БАШКИРСКАЯ РУСАЛКА.
_____
Въ горной области Урала, живетъ полукочевой народъ. Онъ просилъ у Царя Ioaнна грознаго защиты и подданства: съ востока сибирскie князья, а съ югa монгольскiя, татарскiя орды утомили зажиточныхъ скотоводцевъ непрестанными нaбѣгами. На сѣверъ однакo же и сѣверовостокъ сами они дѣлали набѣги и уводили себѣ оттуда, отъ племенъ чудскихъ, женъ. Откуда народъ этотъ взялся — не извѣстно; вѣра егo нынѣ мусульманская; языкъ нарѣчiя турецкаго или татарскаго, пpoизнoшенie болѣе гортанное, монгольское; лица у мущинъ, что–то среднее между лицомъ казанскaгo татарина и заяицкаго кайсака; у женщинъ между кайсачкою и самоѣдкою; словомъ, здѣсь, кажется, видна смѣсь племенъ: татарскаго, монгольскаго и чудскаго. Народъ этотъ называетъ самъ себя: башкуртъ; ученые наши тѣшились надъ этимъ словомъ, ломали и переводили его всячески: главный волкъ или воръ(*), главный пчеловодъ, отдѣльное плeмя или владѣнiе, и проч. Сами башкиры говорятъ, что они происходятъ отъ ногаевъ или ногайцевъ, отдѣлившись отъ нихъ по усобицамъ. Иные помнятъ, по преданiю, какое–то родство съ бурятами; въ сказкахъ и пѣсняхъ ихъ, поминаютъ родоначальникомъ дивнаго Чингисъ–Хана, коего предокъ рожденъ дѣвственницею отъ наитiя солнечнаго луча, а самъ онъ, Чингисъ, вдовою Алангу, которую также посѣтилъ лучъ солнца и возвратился отъ нея сѣрымъ волкомъ съ конскою гривою.
Народъ башкуртъ раздѣлился съ незапамятныхъ временъ на племена, или какъ ихъ называютъ у насъ, нa волости; у каждой волости свой уранъ, откликъ, своя тамга, рукоприкладный знакъ, свое дерево и своя птица, розданныя, какъ вѣритъ народъ, самимъ Чингисъ–Ханомъ. Ученые бытописатели наши ищутъ въ башкирахъ предковъ маджаровъ, нынѣшнихъ венгровъ; теперь же народъ башкуртъ, составляя общее съ мещеряками казачье войско, почти въ 200,000 человѣкъ, разселился отъ Уральскаго хребта до Яика, Большаго Ика, Бѣлой и Камы, мѣстами еще кочуетъ лѣтомъ и живетъ скотоводствомъ, промышляетъ и звѣриною ловлей, пьетъ кумысъ и ѣстъ крутъ; мѣстами же поселился уже осѣдлыми деревнями, разводитъ пчелъ, сѣетъ хлѣбъ, и одеждою и обычаями своими все болѣе и болѣе сливается съ сосѣдними тaтарами.
Но у кочевыхъ башкировъ осталось еще много своихъ повѣрiй и преданiй: есть злой духъ дью–пари (дивъ и пери), принимающiй образъ человѣка, кошки, собаки и особенно барса и тигра; иногда у него грива бываетъ золотая; знаменитѣйшiе батыри башкирскiе прославились битвами съ этимъ чудовищемъ, которое, нападая и защищаясь и особенно похищая дѣвокъ, перекидывается и принимаетъ разные образы, если же дью–пари является въ образѣ человѣка, батыря, то можетъ быть раненъ, какъ Ахиллъ, только въ пятку. Лѣса, дебри, горы, воды и пещеры населены лѣшими, водяными, русалками, извѣстными вообще подъ именемъ джинъ, духъ; каждою горою, каждымъ озеромъ, обладаетъ такой джинъ, добрый или злой — но все это разсказываетъ вамъ башкиръ стихами, или напѣваетъ, вторя чибызгѣ или кураю, въ прошломъ времени; нынѣ безплотныхъ жильцовъ и жилицъ этихъ осталось не много, златой вѣкъ, какъ всюду, такъ и здѣсь, прошелъ, промчался, остались одни воспоминанiя!
Одна изъ знаменитѣйшихъ пещеръ въ Башкирiи, это Бѣльская или Шуллюганъ–таши. Ее смотрѣли и описывали Рычковъ и Лепехинъ. Она лежитъ на правомъ берегу Акъ–Идыля, рѣки Бѣлой, въ 12–15 верстахъ отъ вознесенскаго завода, на бывшей нагайской дорогѣ, въ землѣ бурзянской волости. Но Рычковъ безъ сомнѣнiя очень ошибался, когда полагалъ, что вертепъ этотъ дѣло рукъ человѣческихъ. Гора возвышается саженъ на 80; пещера идетъ снизу вверхъ, длиною саженъ въ полтораста или болѣе; она вся еще не изслѣдована и состоитъ изъ множества отдѣльныхъ большихъ и малыхъ пещеръ, связанныхъ переходами, oконцами и трещинами. Подземныя палаты эти шириною отъ двухъ, трехъ, и до 12, вышиною, мѣстами, также до 12–ти саженъ, между тѣмъ, какъ тутъ и тамъ надо пробираться ползкомъ. Известковые капельники образуютъ на полу и на сводахъ дивныя изваянiя, подающiя башкирамъ поводъ къ новымъ баснямъ. Тутъ есть ключи, озера, пропасти, подземныя горы, огромные самородные своды, ступенчатыя лѣстницы — погребальный одръ, изъ капельника, и вокругъ шесть огромныхъ шандаловъ со свѣчами, изъ той же известковой накипи. Въ cтѣнахъ и сводахъ есть отверстiя, ведущiя въ верхнiе и боковые ярусы пещеры. Въ подземельи этомъ обитало когда–то особое племя людей, о которомъ разсказываютъ много дивнаго. Тамъ же не рѣдко укрывались разные джины, дивы и дью–пари. Во время смутъ и возмущенiй, башкиры спасались въ подземельи этомъ съ семействами и имуществомъ. Старики разсказываютъ о каменной здѣсь находящейся собакѣ: это дивъ, окаменѣвшiй въ принятомъ имъ образѣ. Замѣчательно, что каменная собака эта боится плети, что дождевые облака ей подвластны и собака не можетъ снести ста ударовъ плетью; она издаетъ глухой вой и обильный дождь окропляетъ окрестность.
Верстахъ въ 3–хъ есть небольшое озеро Елкикичканъ, конскiй выходъ или выгонъ. Озеро это прибываетъ и убываетъ непостоянно. Оно было въ старину жильемъ и царствомъ могучаго падишаха водяныхъ; онъ–то наградилъ смѣлаго Кунгрбая, башкира бурзянской или усергенской волости, косякомъ лошадей, выплывшихъ изъ этого озера, вслѣдъ за безстрашнымъ наѣздникомъ, пустившимся вплавь, на знаменитѣйшемъ жеребцѣ своемъ, черезъ неприступную для другихъ пучину. Верстахъ въ десяти ниже, найдете озерцо чистѣйшей воды, изъ коего вытекаетъ рѣчка Шуллюганъ и впадаетъ въ Бѣлую. Въ этой рѣчкѣ найденъ хомутъ съ лошади, украденной и утопленной преслѣдуемымъ воромъ въ нагорномъ озерѣ: стало быть, говорятъ башкиры, озера эти сообщаются подъ землею.
Есть или была еще въ другомъ мѣстѣ въ Башкиpiи пещера, или лучше сказать провалъ, котловина, изъ которой, когда–то, вода подымалась по временамъ чернымъ смерчемъ. Это было каждый разъ предзнаменованiемъ общаго бѣдствiя: вода вскорѣ упадала опять въ уровень съ землею; смѣлые ловцы, пускаясь сюда за медвѣдями, погружали въ пучину высочайшiя сосны и не доставали дна; наконецъ вода исчезала, ямина просыхала и о полуночи выбѣгала изъ нея чернобурая лиса: этотъ звѣрь или дивъ приносилъ съ собою бѣду, бичъ небесный, гибель, и разносилъ ее по землѣ: моръ, голодъ, палы, пожары, засухи, войны и усобицы — все это выносила съ собою чернобурая, зловѣщая лиса. Смѣлый звѣроловъ подстерегъ ее у самаго выхода и пустилъ въ нее въ одинъ мигъ, разобравъ ихъ по пальцамъ и въ зубы, двѣнадцать стрѣлъ; за каждою стрѣлою оборотень перекидывался то собакой, то кошкой, то выдрой, то расамахой, а наконецъ барсомъ и юлбарсомъ, т. е. лютымъ полосатымъ тигромъ; батырь наступалъ все смѣлѣе да смѣлѣе, поражалъ его стрѣлами разъ въ разъ, и наконецъ, заставивъ отчаяннаго дью–пари принять послѣднiй, человѣческiй образъ, въ латахъ, шишакѣ, съ огромнымъ обоюдоострымъ мечемъ, поразилъ его копьемъ въ лѣвую пяту и свалилъ трупъ, отъ котораго пошелъ смрадъ и паръ коромысломъ, въ жерло бездонной котловины. Съ тѣхъ поръ, въ Башкирiи нѣтъ и мятежей.
Пещера Муйнакъ–ташъ, также на Бѣлой, не менѣе славна; въ ней есть огромныя палаты до 20 саж. вышины, и до 60 саж. длины. Въ пещерѣ Тирмене–тау, слышенъ вѣчный подземный гулъ, какъ отъ низвергающагося водопада: это жилище дью–парiевъ, которые день и ночь дуютъ огромными мѣхами и куютъ стопудовыми молотами. Въ подошву змѣиной горы, Зиланъ–тау, ввергается, протекши не болѣе полуверсты, подземельная рѣчка и пропадаетъ: она, съ незапамятныхъ временъ, пошла къ шайтану въ кабалу, жернова ворочать.
На рѣчкѣ Шашнякъ есть скала Тауча; въ отвѣсѣ скалы этой есть небольшое oтвepстie, но никто не знаетъ куда оно ведетъ; края его обтерты, будто какой нибудь жилецъ ходитъ туда и оттуда; по ночамъ нерѣдко виднѣется огонекъ, и башкирцы разсказываютъ между прочимъ, что два духа вылетѣли однажды изъ пещеры этой, ухватили башкира съ сѣнокоса подъ руки, понесли его по воздуху и хотѣли втащить въ узкое oтвepстie; но тотъ былъ широкъ въ плечахъ, да при томъ сталъ читать молитву изъ корана; явился изнутри пещеры третiй духъ и сказалъ товарищамъ своимъ: «бросьте его, на что вы съ поганымъ связались» — и башкиръ полетѣлъ на дно пропасти, въ рѣчку Шашнякъ, выплылъ на берегъ и, отдохнувъ, разсказалъ о приключенiи своемъ.
Не совсѣмъ мало и теперь еще въ Башкирiи древняго оружiя, особенно кольчугъ, панцырей и шлемовъ. Они зашли сюда, въ незапамятныя времена, изъ Средней Азiи. Кольчугу башкиры охотно надѣваютъ на алый, суконный чапанъ, подпоясываются тисненымъ ремнемъ, на которомъ виситъ лукъ, въ кожаномъ раскрашенномъ на лучникѣ, и такой же колчанъ со стрѣлами, и украшаютъ шлемъ свой перышками, или надѣваютъ широкую развалистую бурзенскую шапку, съ алымъ верхомъ и широкими приподнятыми полями изъ пушистой лисы — такой воинъ, на бѣлой, плотной, малорослой лошади своей, олицетворяетъ передъ вами среднiе вѣка.
Нынѣшнiя башкирскiя пѣсни состоятъ изъ отрывиcтыхъ четырестишiй, въ которыхъ обыкновенно два первые стиха заключаютъ въ себѣ картину, басню, притчу, а два послѣднiе примѣненiе, сравненiе съ сущнocтiю. Но есть нѣсколько старинныхъ батырскихъ пѣсенъ, есть и сказки, преданiя, которыя такъ между собою перемѣшаны, что дѣеписанiе и баснословiе смотаны всегда на одинъ общiй клубокъ. Напѣвы тоскливы, унылы, протяжны и дики, но прiятны и пѣвучи. Курай или чибызга, дудка или coпѣлкa, издающая пpiятные сурдинные звуки, держится строго, нота въ ноту, голоса пѣсенника; вторы у нихъ нѣтъ вовсе, голоса довольно чисты и звучны, но тонки или высоки и очень не обширны. Если же пѣсенники умолкаютъ, то къ чибызгамъ пристаютъ не рѣдко пѣвчiе особаго рода; они поютъ, какъ говорится здѣсь, горломъ. Это въ самомъ дѣлѣ вещь замѣчательная: набирая въ легкiя какъ можно болѣе воздуха, пѣвчiй этотъ гонитъ усильно, не переводя духу, воздухъ, сквозь дыхательное горло и скважину его или горловинку, и вы слышите чистый, ясный, звонкiй свистъ, съ трелями и пepекатами, какъ отъ стекляннаго колокольчика, только гораздо протяжнѣе. Это не иное что, какъ свистъ дыхательнымъ горломъ — явленiе физiологически замѣчательное, тѣмъ болѣе, что грудной голосъ вторитъ этому свисту въ то же время глухимъ, но довольно внятнымъ, однообразнымъ басомъ. Сильная натуга видна въ это время на лицѣ пѣсенника: оно вздувается, краснѣетъ, глаза наливаются кровью.
Башкиръ на себя работаетъ не охотно, только по нуждѣ; его дѣло разъѣзжать съ нагайкой и сибирской винтовкой по горамъ, сунувъ за щеку, вмѣсто жвачки, кусочекъ pyбленнагo свинцу, изъ котораго зубами округляетъ запасную пульку; его дѣло пить кумызъ; ѣсть вкусную и жирную кобылятину или баранину, любуясь табункомъ лошадокъ своихъ; валяться, отдыхать, пѣть вполголоса пѣсенку или слушать вечеркомъ, при огнѣ, чибызгу или раскащика — и вспоминать прошлое, батырское время, былое и небывалое. Южные башкиры воинственны и ждутъ, какъ воронъ крови, вызова охотниковъ для поиска въ степь, на заклятыхъ враговъ своихъ, на кайсаковъ; сѣверные, частiю уже перемѣшанные съ мещеряками, къ оружiю не привычны.
Сядемъ и мы на широкую кошму, около пылающей огромной сосны, стонавшей столько разъ отъ бурнаго порыва вѣтровъ и отстонавшей нынѣ въ послѣднiй, подъ ударами небольшой башкирской сѣкиры — закройте передъ собою рукою яркое полымя и глядите на бездну искръ, которыя змѣйками взмываютъ скорѣе самой мысли, рѣютъ по синему мраку туда и сюда — и гаснутъ; вѣтеръ уноситъ пепелъ ихъ, развѣваетъ дымъ — и вѣковая сосна въ глазахъ вашихъ отжила, истлѣла, обратилась въ прахъ и — уже не существуетъ! И Зая–тулякъ былъ, и онъ разрушенъ стихiями, и нѣтъ уже слѣда плоти его и самого праха; осталось одно только славное имя его, да память по немъ въ сказкахъ.
______
Въ 12–мъ башкирскомъ кантонѣ есть мѣсто въ 1800 квадратныхъ верстъ, гдѣ нѣтъ ни одного русскаго, ни татарина, ни мещеряка, ни чувашина, ни мордвина, ни вотяка, ни тептяря, ни черемисина, нѣтъ вовсе этихъ, такъ называемыхъ припущенниковъ и переселенцевъ, которые, обще съ нашими заводчиками, переполосовали и испятнали уже почти всю Башкирь, тягаются лѣтъ по тридцати и болѣе съ родовыми жителями, владѣющими землями на вотчинномъ правѣ, и частiю уже оттягали сотни тысячъ десятинъ богатѣйшихъ въ мiрѣ земель, расквитавшись съ вотчинниками–башкирами, или десятилѣтнею давностiю владѣнiя, или полюбовною сдѣлкою, тремя головами сахару, фунтомъ чаю и словеснымъ обѣщанiемъ не припускать никого болѣе на ихъ земли; земля эта, о которой я говорю, лежитъ въ Белебеевскомъ уѣздѣ и принадлежитъ четыремъ родамъ или волостямъ, извѣстнымъ подъ общимъ названiемъ демскихъ башкиръ, по рѣкѣ Демѣ, или вѣрнѣе, Димѣ. Здѣсь есть степи, луга, рѣчки, озера, горы и лѣса. Демскiе башкиры еще кочуютъ и даже держатъ верблюдовъ, старина ими еще не совсѣмъ забыта.
Тутъ–то, не подалеку заводовъ: Усень–Ивановскаго, въ 30–ти отъ него верстахъ, и бывшаго Курганскаго — гдѣ остались нынѣ только три избушки на Сыртѣ, раздѣляющемъ долины Димы и Большаго Ика, — лежитъ озеро Ачулы, или какъ башкиры, нe выговаривающiе буквы ч, его называютъ: Ассулы. Сѣверные берега его возвышаются исподволь довольно ровною степью; у восточной ихъ оконечности выступаетъ мысъ Малый Нра; западные берега состоятъ изъ возвышающихся постепенно, къ вершинамъ рѣчки Чермасана, горъ; они кажутъ вамъ, съ озера, хорошiй видъ: они идутъ, постепенно возвышаясь, уступами; сѣверная ихъ половина, прилегающая къ степи, гола; южная образуетъ одеждою своею переходъ къ сосѣднему Усенскому лѣсу. Здѣсь видите вы, начиная отъ сѣвepa, горы: Бурлытау, Бика–тюбе, Караулъ–тау, Кучларъ–коро, Келимъ–бетъ, Угузъ–кулъ, Тиренъ–кулъ, Ташъ–бурунъ и Карагачъ. Сѣверныя горы, прилегающiя къ степи, круты, поросли однимъ ковылемъ и выказываютъ расчесанныя буйнымъ вѣтромъ округлыя къ озеру и нагiя вершины свои, словно сѣдыя, полуплешивыя головы отжившихъ старичковъ; Бурлы–тау упирается въ озеро красною, глинистою пятою своею, мысомъ Зуръ–Нра; Тиренъ–кулъ спускается волнистыми уступами, которые, близъ озера, называются Искизъ–Ма; наконецъ Карагачъ, у котораго за плечами огромный Усенъ–ивановскiй лѣсъ, раскинулъ передъ озеромъ Ачулы волнистую, уступистую грудь свою и вынесъ еще на себѣ, по окраинѣ каждаго уступа, лѣсистую опушку. Карагачъ, на сѣверозападѣ подаетъ руку Угузъ–кулу, и у нихъ изъ подъ мышекъ вытекаетъ рѣчка Курьят–масъ. Съ хребта Карагача видны лѣсистые Чармасанскiя горы, на югозападѣ. На югъ и на востокъ озера, вы опять видите одну волнистую степь, а въ полуверстѣ отъ озера уступъ или увалъ. Юговосточный берегъ солонецъ, весною топкiй, лѣтомъ сухой. Такимъ образомъ озеро образуетъ продолговатую водную плоскость, длиною въ 7, шириною въ 5 верстъ, съ двумя перехватами, отъ мысовъ Большаго и Малаго–Нра. Глубина озера до 10–ти саж. На сѣверѣ, не подалеку, аулъ или зимовка Чапай; на югъ Барангулъ и Курьятмасъ; а вокругъ, кочевки ауловъ: Кидрячъ, Барангилъ и Мекешъ. На югозападѣ, въ березовомъ и липовомъ лѣсу, Усень–ивановскiй заводъ; — на рѣкѣ Усенѣ, есть и сосновый лѣсъ, единственный во всей окружности.
Съ разсвѣтомъ въ лѣтнiй день, густые туманы встаютъ съ Ачулы–куля, съ озера, и тянутся столбомъ, перегнувшись коромысломъ на призывъ къ Усень–ивановскому лѣсу, и лѣсъ походитъ издали на огромное дымовье, изъ котораго синiй дымъ тянется, перегнувшись и постепенно разстилаясь, къ далекому озеру; около полудня Усенскiй лѣсъ убрался и управился съ прическою своею, одѣлся облаками или тучами, но не званый гость и закоснѣлый врагъ всякой прически, горнiй вѣтръ, растрепалъ уже снова буйную голову Усеня, разогналъ волны кудрей ея во всѣ четыре стороны, и тучки быстро несутся по вѣтру, чтобы къ ночи снова пасть туманомъ на дремлющее озеро.
Но глубина и самые берега озера Ассулы не постоянны; не потому, чтобы вешнiе притоки его измѣняли, не потому чтобы наносные пески, которыхъ здѣсь нѣтъ, его засыпали — а просто потому, что въ озерѣ этомъ жила когда–то прихотливая ундина, баловливая русалочка, которая хозяйничала здѣсь по произволу, а теперь живетъ еще вѣчною жизнiю отецъ ея, падишахъ духовъ водяныхъ и подводныхъ. Онъ добръ, но угрюмъ и суровъ: онъ не играетъ и не шалитъ, но онъ, негодуя на злыя дѣла, на помышленiя людскiя, и предвидя въ прозрачномъ царствѣ своемъ всякую бѣду, какъ слѣдствiе дѣлъ и замысловъ нашихъ, вздымаетъ подвластную ему стихiю, разливаетъ ее черезъ край и грозитъ затопить окрестности; потомъ онъ стихаетъ, щадитъ неразумныхъ, озеро вступаетъ въ лоно свое и стоитъ спокойно въ берегахъ, доколѣ новое событiе не встревожитъ падишаха и старикъ снова, въ негодованiи своемъ, потряхаетъ косматою головою.
Озеро Ассулы или Ачулы, въ переводѣ открытое, отверстое, бездонное, или можетъ быть вѣрнѣе сердитое — въ самомъ дѣлѣ разливается и упадаетъ, прибываетъ и убываетъ, не постоянно, не равновременно, безъ всякихъ видимыхъ причинъ. Башкиры увѣрены, что первое дѣлается только передъ какою нибудь бѣдою. Они сосчитаютъ вамъ по пальцамъ, не только событiя отъ 1772 года по 1830–й, отъ Емельки Пугачева и до мятежа въ Польшѣ, не забывъ ни одной войны нашей, ни одного мѣстнаго или общаго для имперiи бѣдствiя, но прихватятъ ину пору такой старины, что послѣ того событiя или времени во всѣхъ уѣздныхъ городахъ нашей гyбepнiи разъ по семи уже погорѣли всѣ архивы и вамъ было бы негдѣ навести справку, ни о событiи, ни о тогдашнемъ состоянiи озера Ачулы, если бы исправникъ и доносилъ въ то время о послѣднемъ обстоятельствѣ, какъ нынѣ, присовокупляя иногда, что «озеро Ачулы–куль вздувается и прибываетъ, по примѣру прежнихъ лѣтъ, и повидимому Божьею волей; ибо при обслѣдованiи дѣла, ничего подозрительнаго не оказалось.» У восточной оконечности озера тянется оврагъ, въ который заливается вода, когда озеро въ разливѣ.
На сѣверозападѣ отъ Ачулы, верстахъ въ 50–ти за вершинами рѣчекъ: Чермасана, Чукады и Нугуша, лежитъ такое же дивное озеро Кандра, Кандра–куль. На югѣ отъ него горы съ рѣдкимъ лѣсомъ; на западѣ обрывы и увалъ каймой; тутъ же мысъ и островокъ, на которомъ башкиры пасутъ лучшихъ коней своихъ, потому, что они здѣсь въ безпечности, даже и безъ пастуха; на сѣверѣ, песчаная, кочковатая, поросшая травою покатость и далѣе степной кряжъ уступомъ; тутъ же тянется ровъ или оврагъ, отъ самаго озера до лощины рѣки Нугуша — и вода течетъ, во время разлива озера, по этому рукаву; на востокѣ мочижина, болотце, и далѣе холмистый увалъ. На Кандракулѣ стоятъ три аула или деревни, всѣ три Кандры; озеро покрыто челноками рыболововъ: замѣчательно, что въ Кандра–кулѣ есть сомы, а нѣтъ вовсе карасей, а въ Ачулы обратно, сомовъ нѣтъ, а карасей много. Отъ Кандракуля на югозападѣ, саженяхъ во сто, въ горахъ, лежитъ озерцо Тюменеки, а изъ него течетъ рѣчка Тимошка и впадаетъ въ Кандру. И Кандра–куль составляетъ еще часть владѣнiя дяди струя и прибываетъ и убываетъ постоянно, одинаково и въ одно время съ Ачулы–кулемъ. Есть преданiе, что въ Кандра–кулѣ потонулъ когда–то конный башкиръ, разгнѣвавшiй чѣмъ–то царя влаги: долго башкиръ пропадалъ безъ вѣсти, и наконецъ выплылъ, съ лошадью своею, мертвый, въ Ачулы–кулѣ. Умные старики похоронили его въ невѣдомомъ мѣстѣ, чтобы не званые посѣтители и любители тризны и поминокъ не нарушали покоя, не раздражали царя–нелюдима.
Но надобно, приступя къ дивному расказу, кончить описанiе мѣстности. Юговосточный берегъ Ассулы, за грязнымъ солонцомъ окаймленъ степнымъ уваломъ, за которымъ вытекаетъ рѣчка Ачулы–Удрякъ, одна изъ трехъ Удряковъ, составляющихъ главный или большой Удрякъ, впадающiй въ Диму. Южнѣе Ачулы–Удряка встрѣчаете еще увалъ или небольшой гребень, за которымъ вытекаетъ рѣчка Тюлянъ, также одинъ изъ протоковъ Димы. По лѣвому берегу Тюляна тянется не высокiй хребетъ, который верстахъ въ десяти обращается въ отдѣльныя, волнистыя, довольно высокiя, ступени: югозападный скатъ ихъ идетъ къ Тюляну, сѣверовосточный образуетъ, обще съ горами: Кяме–тау, Шаро–чагылъ и Карабашъ, долину, среди которой возвышается отдѣльно и одиноко сахарная голова въ 50 саженъ или болѣе, извѣстная подъ именемъ Балкана. На правомъ берегу Тюляна, у вершинъ его, стоятъ двѣ такiя–жъ сахарныя головы меньшаго размѣра: это Шайтанъ–сары и Санай–сары. Здѣсь происходила, когда–то, страшная битва Санай–батыря съ шайтанами: Санай–батырь, преслѣдуемый множествомъ злыхъ духовъ, занялъ, для защиты своей, вершину одной горы, а шайтаны, желая сбить его и вогнать въ долину, взобрались на другую. Санай не подался ни шагу: изстрѣлявъ всѣ стрѣлы свои и перебивъ множество шайтановъ, онъ изломалъ самъ лукъ свой, закололся и легъ на мѣстѣ: и гора эта понынѣ показывается вамъ, какъ могила Санай–батыря.
Между Ачулы–кулемъ и Димою кочевалъ въ древнiя времена ханъ Самаръ–ханъ, одинъ изъ сыновей Чингиса. У Самаръ–Хана былъ сынъ Зая–Тулякъ. Юный князь былъ любимецъ отца и матери своей, прекрасной плѣнницы русской, которая плакала и тосковала по милой отчизнѣ своей, покуда не излила тоску и грусть свою въ новое существо и — забылась въ сынѣ. Зая–Туляка берегли и холили, какъ царскаго баловня и любимца; онъ былъ хорошъ, какъ солнце, и не было на Димѣ достойной его луны. Завистливые братья Туляка, сыновья другихъ женъ Самаръ–хана, озлобились на баловня: чѣмъ онъ лучше насъ, за что его холятъ, какъ зѣницу ока, не выпускаютъ за порогъ кибитки ханской, между тѣмъ, какъ насъ заставляютъ нести службу и заботиться о суетахъ житейскихъ? развѣ мы не одной съ нимъ крови?
А Зая–Тулякъ думалъ въ это время: за чѣмъ мнѣ нe даютъ воли — хочу воли, свободы, а не плѣну! Зачѣмъ братья мои объѣзжаютъ свободно отцовскiя земли, изъ края въ край, изъ конца въ конецъ, дерутся съ врагами и приводятъ ясырей, плѣнниковъ и плѣнницъ, — а я сижу сложа руки? О, еслибы мнѣ была воля! Я бы себѣ отыскалъ и взялъ и привезъ не такую плѣнницу, какъ братья мои: я нашелъ бы дивную красавицу, неслыханную и не виданную!
Самаръ–ханъ созвалъ приближенныхъ своихъ и велѣлъ имъ готовиться въ отъѣздъ: «сыну моему Зая–Туляку», сказалъ онъ, «пора увидѣть свѣтъ. Пусть онъ увидитъ его въ первый разъ съ веселой, радостной стороны, какъ долженъ видѣть его достойный внукъ Чингиса: забирайте съ собою лучшихъ соколовъ моихъ, ястребовъ, кречетовъ и беркутовъ, бейте утицу перелетную, бейте куртлука, косача–тетерева, пускайте беркута на лису и волка, пусть потѣшается царскiй отрокъ, и берегите его, какъ завѣтную душу свою!»
Зая–Тулякъ, простившись съ отцемъ и ханомъ, сѣлъ на лошадь и пышный поѣздъ тронулся. Вельможи раболѣпствовали юношѣ, неопытному царскому сыну, доколѣ еще страшились проницательнаго ока Самаръ–хана; удалившись же отъ ханскаго кочевья, нагло смѣялись простотѣ и невѣденiю отрока бѣлой кости и поднесли ему сову, которую поймали въ дуплѣ, вмѣсто отцовскаго кречета. Зая–Тулякъ, не видавши травли соколиной и не знавши ловчихъ птицъ, повѣрилъ имъ на–слово, пустилъ птицу свою на первую встрѣчную вереницу дикихъ гусей, тянувшихся клиномъ; птица взмыла выше гусей перелетныхъ, поджала машистыя плечи, ринулась клубочкомъ въ стаю, ударилась стрѣлою, вправо, потомъ влѣво, опять вправо, промелькнула, зубчатою молнiею ныряя каждый разъ сѣрому гусю подъ лѣвое крыло — и семь гусей сряду полетѣли кубаремъ на землю. Стая всполошилась, перемѣшалась въ одинъ клубокъ, поднялась столбомъ, гуси хотѣли забить крыльями дерзкаго непрiятеля своего, но ловчая птица Зая–Туляка камешкомъ упала нa хозяина своего и сидѣла уже у него на правой рукѣ. Оказалось, что это была не сова, а дорогой бѣлый кречетъ, и билъ лучше всѣхъ соколовъ царскихъ.
Злобные и завистливые братья Зая–Туляка, отпуская придворныхъ отцовскихъ, сказали имъ притчу: «тѣсно тремъ отросткамъ рости на одномъ корнѣ и мало имъ пищи; если бы подчистить и выкинуть одинъ, который ближе другихъ къ дуплистому дубу, такъ двумъ остальнымъ было бы по привольнѣе; перевели бы они духъ и распустили бы широкiя вѣтви, подъ которыми нашли бы со временемъ тѣнь и нынѣшнiе ихъ покровители.» Придворные, и самъ Кушъ–беги, первый сокольничiй — а Кушъ–беги, какъ и нынѣ напримѣръ въ Бахарѣ, былъ первый сановникъ государства — придворные промолчали; но когда заѣхали они съ Шахъ–Заде, съ сыномъ ханскимъ, въ далекую сторону, и когда неудачная насмѣшка надъ Зая–Тулякомъ поставилa ихъ самихъ въ дураки, между тѣмъ какъ у Туляка оказался первый по царству кречетъ, который побивалъ разомъ по семи гусей — тогда взялa людей этихъ злость и зависть; они вспомнили слова и обѣщанiе двухъ князей, братьевъ Зая–Туляка, и стали совѣтъ совѣтовать, какъ извести повѣреннаго имъ наслѣдника.
Зая–Тулякъ вышелъ въ свѣтлую лунную ночь изъ парчеваго шатра своего, сѣлъ на–земь и любовался Божьимъ мipoмъ, между тѣмъ, какъ юлдаши его, спутники, думали, что онъ давно спитъ: онъ услышалъ нечестивый совѣтъ вельможъ и рѣшился бѣжать. Подкравшись потихоньку къ осѣдланному коню своему, снялъ онъ съ него треногу, потрепалъ его, сѣлъ и поскакалъ. Но въ станѣ сдѣлалась тревога, закричали: «атлемъ! на–конь!» погнались за княземъ и стали его настигать. Подъ нимъ была лошадь Тульфаръ, она сказала хозяину своему: «ударь меня ногайкою трижды и я тебя вынесу.» Онъ ударилъ жеребца своего, и этотъ въ три скачка принесъ его на гору Карагачъ, къ озеру Ачулы. Погоня потеряла Зая–Туляка, а онъ спокойно легъ отдыхать, пустивъ Тульфара своего на траву. Конь его проскакалъ по cтeпи въ такихъ широкихъ скачкахъ, что пустившiеся за Тулякомъ не могли выслѣдить его по измятой копытами травѣ: слѣды были затеряны.
Раскинувшись на одномъ изъ уступовъ Карагача, на которомъ, какъ показываетъ и самое названiе, въ тѣ поры pocъ лиственный лѣсъ, Зая–Тулякъ закрылъ очи, сталъ думать о томъ, куда ему теперь дѣваться, какъ вдругъ услышалъ на берегу озера плескъ. Зая–Тулякъ сталъ присматриваться, легонько подходить, и его тянуло все ближе и ближе къ озеру. Онъ увидѣлъ, чего еще никогда не видалъ: заря занималась, востокъ алѣлъ, утреннiе туманы развивались на поверхности Ачулы–куля — и среди тумановъ этихъ, какъ окутанная полупрозрачными тканями, плескалась дѣва водъ, статная, гибкая, красоты непомѣрной, во всей прелести дѣвственной полноты и миловидности. Она, не примѣчая Зая–Туляка, вышла на берегъ, сѣла и стала расчесывать золотымъ гребнемъ черную косу свою, длиною въ сорокъ маховыхъ саженъ. Зая–Тулякъ не смѣлъ дохнуть; наконецъ, когда она закинула косу свою назадъ, во всю длину, онъ кинулся со всѣхъ ногъ — русалка прянула, какъ пухъ отъ вѣтра, на зыбкую влагу — но Зая–Тулякъ держалъ уже въ рукахъ своихъ шелковую косу и не выпускалъ дорогую свою плѣнницу. Русалка, скрестивъ руки на груди, оборотила къ нему умоляющiе взоры — но они измѣнили дѣвственной жилицѣ подводныхъ чертоговъ: Зая–Тулякъ впился жаднымъ окомъ въ полуобращенное личико и держался за шелковую косу русалки, какъ юная угасающая жизнь хватается за преждевременно отлетающую душу. Русалка стала умолять Зая–Туляка: «пусти меня, о сынъ плоти! пусти; я живу спокойно и безмятежно въ чертогахъ водныхъ; пусти, ради себя самого; ты погубишь меня, но ты погубишь и себя!» Когда же Зая–Тулякъ не уступалъ и самымъ убѣдительнымъ мольбамъ ея, а клялся слѣдовать за нею и на дно озера — тогда русалочка обвила его своею мягкою косою и увлекла въ глубокiя воды.
Зая–Тулякъ увидѣлъ на днѣ озера роскошные луга, по которымъ ходили кони, быстрѣе и красивѣе коня Тульфара; посреди муравчатаго луга стояла обширная, бѣлокошемная кибитка, устланная внутри дорогими коврами. Туда привела его русалка, обняла, заплакала и сказала: «ты хотѣлъ этого — я твоя теперь; забудь прошлое, если можешь; не гляди на вольный свѣтъ, покуда меня любишь; сиди здѣсь, не выходи изъ кибитки моей — я теперь твоя!»
Вскорѣ прiѣхалъ къ кибиткѣ алый всадникъ въ аломъ чапанѣ, на аломъ конѣ, съ алымъ соколомъ на лукѣ сѣдла: это былъ братъ русалки. Она спрятала Зая–Туляка въ свою дѣвичью половину кибитки, за парчевый пологъ. Алый братъ оглянулся въ кибиткѣ и сказалъ: «Сестра, здѣсь что–то пахнетъ человѣчьимъ духомъ.» — Не мудрено, — отвѣчала улыбаясь русалка; — сами вы ѣздите на охоту по горамъ и дебрямъ; самъ ты прiѣхалъ теперь съ лица земли, гдѣ живутъ люди, не мудрено тебѣ занести сюда и человѣчiй духъ.
Не много погодя прiѣхалъ черный всадникъ: конь подъ нимъ вороной, чапанъ черный, шапка черная, оружiе черное и черный соколъ на передней лукѣ. Это былъ отецъ русалки. «Никакъ, дочь, здѣсь пахнетъ человѣчьимъ духомъ,» сказалъ онъ. — Не мудрено, батюшка, — отвѣчала дочь; только мнѣ бы васъ объ этомъ спрашивать, а не вамъ меня. Вы прiѣхали съ лица земли; видно вы, или вороной конь вашъ на копытахъ своихъ занесли сюда и духъ человѣчiй.
Такъ русалочка таила отъ отца и брата любовь свою и выпускала Зая–Туляка изъ за полога, только когда тѣ отъѣзжали на ловлю. Она приносила любимцу своему, каждое утро и каждый вечеръ, свѣжаго кумызу, круту, салмы и баранины, и, поцѣловавъ своего суженаго, ставила передъ нимъ сытные яства и напитки.
Однажды алый всадникъ, братъ русалки, воротился домой рано, и услышалъ, подъѣзжая, говоръ людской. Онъ сталъ допытываться, сестра ему во всемъ призналась и со слезами умоляла брата не сказывать о преступной любви ея. Братъ побранилъ сестру и сказалъ, что надобно обо всемъ объявить отцу: его власть, его и воля. Черный всадникъ пpiѣxaлъ, и братъ съ сестрою вмѣстѣ встрѣтили его и разсказали все. Русалка говорила: «я не искала его, я не хотѣла его, я бѣжала отъ него и скрылась въ завѣтное озеро — но онъ упорно держался за шелковую мою косу; я ушла на дно озера и потянула его съ собою.»
Черный всадникъ нахмурилъ брови — и вѣсть разнеслась на ханскомъ кочевьѣ, на Димѣ, что Ачулы–куль прибываетъ и быть бѣдѣ. Подумавъ и вздохнувъ, падишахъ подводный вызвалъ Зая–Туляка, самъ же онъ не ступалъ ногою въ завѣтный уголъ дочери, за пологъ, вызвалъ и распросилъ обо всемъ. «Любитесь», сказалъ владыко Ачулы и Кандра–куля, «любитесь, коли слюбились; тутъ дѣлать уже нечего. Тебя, дочь моя, бранить не за что; это твоя судьба. А ты, Зая–Тулякъ, слушай: не безчести дочери моей за то, что отдалъ я тебѣ ее безъ калыма, принеси ты въ калымъ невѣстѣ своей любовь да совѣтъ, и не скучай съ нею; а соскучишься — быть бѣдѣ. Не ходи ты и на лице земли: и тамъ не будетъ вамъ блага; а пойдешь, погубишь и себя и ее.»
Но Зая–Тулякъ, съ этой самой поры, сталъ скучать въ подводномъ теремѣ, въ кибиткѣ своего тестя. Русалка въ одно утро ушла за кумызомъ шипучимъ, а Зая–Тулякъ вышелъ изъ кибитки и сталъ оглядываться кругомъ. Озеро поднялось высоко, обмывало уже yступы Карагача, а сквозь зеленую влагу его виднѣлись горы и лѣса, и вѣрный конь Тульфаръ, стоялъ на томъ же мѣстѣ, громко ржалъ и топталъ подъ собою землю. Туляку взгрустнулось: онъ вошелъ опять въ кибитку, но русалка, воротившись, глянула на него и залилась слезами. «Ты выходилъ», сказала она, «ты выходилъ — о, зачѣмъ ты меня ослушался!»
— Я хочу опять на вольный свѣтъ, — сказалъ, подумавъ Зая–Тулякъ; сердце изсохнетъ, коли сидѣть вѣкъ свой въ тюрьмѣ этой. — Pycaлкa молчала и плакала потихоньку, про–себя. Воротился и черный всадникъ. Услышавъ обо всемъ, что было, онъ призадумался, и спросилъ Зая–Туляка: «есть ли у тебя земля и вода?» — Земля моя Балканъ–тау, — отвѣчалъ князь, — а вода Дима, а всѣ земли и воды подвластныя Балкану и Димѣ, мое наслѣдiе. — «Ступай», сказалъ старикъ, «коли тебѣ здѣсь не живется; ты не сосунокъ, тебя силою держать нельзя. Жена слѣдуетъ за мужемъ, а не мужъ за женою, это законъ.» Русалка обвила мягкiя руки свои вкругъ Зая–Туляка и сказала: «бери меня, вези меня, куда хочешь — я твоя.» Въ первый и въ послѣднiй разъ, сказываютъ, прослезился тутъ и самъ старикъ.
«Вотъ вамъ конь вѣрный», сказалъ онъ, «садитесь и ступайте — Зая–Тулякъ! нe забывай, если можешь, что ты отнынѣ самъ себѣ судья, а дочь моя твоя покорная рабыня. Дарю тебѣ обзаведенiе, на початокъ хозяйства, небольшое приданое: когда выплывешь изъ нашего озера, то скачи, безъ оглядки, прямо на Балканъ, и не оглядывайся, поколѣ не будешь на Балканѣ, хотя бы за тобою небо треснуло и земля разсыпалась. Зятю должно довольствоваться тѣмъ, что отъ тестя получитъ; а преждевременное любопытство ему не идетъ.»
Зая–Тулякъ подошелъ къ коню, русалка подала ему стремя, онъ сѣлъ, взялъ ее на колѣна и помчался. Зеленая вода вскипѣла бѣлымъ ключемъ подъ копытами добраго коня, и выбравшись на отлогiй берегъ, пустился онъ стрѣлой къ востоку на Балканъ. Зая–Тулякъ услышалъ за собою ржанiе, топотъ и страшный шумъ и плескъ въ волнахъ — онъ невольно оглянулся и только успѣлъ увидѣть, что изъ озера выплываетъ, слѣдомъ за жеребцомъ его, цѣлый табунъ отличныхъ коней. Но за Тулякомъ послѣдовали тѣ только лошади, которыя были уже на берегу; всѣ тѣ, которыя еще только было выплывали, потонули снова и исчезли въ ту минуту, когда Зая–Тулякъ оглянулся. Отъ этихъ–то лошадей, подарка ачулынскаго падишаха, произошла порода лучшихъ димскихъ башкирскихъ коней. Нынѣ порода эта перевелась и переродилась; нынѣшнiя лошади хотятъ корму и съ трудомъ перемогаются зиму на тебеневкѣ да на каизѣ, — на рубленыхъ древесныхъ сучьяхъ; древняя порода, которою славились димскiе башкиры, со времени Зая–Туляка, бывали сыты съ одного гону, а корму не спрашивали.
Молодой князь съ русалкою поселились на Карагачѣ, гдѣ князь нашелъ и покинутаго коня своего, и жили они нѣсколько времени спокойно. Въ одно утро русалка, скупавшись въ озерѣ и расчесавъ долгую косу свою, подымалась на гору, какъ услышала, со стороны Димы, глухой конскiй топотъ и завидѣла пыль. Чулое сердце ее не обмануло; она прибѣжала въ слезахъ къ Зая–Туляку и сказала: «Отецъ твой шлетъ за тобою погоню!» Тулякъ думалъ было противиться силою, потомъ хотѣлъ бѣжать, но она умоляла его остаться, не противиться волѣ отцовской, слѣдовать за посланными, не говорить никому о тайной любви своей и воротиться на Карагачъ, когда и какъ будетъ можно. «Бѣжать тебѣ некуда», говорила она, «прошлаго не воротишь; на днѣ озера со мною уже попрежнему жить не можешь — это миновалось, какъ сонъ!»
Ханъ Самаръ–ханъ, услышавъ отъ воротившихся вельможъ, что cынъ его бѣжалъ — о причинѣ этого побѣга придворные благоразумно умолчали — послалъ сорокъ тысячъ войска искать сына по цѣлому свѣту. Войско это приближалось теперь и уже открыло слѣды новаго жилья молодаго князя; Зая–Туляка взяли и повезли къ отцу, а русалка, выждавъ, на мысу большой Нра, приближенiе пocлaнныхъ, кинулась съ крутаго берега и исчезла.
Когда до хана дошла вѣсть, что сынъ его найденъ, то онъ, сомнѣваясь въ любви его и приверженности, вздумалъ его испытать. Для этого Самаръ–ханъ посадилъ въ кибиткѣ своей одного изъ подданныхъ въ великолѣпной одеждѣ на престолъ, а самъ, въ простомъ синемъ чапанѣ сталъ у дверей передъ входомъ. Зая–Тулякъ, проходя мимо, узналъ отца, изумился, но вошелъ въ кибитку, гдѣ, какъ говорили ему, возсѣдаетъ ханъ, поклонился мнимому властелину, и сказалъ: «какъ измѣнчивы времена! Прежнiй ханъ стоитъ у порога, а бывшiй рабъ сидитъ на престолѣ!» Самаръ–ханъ, разгнѣванный равнодушiемъ и холоднoстiю сына, велѣль на мѣстѣ выколоть ему глаза и отвести снова на Kapaгaчъ; нo вѣщiй духъ русалки парилъ надъ несчастнымъ своимъ любимцемъ: палачи Самаръ–хана нe успѣли еще приступить къ сыноубiйству, какъ совершилось чудо: Зая–Тулякъ въ горести своей закрылъ лице руками, и глазное яблоко выкатилось изъ обоихъ глазъ цѣликомъ къ нему въ руки. «Богъ отмстилъ за меня» сказалъ Самаръ–ханъ. Палачамъ не надо было трудиться и ослѣпленный сынъ царскiй былъ отвезенъ и брошенъ на произволъ судьбы, на угорьѣ Карагача.
Вѣрная русалка, разметавъ шелковую косу, которую нe чесала со дня отбытiя любимца своего, стерегла уже и ожидала друга: она коснулась устами очей Зая–Туляка, дохнула на нихъ, и они снова ожили и заиграли по прежнему въ своихъ ямкахъ.
Лишь только Зая–Тулякъ прозрѣлъ, какъ сталъ онъ снова скучать бездѣйствiемъ своимъ и одиночествомъ. «Пойдемъ жить на Балканъ»; сказалъ онъ своей русалкѣ, «съ Балкана видно далече во всѣ стороны: мы будемъ знать и видѣть, гдѣ что дѣлается, и это будетъ жилье приличное ханскому наслѣднику! Карагачъ–гора для меня мѣсто низкое.»
Русалка заплакала, только молчаливой лунной ночи повѣрила она одинокую грусть свою, вышла на тихое озеро, любовалась серебрянымъ его отливомъ, сѣла на берегъ, на крутой мысъ, и тихо запѣла:
«Не лѣпите, пчелки, сотъ своихъ въ дикомъ бору: медвѣдь придетъ и выдеретъ, а вамъ покинетъ дупло; не носите, русалочки, тихое блаженство свое въ люди: люди попрутъ его ногами, а корысти имъ съ него будетъ мало.
«Оглядывается красное солнышко съ заката на восходъ прошлый, да не воротится; не видать вечерней зарѣ зорюшки утренней! Оглядывайтесь, сестрицы, на свою зорюшку утренню — да не воротить вамъ ее, не любоваться ею въ другожды!
«А дважды василекъ въ землю ложится: изъ земли вышелъ и въ землю падетъ прахъ его. И ты не лучше василька небоцвѣтнаго: не выходить было на свѣтъ — а вышла, такъ набѣдуешься, поколѣ не приклонишь головку къ лону родной матери!
«Желна черная и бѣлая лебедка въ отлетъ летятъ, а теплынь придетъ, опять домой къ родному гнѣзду тянутся; а мнѣ, сироткѣ отъ живаго отца, мнѣ до вѣку не видать струи твои, Ачулы–куль родимый, серебристый мой!
«Прости, сказалъ мотылекъ родимому стебельку, родному зеленому лугу, когда пришла пора, что подулъ вѣтръ полунощный, заволокъ заповѣдные луга сизымъ инеемъ, зазнобило мотыльку летки и щупальце: прости, говоритъ свободнорожденная дочь Ачулы–куля родному озеру, Карагачу лѣсистому, Ташбуруну каменному, Тиренъ–кулу холмистому! прости, говоритъ она, роднымъ берегамъ, колыбели своей, Ачулы озеру!»
Такъ русалочка поплакала одна надъ роднымъ озеромъ своимъ — а Зая–Туляку она улыбалась. Они перекочевали на Балканъ; но едва успѣли они тамъ поселиться, какъ русалка, на разсвѣтѣ, снова послышала чуткимъ ухомъ своимъ топотъ конскiй, завидѣла отдаленную пыль. Она прибѣжала къ князю своему и молвила: «О Зая–Тулякъ! было время, когда я, послышавъ шумъ и топотъ, спѣшила схорониться въ волнахъ Ачулы–куля и въ объятiяхъ вѣрной cтихiи находила спасенiе! теперь ты щитъ и защита моя, и я надѣюсь только на грудь твою! но Зая–Тулякъ, ты меня нe спасешь на этотъ разъ, а кромѣ тебя, у меня защиты нѣтъ! Слушай, князь мой! за тобою опять идутъ; повинуйся и иди, искушенiе черезъ–чуръ велико, ты нe устоишь, и я тебя держать не хочу! но, Зая–Тулякъ, помни послѣднiя слова мои: сорокъ дней и сорокъ ночей я буду сидѣть здѣсь на Балканѣ и буду по тебѣ плакать; если ты не воротишься черезъ 40 дней и 40 ночей, тогда ты найдешь меня, какъ находятъ алый цвѣтъ на зеленомъ лугу, по которому прошло войско отца твоего, Самаръ–хана; а растоптанный цвѣтокъ не оживаетъ — это помни!»
Вельможи и войско подошли съ великими почестями къ Зая–Туляку, объявили, цвѣтистою рѣчью востока, что душа отца его, хана Самаръ–хана, воспарила по пути, указанному душами отшедшихъ, въ рай небесный великихъ праотцевъ; народъ и войско зоветъ Зая–Туляка на ханство.
Молодой князь хотѣлъ оглянуться на свою дѣву водъ — но ея уже не было. Его посадили на покрытагo богатою попоною жеребца и повезли на Диму — а восемь нукеровъ шли во всю дорогу пѣшкомъ и вели поочередно жеребца его подъ уздцы.
Справивъ, по закону, богатую тризну по отцѣ, Зая–Тулякъ принялъ старшинъ, посольство отъ народа, приглашавшаго его на ханство. Народъ и войско качали молодаго хана своего на рукахъ, и на рукахъ же, поднявъ выше головъ своихъ, возвели на ханство — таковъ былъ обычай. Шумная многотысячная толпа пировала и ликовала, стекшись съ цѣлаго владѣнiя. Берега Димы не могли помѣстить на себѣ безчисленное множество кибитокъ; земля стонала отъ топота конскаго и людскаго; солнце устало свѣтить пирующимъ и ликующимъ гулякамъ. Настала ночь и огромные костры запылали, и солнце взошло снова и костры еще дымились, кумызъ игралъ въ огромныхъ чашахъ, въ сабахъ и турсукахъ, чибызга напѣвала веселье.
А Зая–Тулякъ, посидѣвъ на престолѣ, соскучился опять по любимицѣ своей и тяжело вздохнулъ, когда оглянувшись во всѣ стороны увидѣлъ, что въ цѣломъ ханствѣ его нѣтъ подобной. Ему наскучило быть и падишахомъ безъ нея и онъ хотѣлъ уже отправить за нею пословъ, когда вспомнилъ, что завѣтный срокъ, сорокъ дней и сорокъ ночей, были уже на исходѣ. Онъ кинулся самъ на лучшаго скакуна своего, на которомъ вывезъ дѣву водъ изъ Ачулы–куля и поскакалъ одинъ къ одинокому Балкану.
Скоро бѣжитъ конь подъ Зая–Тулякомъ; но какой конь обгонитъ солнце, и какой конь воротитъ его на сутки и добѣжитъ до озера вчepa, коли поскакалъ сегодня? Зая–Тулякъ зоветъ отчаяннымъ зовомъ дѣву свою, а она молчитъ, потому что мертвые не говoрятъ. Нe встанетъ алый цвѣтъ, не подыметъ онъ бархатной маковки своей, коли черезъ лугъ пронеслось грозное войско Самаръ–хана. Зая–Тулякъ нашелъ русалку свою на томъ же мѣстѣ, гдѣ ее покинулъ, на вершинѣ Балканъ–тау, но она лежала, какъ василекъ послѣ покоса.
Зая–Тулякъ выкопалъ булатнымъ копьемъ своимъ двуложную могилу на вершинѣ Балкана и золотымъ шлемомъ своимъ выбиралъ изъ нея землю: положилъ онъ въ могилу эту бѣлое тѣло дѣвы Ачулы–куля, закололся тѣмъ же копьемъ и упалъ мертвый на вѣрную свою подругу.
Народъ и войско долго искали своего хана и засыпали его наконецъ землею въ изрытой имъ же самимъ могилѣ. Братья Зая–Туляка рѣзались за ханство и всѣ погибли: съ тѣхъ поръ народъ утратилъ падишаховъ и хановъ своихъ навсегда, растерялся, и разбрелся по отрогамъ и долинамъ Урала.
Стало быть Ачулы–куль и въ тѣ поры не даромъ взволновался и залилъ широко и далеко всѣ берега: Самаръ–ханъ выкололъ родному сыну своему глаза, потомъ могучiй ханъ скончался — а за нимъ погибли и Зая–Тулякъ, и бѣдная русалка, царевна Ачулы–куля, и братъ поднялъ руку на брата и цѣлое царство рушилось.
_____


() Люблю я этихъ переводчиковъ, которые все знаютъ и все толкуютъ; на здѣшнемъ нарѣчiи курдъ или куртъ никогда не означало вора. Тутъ нельзя не вспомнить длиннаго разсужденiя, въ которомъ одинъ ученый нашъ старался доказать, что аралъ, никакъ не можетъ означать островитаго моря или моря острова, потому, что островъ по турецки ада, а не аралъ. Очень похвально знать по турецки, но не похвально спорить положительно, опровергать и даже переиначивать то, что написали другiе, если не знаешь вовсе того языка или нарѣчiя, къ коему спорное слово относится. Кайсаки, хивинцы и туркмены вовсе не знаютъ слова ада въ значенiи острова; собственно островъ у нихъ утрай; а берегъ, материкъ, суша, островъ — словомъ, земля, въ противоположность воды, дѣйствительно называется аралъ. По этому аралъ–дингизы, или аралъ–дингизъ, скорѣе можетъ значить островное, береговое море, чѣмъ междо–рѣчье, какъ утверждаетъ строгiй нашъ законникъ, тѣмъ болѣе, что послѣднее толкованiе, по свойству не турецкаго, а здѣшняго, татарскаго языка, нельзя допустить вовсе.