рѣшенiя уже невозможно, передѣлать дѣла нельзя, также точно, какъ ни коимъ образомъ нельзя уже обратить въ первобытное состоянiе расколотую щепку. Прибѣгнувъ къ этому крайнему средству, Евсей уже былъ непоколебимъ и даже многосильное: «пустяки, сударь» Корнея Горюнова, произносилось безуспѣшно. Если же у Лирова что нибудь лежало слишкомъ тяжело на сердцѣ, удручало и мучило его, не давало ему покою, тогда онъ писалъ бѣду и горе свое загадочными словами на лоскуткѣ бумажки и, собравшись съ духомъ, напрягая воображенiе свое самымъ усильнымъ образомъ, бросалъ бумажку въ огонь или закидывалъ такъ, чтобы ее уже болѣе не видать. Это, по основанному на опытѣ убѣжденiю, помогало; Евсей воображалъ, что скинулъ ношу свою съ плечъ, что закинулъ ее и уничтожилъ. Что же наконецъ до разбитаго окна, то это уже обстоятельство случайное, не входившее вовсе въ предначертанiе кабалистики Лирова.
Камень съ запиской надѣлалъ однакоже въ избенкѣ много тревоги, даже независимо отъ разбитаго окна: смотрителю принесли бумажку и просили прочитать; этотъ съ величайшимъ трудомъ разобралъ:
«Головка твоя съ плечъ моихъ, аминь»; потомъ еще нѣсколько таинственныхъ знаковъ — и только. Бабы побѣжали за какимъ–то знахаремъ, который отчитывалъ порчу, потому что въ этомъ только смыслѣ могли понять содержанiе записки. Легко вообразить, въ какомъ страхѣ сидѣлъ и вертѣлся и прохаживался бѣднякъ Евсей, покуда все это кончилось и успокоилось и никто его не выдалъ и не видалъ — не заподозрѣлъ и не подозрѣвалъ. Итакъ Евсей попалъ въ кудесники; не даромъ покрайней мѣрѣ онъ поворожилъ!
_____
ГЛАВА X.
Евсей Страхѣевичъ, во ожиданiи будущихъ благъ, сидитъ на одномъ мѣстѣ.
__
«У татарина, что у собаки, души нѣтъ, а одинъ только паръ,» говорилъ Корней Горюновъ, разсуждая съ кѣмъ–то, и Евсей, пустившiйся, какъ мы видѣли, отъ нечего дѣлать въ размышленiя и разсужденiя, сталъ разбирать, самъ просебя, что такое душа? Онъ былъ уже очень близокъ къ окончательному выводу, когда Власовъ задалъ ямщикамъ другую загадку: «десять плечъ, пять головъ, а четыре души; десять рукъ, сто пальцевъ, а ходитъ лежа, на восьми ногахъ; пойдетъ самъ пятъ, воротится самъ четвертъ: что за звѣрь?» Загадка эта мучила и пилила Евсея такъ, что онъ на время забылъ даже неотвязчивую головку, которую закинулъ въ окна сосѣда, забылъ все, бился и маялся, но не хотѣлъ спросить объясненiя у Корнея, который сказалъ бы ему, что это покойникъ, котораго несутъ вчетверомъ въ могилу. Въ такомъ положенiи мы можемъ на время оставить Евсея, потому что думы Стахѣевича бываютъ иногда довольно плодовиты — а дожидаться конца ихъ долгонько; итакъ отправимся на часъ мѣста въ Малиновъ. Я, признаться, нарочно заставилъ Корнея задать барину сперва вопросъ душесловный, а потомъ загадку: читатели увидѣли изъ этого, какъ легко Евсей нашъ уносился думою своею въ любую сторону и какъ упорно увязывался за всякимъ предметомъ, за которымъ пускалось уносчивое воображенiе его.
И въ самомъ дѣлѣ! Что дѣлаютъ между тѣмъ Малиновцы наши и каково–то они поживаютъ?
Все слава Богу; а происшествiя были тѣмъ временемъ въ Малиновѣ разныя — чѣмъ богаты тѣмъ и рады.
Вопервыхъ, тотъ самый коллежскiй ассессоръ, котораго Лировъ называлъ лошадью, отправился намедни куда–то, гдѣ продавались оставшiяся послѣ умершаго вещи съ молотка. У лошади этой была похвальная, но не всегда умѣстная привычка, походя спать; онъ весьма нерѣдко засыпалъ, сидя гдѣ нибудь на стулѣ, или прислонившись къ стѣнкѣ, къ печи. То же самое случилось и здѣсь; а когда стукнули въ послѣднiй разъ молоткомъ, продажа кончилась, всѣ начали шаркать, шумѣть и расходиться, тогда Иванъ Ѳомичъ проснулся и спросилъ поспѣшно: «а что я выигралъ?» онъ думалъ спросонья, что пришелъ на лоттерею.
Вовторыхъ, въ Малиновѣ было подано явочное прошенiе о бѣжавшемъ, гдѣ было сказано: «Въ каковой день означенный Колесниковъ самопроизвольно и неизвѣстно отлучился, не учиня впрочемъ ничего противозаконнаго: кромѣ того, что на немъ былъ поддѣвокъ сѣраго сукна, шаровары полосатые, да сапоги выворотные.» А Жировскiй городничiй, вслѣдствiе требованiя губернскаго статистическаго комитета, отношенiемъ своимъ увѣдомлялъ, что по графѣ нравственность, въ статистическихъ таблицахъ, сдѣлано надлежащее распоряженiе; а именно: «какъ оной нравственности въ городѣ не оказалось, то и отнесенось къ исправнику, не окажется ли таковой въ уѣздѣ.». Отношенiе городничаго было принято комитетомъ къ свѣдѣнiю.
Въ третьихъ, съ Онуфрiемъ Парфентьевичемъ, о которомъ Лировъ говорилъ, что онъ похожъ тѣломъ и душею на вола, сыграли шутку. У Онуфрiя былъ старый сѣраго сукна сюртукъ, лѣтъ десять знакомый всѣмъ жителямъ Малинова. Сюртукъ этотъ, по случаю нездоровья Онуфрiя Парфентьевича, провисѣлъ съ недѣлю на вѣшалкѣ. У Онуфрiя былъ еще, кромѣ этого, какой–то племянничекъ, недавно прибывшiй въ Малиновъ на попеченiе старика, вольношатающiйся изъ дворянъ. Этотъ повѣса, воспользовавшись отдыхомъ сюртука, намочилъ ему воротникъ хорошенько водою, посѣялъ креса и поливалъ его очень прилежно два раза въ день. Разумѣется, что кресъ взошелъ, выросъ, и въ Малиновѣ разсказывали, будто Онуфрiй Парфентьевичъ, со слѣпу, не разглядѣлъ этого обстоятельства и явился въ присутствiе съ кресовымъ воротникомъ.
Затѣмъ соображенiя мои и догадки повивальной бабки насъ не обманули; дѣло относительно извѣстнаго читателю хлѣбника или булочника, пошло очень удачно, и у Перепетуи Эльпидифоровны былъ по этому случаю выходъ, гдѣ всѣ поздравляли ее съ вожделѣннымъ успѣхомъ и многiе увѣряли и божились, что посылаютъ за сухарями всегда къ ея только хлѣбопеку; почтмейстершѣ также досталось порядкомъ за измятую наколку вице–губернаторши, тѣмъ болѣе, что торги на поставку вина были уже кончены, а наколка при этомъ вовсе упущена изъ виду. Замѣтимъ мимоходомъ, что вице–губернаторша всѣ наряды свои выписывала изъ Петербурга, потому–что въ Москвѣ господствуетъ какая–то пестрота и безвкусица. За это вице–губернаторша была рѣшительно первая барыня въ Малиновѣ.
Далѣе: полицiймейстерша дѣйствительно разошлась съ супругою перваго члена межевой конторы; это было на гуляньѣ, подъ Каменной горой: полицiймейстерша пошла въ одну сторону, а супруга перваго члена въ другую. Болѣе онѣ не встрѣчались, потому что полицiймейстерша наказала строго дочери своей, Оленькѣ, чтобы она быстрыми глазенками своими слѣдила неотступно супругу перваго члена, во все гулянье, и на другое и на третiе воскресенiе тоже, и давала бы знать матери, если непрiятельница угрожаетъ съ которой нибудь стороны фланговымъ движенiемъ, или нападенiемъ въ тылъ. Между тѣмъ, однакоже, губернаторша, предвидя грозу, сказала шутя полицiймейстеру: «Смотрите, Иванъ Осиповичъ, чтобы у васъ на гуляньѣ сегодня не вспыхнулъ пожаръ». Иванъ Осиповичъ, вскочивъ съ мѣста, вытянулся въ струнку и спросилъ, не призадумавшись: «а не прикажете ли, ваше превосходительство, привести пожарныя трубы?» и вслѣдствiе отвѣта разсмѣявшейся губернаторши: «О, это конечно было бы гораздо безопаснѣе» — Малиновскiя пожарныя трубы стояли смиренно, поникнувъ хоботомъ, на гуляньѣ подъ Каменной горой и ожидали пожару. Это крайне забавляло и утѣшало гуляющихъ; всѣ подходили поочередно смотрѣть и удостовѣриться собственными глазами, въ самомъ ли дѣлѣ Иванъ Осиповичъ привезъ, въ ожиданiи пожара, трубы свои на гулянье; было много хохоту и смѣху, и всѣ потѣшались исправностiю своего городничаго. Какъ бы то ни было, а трубы эти дѣйствительно предохранили вспышку и взрывъ между двумя озлобленными непрiятельницами: до обѣихъ дошла стороною вѣсть, о назначенiи пожарной команды; и обѣ, будто условились, кончили, какъ мы видѣли, тѣмъ, что разошлись въ разныя стороны. Говорятъ даже, будто полицiймейстерша прогнала было въ городъ брантмейстера, но Иванъ Осиповичъ, выѣзжая изъ городу верхомъ, встрѣтилъ его, воротилъ, и самъ въ полномъ парадѣ привелъ на гулянье. Говорятъ также, что у Ивана Осиповича пожарная команда въ самомъ дѣлѣ въ отличномъ состоянiи, но что удачное ея употребленiе обыкновенно бываетъ, какъ и на сей разъ, дѣло слѣпаго случая.
Между тѣмъ, часу въ седьмомъ вечера, въ воскресенье жъ, на вечернемъ толчкѣ, на Малиновскомъ рынкѣ, толпилось довольно народу; кто покупалъ, кто только прицѣнялся, кто продавалъ, а кто просто толкался, потому что вечернiй базаръ или толчокъ, этотъ настоящiй, коренной источникъ всѣхъ новостей и слуховъ, составляетъ любимое гулянье значительной части Малиновскаго народонаселенiя. Если, напримѣръ, губернаторъ думалъ ѣхать по губернiи, то на Малиновскомъ рынкѣ знали это уже тремя сутками ранѣе, чѣмъ въ губернскомъ правленiи. Этого мало; на рынкѣ знали иногда такiя вещи, которыя происходили наканунѣ за 500 или 1000 верстъ; такъ напримѣръ увѣряютъ положительно, что вѣсть о Петербургскомъ наводненiи въ 1826–мъ году разнеслась по Малиновскому толчку, а потомъ и по цѣлому городу, на другой же день, ввечеру. Какимъ образомъ это дѣлается, объяснить не умѣю.
Итакъ, на вечернемъ толчкѣ въ Малиновѣ, стояла, словно долбленный рѣзной истуканъ, торговка обвѣшенная съ ногъ до головы всякими проказами. На головѣ офицерская шляпа, на ней чепецъ, къ нему приколоты съ боковъ ленты, перчатки, косынки, на плечахъ валеные чулки и носки; въ рукахъ канарейка въ клѣткѣ, изломанные счеты, Антенорово путешествiе, вторая часть, а за плечами, знаменитыя картины изъ романа Павелъ и Виргинiя, четыре времени года, четыре возраста въ лицахъ, Малекъ–адель; черезъ руки перекинуты платья, изтасканные большiе платки, до которыхъ Малиновскiя барышни, извините за отступленiе, большiя охотницы, потому–что подъ большимъ платкомъ не нужно застегивать платья; — словомъ, на торговкѣ этой было все, какъ на украинской ярмаркѣ Грицька Основьяненка, даже охотничья сумка черезъ плечо, и въ сѣткѣ пѣнковая трубка и старый шандалъ.
Торговка эта стояла словно чучело и смиренно позволяла каждому прохожему перелистывать и разбирать разнородный товаръ свой, какъ подошла къ ней пожилая женщина въ довольно поношенномъ шелковомъ платьѣ, въ вишневыхъ атласныхъ башмакахъ, въ простой бумажной большой косынкѣ и въ нарядномъ чепцѣ, на которомъ широкiя и плотныя ленты явно изобличали подарокъ вице–губернаторши: покрайности знатокъ замѣтилъ бы, что ленты были не Московскiя. Женщина эта поздоровалась съ торговкой, назвала ее по имени и отчеству, разсматривала, такъ изъ любопытства, товаръ ея и разспрашивала о новостяхъ. Судя по продолжительному разговору и по выраженiю бездушнаго лица, она забранными вѣстями и справками осталась довольна. Простившись съ торговкой, подняла она неказистую голову свою, начала оглядываться кругомъ, и увидавъ въ крытыхъ дрожкахъ Перепетую Эльпидифоровну, которая, собираясь на гулянье, заѣхала сюда посмотрѣть какъ идетъ пшеница ея, — женщина въ атласныхъ башмакахъ и въ чепцѣ вице–губернаторши, стала кивать Мукомоловой привѣтливо головой, назвала ее по имени, протолкалась къ ней, низко поклонилась у приступка дрожекъ, и нагнувшись на ней, стала что–то разсказывать. Дѣло показалось Мукомоловой такъ любопытно, что она пригласила вѣстовщицу къ себѣ на дрожки, приказала кучеру ѣхать шагомъ, и на всю дорогу, до самаго жилища сопутницы своей, переговаривалась съ нею чрезвычайно дѣльно и прилежно. У низенькой лачужки дрожки остановились, одна вышла, а другая, раскланиваясь съ нею, говорила:
«Ну, спасибо вамъ, спасибо, Афимья Спиридоновна. Да что это вы, право какiя спѣсивыя, никогда не зайдете! ну хорошо, что я встрѣтила васъ теперь; а не попадись я вамъ, вѣдь вы бы и не подумали зайти да подѣлиться новостями, и весь городъ узналъ бы прежде меня. Хоть пришлите, я давно призапасла для васъ мѣрочку пеклеванной муки!» И съ тѣмъ, принявъ поклоны и благодарность записной наушницы и вѣстовщицы, которая извинялась тѣмъ, что всякому–де хочется послушать новостей, не всегда успѣешь зайти куда бы и хотѣлось, Мукомолова отправилась на гулянье подъ Каменную гору.
Запоздавъ немного, Перепетуя Эльпидифоровна прибыла на мѣсто въ самое то время, когда губернаторъ сказалъ громко, оборотясь къ полицiймейстеру: «Какой вы всегда вздоръ дѣлаете, Иванъ Осиповичъ, такъ ужъ это право ни на что ни похоже! Не повѣрите, какъ вы надоѣли мнѣ своею исправностiю. Отпустите сейчасъ домой пожарную команду.» Иванъ Осиповичъ отвѣчалъ: слушаюсъ; прокомандовалъ звучно и громко: садись, шагомъ–маршъ — и брантмейстеръ, который состоялъ у Ивана Осиповича на правахъ эскадроннаго командира, отправился обратно въ городъ. «Видишь–ли, что я права, сказала полицiймейстерша супругу своему, и что ты всегда вздоръ дѣлаешь?» Иванъ Осиповичъ только прокашлялся, крякнулъ и сдѣлалъ движенiе будто поправился въ сѣдлѣ, хотя шелъ рядомъ съ супругою своею пѣшкомъ.
Перепетуя Эльпидифоровна, встрѣтивъ мужа, погладила его по щекѣ, взяла подъ руку и принялась ему разсказывать. Онъ было захохоталъ во все горло, не сталъ вѣрить, но она побожилась, какъ Корней Власовъ, три раза съ ряду, и Мукомоловъ, переставъ смѣяться, подобралъ брылѣ, скорчилъ дѣловую рожу и пригнулъ голову на бокъ. Затѣмъ супруги разошлись, онъ пошелъ къ своимъ, она къ своимъ, и оба начали передавать вѣсть по принадлежности. Можетъ быть вѣсть эта и долго еще не дошла бы до насъ, потому–что Перепетуя Эльпидифоровна говорила все только шопотомъ, каждой барынѣ по одиначкѣ, часто даже на ухо: но Мукомоловъ не любилъ тратить словъ и времени по пустому, онъ зналъ одну только тайну и держалъ ее крѣпко, а именно: когда, кому и сколько и по какимъ процентамъ отдано было имъ денегъ. Все остальное говорилъ онъ вслухъ. Встрѣтясь съ нѣсколькими мужчинами, проревѣлъ онъ зычнымъ голосомъ: «Господа, поздравляю! Лировъ женится на Мелашѣ Голубцовой, и ѣдетъ назадъ, въ Малиновъ!» Затѣмъ слѣдовало удивленiе, хохотъ, споры, подробности, доказательства, опроверженiя; одинъ вѣрилъ, другой не вѣрилъ, третiй зналъ это напередъ и вскорѣ подъ Каменной горой ни о чемъ болѣе не говорили, какъ о свадьбѣ Лирова съ Мелашей Голубцовой. Всякiй судилъ, рядилъ, поздравлялъ, утѣшалъ и утѣшался, кто какъ могъ и умѣлъ.
Здѣсь остается еще пояснить, какое лицо или существо была женщина въ атласныхъ башмакахъ и бумажномъ платкѣ. Это, извольте видѣть, особенное сословiе Малиновскихъ жительницъ, необходимое и полезное, какъ мха и рожки и сытовая роса для урожая, какъ червоточина въ яблокѣ. Это собственно такъ называемыя вдовушки, а иногда онѣ называютъ себя также сиротами; это вдовы бывшихъ чиновниковъ, женщины, принадлежавшiя когда–то болѣе или менѣе къ свѣту, но утратившiя вмѣстѣ съ мужемъ и доходное мѣсто, и честь и славу, и вѣсъ и значенiе. Онѣ теперь стараются быть вхожими кой въ какiе дома, чтобы сказать: была я у такой–то, пила чай у такой–то, и прiобрѣтать, посильными трудами, подмогу бѣдности своей и подпору сиротству. Для этого имъ открыта вѣрная дорога: ходить изъ дому въ домъ и разносить вѣсти. Откуда вѣсти эти берутся — иногда право трудно разгадать; такъ, напримѣръ, спрашиваю васъ, откуда могло взяться извѣстiе о возвращенiи Лирова и о свадьбѣ его съ Голубцовой? Вы скажете, вѣроятно торговка слышала и передала слухи и толки эти Мукомоловой, — очень хорошо; но я спрашиваю, откуда взяла ихъ торговка? Чудное дѣло, ей–Богу чудное. Отыщемъ поскорѣе своего Евсея, и убѣдимся, что на этотъ разъ Малиновскiя вѣстовщицы превзошли сами себя до нельзя; онѣ оставили далеко за собою всѣхъ ясновидящихъ цѣлаго мiра и Брюсовъ столѣтнiй календарь имъ въ подметки не годится.
_____
ГЛАВА XI.
Корней Горюновъ не согласенъ жениться.
__
И въ самомъ дѣлѣ, посмотримъ да поглядимъ, что дѣлаетъ теперь Евсей Стахѣевичъ: если гдѣ нибудь можно добиться толку, распутать и размотать слышанныя нами объ немъ въ Малиновѣ новости, то вѣроятно у него самаго; надобно покрайней мѣрѣ полагать, что дѣлу безъ него не обойтись и что онъ знаетъ объ этомъ, если не болѣе, то покрайности и не менѣе Малиновской торговки, вдовушки или сироты и даже самой Перепетуи Эльпидифоровны.
Ну, а что же вы скажете, почтенные читатели, если я вамъ докажу на дѣлѣ, что Евсею Стахѣевичу вовсе ничего объ этомъ неизвѣстно и что Малиновцы наши, которые, говоря вообще, гораздо болѣе подходятъ къ породѣ лягавыхъ нежели борзыхъ, потому что чуютъ верхнимъ чутьемъ, — что малиновцы наши дѣла этого рода знаютъ гораздо и весьма заблаговременно и всегда прежде тѣхъ, до коихъ онѣ непосредственно относятся?
Итакъ, отправляемся изъ–подъ Каменной горы, изъ Малинова, прямо въ Клинъ и навѣщаемъ Евсея въ ту самую минуту, когда Мукомоловъ на вечернемъ воскресномъ гуляньѣ, побѣдоноснымъ голосомъ перваго вѣстовщика восклицаетъ: «поздравляю, господа; Лировъ женится на Мелашѣ Голубцовой и ѣдетъ обратно въ Малиновъ!»
Мы въ это мгновенiе застаемъ Лирова все въ той же гостинницѣ, и въ той же комнатѣ; онъ расхаживаетъ себѣ взадъ и впередъ и разсуждаетъ про–себя, проговариваясь иногда вслухъ: Чудное дѣло! не могу опомниться, не могу очнуться! кажется, я всё еще дремлю въ потьмахъ, въ роковомъ дилижансѣ, и вижу передъ собою то, что видѣлъ тогда и чего увидать никогда болѣе не чаялъ; надобно же, чтобы я метался, какъ безумный, взадъ и впередъ по Московской дорогѣ, чтобы покинулъ не взначай благодѣтеля своего, чтобы избоина эта, Ивановъ, меня обманулъ, увѣривъ, что она уѣхала въ Крымъ — и все это, и сотня другихъ нежданныхъ, маловажныхъ и бездѣльныхъ случайностей, сошлись и столкнулись надъ бѣдной моей головой, и чтобы изъ этого всего вышло и составилось событiе — да, событiе; въ тѣсномъ кругу жизни моей, это событiе, не менѣе важное какъ потопъ и столпотворенiе для всемiрной исторiи. Гонимый судьбою, сидя въ крайнемъ бѣдствiи и самомъ отчаянномъ положенiи здѣсь въ Клинѣ, вдругъ встрѣчаю я боготворимую Марью Ивановну..... Тутъ мечты стали играть въ головѣ Лирова такъ несвязно, уносчиво и съ такимъ отсутствiемъ всякой логики и послѣдовательности, что уловить и изложить ихъ мы не беремся. Евсей кинулся въ изнеможенiи на извѣстный намъ кожанный диванъ и закрылъ глаза рукою.
Корней Горюновъ входитъ, покашливаетъ, поглядываетъ, переступаетъ какъ сторожевой журавль съ ноги на ногу и говоритъ, почесываясь: «А что, сударь, Евсей Стахѣевичъ, чай, что нибудь да дѣлать надо; такъ не сидѣть же!»
Лировъ. Покуда само дѣлается, такъ не надо.
Корней. Пожалуй дѣлается! вотъ у насъ былъ одинъ такой въ полку: бывало загуляетъ, такъ пошелъ да пошелъ — и пропьетъ съ себя все, до рубашки; такъ будто это и хорошо?
Лировъ. Задача, Корней Власовичъ, дай подумать! Ну что же, ты боишься, чтобы я не сталъ пить? не бось, не стану!
Корней. Нѣтъ, сударь, Богъ миловалъ покуда, что впередъ будетъ; а я, сударь, говорю только, что служилъ я Богу и великому Государю 25 лѣтъ вѣрой и правдой, и родясь начальства не обманывалъ; а это что такое, сударь, что вы дѣлаете, этого не видалъ и старикъ нигдѣ! выѣхали на большую дорогу; да гоняемся, прости Господи, не знать за чѣмъ; и деньги всѣ проѣздили, и пѣшкомъ всю дорогу исходили, да и сѣли и сидимъ теперь, да такъ видно и будемъ сидѣть сиднемъ сидячимъ?
Лировъ. Коли сидѣть не будетъ намъ хуже нынѣшняго, такъ на что же и куда ѣхать, Корней? Дай Богъ посидѣть эдакъ всякому!
Корней. Дай Богъ, сударь, сидѣть эдакъ Туркѣ да Французу, да еще кто похуже того, а не намъ! Это, стало быть, ужъ я знаю, Евсей Стахѣевичъ, стало быть, хотите жениться, да только все это пустяки, ей–Богу пустяки!
Лировъ. Это ты откуда взялъ? Къ какой стати приплелъ ты тутъ женитьбу? — и за словомъ Евсей нашъ расхохотался.
Корней. Да ужъ извѣстно, коли изволите говорить, что хорошо сидѣть эдакъ, такъ хорошо вамъ, стало быть, подлѣ барышни; а пустяки это, сударь, все. Деньги прогуляли, ни Питера ни Москвы въ глаза не видали, зачѣмъ поѣхали, позабыли — скоро, сударь, вѣдь и моихъ не станетъ — тогда что будемъ дѣлать? Я, сударь, не хочу попрекать васъ, избави меня Господь; мнѣ старику могила, а не деньги; гдѣ лягу — все равно, ужъ мнѣ родина не тамъ гдѣ я родился, а гдѣ закопаютъ меня старика; да тогда что дѣлать станемъ съ вами..... Я, сударь, сами изволите знать, взятъ на службу изъ Сибири, шестнадцати годовъ отъ роду; сказали тамъ, нужды нѣтъ, что онъ не великъ, поколѣ дойдетъ до мѣста такъ подростетъ. Покинулъ я молодую хозяйку, а дѣтей, признаться, еще не было. Прослужилъ я вѣрой и правдой 25 лѣтъ, только на послѣднiе четыре года, какъ уже поясница стала одолѣвать меня, пошелъ я въ деньщики къ маiору, да и то, сударь, плакалъ; какъ съ ружьемъ да съ сумой пришлось разставаться, на безвремяньи словно, — и они по мнѣ и я по нихъ соскучился — а дай Богъ здоровья маiору и маiоръ добрый былъ мнѣ господинъ, и вѣрилъ завсегда, бывало, ужъ знаетъ, что я его не обману. Вышла мнѣ и чистая, такъ и тутъ видно согрѣшилъ я предъ Богомъ и великимъ Государемъ, что не пошелъ охотой на другой срокъ — нашивку бъ дали, и таскалъ бы ранецъ, поколѣ не задавилъ бы меня гдѣ нибудь; такъ ужъ былъ бы одинъ конецъ; а то одно то, что въ деньщикахъ ужъ былъ, другое что спина не служила, да и домой таки захотѣлось: все думается дома лучше. Ну чтожъ, пошелъ, сударь, и домой — и въ другой разъ состарѣлся, поколѣ дошелъ, годъ безъ малаго плелся — да ужъ своего гнѣзда не засталъ: словно та же чужбина; только что тошнѣй прежняго стало. Изба, сударь, ужъ не на томъ мѣстѣ стояла, не то чтобы ворота не на тѣхъ вереяхъ ходили; да и шапку нашелъ я, послѣ своей, на нашести чужую, у хозяйки моей шестеро ребятъ, трое переросли уже меня, и въ казакахъ всѣ они, да такiе молодцы, одинъ урядникомъ; и службу какъ у нихъ хорошо знаютъ, и всѣ построенiя — даже ѣздятъ, сударь, на мундштукахъ; это не то, напримѣръ, Сибирскiе казаки наши, что Донскiе; это все равно что любой конно–егерскiй полкъ, только что народъ еще порасторопнѣе будетъ, да удалѣе. Чтожъ, извѣстно бабье дѣло, хозяйка ревѣть, да цѣловать, да въ ноги; запѣла во всю улицу: «ты ненаглядный мой; ты мой ясный соколъ!» что народъ со всего села сбѣжался — и все ужъ казаки. И хозяинъ новый вышелъ, и фуражку снялъ, поклонился мнѣ старику и стоитъ сердечный призадумавшись, словно виноватый какой: а меня вишь давнымъ давно въ покойники записали они; гдѣ дескать жить ему, давно убитъ чай гдѣ нибудь — за поминъ души отслужили, да и дѣло въ шапкѣ. Завопила, сударь, хозяйка, «ты мой ясный соколъ, ненаглядный ты мой» — а я, подумавши и говорю: «нѣтъ, хозяюшка, наглядись ты на ненагляднаго своего, коли такъ честишь, да не безчести поминомъ яснаго сокола: былъ таковъ, поколѣ калена стрѣла, да пуля свинцовая не подшибли летковъ молодецкихъ — а былъ, сударь, я раненъ и стрѣлой, на Кавказѣ — да поколѣ долгая година, да непогодица не обломала перья правильныя! Теперь сталъ я сова куцая, ощипанная, и глядѣть тебѣ, хозяюшкѣ моей, не на что»! Такъ я словно на побывку пришелъ, пожилъ съ недѣлю, да отдохнулъ, и внука еще крестилъ у втораго пасынка своего, у урядника, и крестъ тѣльной ему подарилъ, съ себя снявъ, который всю службу со мной служилъ и въ пятидесяти сраженiяхъ бывалъ, и боронилъ меня отъ смерти, хоть и раненъ былъ я разъ шесть; такъ тутъ ужъ и старики всѣ говорили, что будетъ–де крестникъ удалой казакъ, станетъ бить и Киргизцовъ и Куканцевъ. А самъ я, перекрестясь, и поѣхалъ оттуда назадъ въ Россiю, съ бариномъ, который въ Сибирь нашу за чиномъ ѣздилъ, да отправлялся опять въ Москву. Такъ вотъ, сударь, что проку жениться–то? ничего нѣтъ толку, одни только пустяки; только что грѣха можетъ статься на душу возьмешь и другаго на грѣхъ наведешь; а что проку?
Лировъ преспокойно выслушалъ старика своего до конца, чтобы увидѣть чѣмъ все это кончится и куда его занесетъ; но потомъ спросилъ, привставъ съ дивана: «Да кто же тебя настроилъ, старикъ, и откуда ты взялъ вѣсти свои? не говори ради Бога пустяковъ этихъ; вѣдь люди услышатъ, такъ подумаютъ, что тутъ есть какая нибудь правда; откуда ты взялъ, что я сватаюсь»?
Власовъ. Да извѣстно, человѣкъ ищетъ гдѣ глубже.... тово, гдѣ лучше, рыба гдѣ глубже; да только пустяки все это, сударь, ей–Богу!
Лировъ. Да пустяки же и есть; и я тебѣ говорю, что пустяки, и ты говоришь, что пустяки, такъ о чемъ же мы толкуемъ?
Власовъ. Ну, пустяки, такъ пустяки; ихъ и въ сторону. Такъ пожалуйте, сударь, проситъ васъ къ себѣ барыня, Марья Ивановна, приходила отъ нея дѣвка.
Лировъ. Экой чудакъ ты, старый хрѣнъ, право чудакъ! Что же ты мнѣ цѣлый часъ сказки сказывалъ, а не сказалъ какъ вошелъ, что меня зовутъ?
— Да я только хотѣлъ, то есть доложить вамъ напередъ, — переминался Горюновъ, чтобы не вышло, то есть опосля какихъ пустяковъ...
Лировъ вскочилъ и вышелъ.
«Послушайте — встрѣтила его Марья Ивановна — я хочу просить васъ вотъ о чемъ: мы поѣдемъ вмѣстѣ съ вами до Твери; а тамъ, какъ вамъ нѣтъ никакой надобности ѣхать теперь же въ Москву, то вы и не откажетесь быть провожатымъ нашимъ до Малинова; не такъ ли?»
Лировъ. Душою былъ бы радъ, матушка, еслибы я вамъ хоть на это пригодился, только.....
Мар. Ив. Что только? — Нѣтъ, вы мнѣ въ этомъ не откажете. Дайте однакоже сказать вамъ еще другое слово — притворите–ка дверь, чтобы дѣти не слышали; мнѣ надо спросить васъ, не знаете–ли, откуда это вышло, будто вы сватаетесь на Мелашѣ?
Лировъ. Такъ и вы ужъ объ этомъ слышали? Вы меня знаете, матушка, и повѣрите мнѣ, если я вамъ скажу, что сплетня эта меня за васъ очень огорчила, но что я знаю объ ней, вѣроятно, еще менѣе васъ; сейчасъ только старикъ мой разсказалъ мнѣ всѣ похожденiя и приключенiя свои, прежде чѣмъ позвалъ сюда, и вплелъ туда, Богъ знаетъ къ чему, предполагаемое имъ сватовство мое; болѣе я не знаю рѣшительно ничего. Я просилъ его убѣдительно не говорить такой вздоръ, но не могъ отъ него добиться — чьи это догадки, и откуда онѣ взялись.
Мар. Ив. Ну, Богъ съ ними, оставимъ это; я только хотѣла высказать вамъ все, что у меня на душѣ. Слушайте же, я вамъ открою настоящее мое положенiе и буду ожидать отъ васъ помощи.
Михайло Степановичъ, которому мы, какъ опекуну, много обязаны, человѣкъ, для меня по крайней мѣрѣ, самый непонятный. Безъ всякаго дурнаго намѣренiя вѣроятно, онъ сдѣлалъ меня и дѣтей мучениками своими и у меня уже недостаетъ болѣе ни силъ ни терпѣнья. Самъ же онъ видно вовсе не понимаетъ въ чемъ дѣло; его нельзя ни вразумить, ни убѣдить, ни умолить — онъ самъ оцѣняетъ услуги и одолженiя свои и требуетъ за нихъ такую признательность, въ которой я должна была отказать ему на–отрѣзъ; счастiемъ дѣтей я жертвовать для него не могу. Онъ, какъ видно, давно уже рѣшилъ, что женится на Мелашѣ; онъ навѣщалъ дѣтей еще въ институтѣ, и къ несчастiю, а можетъ быть и къ счастiю, тамъ уже сдѣлалъ невыгодное на нихъ впечатлѣнiе; онѣ объявили мнѣ объ этомъ съ самаго начала, принятымъ у нихъ довольно рѣшительнымъ выраженiемъ: «онъ такой злой, маменька, мы его презираемъ». Я пожурила ихъ за это, растолковала имъ, что не зная его почти вовсе, имъ нейдетъ и осуждать его; что кромѣ того онъ у нихъ заступаетъ мѣсто отца. Мягкiя сердца ихъ каялись уже въ слезахъ и почти собирались «обожать» Оборотнева, какъ этотъ, при нынѣшнихъ поѣздахъ своихъ съ нами изъ столицы въ столицу, гдѣ приводили мы въ порядокъ дѣла по опекунскимъ совѣтамъ и въ другихъ мѣстахъ, самъ обращенiемъ своимъ все испортилъ и поставилъ меня въ самое затруднительное положенiе. Онъ, видите, такъ странно обходится съ ними, особенно съ Мелашей, что бѣдненькiя стали вовсе въ тупикъ, не знаютъ что дѣлать и какъ показать ему свое дѣтское уваженiе и признательность; онѣ хотятъ видѣть въ немъ втораго отца, а онъ ухаживаетъ за ними, очень незастѣнчиво, женихомъ — и не щадитъ при этомъ никого. Я говорила объ этомъ съ нимъ не разъ, но онъ меня не понимаетъ, или не хочетъ понять, и продолжаетъ мучить безпощадно бѣдныхъ дѣвушекъ. Я давно видѣла, что онъ ни въ какомъ отношенiи не можетъ быть парой для Мелаши, но не могла сказать ему это прямо, потому–что онъ доселѣ еще не сватался. Наконецъ нынѣшнее утро, Богъ послалъ намъ васъ; я узнала въ васъ сына, а Оборотневъ — соперника. Да, соперника; не знаю какъ и почему, но онъ приступилъ, съ часъ тому, ко мнѣ съ изъясненiемъ, и былъ такъ неостороженъ, что даже началъ говорить объ этомъ при дѣтяхъ. Я выслала ихъ и принуждена была сказать ему, что вы, сколько мнѣ извѣстно, не угрожаете ему соперничествомъ своимъ, но что я доселѣ считала поведенiе его одною только загадочною шуткою; что я никогда не стану приневоливать дочери къ замужеству за немилаго, и что, даже и по моему мнѣнiю, онъ Мелашѣ, а она ему не пара. Благодарность благодарностью, но этого я на душу не возьму. Теперь бѣдненькiя сидятъ и плачутъ, а Михайло Степановичъ вышелъ отъ меня очень недовольнымъ; мы сидимъ и ждемъ, сами не зная чего, тогда какъ намъ давно бы пора ѣхать. Вѣроятно онъ охотно съ нами разстанется и мы прибѣгаемъ подъ ваше покровительство; вы довезете насъ домой.
Лировъ, поперхнувшисъ слезой, долго глядѣлъ молча на Марью Ивановну, которая спросила его еще разъ: «такъ вы поѣдете съ нами? мы остаемся однѣ и вы насъ не покинете!»
— Не покину, матушка, отвѣчалъ Лировъ, проснувшись, если вы этого хотите; но не хорошо дѣлаю, что не покидаю, не хорошо, что не покинулъ уже раньше, не хорошо даже, что встрѣтился съ вами!
«Я васъ не понимаю, отвѣчала Марья Ивановна, глядя на Лирова, а это, вы знаете, рѣдко случалось? что это значитъ?»
— Это значитъ вотъ что, матушка: я отъявленный бѣдовикъ; со мною никому не будетъ ни добра, ни радости, ни счастья; мой цвѣточный путь — еще и не засѣянъ, я привыкъ ходить босикомъ по отцвѣтшимъ незабудкамъ, а это, какъ вы знаете, однѣ колючки. Я боюсь, не перенести бы мнѣ къ вамъ, въ семейство ваше, мою судьбу–гонительницу, — а это бы меня убило!
«Послушайте, сказала Марья Ивановна, я не видала васъ никогда еще столько малодушнымъ, хотя знала васъ, какъ мнѣ кажется, гораздо въ худшемъ положенiи, чѣмъ нынѣ. Я воображаемаго вами несчастья не боюсь; покрайней мѣрѣ, если оно суждено мнѣ, то конечно не отъ васъ. Первое свиданiе съ вами, кромѣ душевнаго удовольствiя, доставляетъ мнѣ еще, въ крайне непрiятномъ положенiи моемъ, помощь и спасенiе; вы меня можете выручить теперь….»
— О, не просите же меня такъ убѣдительно, матушка, отвѣчалъ быстро Лировъ; мнѣ совѣстно предъ вами и стыдно. Дѣлайте, что хотите, везите меня куда угодно: вашъ отвѣтъ если… если…
— Что если? спросила Марья Ивановна, чтожъ? вы покинули Малиновъ, гдѣ васъ знали, какъ хорошаго, честнаго и дѣльнаго человѣка; вы поѣхали Богъ знаетъ зачѣмъ, на чужбину, безъ средствъ, безъ пособiй, даже безъ денегъ; можетъ быть это и неблагоразумно, но я очень понимаю и уважаю чувство, которое васъ къ этому побудило и бѣды тутъ впрочемъ еще нѣтъ никакой; вы немного узнали свѣтъ, а это было вамъ нужно. Теперь вы воротитесь въ Малиновъ для меня, и сообразите тамъ въ другой разъ, ѣхать ли вамъ опять за бѣдой, или оставаться тамъ, гдѣ васъ знаютъ, и потому вѣрно всегда дадутъ вамъ мѣсто. Подумайте хорошенько, и вы согласитесь, что я говорю правду.
— Какъ всегда, матушка, такъ и теперь, говорите вы совершенную правду, сказалъ Лировъ, поцѣловавъ руку Марьи Ивановны; я это вижу и понимаю; вижу также, что мнѣ нельзя не ѣхать съ вами; но, матушка, болѣе я не могу вамъ сказать ничего: я не могу еще опомниться, сердце у меня какъ–то сжимается, здѣсь въ горлѣ давитъ, промежъ глазъ, во лбу стучитъ — я чего–то боюсь, и очень боюсь — а самъ не знаю чего! Ѣду съ вами, ѣду; я вѣдь весь вашъ, давно уже сынъ вашъ, и Богъ мнѣ дастъ силу перенести все, не спотыкаясь, не обрушиваясь всею тяжестiю этого бѣдоноснаго чела — ни на кого? О, отъ этого избави меня Боже и дай мнѣ силу и крѣпость.
Когда Лировъ, взволнованный темными, безотчетными чувствами, ушелъ, Марья Ивановна долго еще глядѣла молча за нимъ вслѣдъ, потомъ вздохнувъ, подумала: Добрая душа! я понимаю тебя, хотя и не смѣю тебѣ этого сказать. Нѣтъ, я этого не боюсь; я знаю тебя какъ сына и не пугаюсь тебя, что бы изъ этого ни вышло. То, чего ты, изъ скромности и уничиженiя, боишься — было бы, можетъ статься, утѣшенiемъ моимъ, если бы было такъ угодно Богу; но я въ дѣло это не мѣшаюсь: матери дозволено только устранять Оборотневыхъ; а что дальше будетъ — власть Господня.
_____
ГЛАВА XII.
Евсей Стахѣевичъ наѣздился и воротился.
__
Итакъ, любезные читатели, мы видѣли, что дѣлалось въ одно и то же время, въ воскресенье вечеромъ, въ Малиновѣ и за 500 верстъ отъ него, въ Клинѣ; спрашиваю еще разъ, какъ малиновскiя вдовуши, торговки, или кто бы то ни былъ, могли знать то, что, какъ смѣтливые и прозорливые читатели мои чай догадываются, современемъ могло бы и случиться, но чего, покрайней мѣрѣ доселѣ, еще вовсе не было? Стало быть Малиновцы наши, какъ я вамъ и напередъ уже докладывалъ, были въ высшей степени одарены ясновидѣнiемъ; стало быть они видѣли и слышали изъ подъ Каменной горы своей, или съ этого знаменитаго рынка, съ базару, все что дѣялось въ то же самое время въ Клинѣ и, какъ люди очень догадливые, вывели изъ этого свои заключенiя; иначе я этого дива, ей–ей, истолковать не умѣю.
Марья Ивановна Голубцова была хозяйкой того самого дома, о которомъ Лировъ вспоминалъ почасту во снѣ и наяву; онъ, если не ошибаемся, говорилъ какъ–то и въ разсказѣ нашемъ, что семейство, къ которому онъ было привязался какъ къ родному, давно уже оставило Малиновъ. Голубцова, овдовѣвъ, поѣхала въ Петербургъ за дочерьми, которыя были отданы уже прежде въ Патрiотическiй институтъ; она не располагала было вовсе воротиться въ Малиновъ, но приведя дѣла свои, обще со звѣздистымъ опекуномъ, въ порядокъ, не успѣла однакоже продать выгодно Малиновское имѣнiе свое, передумала и рѣшилась основаться снова жительствомъ въ томъ же губернскомъ городѣ.
Лировъ зналъ Мелашу и Любашу дѣтьми и нашивалъ ихъ на рукахъ; онъ былъ въ домѣ свой и Голубцова, почти можно сказать, воспитала Лирова, покрайней мѣрѣ образовала, перевоспитала его, хотя онъ былъ и въ то время уже не ребенокъ, руководила занятiями его, снабжала книгами и выучила двумъ языкамъ. Она любила его какъ сына и онъ не называлъ ее иначе, какъ матушкой. Лировъ былъ ей одной обязанъ образованiемъ своимъ и лучшими, утѣшительными минутами безотрадной жизни своей, которая, особенно въ первыхъ степеняхъ его служенiя, была горька и тошна. Можете себѣ вообразить радость нашего бѣдовика, когда, во время отчаяннаго сидѣнiя его въ Клинѣ, вдругъ прикатила изъ Москвы карета, изъ которой, въ глазахъ его, вышла Марья Ивановна съ дочерьми. Оборотневъ, котораго тревожилъ и безпокоилъ одинъ видъ незнакомаго ему вовсе Лирова, взглянулъ было на него черезъ плечо: Евсей стоялъ опять уже какъ будто на него нашелъ столбнякъ, когда Марья Ивановна первая его узнала и радостямъ не было конца. Оборотневъ, хотя и былъ только, какъ выражался смотритель въ Помераньѣ, высокородный бригадиръ, со звѣздой св. Станислава второй степени, не зналъ однако, куда дѣваться отъ глупой надутой спеси, которая играла у него на лицѣ во всѣхъ жилкахъ, отзывалась во всѣхъ ухваткахъ, въ каждомъ словѣ, даже въ чиханьѣ кашлѣ... У этихъ господъ на всё свои особые прiемы. Оборотневъ о–сю–пору былъ холостъ, потому–что выжидалъ съ благимъ терпѣнiемъ извѣстное число чиновъ и крестовъ, чтобы уже выбрать невѣсту вполнѣ по желанiю и вкусу, не стѣсняясь никакими условiями. Оборотневъ былъ совершенно убѣжденъ, что статскому совѣтнику благовидной наружности и важной осанки, да еще и со звѣздой, нѣтъ препоны, ни помѣхи, нѣтъ сопротивленiя ни отказу; всякая и каждая, вспыхнувъ фимiамомъ признательности и подъемля на неоцѣненнаго жениха взоры благодарности и умиленiя, полетитъ съ отверстыми объятiями ему на встрѣчу; гдѣ честь, думалъ Михайло Степановичъ, тамъ и счастiе, а онъ въ завидной особѣ своей соединяетъ и то и другое. Между тѣмъ однако же шпаковатость — то есть скворцовая масть головы его, убѣдительно и настойчиво докладывала, что пора приступить къ дѣлу. Богъ знаетъ съ чего и почему, выборъ Оборотнева палъ на Мелашу, съ покойнымъ отцомъ которой онъ былъ довольно коротокъ. Но какая–то грубость, смѣшная самонадѣянность, глупая спѣсь, не прикрытая даже и видомъ приличiя, ограниченность ума и очень неловкое обращенiе, отклонили отъ него заблаговременно чувства Мелаши, которая обожала или презирала всегда вмѣстѣ съ цѣлымъ классомъ. Оборотневъ, при частыхъ посѣщенiяхъ своихъ, сдѣлалъ такое непрiятное впечатлѣнiе на робкiе дѣвственные умы или чувства, что было положено цѣлымъ классомъ презирать его, потому что онъ такой недобрый. И темное, безотчетное чувство, не руководимое ни опытомъ жизни, ни навычною прозорливостiю, отгадало истину; потому что безотчетная прiязнь и ненависть также имѣютъ свое значенiе.
Оборотневъ былъ, по завѣщанiю Голубцова, опекунъ осиротѣвшаго семейства его, хлопоталъ теперь въ Москвѣ и въ Петербургѣ по разнымъ его дѣламъ; ѣздилъ, какъ мы видѣли, съ Марьею Ивановною взадъ и впередъ и старался при этомъ сблизиться съ Мелашей, которую называлъ уже въ глаза и за глаза, невѣстой своей. Не смотря на своекорыстную цѣль этой услуги, онъ цѣнилъ ее однако же такъ высоко, что позволялъ себѣ быть противъ Голубцовой грубымъ, взыскательнымъ и повелительнымъ; чего, конечно, мало–мальски порядочный человѣкъ, никогда бы себѣ не позволилъ. Мы уже видѣли, чѣмъ все это кончилось; затѣмъ его высокородiе надулся, уѣхалъ, почти не простившись съ Голубцовой, въ Петербургъ, а Лировъ отправился съ нею и съ дочерьми ея въ Малиновъ, чего бѣднякъ, не безъ причины можетъ быть, столько боялся.
Что сказать вамъ теперь о дѣвицахъ, о Мелашѣ и Любашѣ Голубцовыхъ? Вѣроятно вамъ случалось встрѣтить гдѣ нибудь одно изъ этихъ милыхъ созданiй, въ которыхъ, если говорить о каждой порознь, хотя и нѣтъ еще до времени души, — мы слѣдуемъ здѣсь душесловiю Лирова — но которыя всѣ вмѣстѣ составляютъ одну душу? Вы знаете, что онѣ, въ Патрiотическомъ институтѣ своемъ, всѣ сами зовутъ другъ друга ангелами, прибавляя къ этому только нумеръ на кровати, и даже пишутъ на записочкахъ: «Милый ангелъ 147, ангельчикъ 59 и прочее.» Если вы спросите у нихъ: «любители вы своего почтеннаго законоучителя?» То онѣ отвѣчаютъ вамъ въ голосъ: «какъ можно–съ, мы его обожаемъ!» Если спросите: «а обожаете ли вы такого–то учителя?» то онѣ отвѣчаютъ: «Нѣтъ–съ, мы его не обожаемъ, младшiй классъ его обожаетъ». Если спросите: «Плакалиль вы сегодня, когда прощались съ такою–то класной дамой, которая отходитъ»? То онѣ, сложивъ руки на передничкѣ и глядя вамъ прямо въ глаза отвѣчаютъ: «плакали–съ поутру и послѣ обѣда будемъ плакать». Таковы точно были и Мелаша съ Любашей; безплотныя жилицы блаженныхъ острововъ Макарiйскихъ, какъ гласятъ народныя преданiя наши, перенесенныя на эту грубую, плотскую и вещественную землю, на отжившую, обезсиленную почву большаго свѣта, въ которой нѣтъ уже ни соку, ни туку, на которую не канетъ благодатная капля дождя, а туманъ утреннiй стоитъ туманомъ и не разсыплется слезистою росою. Мелаша и Любаша слышали однажды о трудно больномъ, который, будучи безнадеженъ, очень страдалъ; онѣ пришли передъ вечернею молитвой къ маменькѣ своей и просили, съ ангельскою улыбкой на устахъ, съ пречистою слезинкою въ очахъ своихъ: «какъ прикажете молиться, маменька, объ этомъ больномъ, чтобы онъ жилъ еще, или чтобы уже Богъ прекратилъ страданiя его и взялъ его къ себѣ?» Вотъ каковы были онѣ, Мелаша и Любаша, чистыя, праведныя души, къ которымъ еще свѣтъ не прикасался грязными когтями своими, не отравлялъ еще младенческой непорочности тлетворнымъ нечестивымъ дыханiемъ своимъ. О, какъ тяжело бываетъ иногда бѣдняжкамъ этимъ обжиться снова въ родительскомъ домѣ, который онѣ помнятъ только какъ несвязныя грезы о колыбельной пѣсенкѣ! какъ тяжело иногда имъ прiурочить себя сызнова къ почвѣ и климату, въ которомъ нѣтъ и самаго отдаленнаго сходства съ благотворнымъ воздухомъ и тучнымъ черноземомъ родной имъ теплицы, гдѣ сквозь чистыя стекла такъ утѣшительно и такъ привѣтливо улыбалось имъ все: и небо, и земля, и люди, и громады дворцовъ, гдѣ сотни прiемышей жужжатъ пчелками вокругъ заботливой матки своей, не зная ни нуждъ, ни заботъ, ни потребностей, ни страстей!.... а выйдутъ въ свѣтъ — все станетъ иначе; вы жили въ мечтательномъ мiрѣ, поживитежъ теперь въ настоящемъ, и обживетесь съ нимъ, если умѣете.
Читатели мои сами видятъ, что поэтому большой разницы между обѣими сестрами, быть не могло; но какъ у Творца нашего нѣтъ даже и двухъ совершенно однообразныхъ былинокъ, и все однородное основано на одномъ только подобiи, какъ въ свою очередь самое подобiе на разнообразiи, то и Мелаша съ Любашей, у которыхъ было столько общаго въ чертахъ, въ станѣ и въ прiемахъ, равно какъ и въ нравственныхъ и умственныхъ качествахъ, были два отдѣльныя существа. Лировъ нашъ въ этомъ отношенiи конечно судья не безпристрасный; но и я, какъ постороннiй человѣкъ, гляжу на Мелашу, какъ на созданiе болѣе полное и совершенное, въ которомъ уже все какъ–то болѣе прiуготовлено къ воспрiятiю ожидающей его души. Можетъ быть, это потому только, что Любаша была еще полу–дитя, между тѣмъ какъ Мелаша болѣе дозрѣла, и, какъ покрайней мѣрѣ казалось, обѣщала понять современемъ чувство, о которомъ Любаша не имѣла ниже отдаленнѣйшаго понятiя. Впрочемъ, не смотря на замѣчанiе это, и не смотря на безконечную любовь Лирова, самое существованiе которой ангельская головка его еще долго, долго даже и не подозрѣвала — къ ней очень кстати можно примѣнить одну изъ любимыхъ присказокъ Корнея Горюнова: Слѣпой спросилъ зрячаго товарища своего: гдѣ былъ? Въ гостяхъ у кума. Что ѣлъ? кашу съ молокомъ. Что такое молоко, какое оно бываетъ? Сладкое и бѣлое. Да какое жъ бѣлое? Да бѣлое, ровно гусь. А гусь что такое? какой онъ бываетъ? А вотъ такой, отвѣчалъ товарищъ: и согнулъ ему руку клюкой, представивъ изъ нея гуся, — вотъ какой бываетъ гусь. Слѣпой ощупалъ руку его кругомъ и сказалъ: а, теперь знаю. И если бы вы меня спросили, какое понятiе есть въ Любашѣ объ этомъ загадочномъ чувствѣ, съ которымъ свѣтскiя дѣвицы наши знакомятся такъ преждевременно, убивая цвѣтъ въ самой еще почкѣ, то я бы вамъ сказалъ: такое же какъ и въ слѣпомъ Власова о молокѣ, котораго онъ не видалъ, не ѣдалъ, а слышалъ от товарища, что оно бѣлое какъ гусь, а гуся знаетъ только ощупавъ согнутую костылемъ руку. — И всякая неумѣстная попытка объяснить Мелашѣ, что такое любовь, кончилась бы присказкою Корнея Горюнова въ лицахъ. Оставимъ же ее бѣдняжку въ покоѣ; у нея есть теперь свой доморощенный учитель. Не долго стоять затиши и подъ этимъ зыбкимъ челномъ — взволнуются и эти тихомирныя воды и общая доля ихъ не минуетъ: одинъ мигъ чистаго блаженства и годы томительной суеты.
Затѣмъ, остается мнѣ только еще сказать вамъ, что Лировъ, примкнувши къ Голубцовымъ, повидимому не навлекъ на нихъ, какъ опасался, гнѣва потѣшавшейся доселѣ надъ нимъ судьбы; неукротимая, своевольная и своенравная, шаловливая, причудливая и всемогущая, обратила видно потѣшный самострѣлъ свой на кого нибудь инаго, выслѣдила себѣ другую погремушку, другаго бѣдовика и, какъ казалось, причислила добраго Евсея по сказкамъ своимъ къ семейству Марьи Ивановны, на которомъ видимо почивала благодать Божiя. Покрайней мѣрѣ всѣ они доѣхали до Малинова, безъ всякихъ лирическихъ похожденiй, а новый предсѣдатель палаты, чѣловекъ, вникнувшiй во всѣ дѣла, съ безпримѣрною въ лѣтописяхъ Малинова прозорливостiю и самостоятельностiю, прочитывая отъ начала и до конца, не одно безконечное слушали и приказали, часто спрашивалъ у совѣтника: «Да скажите, Петръ Петровичъ, кто же у васъ писалъ, напримѣръ вотъ этотъ докладъ?» и на отвѣтъ: «Это бывшiй чиновникъ гражданской палаты, Лировъ», — продолжалъ, пожимая плечами: «Странное дѣло, что вы этого человѣка не умѣли удержать, тогда какъ теперь некому сдѣлать даже и самой простой выписки изъ журнальнаго постановленiя, а приходится, по неволѣ, разсылать во всѣ мѣста точные съ нихъ списки, толщиною въ цѣлую десть»!
Поэтому Лировъ не успѣлъ прибыть въ Малиновъ, какъ предсѣдатель навѣстилъ его самъ, разспросилъ подробно обо всемъ и предложилъ ему мѣсто секретаря въ палатѣ, присовокупивъ, что ожидаютъ со дня на день новое положенiе о преобразованiи палатъ, по коему жалованье Лирова должно было значительно возвыситься. Благодѣтельное постановленiе это, какъ всѣмъ намъ извѣстно, дѣйствительно состоялось и Лировъ можетъ теперь жить въ Малиновѣ не мѣстомъ, а жалованьемъ.
Предоставляю читателямъ потѣшаться мысленно, истинно достойнымъ любопытства удивленiемъ Малиновцевъ, ихъ шумными и нестройными возгласами, невольно напоминающими гаканье гусинаго гурта, на столь знаменитомъ малиновскомъ базарѣ, слышите ли при этомъ побѣдоносные клики тѣхъ, которые все это пророчили и знали и видѣли напередъ? Слышите ли гулъ извиненiй и оправданiй тѣхъ, которые сомнѣвались, спорили и не вѣрили? Слышите ли также этотъ среднiй рѣзкiй голосъ вѣстовщицъ и вѣстовщиковъ, которые не спорятъ о прошедшемъ, потому–что заняты до нельзя и набиты, отъ пятокъ по самое темя, будущимъ и настоящимъ? Да, друзья мои, все это шло и прошло своимъ чередомъ; всѣ наконецъ свыклись съ нежданнымъ оборотомъ дѣла, потому–что старое уже не можетъ быть новостью; языки поуспокоились или пошли выплетать коймы да оборки къ новымъ слухамъ и новостямъ — и дѣла пошли опять своимъ чередомъ и порядкомъ.
А чтобы не упрекнули меня, будто я умышленно набралъ и выставилъ у позорнаго столба какихъ–то уродовъ и чудаковъ, и выказалъ одну только слабую сторону города Малинова, я опять таки ухвачусь за притчу неоцѣненнаго для меня Корнея Власовича Горюнова:
«Кочка видна по дорогѣ издали, мечется въ глаза по неволѣ и досаждаетъ всякому; а по гладкой дорогѣ пройдешь и не спохватишься что прошелъ».
_____

*) Для любопытныхъ, я храню донесенiе это въ подлинникѣ.
() Евсей Стахѣевичъ конечно никогда не ожидалъ, что чрезъ нѣсколько лѣтъ послѣ этой скромной думы, собственно ему принадлежащей, явится столь знаменитый поборникъ разговорнаго языка. Впрочемъ, хотя и тотъ и другой, одинъ мысленно, просебя, другой громко, гласно и всенародно, совѣтовали писать, какъ говоримъ, но понятiя ихъ объ этомъ разговорномъ языкѣ, какъ видно, не совсѣмъ согласны. Смѣю поручиться, что Евсей Стахѣевичъ никогда не писалъ, такъ какъ пишетъ и даже печатаетъ знаменитый совмѣстникъ или соревнователь его; сей послѣднiй смѣло можетъ приписать разговорный языкъ свой собственно себѣ, не уступая никому, ни даже Евсею Стахѣевичу ни былинки, ни пылинки своего изобрѣтенiя.