ЗАПИСКИ ИНСТИТУТКИ.
ПРЕДАНIЕ О ПАТРIОТИЧЕСКОМЪ ИНСТИТУТѢ
съ 1818 г. по 1834 г.*)
________

Года два тому назадъ, въ "Зарѣ" была напечатана статья: Очерки институтской жизни былаго времени. Очерки эти въ общности настолько вѣрны, что ихъ можетъ подтвердить воспитанница каждаго русскаго института; но это очерки общiе, здѣсь же предлагается частный очеркъ одного заведенiя. — Патрiотическiй институтъ, младшiй изъ трехъ первостепенныхъ петербургскихъ заведенiй, основанъ вскорѣ послѣ отечественной войны для дѣтей убитыхъ или раненныхъ воиновъ; его основали нѣсколько русскихъ женщинъ, взявъ на себя издержки и попеченiе и назвавъ заведенiе свое "Женскимъ Патрiотическимъ Обществомъ." Покойная Императрица Елизавета Алексѣевна пожелала вступить въ число этихъ благородныхъ членовъ–основательницъ, и наравнѣ съ другими посвящала свои заботы и досугъ вновь возникающему скромному училищу.
Я слышала въ 1829 году, по преданiю, что кромѣ частныхъ посѣщенiй трудящихся дамъ, были назначены въ самомъ заведенiи общiе съѣзды; членовъ, кажется, было семь: княгиня Кочубей, Канкрина, урожд. Муравьева, Сухарева, кажется, Лонгинова, другихъ не припомню. Кромѣ внѣшняго и внутренняго управленiя, члены слѣдили за ученьемъ, за способомъ преподаванiя, слушали чтенiя учителей и сами задавали дѣтямъ вопросы; говорятъ, что и государыня занималась наравнѣ съ другими. Вскорѣ понадобилось увеличить заведенiе, для чего однако средства жертвовательницъ оказались недостаточными, и покойный Императоръ Александръ, по просьбѣ супруги своей, положилъ основанiе Патрiотическому Институту, а при ИМПЕРАТОРѢ Николаѣ, составъ института увеличенъ на счетъ Комитета Раненыхъ, который обязался вносить изъ своихъ суммъ на воспитанiе дѣтей военныхъ чиновъ, находящихся подъ его покровительствомъ.
Не смотря на видоизмѣненiе института, въ немъ остался, такъ сказать, прежнiй семейный строй: дамы благотворительницы прiѣзжали по старому, Царица навѣщала его во всякую пору дня, входила во все, но преимущественно обращалась между дѣтей, разспрашивала о томъ, что безъ нея случалось замѣчательнаго, о родителяхъ, о томъ, кого дѣти болѣе любятъ изъ классныхъ дамъ, кого изъ учителей, и за что.
Однажды лѣтомъ, Государыня прiѣхала въ девятомъ часу вечера; дѣти ужинали, а вновь взятый швейцаръ, не зная Царицы, отказался впустить Ее; но сопровождавшая Ее статсъ–дама сказала, что онѣ хорошо знакомы съ начальницей и просила проводить ихъ къ Луизѣ Ѳеодоровнѣ.
Начальница, по обычаю своему, обѣдала и ужинала съ дѣтьми; хотя въ Петербургѣ объ эту пору бываютъ уже полусумерки, но лампъ еще не зажигали; Государыня вошла въ столовую и прiостановилась у порога, дѣти встали, поклонились вошедшимъ незнакомкамъ — и вдругъ лавки и табуретки попадали, всѣ съ радостнымъ крикомъ бросились къ дверямъ; я слышала отъ очевидицъ, что онѣ узнали Царицу только по стану и по осанкѣ Ея. Дѣти окружили только что прiѣхавшую изъ Царскаго Села Государыню, цѣловали руки Ея, обнимали колѣна; Она же, по обычаю своему, цѣловала ближайшихъ, а остальнымъ посылала поцѣлуи рукой, говоря: — ловите, дѣти, и дѣлите; — всѣхъ васъ обнять и перецѣловать не могу. Императрицы Елизавета Алексѣевна и Александра Ѳедоровна всегда говорили съ дѣтьми по французски. — Счастливицы! слышалось изъ толпы. — Ангелъ, Государыня! хоть бы намъ, несчастнымъ, подержать ВАШУ шляпку или перчатки!
Тогда Царица снимала шляпку и передавала дѣтямъ, снимала перчатки и мячикомъ бросала въ толпу: дѣти прыгали, ловили, дѣлили добычу, а на нихъ летѣлъ шейный платочекъ, наконецъ падала шаль, покрывъ цѣлую толпу дѣтей, которыя, барахтаясь въ ней, цѣловали и прижимали къ себѣ.
Я застала преданiе о двухъ Юлинькахъ, одной прозванiе начиналось съ буквы К, другой съ буквы П; дѣвочки эти особенно смѣло выказывали свою привязанность къ Государынѣ; будучи очень малы, онѣ всегда протискивались впередъ и заводили съ Царицею разговоры въ родѣ такихъ:
— Государыня, прикажите мнѣ отвѣтить Вамъ фаблю (такъ на институтскомъ языкѣ звали басню).
— Отвѣчай!
— Старую или новую?
— Которую лучше знаешь.
— О, я обѣ хорошо знаю!
И дѣвочка, отвѣтивъ бойко одну, принималась за другую, но тутъ другая Юлинька сильно дергала ее за платье, заявляя свой чередъ стать передъ Государыней, и ставъ на мѣсто товарки начинала безъ запинки, а иногда, чтобы не помѣшалъ кто, такъ и продолжала безъ передышки хорошо заученную басню.
Разъ какъ–то Государыней посадила одну изъ этихъ дѣвочекъ къ себѣ на колѣна, а та, играя Ея золотой булавочкой, попросила Царицу подарить ее ей.
Неуспѣло дитя договорить своей просьбы, какъ нѣсколько голосовъ закричало: — и намъ, и намъ также!
Государыня разсмѣялась, сказавъ, — развѣ вы не знаете, дѣти, повѣрiя, что булавками не дарятся?
— Знаемъ, знаемъ, закричали всѣ въ голосъ, — но мы, Государыня, никогда не поссоримся съ Вами; мы скорѣе всѣ умремъ за Васъ! Мы Васъ обожаемъ, какъ никто никого и никогда не обожалъ!
Вскорѣ Государыня, для раздачи дѣтямъ, прислала большой стеклянный ящикъ, биткомъ набитый модными въ ту пору вещицами изъ цвѣтной мастики; тамъ были: подвѣсочки, крестики, бусы и прочiя бездѣлушки, а посереди ящика, синяя подушечка съ тремя бѣлыми камеями: одна изъ нихъ была голова императора Александра, другая императрицы, а между ними дѣтская головка, не знаю одной ли изъ маленькихъ умершихъ царевенъ, дочерей императора Александра I, или головка любимца племянника, будущаго наслѣдника престола. Начальница тотъ часъ же одѣлила всѣхъ, а остальное спрятала, чтобы дарить дѣтямъ въ ихъ праздники: во дни рожденiй и имянинъ. Въ мое время царскихъ вещицъ ужь не раздавали, но я видѣла оставленный на память завѣтный стеклянный ларецъ съ синенькой подушечкой и съ полусотнею цвѣтныхъ подвѣсочекъ, бережно уложенныхъ на ватѣ; съ какимъ подобострастiемъ мы тѣснились заглянуть на него, когда открывали комодъ начальницы, чтобы достать бисеру, шелку, синели и прочаго припасу для дѣтскихъ работъ! Со временемъ мнѣ прiйдется еще разъ помянуть объ этомъ дорогомъ памятникѣ. Дѣти не преувеличивали, выказывая свою любовь Царицѣ, онѣ обожали Ее не институтскимъ обожанiемъ, а любили всѣми силами дѣтской горячей души; онѣ потерю Ея безконечно оплакивали и по дѣтскому простодушiю, причислили ее даже къ лику святыхъ, назвавъ ангеломъ хранителемъ института; къ Ней, къ памяти Ея даже обращались за заступничествомъ въ маленькихъ институтскихъ бѣдахъ; конечно, все это было не разумное ребячество, но съ тѣмъ вмѣстѣ поддерживалось во многихъ благоговѣйное уваженiе ко всему тому, что старалась Она развить въ дѣтяхъ. Это благоговѣнiе я застала, какъ ароматъ уже увядшаго цвѣтка, но онъ еще жилъ, и былъ присущъ всему заведенiю.
Дѣти знали наизусть все, что когда либо говорили о ней поэты, но любимѣйшими стихами были стихи Пушкина:
На лирѣ скромной, благородной
Земныхъ боговъ я не хвалилъ,
И силѣ въ гордости свободно
Кадиломъ лести не кадилъ;
Но признаюсь предъ Геликономъ,
Гдѣ Кесталiйскiй токъ шумѣлъ,
Я, вдохновенный Аполлономъ,
Елисавету въ тайнѣ пѣлъ!
Земной небеснаго свидѣтель,
Я пѣлъ на тронѣ добродѣтель
Съ ея привѣтною красой;
И не подкупной голосъ мой
Былъ эхомъ русскаго народа!
Вы помните, когда она,
Средь васъ являлась,
Васъ ласкала,
Свой царскiй блескъ въ любви скрывала,
Какъ мать дѣтьми окружена.
Вы помните–ль тотъ день печали,
Когда на лѣстницѣ толпясь
Ее въ путь дальнiй провожали
И плакали о ней молясь.
Она на вѣкъ отъ васъ сокрылась,
Что вижу я средь васъ?
Она–ль къ вамъ съ неба возвратилась?
Ея улыбка, видъ отрадный
И тотъ же кроткiй, милый взглядъ.
Увы! уста Ея молчатъ!
Одно изображенье отнынѣ будете вы зрѣть.
О дѣти, матерь окружите,
Ея припомните вы гласъ,
Предъ Ней колѣни приклоните,
Она съ небесъ глядитъ на васъ,
И Александрѣ завещала
Своей любовью васъ любить.
(Кажется мнѣ память измѣнила, и въ стихахъ этихъ чего–то недостаетъ, — слѣдовало бы пополнить, но едва–ли они напечатаны).
Гримъ, не зная Руси, сказалъ, что Императрица Елисавѣта Алексѣевна прошла у насъ незамѣтно; это могъ сказать житель Петербурга, гдѣ живутъ однимъ дворомъ, но о русской землѣ вообще, этого сказать нельзя, особенно говоря о той порѣ. У насъ царь и царица нераздѣльны, разговоры объ нихъ неистощимы и по большей части преувеличены, или урѣзаны по волѣ разскащика.
Въ раннемъ дѣтствѣ я много слышала прекраснаго и сердечнаго о Елисавѣте Алексѣевнѣ, но разсказы тѣ, какъ ребенокъ понимала смутно, однимъ сочувствiемъ; только два врезались поглубже въ моей дѣтской памяти: первый я слышала отъ губернской аристократки, 70 лѣтней старушки А. П. Р..... которая говорила, что въ 1812 году, когда Наполеонъ, все напирая, шелъ впередъ, дворъ вознамѣрился переѣхать въ Англiю, а императрица Ел. Ал. впервые противъ тихаго обычая своего возстала, объявивъ, что ни въ какомъ случаѣ не покинетъ Россiи, хотя бы ей пришлось погибнугь! — Ну и таки настояла на своемъ, прибавляла старушка, пристукивая по столу рукой, и важно оглядывая присутствующихъ, — вѣдь никто не тронулся изъ Петербурга!
Другой анекдотъ я слышала въ 1828 году, на почтовой станцiи, куда вьюга согнала много разнаго народу; рѣчь пошла о неожиданной кончинѣ Императора Александра и затѣмъ Императрицы; одни приписывали это одному, другiе другому; вдругъ кто–то въ крытомъ тулупчикѣ сказалъ: ничего вы не знаете, а я такъ до подлинности увѣдалъ, что Они оба и теперь еще живы и спасаются въ пустынѣ; ушли же Они за наши грѣхи молиться. Царица, святая, праведная душа. Она сказываютъ, давно Его батюшку подговаривала; затѣмъ то и въ Таганрогъ уѣхали, чтобы никто не видалъ, какъ они скроются!
Разсказъ по себѣ безсмысленъ, но какъ въ первомъ, такъ и во второмъ видно, что народъ приписывалъ царицѣ своей починъ въ подобныхъ подвигахъ.
Въ 1825 году, уѣзжая съ Государемъ въ Таганрогъ для поправленiя здоровья своего, покойная Государыня ввѣрила институтъ попеченiю Великой Княгинѣ Александрѣ Ѳедоровнѣ.
Провидѣнiе не судило Ей вернуться, и Патрiотическiй институтъ перешелъ, какъ личное наслѣдство, къ молодой Царицѣ. Извѣстно, что всѣ учебныя женскiя заведенiя были подъ покровительствомъ вдовствующей Государыни Марiи Ѳедоровнѣ и оставались въ Ея вѣденьи до самой кончины Ея. Наша же новая покровительница привязалась къ завѣщанному Ей институту со всей теплотой и заботой материнскаго сердца; по разсказамъ воспитанницъ, Она очень баловала дѣтей, часто навѣщала ихъ, въ изобилiи присылала лакомства; по случаю же предполагаемой перестройки Патрiотическаго института, перевела воспитанницъ на два лѣта въ Царское село, которое, по разсказамъ дѣтей, было землей обѣтованной, текущей не только молокомъ и медомъ, но сливками и плодами. Желая вполнѣ ознакомиться съ правилами и бытомъ институтской жизни, Государыня ежедневно посѣщала дѣтей, и въ классахъ, и за обѣдомъ, и во время игръ. Она знала поимянно всѣхъ учителей, классныхъ дамъ и многихъ дѣтей. Институтки, гуляя въ саду до устали, играли съ семилѣтнимъ наслѣдникомъ въ мячикъ и въ лошадки, а Великая Княжна Марiя Николаевна была безпрестанно съ воспитанницами, и даже носила институтскiй мундиръ маленькаго класса: зеленое платье съ бѣлымъ передникомъ и пелеринкой.
Иногда навѣщала дѣтей вдовствующая Государыня, и тогда маленькая царевна торопливо становилась въ ряды институтокъ; Императрица же притворялась, будто не узнаетъ своей внучки. Каждый день, по очереди, нѣсколько дѣвочекъ маленькаго класса обѣдали у Великой Княжны, онѣ однако же не хвалились передъ прочими лакомыми кушаньями, потому что Государыня всѣхъ своихь дѣтей, какъ называла Она воспитанницъ, щедро угощала. Но пришла холодная, ненастная осень, горюющихъ институтокъ посадили въ кареты и повезли домой; поровнявшись съ окнами, онѣ высунулись, чтобы еще разъ взглянуть на мѣсто, гдѣ жила Царская семья. Въ институтѣ долго вспоминали съ чувствомъ глубокой благодарности ту семейную жизнь, къ которой дѣти были допущены своей молодою Государыней. Послѣ кончины Марiи Ѳедоровны, ставъ главою всѣхъ институтовъ, Царица старалась ихъ ровнять, но Ее все–таки подозрѣвали въ пристрастiи къ Патрiотическому.
Доселѣ я разсказывала однѣ преданiя, которыя считались вѣрными, теперь же стану говорить о современномъ мнѣ.
Меня везли въ институтъ изъ–за двухъ тысячь верстъ зимой; мы ѣхали, ѣхали, казалось и конца не будетъ нашему странствiю по сугробамъ и вьюгѣ. Лежа въ закрытой повозкѣ бокъ–о–бокъ съ дѣвятилѣтней дѣвочкой, которую мать моя взялась доставить въ тотъ же институтъ, я часто задумывалась надъ тѣмъ, что такое институтъ и какой онъ бываетъ?
И надумала не знаю по словамъ ли другихъ, или по своему воображенiю, что институтъ долженъ быть очень большой и важный домъ.
Этотъ вопросъ не занималъ моей сосѣдки, она отвѣчала на всѣ мои распросы: — а я почемъ знаю!
Хотя мы ѣхали изъ одного города, въ одно и тоже заведенiе и были даже другъ дружкѣ нѣсколько сродни, но дружбы между нами ни прежде, ни послѣ не бывало. Маменьку же я мало распрашивала, замѣтивъ, что она груститъ по мнѣ, а иногда и плачетъ, хотя при этомъ и повторяетъ, что очень счастлива, пристраивая меня въ институтъ. Какой же это институтъ, гдѣ такъ хорошо что всѣ за меня радуются и всѣ меня поздравляютъ, думала я?
И мнѣ опять является надуманный мною не ясный образъ большаго дома. Наконецъ доѣхали до Петербурга: громадность зданiй, шумъ, ѣзда, освѣщенiе — все это изумило и ошеломило меня до тупости! Чрезъ два дня маменька повезла сдавать насъ въ институтъ; подъѣхавъ, я оглянула его: вотъ онъ, тотъ чинный большой домъ, только выше и свѣтлѣе того, какимъ я его воображала; на челѣ дома вѣнчанный орелъ, съ широко раскинутыми крыльями. Швейцаръ отворилъ намъ огромную стекляную дверь съ мѣдной рѣшоткой и провелъ на лѣво, на половину начальницы, гдѣ меня болѣе всего удивилъ паркетъ: мелкiй въ кругахъ, какъ рѣзная шкатулочка.
Вскорѣ вышла къ намъ горбатая старушка въ черномъ креповомъ чепцѣ и въ черномъ платьѣ, чинно и важно отдала намъ поклонъ, коротко спросила мать мою о дѣлѣ и окинула насъ, дѣтей, своимъ проницательнымъ взглядомъ; я не смигивая смотрѣла на блѣдное, выразительное лицо и тусклые глаза, начальницы. Когда мы простились съ маменькой, тогда старушка взяла насъ обѣихъ за руки и повела по лѣстницѣ въ третье жилье, мы вошли въ большую свѣтлую комнату съ лавками: пюпитрами и черной доской; классная дама сидѣла, окруженная дѣвочками, по большей части еще не обмундированными одѣтыми въ свои домашнiя платья; дѣти толпились около нея, большая же часть жадно слушала, припавъ предъ нею на колѣни, обычный прiемъ институтокъ, слушающихъ разсказчицу. Классная дама, что то говорила изъ священной исторiи, всѣ дѣти были очень возбуждены, а одна маленькая дѣвочка заливалась слезами.
— О чемъ она? спросила начальница.
Нѣсколько дѣтскихъ голосовъ отвѣчали: — ей жаль Авраама и Лота; они, maman, теперь уже совсѣмъ разстаются, потому что пастухи ихъ между собою ссорятся?
Начальница улыбнулась своей грустной улыбкой, сказавъ: — видите, дѣти, какъ дурно ссориться! пастухи начали съ пустяковъ, а дѣло кончается тѣмъ, что родные должны разстаться!
— Mаman, намъ всѣмъ ихъ очень жаль! воскликнули дѣвочки въ голосъ.
— Да, жаль, что пастухи были такого дурнаго нрава; сами не уживались, и другимъ жить не давали, промолвила начальница.
— А пастуховъ намъ совсѣмъ не жаль! закричала одна бойкая и уже одѣтая въ казенное платье дѣвочка, — не правда ли, mesdames, вѣдь намъ не жаль пастуховъ? Однѣ поддакнули, другiя молчали. Сдавъ насъ классной дамѣ, maman ушла, дама и дѣти обратились къ намъ, новенькимъ, съ вопросами: какъ зовутъ? Откуда вы? Вы сестры? Подруга моя молчала, я одна должна была отвѣчать всѣмъ. На послѣднiй же вопросъ, я сказала: — мы очень дальняя родня, — я ей пятироюродная тетка. Дѣти открыли глаза и рты. Ma chеre, такой родни не бываетъ, кричали однѣ, — и это никакъ не можетъ быть, говорили другiя, потому что тетки всегда большiя, а племянницы маленькiя, — вы же обѣ маленькiя!
Я обратилась было къ своей товаркѣ, но она не вмѣшивалась въ разговоръ, и, стоя возлѣ меня, осматривала комнату. Мнѣ было очень неловко, я дернула ее за руку и просила подтвердить мои слова, что при отъѣздѣ нашемъ бабушка высчитала наше родство, сказавъ, что отецъ мой приходится ей четвероюроднымъ дѣдомъ, а я ей пятиюродной теткой. Большая часть дѣтей закричали: — нѣтъ, нѣтъ! Ваша бабушка сказала не правду, такой родни не бываетъ!
Я вспыхнула и чуть не заплакала, но тутъ вмѣшалась классная дама, строго сказавъ дѣтямъ: — какъ можно такъ неуважительно говорить о родителяхъ! Виноватыя смѣшались и нѣсколько отступили, заднiя же прихлынули, и, окружа насъ, всячески старались поправить дѣло.
— Это ничего, душечка, говорила одна дѣвочка, обнимая меня, — вы не слушайте ихъ, онѣ противныя!
Другая, цѣлуя меня, объявила, что скоро пойдемъ полдничать; третья допытывалась, люблю ли я ржаной хлѣбъ съ солью и квасомъ?
Нѣсколько голосовъ громко заявили, что по утрамъ имъ даютъ одинъ день сбитень, другой день молоко, и каждый разъ по ситничку, что молоко лучше сбитня, и что завтра на наше счастье будетъ молоко. Дѣти были очень привѣтливы, даже обѣщали отдать намъ лучшую часть своего кушанья, если мы не наѣдимся своею порцiею. Одна же, краснощекая, веснущатая дѣвочка съ толстыми губами, въ полголоса что то говорила моей товаркѣ; вскорѣ около нихъ послышались возгласы: — фи! фи! стыдитесь, ma chеre, какая вы жадная! вы всегда нападаете на новенькихъ и поѣдаете ихъ кушанье! Веснущатая дѣвочка отговаривалась, но дѣти роемъ шумѣли вкругъ нея: фи, жадная! Фи, мы васъ презираемъ! Одинъ, другой голосъ поднялся было въ защиту, но ихъ заглушило большинство.
Тутъ я впервые услыхала общественное мнѣнiе, то, которое безпрекословно заправляло всѣми дѣйствiями институтокъ если, бывало, дѣвицы сообща скажутъ: это подло, этого не дѣлать! то никто и ничто не въ силахъ измѣнить такого приговора; если же скажутъ: такъ должно! то и это считалось неизмѣннымъ приговоромъ.
И надо сознаться, что дѣти, въ большей части своихъ рѣшенiй, были правы. Откуда же бралось все это въ дѣтяхъ разнаго круга, разнаго воспитанiя?
Вѣроятно изъ младенческой, еще мало искаженной души; въ нѣкоторыхъ дѣвочкахъ было какое то внутреннее пониманiе должнаго и не должнаго, что то въ родѣ духовнаго чутья, для котораго однако нужны руководители зрѣлые и съ нравственнымъ устоемъ.
На другой день, часовъ въ 8, насъ отвели въ лазаретъ, осмотрѣли привита–ли оспа, дали по прiему обычнаго лекарства, и оставили тамъ на весь день.
И здѣсь, въ лазаретѣ, дѣти были съ нами очень ласковы и бесѣдливы. Въ сумерки меня разобрала сильная тоска; сперва я тихонько плакала, сидя на своей кровати, потомъ стала громко, судорожно всхлипывать, бросилась къ окну взглянуть не ѣдетъ–ли маменька, хотя и знала, что сегодня ей нельзя было навѣстить меня; подбѣжавъ къ окну, я только тутъ вспомнила, что оно до половины закрашено зеленой краской; вскарабкиваясь на подоконникъ, и глядя на вольный свѣтъ, я неутѣшно плакала.
Дѣвочки сбѣжались ко мнѣ, стали уговаривать, беспрестанно повторяя: ma chеre, что съ вами?
Но я плакала ничего и никого не слушая.
Кто–то дернулъ меня за платье и тихонько сказалъ ma chеre, пойдите ко мнѣ, я разскажу вамъ про вашу маменьку. Эти слова заставили меня смолкнуть и осмотрѣться: подлѣ меня стояла четырнадцатилѣтняя, очень блѣдная дѣвочка въ бѣломъ лазаретномъ халатѣ, съ блестящими, черными косами; стоя у окна, она тянула меня за платье, приглашая слѣзть, а сама такъ ласково смотрѣла добрыми черными глазками.
Я слѣзла съ окна и пошла за нею; она усадила меня на постель подлѣ себя и, обнявъ, стала расказывать: — вотъ, душечка, теперь намъ скоро подадутъ чай, потомъ мы, помоляся Богу, ляжемъ спать; а какъ проснемся, напьемся чаю, васъ, новенькихъ, выпустятъ изъ лазарета, а послѣ обѣда прiйдетъ швейцаръ, скажетъ, что ваша маменька прiѣхала, васъ отпустятъ, вы побѣжите къ ней и просидите вмѣстѣ долго, очень долго, вплоть до ужина.
Я утѣшилась этимъ незатѣйливымъ разсказомъ о предстоящемъ свиданiи съ моею матерью.
Между тѣмъ, дѣти, окружа меня, допытывались чего то, а чего, я не могла понять?
— Да какъ же вы, душечка, не понимаете того, что вы должны обожать ее; видите, какая она добрая! Скажите, вѣдь вы ее обожаете?
— У насъ всегда такъ дѣлается: — маленькiя обожаютъ большихъ, и всѣмъ большимъ говорятъ: mademoiselle; вы маленькая, а M–elle Л..... большая, вы и должны обожать ее! Да? вѣдь вы уже обожаете ее? Да? говорите же, ma chеre! И, не дождавшись отвѣта, хоромъ закричали моей утѣшительницѣ: M–elle Л.... новенькая васъ обожаетъ!
На другой день, лазаретная горничная, Гатчинская воспитанница, Ѳеклуша, собравъ въ передникъ записочки и письма отъ больныхъ къ здоровымъ подругамъ, что запрещалось только во время повальныхъ болѣзней, повела насъ въ классы, и раздавъ тамъ записочки, получила обратныя.
Вошедъ въ классъ, первый съ парадной лѣстницы, я оглянула его днемъ: то была высокая, просторная, желтая комната съ тремя большими окнами на дворъ и садъ, съ дверью въ слѣдующiй за нею классъ. Въ комнатѣ стояли въ три ряда съ половиной желтыя скамьи съ черными партами, по нашему пюпитрами, передъ первой скамьей посередкѣ, — учительскiй столикъ съ чернильницею и стуломъ; за нимъ большая черная доска, по далѣе къ окну, столъ и стулъ для классной дамы, въ углу образъ Александра Невскаго.
Дѣти сидѣли по десяти на скамьѣ и писали на аспидныхъ доскахъ цифры подъ диктовку классной дамы; одна же, вызванная къ черной доскѣ усердно выводила мѣломъ плохiя буквы; тутъ же у доски, гдѣ придѣланы были подсвѣчники, стояли двѣ дѣвочки за работой, и бойко постукивая коклюшками, плели снурки для будущихъ своихъ корсетовъ. Всѣ были заняты, и насъ посадили за цифры. Институтское однообразiе лучше всего прiучаетъ дѣтей къ общему порядку; кто то давно сказалъ, что, двѣ институтки походятъ на семь Симiоновъ, всѣ въ одинъ голосъ, въ одинъ волосъ.
Мы вставали, молились, пили сбитень или молоко, шли въ классы, обѣдали, играли, опять шли въ классы, полдничали ржанымъ хлѣбомъ съ квасомъ, опять играли, ужинали, молились на общей молитвѣ, и укладывались спать; завтра и послѣ завтра дѣлалось тоже. Это однообразiе казеннаго порядка ввело насъ въ одну общую колею, и жизнь наша пошла тихо и мирно. Прощаясь со мною въ лазаретѣ, M–еllе Лонгиновичь дала мнѣ добрый совѣтъ: ничего не разсказывать дѣтямъ про свое домашнее житье, а то, ma chеге, васъ дѣвицы задразнятъ. Совѣтъ ея мнѣ пригодился, но ее самое видала я рѣдко, вскорѣ и она умерла.
Дразнить другъ друга чѣмъ нибудь домашнимъ, не подходящимъ подъ институтскiе обычаи и понятiя, было дурной привычкой.
Бывало, какая нибудь изъ породы льстюшекъ вывѣдаетъ всю подноготную, и потомъ, поссорясь, начнетъ дразнить; къ ней пристанутъ другiя, и пойдетъ потѣха! тутъ ничего не помогало: ни вмѣшательство классныхъ дамъ, ни заступничество подругъ.
Вѣроятно, недостатокъ этотъ былъ всѣмъ довольно сроденъ, потому что дѣти долго не могли отъ него отстать; онъ даже былъ извѣстенъ внѣ институтскихъ стенъ. Николай Васильевичь Гоголь, отдавая сестеръ своихъ къ намъ, строго запретилъ имъ откровенность объ немъ самомъ и объ домашнихъ.
Вѣдь смѣхъ вспомнить, чѣмъ бывало дразнили! Напримѣръ: уроженка сѣверной губернiи дразнила южанку тѣмъ, что та въ задушевную минуту воспоминанья о своей родинѣ разсказала, какъ она сама трясла грушу и подбирала съ земли плоды. Ори, точно мужичка! Другую девятилѣтнюю дѣвочку дразнили тѣмъ, что она съ братьями ѣздила на палочкѣ верхомъ; мальчишка, мальчишка! кричала ей поссорившаяся съ нею подруга, а та, заслыша свою бранную кличку, заливалась неутѣшными слезами.
И такъ, насъ свозили со всѣхъ концовъ Руси, покидали одинокихъ на чужбинѣ, въ невѣдомомъ намъ большомъ, запертомъ домѣ, гдѣ все было намъ чуждо: стѣны, люди и обычаи!
Но помянутое однообразiе казеннаго порядка скоро прiучало дѣтей къ институтской жизни, и каждая отдѣльная личность, какъ капля воды, сливаясь потекла въ одномъ общемъ руслѣ.
Прiемъ начинался тотчасъ послѣ выпуска и длился очень долго; родители не могли строго соблюдать сроковъ по дальности разстоянiя. Комитетскимъ, т. е. тѣмъ, которыя приняты были на счетъ Комитета попечительства о раненыхъ, выдавались казенные прогоны и подорожныя.
Комитетскiя въ мое время составляли ядро или основу института, а были также и царскiя пансiонерки, были и своекоштныя, но въ гораздо меньшемъ числѣ.
Когда дѣтей набиралось десятковъ около шести, то дамы, дежурившiя у новенькихъ, и достаточно ознакомившiяся съ ихъ познанiями, дѣлили дѣтей на 1–ое, 2–ое и 3–е отдѣленiе; въ первое поступали тѣ, которыя знали нѣсколько французскiй и нѣмецкiй языки, слѣдовательно были дѣти болѣе достаточныхъ родителей и преимущественно своекоштныя; во второе, выбирали умѣющихъ читать на какомъ нибудь иностранномъ языкѣ, а въ третье, знавшихъ только читать по русски. Раздѣливъ такимъ образомъ дѣтей, раздѣлялись и дамы, по двѣ на каждое отдѣленiе; одна называлось нѣмецкою, другая французскою, хотя въ сущности онѣ были русскiя и даже нѣкоторыя изъ нихъ воспитанницы того же Патрiотическаго института. Когда отдѣленiя были устроены, то каждая дама садилась въ свое, какъ матка въ улей, и съ этой минуты, смотря по умственному и нравственному развитiю и направленiю каждой, начинались ея многолѣтнiя заботы. Приведя свое отдѣленiе въ классы, она обычно говорила дѣтямъ нѣсколько привѣтливыхъ словъ. Впрочемъ, я слышала, будто одна дама обратилась къ своему отдѣленiю со слѣдующими словами: — я знаю, что отъ васъ мнѣ нечего ждать хорошаго, вы мнѣ чести не принесете! И въ этомъ подобная дама была права, на такой привѣтъ конечно нельзя было ожидать ни любви, ни почету! Дѣтей выравнивали, ставили по росту, по парно, и пары эти оставались неразлучными, пока которая нибудь не переростала своей дружки, тогда ихъ съизнова выравнивали.
Слѣдовало привести всѣхъ къ одному порядку; насъ одѣли въ казенныя платья, одинаково остригли, выправили, сложили руки по образцу нашего института, и принялись учить ходить. Этотъ внѣшнiй порядокъ былъ необходимъ, потому что пестрота и разность доходила до безобразiя, особенно въ походкѣ: одна, вытянувъ шею впередъ, ступала аршинными шагами; подъ руку съ нею переваливалась сутуловатая дѣвочка, передъ ними семенила третья, безпрестанно сбиваясь съ ноги; одна шла подергиваясь, другая въ ладъ пошевеливала локтями, а третья такъ размахивала ими, что всѣ сторонились отъ нея. — Съ полгода дамы учили насъ ходить и кланяться, то всѣхъ вмѣстѣ, то по одиночкѣ, даже танцклассы у M–еlle Шемаевой начинались мѣрной, плавной ходьбой и равными неторопливыми поклонами. — Я помянула, что намъ положили руки по образцу нашего института; встарь у всѣхъ трехъ заведенiй была на это своя особая форма: мы, Патрiотки, складывали правую на лѣвую и держали ихъ не ниже пояса; Смолянки клали правую ладонь на лѣвую и опускали руки нѣколько пониже; Екатерининки держали ихъ по обычаю покойной Государыни, т. е. ниже опуская сплетенныя руки.
Разъ навсегда дѣтямъ раздавали номера, которые иногда замѣняли ихъ прозванiя; номеръ мѣтился на бѣльѣ, писался на тетрадяхъ и даже иногда для краткости начальница и классныя дамы насъ выкликали по номерамъ и мы въ свою очередь писали другь другу: Ангелъ № 153–й или Ангелъ 102–ая. — Дамы требовали, чтобы мы говорили по французски и по нѣмецки, и сами старательно заводили насъ въ разговоры. — Скорѣ весь маленькiй классъ заболталъ по французски, но тѣмъ французскимъ языкомъ, которымъ только негры говорятъ во французскихъ колонiяхъ. Вотъ обращикъ: дѣвочка, не твердо знающая урокъ, проситъ свою сосѣдку подсказать ей, когда она, отвѣчая учителю, запнется: — Ma chеre moi lekon pas savoir vous direz moi chez le maitre! – Bien отвѣчаетъ подруга. — Большой классъ, помиралъ со смѣху, слушая разговоры эти и насмѣявшись до сыта, большая т. е. дѣвица большаго класса считала долгомъ поправить маленькую, которая сложа ручки и присѣдая передъ нею, говорила: merci mademoiselle.
Этотъ обычай, какъ и всѣ прочiе, былъ довольно общiй, но не безъ изъятiй.
Мы проводили время такъ: вставали въ половинѣ седьмаго. Въ семь собирались на молитву, потомъ шли пить чай, въ восемь были въ классахъ, т. е. въ классныхъ комнатахъ, гдѣ проводили почти цѣлый день, за исключенiемъ обѣда въ двѣнадцать, и отдыха до двухъ; въ шесть пили чай, и если не было учителей, то оставались въ залѣ, танцовали, играли или просто болтали, если же ожидали учителя, то опять возвращались въ классы, и нерѣдко слушая лекцiю съ нетерпѣнiемъ ждали звонка къ ужину. Маленькому классу вообще было посвободнѣе, потому что къ нимъ рѣдко по вечерамъ приходили учителя, и дѣти вдоволь тѣшились въ залѣ.
Маленькимъ не легко было высиживать въ классахъ съ восьми до двѣнадцати, не вставая съ мѣста, и выдерживали это очень немногiя, только такъ называемыя тихонькiя, прочiя украдкою вставали, тянулись, прыгали, даже ползали за лавками на четверенькахъ; снисходительная дама дѣлала видъ, что ничего не замѣчаеть, понимая, что нельзя ребенку высидѣть четыре часа сряду; но большая частъ выговаривала дѣвочкамъ за это такъ называемое дурное поведенiе. Дурнымъ поведенiемъ счилось у насъ всякое нарушенiе порядка: долго ли спала девочка и не поспѣвала съ другими къ утренней молитвѣ, часто ли говорила украдкою съ по подругами послѣ того какъ классная дама провозгласитъ:
— Still meinen damen! или Mesdames, silense! Прокрадывалась ли въ чужое отдѣленiе, чтобы сообщить тамъ какую нибудь новость или тайкомъ бѣгала въ лазаретъ навѣстить подругу. — Иныя классныя дамы сами были виноваты въ нарушенiи порядка, запрещая то, что позволяла начальница, хоть бы напр: навѣщать подругь въ лазаретѣ.
Дамы дежурили черезъ день; обязанностью ихъ было все касающееся ребенка, начиная съ опрятности, порядка, до выучки и пониманiя урока; отношенiя ихъ къ дѣтямъ зависѣли отъ личности каждой. Многихъ дамъ дѣти очень любли, уважали и слушались; одну или двухъ совсѣмъ не любили и дѣлали имъ возможныя непрiятности; нѣкоторыя составляли середину и были ни то, ни сё; онѣ не отличались ни особой добротою, ни развитостью ума, съ ними дѣти равнодушничали; если же и въ этихъ посредственостяхъ оказывалась наклонность къ справедливости, то и ихъ уважали. — Класснымъ дамамъ предоставлено было право наказывать дѣтей: ставить въ уголъ, не давать за обѣдомъ третьяго кушанья и оставлять безъ ужина, но о каждой наказаной обязаны были докладывать начальницѣ. —Всегда ли это дѣлалось? не знаю; но мы замѣчали, что чаще насъ оставляли безъ ужина, чѣмъ безъ обѣда, вѣроятно потому, что начальница не ужинала, а только изо дня въ день обѣдала съ нами. — Классныя дамы считались законными опекуншами всего отдѣленiя и не давали его въ обиду чужой дамѣ: на это была мастерица горячая и гордая M–elle Л...., сестра извѣстнаго храбраго генерала Л....; она бывало хоть кого отбрѣетъ, но такъ тонко, такъ вѣжливо, какъ только могла сдѣлать это особа ея образованiя. —Ея уваженiе и вѣжливость съ начальницею, вѣжливость съ дамами и учителями была образцовою. — Дѣти, не смотря на вспыльчивость, очень уважали ее.
Наше же обращенiе съ учителями и дамами было чинно и вѣжливо, это велось съ поконъ вѣка, иное обращенiе считалосъ собственнымъ униженiемъ. Если бывало у кого и прорвется грубое слово или движенiе, то оно было признакомъ глубокаго гнѣва или досады, и вотъ тому примѣръ: одна классная дама, чепорная нѣмка, натацiями своими систематически выводила дѣтей изъ терпѣнiя; вызоветъ изъ за лавки дѣвочку, поставитъ передъ собой и начнетъ! Читаетъ читаетъ, вся раскраснѣется и лицо, и шея, и затылокъ, даже жилы напрыжатся; покажется ей, что дѣвочка не пронята еще, она начнетъ ее подергивать, выправлять, поворачивать, прикажетъ глядѣть себѣ въ глаза и опять примется причитать свои поученiя, да такъ громко, что изъ сосѣднихъ классовъ начнутъ потихоньку отворяться двери и въ нихъ украдкою станутъ показываться нѣсколько любопытныхъ дѣтскихъ головъ. Однажды провинившаяся не вынесла этой пытки и отвернулась отъ расходившейся дамы, за что послѣдовало наказанiе въ уголъ и лишенiе обѣда. Когда подруги, жалѣя провинившуюся стали однако выговаривать ей грубость ея, то она со слезами закричала: душечки, mesdames! право я никакъ не могла смотрѣть ей въ лицо, такая она противная!
Въ сущности, дама эта не была зла; но была тѣмъ, что на институтскомъ языкѣ зовутъ приставалкой, изъ за пустяковъ, изъ за плохо воткнутой булавочки заведетъ она свою пѣсню и поетъ ее все громче и громче; да къ тому же, все на самомъ забористомъ нѣмецкомъ языкѣ! Нервныя дѣвочки, чуть не всѣмъ классомъ, расплачутся отъ визгливо шипящаго голоса ея, смыслъ же самого поученiя былъ вовсе не трогателенъ и даже не обиденъ. Сосѣднее отдѣленiе, желая отвлечь грозу отъ товарокъ своихъ, сидитъ, и съ напряженнымъ вниманiемъ ждетъ минуты, когда ихъ классная дама выйдетъ, тогда одна изъ нихъ вскочитъ и съ шумомъ растворитъ дверь къ сосѣдкамъ; расходившаяся дама перенесетъ пальбу къ нимъ. — Кто отворилъ дверь? спроситъ она по нѣмецки. Чтобы подразнить ее, дѣти коротко отвѣтятъ: selbst! т. е. дверь отворилась сама собою.
Не терпя короткихъ отвѣтовъ, и не замѣчая по близорукости своей, что дѣти мстятъ ей за воспитанницъ ея, примется она, бывало, складывать намъ отвѣтъ нашъ по всѣмъ правиламъ нѣмецкаго языка и закончитъ его глаголомъ. Разумѣется, никто и не думаетъ повторить заданнаго: напротивъ того, всѣ вдругъ становятся чрезвычайно прилежными, закрывъ глаза и тихонько покачиваясь, начинаютъ шепотомъ учить уроки. Вдругъ, какая нибудь шалунья, будто про себя, скажетъ: — maman идетъ!
Тогда развоевавшаяся дама, ради порядка, уходитъ въ свой классъ и скромно садится за чулокъ.
Maman была полновластной начальницей; но нѣкоторыя классныя дамы, вдовы убитыхъ генераловъ, ожидавшiя ваканцiй на мѣста директрисъ, не безусловно подчинялись ей; онѣ нерѣдко возражали, или какъ бы ненарокомъ уклонялись нѣсколько отъ ея приказанiй. По чувству ли справедливости или потому, что начальница была къ намъ снисходительнѣе дамъ, мы между собой стояли за нее и радовались, когда она тихо и спокойно, но все–таки заставляла исполнить свою волю.
Мы радовались, и тому, что Государыня, не взирая ни на какiе чины и ордена благоволила ко всѣмъ равно, съ начальницею же была особенно милостива, и говоря съ нами, звала ее «lа bonne maman.»

(Продолженiе будетъ).
ЗАПИСКИ ИНСТИТУТКИ
(Продолженiе).
______

ОБЩIЙ ДУХЪ ПАТРIОТИЧЕСКАГО ИНСТИТУТА.
Кромѣ благоговѣнiя къ Императрицѣ Елизаветѣ Алексѣевнѣ, любви и довѣренности къ царствующему Императору и Императрицѣ, въ Патрiотическомъ Институтѣ сильно господствовало патрiотическое чувство; было ли оно врожденно или привито съ дѣтства? — мудрено рѣшить; но такъ, какъ большинство воспитанницъ были дочери раненныхъ воиновъ отечественной войны, то и понятно, что онѣ охотно слушали о 12–мъ годѣ, и каждая сообщала къ чужимъ разсказамъ что либо слышанное ею въ домѣ: — У отца моего, говорила одна, — оторвана рука подъ Тарутинымъ, а дядя убитъ подъ Бородинымъ.
— А моего отца, говорила другая, — нашли замертво изрубленнаго на Бородинскомъ полѣ, а двоихъ дядей и слѣдовъ не нашли.
— Mesdames! а я то какая была дура! разъ, въ сестрины имянины; когда отецъ поднималъ заздравный бокалъ и говорилъ: первый бокалъ въ память славной Бородинской битвы и падшихъ товарищей! то я все думала, что кромѣ сестры моей была другая, старшая, незнакомая намъ имянинница, которую звали Бородинской битвой, и думала такъ, доколѣ отецъ не растолковалъ мнѣ этого. Имена героевъ предводителей, имена партизановъ и анекдоты объ нихъ, быть можетъ преувеличенные дѣтскимъ воображенiемъ, знали всѣ наизусть.
Мы обожали свое комитетское начальство, и при словѣ: комитетскiя впередъ! мы съ гордой радостью окружали посѣтившихъ насъ генераловъ Сукина и Храповицкаго, видя въ нихъ законныхъ своихъ начальниковъ.
Они насъ ласкали, называя себя товарищами нашихъ храбрыхъ отцовъ, что еще болѣе укрѣпляло насъ въ почитанiи воинской дѣятельности и въ любви къ отечеству, которымъ мы гордились выше всего; но мы также гордились и своимъ институтомъ и дорогимъ именемъ Патрiотокъ...
Разскажу одинъ для насъ замѣчательный случай: разнеслась молва, что при нѣкоторыхъ, предполагаемыхъ въ институтѣ перемѣнахъ, хотятъ назвать его Инвалиднымъ; эта молва свела насъ съ ума: поднялась тревога, плачь, шумъ, волненiе! ни уговоры, ни увѣщеванiя дамъ не помогали! большой и маленькiй классы, собираясь въ свободное время кучками, плакали, поминали покойную Императрицу Елисавету тайкомъ забѣгали въ желтую залу, гдѣ стоялъ ея бюстъ, и съ плачемъ причитали, чтобъ она вступилась за насъ. Говорили, будто maman узнала объ этомъ и сказала, что поѣдетъ къ Государынѣ, и повергнетъ къ стопамъ ея наше горе.
Было ли это или не было? не знаю; сама лично отъ начальницы не слыхала, — но слезы и ропотъ сменились напряженнымъ ожиданiемъ.
Съ трепетомъ ждали мы возвращенiя начальницы. Она вошла къ намъ веселая, и объявила волю Государыни, оставить имя наше неприкосновеннымъ. Нечего и говорить объ нашей радости, столь быстро смѣнившей горѣ.
— Теперь опять все будетъ по старому! говорили мы, — и Смолянки не станутъ насмѣхаться надъ нами; не станутъ звать насъ инвалидками. Имя Смолянокъ, какъ старшихъ изо всѣхъ заведенiй, считалось у насъ почетнымъ.
Екатериненскихъ, Государь звалъ образцовымъ полкомъ, а насъ —своими Патрiотками, и мы не считали себя въ обидѣ. Утвердивъ за собою любимое имя, мы всѣми силами, по совѣту maman и дамъ, начали стараться съ честью носить его. Учителя замѣтили необычайное прилежанiе, которое впрочемъ пришло очень кстати, потому что намъ убавили годъ изъ положеннаго шестилѣтняго срока, а убавили его потому, что нужно было скорѣе помѣстить сиротъ, оставшихся послѣ польской войны.
Разскажу еще случай: разнеслась смутная молва, что дочь декабриста Рылѣева поступаетъ къ намъ; — никто не хотѣлъ этому вѣрить...
Однажды, вошла въ классъ начальница, чинная и нѣсколько болѣе обыкновеннаго грустная; она держала за руку маленькую, блѣдно–желтую дѣвочку, которая робко озиралась большими, черными, выпуклыми глазами; цвѣтъ кожи и всѣ движенiя ея были болѣзненны. — Вотъ, дѣти, это сиротка Рылѣева; Государю угодно было опредѣлить ее къ намъ, будьте къ ней привѣтливы, сказала maman.
При входѣ начальницы, дѣти поднялись съ мѣстъ своихъ; при словахъ же ея, краска негодованiя вспыхнула на лицахъ, но дѣти удержались отъ шума и слезъ, молча сѣли на мѣста и опустили глаза въ тетради.
Начальница подвела Настиньку Рылѣеву къ первой скамьѣ; велѣла подвинуться, и посадила ее первою съ начала лавки. Maman ушла, классная дама ожидала взрыва, но дѣвочки сидели молча, изрѣдко мѣняясь другъ съ дружкой взглядомъ или тихимъ словомъ. Прозвонилъ колокольчикъ къ обѣду, дѣти начали становиться по парамъ, но первая лавка не трогалась съ мѣста, потому что никто не хотѣлъ заговорить съ новенькой, и сказать, чтобъ она вышла изъ за лавки и пропустила ихъ идти къ обѣду. Увидя это, классная дама взяла новенькую, поставила ее парою съ одноросткой ея; замѣтя же однако, что та не подавала руки своей, классная дама поставила сама ихъ рука подъ руку, и пошла впередъ, ведя все отдѣленiе.
— Несчастная! послышалось сзади, въ видѣ участiя къ той, которую заставили подать руку Настинькѣ. Проходя столовую, мы слышали ото всюду глухiе возгласы: — несчастныя, mesdames! И дѣйствительно, мы считали себя такими: — къ намъ, патрiоткамъ, отдали дочь бунтовщика!
Не позорная смерть Рылѣева, но дѣло его клало непроходимую преграду между нами и его дочерью. — Мы обижать ее не станемъ; она не услышитъ отъ насъ попрека или обиднаго слова, рѣшили дѣвицы, — но пусть ее возьмутъ назадъ!
На другой день, по обычаю, новенькую увели въ лазаретъ, гдѣ она оставлена была долѣе положеннаго срока, потомъ пришла въ классы, и намѣренiе дѣвицъ на ея счетъ не измѣнилось.
Улучивъ свободное время, когда Настиньки не было, M–elle М. принялась уговаривать насъ и дивиться нашему жестокосердiю. — Да ея отецъ покушался на жизнъ ГОСУДАРЯ! закричали мы въ негодованiи.
— Ея отца судили, и законъ присудилъ его къ смерти: — теперь же Рылѣевъ передъ Богомъ, Который простилъ кающагося разбойника!
M–elle М. волновалась: лицо ея горѣло, въ голосѣ и на глазахъ дрожали слезы. — Царь милосердъ, онъ простилъ, принялъ сироту на свое попеченье, ввѣрилъ ее намъ; — а вы что дѣлаете? грѣхъ и стыдъ! Вы обижаете ребенка–сироту ни въ чемъ не виноватую!
Еще много говорила она, многое вызвала, осмыслила и развила въ насъ; послѣ этой бесѣды, Настинька вошла въ общую колею, ее полюбили не изъ одной жалости, но изъ за личныхъ ея достоинствъ: добра была, замѣчательно добра, тиха и услужлива.
Честь института была нашимъ общимъ сокровищемъ и сильнымъ двигателемъ въ рукахъ классныхъ дамъ. Много излишнихъ нападковъ и выговоровъ мы переносили во имя института; онъ былъ нашей второй отчизной, и горе учителю, дамѣ или воспитанницѣ, которая сказала бы хулу на цѣлый институтъ, — въ частности же осуждать дозволялось. Тоже уваженiе переходило на классы и на отдѣленiя; дѣти могли другъ съ другомъ ссориться и мириться, — это не касалось подругъ, развѣ только въ случаѣ черезъ чуръ сильнаго притѣсненiя, тогда являлась человѣческая помощь; но если въ частной ссорѣ, хотя однимъ неосторожнымъ словомъ задѣвалось отдѣленiе, тогда оно ополчалось все, рѣшало, какъ на вѣчѣ, что дѣлать и какъ стоять за себя. Обыкновенно посылали въ провинившееся отдѣленiе спросить, — всѣ ли такъ думаютъ, какъ N. N. или нѣтъ?
Если посланцы были горячи, или провинившееся отдѣленiе входило въ задоръ и вдругъ единогласно признавало истину сказаннаго N. N., тогда посланцы громко объявляли разрывъ, такимъ образомъ: — если вы дѣйствительно такого мнѣнiя, то намъ это очень обидно; и съ такими, какъ вы, несправедливыми и злыми, не хотимъ имѣть ничего общаго, и не будемъ говорить съ вами цѣлый мѣсяцъ! — Только–то? спрашиваютъ насмѣшницы.
— Если вамъ этого мало, — такъ два! отвѣчаютъ выборныя, и съ достоинствомъ удаляются.
Съ этой минуты, весь институтъ узнаетъ о ссорѣ и внимательно слѣдитъ за нею. Ссора эта начинается невозмутимымъ молчанiемъ двухъ отдѣленiй; никто изъ ссорящихся не смѣетъ другъ другу отвѣтить на самый простой вопросъ, хотя бы отвѣтъ этотъ могъ спасти кого нибудъ отъ наказанiя. Отвѣчать нельзя, — все отдѣленiе дало слово молчать, — и молчишь бывало скрѣпя сердце. При встрѣчахъ, отдѣленiя насмѣшливо посматриваютъ другъ на друга, и изрѣдка отпускаютъ вежливыя колкости. Вѣжливость была во всемъ первымъ условiемъ. Къ концу мѣсяца, виноватыя, начиная скучать наказаньемъ, смягчались и старались заговаривать — имъ не отвѣчали. По истеченiи перваго мѣсяца, являлись отъ виноватыхъ выбранныя и, прося прощенiя, напоминали объ истеченiи срока; имъ сухо отвѣчали: — вы сами прибавили другой мѣсяцъ; идите, mesdames, намъ нѣкогда разговаривать съ вами! Въ первое свободное время, по большей части въ спальняхъ, всѣ виноватыя, въ сборѣ, приходили извиняться, и тогда, смотря по впечатлѣнiю, бросались ли обиженныя другъ къ другу на шею, или отворачивались.
Вслѣдъ за мировою, начиналось самое сердечное, дружеское обращенiе. Даже затѣвался пиръ, посылали въ лавочку за крымскими яблоками, сливками, сельдями, толокномъ, кислыми щами и пр. доступными карману вещами. Мы были страстныя охотницы до толокна, носили его въ сверточкахъ въ карманѣ, ѣли горстями и угощали подругъ. По случаю толокна, мнѣ припомнился одинъ бѣдовый случай: дѣло было въ классѣ рисованья почтеннаго нашего академика Яковлева, — классъ тихiй и безмятежный; хорошiя рисовальщицы занимались усердно, плохiя же ѣли кусокъ булки, которыя раздавались для стиранья карандаша, или рисовали рожи, узоры; иныя искали квадратуру круга. Самыя отличныя стояли за мольбертами впереди лавокъ и рисовали красками; между ними, у одной оказался сверточекъ толокна, который и пошелъ по рукамъ. Вдругъ входитъ maman и по обычаю, пошла прямо къ мольбертамъ; а у живописецъ рты начинены, сердца бьются и щеки пылаютъ; — вотъ, вотъ заговоритъ! а отвѣчать нельзя, пахнетъ толокномъ! Что свѣчей, что молебновъ наобѣщали! на счастье, явилась кудрявая голова вѣчно улыбающагося профессора, начальница обратилась къ нему, а дѣвицы, крестясь, справились кое–какъ съ бѣдой.
Дѣвицы считали обязанностью вступаться за честь тѣхъ классныхъ дамъ, которыхъ уважали. Съ горничными были не только ласковы, но даже искательны, потому что въ ихъ волѣ было исполнить то или другое, порученiе; купить сухарей, толокна или селедку. Въ былое время, даже смѣялись надъ выпущенными институтками, что онѣ обращались за столомъ къ лакею со словами: — потрудитесь дать мнѣ квасу.
Всѣ дѣти были набожны; ханжей не существовало, но набожность была такъ сказать доморощенная, составившаяся изъ домашнихъ преданiй, влiянiя нѣкоторыхъ дамъ, преимущественно же нашей доброй лазаретной дамы К. И. Р.
Обожанiя.
Обожанiя наши никогда и никѣмъ не считались предосудительными; для нихъ велись даже свои уложенiя: главнѣйшимъ было то, что старшая не должна обожать меньшую. Иногда обожанiя устраивались втайнѣ и отъ обожаемой и отъ дѣвицъ. Разъ, одной дѣвочкѣ прислали вишень; отложивъ по двѣ горсти себѣ и двумъ подругамъ — дѣлежкамъ, (такъ иногда звали тѣхъ, которыя по добровольному соглашенiю дѣлились гостинцами) дѣвочка стала потчивать дѣтей своего отдѣленiя. Дѣло было въ саду; между дѣтьми ея отдѣленiя замѣшались двѣ чужiя, недавно привезенныя изъ Малороссiи; хохлушечки такъ тоскливо смотрѣли на вишни, что счастливая хозяйка дала имъ по большой горсти ягодъ.
Чрезъ мѣсяцъ, разнеслась молва: Ш... обожаютъ N. Какъ, что, почему? маленькiя обожаютъ маленькую же! Какъ это можно? Обожать изъ маленькаго класса считалось предосудительнымъ и унизительнымъ, и какъ узнали объ этомъ?
Старшая Ш. потеряла ладонку и просила всѣхъ, кто найдетъ ее — отдать, потому что тамъ была зашита ея тайна.
Ладонка нашлась, а съ нею разнеслась молва, что въ ней зашита бумажка, на которой въ вѣночкѣ написаны слова: ангелъ N.
Такъ какъ тайна была разглашена, то вскорѣ открылась и причина обожанiя: то была неожиданная ласка и участiе въ видѣ горсти вишень. Это обожанiе выходило изъ ряду вонъ, потому что девочка маленького класса обожала маленькую же, тогда какъ по институтскимъ законамъ полагалось, только меньшимъ обожать старшихъ. По какой то психологической причинѣ — обожанiе это прошло неосмѣяннымъ.
Иногда, восторгъ обожанiя охватывалъ цѣлый классъ, вслѣдствiе какого нибудь благороднаго поступка той или другой дѣвицы старшаго класса, той или другой классной дамы, котораго нибудь учителя, обожанiе длилось болѣе или менѣе, потомъ постепенно потухало или же оканчивалось слѣдуюшимъ образомъ: дѣвочка, соскучившись обожать т. е. кричать ангелъ, цѣловать плечо, чинить перья, шить тетрадки, что было признакомъ обожанiя воспитанницъ; — обожаемымъ же дамамъ кромѣ громкихъ заявленiй, дѣлались разныя мелкiя послуги: приготовка записной тетрадки, передвиженье стула отъ стѣны къ черной доскѣ, по мѣрѣ надобности, и нѣчто въ родѣ студенческаго виватъ; а именно: вечеромъ послѣ общей молитвы, въ которой участвуютъ всѣ три отдѣленiя большаго или маленькаго класса, и послѣ общаго тихаго поклона всѣмъ тремъ класснымъ дамамъ, обожающее отдѣленiе, съ громкимъ возгласомъ кричитъ: adieu! bonne nuit M–elle M..! низко кланялось избранницѣ и весело разбѣгалось къ своимъ кроватямъ. Нельзя сказать, чтобы дамы были равнодушны къ такому заявленiю.
Обожанiе учителей было еще скромнѣе; развѣ изрѣдка какая нибудь смѣлая закричитъ: ангелъ! а то, обожанiе ограничивалось чинкою пера, красиво написаннымъ и раздушеннымъ вызывнымъ листомъ, на которомъ стояли имена дѣтей того отдѣленiя. Если же кому нибудъ наскучало долго обожать одно и тоже лицо, то та выходила на средину и просила дѣвицъ позволить ей разобожать! Но такъ какъ примѣръ заразителенъ, то вслѣдъ за нею поднимались еще и еще голоса; случалось такъ, что обожательницы оставались на перечетѣ, тогда заявлялось во всеуслышанiе, что общее обожанiе кончено. Обожанiе законоучителей считалось обязательнымъ. Маленькiй классъ долженъ былъ обожать своего священника, а большой своего; переходя въ большой, маленькой классъ иногда съ слезами прощался съ батюшкой, но уже сознавалъ обязанность обожать старшаго священника. Появлялись новые списки обожанiя: батюшка Полянскiй сходилъ съ мѣста, его замѣнялъ Мысловскiй.
Обожать инспектора нашего П. А. Плетнева считалось почетнымъ; прочiя обожанiя устраивались по вдохновенiю личному.
Чувство любви и уваженiя къ родителямъ и къ дому было очень развито; мы охотно жили памятью сердца. Въ самыя задушевныя, дружескiя минуты, дѣти усаживаясь въ кружокъ, заговаривали о домѣ; это преимущественно дѣлалось у подросточковъ въ большомъ классѣ, когда нравственныя силы начинали крѣпнуть и въ насъ явилось уваженiе ко всему тому, что дорого другимъ; въ маленькомъ же классѣ откровенничали съ оглядкой, изъ страха, чтобы не задразнили.
Родители и семья были у насъ такою святыней, къ которой стремились всѣ лучшiе помыслы наши. — Mesdames! меня ожидаетъ великое несчастiе въ жизни! тоскливо говорила краса института, поэтическая Сашенька К., и послѣ долгихъ просьбъ она повѣряла намъ въ слезахъ, что мать ея католичка, что у нихъ не можетъ быть такихъ задушевныхъ разговоровъ, какъ у насъ, что даже говѣть и прiобщаться будутъ по рознь; да быть можетъ такое же разъѣдиненiе ожидаетъ насъ и по смерти! — Ахъ, нѣтъ, душка, нѣтъ, мы спросимъ батюшку; ты увидишь, что всѣ добрыя будутъ вмѣстѣ! утѣшали ее дѣвицы. Успокоилъ ли ее батюшка, не знаю, но знаю то, что мать ея или ксендзъ, отвѣчали жестоко ей — православной. Замѣчу михоходомъ, что институтскаго ксендза мы не видали иначе, какъ въ сопровожденiи унтера, и терпѣть не могли его за противный лисiй взглядъ, даже охотно подняли бы на смѣхъ, если бы не боялись обидѣть полекъ. Это же опасенiе удерживало насъ въ границахъ въ отношенiи къ дѣвочкамъ, у которыхъ мы по младенческому чутью своему забраковали матерей, назвавъ ихъ не хорошими, и забраковали прежде, чѣмъ начальство обратило на нихъ особое вниманiе. Какъ назвать это внутреннее пониманiе добра и зла, это нравственное чутье? Чѣмъ руководствовались дѣти, отвращаясь такимъ образомъ отъ нѣкоторыхъ посѣтительницъ, ничего не зная, не слыша и даже не понимая?
Сравнивая Очерки прошлаго Г–жи Бѣльской съ нашимъ институтомъ, скажу, что у насъ раздѣленiй на дритокъ и тому подобнаго не было, а были старшiй и меньшой классы, меньшой долженъ былъ обожать старшiй, а если не обожать, то уважать.
Предковъ и потомковъ не было, какъ не было ни princidale, ни временщицъ. У классныхъ дамъ были любимицы, но на иныхъ положенiяхъ; онѣ не выдѣлялись изъ общей среды, а составляли одно цѣлое со всѣмъ классомъ; ихъ любили и уважали, какъ и прочихъ подругъ, все зависѣло отъ личнаго достоинства дѣвочки и классной дамы.
Льстюшекъ, по Бѣльской, — подлизушекъ, было довольно. Ханженство въ смыслѣ притворной набожности, было у насъ не мыслимо, и потому, слова этого не было на институтскомъ языкѣ; ханжу же, въ смыслѣ притворнаго уваженiя или притворной дружбы, мы звали общимъ именемъ льстюшки.
Въ то время, о которомъ я говорю, злыхъ языковъ не боялись, да ихъ и не было. Красота же была добавочною силою внутренняго достоинства, а безъ этого достоинства красотою даже попрекали; таковъ былъ духъ заведенiя временъ Елисаветы, и такимъ я его знала до 1834 года.
У насъ сила считалась въ правдѣ, ее добивалась отъ насъ начальница, ее отличала она въ дѣтяхъ прежде всего, даже прежде хорошаго ученiя.
Чувствуя всю важность и силу правды, робкая дѣвочка, пойманная въ чемъ нибудь недолжномъ, поднимала голову и, глядя въ тусклые и строгiе глаза начальницы, говорила всю правду безъ утайки. Начальница осуждала вину, но ради правдиваго сознанiя, никогда не наказывала. У насъ установилось понятiе, что невозможно лгать, глядя прямо въ глаза, и обаянiе это было такъ сильно, что льстюшки не выдерживали пытливаго взгляда подругъ, тотчасъ начинали смигивать и опускать глаза. Все что считали хорошимъ, справедливымъ и должнымъ, то называли мы благороднымъ, все же противное хорошему звали: низкимъ и подлымъ.
Одинъ изъ величайшихъ нашихъ недостатковъ было тщеславiе и самолюбiе, которое неумышлено возбуждали въ насъ классныя дамы, вѣчнымъ подстреканiемъ: что скажутъ объ васъ въ свѣтѣ?
Пять лѣтъ послѣ выпука, навѣстивъ бѣдную мою помѣшанную подругу, она первое что сказала мнѣ: — что говорятъ въ свѣтѣ объ нашемъ институтѣ? Счастье еще было то, что самолюбiе и тщеславiе болѣе относились къ самому институту или ко всему составу его, а не къ одиночнымъ личностямъ нашимъ; какъ одиночки, мы даже были робки, однако хорошо подготовленная почва очень скоро могла поддаться злу. Все жеманство, такъ называемое жантильничанье, приторное наивничанье, все это легко развивалось въ институткахъ въ первые годы послѣ выпуска, потому что этимъ забавлялись окружающiе.
Причудливость не была общимъ недостаткомъ, а только слѣдствiемъ послабленiя; напр: дѣвочки, замѣтивъ съ ужасомъ ползущаго таракана, съ крикомъ прыгаютъ на лавки, другiя, махая передниками, гонятъ его изъ класса, отворяя ему дверь въ сосѣднее отдѣленiе а оттуда вдругъ высакиваетъ храбрая, узнавъ въ чемъ дѣло, хватаетъ таракана и выкидываетъ его за окно; храбрыя хохочутъ, а брезгливыя, съ фиканьемъ и ужасомъ, затворяютъ свою дверь.
Тоже было и съ брезгливостью въ пищѣ: причудницы сговорятся не ѣсть такого–то кушанья, и не берутъ его, сами же насмѣшливо посматриваютъ на тѣхъ подругъ; которыя, не участвуя въ безсмысленномъ заговорѣ, кушаютъ ничѣмъ не стѣсняясь; болѣе робкiя пристаютъ къ брезгливымъ, и блюда сносятъ чуть не до половины цѣлыми! Случалось, что начальница, замѣтивъ, что съ такого–то стола сносятъ нетронутыя порцiи, пойдетъ, посмотритъ, попробуетъ и скажетъ: — вы все шалите, кушанье такъ хорошо, что отъ души желаю вамъ имѣть во всю жизнь вашу такой обѣдъ! Этимъ словомъ она затрогивала одну изъ нашихъ самыхъ чувствительныхъ струнъ: попрекнутъ, бѣдностью кого–бы то ни было считалось подлостью, только maman да M–lle М. это проходило даромъ; первой, потому что дѣти знали ея участiе къ бѣднымъ, и всегдашнее желанiе помочь имъ, вторая же, усовѣщивая насъ, по тонкому чувству своему, становилась съ нами на одну доску, говоря: — меня вы можете слушать не обижаясь, потому что я бѣднѣе самой бѣдной изъ васъ.
И дѣйствительно, послѣ такого введенiя, она могла говорить, что хотѣла, — дѣвицы, не обижаясь слушали ее.
Впрочемъ, случался и у насъ плохой обѣдъ, что бывало въ болѣзнь или въ отсутствiе начальницы. Какъ теперь помню, maman уѣхала на недѣлю къ дочери въ Финляндiю.
У насъ стала чаще являться ненавистная размазня, а за обѣдомъ, гадкiй шпинатъ съ ломтиками пересоленой копченой, сухой колбасы; дѣти, попробовавъ не стали ѣсть. Черезъ день — опять тоже, еще черезъ день — опять шпинатъ съ сухой колбасой. Не стало у дѣтей терпѣнiя, спрятали порцiю и, подкарауливъ эконома, вѣжливо, но настоятельно заставили его все до чиста съѣсть, и потомъ спросили: — хорошо ли?
Давясь и глотая, онъ молча поклонился и спѣшно вышелъ изъ столовой; дѣвицы съ шумомъ провожали его, классныя дамы не могли остановить расходившихся дѣвочекъ.
На счастье, въ тотъ же день прiѣхала начальница, и на другой день поѣхала во дворецъ; — мы ничего объ этомъ не знали. Сидимъ разъ за обѣдомъ, подаютъ шпинатъ съ колбасой, которая на этотъ разъ была краснѣе и не такъ суха; смѣкнувъ, что при начальницѣ она будетъ лучше, разумныя изъ насъ принялись ѣсть, вдругъ мимо оконъ быстро промелькнулъ въ коляскѣ бѣлый султанъ, и черезъ двѣ минуты, Государь вошелъ въ столовую.
Маленькiй классъ радостно запрыгалъ, большой старался удержаться, но радость горѣла на щекахъ, губахъ и глазахъ.
Оглушительное: — здравствуйте Ваше Императорское Величество! раздалось по всей столовой.
— Хорошо! вы кричите громче своихъ сосѣдей моряковъ, весело сказалъ Государь, потомъ, перемѣня голосъ, строго спросилъ: — вы у меня бунтовать хотите, шпинату не ѣдите! эконому фалды оборвали!
Дѣти перепугались и всѣ закричали:
— Ахъ, нѣтъ, Ваше Величество! мы его не трогали! мы только попросили попробовать колбасу со шпинатомъ! Государь улыбнулся, подошелъ къ блюду, попробовалъ колбасу и сказалъ начальницѣ: лѣтомъ этого ѣсть нельзя, прикажите давать шпинатъ по моложе, и вмѣсто колбасы, котлеты.
Походивъ еще около столовъ, пошутя съ дѣвицами, Государь простился съ нами, говоря: — поѣду, успокою Мать вашу, что бунтъ усмиренъ!
— Мы не бунтовали, Государь! мы не думали бунтовать! кричали дѣти въ слѣдъ за Государемъ. Съ Императораомъ мы были смѣлѣе, чѣмъ съ Императрицею; Его мы окружали, смѣло на все отвѣчали. Онъ шутилъ, смѣялся, дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ того, какъ дѣти щипали на память Его бѣлый султанъ. Когда же прiѣзжала Государыня, то мы обязаны были стоять рядами, пока Она, войдя въ средину, не смѣшаетъ нашего порядка; тогда–то всѣ отдѣленiя безъ разбора нахлынутъ и окружатъ Царицу. Она смѣется, шутитъ, спрашиваетъ тихонько про наши вины, про неудовольствiя, и не наказываютъ–ли маленькихъ розгами? Намъ не рѣдко случалось видать ГОСУДАРЫНЮ смѣющуюся; но лицо Ея оставалось спокойно, величаво и нѣсколько строго, а голова, нѣсколько дрожала; старожилки, т. е. старыя воспитанницы, говорили, что этого до 14 декабря 1825 года не было.
Какъ теперь смотрю, сидимъ мы за обѣдомъ, вдругъ отворяется дверь и входитъ Государыня. — Здравствуйте дѣти! мнѣ очень хотѣлось видѣть васъ; насилу отпросилась у своихъ врачей! Мэри и Ольга вамъ также кланяются, сказала Она, по обычаю своему, по французски.
Мы шумно поблагодарили Ее, но съ удивленiемъ смотрѣли на бодрую, здоровую Царицу, въ бѣлой, воздушной шляпкѣ съ страусовымъ перомъ, въ широкомъ розовомъ гинъ–ганъ (холстинковымъ) капотѣ, черномъ бархатномъ кушакѣ, схваченнымъ большою пряжкою съ разноцвѣтными камнями. — Почему же, думали мы, — доктора не пускали ее къ намъ?
Проходя нашъ столъ, Государыня спросила начальницу объ нашей классной дамѣ, M–elle М..., отчего эта молодая дѣвушка всегда такъ грустна?
— У нея много горя, Ваше Величество; семья ея бѣдна, мать свою она помѣстила на вдовью половину и платитъ за нее болѣе половины своего жалованья.
Государыня вдругь повернулась назадъ, подошла къ М..., сказала ей, что, желая раздѣлить ея заботы, принимаетъ мать ея въ свои пансiонерки.
М. А., вспыхнувъ отъ радости, цѣловала руку Государыни, а мы, прыгая, заявляли свою шумную радость; — маленькому классу позволялось такъ радоваться.
Чрезъ нѣсколько дней, статсъ–секретарь Лонгиновъ привезъ намъ Царскiй поклонъ и объявленiе о рожденiи В. К. Николая Николаевича. Мы слышали, какъ радовалась начальница тому, что Государынѣ не повредилъ Ея выѣздъ къ намъ.
Посѣщая насъ, Государыня заходила и въ лазаретъ, но кажется, тамъ Она бывала только вмѣстѣ съ Государемъ. Ихъ встрѣчала наша добрая лазаретная дама К. Ив. Р. невѣстка контръ–адмирала Рыб., встрѣчала ихъ низкимъ пояснымъ поклономъ, приговаривая: — Матушка Царица, батюшка Ваше Императорское Величество!
— Здравствуйте К. Ив. каково поживаете? спрашивалъ Государь, знавшiй ее по имени. Государь съ Государыней обходили кровати больныхъ, а старушка шла въ перевалку за ними, обдергивая непривычную одежду, большой платокъ, и поправляя только что надѣтый нарядный тюлевой чепецъ; мундира же, синяго платья, она, по случаю Царскаго прiѣзда, никогда не поспѣвала надѣть, его мы видали на ней только въ святъ день до обѣда.
Государь всегда шутилъ съ дѣтьми: говорилъ, что онѣ всѣ здоровы, а спрятались въ лазаретъ, чтобы не отвѣчать уроковъ; щупалъ пульсъ, требовалъ показать языкъ, на что дѣвочки никакъ не соглашались; въ случаѣ же настойчивости Государя, обращали умоляющiе взгляды на Государыню, которая съ шутливой важностью говорила, что Государя должно слушаться, и тогда, сквозь сжатыя губы, тревожно высовывался кончикъ дрожащаго языка.
Царское посѣщенье лазарета на долго оставалось въ бесѣдахъ дѣтей, и, мы здоровыя, знали каждое словечко, сказанное больнымъ.
Разъ, доложили Государынѣ, что въ лазаретѣ лежитъ безнадежно больная сирота, меньшая дочь генерала Бублика, что болѣзнь не заразительна и дѣвочка спокойна. Государь и Государыня пошли навѣстить умиращую. Саша радостно встрѣтила Ихъ, разсказала, что теперь ей гораздо лучше, и на вопросъ Императрицы, не желаетъ ли чего? отвѣчала, что у нея нѣтъ книгъ, а она очень любитъ читать, и перечитала все, что могли ей собрать въ институтѣ. Государыня обѣщала ей прислать книгъ изъ библiотеки старшихъ В. Княженъ. Саша весело благодарила, сказавъ: что очень, очень любитъ старшихъ царевенъ, меньшую же обожаетъ; — я только и обожаю Ее, да отца Анастасiя, довѣрчиво прибавила она.
— Кто такой отецъ Анастасiй? спросилъ Государь.
— Ея духовный отецъ, отвѣчала К. Ив. Вчера ей было хуже и она пожелала прiобщиться; институтскаго священника не нашли, такъ взяли монаха съ подворья.
Государыня грустно улыбнулась, и сказала Сашѣ, что передастъ В. Княжнѣ все, что она пожелаетъ.
— Скажите ей только, что она ангелъ и что я ее обожаю!
— Не желаешь–ли какого лакомства? спросила Императрица.
— Мнѣ хочется апельсиновъ. Черезъ нѣсколько часовъ принесли книги и апельсины, — но они не застали въ живыхъ бѣдняжку. Саша мирно скончалась на колѣняхъ у К. Ив.; дитя заснула подъ ея тихiя молитвы и разсказы о Богѣ. Дѣвицы всѣ любили маленькую Сашу и безъ страха приходили съ нею проститься, чего не бывало съ другими покойницами, потому что въ институтѣ всѣ до одной боялись покойниковъ и привидѣнiй; уговоры классныхъ дамъ были не дѣйствительны, потому что въ нихъ не слышалось искренности, а было только одно строгое осужденiе.
Какъ только бывало дѣти заслышатъ о покойникѣ, такъ и начнутъ сходиться кучками и толковать о чемъ то страшномъ, совѣщаться, что дѣлать если ночью нападетъ страхъ, и рѣшали тѣмъ, если кто не заснетъ, то долженъ подавать другъ другу голосъ.
Это я говорю объ маленькомъ классѣ; въ большомъ же стыдились сознаваться въ трусости, или быть можетъ силою воли предолѣвали ее.
Иногда, бывало разнесется молва о привидѣнiи, являющемся въ желтой залѣ, которое все ростетъ и ростетъ, потомъ со звономъ разсыпается, а затѣмъ, тухнутъ лампы. Напрасно поясняли дѣтямъ, что видѣли они ламповщика Максима, который, потуша лампу, упалъ съ лѣстницы и перебилъ запасныя стекла. Напрасно самъ Максимъ разсказывалъ о своей бѣдѣ; дѣти долго дичились этой залы, въ сумерки же ни за что не рѣшались пройдти по ней. А между тѣмъ, разговоръ о чудесномъ и привиденiяхъ былъ однимъ изъ самыхъ любимыхъ; мастерицы разсказывать говорили съ необыкновеннымъ увлеченiемъ, мѣняли голосъ, вытаращивали глаза, въ самыхъ поразительныхъ мѣстахъ хватали за руку слушательницъ, которыя съ визгомъ разбѣгались въ разныя стороны, но поуспокоясь немного, трусихи возвращались на покинутыя мѣста и съ жадностью дослушивали страшный разсказъ. Между дѣтьми были записныя разсказчицы: однѣ славились тѣмъ, что хорошо пересказывали читанное и слышанное; однѣ по большей части разсказывали о привиденiяхъ, другiя сами сочиняли волшебныя сказки, которыя мы очень любили, но мало по малу стали у насъ являться другiя разсказчицы, возможной дѣйствительности, въ чемъ была неподражаема Машенька М.... уроженка южныхъ губернiй, вся пропитанная прекрасной природой, которую она описывала такъ увлекательно, что мы заслушивались ее не хуже Гоголевскаго описанiя степи.
Это была замѣчательная дѣвочка! маленькая, полная, краснощекая, скорѣе дурна, чѣмъ хороша, но умный взглядъ глубокихъ, огненныхъ, сѣрыхъ глазъ давалъ понятiе о душевной горячности, о безпредѣльной честности и прямодушiи ея; она никогда, ни передъ кѣмъ, ихъ не опускала, горячо вступалась за правое дѣло, хотя бы и не любила той личности, которую отстаивала, — вступалась за подругъ передъ начальствомъ. Къ самой же себѣ была очень строга, и въ дѣтствѣ уже создавала себѣ правила жизни. Конечно, мудрено повѣрить, чтобы десяти или одиннадцатилѣтняя дѣвочка занималась такими мыслями, но она выросла въ рѣдкой семьѣ: братъ ея четырнадцати лѣтъ ушелъ изъ дѣтскаго помѣщичьяго танцкласса въ монастырь и славился тамъ аскетическою жизнiю; впослѣдствiи онъ сдѣлался извѣстнымъ, и служилъ при миссiи въ Константинополѣ и Iерусалимѣ.
Если бы Машеньку мать не выдала на 16–мъ году замужъ, то она послѣдовала бы примѣру брата, и вѣроятно была бы счастливѣе, потому что замужество ея было самое горестное.
И такъ, Машенька, какъ я упомянула, съ десяти лѣтъ стала задумываться надъ должнымъ и недолжнымъ, и вотъ какъ узнала я это: разъ, въ праздникъ, дѣти играли въ трубачисты: ставили поочередно свои значки, крестики и нолики; и кому удавалось поставить безъ помѣхи три значка врядъ, тотъ и выигрывалъ миндаленку или конфетку.
— Не странно ли, mesdames, сказала Машенька, — что я никакъ не соображу этой игры, не могу добиться того, чтобы выставить свои три креста.
— Душка, сказала я ей, — давай играть со мной!
— Нѣтъ, отвѣчала она; я настаивала, приставала....
Она съ удивленiемъ посмотрѣла на меня и, помолчавъ, спросила: — тебѣ хочется отнять у меня конфетку?
— Какъ? спросила я, подразумѣвая въ словѣ отнять дѣйствiе силою.
— Да, ты хочешь отнять, потому что ты ужь слышала, что я играть не умѣю; слѣдовательно, — проиграю тебѣ навѣрное. А тотъ, кто знаетъ впередъ, что выиграетъ, тотъ за знамо отнимаетъ.
Это былъ первый толчокъ, заставившiй меня размышлять и задумываться о долгѣ, правдѣ и чести.
Она пытала свои нравственныя и физическiя силы различно: то задавала себѣ молчать и не вступаться за личную обиду, то запускала себѣ въ руку булавку по самую головку.
Однажды, въ страстную субботу, насъ тотчасъ послѣ чаю привели въ спальну, чтобы мы отдохнули до заутрени; вдругъ сдѣлалась суматоха.
— Что такое? спрашивала вбѣжавшая дама?..
— Mariе М: дурно! — Быть не можетъ! И дѣйствительно, трудно было повѣрить, чтобы самая здоровая изо всего класса дѣвушка упала въ обморокъ.
А случилось это такъ: Машенька хотѣла узнать, много ли времени она можетъ пропоститься безъ пищи и питья, оказалось, что не выдержала трехъ полныхъ сутокъ.
Ужь съ этихъ лѣтъ въ ней проявилась наклонность къ аскетизму и самосозерцанiю.
Слушая были и небылицы ея, мы увлекались разсказами о путешествiяхъ въ разныя пустыни и монастыри, также какъ увлекались разсказами Гоголя о среднихъ вѣкахъ, о крестовыхъ походахъ; то и другое охватывало насъ и мы стали мечтать о путешествiи цѣлымъ отдѣленiемъ въ Святую землю.
Нѣкоторыя дѣвочки чужыхъ отдѣленiй, но нашего же большаго класса, соблазнялись нашимъ предпрiятiемъ, и просились идти съ нами, а мы, смотря но личности желающихъ, рѣшали въ общемъ совѣтѣ, принять или отказать имъ.
Чуть не годы собирались и толковали мы о томъ, какъ пойдемъ и гдѣ назначимъ сойдтись; отъискивали на картѣ какой нибудь мысъ на Черномъ морѣ и назначали его сборнымъ мѣстомъ.
— Mesdames! а если мы его не найдемъ? спрашивали иныя.
Тогда опять собирались въ кучку и долго и жарко толковали, что дѣлать и какъ быть?
Наконецъ рѣшили собраться всѣмъ у Машеньки, какъ у самой южной жительницы; она въ умѣ и на словахъ готовила помѣщенiе, дорожные припасы, но какiе? И опять пойдутъ, бывало, нескончаемые толки о томъ, чего брать, чего не брать, конечно плоды и толокно стояли на первомъ мѣстѣ.
— Мesdames! а если родители пожелаютъ идти, то ихъ можно принять?
— Можно, можно! кричали всѣ въ голосъ.
— Да я свою мамочку, если она только пожелаетъ идти съ нами, готова нести на рукахъ!
— И я, и мы всѣ! кричали дѣти.
— А подумайте какое счастiе, когда мы вступимъ на берегъ Палестины, когда увидимъ горы и озеро, на которыя смотрѣлъ Спаситель? говорили другiя. Нашъ крестовый походъ былъ неудачнѣе всѣхъ средневѣковыхъ, но многiя изъ насъ вѣроятно также горячо стрѣмились въ Палестину, какъ и тѣ толпы, что шли съ Петромъ пустынникомъ. — Если бы меня теперь спросили, вѣрили ли мы своимъ мечтамъ? я бы и теперь не умѣла положительно отвѣтить... мы страстно желали и вѣрили, но конечно, межь нами были и болѣе равнодушныя, которыя примкнули изъ удовольствiя слушатъ и болтать, — тѣ, быть можетъ не вѣрили.
Другая разсказчица наша, сочинительница волшебныхъ сказокъ, была также общею любимицею: это была умная, прилежная, очень добренькая, но робкая сиротка Даша.
Вотъ ея исторiя вкратцѣ: однажды, въ южномъ городкѣ Россiи шла съ базару старушка чиновница со связкою бубликовъ, и наткнулась на избитую, плачущую на завалинкѣ, крошечную дѣвочку, надъ которою стояла собака и жалобно воя, лизала ребенка; старушка остановилась надъ ними, дала имъ по бублику, приласкала обѣихъ, причемъ узнала, что мать прибила и выгнала Дашу. Старушка знала о горькой жизни сиротки, знала, что мачиха будетъ рада развязаться съ ребенкомъ и, подумавъ, взяла дѣвочку за руку и увела къ себѣ; собака пошла за ними слѣдомъ и поселилась въ убогой хаткѣ чиновницы. Даша подростала, изрѣдко тайкомъ, захаживалъ къ ней отецъ, приносилъ старушкѣ посильную помощь, училъ дочку любить и слушаться свою благодѣтельницу.
Названная бабушка, чтобы вполнѣ покончить дѣло, задумала доставить прiемышку своему хорошее воспитанiе, а съ тѣмъ вмѣстѣ и вѣрный кусокъ хлѣба; для этого стала переписываться съ племянницей своей, классной дамой Патрiотическаго Института, которая къ великой радости старушки, вскорѣ сообщила ей, что высшее институтское начальство, за долголѣтнюю службу ея въ институтѣ, согласно принять въ сверхштатныя воспитанницы Дашу.
Бабушка и отецъ дѣвочки плакали отъ радости, и безпрестанно толковали ей, какъ должна она благодарить Бога и новую свою благодѣтельницу, которая, чтобы помѣстить въ институтъ, назвала ее даже своею племянницею; — столь важною особой казалась имъ петербургская классная дама!
Дашу привезли и сдали, она чуть не молилась новой покровительницѣ, угадывала ея малѣйшiя желанiя, прислуживала ей, и вскорѣ смышленая дѣвочка cдѣлалась правой рукой ея по хозяйству.
Названная тетушка была со всѣми дѣтьми строга и холодна, а съ Дашей обращалась даже съ высока; дамою этой въ институтѣ дорожили, потому что она, какъ на парахъ, развивала умственно–научную сторону своихъ воспитанницъ. Начальство и дѣти считали ее очень умною, и справедливою, но мнѣнiе это вскорѣ оказалось неосновательнымъ.
Третья разсказчица наша была N: N: я не назову даже заглавныхъ буквъ ея имени, но если нѣкоторыя старушки, однокашницы мои, прочтутъ расказъ этотъ, то узнаютъ ее; другимъ же довольно будетъ одного подробнаго описанiя этого необузданнаго нрава, который можетъ заставить призадуматься любаго воспитателя.
N: N: поступила во время общаго прiема. Она была лѣтъ десяти или одиннадцати; средняго росту, зелена, золотушна, вѣчно съ распухшими желѣзами, скрытна, во взглядѣ ея было что то очень пытливое и лукавое, она сорила деньгами, закармливала лакомствами, и мало по малу завладѣла большинствомъ; сначала забрала въ руки своихъ ближайшихъ сосѣдокъ, однѣ шили и линовали ей тетради; другiя чинили ей перья и карандаши, заднiя за нею должны были подсказывать, и горе имъ, если учитель, замѣтя ихъ шопотъ, ставилъ ей дурной номеръ! Тогда не только доставалось подсказчицамъ, но и всѣмъ прочимъ: она злилась на всѣхъ, багровыя пятна выступали на блѣдныхъ щекахъ, глаза горѣли какъ свѣчи, прерывисто дыша и прячась за поднятую крышку пюпитра отъ глазъ учителя и классной дамы: рвала тетради, колола перья, распускала и рвала начатыя работы. Бѣдныя дѣвочки сосѣдки тихонько косились на разбѣсившуюся подругу и молчали; если же бывало, которая нибудь изъ дѣвицъ побойчѣе въ негодованьи прикрикнетъ на нее, то получала за то въ отвѣтъ свирепый, волчiй взглядъ. — Отчего же N: N: взяла такую волю? Никто не могъ рѣшить этого; странно, что нѣкоторыя даже любили ее, не смотря на то, что она была бѣшено–вспыльчива, мстительна, обидчива и горда; откуда–же бралось такое ослѣпленiе? Я думаю, изъ умственнаго перевѣса ея надъ сверстницами. Она все предугадывала, все знала, и устроивала свои дѣла прежде, чѣмъ объ нихъ догадывались; училась она порядочно: русскiй языкъ знала очень хорошо, басни отвѣчала такъ, что учитель заслушивался; она вполнѣ играла голосомъ, понижая и возвышая его, придавала баснѣ тотъ смыслъ, которымъ любовались взрослые, мы же, не понимая всей прелести, питали къ ней уваженiе за то, что старшiе любовались ея декламацiею. Разсказы N: N: о чудесномъ, о привидѣнiяхъ были такъ увлекательны, что они видѣлись намъ и во снѣ и на яву.
Но и въ разсказахъ она была деспотка: на самомъ занимательномъ мѣстѣ бывало оглянетъ кругъ слушательницъ и, замѣтивъ ту, на которую сердилась, — нѣтъ, я не вѣрно выразилась, — она ее ужь давно замѣтила, даже прежде разсказа своего готовила кару за какое нибудь супротивное слово, и вотъ, теперь рѣзко скажетъ: — ma chеre, пойдите, я при васъ не хочу говорить! Изгнанная, со стыдомъ удалялась, за нею печально выходили изъ круга одна или двѣ жалостливыя подруги, и всѣ садились гдѣ нибудь въ уголокъ, поджидая когда кончится занимательный расказъ, чтобы выслушать его отъ тѣхъ счастливицъ, которыя до конца дослушивали его.
Подростая, мы стали мало по малу сбрасывать это обоянiе, и не разъ случалось сговариваться: если N: N: вздумаетъ повелѣвать нами, гнать кого изъ круга, то отказаться отъ разсказа и оставить ее одну. — Она не заставила долго ждать себя: разъ, въ срединѣ повѣсти о привидѣнiи, безжалостно погнала одну дѣвочку. Всѣ встали и въ негодованiи покинули расказчицу. Удивленiе и гнѣвъ ея описать трудно: она злобно бросалась въ уголъ, грызла ногти и бранила насъ; голосъ у нея былъ пре злой, — хриплый, задирающiй, — мы его не терпѣли, а нѣкоторыя даже боялись.
У насъ, въ институтѣ велся обычай дарить родителей къ праздникамъ, у многихъ дѣтей, по бѣдности, не было матерiяла и онѣ зарабатывали его своими трудами изполу. — N: N: платила втридорого, но за то, требовала не возможнаго; напр., чтобы отъ ея подарковъ всѣ безъ исключенiя приходили въ восторгъ. Если же слышала какое нибудь замѣчанiе, то безжалостно драла и портила всѣ: бисерные кошельки, тюлевые воротнички, рукавчики и пр.
Однажды, умненькая, рукодѣльная Анюта Ч: заработала у ней нѣсколько кистей бисера и, получа ихъ, затѣяла для себя работу въ подарокъ одной доброй женщинѣ, которая ее изрѣдка навѣщала; а такъ какъ работать позволялось только въ свободные часы, то Анюта усѣлась тотчасъ послѣ обѣда у окна въ залѣ, разложила бисеръ и принялась за вышиванье. Вокругъ нея собрались дѣвочки и дивилисъ такому множеству прекраснаго бисера (въ кисти считалось по 120 нитокъ). — Вдругъ, подходитъ N: N:, и повелительно говоритъ: — Анюта, пойдемте походить со мной! Не знаю, хотѣла ли она показать намъ свою власть, или просто желала провести послѣобѣденный часъ въ обществѣ добренькой Ч:, которая жалобно упрашивала дать ей поработать или наконецъ хоть подождать нѣсколько минуть, пока она дошьетъ рядъ. N: N: горячилась, дѣти вступились за притѣсненную. — А, когда такъ! закричала N: N: такъ вотъ же тебѣ! и, захватя всѣ кисти, разомъ порвала ихъ. Бисеръ съ шумомъ посыпался, дѣти онѣмѣли отъ ужаса; — опомнясь, всѣ бросились на полъ, чтобы стрясти бисеръ въ кучу. Замѣтя это, N: N: выхватила носовой платокъ, и ну хлестать по бисеру, да такъ, что онъ разлетѣлся по всей залѣ. — Нѣкоторыя изъ насъ побѣжали за классной дамой, большая же часть въ ужасѣ смотрѣла на иступленную дѣвочку, у которой глаза горѣли темно–синимъ огнемъ, щеки пылали неровными багровыми пятнами и сама едва дыша, щелкала и скрипѣла зубами. Дама увела ее въ лазаретъ, потомъ, когда успокоилась, ее заставили извиниться, вознаградить убытокъ, — но что все это для такого нрава!
Господствующею ея страстью было себялюбiе и непомѣрное тщеславiе; — я впослѣдствiи разскажу къ чему оно ее привело.
(Продолженiе будетъ).
ЗАПИСКИ ИНСТИТУТКИ
(Продолженiе).
Я помянула о дѣтскомъ страхѣ, о привидѣнiяхъ, — все это стало сильно разъигрываться у насъ именно въ холерное время. Дѣти боялись ходить вдоль по корридорамъ, по спальнямъ или даже днемъ пробѣжать по пустому классу.
— Говорятъ холера уже идетъ къ Петербургу! слышалось въ собиравшихся кучкахъ дѣтей. — Какая же это холера? думали и толковали мы межъ собой, и обращались съ вопросомъ къ класснымъ дамамъ.
— Ахъ, дѣти, это еще не бывалая болѣзнь! молитесь Богу, чтобы Онъ помиловалъ насъ, отвѣчали тѣ.
Кучки продолжали собираться и, все чаще и чаще слышалось: — какая же бываетъ холера!
— Извѣстно какая, сказала вслушавшаяся горничная, съ рукамъ, да съ ногамъ!
Это глупое слово, какъ разъ нашло отголосокъ въ дѣтскомъ воображенiи, которое такъ любитъ придавать образы всему, и понятiе о холерѣ стало развиваться у насъ, какъ въ «Призракахъ» Тургенева описанiя смерти или какъ онъ ее называетъ, ничтожества: нѣчто дѣйствительно страшное, что не имѣло опредѣленнаго образа, что то тяжелое, мрачное.. не туча и не дымъ, — медленно двигающееся надъ землей.
Все засуетилось въ Петербургѣ, жители стали разъѣзжаться по деревнямъ для прощанья съ родственниками — въ институтѣ было объявлено нѣсколько прiемныхъ дней сряду, учителя сошлись проститься съ нами, дѣти плакали.
— Ну! сказалъ нашъ старый учитель нѣмецкаго языка: Вальпульскiй, — если холера можетъ приключиться отъ кваса и ботвиньи, то я навѣрно помру, потому что лѣтомъ не могу жить безъ ботвиньи.
— Нѣтъ, нѣтъ! закричали дѣти, — лучше не кушайте ее.
Пришелъ проститься недавно опредѣлившiйся французъ Бавiонъ, разшаркался, пожелалъ здоровья и ушелъ.
— Да хранитъ Васъ Господь, сказалъ дѣдушка Ломанъ, учитель чистописанiя, котораго мы любили и боялись; — останусь живъ, будемъ опять писать: правый, лѣвый, правый, лѣвый! а помру, такъ учитесь прилежно у другаго, — прописей моихъ не марать, а беречь! Прописи свои дѣдушка считалъ неоцѣненными, и бѣда, если онъ замѣчалъ, что дѣти не берегли ихъ или даже изъ шалости марали и обводили вѣночками. Разъ онъ такъ разсердился, что, схвативъ бумажникъ, досталъ изъ него 25 руб. и, бросивъ передъ виноватой, настоятельно требовалъ, чтобы она сейчасъ шла и купила подобную пропись.
Дѣвочка стояла передъ нимъ, заливаясь слезами; пожуривъ ее еще немного, онъ спряталъ асигнацiю, сказавъ и не трудись искать, — не найдешь!
— Мои прописи только и есть у Великихъ княженъ, да у васъ! Слова: правый, лѣвый! были его вѣчной немногословной поговоркой; такъ диктовалъ онъ иногда цѣлые полчаса, повторяя: правый, лѣвый, правый, лѣвый! Когда писали штрихи, то правый значило писать тонко, правой стороной пера, лѣвой же — вести, нажимая лѣвой стороной.
— Мнѣ, дѣвицы, заучите хорошенько табличку умноженiя, пробасилъ исконный учитель Патрiотич. Института Ив. Ѳ. Постниковъ, съ которымъ дѣти свыклись, какъ съ самимъ институтомъ, и любили его, не смотря на нѣсколько грубые прiемы, сиплый голосъ и странную наружность: онъ былъ очень черенъ, на головѣ густо торчали щетинистые черно–синiе волоса, грубые черты лица, брови въ палецъ ширины, зубы длинные, бѣлые, блестящiе, и клиномъ внизъ. Стороннiе находили его уродливымъ, мы же, какъ я сказала, свыклись съ нимъ и смотрели на него, какъ на одну изъ карiатидъ, поддерживающихъ наше зданiе. — Да еще, дѣвицы, помолитесь за меня; дѣтскiя молитвы доходчивы, прибавилъ онъ грустно, и вышелъ понуря голову.
— Будемъ, будемъ! молиться за васъ, Иванъ Ѳедоровичъ, кричали мы ему въ слѣдъ.
Остальныхъ прощанiй не помню.
Наконецъ, институтъ оцѣпили, но, какъ оцѣпили его? этого мы не могли добиться; — только слишкомъ два месяца ни къ намъ, ни отъ насъ никого не пускали.
Вездѣ раставили хлоровую известь.
Насъ посадили на строгую дiэту: на крѣпкiй бульонъ и кусокъ жареной говядины; вмѣсто кваса, дали воду съ виномъ, вмѣсто молока или сбитня, чай съ бѣлымъ хлѣбомъ; — дѣти голодали и проклинали холеру.
Вотъ по улицѣ повезли засмоленые гроба; — ужасъ усиливался, — каждая думала о своихъ родныхъ и знакомыхъ.
Такъ какъ видѣться съ ними было не позволено, то родители и надумали, въ условный день и часъ, приходить къ институту; они становились на противуположной сторонѣ улицы, дѣти же появлялись у оконъ и радостно привѣтствовали своихъ. Раза два видѣли Гоголя, который смотрѣлъ въ окно и, завидѣвъ дѣтей, весело кивалъ имъ головой, потомъ, накинувъ на нескончаемый хохолъ шляпу, бѣжалъ своей неровной походкой къ набережной.
— Mesdames, смотрите, Гоголь! онъ живъ, слава Богу!
— Mesdames, онъ и на улицѣ и машет платкомъ! кричали дѣти.
Большое счастiе было для насъ, хоть мелькомъ увидать кого нибудь изъ учителей.
Стали доходить и до насъ смутные слухи, что холеры нѣтъ, но что врачи отравляютъ людей. Народъ шумными кучами собирался на улицахъ; мы видѣли, какъ разъяренная толпа бѣжала за бѣлой фуражкой, которая во всю мочь неслась на маленькихъ дрожкахъ; то былъ врачъ, — имъ приказано было носить бѣлыя фуражки, за тѣмъ, чтобы всякiй, кто искалъ помощи, могъ по наружному виду узнать врача на улицѣ, — но къ несчастью, эта мѣра обратилась имъ во вредъ: народъ, завидя бѣлую фуражку, неистово бросался на нее; — и были даже случаи убийствъ.
Однажды, прекраснымъ лѣтнимъ утромъ, около семи часовъ, дѣти собирались на молитву; окна были отворены, мы смотрѣли черезъ крыши домовъ на ярко–голубую полосу Финскаго залива, вдругъ на улицѣ сдѣлалась какая то суматоха, — мимо оконъ неслась парная коляска.
— Государь! Государь! въ восторгѣ закричали, и мы всѣ бросились къ окнамъ, — но экипажъ проскакалъ; Государь не кивнулъ намъ и даже не взглянулъ въ окна; минуты черезъ двѣ, слѣдомъ за Царемъ, пронеслись казаки съ пиками, – до насъ доходилъ какой то глухой гулъ.
— Боже! это опять бунтъ! сказалъ кто–то изъ старожилокъ, — казаки гонятся за Государемъ!
Дѣти зарыдали, закричали, всѣ всполошились: сбѣжались дамы и горничныя; одни спрашивали, другiя плакали, отвѣчали безсвязно, или, вовсе не отвѣчая, бѣжали къ постелямъ и, уткнувшись въ подушки, плакали навзрыдъ.... На молитву! скомандовала нашедшаяся дама.
Дѣти мгновенно стали по своимъ мѣстамъ и обычно опустились на колѣни, но очередная, начавъ молитву, спуталась и, захлебываясь, лепетала что то несвязное; то ужь была не обычная наша чинная молитва, а плачь съ колѣнопреклоненiемъ.
Дежурная дама, блѣдная, какъ гипсовая статуя, стояла съ судорожно сжатыми руками.
— Вставайте! сказала она, собравшись съ духомъ.
Всѣ встали, и она повела насъ къ чаю. Тамъ была страшная суматоха, никто не дотрогивался до чаю, всѣ будто чего то ожидали; вошелъ институтскiй полицiймейстеръ и объявилъ, что все благополучно, что Государь живъ и здоровъ, что онъ усмирилъ бунтующую толпу народа, которая до его прiѣзда убила врача и собиралась перебить всѣхъ Петербургскихъ лекарей, какъ своихъ отравителей.
— А казаки, которые преслѣдовали Государя? спросили мы.
— Это былъ вѣрный Его конвой, который и нагонялъ Его во всю мочь.
Плачь нашъ обратился въ радость; впослѣдствiи мы слышали отъ очевидцевъ, что появленiе спокойно–грознаго Царя произвело потрясающее дѣйствiе на расходившiйся народъ.
Къ холерѣ, какъ я сказала, присоединился у насъ страхъ къ привидѣнiю, которое будто бы вездѣ невидимо ходитъ стучитъ, и гдѣ оно не побываетъ, тамъ что нибудь да пропадетъ: у какой–то пропала совсѣмъ готовая работа, у другой альбомъ или иная какая хорошенькая вещица, у какой–то музыкальной дамы пропали кольца и дорогая вышитая вуаль, опять у иной дамы пропали серебряныя чайныя ложки.
— Mesdames, что это за несчастiе? — и холера, и привидѣнiе! говорили дѣти, сбиваясь вь кучку.
Классныя дамы были задумчивы и о чемъ то тайно совѣщались; полицiймейстеръ подозрительно похаживалъ и толковалъ съ прислугой. А привидѣнiе продолжало невидимо расхаживать и подчищать все лучшее, завѣтное, что пряталось дѣтьми въ ихъ ящикахъ, по институтски, въ касеткахъ.
Однажды, сошлись мы на утреннюю молитву, и тутъ услыхали, что привидѣнiе было въ комнатѣ одной классной дамы и унесло золотыя серги, которыя она обычно снимала, ложась спать.
— Mademoiselle, правда, что привидѣнiе унесло у васъ серги? спросили дѣти свою классную даму.
— Дурочки! отвѣчала она, — привидѣнiя живутъ только въ сказкахъ, а въ самомъ дѣлѣ ихъ не бываетъ.
— А кто же унесъ ваши серги и наши лучшiя вещицы? торжествуя, спросили воспитанницы.
— Кто нибудь да унесъ, но только никакъ не привидѣнiе, за это я вамъ ручаюсь, отвѣтила классная дама.
— Ахъ, mademoiselle! да мы слышали, какъ оно стучало, а N: N даже слышала, какъ оно шло по корридору и пыхтѣло!
И что не говорили намъ классныя дамы и дѣвицы большаго класса, мы стояли на своемъ: что у насъ въ институтѣ завелось привидѣнiе. Послѣ обѣда того же дня, когда мы гуляли въ саду, то видѣли всѣхъ нашихъ горничныхъ, шумною толпой шедшихъ отъ полицiймейстерскаго допроса; многiя изъ нихъ плакали, иныя громко обѣщали молебны, а горничная новгородка Авдотья, объявившая про холеру, что "она съ рукамъ и ногамъ" надрывалась плача, и размашисто крестясь, обѣщала пудовую свѣчку только бы Богъ попуталъ вора!
Намъ стало очень жаль нашихъ дѣвушекъ, и мы, пришедъ вечеромъ въ спальни, вздумали ихъ одаривать: кто деньгами, кто иглами, а неимущiя принесли отъ чаю свою долю сухарей, и обѣщали помогать имъ въ работѣ: перестилать наши постели, а главное, не задерживать долго горничныхъ на ногахъ и ранѣе укладываться спать.
Въ холерное время, по случаю строгой дiэты, мы голодали такъ, что всѣми правдами и неправдами добывали ѣду; многiя стали ѣсть въ саду: траву, барбарисныя листья, и пр. дрянь, но лучшимъ прибѣжищемъ нашимъ была опять таки К. Ив. Рыбакова, не любившая дiэты. Она угощала на свой счетъ булками и чаемъ тѣхъ, кто добирался до нея, не смотря на преграды. Еще выручала насъ иногда старая мамушка начальницы нашей, худенькая, чопорная шляхтянка; какъ теперь смотрю на добрую 80–ти лѣтнюю старушку, въ двухъ ярусномъ чепцѣ, перевязанномъ по старой модѣ, отъ затылка ко лбу, шелковымъ коричневымъ платочкомъ, въ ситцевой юбкѣ съ кофтою и длинномъ черномъ передникѣ; она, сжалясь надъ нами, стала набиватъ свои безконечные карманы хлѣбомъ, сухарями и пр.; дѣти ждали ее въ условномъ мѣстѣ въ саду и мигомъ очищали карманы доброй няни. Однажды, maman поймала няню на раздачѣ, и крѣпко пожурила насъ и старушку; однако, сь тѣхъ поръ ежедневная порцiя наша нѣсколько увеличилась. Впослѣдствiи, строгой дiэтѣ нашей приписали то обстоятельство, что только въ нашемъ институтѣ не было холеры. Намъ позволили писать къ своимъ еженедѣльно, — письма сдавались въ лавочку.
По обычному порядку, классная дама обязана была перечитывать всѣ письма своего отдѣленiя, — это правило только маленькаго класса; вотъ, однажды M–elle M:, подозвавъ одну дѣвочку, стала ей указывать на ошибки въ родѣ: кланица, насквозь, и тому подобное, но вдругъ замѣтила, что N: N:, наша расказчица о привидѣнiяхъ, старательно прятала какое то письмо въ карманъ. М. велѣла его подать, но та стала слишкомъ горячо отговариваться, потомъ вспылила и заговорила, какъ ровня съ ровней; — письмо взяли и прочли.
Мы смотрѣли на классную даму и видѣли, какъ она, нахмурясь, болѣе и болѣе краснѣла, наконецъ подошла къ намъ и прочла письмо вслухъ, — оно было полно лжи и клеветы на институтъ. Еще и не дочитали письма, какъ поднялся у насъ страшный шумъ, дѣти пришли въ сильное негодованiе: у насъ считалось святотатствомъ сказать что нибудь дурное, несправедливое объ институтѣ. Въ письмѣ насъ особенно смутило слово: протекцiя, котораго мы до толѣ не знали: "у насъ все можно и все сдѣлается "по протекцiи" гласило письмо.
— M–elle M...: что значитъ протекцiя? спросили мы. Вошедшая начальница растолковала намъ это неслыханное слово и, узнавъ въ чемъ дѣло, спросила виноватую, кто же видался у насъ съ родителями по протекцiи! — Ольга Ф:! бойко отвѣтила N: N:
Начальница спокойно обратилась къ намъ съ вопросомъ: — дѣти, знаете вы, какъ видалась Олинька съ отцомъ своимъ, когда ГОСУДАРЫНЯ присылала его узнавать о состоянiи здоровья вашего?
— Да, мы знаемъ, что она видѣлась съ нимъ черезъ стеклянную дверь.
— Видите ли, сказала maman, — я нарочно устроила это свиданiе такъ, чтобы не говорили того, что сказано въ этомъ письмѣ!
Начальница взяла и спрятала письмо, чтобы, при случаѣ, поговорить съ родными виноватой, но напрасно искала она помощи оттуда, гдѣ возрасло такое жалкое созданiе.
Наконецъ, осенью намъ объявили, что холера прошла, и что институтъ открытъ; собрали адресы родителей, чтобы оповѣстить ихъ, послали за учителями.
Съ какимъ радостнымъ трепетомъ мы ждали ихъ.
— Здравствуйте дѣтки! Богъ привелъ опять свидѣться! сказалъ дѣдушка Ломанъ; мы, прыгая, окружили его. — Нашъ добрый Плетневъ, привѣтливо разговаривая, обошелъ всѣ классы.
— А господинъ Гоголь? спрашивали мы у инспектора.
— Онъ, славу Богу, здоровъ, весело отвѣчалъ Плетневъ, — и скоро прiйдетъ къ вамъ.
— Ахъ! какое счастье! всѣ здоровы, кричали мы.
— Не всѣ, задумчиво сказалъ Плетневъ.
Пришелъ и И: Ѳ: Постниковъ, но такой худой и блѣдный, что мы испугались.
— Ничего, ничего дѣвицы; Господь помиловалъ, я совсѣмъ оправился отъ холеры.
— А гдѣ же Г–нъ Вальпулъскiй? спросили мы.
— Вальпульскiй и Bavion, скончались, отвѣчали намъ. Bavion училъ у насъ недавно, и потому, объ немъ не особенно горевали, а объ Вальпульскомъ много плакали, даже иныя сшили черныя съ плёрезами перевязки на свои салфетки, по институтски кольца, и перевязки эти назывались еще тогда аташи. Дочь Вальпульскаго, которая была воспитана у насъ, пришла въ глубокомъ траурѣ; классныя дамы, сверстницы ея, со слезами обнимались съ нею, разспрашивая о смерти отца.
Оказалось, что онъ дѣйствительно занемогъ послѣ ботвиньи. Начальница объявила намъ большую радость: въ первое воскресенiе, родителей будутъ принимать не до двухъ часовъ, какъ обыкновенно, а до восьми вечера.
Пришло наконецъ воскресенье, мы сидели въ классахъ, поджидая церковнаго сторожа Сидора, который всегда приходитъ звать въ церковь.
Вдругъ M–elle M....: громко спросила у N: N:, что она спрятала въ карманъ?
— Ничего-съ!
— Нѣтъ, я видѣла, что вы что–то спрятали, — покажите сейчасъ! И сказавъ это, она пошла къ мѣсту, гдѣ сидѣла N: N:, та вскочила и убѣжала изъ класса въ корридоръ и далѣе. Классная дама и нѣкоторыя дѣвочки поспѣшили за нею; уже на черной лѣстницѣ только удалось ее схватить, но она металась и кусалась, какъ бѣшеная кошка.
Классная дама насильно опустила руку въ ея карманъ, вытащила цѣлый пукъ чего–то, и, взглянувъ, точно окаменѣла, — то была пропавшая вуаль и нѣсколько кошельковъ!
N. N. подняли и повели къ начальницѣ; тамъ сняли съ нее двойные подвязные карманы, и въ нихъ нашли всю институтскую пропажу! Вотъ и привидѣнiе!
Болѣе сорока лѣтъ прошло съ того времени, но я и до сихъ поръ не могу уяснить себѣ эту испорченность въ 12 лѣтней дѣвочкѣ; кажется, корень всему этому было неограниченное самолюбiе, но не наше институтское, а доморощеное, захваленое: она все дѣлала для похвалы, требовала во всемъ первенства. Сначала, первый годъ мы пикнуть не смѣли передъ нею; она хвалилась намъ значенiемъ родителей, богатствомъ ихъ, дивила насъ несмѣтнымъ количествомъ гостинцевъ, которые ей приносили, а родителямъ толковала о своемъ влiянiи на дѣтей и даже на классныхъ дамъ, и въ доказательство всеобщей любви къ себѣ, показывала накраденыя вещи, которыми и дарила своихъ родныхъ.
Говорить ли о стыдѣ и горѣ дѣтей, въ средѣ которыхъ оказалась такая дѣвочка?
Онѣ разъ навсегда исключили ее изъ своего круга, а вскорѣ она и на дѣлѣ была исключена изъ института.
Въ послѣдствiи, мужъ мой видѣлъ у В. А. Жуковскаго двухъ дамъ; пожилую и очень молоденькую, послѣдняя поразила его рѣзкимъ голосомъ, злой усмѣшкой и непрiятнымъ, острымъ взглядомъ.
— Кто это? спросилъ онъ у Жуковскаго, когда дамы уѣхали.
— Ахъ! это жалкое существо, выгнанное изъ института за кражу; теперь же мать, не справясь съ нею, хлопочетъ опять помѣстить въ казенное заведенiе, но это не мыслимо.
Описанiе наружности какъ разъ приходилось къ нашей расказчицѣ.
Говоря вообще, мы были довольны своею жизнеiю, даже счастливы, но бывала пора тоски и скуки, и это случалось въ дурную петербургскую осень, когда вставятъ зимнiя рамы, по улицамъ налягутъ непроглядные туманы, понесетъ изморозью, которая сочится по окнамъ мелкими, нескончаемыми потоками; вѣтеръ дуетъ, изъ гавани слышится остерегательная отъ наводненiя пальба, въ комнатахъ свѣжо и, не смотря на указанное число градусовъ, дѣти ежутся, дамы сидятъ нахохлившись, учителя кашляютъ, чихаютъ и иногда по пустякамъ придираются; такъ бы и завернулась съ головой и ногами во фланелевое одѣяло и проспала бы, не просыпаясь, весь день и всю ночь! А между тѣмъ, надо сидѣть на вытяжку, внимательно слушать учителя, записывать или готовить трудный урокъ, который никакъ не лѣзетъ въ голову, а тутъ, кто нибудь отворитъ дверь и раздадутся со всѣхъ сторонъ разнородные, разномѣрные звуки фортопiано!
Просто хоть плакать! У насъ во всѣхъ комнатахъ, на всякой удобной площадкѣ на лѣстницѣ фортопiаны, на которыхъ дѣти упражнялись съ восьми утра, до восьми вечера; можно представить себѣ, какъ дѣйствовала эта вѣчная брякотня на дѣтей, которыя и безъ того были не въ духѣ.
— Mesdames! закричала однажды въ такую пору нетерпѣливая дѣвочка, вскочивъ со своего мѣста, – это ужасъ что такое! Я бы рада была Богъ знаетъ куда убѣжать отъ этой брякотни.
Всѣ сочувственно отозвались на это восклицанiе. — Да куда же бѣжать, ma chеrе?
— Ахъ, я право не знаю! говорила зачинщица, — мнѣ хоть бы только денекъ не слыхать фортепьянъ, и никого не видать, ни дамъ, ни учителей, ни дѣтей!
— Что я говорю — денекъ! да хоть бы на часъ куда нибудь уйдти! И всѣ согласно положили: давайте думать, куда бы намъ уйдти? Думали, думали, но ничего не могли придумать, — уйдти въ лазаретъ? и тамъ есть фортопiано, — спрятаться въ спальняхъ? нельзя, увидятъ и накажутъ, да къ тому же, въ каждой спальной и въ каждомъ корридорѣ, стоятъ неумолчныя фортепiаны.
— Въ садъ! въ садъ! закричало нѣсколько голосовъ.
— Какъ, теперь въ садъ? насмѣшливо спросили другiя, указывая на хлопья снѣгу и на топкую грязь въ облетѣвшемъ саду.
— Ну, нѣтъ, конечно не теперь, а когда нибудь лѣтомъ. И мысль эта засѣла въ головахъ и сердцахъ.
Часто дѣти собирались въ одну кучку и толковали о томъ, какъ бы устроить дѣло; всѣмъ хотѣлось одиночкой посидѣть въ саду, но великодушно рѣшили, дать отдохнуть тѣмъ, которыя наиболѣе скучаютъ, — такихъ набралось шесть или семь.
Наконецъ, наступило лѣто.
— Когда же, когда же мы спрячемся? спрашивали нетерпѣливыя дѣвочки.
И вотъ классъ рѣшилъ: между уроками церковнаго пѣнiя и чистописанiя, — у дѣдушки Ломана.
Всѣ три отдѣленiя большаго класса были въ саду, зазвенѣлъ призывный колокольчнкъ, классная дама объявила: — теперь идемъ пить чай, а послѣ того пѣвицы пойдутъ къ г–ну Макушину, не поющiя же, въ ожиданiи г–на Ломана, займутся въ классахъ приготовленiемъ уроковъ.
Какъ бились сердца у дѣвочекъ нашего отдѣленiя и за себя и за другихъ! Мѣста были заранѣе распредѣлены, дѣвочки спрятались по разнымъ уголкамъ въ чащѣ кустовъ. Между тѣмъ, садовыя двери отворились, классная дама во главѣ паръ вышла изъ сада; вдругъ изъ боковой аллеи выбѣжало пять струсившихъ дѣвочекъ, онѣ едва дыша спѣшно примкнули къ подругамъ, — въ саду же остались только двѣ: одна, забившись въ кусты, покоилась и духомъ и тѣломъ. — Я, разсказывала она послѣ, — ни о чемъ не думала, — я только смотрѣла вверхъ на частые листья, на небо, и на какую то птичку, которая чирикала, попрыгивая надо мною; — мнѣ было такъ хорошо, такъ хорошо, какъ въ раю!
— И мнѣ также, говорила другая, которая все время радостно проплакала на лужкѣ, прижавшись лицомъ къ молоденькой травкѣ.
Этотъ страшный проступокъ, противъ институтскаго закона, остался неузнаннымъ, слѣдовательно, и ненаказаннымъ.
О дѣтской дружбѣ, объ уваженiи къ правдѣ, о желанiи учиться, я говорю, какъ о правилѣ съ обычными исключенiями. — Институту болѣе всего вредили дѣвочки подростки, которыхъ достаточные родители подготовляли дома и отдавали въ институтъ не за долго до перехода въ большой классъ. — Дѣвочки эти, выросшiя на рукахъ иностранокъ, знали языки лучше насъ, но въ наукахъ оказывались слабыми и, мало по малу, становились записными лѣнивицами. Рѣдкая изъ нихъ входила въ нашъ строй, у нихъ и понятiя, и рѣчи, и потребности были другiя; стоило только заглянуть въ ихъ пюпитры, и сейчасъ бросалась въ глаза контрабанда: зеркальцо, духи, помада, гребешки, перчатки, бархатки и пр., тетради же валялись ворохомъ въ углу. — Мы, бывало, торжествовали, когда классная дама пойдетъ осматривать, все ли у насъ въ порядкѣ и повыкидаетъ у нихъ все убранство, но, къ сожалѣнiю, оно вскорѣ опять являлось, не смотря на усовѣщеванiя и даже наказанiя.
Эти дѣвочки охотно дружились между собой, и какъ не старались, для видимости, сходиться съ нами, но межь нами была неопреодолимая рознь: все до послѣдней мелочи было передумано и перечувствовано нами вмѣстѣ, и составляло часть жизни нашей; для нихъ же, большая часть мыслей этихъ была незанимательная рѣчь невѣдомаго языка; онѣ охотнѣе говорили о своихъ домашнихъ шалостяхъ, о выѣздахъ старшихъ сестеръ, о смѣшныхъ или милыхъ гостяхъ, перешептывались и краснѣли. Впослѣдствiи, къ нимъ примкнуло нѣсколько изъ нашихъ товарокъ.
— Лѣнивицы, жантильки! говорили коренныя съ негодованiемъ, завидя ихъ сбившихся въ кучку, — хоть бы разъ выучили урокъ! — Вы стыдите институтъ! Сначала онѣ робѣли, но впослѣдствiи, оперясь, отвѣчали въ родѣ того: — что–же, если вы стыдитесь насъ, то мы назовемся Екатериненскими.
— Это образцовыя то, признаютъ васъ своими?
— Подите–ка спросите M–lle, есть ли у нихъ подобныя лѣнивицы?
— Ну, такъ мы скажемъ, что мы Смолянки.
— Mesdames, онѣ Смолянки! Вотъ смѣхъ–то! — да кто же вамъ повѣритъ! Говорятъ, Смолянокъ можно отличить по первому взгляду!
Мы сходились, расходились, но дружбы съ ними не было. — И тутъ опять таки не безъ исключенiя: бывали такiя, которыя поступали прямо въ большой классъ, быстро освоивали мысли и чувства наши, и сливались съ нами въ одно.
Продолженiе будетъ.
ЗАПИСКИ ИНСТИТУТКИ.
(Продолженiе).
П. А. Плетневъ.
Мы любили и уважали своего инспектора П. А. Плетнева; по обязанности онъ наблюдалъ за ходомъ ученiя и за способомъ преподаванiя, но какъ человѣкъ душевный, Плетневъ не могъ ограничиться однимъ только научнымъ развитiемъ, его занимало все касающееся дѣтей: иную пору бывало пожуритъ насъ, иную пошутитъ, иную привезетъ поклонъ отъ В. К–нъ., которыхъ училъ русскому языку, или скажетъ намъ что нибудь объ нихъ.
Каждый малѣйшiй расказъ носилъ отпечатокъ спокойной, правдивой и отчасти поэтической природы его. — Спокойно–пытливымъ взглядомъ смотрѣлъ онъ въ души и, казалось, напередъ зналъ всѣ наши отвѣты.
Въ то время, о которомъ говорю, ему было около 40 лѣтъ; росту онъ былъ средняго, плотенъ, но что болѣе всего въ наружности его бросалось въ глаза, это его здоровый цвѣтъ лица, умные, спокойные сѣрые глаза и гладко выбритая синяя борода, за не обычайный цвѣтъ которой, дѣвицы въ минуты негодованiя звали его Рауломъ синей бородой.
Во всѣхъ движенiяхъ Плетнева было что то очень спокойное и обдуманное. Преимущественно, онъ слѣдилъ у насъ за русскимъ языкомъ и словесносностiю, такъ, что когда учитель смѣнялся, то онъ самъ замѣнялъ его до прiисканiя новаго.
П. А. любилъ поэзiю и, примѣняя къ себѣ извѣстные стихи Пушкина, говорилъ:
Блаженъ, кто наслажденiе прекрасныхъ
Въ прекрасный получилъ удѣлъ.
Онъ читалъ стихи очень хорошо, но нѣсколько напыщено; по тогдашнему вкусу, любимые поэты его были: Жуковскiй, Батюшковъ и Вяземскiй, любовь къ нимъ онъ сообщилъ и намъ.
Пушкина читалъ проще, не такъ торжественно, но кажется, очень любилъ его.
— Г. Плетневъ, спрашивали мы его, — отчего намъ Пушкинъ не такъ нравится, какъ Жуковскiй?
На этотъ вопросъ П. А. улыбаясь отвѣчалъ: — отъ того, что вы Шиллеровы ангельчики!
Мы чувствовали какую то иронiю въ этихъ словахъ, но не понимали ее. И мудрено ли, что будучи дѣтьми, мы не могли понять и оцѣнить Пушкина? описанiя природы были намъ чужды, потому что мы ее не знали, жизнь же съ ея страстями, также не затрогивала насъ, мы были вполнѣ дѣтьми и по годамъ и по понятiямъ; рѣдкiя нашего выпуска вышли изъ института 17 лѣтъ, много же было такихъ, которымъ только что минуло 15 лѣтъ. А между тѣмъ, слова: — «Шиллеровы ангелы» насъ сердили, тѣмъ болѣе, что въ первый разъ онѣ были сказаны намъ со вздохомъ сожалѣнiя. И вотъ, по какому случаю Плетневъ спрашивалъ, какъ мы представляемъ себѣ свѣтъ, какую желали бы вести жизнь послѣ выпуска и пр.?
Задушевнаго отвѣта мы дать не могли, потому что онъ еще не осмыслился въ насъ, а планы въ родѣ тѣхъ, чтобы имѣть право каждый день самой печь картофель или бѣгать по травѣ, что строго запрещалось въ институтѣ, такого отвѣта дать не рѣшались, потому и говорили не ясно, уклончиво, но очевидно, созерцая будущность въ розовомъ цвѣтѣ.
Когда же онъ съ нѣкоторымъ нетерпѣнiемъ спросилъ: — Ну, а если жизнь васъ обманетъ, и васъ постигнутъ несчастья?
— Господь избавитъ насъ отъ этого! сказали всѣ въ голосъ.
— А если нѣтъ? спросилъ Плетневъ.
— О, тогда мы будемъ молиться! закричало нѣсколько голосовъ.
Плетневъ замолчалъ, задумался и вдругъ, какъ бы желая отогнать докучныя мысли, сказалъ:
— Г–жа Козлова, отвѣтьте мнѣ стихи, изъ Iоанны д’Аркъ.
Ахъ, почто за мечь воинственный
Я мой посохъ отдала!
И тобою духъ таинственный
Очарована была!
Сашенька К., олицетворенiе поэзiи, душа нашего отдѣленiя, встала и отвѣтила заданные стихи.
Плотневъ задумчиво стоялъ, смотрѣлъ и слушалъ; по окончанiи же повторилъ слѣдующее четверостишiе:
Съ неприступныхъ облаковъ
Призови Твоихъ духовъ,
Безмятежныхъ, не желающихъ,
Не скорбящихъ, не теряющихъ......
И потомъ, тяжело вздохнувъ, сказалъ: — это вы Шиллеровы ангелы, это ваше теперешнее состоянiе!
Нѣкоторыя были въ недоумѣнiи отъ словъ его, другiя разсердились, думая, что онъ насмѣхается! А самыя бойкiя закричали ему: — не смѣйтесь надъ нами г–нъ Плетневъ!
— Я не смѣюсь, дѣвицы, также задумчиво отвѣтилъ онъ; но послѣ того сталъ зачастую звать насъ Шиллеровыми ангелами.
Та же, которая такъ прекрасно отвѣчала и вся пропитана была Iоанной д'Аркъ, наша общая любимица, пережила многiя послѣдующiя состоянiя Iоанны и кончила, какъ Шекспиръ. Офелiя.
Года четыре послѣ нашего выпуска, на экзаменѣ Ек. института, государыня спросила нашу начальницу: — гдѣ то милое созданiе, которое отвѣчало у васъ эти же стихи Das BlЯmchen Wunderhold, но maman не вспомнила ее и ничего не могла сказать.
На этотъ вопросъ могли бы отвѣтить доктора больницы умалишенныхъ: — Вертеръ и Леманъ; — они говорили, что даже и въ этомъ печальномъ положенiи, симпатичнѣе и прелестнѣе этой дѣвушки трудно было бы найдти. Навѣстивъ мою бѣдную, дорогую подругу, которая хотя и была въ памяти, но совершенно безучастна, я узнала и передала ея желанье Плетневу, чтобы онъ посѣтилъ ее, а П. А. грустно отвѣтилъ мнѣ:
Прекрасное погибло въ пышномъ цвѣтѣ...
Таковъ удѣлъ прекраснаго на свѣтѣ!
Но не рѣшился повидаться съ больной; въ ту пору я упрекала его въ холодности, но годы научили меня смотрѣть на вещи глубже.
Каждое слово Плетнева, обращенное къ воспитанницамъ, было сердечно и разумнонаставительно, только бы умѣть понимать его, – тогда мы питали къ нему почти дочернiя чувства.
Начальница.
Луиза Ѳедоровна Вистенгхаузенъ.
Постараюсь описать нашу покойную начальницу такою, какою знала и видѣла ее изо дня въ день, цѣлыя пять лѣтъ; она была исполнительна, какъ олицетворенный долгъ, и всегда вѣрна своимъ правиламъ; къ тому, чинна, нѣсколько холодна, но привѣтлива; не терпѣла ни хвастовства, ни лжи, будучи сама правдива, требовала правды ото всѣхъ, начиная съ классной дамы генеральши и кончая горничной. Когда бывало кого о чемъ спрашивала, тому пристально глядѣла въ глаза, какъ бы вычитывая въ нихъ правду: и не было такой шалуньи, которая бы не смутилась отъ долгаго, внимательнаго взгляда, и не разсказала бы всего, о чемъ ее спрашивали.
Въ дѣятельности, ей не было ровни; она весь день на ногахъ, то тамъ, то тутъ, обойдетъ бывало весь институтъ, начиная съ подвальнаго жилья, гдѣ помѣщалась кухня, кладовыя, дѣвичьи, рабочiя, баня и прачечная; обойдетъ бель–этажъ, начиная съ лазарета и всѣхъ залъ: – голубую, желтую, рояльную, столовую и буфетъ, потомъ второе жилье, гдѣ помѣщалась половина спаленъ и комнаты, называвшiяся классами, въ которыхъ дѣти проводили день. Тамъ заходила она къ учителямъ по очередно, просиживала цѣлый урокъ, вслушиваясь въ преподаванiе и въ отвѣты; особенно напирала на грамматику, прося не спѣшить преподаванiемъ риторики и пiитики. Нашъ старый учитель ариѳметики, зная пристрастiе начальницы къ счету на умахъ, каждый разъ заставлялъ насъ упражняться вь этомъ первые 1/4 часа и, бывало проходя, maman всегда остановится, послушаетъ и одобрительно кивнетъ головой.
Изъ классовъ она поднималась въ третiй ярусъ, весь занятый спальнями, обходила ихъ изъ конца въ конецъ, заглядывая иногда въ комнаты любимыхъ классныхъ дамъ. Комнаты классныхъ дамъ были стѣна объ стѣну съ дѣтскими спальнями, и двери ихъ никогда не затворялись. Найдти начальницу гдѣ нибудь было не легкой задачей, ее искали въ подвалахъ, а она сидѣла въ лазаретѣ у постели больной, приходили въ лазаретъ, а она уже въ кухнѣ, пойдутъ по наслуху въ кухню, maman сидитъ въ классахъ и слушаетъ преподаванiе какого нибудь учителя.
Я видѣла ее ночью, передъ свѣтомъ, въ спальней, подлѣ моей постели, съ крошечнымъ зеленымъ ночникомъ въ рукахъ, видѣла въ просонкахъ, заспала все и на другой день стала разсказывать свой сонъ, а горничная, случившаяся при этомъ, сказала, что это быль не сонъ, а явь, что начальница нерѣдко обходитъ спальни ночью.
Мы не износили ни одного платья, ни одной вещи, ни даже пары башмаковъ, которые бы она сама не осмотрѣла и не заставила при себѣ помѣрить.
Какъ не подивиться терпѣнiю 60–лѣтней старушки, которой принесутъ бывало въ голубую залу низенькой столикъ и такой же стульчикъ, разложатъ по стѣнкѣ сотни полторы башмаковъ вверхъ подошвой съ надписанными номерами; дѣвицы приходятъ по отдѣленiямъ, тихо, чинно берутъ свои башмаки, надѣваютъ, по очереди подходятъ къ начальницѣ, которая, сидя за столикомъ съ грифелемъ и дощечкою въ рукахъ, осматриваетъ, спрашиваетъ каждую и если башмаки въ пору, то вычеркиваетъ тотъ номеръ, который удался. Дѣвицы приходятъ и уходятъ, а она съ невозмутимымъ терпѣнiемь сидитъ и выжидаетъ конца. Или, бывало, сидя у растворенныхъ дверей, зорко и внимательно смотритъ на проходящiя мимо нея пары, остановитъ то ту, то другую, перешпилетъ туго натянутую пелеринку, у сильно разгорѣвшагося личика пощупаетъ голову, выправитъ сутулую, подзоветъ понурую, взглянетъ въ заплаканые глаза и прикажетъ разсказать всю правду, о чемъ плакала. Дѣти были бы съ нею гораздо откровеннѣе, если бы не боялись дамъ, а двѣ, три, у насъ были такiя, которыя хорошо умѣли вымѣщать. Иногда ей покажется, что дѣвицы мало прыгаютъ и бѣгаютъ въ часы отдыха, она возьметъ у кого нибудь мячикъ и начнетъ бросать въ кучу дѣтей; кругъ играющихъ быстро возростетъ, а она, сдѣлавъ дѣло, передастъ мячикъ классной дамѣ.
Разъ, когда maman спросила мячикъ, а такого не нашлось, она приказала двумъ дѣвицамъ сходить къ ней, принести полные передники клубковъ съ бѣлью, сама закрѣпила ниточки и, разбросавъ клубки по разнымъ кучкамъ, оставила дѣтей забавляться, строго наказавъ при томъ, чтобы не шалили, бѣли не путали и, поигравъ, отнесли бы на мѣсто.
Начальница относилась съ уваженiемъ къ церковнымъ праздникамъ, постамъ, и часто приходила къ службѣ; мы сначала принимали ее за православную. Съ законоучителями нашими она обращалась съ уваженiемъ, съ прочими учителями вежливо, но холодно, исключая нашихъ старыхъ заслуженыхъ: Плетнева, Постникова, Ломана, Яковлева и Макушина; къ дамамъ была хороша, но участливѣе къ тѣмъ, которыхъ сама воспитала; съ дѣвицами, какъ и со своей меньшой дочерью и внучатами, была равно строга, — ее боялись и уважали. — Если что случалось въ институтѣ необыкновеннаго, то она не скрывала ничего, а ѣхала во дворецъ и докладывала о томъ государынѣ.
Жизнь ея была говорятъ очень печальна; она обѣднѣла тогда, когда стала подростать многочисленная семья; кажется, мужъ ея не могъ содержать семейства, по непривычкѣ–ли къ труду или по неумѣнью; въ наше время онъ былъ сѣдымъ старичкомъ и корпѣлъ надъ библейскимъ переводомъ; такая работа не могла кормить семью.
Императрица Елисавета Алексѣевна, узнавъ о положенiи ихъ, опредѣлила Л. Ѳ. классной дамой въ домъ Трудолюбiя, позволивъ поселиться тамъ всему семейству. Содержанiе было скудное, но вскорѣ открылась ваканцiя директриссы въ Патрiотическомъ институтѣ, и Государыня перевела туда свою любимицу. Говорятъ, старшiя дочери помогали класснымъ дамамъ заниматься съ дѣтьми, а меньшiя учились съ ними вмѣстѣ. Пяти–тысячное (т. е. ассигнацiями) жалованье улучшило внѣшнее положенiе, но къ старому горю прибывало новое: — потеря за потерей взрослыхъ, умныхъ, прекрасныхъ дочерей, потеря Императрицы Елисаветы, ангела хранителя семьи ея, — все это пригнело старушку.
Я слышала нѣчто о молодости ея отъ одного почтеннаго русскаго англичанина, знавшаго ее еще въ Финляндiи; это была женщина высоко-нравственная, вѣрующая, ласковая, радушная, полная жизни, рѣдкая мать, отличная хозяйка, прiятная собесѣдница, однимъ словомъ, закончилъ старичокъ, Л. Ѳ. есть первообразъ женщины.
Отъ него же я узнала, что maman была урожденная Бодиско, по крещенiи католичка, по воспитанiю — лютеранка.
При мнѣ въ пять лѣтъ у нея умерли чахоткой двѣ мододыя замужнiя дочери и единственный сынъ лицеистъ. — Мы никогда не слыхали ея смѣху, рѣдко видали улыбку; горевали всѣ сердечно и плакали, когда ее постигало несчастiе, но обожать, въ смыслѣ институтскаго обожанiя, — не обожали ее.
Вотъ какою мы знали нашу maman Вистенгхаузенъ.
Въ «Русской Старинѣ» помѣщенъ странный анекдотъ, который вовсе не сходится съ нравомъ покойницы. «Когда вспыхнуло возмущенiе 14 декабря 1825 года, мнѣ было 15 лѣтъ; воспитывалась я тогда въ С.–Петербургскомъ Патрiотическомъ институтѣ.
«При доходившемъ до насъ громѣ орудiй, мы, институтки, страшно перепугались. Пальба продолжалась, а между тѣмъ, начальница института г–жа Вистенгхаузенъ стала говорить намъ: — это Господь Богъ наказываетъ васъ, дѣвицы, за грѣхи ваши; самый тяжкiй и самый важный грѣхъ вашъ тотъ, что вы рѣдко говорите по французски, точно кухарки болтаете все по русски!
«Въ страшномъ перепугѣ, мы вполнѣ сознали весь ужасъ нашего грѣхопаденiя, и на колѣняхъ, предъ иконами, съ горькими слезами раскаянiя, тогда же поклялись начальницѣ института вовсе не употреблять русскаго языка.
«Наши заклятiя были какъ бы услышаны: пальба внезапно стихла, мы всѣ успокоились, — и долго послѣ того въ спальняхъ и залахъ Патрiотическаго института не слышалось русскаго языка.»
Кто изъ знавшихъ Л. Ѳ. не подивится этому разсказу, особенно же припомня страшныя событiя, которыя розъигрывались почти въ глазахъ института, стоящаго на набережной, не далеко отъ Исакiевскаго моста, на которомъ толпились возмутившiяся войска; конецъ былъ еще неизвѣстенъ, все пришло въ смятенiе, народъ волновался, Петербургу было не до глупыхъ шутокъ, а и того менѣе начальницѣ института, преданной всѣмъ сердцемъ почившему Государю и царственной вдовѣ его; тѣмъ болѣе, что вѣсть о кончинѣ царя и о безнадежности царицы, только нѣсколькими днями предшествовала тому страшному происшествiю, которое, къ сожалѣнiю, такъ легко разсказано воспитанницею нашего Патрiотическаго института.
Классныя дамы болѣе влiяли на дѣтей частно, своею личностiю; влiяли и сообща, поддерживая собою институтскiй строй.
Большая часть ихъ воспитывалась у насъ же, онѣ жили дружно; если же у которыхъ выходили столкновенiя, и онѣ не очень ладили межь собою, то все таки относились другъ къ другу съ уваженiемъ и вежливостiю, остерегаясь, чтобы дѣти не подмѣтили недостатковъ и не подняли ихъ на зубокъ; разумѣется, мы осмѣивали только тѣхъ, которыхъ не любили.
Образцевою дамою изъ Патрiотокъ была, изъ стороннихъ, А. П., почтенная, добросовѣстная и очень разсудительная старушка, къ которой, по житейской опытности ея, приходили классныя дамы за совѣтами. Еще изъ стороннихъ видѣлялась справедливая, очень умная и образованная M–elle Л., воспитанница Петербургскаго Екатериненскаго института. — Здѣсь я называю только особенно любимыхъ дамъ, но были и другiя, достойныя уваженiя, были также и несносныя придиры, которыхъ дѣти терпѣть не могли.
(Окончанiе въ слѣд. №).
ЗАПИСКИ ИНСТИТУТКИ.
(Окончанiе).
Мысловскiй.
Нашъ старшiй законоучитель былъ П. Н. Мысловскiй, главный протоiерей Казанскаго собора, любимецъ и баловень тогдашней знати; говорятъ, онъ особенно выдѣлился и получилъ значенiе 14–го декабря 1825 года.
Ему данъ былъ доступъ къ заключеннымъ въ крѣпости, куда являлся онъ ангеломъ утѣшителемъ, принося вѣсти отъ семей, и доставляя ихъ обратно.
Наружность его была осаниста и величава, вся грудь въ крестахъ; одѣвался онъ великолѣпно.
Будучи еще въ маленькомъ классѣ, мы съ подобострастiемъ смотрѣли на него и ждали законнаго срока заобожать, ждали также и его знаменитой исповѣди, объ которой шла молва не только у насъ, но и въ первыхъ Петербургскихъ слояхъ, что нѣтъ человѣка, который не тронулся бы его увѣщанiями и не залился бы слезами.
Въ маленькомъ классѣ мы исповѣдывались не затѣйливо, безо всякой церковной обстановки, а просто, въ желтой залѣ, да еще по нѣскольку дѣвочекъ заразъ.
Недальнiй, но очень тихiй и добрый батюшка П........ всегда сводилъ исповѣдь на постъ и оканчивалъ вопросами: — По скольку у васъ блюдъ за столомъ и какое кушанье больше любите?
Онъ однакожъ добросовѣстно исполнялъ свое дѣло, и хорошо, научно подготовилъ насъ къ большому классу. Вотъ настало страшное и радостное время: большихъ выпустили, а насъ перевели на ихъ мѣсто въ комнаты большаго класса.
Почетъ перваго урока и при поступленiи въ большой классъ искони предоставлялся законоучителю.
Батюшка Мысловскiй вошелъ въ сопровожденiи начальницы, важно и осанисто благословилъ насъ, прочиталъ начальную молитву и, слегка проэкзаменовавъ, объявилъ, что теперь будемъ учить толкованiе литургiи и церковной исторiи; онъ краснорѣчиво выразилъ свои надежды на будущiе успѣхи наши, а мы напрягали всѣ силы свои для пущаго обожанiя, провожая его криками: ангелъ! ангелъ!
— Да, дѣти! задумчиво сказала наша классная дама: — батюшка Мысловсюй хорошъ, но все не то, что былъ нашъ покойный батюшка Черетковъ!
— Отчего не такой? Какой же былъ батюшка Черетковъ?
— Тотъ былъ очень добръ и очень правдивъ! — И вашъ хорошъ, прибавила она въ наше успокоенiе.
— Да, нашъ батюшка Мысловскiй очень хорошiй, — настоящiй ангелъ! и какъ ходитъ, и какъ благословляетъ! онъ просто чудо!
Насъ поражала и его осанка и важность, и великолѣпная подкладка широкихъ рукавовъ, и его кресты золотые, и чугунный, и аметистовый съ бриллiантами, пожалованный за послѣднiй выпускъ Патрiотическаго института.
— Mesdames, что то дадутъ ему за насъ? спрашивали мы другъ друга.
Услыхавъ однажды наши толки, батюшка сказалъ: — награды за дѣтей моихъ я ношу здѣсь! и онъ указалъ на грудь свою. Дѣвочки не поняли, говорилъ ли онъ о наградѣ внутренней или внешней. Мы учились очень старательно и успѣшно, и къ выпуску знали все, чего желалъ нашъ законоучитель; но кажется, онъ упустилъ изъ вида религiозно–нравственное развитiе, — а какъ легко ему было влiять! Немногiя библейскiя выраженiя, которыя онъ растолковалъ, сдѣлались правиломъ институтской жизни.
«Да не зайдетъ солнце во враждѣ вашей», было могучимъ оружiемъ въ рукахъ подруги, желающей помириться.
Чтенiе Евангелiя мы слышали только въ церкви, и далеко не приписывали бы Ему высокаго значенiя, если бы не было у насъ нѣсколько сторонняго вмѣшательства; но объ немъ поговоримъ въ другое время.
Насталъ великiй постъ, пришло и время говѣнья; церковный унтеръ Сидоръ принесъ нѣсколько охапокъ книгъ; тамъ были: псалтыри, служебники, быть можетъ Евангелiе и четыре огромныя Четьи–минеи; разумѣется, мы бросились на послѣднiя, которыя по самому объему своему обратили на себя болѣе вниманiя, и съ жадностiю стали ихъ читать.
Наша классная дама хотѣла ихъ отобрать, но мы противились, крича: — это далъ батюшка Мысловскiй!
Надо сказать, что у насъ все начальство трусило Мысловскаго.
Мелентьева пошла къ Сидору, переспросила его, потомъ пошла къ начальницѣ, оттуда отправилась къ нашей доброй, набожной лазаретной дамѣ К. Ив. Рыбаковой, и въ тройственномъ ихъ союзѣ положено было не отнимать у насъ Четьи–минеи, такъ какъ она дана была законоучителемъ, но позволить читать житiя святыхъ только по выбору.
У насъ поднялся страшный ропотъ; классная дама, хмурясь и краснѣя, объявила, что дастъ намъ читать избранныя К. Ив. житiя, и что мы должны обѣщать ей другаго не читать; она вѣрила нашему честному столу и могла положиться на него.
Опять поднялся шумъ, нѣкоторыя стращали батюшкой, классъ волновался, но M-elle Мелентьева была тверда, какь скала, и настояла на своемъ.
Мы жадно накинулись на указанныя намъ житiя; дѣтское воображенiе не дремало, а сильно работало. Намъ снились мученики и мученицы; нѣкоторыя даже на яву увидали сiянiе на головѣ монаха, отправлявшаго вечернюю службу.
Такь съ недѣлю мы прожили въ совершенно отвлеченномъ мiрѣ, и закончили дни тѣ знаменитой исповѣдью.
Едва дыша, входили мы по-одиночкѣ въ тускло освѣщенную церковь, въ слезахъ падали передъ аналоемъ, рыдая слушали звучные возгласы: какъ небо отверзается и ангелы, ликуя, собираютъ слезы и на крыльяхъ возносятъ ихъ къ престолу Господа.
По отпущенiи грѣховъ, мы восторженно выходили къ подругамъ, съ сознанiемъ своего достоинства.
Къ сожалѣнiю, намъ недоставало прикладнаго, обиходнаго и житейскаго направленiя, покаянiе и сокрушенiе это было какое то отвлеченное, безъ всякаго сознанiя долга, обязанностей, прямой жизненной цѣли. Горячее чувство безсознательно расплылось въ какомъ то туманѣ: никто не понималъ, къ чему должно стремиться; поученiя и самая исповѣдь наша возносила насъ слишкомъ высоко подъ небеса, даже вовсе унося отъ земли; церковь и вѣра стали одиноко сами по себѣ, а жизнь и бытъ нашъ самъ по себѣ, какъ вещи взаимно несоизмѣримыя.
По недостатку времени, батюшка служилъ у насъ рѣдко, но когда назначалъ какое нибудь воскресенье, то дѣти всю недѣлю готовили церковное пѣнiе: для него пѣлись концерты, подмѣчались его любимые напѣвы, и не смотря на трудность выполненiя, достигали его одобрѣнiя. Ему вышивались складчиной къ праздникамъ ковры, скамейки, подушки и прочiя вещи; дѣти сносили рублями и двугривенными, кто по скольку могъ, неимущiя же жертвовали каждой свободной минутой для работы; — и какъ счастливы были всѣ, когда батюшка привѣтливо благодарилъ насъ.
Прошли мѣсяцы и годы, насталъ нашъ выпускъ. Батюшка сказалъ, въ присутствiи Царицы, короткую, но великолѣпную проповѣдъ, въ которой сравнивалъ насъ съ любимымъ виноградникомъ Господнимъ, и въ концѣ, благодарилъ Государыню за насъ и велѣлъ намъ пасть передъ Нею на колѣни; въ порывѣ истинной любви и благодарности, мы въ слезахъ упали предъ Царицей, и Она, сама заплакала; послѣ этого, мы еще сильнѣе стали обожать батюшку за то, что онъ такъ хорошо высказалъ то, что было у насъ на сердцѣ. Это чувство къ нему мы и вынесли за порогъ института, но съ нимъ же вмѣстѣ перешагнула тѣнъ двухъ случаевъ: перваго, — нѣсколькихъ словъ съ движенiемъ руки, втораго, — одного только взгляда, который неизгладимо врѣзался въ моей памяти. Оба случая шли въ разрѣзъ съ должнымъ къ нему уваженiемъ.
Въ первомъ случаѣ, онъ несправедливо отнесся о начальницѣ, что болезненно и тяжело отозвалось въ насъ; чувство справеливости возмутилось и стало за необожаемую maman, противъ обожаемаго батюшки.
Прiѣхавъ, лѣтъ черезъ пять послѣ выпуска, въ Петербургъ, я замѣтила, что въ товаркахъ моихъ обожанiе къ законоучителю испарилось, а уваженiе къ начальницѣ возросло.
_______
Катерина Ивановна Рыбакова.
Всѣмъ лазаретомъ заправляла старушка, лазаретная дама, лѣтъ подъ шестьдесятъ, маленькая, толстенькая какъ кубъ, живая и скорая, на сколько ей позволяла толщина ея и утиная походка въ перевалку.
Катерина Ивановна Рыбакова, (пишу настоящее имя старушки, потому что оно дѣлало честь не только одному институту, но всѣмъ женщинамъ вообще), по самой природѣ своей была истинной сестрой милосердiя. Она врачевала внѣшнiя и внутреннiя болѣзни: у нея взрослыя искали душевнаго утѣшенiя и толкованiя вопросовъ совѣсти, мы же, дѣти, слушали ее, какъ ту великую, почти единственную ея книгу, которую она не разгибала иначе, какъ осѣнясь крестомъ.
Обращенiе ея было доброжелательно, но нѣсколько грубовато, наружность же крайне забавная: малорослая, толстая, въ ситцевомъ капотѣ, подпоясаная ситцевымъ кушакомъ, безъ платка, въ коленкоровомъ чепцѣ съ широкими, болтающимися оборками, съ засучеными рукавами, переваливаясь съ ноги на ногу, она возбуждала вначалѣ безпрестанный смѣхъ, — но къ ней скоро привыкали; желтовато блѣдное лицо, гладко лежащiе сѣдые волосы и ясный, добрый взглядъ стушевывали остальное.
Катерина Ивановна, кромѣ начальницы, всѣмъ говорила ты, и будучи сама крайне изполнительна, требовала того же и отъ другихъ.
Чаще всѣхъ доставалось отъ нея нашему эконому; иногда посылала она ему со старой, заслуженой горничной Ѳеклушей такiе привѣты, что онъ самъ являлся къ ней на другой день послѣ обѣда, и спрашивалъ, хорошъ ли сегодняшнiй столъ?
— Я отъ тебя, отецъ мой, лишняго не требую, но и своего не упущу, обыкновенно отвѣчала старушка.
Конечно, никому и въ голову не приходило считать лишнимъ три порцiи обѣда, которыя съ поконъ вѣка отпускались на ея долю; у нея былъ диковинный аппетитъ: ей отпускались почти двѣ порцiи дамскихъ, одна порцiя больныхъ и одна слабыхъ.

Бывало, мы съ удивленiемъ смотримъ, какъ она опоражниваетъ одинъ за другимъ три судочка горячаго, три втораго и три третьяго блюда, и все это съ помощью цѣлой восмикопѣечной бѣлой булки и десятикопѣечнаго кислосладкаго хлѣба, съ которыхъ срезывала корочки и отдавала выздоравливающимъ.
Она особенно стояла за здоровую и питательную ѣду, и всегда находила, что дѣти, выздоравливая, нуждаются въ большомъ количествѣ пищи; тогда докладывала начальницѣ, которая, пожимая плечами, приказывала увеличить и безъ того довольно хорошiя порцiи, но если и этого, по соображенiю Катерины Ивановны, было недостаточно, тогда являлась изъ булочной большая корзина съ хлѣбами, съ масляными, солеными булочками, съ рогульками, кренделями и прочими съѣстными вещами. — Корзина ставилась въ собственную комнату К: Ив:, приглашались выздоравливающiя къ ней на вторичный чай, и хлѣбъ изчезалъ довольно быстро; Катерина Ивановна весело покашивалась на опустѣвшую корзинку, и спрашивала: — сыты ли дѣти?
— Сыты, сыты! кричали наѣвшiяся до нельзя дѣвочки, тогда она вставала изъ за стола, и набожно крестилась на образа.
Дѣти всегда съ уваженiемъ смотрѣли на это.
Надо прибавить, что за такiя угощенiя, она расплачивалась своими трудовыми деньгами, что мы случайно узнали отъ горничной Ѳеклы.
За то, и мы любили и тѣшили старушку, какъ умѣли: каждый вечеръ играли въ ея любимую игру — короли, даже подтасовывали ей карты; она разомъ брала девять взятокъ, и въ радости своей, что такъ скоро попала въ короли, не замѣчала нашей плутни.
Какъ памятна мнѣ ея свѣтлая, большая комната, на окнахъ лимонныя деревья, на полу въ кадкѣ ветвистая смоква, замѣнявшая оконную занавѣску, въ углу огромный старинный кiотъ съ образами, съ полочками внизу для просфоръ, ладону, масла и священныхъ книгъ, передъ образами неугасимая, синяя, хрустальная лампадка.
Помню мерцанье синяго огонька, и передъ нимъ зачастую, ничкомъ на полу, старушку, въ бѣлой юбкѣ и ночной кофтѣ; она казалась вся погружена въ молитву, но чуть заслышится въ сосѣдней комнатѣ легкiй стонъ или шелестъ, она, барахтаясь, поднимается съ полу, и спѣшно, въ перевалку, обходитъ постели больныхъ.
Можно было подумать, что она по ночамъ вовсе не спитъ, если бы, по временамъ, изъ комнаты ея не раздавался страшный храпъ.
— К: Ив: грѣхъ то, или грѣхъ это? спрашивали ее дѣти, и старушка, заслыша такой вопросъ, садилась, брала спрашивавшую за руку, и мѣрно, отчетливо, евангельскимь словомъ отвѣчала ей.
— К: Ив: бываютъ чудеса? К: Ив: знаете ли, что Машенька видѣла сiянiе надъ отцомь Агапiемъ?
На подобныя видѣнiя, старушка всегда отвѣчала разумно, мѣтко, но не отбивала охоты впредь обращаться къ себѣ. — Со служащими, она была взыскательна, даже иногда и доктору Вальтеру выговаривала, если онъ замѣдлялъ прiйдти къ трудной больной; горничныя трусили ее, потому что она не спускала имъ недозору. Однажды, привели дѣвочку въ сильномь жару; К: Ив: приказала приготовить теплую ножную ванну, а сама занялась другими больными.
Любимица ея, горничная, гадчинская Ѳеклуша, посвоевольничала, не сказавшись никому, ни К: Ив:, ни помощницѣ ея У: Ѳ: принесла кадочку и сунула въ горячую воду ноги ребенка; — та вскрикнула. Помню, какъ ощетинившейся насѣдкой, К: Ив: бросилась туда, выхватила ноги больной, затѣмъ раздалось нѣсколько звонкихъ пощечинъ горничной, потомь старушка прилегла къ дѣвочкѣ, моей сосѣдкѣ, и стала укачивать ее, какъ маленькаго ребенка. Видя однако, что та не переставала плакать, К: Ив: стала расказывать ей жизнь ея ангела хранителя и все терпѣнiя мучениковъ, прибавивъ къ тому: — а мы то съ тобой ни отъ гнѣва, ни отъ боли удержаться не можемъ!
Не смотря на строгость К: Ив:, горничная громко плакала, узнавъ, что старушка, по немочи своей, оставляетъ институтъ; у нея развилась сильная водяная, отъ которой она, мѣсяца черезъ два, скончалась въ домѣ деверя своего контръ адмирала Рыбакова.
Передъ смертiю, ей захотѣлось посѣтить институтъ, и мы однажды, къ великой радости своей, увидали ее въ саду въ маленькой бесѣдочкѣ съ maman. Старушка была сверхъ обычая очень нарядна: въ бѣломъ капотѣ и сиреновомъ легкомъ платкѣ.
— К: Ив: у насъ! К: Ив: прiѣхала! разнеслось по саду, и всѣ дѣти и классныя дамы побѣжали къ маленькой бесѣдкѣ, гдѣ начальница обычно пила послѣобѣденный кофе и чай.
— Здравствуйте, здравствуйте, добрая К: Ив:! кричали ей со всѣхъ сторонъ.
Старушка привѣтливо кланялась, смѣялась, а на глазахъ ея стояли слезы. Мы замѣтили въ ней на этотъ разъ какое–то необыкновенное спокойствiе; говорятъ, она знала и помянула даже, что ей остается жить не мѣсяцы, а дни.
Недѣли черезъ двѣ, въ институтѣ пошла по рукамъ печальная карточка съ черными коймами, извѣщавшая о кончинѣ ея.
________
Н: В: Гоголь.
Мы очень любили всеобщую исторiю, и учитель нашъ, покойный Близнецовъ, умѣлъ не только поддержать любовь эту, но усилилъ ее своими живописными разсказами. Мы всегда, какъ праздника, ожидали его класса; у него все оживало и становилось живыми картинами: Троянская война разсказывалась также просто и поэтично, какъ у Гомера, Мараѳонская битва, смерть Сократа, рѣчи Демосѳена волновали насъ такъ, какъ бы все это воочью совершалось.
Такъ прошли мы съ Близнецовымъ почти всю древнюю исторiю, зная хронологическiя таблицы не хуже таблички умноженiя. Вдругъ, Близнецовъ заболѣлъ; долго ждали его, но онъ не являлся, потомъ разнесся слухъ, что онъ умеръ. Мы его сердечно оплакали, какъ добраго, умнаго и занимательнаго учителя.
Однажды, въ свободный часъ, вошелъ къ намъ улыбающiйся Плетневъ и, пристально, шутливо поглядывая, представилъ намъ блѣднаго, бѣлокураго молодаго чѣловека, съ неизмѣримымъ хохломъ, съ большимъ острымъ носомъ, съ быстрыми карими глазами и съ порывистыми, торопливыми движенiями.
— Вотъ вамъ новый учитель исторiи, Н: В: Гоголь, прошу учиться у него также хорошо, какъ у покойнаго Близноцова; — и намъ обоимъ ничего болѣе не останется желать, сказалъ Плетневъ, потомъ сталъ насъ экзаменовать. —
Происшествiя и годы лились у насъ безостановочно; кажется Гоголь смутился нашими хронологическими знанiями, и думая, что мы все заучили въ долбяжку, вдругъ предложилъ вопросъ: — Кто жилъ у Евреевъ въ такомъ то году? Ему ответили вѣрно, и, не переводя духу, назвали всѣхъ современниковъ по народамъ. —
Гоголь замолчалъ, и болѣе не предлагалъ вопросовъ, а сталъ порывисто грызть кончикъ носоваго платка. Впослѣдствiи мы догадались, что это былъ признакъ нетерпѣнiя и неудовольствiя.
Плетневъ одинъ продолжалъ спрашивать и, поконча у насъ, прошелъ своимъ медленнымъ шагомъ, вытягивая ногу за ногой, въ сосѣднее отдѣленiе; слѣдомъ за нимъ, неровно и вертляво пробѣжалъ Гоголь, помахивая бѣлымъ носовымъ платкомъ.
Вскорѣ мы замѣтили, что ученiе исторiи у насъ совершенно измѣнилось: послѣдовательные краснорѣчивые разсказы, подкрепляемые годами, смѣнились отрывочными; о хронологическихъ таблицахъ помину не было, появилось нѣчто въ родѣ исторической критики; философiя взяла перевѣсъ надъ простымъ знанiемъ событiй, — везде отъискивались причины и будущiя послѣдствiя ихъ. — Насколько основательны были умозаключенiя двадцати–трехъ лѣтняго философа? не знаю; но объ познанiяхъ нашихъ скажу, что онѣ значительно понизились, впрочемъ, едва ли и самъ Гоголь такъ ли силенъ въ исторiи, какъ бы слѣдовало адъюнктъ–профессору Петербургскаго университета.
Преподаванiе его было не ровное, отрывчатое; однихъ событiй онъ едва касался, о другихъ же слишкомъ распространялся; главной заботой его была наглядность, живость представленiя. Однажды, пробѣгая общимъ обзоромъ исторiю Францiи, Гоголь схватилъ мѣлъ и, продолжая разсказывать, въ то же время чертилъ на черной доскѣ какiя то фигуры въ родѣ горъ, площадокъ и обрывовъ; на каждомъ подъеме или спуске, писалъ имя Государя, возвысившаго или уронившаго Францiю; насъ особенно удивила высокая скала, на подъемѣ, на верхушкѣ и на подошвѣ которой стояло одно и то же имя: Людовика XIV–го.
Мы ахнули, а Гоголь весело засмѣялся; — онъ достигъ своей цѣли, — увлекъ насъ.
Чтобъ яснѣе и ближе познакоимить насъ съ историческимъ временемъ, онъ приносилъ множество дорогихъ картинъ въ краскахъ, изображающихъ одежду, утварь, оружiе и памятники древнего мiра; картины среднихъ вѣковъ: готическiе замки, храмы, разодѣтыхъ дамъ и рыцарей, потомъ, галлерею королей французскихъ, картины времени Лудовика XIV.
Иногда, увлекаясь своимъ поэтическимъ воображенiемъ, онъ вдругъ изображалъ передъ нами причудливыя калейдоскопическiя картины, быстро перенося слушательницъ изъ мѣста въ мѣсто: то указывалъ на прекрасную Грецiю, всю въ садахъ и павильонныхъ рощахъ, изъ за которыхъ бѣлѣются мраморныя колонны и портики; то на жителей ея, достойныхъ резца и кисти Фидiа и Праксителя; то вдругъ обращалъ вниманiе наше на древнiй Египетъ, покрытый пирамидами, гдѣ, между стройными пальмами, покоятся гранитные сфинксы и тускло глядятъ каменными очами на обелиски со священными iероглифами.
Одна картина смѣняла другую; едва дыша, слѣдили мы за ними и не замѣчали того, что ораторъ, въ пылу разсказа, дралъ перо, комкалъ и рвалъ тетрадь, или опрокидывалъ чернилицу.
Впослѣдствiи, историческiя статьи его, помѣщенныя въ арабескахъ, воскресили въ памяти моей увлекательныя лекцiи Гоголя, мнѣ точно снова слышалась его торопливая рѣчь, неправильный выговоръ, и снова становилась передо мною блѣдная, вертлявая фигура съ огромнымъ свѣтлорусымъ хохломъ, съ искристыми карьими глазами и саркастически подергиваемымъ ртомъ.
Расказы Гоголя были сущiя импровизацiи даровитаго поэта, но только тогда, когда поэтъ былъ въ хорошемь расположенiи; если же приходилъ не въ духѣ, то зѣвалъ, говорилъ вяло, не поднимая глазъ, грызъ перо или кончикъ носоваго платка, спрашивалъ слабыхъ, насмѣхался, не досиживая своихъ часовъ, бросалъ урокъ, и уходилъ; иногда, недѣлями не являлся, и ему это спускали, ради Плетнева.
Начальница укоризненно говаривала инспектору:
— Мнѣ кажется, вы балуете Гоголя; носитесь съ нимъ, какъ съ сырымъ яичкомъ!
— Погодите, Луиза Ѳедоровна, дайте срокъ, онъ выровняется, изъ него выйдетъ отличный учитель!
Но Плетневъ ошибался. Гоголь не выровнялся; соскучался и бросилъ профессорство; возможно ли было ему, кипучему, генiальному человѣку, усвоить скромную труженическую жизнь учителя?
Гоголь былъ не только своенравенъ, но и лѣнивъ; онъ никогда не приносилъ своихъ записокъ, а заставлялъ лучшихъ ученицъ составлять ихъ со словъ своихъ, вписывая къ тому еще не помянутые года; по этимъ то дѣтскимъ запискамъ мы учили исторiю.
Конечно, нѣкоторымъ изъ насъ и это принесло пользу, навострило вниманiе, заставило вдумываться и послѣдовательно разсказывать слышаное.
Гоголь былъ то довѣрчивъ, то скрытенъ и подозрителенъ; но не смотря на это, его любили за рѣдкое искусство говорить, и за несравненные, только что вышедшiе тогда, Вечера на хуторѣ.
Общимъ числомъ его любили, а говоря институтскимъ слогомъ, — обожали, но считали его стороннимъ. Дѣвочки чутьемъ слышатъ, кто привязывается къ институту и, такъ сказать, входитъ въ составъ его, или кто остается стороннимъ, чуждымъ.
Хотя Гоголь и училъ въ Патрiотическомъ институтѣ около пяти лѣтъ, но онъ оставилъ по себѣ память какого–то блестящаго метеора, освѣтившаго небывалымъ, причудливымъ свѣтомъ, тихо, спокойно трудящееся заведенiе.
КОНЕЦЪ.
*) Изъ рукописей покойнаго В. И. Даля, доставленныхъ по его распоряженiю въ редакцiю.
??

??

??

??