БАРАНЫ.
Восточная сказка.
__
Халифъ сидѣлъ однажды, какъ сидятъ халифы, на парчѣ или бархатѣ, поджавъ ноги, развалившись въ подушкахъ, съ янтаремъ въ зубахъ; длинный чубукъ, какъ боровокъ, проведенный отъ дымовья печки до устья въ трубу, лежалъ, кинутый небрежно поперегъ парчи, атласу и бархату, вплоть до золотаго подноса на вальяжныхъ но=жкахъ, съ бирюзой и яхонтами, на которомъ покоилась красная глиняная трубка, съ золотыми по краямъ стрѣлками, съ курчавыми цвѣточками и ободочками. Полъ бѣлаго мрамора; небольшой серебристый водометъ по срединѣ — усыпительный однообразный говоръ бьющей и падающей струи, казалось, заботливо услуживалъ халифу, напѣвая ему: покойной ночи.
Но халифу не спалось: озабоченный общимъ благомъ, спокойствiемъ и счастiемъ народа, онъ пускалъ клубы дыма то въ усъ, то въ бороду, и хмурилъ брови. Ночь наступила, а халифъ и не думалъ еще о нынѣшней своей избранницѣ гарема, и старый, беззубый церберъ, неусыпный стражъ красоты и молодости, дряхлый эфiопъ, не переступалъ еще съ обычнымъ зовомъ завѣтнаго порога, не растворялъ широкаго раструба безобразныхъ устъ своихъ для произнесенiя благозвучнаго имени одного изъ прелестнѣйшихъ существъ въ мiрѣ.
Халифъ тихо произнесъ: Мелекъ — и раболѣпный Мелекъ стоялъ передъ нимъ, наклонивъ голову, положивъ правую руку свою на грудь. Халифъ, молча и не покидая трубки, подалъ пальцемъ едва замѣтный знакъ, и Мелекъ стоялъ уже передъ повелителемъ своимъ, съ огромнымъ плащемъ простой бурой ткани и съ бѣлой чалмой безъ всякихъ украшенiй, въ рукахъ. Халифъ всталъ, надѣлъ бѣлую простую чалму, накинувъ бурый плащъ, въ которомъ ходитъ одинъ только простой народъ, и вышелъ. Вѣрный Мелекъ, зная обязанность свою, пошелъ украдкой за нимъ слѣдомъ, ступая, какъ кошка, и не спуская повелителя своего съ глазъ.
Дома въ столицѣ халифа были всѣ такой легкой постройки, что жильцы обыкновенно разговаривали съ прохожими по улицѣ, возвысивъ нѣсколько голосъ. Прислонившись ухомъ къ простѣнку, можно было слышать все, что въ домѣ говорится и дѣлается. Вотъ зачѣмъ пошелъ халифъ.
«Судья, казы, неумолимъ», жаловался плачевный голосъ въ какой–то мазанкѣ, похожей съ виду на дождевикъ, выросшiй за одну ночь, «Казы жестокъ: бирюзу и оправу съ сѣдла моего я отдалъ ему, послѣднiй остатокъ отцевскаго богатства, и только этимъ могъ искупить жизнь свою и свободу. О, великiй халифъ, если бы ты зналъ свинцовую руку и желѣзныя когти своего казы, ты бы заплакалъ вмѣстѣ со мною!»
Халифъ задумчиво побрелъ домой: на этотъ разъ онъ слышалъ довольно. «Казы сидитъ одинъ на судилищѣ своемъ», размышлялъ халифъ, «онъ дѣлаетъ, что хочетъ, онъ самовластенъ, можетъ дѣйствовать самоуправно и произвольно: отъ этого все зло. Надобно его ограничить; надобно придать ему помощниковъ, которые свяжутъ произволъ его; надобно поставить и съ боку, рядомъ съ нимъ, наблюдателя, который повѣрялъ бы всѣ дѣла казыя на вѣсахъ правосудiя, и доносилъ бы мнѣ каждодневно, что казы судитъ правдиво и безпристрастно.»
Сказано — сдѣлано: халифъ посадилъ еще двухъ судей, по правую и по лѣвую руку казы, повелѣлъ называться этому суду судилищемъ трехъ правдивыхъ мужей — поставилъ знаменитаго умму, съ золотымъ жезломъ, назвавъ его халифскимъ приставомъ правды. — И судилище трехъ правдивыхъ сидѣло и называлось по волѣ и фирману халифскому; и свидѣтель халифскiй, приставъ правды, стоялъ и доносилъ каждодневно: все благополучно.
«Каково же идутъ теперь дѣла наши?» спросилъ халифъ однажды у пристава своего, «творится ли судъ и правда, и милость, благоденствуетъ ли народъ?»
— Благоденствуетъ, великiй государь, — отвѣчалъ тотъ; — и судъ, и правда, и милость творится; нѣтъ Бога кромѣ Бога и Мохаммедъ его посолъ. Ты излилъ благодать величiя, правды и милости твоей, сквозь сито премудрости, на удрученныя палящимъ зноемъ, обнаженныя главы народа твоего; живительныя капли росы этой оплодотворили сердца и уста подданныхъ твоихъ на произрастанiе древа, коего цвѣтъ есть благодарность, признательность народа, а плодъ — благоденствiе его, устроенное на незыбленныхъ основанiяхъ на почвѣ правды и милости.
Халифъ былъ доволенъ, покоясь опять на томъ же пушистомъ бархатѣ, передъ тѣмъ же усыпляющимъ водометомъ, съ тѣмъ же неизмѣннымъ янтарнымъ другомъ въ устахъ — но рѣчь пристава показалась ему что–то кудреватою; а халифъ, хоть и привыкъ уже давно къ восточной яркости красокъ, запутанности узоровъ и пышной роскоши выраженiй, успѣлъ однакоже научиться не довѣрять напыщенному слову приближенныхъ своихъ.
«Мелекъ», произнесъ халифъ — и Мелекъ стоялъ передъ нимъ, въ томъ же раболѣпномъ положенiи. Халифъ подалъ ему извѣстный знакъ.
«Удостой подлую рѣчь раба твоего», сказалъ Мелекъ, «удостой, о великiй халифъ, не края священнаго уха твоего, а только праха, попираемаго благословенными стопами твоими, и ты не пойдешь сегодня подслушивать, а будешь сидѣть здѣсь, въ покоѣ.»
— Говори, — отвѣчалъ халифъ.
«О, великiй государь, голосъ одинъ: народъ, вѣрный народъ твой вопiетъ подъ беззащитнымъ гнетомъ. Когда былъ казы одинъ, тогда была у него и одна только, собственная своя, голова на плечахъ; она одна отвѣчала и онъ ее берегъ. Нынѣ у него три головы, да четвертая у твоего пристава; они раздѣлили страхъ на четыре части и на каждаго пришлось по четвертой долѣ. Мало было цѣлаго, теперь еще стало меньше. Одного волка, великiй государь, кой–какъ насытить можно, если иногда и хватитъ за живое — стаи собакъ не насытишь, не станетъ мяса на костяхъ.»
Халифъ призадумался, смолчалъ, насупилъ брови и чело его сокрылось въ непроницаемомъ облакѣ дыма. Потомъ янтарь упалъ на колѣни. Халифъ долго въ задумчивости перебиралъ пахучiя четки свои, кивая медленно въ ладъ головою.
«Меня называютъ самовластнымъ», подумалъ онъ, «но ни власти, ни воли у меня нѣтъ. Голова каждаго изъ негодяевъ этихъ конечно въ моихъ рукахъ; но отрубивши человѣку голову, сократишь его, а нравственныя качества его не измѣнишь. Основать добро и благо, упрочить счастiе и спокойствiе каждаго не въ устахъ раболѣпныхъ блюдолизовъ моихъ, и на самомъ дѣлѣ, — это труднѣе, гораздо труднѣе, чѣмъ пустить въ свѣтъ человѣка безъ головы. Перевѣшать подданныхъ моихъ гораздо легче, чѣмъ сдѣлать ихъ честными людьми; попытаюсь однакоже: надобно ограничить еще болѣе самоуправство, затруднить подкупъ раздробленiемъ дѣлъ, по предметамъ, по роду ихъ и другимъ отношенiямъ, на большее число лицъ, мѣстъ и степеней; одно лицо дѣйствуетъ самопроизвольно, а гдѣ нужно согласiе многихъ, тамъ правда найдетъ болѣе защиты.»
И сдѣлалось все по волѣ халифа: гдѣ сидѣлъ прежде и судилъ и рядилъ одинъ, тамъ сидятъ семеро, важно разглаживаютъ мудрыя бороды свои, замысловатые усы, тянутъ кальянъ и судятъ и рядятъ дружно. Все благополучно.
Великiй халифъ съ душевнымъ удовольствiемъ созерцалъ въ свѣтломъ умѣ своемъ вновь устроенное государство: считалъ по пальцамъ, считалъ по четкамъ, огромное множество новыхъ слугъ своихъ, слугъ правды — и радовался, умильно улыбаясь, что правосудiе нашло въ халифатѣ его такую могучую опору, такой многочисленный оплотъ противу зла и неправды.
«Еще ли не будутъ счастливы вѣрные рабы мои», сказалъ онъ, «ужели они не благоденствуютъ теперь, когда я оградилъ и собственность и личность каждаго фаудтами, то есть цѣлыми баталiонами недремлющей стражи, оберегающей заботливо священное зерцало правосудiя отъ туску и ржавчины? Тлетворное дыханiе нечистыхъ не смѣетъ коснуться его; я вижу: зерцало отражаетъ лучи солнечные въ той же чистотѣ какъ воспрiяло ихъ.»
Опять позвалъ халифъ Мелека, опять сокрылся отъ очей народа въ простую чалму и смурый охобень; опять пошелъ подъ стѣнками тѣсныхъ, извилистыхъ улицъ; — часто и прилежно халифъ прикладывалъ чуткое ухо свое къ утлымъ жилищамъ вѣрноподданныхъ — и слышалъ одни только стенанiя, однѣ жалобы на ненасытную корысть новаго сонма недремлющихъ стражей правосудiя.
«Растолкуй мнѣ, Мелекъ», сказалъ халифъ въ недоумѣнiи и гнѣвномъ негодованiи, «растолкуй мнѣ, что это значитъ? я не вѣрю ушамъ своимъ; быть не можетъ!»
— Государь, — отвѣчалъ Мелекъ, — я человѣкъ темный, слышу глазами, вижу руками: только то и знаю, что ощупаю. Позволь мнѣ привести къ тебѣ стараго Хуршита — онъ жилъ много, видалъ много; слово неправды никогда не оскверняло чистыхъ устъ его, онъ скажетъ тебѣ все.


«Позови.»
Хуршитъ вошелъ, Хуршитъ изъ черни, изъ толпы, добывающiй себѣ насущное пропитанiе кровнымъ потомъ.
«Хуршитъ, что скажешь?»
— Что спросишь, повелитель; не подай голосу, и отголосокъ въ горахъ молчитъ, не смѣетъ откликнуться. —
«Скажи мнѣ прямо, смѣло, — но говори правду — когда было лучше, теперь или прежде?»
— Государь, — сказалъ Хуршитъ, послѣ глубокаго вздоху, — при отцѣ твоемъ было тяжело. Я былъ тогда овчарникомъ, какъ и теперь, держалъ и своихъ овецъ. Что бывало проглянетъ молодая луна на небѣ, то и тащишь на плечахъ къ казыю своему барана: тяжело было. —
«А потомъ?» спросилъ халифъ.
— А потомъ, государь, стало еще тяжеле: прибавилось начальства надъ нами, прибавилось и тяги, стали мы таскать на плечахъ своихъ по два барана. —
«Ну, а теперь, говори!»
— А теперь, государь, — сказалъ Хуршитъ, весело улыбаясь, — слава Богу, совсѣмъ легко! —
«Какъ такъ?» вскричалъ обрадованный халифъ.
Хуршитъ поднялъ веселые карiе глаза свои на халифа, и отвѣчалъ спокойно:
— Гуртомъ гоняемъ. —
______

I.
ПРИТЧА О ДЯТЛѢ.
__
Каяться и зарекаться хорошо, коли помнить слово свое и зарокъ, и сдѣлавъ разъ худо, впредь отъ худа бѣгать; а коли клятва и божба твоя крѣпка только до вечера, а завтра опять принимаешься за тоже, такъ и въ добромъ словѣ твоемъ добра нѣтъ.
Дятелъ красноголовый лазилъ день денской по пнямъ и дупламъ и все стучалъ роговымъ носомъ своимъ въ дерево, такъ что раздавалось по всему лѣсу. Къ вечеру, глядишь, голова у бѣдняка разболится, затылокъ ломитъ и лобъ словно обручемъ желѣзнымъ обложило. «Нѣтъ,» говоритъ, «полно, не стану больше долбить по пустому; завтра посижу себѣ смирно, отдохну, да и впредь не буду; что въ этомъ толку?» и заклялся и зарекся, а на утро, ни свѣтъ, ни заря, какъ только пташки въ лѣсу проснулись и защебетали — дятелъ нашъ уже долбитъ и барабанитъ по сухоподстойнымъ пнямъ, а къ вечеру опять головушку разломило, и опять закаивается, съ вечера до утра, а утромъ опять принимается за тоже.


И крута гора, да забывчива;
И лиха бѣда да сбывчива;
Кто лжетъ, тотъ и божится и заклинается,
Кто больше пьетъ, тотъ и зарѣкается.
_____

II.
ПРИТЧА О ДУБОВОЙ БОЧКѢ.
__

Выросъ въ лѣсу, въ зеленой дубравѣ, дубъ, безъ малаго въ обхватъ толщины, и сталъ онъ старѣться, дряблѣть. Пришелъ хозяинъ, срубилъ его и отдалъ въ руки мастеру; мастеръ распилилъ дубъ на доски, изъ досокъ подѣлалъ клепки, собралъ ихъ, связалъ обручами, вставилъ по дну въ уторы — и вышла бочка. За бочку эту люди даютъ три цѣлковыхъ; въ бочкѣ этой люди воду возятъ, на бочку кто ни посмотритъ, говоритъ, что сработана хорошо, и мастеру на славу и добрымъ людямъ на нужду, и что безъ бочки нельзя жить хозяйствомъ; нельзя жить безъ воды, а возить ее не близко, ведрами не наносишься.
Все бы это хорошо, да бочка наша какъ–то разсохлась и разсыпалась. Хозяинъ ли не доглядѣлъ, сами–ль клепки промежъ собою повздорили да вмѣстѣ жить раздумали — не знаю; да только разсыпалась бочка вся. Ребятишки растаскали обручи, стали катать ихъ по улицамъ и погонять хворостиной; клепки, подъ ногами навалявшись, пошли то въ печь, то подъ лавку, а о бочкѣ и помину не стало, словно ея и на свѣтѣ не бывало.
Въ притчѣ этой рѣчь идетъ вотъ къ чему: дубъ — это православный прадѣдъ твой; клепки — все его сѣмя, и малъ и великъ; обручи — честь и смиренiе и доброе согласiе, которое держитъ, и живитъ, и питаетъ односемьянъ: покуда клепки держались обручами, а цѣлая семья добрымъ согласiемъ, въ одномъ кружкѣ, потуда все было хорошо, а какъ разсыпались клепки врознь, какъ не стало добраго согласiя въ семьѣ, такъ всѣ пропали порознь и слуху объ нихъ не стало.
Дружно не грузно, а врознь хоть брось; двѣ головни и въ чистомъ полѣ дымятся, а одна и на шесткѣ гаснетъ.
_____

III.
НЕ ПОЛОЖИВЪ, НЕ ИЩИ.
__

Приснилось мужику, что въ лѣсу, который называется у насъ заповѣдная кнея, лежитъ кладъ. Не даетъ онъ нашему мужику ни спать, ни ѣсть, отбилъ отъ сна, отъ ѣды — хоть что хочешь дѣлай, а надо искать кладъ. А какъ его искать? Гдѣ искать? Лѣсъ великъ; да опять же, думаетъ про себя мужикъ, слышалъ я отъ стариковъ, что спроста кладъ не дается, а надо за него взяться умѣючи. Дай пойду, говоритъ, къ нашему кузнецу, онъ все знаетъ, и нашептываетъ и на бобы слизываетъ — авось приставитъ голову къ плечамъ, научитъ какъ быть. — Кузнецъ нашъ и точно научилъ; онъ за словомъ въ карманъ не полезетъ и знаетъ все. «Тебѣ», говоритъ, «надо идти ночью на Ивановъ день въ лѣсъ; либо добудешь тамъ разрывъ–траву, когда папоротникъ разцвѣтетъ передъ разсвѣтомъ, либо самъ придетъ къ тебѣ кладъ, какъ онъ уже приходилъ къ тебѣ во снѣ. Ты сядь подъ деревомъ, не дремли, не шевелись, сиди смирно; придетъ къ тебѣ кладъ, либо лѣшимъ какимъ, либо человѣкомъ, не то волкомъ, и прямо пойдетъ на тебя; ты все сиди, а какъ подойдетъ близко, ты не трусь, ничего не будетъ худаго, коли не струсишь, а ударь его въ рожу наотмашь, да примолви: «аминь, аминь, разсыпься!» — онъ тутъ передъ тобой и разсыплется, и загребай. — Ну а мнѣ что же будетъ? гляди, все пополамъ. — Все пополамъ, — сказалъ мужикъ, и перекрестился, снявъ шляпу, что все пополамъ.
Пришелъ Ивановъ день. Кузнецъ научаетъ и наставляетъ мужика, повторяя опять, что «кто бы ни подошелъ, ничѣмъ не смущайся, а ударь во все плечо наотмашь и вели ему разсыпаться.» — Мужикъ пошелъ, просидѣлъ до самаго разсвѣта — нѣтъ никого и кладъ не дается и разрывъ–трава не цвѣтетъ. Всталъ мужикъ, хочетъ ужъ идти домой — глядь, идетъ кто–то, словно лѣшiй, прямо на него. Собрался съ духомъ мужикъ, подпустилъ его, да какъ хватитъ, а тотъ на него какъ вскинется: «что ты съ просонья одурѣлъ, что ли, аль не видишь? я провѣдать тебя пришелъ»... А это кузнецъ нашъ, проснувшись до свѣта, подумалъ, дай провѣдаю, не дался ли мужику кладъ, такъ чтобы не обманулъ, а подѣлился; пошелъ, да и съѣлъ такого треуха наотмашь, что насилу шею опять выправилъ, да мужика за космы; тотъ отбиваться отъ него, «ты самъ», говоритъ, «велѣлъ наотмашь ударить, кто ни подойдетъ; я думалъ лѣшiй, что ли...»
И мужики наши подрались ни свѣтъ, ни заря, клада не нашли, а пришли домой съ подбитыми глазами.

______

IV.
ЧТО ЗНАЕШЬ, О ТОМЪ НЕ СПРАШИВАЙ, ПОПУСТУ СЛОВЪ НЕ ТЕРЯЙ.
__

Мужикъ возъ сѣна везетъ, а другой ему идетъ навстрѣчу. «Здорово!» — Здорово. — «А что везешь?» — Дрова. — «Какiе дрова, вѣдь у тебя сѣно?» — А коли видишь, что сѣно, такъ зачѣмъ и спрашиваешь.
Тогда только мужикъ нашъ, почесавъ затылокъ, подумалъ про себя: «а вѣдь и вправду, для чего жъ я спрашивалъ?»

______

V.
ЧТО ЛЕГКО НАЖИВАЕТСЯ, ТО ЕЩЕ ЛЕГЧЕ ПРОЖИВАЕТСЯ.
__

Въ небольшомъ городѣ, на Окѣ, жилъ бѣдный мѣщанинъ, занимавшiйся уже лѣтъ десятокъ перевозомъ черезъ рѣку. Сколько ни перемѣнилось во все время это откупщиковъ или хозяевъ парома, а Тимофеичъ все переходилъ изъ рукъ въ руки, отъ одного хозяина къ другому, и всегда былъ старшимъ паромщикомъ. Эта работа кормила его, онъ къ ней привыкъ, а какъ онъ былъ человѣкъ богобоязливый и никогда не обманывалъ хозяина въ сборѣ, то ему и вѣрили и хорошо его держали. Дядю Тимофеича знали всѣ, отъ мала до велика, а у многихъ былъ онъ въ домѣ и кумомъ. Наживнаго добра было за нимъ немного; въ десять лѣтъ сколотилъ онъ себѣ одинъ праздничный кафтанъ, да дубленый тулупъ, а плисовую шапку другой годъ все только еще купить сбирался, и когда приходилъ къ берегу въ городъ, на рынокъ, чтобы запастись дня на три на четыре хлѣбомъ, то, бывало, зайдетъ въ ряды, поглядитъ шапки и прицѣнится къ нимъ. Въ работѣ же ходилъ онъ въ старой изношенной сермягѣ.
Хоть и привыкъ Тимофеичъ къ долѣ своей, однако, не безъ того, бывало, что покрякивалъ, да глядя на другихъ и завидовалъ имъ подъ часъ. «Вотъ де, за что Богъ далъ такому–то и такому–то, а мнѣ не даетъ! такая видно доля моя безталанная.» И частенько таки сталъ онъ жаловаться людямъ на бѣдность свою и просить у Бога богатства. «То–то,» думалъ онъ, «зажилъ бы я! И нищую братiю не покинулъ бы, а призрѣлъ бы всякаго убогаго!»
Ни съ того, ни съ сего, вдругъ требуетъ къ себѣ Тимофеича городничiй; а городовой, который пришелъ за нимъ, кланяется ему и поздравляетъ его и несетъ такую чуху, словно рехнулся. «Пришло», говоритъ, «извѣстiе, что ты разбогатѣлъ, дядя Тимофеичъ; дядя, что ли, какой–то у тебя въ Ростовѣ померъ; и былъ приписанъ въ купцы, и деньги нажилъ видно большiя, да дѣтей, стало быть, у него нѣтъ, а все вишь достается тебѣ!»
Подумалъ Тимофеичъ, почесавъ затылокъ, что за притча? Поглядѣлъ на городоваго, — видитъ — тотъ безъ шапки предъ нимъ стоитъ и все кланяется и поздравляетъ; стало быть ужъ не обманываетъ, не сталъ бы безпокоиться эдакъ изъ пустяковъ. Пошелъ Тимофеичъ и дорогой все припоминаетъ, да и вспомнилъ былъ у него точно дядя; и торговалъ гдѣ–то, но ужъ годовъ больше десятка никакихъ объ немъ слуховъ не было.
И сталъ Тимофеичъ богачемъ. Наканунѣ только прицѣнился къ плисовой шапкѣ, да подумалъ: дорого три рубля, гдѣ ихъ возьмешь? А теперь вдругъ говорятъ ему: поѣзжай въ Ростовъ, оттуда начальство пишетъ, требуетъ тебя; померъ дядя и завѣщалъ тебѣ домъ и двѣ лавки и тысячъ сто денегъ. Сто тысячъ — тутъ не скоро придумаешь, какъ насчитать столько, а ему говорятъ: все твое, да еще и домъ и двѣ лавки.
На силу собрался Тимофеичъ въ путь: люди не вѣрятъ, никто взаймы не даетъ, а своихъ и пяти рублей нѣтъ, не на что ѣхать. Однако хозяинъ пособилъ. Тимофеичъ прiѣхалъ, и глазамъ не вѣритъ; не видалъ и во снѣ такого богатства и какъ съ чѣмъ управиться, не знаетъ; столько–то денегъ, говорятъ ему, по заемному письму на такомъ–то купцѣ, а столько–то на другомъ; такой–то товаръ отправленъ съ прикащикомъ туда–то, а съ такого–то слѣдуетъ получить столько–то... Тимофеичъ грамоты не знаетъ, сбился съ толку совсѣмъ, не знаетъ, что и дѣлать. А тутъ еще совѣтниковъ да прiятелей новыхъ нашлось много, обманываютъ его кругомъ, свели съ ума совсѣмъ. Кто зоветъ, да потчуетъ, да угощаетъ; кто самъ въ гости напрашивается, на новоселье; кто какiе–то старые дядины счеты сводитъ, въ которыхъ Тимофеичъ никакого толку не смыслитъ и только сидитъ слушаетъ, да глазами хлопаетъ; а кто на новые обороты, на торговлю подбиваетъ, да обѣщаетъ большiе барыши; словомъ не знаетъ бѣдный Тимофеичъ, своя ли голова у него на плечахъ; бѣда да и только, отроду не видалъ такой бѣды!
Какъ ни бился Тимофеичъ, а видитъ, что самому ему не управиться, съ богатствомъ своимъ не совладать. Ужъ его и въ судъ таскали, заставляя платить по какимъ–то заемнымъ письмамъ дядинымъ, которыхъ онъ и прочитать не умѣетъ; тутъ не доплачиваютъ ему самому, а онъ не дастъ толку, что ему слѣдуетъ, да того гляди срокъ пропуститъ и поминай какъ звали денежки; тамъ требуютъ по какой–то торговой сдѣлкѣ дядиной пять тысячъ, а расчетъ, говорятъ, будетъ черезъ годъ со днемъ: на все, говорятъ, торговые сроки положены; а тамъ, гляди, прикащикъ пропалъ, сбѣжалъ, спустивши товаръ на всѣ четыре стороны, да и деньги съ собою снесъ; — словомъ, пошла бѣда, растворяй ворота.
Какъ запьетъ мой Тимофеичъ съ горя, да мертвую чашу, ударивъ свою плисовую шапку объ–земь, такъ у него все кругомъ пошло, ровно на ниточкѣ, и горе отлегло отъ сердца и тужить позабылъ. Однако, это плохое средство сбывать заботу, потому что сбудешь ее не надолго, а развѣ только накопишь да еще и въ ростъ пустишь, и съ легкой руки разживешься, разбогатѣешь горемъ, тугой и нужей пуще прежняго.
Сталась такая притча и надъ Тимофеичемъ. И не винокуръ, говорили внасмѣхъ ростовцы, а прокурилъ всѣ! сколько растащили, сколько безъ счету пропало, сколько отъ недогляду, а сколько и самъ пропустилъ въ ненасытную утробу свою, да распотчивалъ, угощая весь мiръ — не знаемъ мы этого, да, чай, и никто не знаетъ, потому что никто, ниже самъ Тимофеичъ, счетовъ этихъ не сводилъ. Знаемъ только, что когда бѣднякъ воротился разъ мертвецки пьяный въ хоромы свои, уснулъ гдѣ–то на полу, покинувъ свѣчу, и зажегъ свой домъ, и когда домъ этотъ сгорѣлъ благополучно, то вытащили изъ него одного только хозяина, и то въ оборванномъ кафтанѣ, а болѣе, у него за душой не осталось ничего. Все прожилъ, а остатки сжегъ, до копѣйки.
Горько было похмѣлье бѣдному Тимофеичу, это правда; но какъ ни горько, все таки онъ вздохнулъ вольнѣе, чѣмъ вздыхалъ съ самаго прiѣзда въ Ростовъ; горько, а на душѣ легко! «Не станутъ теребить теперь,» подумалъ Тимофеичъ, «не станутъ обкрадывать кругомъ, не стану и я уплачивать Богъ вѣсть чьи заемныя письма, — да и не стану пить больше: кончено все, ровно сонъ тяжелый съ плечъ свалился. Эти деньги пришли какiя–то шальныя», подумалъ онъ, «не нами нажито, такъ не намъ и досталось.» Плюнулъ Тимофеичъ, да и пошелъ.
А пошедши, нанялся онъ въ работники къ блинщику, жилъ у него хорошо и честно годовъ пять; заработалъ небольшiя деньги — да трудовыя, а потому и сберегъ ихъ; воротился подъ старость на родину и самъ сталъ промышлять тѣмъ же ремесломъ. Какъ утро, бывало, такъ Тимофеичъ идетъ по гостиному ряду въ пестромъ ситцевомъ фартукѣ, съ лоткомъ на головѣ, и припѣваетъ: «у насъ блины, у насъ горячи — и денежки были, да въ Ростовѣ сплыли; — блины горячи!»
Всѣ знали Тимофеича, всѣ любили его, какъ стараго друга, разбирали у него блины, и слушали поговорки; — тамъ онъ живетъ и понынѣ и богатства у Бога не проситъ.
_____

VI.
ОСЬ И ЧЕКА.
__

Ѣхалъ извощикъ Семенъ съ кладью глухой дорогой, по голому, ровному, степному мѣсту. Бѣда не по лѣсу ходитъ; а пойдетъ бѣда, растворяй ворота, такъ одно за другимъ на тебя и валится. Задымилась у извощика ось: а до деревни далеко. Какъ ни бился сердечный, что ни дѣлалъ — нѣтъ, ничѣмъ не уйметъ; кладь тяжелая, а какъ ужъ разъ загорѣлась ось, то извѣстно, хоть брось тотчасъ: зальетъ, засыплетъ землей, бьется одинъ, какъ рыба объ ледъ; справился кой–какъ — съ версту проѣхалъ, опять стой, опять тоже!
Наѣзжаетъ сзади шажкомъ другой извощикъ Архипка, по пути; Семенъ оглянулся, а у того ось запасная съ боку подвязана. Крѣпокъ заднимъ умомъ русскiй человѣкъ — догадался Семенъ нашъ, что надо было бы и ему возить съ собою запасную ось. Обрадовавшись находкѣ, снимаетъ онъ шапку, кланяется товарищу и проситъ: «Уступи, братъ, ось запасную, сдѣлай милость, вотъ и деньги сейчасъ отдамъ, что хочешь бери, только уступи.» Тотъ подошелъ, поглядѣлъ: — Да, — говоритъ, — не ладно у тебя дѣло; пожалуй, возьми, коли хочешь... за два цѣлковыхъ.
У бѣднаго Семена волосъ дыбомъ сталъ и обѣ руки полезли въ затылокъ. Онъ сказать сказалъ, какъ слышали: «что хочешь возьми, только продай.» — Да онъ, видишь, думалъ, что съѣхался съ православнымъ, что Господь послалъ ему помощь, а не бѣду; думалъ, что тотъ отдастъ ось, какъ слѣдуетъ въ такомъ случаѣ, за свои деньги, по христiански — не разживаться же чужой бѣдой; а тутъ вышло не то! «Помилуй», говоритъ, «да она, гдѣ хочешь возьми ее, больше полтинника не стоитъ!» — За моремъ телушка — полушка, — сказалъ тотъ, — да рубль перевозу. Поди да купи, коли нашелъ за полтинникъ. — А самъ было и поѣхалъ дальше. Семенъ за нимъ, и проситъ и кланяется — нѣтъ; два цѣлковыхъ, да и полно. Кинулъ мужикъ нашъ шапку объ–земь, такъ ему жаль было денегъ — да дѣлать нечего; не ночевать тутъ; досталъ рублевики и отдалъ. «На», говоритъ, «землякъ, Господь съ тобой; дай тебѣ Богъ разжиться съ легкой руки этими рублями.» — Не видалъ я твоихъ рублей, — молвилъ тотъ; — ништо я тебя неволю что ли? На, возьми ихъ, да подай сюда ось, я при своемъ буду, а ты при своемъ. — «Нѣтъ, землякъ, не ты неволишь, бѣда неволитъ. Быть такъ, ступай съ Богомъ, спасибо, что устроилъ, а то пролежалъ бы я здѣсь сутки. Пособи пожалуйста поднять передокъ, да подвести ось.» Тотъ пособилъ, справились и поѣхали вмѣстѣ.
Только что тронулись — Архипка хвать — чеки нѣтъ на задней оси; колесо скатилось, тѣлега лежитъ на боку. «Стой!» кричитъ онъ Семену, «стой, братъ, вотъ у меня бѣда случилась! Какъ тутъ быть? Чеки–то у меня запасной нѣтъ, а тутъ вокругъ ни прута; да вотъ что, землякъ, погоди, мы справимся! у меня топоръ есть, подай–ка пожалуйста обломокъ оси твоей, вѣдь ужъ она у тебя никуда не пойдетъ; я какъ разъ вытешу чеку, да и поѣдемъ вмѣстѣ».
— Пожалуй, — говоритъ Семенъ, — возьми, только ты мнѣ за нее три цѣлковыхъ подай.
«Съ ума что ли ты, братъ, спятилъ? три цѣлковыхъ за чеку, за обломокъ оси? Да онъ и гроша не стоитъ!»
«Вольному воля», сказалъ Семенъ; «при тебѣ деньги, при мнѣ товаръ. Поди, можетъ статься, гдѣ купишь и за грошъ».
Ударилъ Архипъ руками объ полы — хоть пропадай; не велика штука чека, а безъ нея не уѣдешь; либо сядь, да сиди, либо подай три цѣлковыхъ. Досталъ онъ мошну, вынулъ деньги, чуть не заплакалъ, и отдалъ Семену.