Русскiй архивъ. 1872. № 10–12.
1Автобiографическая записка
В. И. Даля*.
Прадѣды мои по отцѣ были Датчане и отецъ Датчанинъ, вызванный Екатериною изъ Нѣмецкаго университета (кажется изъ Iены) въ библiотекари. Онъ былъ богословъ, зналъ древнiе и новые языки, даже Еврейскiй и въ Петербургѣ съ помощью вельможъ (кажется Ахвердова и другихъ) разсудивъ, что ему нуженъ хлѣбъ, отправился въ Германiю, въ университетъ въ Iену и вышелъ докторомъ медицины.
Послѣ этого онъ женился на Марiи Фрейтагъ, дочери бывшаго на Русской службѣ чиновника ломбарда и, вступивъ на службу, назначенъ врачемъ по горному вѣдомству въ Петрозаводскъ. Не знаю по какому поводу, онъ вскорѣ былъ переведенъ въ Петербургъ въ кирасирскiй полкъ, стоявшiй въ Гатчинѣ. Отецъ мой былъ горячъ иногда до безумiя и съ Великимъ Княземъ (Павломъ) не ладилъ, а по обязанности являлся ежедневно къ нему съ рапортомъ. Однажды маiоръ того полка опоздалъ на какой–то смотръ или парадъ. В. К., наскакавъ на него, до того ему выговаривалъ, что тотъ, покачавшись на лошади, свалился снопомъ: съ нимъ сдѣлался ударъ. Павелъ Петровичъ бросился къ нему, приказалъ отцу моему неотступно о немъ заботиться и когда, черезъ нѣсколько дней, маiоръ поправился и могъ лично явиться къ нему, то В. К., подавъ ему руку, сказалъ: «Sind Sie ein Mensch?» Тотъ отвѣчалъ: «Ja, Hochheit». — «So kЪnnen Sie auch verzeihen*.»
Я слышалъ отъ матери, что она была во все время послѣ этого въ ужасномъ страхѣ, потому что отецъ мой постоянно держалъ заряженные пистолеты, объявивъ, что еслибы съ нимъ случилось что–нибудь подобное, то онъ клянется застрѣлить напередъ виновнаго, а потомъ и себя.
Оттуда отецъ мой былъ переведенъ по горному же вѣдомству въ Лугань, Екатеринославской губернiи, гдѣ я и родился, послѣ двухъ старшихъ сестеръ, въ 1801 году 10 Ноября. За мною слѣдовали, кромѣ умершихъ въ малолѣтствѣ сестеръ, братья: Карлъ, Левъ и Павелъ. Карлъ былъ морякъ и умеръ въ Николаевѣ; Левъ артиллеристъ — убитъ при взятiи Варшавы въ 1831 году, и товарищи поставили ему памятникъ. Павелъ, не кончивъ курса въ Дерптскомъ университетѣ, умеръ чахоткою въ Римѣ (гдѣ ему племянникъ Левъ Даль поставилъ памятникъ уже гораздо позже). Меня съ Карломъ отдали въ морской корпусъ; это было лѣтомъ въ 1814 году, 13 1/2 годовъ.
Что скажу объ этомъ воспитанiи, о которомъ въ понятiи остались однѣ розги, такъ называемыя дежурства, гдѣ дневалъ и ночевалъ барабанщикъ со скамейкою, назначенною для этой потѣхи. Трудно нынѣ повѣрить, что не было другаго исправительнаго наказанiя противъ ошибки, шалости, лѣни, и даже въ случаѣ простой безсмысленной досады любаго изъ числа 25 офицеровъ. Разскажу нѣсколько случаевъ, которыхъ я былъ свидѣтелемъ. По обычнымъ преданiямъ, кадеты сообща устраивали въ огромной обѣденной залѣ въ новый годъ родъ иллюминацiи, ставили раскрашенныя и промасленныя бумажныя саженныя пирамиды, освѣщенныя огарками внутри. Какого труда и заботы дѣло это стоило, особенно потому, что оно должно было дѣлаться тайно! Дѣти прятались для этого на чердакѣ и въ другихъ малодоступныхъ мѣстахъ, расписывая подъ охраной выставленныхъ махальныхъ бумажные листы вензелями начальниковъ своихъ и наклеивали на лучинныя пирамиды. Объ этомъ конечно знали всѣ офицеры, но не менѣе того какъ всякая безъ изъятiя забава или занятiе кромѣ научнаго были запрещены, то въ 1816 году офицеръ 1–й роты Миллеръ (онъ стоитъ того, чтобы его назвать) своими руками въ умывалкѣ 1–й роты изломалъ въ щепы и изорвалъ въ клочки изготовленныя къ новому году пирамиды. Не безъ слезъ конечно изготовлены были въ замѣнъ вторыя, по недосугу гораздо меньшiя, а въ послѣдствiи, на самой иллюминацiи и маскарадѣ, сами офицеры прохаживались по залѣ, любовались картинными вензелями своими на пирамидахъ, будто ни въ чемъ не бывало.
Другой примѣръ.
Директоръ нашъ, дряхлѣйшiй адмиралъ Карцевъ, выжившiй уже изъ лѣтъ, замѣтивъ въ сумеркахъ, что кадеты расчистили себѣ на дворѣ катокъ и катаются немногiе на конькахъ, другiе скользя на подошвахъ — приказалъ купить и раздать на каждую роту по десяти паръ коньковъ. Казалось бы затрудненiе и самое запрещенiе этимъ было устранено, и раздачу коньковъ нельзя было принять иначе какъ за поощренiе; а между тѣмъ, если кадета ловили на такой забавѣ, которая считалась въ числѣ шалостей, если они не успѣвали скрыться черезъ безконечно длинныя галлереи, то ихъ непремѣнно сѣкли. Иногда нельзя было не подумать, что люди эти не въ своемъ умѣ. Тоже можно сказать о лейтенантѣ Калугинѣ, вертлявомъ щеголѣ и ломакѣ. Всякаго кадета, который смѣлъ при немъ смѣяться, онъ допрашивалъ подъ розгами: о чемъ ты смѣешься, вѣроятно подозрѣвая, что смѣются надъ нимъ. Послѣдствiя такого воспитанiя очевидны. Не было того порока, который бы не входилъ въ обиходъ кадетской жизни. Это было тѣмъ тяжелѣ, что о самой возможности такой жизни и не слыхивали дома. Отецъ былъ строгъ, но очень уменъ и справедливъ. Мать добра и разумна и лично занималась обученiемъ нашимъ, на сколько могла. У насъ были только учителя Штурманскаго училища, къ которымъ мы ходили на домъ: учителя рисованiя и математики. Прочему учила мать, которая знала кромѣ Нѣмецкаго и Русскаго еще три языка. Бабушка по матери, М. Ив. Фрейтагъ даже была Русская писательница, по крайней мѣрѣ переводчица и значится въ Смирдинскомъ каталогѣ.
Но что сказать о наукѣ въ корпусѣ?
Почти тоже что о нравственномъ воспитанiи: оно было изъ рукъ вонъ плохо, хотя для виду учили всему. Марко Филипповичъ Горковенко, ученикъ извѣстнаго Гамалеи и нашъ инспекторъ классовъ, былъ того убѣжденiя, что знанiе можно вбить въ ученика только розгами или серебряною табакеркою въ голову. Эта табакерка всякому памятна.
«Тамъ не такъ сказано, говори тѣми же словами» и затѣмъ тукманку въ голову — это было привѣтствiе Мар. Фил. при вступленiи въ безконечный рядъ классовъ.
3 Марта 1819 года, послѣ трехъ кампанiй въ Маркизовомъ морѣ, мы выпущены въ мичмана, и я по желанiю написанъ въ Черное море въ Николаевъ. На этой первой поѣздкѣ моей по Руси я положилъ безсознательно основанiе къ своему Словарю, записывая каждое слово, которое дотолѣ не слышалъ. Послѣ корпуснаго воспитанiя не было у меня никакихъ разумныхъ наклонностей: я шатался съ ружьемъ по степи, не бралъ книги въ руки, но при всемъ томъ по какому–то чутью искалъ знакомства и товарищества съ лучшими людьми: назову Скарабели, братьевъ Рогулей, отчасти Зайцевскаго и другихъ.
Лучшiе годы жизни, убитые мною при корпусномъ воспитанiи, не могли поселить во мнѣ никакихъ добрыхъ, нравственныхъ наклонностей; ими я обязанъ домашнему воспитанiю. Отецъ мой былъ прямой и въ самомъ строгомъ смыслѣ честный человѣкъ, но въ обращенiи съ нами нѣсколько сухъ и иногда даже суровъ; но мать, разумнымъ и мягкимъ обращенiемъ своимъ, а болѣе всего примѣромъ, съ самаго дѣтства, поселила во мнѣ нравственное начало, окрѣпнувшее съ годами и не покидавшее меня во всю жизнь. Не умѣю объяснить, какъ и чѣмъ это сдѣлалось; но чувствую и сознаю, что это такъ и нынѣ, когда мнѣ уже исполнилось 70 лѣтъ и когда сыну моему уже 35. Я сознаю это благое влiянiе материнскаго воспитанiя, и сынъ мой, ею же воспитанный, говоритъ о себѣ тоже.
(Продолженiя не было).
_____
Список исправленных опечаток:
Стр. 2247. «Sind Sie ein Mensch?» вместо: «Sind sie ein Mensch?»
Стр. 2247. «и товарищи поставили ему памятникъ» вместо: «и товарищи поставили ему пямятникъ»
1
*) Продиктовано покойнымъ Владимiромъ Ивановичемъ Далемъ въ Мартѣ 1872 года. Получено нами отъ дочери его Ольги Владимiровны Демидовой.
П. Б.
*) Вы человѣкъ? — Да, Ваше Высочество. — Ну, стало быть, вы можете и прощать.
??

??

??

??

�