ааа
ЗАУМАРКИНА МОГИЛА.
аа
Радуница и семикъ принадлежатъ къ важнѣйшимъ и любимымъ праздникамъ устюжанъ; оба посвящены памяти усопшихъ. Радуницей называется вторникъ Ѳоминой недѣли, въ который и во всей великой Россiи совершаются поминки, тогда какъ на Украйнѣ, это дѣлается въ понедѣльникъ. Семикомъ называется четвертокъ седьмой недѣли по пасхѣ. Тотъ и другой день празднуется устюжанами при Iоанно–Предтеченскомъ дѣвичьемъ монастырѣ, съ установленiя при немъ въ эти дни крестныхъ ходовъ, или съ 1445 года.
За стѣнами этого монастыря была сосновая роща, отжившая вмѣстѣ съ отцами нашими, но остатки пней о–сю–пору покрываютъ неровную мѣстность. Это не тотъ боръ однакоже, который, еще до построенiя монастыря, служилъ мѣстомъ соколиной охоты для устюжскихъ баскаковъ; есть напротивъ любопытное и правдоподобное преданiе, которое объясняетъ намъ, откуда взялся на этомъ мѣстѣ небольшой сосновый борокъ, коего пни доказываютъ и нынѣ, что деревья стояли довольно рѣдко и притомъ большею частiю на небольшихъ буграхъ или насыпяхъ.
На этомъ мѣстѣ было встарину, въ теченiе многихъ вѣковъ, покоище, т. е. тутъ погребали умершихъ безъ покаянiя, скоропостижною смертiю, погибшихъ несчастными случаями и самоубiйцъ. Для этого здѣсь становилась скудельня, родъ часовни и упокойнаго дома, подъ которымъ вырывалась одна общая большая могила, гдѣ ставились всѣ, кому суждено было въ теченiе того года лежать не на кладбище, а на покоищѣ, и быть погребеннымъ безъ отпѣванiя. Но человѣколюбiе и христiанское примиренiе не лишало и этихъ отверженныхъ части благодатныхъ обрядовъ своихъ, совершая ихъ къ утѣшенiю родственниковъ и ближнихъ одинъ разъ въ году, въ видѣ общаго поминовенiя. Тогда на покоищѣ этомъ дѣлался крестный ходъ, въ которомъ участвовалъ самъ преосвященный со всѣмъ духовенствомъ, и надъ общей могилой отправлялась панихида. Это дѣлалось именно въ день семика. Приходскiе священники по просьбѣ мiрянъ отправляли, послѣ общей панихиды, частныя. Отъ этого произошло здѣсь обыкновенiе посѣщать въ Семикъ кладбище. По окончанiи панихидъ, скудельня переносилась по близости на новое мѣсто, для приготовленiя другаго зимовища, какъ называли эту общую могилу, а старая зарывалась, на ней насыпался небольшой курганъ, и вмѣсто креста или инаго памятника, который вообще у насъ не заведено ставить надъ могилами безъ покаянiя умершихъ, здѣсь бывала посажена молодая сосна. Вотъ происхожденiе бывшей монастырской рощи. Время изводитъ все; въ могилахъ остались однѣ полуистлѣвшiя кости, а на могилахъ дуплястые пни, которыхъ вскорѣ не будетъ вовсе.
Есть преданiе, что когда въ Устюгѣ свирѣпствовалъ моръ, подъ названiемъ Черной смерти, гдѣ болѣзнь обнаруживалась черными болячками по тѣлу, то многiе изъ жителей, коль скоро только черная немочь на нихъ обнаруживалась, сами уходили за городъ въ скудельню, и тамъ умирали. – Всѣ знали, что спасенiя отъ этой болѣзни не было, что она заразительна и легко передавалась отъ одного человѣка другимъ, и народъ, покоряясь этому бичу небесъ, шелъ въ скудельню, и такъ сказать заживо самъ ложился въ могилу свою. Полагаютъ, что это было поводомъ къ основанiю скудельни, которая впослѣдствiи обратилась въ покоище для умершихъ безъ совершенiя надъ ними таинства и христiанскихъ обрядовъ.
Кромѣ этого общаго зимовища на томъ же мѣстѣ было много могилъ одиночныхъ или семейныхъ, если цѣлое семейство погибало внезапно отъ какого либо несчастнаго случая. Такъ, напримѣръ, преданiе о Заумаркиной могилѣ еще свѣжо; на нее укажетъ вамъ каждый устюжанинъ, и пень сосны, посаженной по тогдашнему обычаю на небольшую насыпь, составляетъ одну изъ примѣтъ ея. Вотъ что разсказываютъ объ этой могилѣ:
Жилъ–былъ устюжанинъ по прозванiю Заумарко, житель такъ называемой здѣсь горы, человѣкъ пьяный и буйный. Никакiя увѣщанiя родственниковъ не могли его исправить, ни даже склонить малѣйше къ обузданiю себя: онъ пьяный страшно мстилъ всякому, кто ему трезвому дѣлалъ упреки или читалъ наставленiя, стараясь пробудить въ немъ совѣсть. Такимъ образомъ всѣ отъ него отступились, никто не хотѣлъ связываться съ Заумаркой, ни съ пьянымъ, ни съ трезвымъ, если только онъ бывалъ когда нибудь трезвъ: всякой обходилъ его встрѣчаясь съ нимъ на улицѣ, а черезъ порогъ къ нему не переступалъ никто.
Но есть связи такого рода, которыхъ человѣкъ не въ силахъ разорвать, и была такая несчастная душа, которая должна была жить подъ одной кровлей съ Заумаркою: за нимъ утопили хорошую дѣвку, которой плачъ и стоны слышалъ одинъ только Богъ, сосѣди же были до нея глухи. Этого мало, у нея было еще отъ Заумарки двое дѣтей, сынъ и дочь, которыхъ она хоронила отъ мужа, опасаясь его звѣрскаго и безумнаго сердца. Однажды раннимъ утромъ сосѣди увидѣли семи–лѣтнюю дочь Заумарки передъ домомъ на улицѣ: она стояла спокойно и не сводила глазъ съ родительскаго дома. Люди объ ней не заботились; многiе ходили туда и сюда, за суетными нуждами своими, и обходили несчастнаго ребенка, чуждаясь отверженнаго отца. — Уже солнце поднялось въ дерево и выше, а дѣвочка стояла все на одномъ и томъ же мѣстѣ, какъ не живая. Наконецъ одинъ добрый человѣкъ, которому показалось это небывалымъ, подошелъ къ ней и сталъ ее разспрашивать; вскорѣ собралось много народу, всѣ слушали, пожимали плечами, переговаривались шопотомъ, и со страхомъ поглядывали на Заумаркину избу; ребенокъ говорилъ очень просто и ясно, что отецъ зарѣзалъ мать и сына, а самъ упалъ на полъ и сгорѣлъ. Послѣ долгихъ толковъ рѣшились войти въ избу: ребенокъ сказалъ правду; мать и сынъ были зарѣзаны и плавали въ крови, а безобразные остатки отца, сгорѣвшаго самъ собою отъ вина, лежали на полу. Трехъ покойниковъ похоронили на извѣстномъ покоищѣ, но въ особой могилѣ; она, какъ я сказалъ, и донынѣ называется Заумаркиной, и по общему тогда обычаю украшена была сосной.
ааа
БОГАТЫРСКIЯ МОГИЛЫ.
аа
Сродство и потаенная связь языковъ, обычаевъ, повѣрiй и преданiй, у различныхъ племенъ и въ отдаленныхъ другъ отъ друга мѣстахъ, не рѣдко заставляетъ насъ призадуматься. Въ Нерехтѣ вы услышите божить вмѣсто желать, хотѣть; и только, проѣхавъ 1000 верстъ на югъ, вы опять услышите нѣчто похожее на Украйнѣ: бажать, или въ Бѣлоруссiи: бажаць. Глаголъ нишнуть, употребляемый въ просторѣчiи почти только въ повелительномъ наклоненiи: нишни, замолчи — также отзывается на Украйнѣ въ нарѣчiи нищечкомъ, потихоньку, тихо. Говорятъ, что древнѣйшая рукопись сказки или сатиры о лисѣ, обработанной между прочимъ также Гёте, найдена на языкѣ Гальскомъ; въ Германiи сказка эта съ незапамятныхъ временъ обратилась въ народную, и тоже находимъ мы въ Великой и Малой Россiи; въ нашихъ сказкахъ лиса пускается на однѣ и тѣже продѣлки, какъ и тамъ. Кто и когда отъ другаго заимствовался?
Въ Россiи, въ нѣсколькихъ отдаленныхъ другъ отъ друга мѣстахъ, но впрочемъ все болѣе на сѣверѣ, находимъ мы въ народѣ сохранившiйся по нынѣ обычай или повѣрье честить загадочную могилу неизвѣстнаго богатыря тѣмъ, чтобы, поминая его, когда минуешь могилу эту, бросать на нее, что случится подъ рукой. Это находимъ мы у Торопца, у Холма, а также на самомъ сѣверѣ у Ледовитаго океана, у Ижемской Чуди. Вотъ что объ этомъ тутъ и тамъ разсказываютъ мѣстные жители:
Холмскаго уѣзда, вплоть у деревни Изорь, при устьѣ впадающаго въ оную безименнаго ручья и при дорогѣ отъ погоста Канищева, къ рѣчкѣ Куньей, есть холмъ, мимо котораго не пройдетъ и не проѣдетъ ни одинъ крестьянинъ того околодка, не кинувъ, перекрестясь, на бугоръ этотъ клочекъ сѣна или травы; даже конный сходитъ на этомъ мѣстѣ съ лошади, чтобы исполнить завѣтный обрядъ. Старожилы говорятъ, что это ведется съ незапамятныхъ временъ, въ чемъ и нельзя сомнѣваться; такой обычай не могъ родиться, не только въ память нынѣшняго поколѣнiя, но даже въ память дошедшаго до насъ преданiя — иначе былъ бы также извѣстенъ поводъ къ тому, и самое время, когда онъ завелся. Преданiе говоритъ только, что это дѣлается въ поминъ погребеннаго на томъ мѣстѣ могучаго въ свое время богатыря, съ вѣрнымъ конемъ его. Если кто не захочетъ, или даже позабудетъ воздать ему заповѣдную честь, то онъ ночью выходитъ изъ заповѣдной могилы своей, на конѣ и въ полномъ вооруженiи, и заслоняетъ великодушному путнику дорогу. И всадникъ и конь его необычайнаго роста, вооруженiе древнее, шеломъ и кольчуга съ налокотниками; все это блеститъ ярко; видно — богатырь о сю пору чистится отъ скуки и бережетъ сбрую и доспѣхи свои отъ ржавчины. Это мѣсто называется сопкою–богатыря, богатырской сопкой.
Мѣстоположенiе вкругъ деревни Изоръ ровное и боровое; по другую сторону рѣки, въ сосновомъ бору, стоятъ рядомъ еще три насыпныя сопки или могилы, но небольшiя, немногимъ выше человѣка. Вокругъ нихъ раскидано множество крестовъ, грубо вытесанныхъ изъ камня дикаго, и, по наружному виду ихъ, весьма древнихъ. Это мѣсто называется могильниками. Нѣтъ даже и преданiя о томъ, чтобы здѣсь когда нибудь стояла церковь или было кладбище; но и по другимъ направленiямъ вокругъ богатырской сопки также разсѣяны такiе же небольшiе курганы, повидимому насыпные, но безъ всякаго порядка и не рѣдко порознь.
Съ открытiемъ весны, на богатырской сопкѣ оказывается столько сѣна, что, какъ крестьяне говорятъ, стало бы его на прокормъ одной лошади во всю зиму; но никогда и никто не посмѣлъ свезти этотъ стожокъ, для потребы своей, домой, даже во время большаго недостатка корму и трудности прокормить скотъ. Отъ этого приключилась бы такая бѣда, что мужики, на вопросъ объ этомъ, не могли даже придумать, чѣмъ бы такой смѣльчакъ поплатился.
Почти тоже находимъ и въ Торопецкомъ уѣздѣ. Тутъ дорога къ Смоленску, между рѣками Торопою и Двиною, пролегаетъ песчанымъ берегомъ, и, не вдалекѣ отъ погоста Бѣнецъ, виднѣются нѣсколько кургановъ, по здѣшнему — сопокъ, довольно возвышенныхъ и уже поросшихъ лѣсомъ. Замѣтимъ впрочемъ мимоходомъ, что послѣднее обстоятельство не доказываетъ древности кургана: — такъ называемыя французскiя могилы, на пути обратнаго шествiя великой армiи, также поросли уже соснами въ человѣка толщины. Здѣсь однако же, въ Торопецкомъ уѣздѣ, въ память людскую не было никакого событiя, объясняющаго присутствiе бѣнецкихъ сосенъ; одно преданiе говоритъ, что это есть побоище Руси съ Литвою; другое напротивъ утверждаетъ, что здѣсь побита и погребена большая шайка вольницы, истребленной неизвѣстно когда, царскимъ войскомъ.
Подлѣ самой дороги и вблизи кургановъ есть мѣсто, урочище, не означенное ни сопкой, ни другимъ наружнымъ признакомъ; а между тѣмъ оно живетъ въ памяти народа, и каждый изъ окружныхъ жителей его знаетъ. Здѣсь подвизался, съ неимовѣрною храбростiю, какой–то славный витязь, котораго имя забыто и забыто также — для чего и за кого онъ положилъ свой животъ; но думать надо, что онъ стоялъ за святое дѣло, иначе бы народъ не чтилъ о сю пору память его: либо онъ побилъ Литву, либо разбойниковъ. Въ старину, по увѣренiю стариковъ, за него служили панихиды; теперь же поминовенiе его замѣнено особымъ, установившимся за общiй обычай, обрядомъ: каждый изъ окрестныхъ жителей, минуя это мѣсто, считаетъ ненарушимою обязанностiю своею отломить вѣтку отъ дерева, и бросить ее на могилу или на поприще удалаго богатыря. Въ лѣтнее время здѣсь бываетъ много ѣзды, и обратившiйся въ привычку обычай исполняется всякимъ проѣзжимъ, кромѣ развѣ чужестранныхъ людей; поэтому костеръ сучьевъ наростаетъ день ото дня, и образуетъ наконецъ большую кучу или курганъ. Но вотъ что замѣчательно: костеръ этотъ растетъ только два года, а на третiй сгараетъ; на пепелищѣ появляются два сучка, сложенные крестомъ, и они служатъ основанiемъ новаго костра, который накопляется опять также два года, а на третiй — сгараетъ. Такъ ведется съ незапамятныхъ временъ. Отъ чего костеръ сгараетъ и кто кладетъ въ основанiе новаго памятника два сучка крестомъ, этого никто не знаетъ; по крайней мѣрѣ вы не найдете никого, кто бы это вамъ сказалъ. Крестьяне увѣряютъ, что ни у кого рука не поднимется поджечь костеръ, хотя ему и суждено сгорѣть, и это должно быть витязю прiятно — но никто однако же не посмѣетъ къ нему прикоснуться. Старики говорятъ, что уже за ихъ память это дѣло идетъ своимъ порядкомъ болѣе полустолѣтiя, а при отцахъ и дѣдахъ ихъ было все тоже, но что никто и никогда не могъ подсмотрѣть, кѣмъ костеръ зажигается. Мало того, увѣряютъ, что многiе заставали свѣжую и теплую золу на могилѣ богатыря, но огня никто не видалъ, хотя такая огромная куча и должна горѣть ярко и довольно долго. Вѣроятно это дѣлается зимой, когда лѣтняя дорога покидается и западаетъ снѣгомъ, а прокладывается ближайшiй зимникъ по болотамъ и озерамъ. Это объясняется также, какимъ образомъ, пылающiй костеръ никогда не разносилъ лѣснаго пыла или пожара, котораго слѣдовъ не видно на ближайшихъ хвойныхъ деревьяхъ. Если мы не согласимся вѣрить, вмѣстѣ съ народомъ, въ это чудо, то остается предположить: либо, что распространенное и укоренившееся въ народѣ повѣрье заставляетъ того или другаго, кого случай наведетъ въ урочное время на то мѣсто, зажечь костеръ, и утаить это, обманывая и себя и другихъ, какъ это нерѣдко въ суевѣрiяхъ случается; либо, что этотъ обрядъ всесожженiя составляетъ тайну немногихъ, соблюдающихъ въ родѣ своемъ какое нибудь завѣтное преданiе.
аааа
Теперь перейдемъ на Ижму, и разскажемъ чудесное преданiе о Ягсѣ, о зломъ волхвѣ и богатырѣ, котораго имя осталось по нынѣ въ памяти народной, обратившись въ нарицательное, и означая почти тоже въ повѣрiи племенъ этихъ, что по нашему лѣшiй.
Саженъ полтораста отъ селенiя Ижмы, гдѣ между изгородами пролегаетъ по берегу рѣки дорога, лежитъ небольшой курганъ, заваленный хворостомъ, обломками сучьевъ, каменьями и тому подобнымъ хламомъ. Кто бы ни шелъ мимо, всякiй бросаетъ на холмикъ этотъ, что попадается ему подъ руку; такъ ведется съ незапамятныхъ временъ и народъ до того къ этому привыкъ, что всякiй, не доходя до кургана, оглядывается и запасается во время хворостиной, вѣткой или камнемъ, потому что вкругъ самаго кургана чисто, и все движимое давно уже подобрано. Кто бы рѣшился не исполнить этого обычая, на того народъ сталъ бы смотрѣть, какъ на опаснаго вольнодумца и безбожника, или какъ на невѣжду, пренебрегающаго священными, вѣковыми обычаями отцовъ и дѣдовъ.
Старики разсказываютъ, что въ прежнiя времена, которыя, какъ всякому извѣстно, славились чудесами, вкругъ этой могилы бродили въ осеннiя, темныя ночи какiя–то страшилища, сверкая раскаленными, какъ уголь, глазами, и завывая страшными голосами. Иногда на курганѣ вспыхивалъ синеватый огонь, и въ огнѣ этомъ видны были яркiе, красные, будто налитые кровью глаза. Бывали смѣльчаки, которые подходили въ это время къ кургану, но они возвращались оттуда изувѣченными и нѣмыми, или даже сумасшедшими. И теперь еще курганъ этотъ внушаетъ суевѣрный страхъ всѣмъ окрестнымъ жителямъ; никто, конечно, не рѣшился бы пройти ночью по близости его, а всякiй дѣлаетъ обходы, осѣняясь крестомъ и молитвой.
Въ стародавнее время, когда еще ижемцы не знали ни какихъ властей, кромѣ старшихъ своихъ, жили разсѣянными по дремучимъ лѣсамъ своимъ, питаясь и одѣваясь тѣмъ, что добывало копье, лукъ и стрѣла, поклонялись каменнымъ и деревяннымъ болванамъ, и назывались однимъ именемъ со многими другими племенами, чудью, тогда, около этихъ мѣстъ появился Ягса, кто и что онъ былъ и откуда взялся, неизвѣстно; это былъ, по виду, человѣкъ, но аршиномъ выше всѣхъ другихъ, даже самыхъ рослыхъ людей, голосъ его былъ страшенъ и раздавался по лѣсамъ на большое пространство; глаза кровавые, яркiе, какъ огонь, смуглое, безобразное лицо, черный и густой, жесткiй волосъ, въ родѣ конскаго хвоста; щетинистая борода, лапищи огромныя, слѣды такiе, что человѣкъ могъ стать въ каждый изъ нихъ обѣими ногами; одежда изъ шкуръ медвѣдей, которыя онъ билъ копьемъ своимъ; все это придавало ему страшный видъ, и появленiе этого чудища взволновало мирную Чудь, которая дала ему названiе злаго чародѣя Ягсы. Онъ никогда и ни съ кѣмъ не говорилъ, ходилъ всегда вооруженный огромнымъ копьемъ и тяжелою сѣкирой; никто не зналъ жилья его, всѣ избѣгали встрѣчи съ нимъ, но онъ по временамъ являлся вблизи жилищъ, для грабежа и разбоя: онъ убивалъ людей безъ причины, ради одного страха или для забавы; онъ угонялъ скотъ, уносилъ дѣтей, которыя пропадали безъ вѣсти, но въ особенности преслѣдовалъ молодыхъ и пригожихъ дѣвушекъ, которыхъ высматривалъ, бродя по ночамъ вкругъ огней, выхватывалъ изъ мирной семьи, и, перекинувъ черезъ плечо, какъ волкъ овечку, бѣгомъ уносилъ въ неизвѣстную никому берлогу свою. Это нагнало на жителей такой страхъ, что люди почти умирали съ голоду, не смѣя итти въ лѣсъ и къ озерамъ на промыслы, изъ опасенiя встрѣчи съ Ягсой, который въ такомъ случаѣ всегда почти убивалъ промышленника; дѣвки же прятались постоянно въ самые темные углы жилья своего, не смѣя выказать лица на свѣтъ Божiй, чтобы не приманить этимъ страшнаго и проклятаго Ягсу. Но и это ихъ не спасало: онъ былъ волхвъ, отъ котораго трудно было уйти или скрыться. Повороживъ, когда ему нужна была жертва, онъ угадывалъ, въ какомъ мѣстѣ, или жильѣ находилась пригожая дѣвка, и, отправившись туда, нападалъ въ расплохъ на бѣдныхъ жителей и уносилъ красавицу, съ послѣднимъ замиранiемъ плача которой западалъ и слухъ объ ней навсегда.
Для злыхъ чаръ своихъ, Ягса разрывалъ свѣжiя могилы, доставалъ оттуда трупы, и употреблялъ также кровь невинныхъ дѣтей. Многiе до того боялись его, что приписывали ему всякую сверхъ–естественную власть и силу: злостнымъ могуществомъ своимъ онъ затмѣвалъ солнце, наводилъ тучи, распускалъ дождь, бурю и градъ, онъ морилъ или угонялъ въ подземные вертепы рыбу, разгонялъ звѣрей и животныхъ, и насылалъ страшную засуху, такъ что народу иногда нечѣмъ было питаться.
Много разъ уже чудинцы дѣлали большiя сходки, совѣщались, вызывая стариковъ и бывалыхъ людей, какимъ бы способомъ избавиться отъ этого злодѣя; наконецъ ходили на него большими толпами, но или, проходивъ много дней даромъ, не могли отыскать его, или же дорого платились за смѣлость свою, если его отыскивали: онъ побивалъ множество людей, а самъ уходилъ невредимымъ. Разъ они вздумали вырыть на него огромную волчью яму, въ такомъ мѣстѣ, гдѣ онъ часто проходилъ, и гдѣ недалекъ былъ глубокiй бродъ на рѣкѣ; но Ягса и за это страшно мстилъ несчастнымъ жителямъ: онъ пошелъ бродить по окружности, ловилъ встрѣчнаго и поперечнаго, и бросалъ въ эту яму. Такимъ образомъ чудинцы, взявшись за умъ, поспѣшили скорѣе опять засыпать эту яму...
У старшины одного изъ селенiй ижемскихъ была дочь, славившаяся красотою, если не по всей землѣ, то по крайней мѣрѣ по землѣ Ижемской Чуди. Родители хранили ее со всѣми возможными для нихъ предосторожностями, но не уберегли: она пропала безъ–вѣсти, среди бѣлаго дня, а люди видѣли объ эту пору Ягсу издали съ какою–то ношей, и никто не могъ сомнѣваться въ томъ, что онъ избралъ жертвою своею несчастную старшинскую дочь. Это произвело такой всеобщiй порывъ отчаянiя, потому что народъ любилъ и уважалъ добраго старшину, и гордился красотою его дочери, — что народъ собрался въ деревню старшины и требовалъ мести. Когда еще судили и рядили объ этомъ событiи, и о томъ, что теперь дѣлать, вдругъ прибылъ старшинскiй сынъ изъ сосѣдняго околодка, съ толпою вооруженной молодежи, и громко говорилъ, подымая сѣкиру выше головы своей, что это будетъ позоръ неслыханный, если вся Чудь не подымется на Ягсу, и не отомститъ за такое поруганiе, и что отнынѣ ни одна дѣвушка во всей землѣ Ижемской не взглянетъ на парня, и не позволитъ ему подойти къ себѣ на десять шаговъ, покуда Ягса не заплатитъ жизнiю за свою дерзость. Старики, не видя конца этому бѣдствiю, поддержали старшинскаго сына, и вся молодежь поднялась подъ предводительствомъ его, и двинулась войной на Ягсу, отдавъ клятву предъ истуканами своими: погибнуть до послѣдняго человѣка, или побѣдить. Старики пошли изъ селенiя въ селенiе, объявляя поголовщину на этого злодѣя и назначая мѣсто для общаго схода.
Съ разныхъ сторонъ стали набираться такiя толпы, вооруженныя копьями, стрѣлами, сѣкирами и дубинами, будто народъ поднялся войною на другой народъ, и, глядя на это грозное ополченiе, никто бы не повѣрилъ, что оно двинулось на одного только человѣка, который былъ аршиномъ выше прочихъ людей; но человѣкъ этотъ въ водѣ не тонулъ, на огнѣ не горѣлъ, и его не донимали ни стрѣла, ни легкое копье, пущенное изъ руки; но ходила какая–то темная молва, что онъ не можетъ устоять противъ удара изручь, то есть рукопашной битвы, гдѣ оружiе, которое его поражаетъ, не было брошено въ него, а оставалось бы въ рукахъ бойца. Конечно страшно было подступиться для такой битвы къ сильному чародѣю, котораго многiе называли даже вежемой, то есть оборотнемъ; но не менѣе того на такой рукопашной дракѣ чудинцы основали всѣ свои надежды.
Цѣлую недѣлю чудское войско искало злодѣя, но онъ не являлся. Тогда рѣшили залечь въ засаду на томъ мѣстѣ, гдѣ была нѣкогда устроена волчья яма на Ягсу, гдѣ былъ любимый бродъ его, и гдѣ теперь невдалекѣ находится описанный нами курганъ. Мѣсто это въ то время было удалено отъ всѣхъ жилищъ, и берега Ижмы покрыты вѣковымъ боромъ. Три дня чудинцы сидѣли въ засадѣ, на четвертый вечеромъ Ягса показался на противномъ берегу, пощелкалъ, посвисталъ и пошелъ на свой бродъ. Сердца воиновъ чудскаго ополченiя замерли отъ страха; но злоба ихъ и чувство мести воспламеняло и ободряло надеждою. Они притаились, выждали Ягсу и встрѣтили его градомъ стрѣлъ, а за тѣмъ, съ неистовымъ крикомъ, чтобы заглушить робость свою и придать себѣ болѣе духу, пошли въ рукопашную. Впереди всѣхъ бросился отчаянный старшинскiй сынъ, и первый ударилъ Ягсу изручь копьемъ въ грудь. Не видавъ еще на себѣ крови, Ягса какъ будто оробѣлъ и хотѣлъ прорваться сквозь окружавшую его толпу, побивая изъ правой руки копьемъ, а изъ лѣвой — сѣкирой, всякаго, кто приближался; но ловкiй ударъ копья старшинскаго сына ободрилъ прочихъ, заднiе напирали на переднихъ, и стискивали все тѣснѣе густой кругъ, обложившiй мiроваго злодѣя; онъ отбивался, какъ раненый медвѣдь, перебилъ нѣсколько десятковъ народу, но и самъ былъ сбитъ съ ногъ и приколотъ къ землѣ сотнею копiй. Стойте, закричалъ бѣдный старшинскiй сынъ, умирающимъ голосомъ, не убивайте его, отрубите ему руки, чтобъ сдѣлать безопаснымъ, и заставьте показать, гдѣ у него полоненныя дѣвушки и старшинская дочь. Это были послѣднiя слова его; проколотый насквозь копьемъ волота, онъ испутилъ духъ.
Ижемцы послушались его совѣта, и заставили безрукаго, искалеченнаго Ягсу вести ихъ къ своему логву. Онъ молча повиновался и привелъ ихъ ко входу глубокой пещеры, на берегу рѣчки Кучи, протекающей въ полу–верстѣ отъ этого мѣста. Тутъ нашли нѣсколькихъ пропавшихъ дѣвушекъ, а также — и дочь старшинскую, но всѣмъ имъ похищенiе Ягсою стоило жизни; нашли одни только трупы ихъ. Народъ горевалъ и каждый вымѣщалъ теперь на злодѣѣ злыя дѣла его, и онъ долженъ былъ переносить все. Разныя вещи, награбленныя имъ и также отысканныя теперь въ пещерѣ, снесли въ костеръ и сожгли; пещеру же завалили каменьями и засыпали землей; а нынѣ никто даже не можетъ указать и мѣста, гдѣ была эта пещера. За тѣмъ народъ отвелъ проклятаго Ягсу опять на то мѣсто, гдѣ онъ был полоненъ, отрубили ему тамъ голову, свалили въ яму, пробили между лопатками осиновымъ коломъ и засыпали землей.
Вотъ, по разсказамъ ижемцевъ, происхожденiе небольшаго кургана, о которомъ мы говорили, на который по нынѣшнiй день, каждый прохожiй бросаетъ, что ему попадется подъ руку. Замѣчательно, что здѣсь дѣлается это въ проклятiе и поношенiе злодѣю, тогда какъ въ двухъ другихъ описанныхъ нами случаяхъ, обычаемъ этимъ почитается память богатырей добродѣтельныхъ. Можетъ быть, впрочемъ, это надо понимать и такъ, что робкiе ижемцы воздаютъ Ягсѣ почетъ отъ одного только суевѣрнаго страха.