Новыя картины изъ быта русскихъ дѣтей. 1875.
ГОРЕМЫКИНЪ КРАСНЫЙ ДЕНЬ.
___

Въ раннемъ разсвѣтѣ, какъ въ сумеркахъ, стоитъ на горѣ небольшое село Пречистенское; крестьянскiя избы скучились вокругъ старинной церкви и тѣснятся около нея, какъ лѣзутъ и тѣснятся молодые цыплята къ матери, насѣдкѣ. Вѣковая церковь стоитъ вѣрнымъ, неусыпнымъ стражемъ посреди дѣтей своихъ, и неумолчно призываетъ ихъ къ молитвѣ, къ посту, покаянiю и къ радостному соединенiю съ Богомъ. Набожные прихожане, въ простотѣ сердецъ своихъ, спѣшатъ туда со своими ежедневными заботами, кто съ радостью, кто съ горемъ.
Не одно поколѣнiе начало и закончило земную жизнь свою подъ ея благословенiемъ, за то, никто не пройдетъ мимо, не снявъ шапки и не помолясь ей. На селѣ изрѣдка кое гдѣ начинается постукиванье дверями; чрезъ низенькiй плетень перелѣзла и спрыгнула на землю десятилѣтняя дѣвочка, бѣленькая, худенькая, въ рубашкѣ, застегнутой подъ горломъ, и опоясаная шерстянымъ пояскомъ; въ эти годы, у крестьянъ не считается зазорнымъ бѣгать безъ сарафана, но зазорно и непозволительно ходить распояской, — почему ребятишекъ и дразнятъ: Афанасьи безпоясны!
Агаша постояла, поглядѣла на большую дорогу, которая, дальнимъ объѣздомъ, спускалась подъ гору къ мосту, взглянула туда еще разъ, и рѣзвой бѣлкой пустилась по краю откоса, по едва протореной тропинкѣ. Сбѣжавъ до половины, она присѣла, чтобы остановиться; рѣка, какъ расплавленное и остывшее серебро, стояла неколышась, кое–гдѣ поднимался еще бѣлый паръ и тянулся, залегая между прибрежныхъ кустовъ; но не этотъ столь знакомый видъ заставилъ ребенка остановиться: она заслышала у берега плескъ воды. — Боязно! думаетъ Агаша; — не сомъ ли это плещется? Да что мнѣ сомъ, пожалуй себѣ хоть бы и сомъ, меня онъ ужь не проглотитъ, я большая! и дѣвочка опять пустилась съ горы; пробѣжавъ немного, снова остановилась: — Не русалка ли это? думаетъ она, — ой боязно! и повернувшись назадъ, почти ползкомъ, хватаясь за траву, стала взбираться въ гору.
Чувство холода и страха охватило ее съ головы до ногъ; напрасно въ умѣ мелькаетъ воспоминанiе о томъ, что недавно батюшка священникъ говорилъ, что нѣтъ на свѣтѣ ни русалокъ, ни домовыхъ, ни лѣшихъ, ни оборотней, что все это сказки, негодныя даже для посидѣлокъ, но простой народъ и дѣти вообще вѣрятъ всему безъ разбору. — Нѣтъ, это русалка, пра русалка! у–у какая страшная! тихонько, съ плачемъ, про себя шепчетъ дѣвочка. Громко ревѣтъ она боится; ну, какъ увидитъ ее русалка да уволочетъ къ себѣ! А между тѣмъ, невольно поворачивая голову и дрожа, смотритъ туда, гдѣ плещется вода. Рѣка вся очистилась, туманъ бѣлѣется только межъ кустовъ, да тамъ, далеко за мостомъ; а вода все плещется. — Но кто это у мостковъ? думаетъ Агаша, — пожалуй — это дѣвки бѣлье полощутъ? Съ этими мыслями, дѣвочка сползла нѣсколько шаговъ внизъ, и вдругъ, бѣгомъ побѣжала къ рѣкѣ, — она узнала старуху Арину, которая изъ–за хлѣба жила на селѣ, то тутъ, то тамъ. Въ одну минуту, Агаша была въ рѣкѣ и плыла, плещась руками и ногами и отдувая ртомъ воду. Трудолюбивая старуха уже встала, какъ чуть забрезжило, взяла рѣшето съ хозяйской мелкой рыбой и пошла на рѣку ее чистить.
— Здорово, бабушка! сказала Агаша, становясь на ноги передъ мостками; старуха молча кивнула головой. — Ты это, бабушка, что дѣлаешь?
— Вишь, сѣно сгребаю, коротко отвѣчала нищая.
— Нѣтъ, смѣясь сказала дѣвочка, — ты рыбу чистишь!
— А коли видишь, на что спрашиваешь? съ усмѣшкой сказала старуха, отмахиваясь обѣими руками отъ десятка чаекъ, которыя съ жалобнымъ крикомъ летали по рѣкѣ и кружились надъ мостками.
— Бабушка, а бабушка, чайка–то у тебя изъ рѣшетка ухватила рыбу, — вишь понесла! говорила дѣвочка, закидывая голову и слѣдя за птицей, которая, шибко замахавъ крыльями, неслась къ зарѣчью, тогда какъ голодныя товарки ея спускались все ниже и, чуть шевеля крыльями, носились надъ головой старухи.
— Что это за наказанье! ворчала старуха, отмахиваясь ножомъ, — словно собаки прожорливыя!
— Здравствуй, баушка! Здравствуй, Агаша, заговорили двѣ подошедшiя дѣвочки.
— Вы отколя? спросила Агаша.
— Съ разрѣчья, за водой ходили, мама больна, такъ баушка Лукерья велѣла сходить на разрѣчье, да до солнышка водицы зачерпнуть.
— Чай боязно–то, матка? сказала Агаша, прижимая къ груди худенькiя ручонки.
— Коли чай не боязно! отвѣтила черноглазая бойкая Поля, — вотъ мы съ Параней вмѣстѣ ходили, что страху–то насмотрѣлись! Туда–то шли все ничего, а какъ оттуда пошли, словно кто за тобой бѣжитъ, да сзади хватаетъ! а въ перелѣсокъ вошли, таково темно стало, да вѣтеръ–то съ листьями да съ пылью такъ въ глаза и дуетъ, а деревья вѣтками такъ–те и хлещутъ, такъ и хлещутъ! на распѣвъ говорила Поля.
— Таково боязно, таково–то боязно! прибавила Параня, — мы почитай половину ведерка расплескали, — все бѣгомъ бѣжали!
— Ни въ жизнь не пойду, ни на перекрестокъ, ни на разрѣчье! говорила Агаша, дрожа всѣмъ тѣломъ.
— А ты лучше изъ воды–то выходи, вишь какъ продрогла! сказала старуха, и прибавила: — нешто не одинъ Богъ тебя бережетъ, что на перекресткѣ, что у матери на печкѣ? — Ой вы дѣвки, дѣвки! чѣмъ глупости–то слушать, помолились–бы передъ растворенными царскими дверями, анъ матери–то можетъ и полегчало–бы, говорила бабушка Арина, поднимаясь съ рѣшетомъ и очищенной рыбой. Впечатлительная Агаша, услыхавъ о молитвѣ, тотчасъ взглянула на церковь и вдругъ закричала: — Глядите, глядите, какъ кресты–то засвѣтились, словно звѣзды загорѣлись!
Всѣ оборотились къ горѣ, и смотрѣли, какъ на свѣтло–голубомъ небѣ загорались кресты и золоченыя маковицы церкви, супротивъ алой зореньки.
— Баушка, а баушка, съ чего это кресты тѣ завсегда прежде загораются? еще солнышка не видать, а ужь они такъ жаромъ и горятъ! — спрашивала Агаша.
— Чему свѣтить и горѣть какъ не имъ! какъ–бы про себя пробормотала старуха, оканчивая молитву, и спѣшной походкой отправляясь въ село. Двѣ дѣвочки, также перекрестясь, подняли ведро свое, и пошли за ней. Агаша посмотрѣла еще разъ на сiяющiе кресты, завернулась на востокъ и стала вглядываться въ алыя полосы зари.
— Агаша! послышалось сверху горы.
— А! отвѣчала дѣвочка, не сводя глазъ съ той точки, гдѣ сильнѣе рдѣлась заря.
— Чего ты тутъ зѣваешь? ужь братъ почитай совсѣмъ снарядился на базаръ, — и возъ вывезъ, — смотри, безъ тебя уѣдетъ!
— Я сейчасъ, мама, вотъ сейчасъ влѣзу! отозвалась дѣвочка, карабкаясь въ гору на четверенькахъ; а добравшись до верху, вскочила на ноги и невольно обернулась на востокъ; солнце до половины вышло изъ–подъ земли, рѣка мѣстами поголубѣла и поалѣла, рыба, вскидываясь, заиграла и заплескалась.
— Мама, а мама, гляди, ахъ какая большущая рыба всплеснулась! смотри–ка сколько круговъ по водѣ пошло!
— Да чего говорить, есть мнѣ когда по твоему на рыбу глазѣть, сказала высокая, болѣзненная съ виду женщина, а потомъ, смягчивъ голосъ, прибавила: — иди, иди скорехонько домой, пока братъ не уѣхалъ!
Какъ рѣзвый вѣтеръ понеслась Агаша къ дому, прямо въ огородъ, и живо вернулась оттуда съ цѣлымъ бременемъ луку.
— Эхъ, дочка, укоризненно говорила ей мать, качая головой, — ну, куда тебѣ столько? — нешто мы сегодня все это поѣдимъ!
— Незамай, мама, я это барышнямъ въ городъ гостинца отвезу, вѣдь теперь луковый постъ, Петровки, только и ѣды, что лукъ!
— Небось, чай въ городѣ–то побольше нашего луку, говорилъ четырнадцатилѣтнiй мальчикъ, влѣзая на возъ съ угольями; — садись что–ли, Агаша, аль мнѣ одному ѣхать?
Дѣвочка засуетилась, едва мать поспѣла натянуть на нее сарафанъ и повязать голову бумажнымъ платкомъ, который, по бѣдности ихъ, надѣвался только въ праздники.
— Ну, съ Богомъ, дѣтки! говорила мать, крестясь и глядя имъ вслѣдъ.
— Мама, мама! закричала Агаша, оборачиваясь и указывая на едва взошедшее солнышко, — гляди, словно желточокъ выкатился!
Мать безучастно поглядѣла на восходъ; яркое солнце ослѣпило и безъ того слабые глаза; жмурясь и потирая ихъ, она глядѣла на уѣзжающихъ дѣтей. Теперь, вся забота, вся радость ея сосредочилась на нихъ, а прежде бывало, она, какъ нынѣ дочь ея, любила смотрѣть на восходъ и закатъ, на вѣчно живую измѣнчивую воду, любила носить въ луга отцу и братьямъ обѣдъ, любила прятаться въ густой, высокой, душистой травѣ, и лежа навзничь, слѣдить за вьющимся вверхъ жаворонкомъ; его ликующая пѣсня поднимала за собою душу ребенка, она безсознательно носилась въ высотѣ, наслаждалась, покоилась дремою новорожденнаго младенца; иногда, какъ сквозь сонъ, мелькала неясная мысль: что тамъ за этимъ голубымъ небомъ? говорятъ, тамъ рай, тамъ Богъ... и неразвитая мысль обрывалась и падала какъ падаютъ отяжелѣвшiя вѣки на сонные глаза. Чего недоставало этой младенческой душѣ? Наставленiя разумнаго священника, разсказовъ изъ слова Божiя, не искаженныхъ деревенскими суевѣрiями; простая, но мудрая рѣчь пробуждала бы въ ребенкѣ способность связной мысли, при здравыхъ понятiяхъ, пробудила–бы духовную жизнь. Но и она прожила жизнь свою, какъ большая часть нашихъ простолюдиновъ, храня за одно преданiя вѣры, повѣрiй и суевѣрiй. Такъ кроткая, и по–своему набожная Анна подросла; многiе изъ крестьянъ, замѣчая трудолюбiе, старались взять ее къ себѣ въ семью. Она вышла замужъ хорошо, счастливо; свекоръ и даже хлопотунья свекровь души не слышали въ ней, семья была зажиточная, но зажиточность нашихъ крестьянъ живетъ только безустаннымъ трудомъ, — чѣмъ болѣе въ семьѣ трудолюбивыхъ рукъ, тѣмъ зажиточнѣе она становится. Семья Анны дружно работала и мирно отдыхала; каждый день садилась за мясныя щи и масляную кашу, признакъ довольства крестьянъ; каждый годъ старикъ хозяинъ справлялъ невѣсткѣ хорошiй сарафанъ, а старухѣ своей темный платокъ. Лѣтъ черезъ десять такой жизни, старики отжили, осталась Анна съ мужемъ и двумя ребятишками, — и тогда пришла плохая пора: стали они нанимать работниковъ, на плату имъ пошла лишняя одежа, а неурожайный годъ заставилъ еще продать часть скота; все это, какъ говорится, были побѣдушки, а бѣда сама была впереди.
Однажды лѣтомъ, Аннинъ хозяинъ, усталый, жаркiй, возвращаясь съ работы и проходя мимо родника, припалъ къ нему и пилъ до дрожи. На другой, на третiй день онъ не выходилъ на работу: безъ него хлѣбъ сжали, безъ него и свезли на гумно; а тамъ, послѣ уборки еще протянулся онъ до поздней осени и наконецъ умеръ. Вотъ она бѣда–то сущая, что задавила бѣдную женщину. Одна, съ двумя дѣтьми, въ разореномъ хозяйствѣ! Годъ непосильной работы изнурилъ ее. — Дѣтушки, дѣтушки, тоскливо говорила она про себя, — придется вамъ жить круглыми сиротами, безъ отца, безъ матери! У Анны только и на умѣ было, что заботы о дѣтяхъ и хозяйствѣ.
Черезъ полчаса по отправкѣ дѣтей на базаръ, она уже шла въ гору съ полными ведрами. Поровнявшись съ церковью, она увидала на церковномъ крыльцѣ бездомную Арину, которая сидѣла пригорюнясь, а около нея лежалъ узелокъ и старый кованый сундучекъ.
— Здорово, тетушка Арина! что ты это съ добромъ своимъ куда собралась?
— А куда же мнѣ дѣваться? Гдѣ голову преклонить? заплакавъ, говорила старуха.
— Нешто Скрыпниковы тебя согнали? у нихъ и стараго хлѣба–то полно гумно, стало бы и не на тебя одну!
— Эхъ, Аннушка, Аннушка, не тотъ тароватъ, кто богатъ! Хозяинъ–то бы и ничего, да хозяйка упаси Богъ какая! Взъѣлась она на меня сегодня: куда–де ты рыбу подѣвала? я ей Христомъ да Богомъ божусь, что вся тутъ, что только одну рыбешку проклятая чайка изъ–подъ рукъ унесла, а она свое: — полно рѣшето было, говоритъ, а теперь пальца на два убавилось! Я ей толкую, что вѣстимо потрошеной рыбы меньше покажется, чѣмъ живой; такъ нѣтъ, ничего въ разумъ не беретъ! говоритъ: «ты продала ее, подавай деньги, а не отдашь, такъ изъ дому вонъ!» схватила мою коробейку, вотъ эту, да шарахъ въ двери, а узелокъ такъ на дворъ и вышвырнула!
— Ахъ, матка моя, да что она, бѣлены что ли объѣлась! молвила изумленная Анна.
— Коли сегодня объѣлась, такъ знать и вчера, и третьево–дни и споконъ вѣку все ею кормится! ужь такая–то нравная, что и не приведи Богъ! вздыхая, отвѣчала старуха.
— Баушка, ты теперича куда дѣнешься? участливо спросила Анна.
— А Господь не безъ милости, пошлетъ добраго человѣка.
Анна понурила голову. Кабы въ прежнее–то время! подумала она; — а теперь мы и сами стали не лучше нищихъ; весь постъ въ сухомятку ѣдимъ. Поднявъ ведра, она пошла, но вдругъ остановясь, закричала: — Бабушка, коли тебѣ нашъ сиротскiй хлѣбъ не противенъ, такъ ступай къ намъ; — изба просторна, только что голодна, во весь постъ варева не видали!
— И–и, мать моя, гдѣ нашему брату харчи выбирать! коли нашелся добрый человѣкъ, что призрѣлъ сироту, такъ и благодаренье Творцу небесному! отвѣчала, крестясь, старуха. — А я тебѣ вотъ что скажу, Анна Герасимовна: стану я на тебя работать не покладаючи рукъ, за работника не наработаю, а вполовину супротивъ его сдѣлаю, вотъ что! и поклонилась Аннѣ въ поясъ.

II.

Почти посреди города стоитъ красивый домъ съ балкончиками въ видѣ фонариковъ, львы на крыльцѣ, деревья въ кадкахъ на лѣстницѣ; но въ нарядномъ домѣ пусто, занавѣсы опущены; господа спятъ, а слуги разбѣжались по разнымъ угламъ; въ дѣтскую посадили караулить соннаго ребенка, маленькую дворовую дѣвочку, а нянюшка ушла на кухню чайничать. Тамъ сидитъ она за самоваромъ, съ поваромъ и женой его, и распиваетъ чай съ французской булкой; барынина горничная побѣжала мыться и чесать голову въ прачешную: тамъ разсказываетъ она господскiя рѣчи, все что слышала, а еще краснорѣчивѣе говоритъ о томъ, чего и не слыхала. Одна прачка уже съ утра весела, изо всѣхъ силъ мылитъ бѣлье и во все горло поетъ «Ваньку–Таньку»; другая щеголиха взяла изъ грязнаго бѣлья барынинъ кисейный капотъ, напялила его на себя и, свивъ жгутомъ кружевные кушачки, крѣпко ими подпоясалась. Во главѣ лакеевъ на дворѣ стоитъ плутъ–дворецкiй и слушаетъ разсказъ дворника про ночную драку на улицѣ.
— Угли, угли, кому угли! кричитъ мальчикъ съ возу. — Углей, углей, кому углей! повторяетъ за нимъ дѣтскiй голосенокъ. Заслыша крикъ: угли, углей! дворецкiй пальцемъ показалъ на улицу мальчишкѣ поваренку, который вывертывалъ каблукомъ въ землѣ лунку, и поглядывалъ глубоко ли ее выдавилъ. Чуть не колесомъ пустился онъ на улицу, и привелъ возъ съ углями передъ самого дворецкаго, который, засунувъ руки въ карманы и закинувъ заспанное лицо, съ–высока поглядѣлъ на ребятишекъ, потомъ спросилъ: Березовые? А почемъ?
— Березовые, баринъ, крупные! На цѣнѣ же Кирюша запнулся, — ему было хотѣлось взять лишнiй пятакъ, да сробѣлъ.
— Полтинникъ съ пятачкомъ, сказалъ онъ, глядя въ сторону.
— Полтинникъ, да еще и съ пятачкомъ! — ахъ ты, деревенщина! Тридцать пять, вотъ что дамъ! Ребята! сказалъ онъ, обращаясь къ дворнику и лакеямъ, — вали кулья, тащи въ амбаръ!
Заслыша такую цѣну, которая и зимою не выгодна, Кирюша ухватился за куль, который уже тащили съ воза, но озорники дворники, съ громкимъ хохотомъ, вывалили мальчишку вмѣстѣ съ кулемъ.
Агаша съ крикомъ бросилась на остальные кули, и старалась защитить ихъ ручонками.
— Ахъ ты, муха эдакая, туда–же! Давайте братцы, оттащимъ и ее въ амбаръ!
— Неужто въ амбаръ? спросила проходившая нянюшка, — у, у, какъ страшно! тамъ бука сидитъ, онъ ее съѣстъ и съ головой и съ руками!
Молодцы подхватили куль, за который уцѣпилась Агаша, и потащили его къ амбару. Дѣвочка закричала не своимъ голосомъ, Кирюша съ визгомъ бросился выручать сестру, и громкiй залпъ смѣху былъ ему отвѣтомъ. Обида, досада и чувство своего безсилiя заставили мальчика зарыдать во весь вольный деревенскiй голосъ. Тотъ же безсмысленный хохотъ испорченной челяди раздался еще громче.
— Господи Iисусе! что это у васъ въ домѣ творится? словно въ кабакѣ какомъ, ревъ да содомъ! говорила ветхая старушка, выходя на людское крыльцо и отѣняя лицо рукой. — Что тутъ такое? не то таска, не то пляска, — ничего не разберешь! Усмотрѣвъ тутъ дворецкаго, она въ изумленiи крикнула: — Терентiй! и все это безчинство при тебѣ дѣется? ай да дворецкiй!
— Не извольте сомнѣваться, тетушка, это вонъ, ребята, мужичье оретъ! отвѣчалъ дворецкiй, боявшiйся тетки, какъ огня, зная, что онъ лишь ею держится на своемъ мѣстѣ.
— А вы, жердяи эдакiе! ихъ знать дразнили? продолжала старуха, поискивая глазами дѣтей.
Агаша сидѣла посереди двора, на покинутомъ кулѣ, и тяжело всхлипывала, Кирюша стоялъ потупя глаза.
— Ну, вы чего? сказала тетка дворецкаго, старая господская няня, подходя къ дѣтямъ и глядя прямо въ необсохшiе глаза Агаши.
— Баушка, золотенькая, умильно проговорила дѣвочка, хватаясь за платье старухи, — они у насъ хотятъ уголья отнять, да меня къ букѣ, въ амбаръ запереть!
— Къ букѣ? Ахъ дѣвка, дѣвка! говорила старуха, качая головой, — гляди–ка какая выросла, а буки боится!
— Они, баушка, насъ цѣною больно обижаютъ! подхватилъ мальчикъ, — замѣсто полтинника съ пятакомъ, за тридцать за пять силою кулья постаскали!
— Это взаправду, Терентiй, ты бѣдныхъ людей обидѣть хочешь? спросила старушка, пытливо глядя на племянника.
— Помилуйте, тетенька–съ, что я развѣ живодеръ какой! мы вотъ всѣмъ обществомъ пошутили, говорилъ дворецкiй, оборачиваясь во всѣ стороны. — Но общество разбѣжалось: слуги боялись старухи и старались не попадаться на глаза честной, преданной господамъ, женщинѣ.
— Эки шутки–то у васъ какiя! ну, ладно, расплачивайся, вѣрно расплачивайся, до копѣйки! А ты, пиголица, пойдемъ со мной, я те потѣшу! Вскорѣ старуха вышла съ Агашей изъ своей комнаты, съ узломъ огурцовъ и съ концомъ пирога.
— Ну что, совсѣмъ ли? спросила старуха Кирюшу, который поднималъ послѣднюю копѣечку, брошенную ему дворецкимъ на земь.
— Совсѣмъ, баушка; спасибо вамъ, золотая! говорилъ мальчикъ, кланяясь въ поясъ.
Кирюша мигомъ вскочилъ въ телегу, и посадилъ сестру на опорожненные кулья; Агаша стала было искать свой лукъ, но напрасно: дворня растащила его по перышку. Лошадь тронулась; проѣзжая мимо старухи, дѣвочка потянулась обнять ее; старая няня подошла къ ней, поцѣловала, погладила по головкѣ и сказала: — Ну съ Богомъ, умница! кланяйся матери, да не реви, коли кто станетъ тебя букой стращать; — бука и на свѣтѣ не живетъ, имъ глупые люди только стращаютъ маленькихъ дѣтей, коли ихъ надо угомонить чѣмъ!
Телега задребезжала по улицѣ, а старуха все еще задумчиво смотрѣла ей вслѣдъ, знать, вспомнилось ей что–то давнишнее, быть можетъ, свое былое дѣтство въ деревнѣ.

_______
III.

Въ небольшомъ домикѣ, окруженномъ со всѣхъ сторонъ палисадниками, сидитъ купеческая семья за чаемъ; окна всѣ настежъ, — тучный хозяинъ любитъ прохладу, а въ низенькихъ покойчикахъ уже съ утра душно и жарко.
Передъ хозяйкой стоитъ двухведерный самоваръ, на подносѣ полдюжины чашекъ разной величины и узора, болѣе всего съ надписями, въ родѣ: кого люблю, того и дарю! а самая большая и лучшая стоитъ передъ хозяиномъ, на ней золотой левъ съ салфеткою въ зубахъ, и надписью: что сильнѣе льва? — любовь!
Эту чашку Тимоѳей Кузьмичъ подарилъ самъ себѣ, когда сосваталъ свою Татьяну Ѳедотовну, и пьетъ изъ нея девятый годъ.
— А что, Татьяна, вѣдь мука–то эта почище намеднишней будетъ? самодовольно говорилъ хозяинъ, свертывая лепешку вчетверо, кусая ее и запивая постнымъ чаемъ. — Ужь я тебѣ говорю, что промаха въ пшеницѣ не дамъ! иная и не такъ чтобы приглядна, а въ размолѣ первый сортъ!
Татьяна Ѳедотовна только и отвѣту дала, что кивнула мужу головой; она во всѣ стороны раздавала полныя чашки, а меньшой сынокъ уже безъ вѣдома ея завладѣлъ приготовленною ему тюрькой.
— Тимошка, что нейдешь чай пить? вишь мать ужь давно поставила! На вотъ лепешку!
— Некогда, тятя, отвѣчалъ шестилѣтнiй мальчикъ, везя нагруженную корзинку и переваливаясь съ боку на бокъ, — надо пшеницу на мельницу сдать! Марья! громко крикнулъ онъ старшей сестрѣ, — иди, принимай воза!
— Не хочу! я ѣсть хочу! коротко отвѣчала дѣвочка, не отнимая губъ отъ чашки.
— Да иди же, настоятельно говорилъ мальчикъ, теребя сестру.
— Не хочу! закричала Маша, отмахиваясь отъ брата.
Досада взяла Тимошу, онъ развернулся и хлопнулъ сестру, Маша взвизгнула, такъ что маленькiй братъ вздрогнулъ и заревѣлъ еще громче сестры.
— Ахъ ты, Господи, что за дѣти такiя! куска въ покоѣ не дадутъ съѣсть! — Тимоѳей Кузьмичъ, сдѣлай милость, уйми своего баловня! говорила хозяйка, утѣшая межь тѣмъ меньшаго сына и кидая дочери въ утѣху огрызокъ сахару. — Нѣтъ того, чтобъ дать отцу, матери въ покоѣ чаю напиться!
Тимоша стоялъ передъ отцомъ, какъ листъ передъ травой, — нарванное ухо горѣло, какъ уголекъ.
— Ты долженъ почитать сестру, она тебѣ старшая, она за тебя уже молитвы читала, какъ ты еще въ люлькѣ слюнями пузыри пускалъ, — вотъ что! Она тебѣ замѣсто отца и матери, какъ если Господь по наши души пошлетъ. Такъ прочиталъ отецъ своему шестилѣтнему сынку.
Машѣ весело было слушать, ей казалось, будто отецъ что–то хорошее про нее говоритъ, но ей жаль было и брата.
— Тятя, ты его не тронь, вѣдь онъ не больно треснулъ, ужь вотъ я ничего и не слышу.
— Ладно, ладно, дочка! иди, Тимоѳей, пей чай, а тамъ вмѣстѣ пойдемъ въ лавку.
Тимоша, бычась, изъ–подлобья поглядѣлъ на сестру, хотя онъ и слышалъ, какъ она просила за него отца, но сердчишко его еще не совсѣмъ уходилось.
— А гдѣ же наша Марья большая? спросилъ хозяинъ, ища глазами племянницу.
— А вонъ тамъ сидитъ, книжку читаетъ, отвѣчала жена; — такой ей спѣхъ припалъ, что и третью чашку не допила!
— Марья! громко крикнулъ хозяинъ, — какую ты книжку читаешь?
На этотъ зовъ, выглянула изъ другой комнаты двѣнадцатилѣтняя дѣвочка, кругленькая, бѣленькая, розовая, съ нѣсколько заспанными, сѣрыми глазами.
— Лук.... Лукрецiю, кажется, запинаясь отвѣчала она.
— Про Лукрецiю? строго сказалъ дядя, — это про ту–то каторжную, что мы на театрѣ видѣли, что и мужа и всѣхъ сродниковъ отравила? И не смѣй у меня въ домѣ держать такой книги!
— Нѣтъ–съ, дядинька, это должно быть другая: я почитай половину книги прочитала, а тамъ ничего этого нѣту, сказала дѣвочка, напрягая всю силу памяти, чтобы уловить что–нибудь изъ прочитаннаго.
Маша ходила учиться въ пансiонъ, гдѣ всѣ подруги ея были страстныя охотницы до романовъ, которые онѣ читали и дома и въ пансiонѣ. Бѣдныя дѣвочки считали недостаткомъ образованiя, тупостiю, если какая либо изъ подругъ не дѣлила съ ними этой страсти и не могла втихомолку бесѣдовать о Жоржъ Зандѣ или о теперешнихъ русскихъ журнальныхъ романахъ. До сихъ поръ, старанiя ихъ надъ Машей были напрасны; вырощенная грубыми, но богобоязливыми родителями, вовсе не въ романическомъ быту, она не понимала ни завязки, ни смысла романа, а читала его съ большой натугой, чтобы только не отстать отъ другихъ. Наконецъ, ей удалось поймать въ умѣ нѣсколько изъ прочитаннаго, и она стала безтолково разсказывать дядѣ:
— Эта Лукрецiя, про которую въ книжкѣ писано, была у своей крестной матери, у барыни, а тамъ, должно быть прiѣхавши куда–то, на театръ пошла; а когда она опять вернулась на свою сторону, то господа какiе–то прiѣхали къ ней въ коляскѣ и привезли конфектъ, а маленькiй сынъ, — такой драчунъ! она и взяла его за руки, да ихъ такъ колѣнками своими и зажала; а послѣ, какой–то господинъ хотѣлъ ее видѣть, либо увидать дѣтей, а господинъ этотъ былъ ея мужъ!
— Такъ она въ разводѣ жила съ мужемъ? спросилъ дядя.
— Должно быть что такъ, — только въ книжкѣ про это не писано.
— Баста! закричалъ Тимоѳей Кузьмичъ, — коли такимъ книжкамъ учатъ въ пансiонѣ, такъ я плевать на него хочу! Сегодня же мадамѣ скажу: я свою, молъ, племянницу, больше къ тебѣ не пущу, да и другимъ закажу! А ты, Танюша, грамотная, все бы полюбопытствовала, что тамъ за книжки Марья читаетъ? вѣдь отецъ–то съ матерью ее на нашу совѣсть отдали!
— Что ты, Тимоѳей Кузьмичъ! да когда эдакую книжищу читать, ее и въ годъ не одолѣешь? Ужь это мадамино дѣло, онѣ за что–нибудь да деньги–то берутъ!
Хозяинъ долго что–то думалъ, потомъ сжимая кулакъ, сказалъ:
— Мадамѣ пакости творить не диво, она ни во что не вѣруетъ! мадама мадамой и останется! а я бы вотъ за кого взялся, кто такiя богомерзкiя книги пишетъ; говорятъ, они вонъ что распѣваютъ: родителей слушаться нечего, въ церковь ходить не надо, да и Бога по ихнему нѣту! Приди такой баринъ ко мнѣ въ лабазъ, да я ему за 100 рублевъ пуда муки не отпущу, — околѣвай собака!
Скрыпучая телега, въѣхавъ во дворъ лабазника, остановилась передъ палисадникомъ, гдѣ на заборѣ стояли вскарабкавшись Маша съ Тимошей.
— Здравствуй, барышня! закричала Агаша съ возу.
— Здравствуй, Агаша! закричали братъ и сестра, — это ты намъ цвѣточковъ привезла? говорили они, протягивая черезъ рѣшетку руки къ большому пучку ярко синихъ васильковъ.
Агаша, видя двѣ протянутыя руки, да помня еще третью, прiостановилась, сѣла на облучокъ и стала разбирать васильки на три доли.
— Мама! кричалъ Тимоша, схвативъ свой первый пучекъ и махая имъ матери, которая подошла въ это время къ окну: — мама, это намъ Агаша привезла васильковъ! намъ всѣмъ и Машѣ, и Машѣ большой также!
— Агафья Дорофѣевна, наше вамъ! шутливо прокричалъ хозяинъ басомъ.
Дѣвочка вскинула голову, кубарикомъ соскочила съ облучка и нараспѣвъ проговорила заученую рѣчь:
— Все ли по добру, по здорову? какъ васъ Богъ милуетъ, Тимоѳей Кузьмичъ, и васъ Татьяна Ѳедотовна?
— А вотъ живемъ да поживаемъ, да добро наживаемъ!
Запасъ крестьянскихъ привѣтовъ истощился, дѣвочка молча глядѣла на высокаго, тучнаго, рябоватаго хозяина и на плотную половину его.
— А мы лысенку–то твою продали, сказала хозяйка.
— Ой–ли! закричала испуганная Агаша, и слезы стали набѣгать ей на глаза, — почто продали? баловать, пыряться стала? допрашивала она, не понимая, какъ могли разстаться съ ея лысенкой?
— Не за порокъ какой, а за красоту продали твою лысенку! крикнулъ въ утѣшенье ребенку, хозяинъ.
Но Агаша была неутѣшна.
— Статенушка ты моя, лысенушка! не видать мнѣ тебя, родимая ты моя! причитала она съ плачемъ.
— Дура, чего вопишь? мать родную, что–ли хоронишь? закричалъ нетерпѣливо вспыльчивый хозяинъ.
Дѣти обступили Агашу, мальчикъ притащилъ ей лепешку, съ которой постное масло такъ и стекло; Маша, отнимая руки отъ лица ея, что–то нашептывала ей на ухо; Агаша ей всхлипывая отвѣчала:
— Вѣдь мы съ мамой, почитай, сами вскормили ее! а какъ она, голубушка наша, знала меня! выйду, бывало, въ поле, да крикну: лысенушка, статенушка! а она–то му–у–у–у! а сама ко мнѣ такъ и бѣжитъ, да такъ, словно рожками пырнуть хочетъ, — боязно таково станетъ! а она подбѣжамши въ сторону бокомъ и прискочитъ, а ко мнѣ тихонечко подойдетъ, да ну лизать, и лицо–то и руки–то, все вылижетъ!
По мѣрѣ того, какъ дѣвочка разсказывала, она успокоивалась.
— Агаша, Агаша, иди скорехонько въ комнату! кричала, запыхавшись, Маша большая; — дядинька зоветъ, никакъ онъ что–то дать тебѣ хочетъ! у конторки стоитъ, прибавила племянница шепотомъ.
Обѣ Маши подхватили Агашу за руки и побѣжали черезъ заднее крыльцо, въ спальню. Тамъ, надъ конторкой въ видимой борьбѣ съ самимъ собой, стоялъ хозяинъ; ему хотѣлось дать Агашѣ что нибудь изъ барыша, взятаго за корову; — а многоль дать? вотъ задача совѣсти! Махнувъ рукой и головой, онъ сильно щелкнулъ замкомъ и, доставъ бумажку, весело оборотился къ дѣтямъ:
— А ну, Агаѳья Дороѳѣевна, посчитаемся: много ли вы съ насъ денежекъ взяли за коровушку?
Не понимая къ чему дѣло клонится, дѣвочка отвѣчала:
— Сказывали, что три десятка съ половиной!
— А, а! ну, а за сколько я ее продалъ, знаешь?
— Нѣтъ, коли мнѣ знать!
— То–то же! Пойди сюда, давай грабли свои, сказалъ Тимоѳей Кузьмичъ, намекая на худенькiя руки дѣвочки.
Агаша поняла намекъ и протянула обѣ ладони пригоршней.
— Я взялъ за твою лысенку семь десятковъ, на! вотъ тебѣ, барыши пополамъ; — скажи матери, говорилъ купецъ, укладывая красненькую, синенькую, двѣ желтенькiя бумажки, да еще два двугривенныхъ съ гривенникомъ въ растопыренныя руки Агаши. — На! все пополамъ! сказалъ онъ голосомъ побѣдителя.
И подлинно, Тимоѳей Кузьмичъ одержалъ не малую побѣду надъ самимъ собой; онъ долго боролся: дать или не дать, и много–ли дать? немного, — совѣстно, жаль сиротъ, будто ихъ добромъ попользовался, а дать много, — себя жаль; — и за что дѣлиться мнѣ? вѣдь, покупая корову, я не прижималъ ихъ, — что запросили, то и далъ! А подумаешь и то: нешто я разживусь съ этихъ денегъ, съ сиротской доли? А они–то, чай, поди, словно кладу обрадуются.
Агаша, не знавшая счету, но видя что–то много денегъ въ рукахъ своихъ, полѣзла обниматься, потомъ, поклонясь въ ноги, вскочила и побѣжала къ брату, а дѣти за нею.
— Эй, какъ тебя, Агаша! гляди, деньги растеряешь! кричалъ хозяинъ въ догонку; но Агашинъ и слѣдъ простылъ! Тамъ на дворѣ, у отпряженой телѣги, толпится куча дѣтей; посреди ихъ, и выше ихъ всѣхъ, видна Кирюшина голова; она обращенная ко крылечку, то опускается, то поднимается. Накланявшись и наблагодарившись вдоволь издали, мальчикъ еще таки пошелъ благодарить хозяина; а хозяйскiя дѣвочки, взявшись съ Агашей за руки, побѣжали въ садъ, рвали цвѣты, щипали горохъ, дергали морковь и, стряхивая съ нея землю, потчивали другъ друга; забѣгали и къ яблонямъ, но завязь оказалась не крупнѣе орѣшка.
Наѣвшись всякой зелени, не только вдоволь, но и съ излишкомъ, какъ это случается съ дѣтьми, растущими на волѣ, они усѣлись подъ клёнъ и стали другъ другу разсказывать сказки и побывальщинки. Каждая припоминала и разсказывала самое страшное, что знала, при чемъ всѣ тѣснились и жались другъ къ другу; а чуть зашевелится что въ кустахъ, то всѣ замолкнутъ и долго прислушиваются, не лѣшiй ли, не оборотень ли глядитъ изъ–за чащи? но оттуда никто не смотритъ на глупенькихъ дѣвочекъ, тамъ, прячась, лежала только любимица ихъ, кошка, поводя зелеными глазами за птичками.
— Агаша, чай страшно въ лѣсу у васъ? спросила Маша большая.
— Коли те не страшно! отвѣчала Агаша, припоминая вздорные разсказы другихъ: — а ино, прибавила она, — хорошо таково тамъ бываетъ: солнышко чуть сквозитъ, холодокъ, пичужки всякiя поютъ, кукушечка кукуетъ на деревѣ сидя, да на травку кровавыя слезки роняетъ: а слезки тѣ, ни въ жизнь изъ травки не выцвѣтутъ, — такъ кровавыми пятнышками и стоятъ!
— О чемъ–же кукушка плачетъ? спросилъ Тимоша.
— О томъ и скучаетъ и плачетъ она, что нѣтъ у ней родимаго гнѣздышка; а нѣтъ у нея гнѣзда, баетъ народъ, оттого, что грѣха не побоялась, въ самый большой праздникъ, въ Благовѣщенье, гнѣздо завила; а въ этотъ день не токмо что человѣкъ, а ни одинъ звѣрь за дѣло не берется!
Повѣрье это родилось въ народѣ и передается искони, для выраженья всей святости этого великаго праздника.
— Развѣ у кукушки никогда не бываетъ гнѣзда? спросили дѣти въ голосъ.
— Николи ни одна кукушечка не завиваетъ себѣ гнѣздышка, а, сидя на деревѣ, скучаетъ, все кукуетъ, да кукуетъ, да кровавыя слезки роняетъ!
— А какiя у нея башмачки хорошiя! сказала Агаша, переходя изъ заунывнаго голоса въ живой, веселый, — онѣ растутъ въ самой чащѣ, въ тѣни, аленькiе, словно яичко ко Христову дню, — а по алому–то бѣлыя крапины; душистые–раздушистые, такъ бы ничкомъ припала къ нимъ, да все бы нюхала! — Вѣ лѣсу хорошо! продолжала она, припоминая прохладу и тишину его: — ключъ течетъ чистый, студеный, а деревья высокiя, большущiя! приляжешь ко пню головой, а въ деревѣ и загудитъ и зашуршитъ, словно вѣтеръ по лѣсу ходитъ; отнимешь ухо, ничего нѣту; это, говорятъ, макушка шумитъ, а во пнѣ, что въ трубѣ и слышно.
Слушали, слушали дѣти маленькую крестьянку, да и порѣшили въ голосъ, что въ деревнѣ хорошо, что и имъ хотѣлось бы побѣгать по лѣсу, покупаться въ студеномъ лѣсномъ ключѣ, да нарвать кукушечныхъ башмачковъ.
— А развѣ кукушкѣ ничего, когда рвутъ ея башмачки? спросилъ Тимоша, который съ дѣтства прiучался беречь все чужое.
— Ничего, отвѣчала Агаша, — потомъ, задумалась и прибавила: — Коли кукушкѣ не обидно, что рвутъ ея башмачки, то значитъ ей до нихъ и дѣла нѣтъ. — А за что же ихъ зовутъ кукушечьими? за то, что они рябенькiе, словно перо на кукушкѣ; порѣшила дѣвочка, и вѣроятно не ошиблась въ своей догадкѣ.
— Прiѣзжайте–ка, барышни, къ намъ въ деревню, разгуляться, сказала Агаша. Всѣ трое вскочили отъ радости при этой мысли и, въ сопровожденiи Агаши, побѣжали къ матери проситься въ гости, въ деревню. Отца уже не было дома, онъ ушелъ въ лабазъ; мать же помогала стряпать. Увидавъ Агашу, она велѣла ей позвать брата и поѣсть имъ обоимъ до отъѣзда; раскраснѣвшихся отъ настойчивыхъ просьбъ дѣтей, она успокоила тѣмъ, что вотъ, ужо отецъ придетъ, его–де просите, можетъ статься въ праздникъ когда и съѣздитъ съ нами. Весело разспростились дѣти; одни, отъѣзжая ко дворамъ, какъ говорятъ крестьяне, то есть домой, и везя матери нежданные гостинцы, другiе же, оставаясь въ радостной надеждѣ увидать нѣчто новое, диковинное, прекрасное, по понятiю, какое они вынесли изъ разсказа Агаши о деревенскомъ привольѣ.
________
IV.

Солнышко низко клонится къ закату, жаръ замѣтно спадаетъ: на заваленкѣ, у избы, сидитъ Анна съ новой приживалкой своей, поджидаетъ ребятъ и толкуетъ о хозяйствѣ.
— Ужь садъ–то у тебя, больно запущенъ, говоритъ Арина, — видно успѣхи твои не берутъ; дай срокъ, я тебѣ его оправлю.
— Да, какъ не оправишь! сомнительно качая головой, сказала хозяйка, — за садомъ надо умѣлому человѣку ходить!
— Извѣстно, что умѣлому, а и пуще, что охочему. Вѣдь и мой садишка не самъ собой выросъ; каждый присадокъ сама садила; а безъ похвальбы сказать, чай, супротивъ моего сада, по всему селу яблоковъ не найдешь, говорила старуха, припоминая прежнее житье бытье; — ужь чего–чего тамъ не было, и малинка и смородина, и сладко вишенье, барско кушанье!
— И у насъ, при старикахъ, всего много было, грустно промолвила Анна, — яблоки до Рождества лежали, да опричь того, съ саду семьдесятъ рублевъ въ хорошiй годъ бирали; а нонѣ никто и не приступается снимать садъ, говорятъ: караулу не стоитъ! И все то это пошло со смерти стариковъ, словно они съ собою все унесли! — Нѣтъ, помолчавъ прибавила она, — еще при покойномъ свекрѣ, Божья воля градъ посѣкъ деревья, да такъ они съ тѣхъ поръ и не поправились.
— А я те вотъ что скажу, Анна Герасимовна, прибавила старуха съ вѣжливой лаской въ голосѣ, — ты теперича обсѣялась, ну, и новозъ вы посвозили, давайка–сь садъ прибирать; земля у тебя подъ яблонями больно задернѣла, мы ее вмѣстѣ съ ребятами поднимемъ да вспушимъ; верхосушникъ и подстой безпремѣнно вырѣжемъ; это я чай съ Кирюшей слажу сдѣлать, а нѣтъ, такъ кому нибудь изъ мужиковъ поклонимся, — не велико дѣло, небось сиротамъ пособятъ! — а дички привьемъ; я прививковъ изъ своего сада достану, на это деверекъ непоскупится, дастъ. — Какiе у меня тамъ наливныя яблоки есть, продолжала старушка, — словно масло въ лампадкѣ, — сквозятъ! Ну, такъ вотъ мы до жнитва садъ устроимъ; этотъ годъ про себя яблочки соберемъ, а ужь на будущiй коли Господь уродитъ, мы десятокъ другой въ продажу пустимъ.
Такiя рѣчи ободрили Анну; она съ замѣтнымъ удовольствiемъ слышала, и предавалась надеждѣ. Бѣдную женщину давно никто не ободрялъ; если же приходили сосѣдки утѣшать ее, то ихъ утѣшенье заключалось во вздохахъ, слезахъ, и иногда оканчивалось подобными словами: «извелась ты, лебедушка, совсѣмъ извелась! знать, ты уже не жилица на бѣломъ свѣтѣ, воля Господня!» Слушая ихъ, Анна еще ниже опускала голову, и еще глубже вздыхала, думая о дѣтяхъ.
— Аннушка, ты все жалуешься, что голодаете вы на одномъ хлѣбѣ, сказала Арина, желая чѣмъ нибудь помочь своей хозяйкѣ; — дай–ка мнѣ мѣшечекъ овса, благо его въ закормѣ много, такъ я тебѣ, знаешь, какого толокна изготовлю! сладкаго съ прижигой и крупнаго, не то, что у Скрыпниковыхъ, пыль пылью ѣдятъ! Я тебѣ и мучки овсяной смелю, благо свои жерновки есть, хоть завтра кисель ставь! — Ладно, что ли? прибавила старуха, привѣтливо заглядывая въ опущенные глаза своей хозяйки.
— Коли неладно, тетушка Арина, отвѣчала та протяжно, — раздумывая, почему ей самой не пришло въ голову все то, о чемъ такъ утѣшно говорила Арина. — Видно люди правду говорятъ, что кого Господь захочетъ наказать, отъ того и разумъ отниметъ! сказала она вслухъ.
— И–и полно, матка моя, полно тебѣ на Бога грѣшить! разумъ твой при тебѣ остался, только горе да бѣда у тебя память отшибли; дай срокъ, оправимся по–маленьку!
Вдругъ, изъ–за угла, показалась пыль, и высоко и широко пошла по улицѣ; въ ней слышалось веселое блеянiе и мелкiй топотъ овецъ, дружно бѣжавшихъ по своимъ дворамъ; за ними увѣсисто шагали коровы, едва сторонясь отъ телеги, которая въѣхала въ самую средину стада; Агаша пыталась соскочить, да нельзя, — куда ни повернется, вездѣ скотина, — такъ и рябитъ въ глазахъ! едва усидѣвъ отъ нетерпѣнья, она увидѣла наконецъ свою избенку, свой семейный прiютъ. Тамъ мать съ Ариной уже возились около коровы. Дѣти въѣхали въ ворота; во дворѣ послышались ихъ голоса, потомъ возгласы матери, потомъ что–то въ родѣ схлипыванья и радостнаго причитанья, въ которомъ высказалась восторженная благодарность крестьянки.
— Бабыньки, слышали–ль вы, что Аннина то корова за семь десятковъ пошла! говорила женщина, подошедшая къ толпѣ бабъ, на улицѣ.
— Эхъ, тетка Василиса, врать ты горазда! возразила другая. — Не што не при мнѣ они деньги примали, — чай, своими глазами видѣла: три красненькихъ, да одну синенькую, перебила ее первая.
— Намедни, чай ты видѣла, отозвалась Василиса, — да и я, небось, сегодня не ослѣпла, видѣла, какъ Кирюшка сейчасъ, при мнѣ, отдавалъ матери одну красненькую да синенькую, да двѣ рублевыя, вотъ что! купецъ то слышь перепродалъ корову, да барышъ то и подѣлилъ!
— Неужто! эко диво! Ай да Анна Герасимовна! экое счастье навалило! Ну, подавай ей Богъ, а то совсѣмъ было извелась!
Бабы побѣжали къ Аннушкиной избѣ, чтобы доподлинно узнать дѣло. Крестьянскiя дѣвочки, подруги Агаши, также прибѣжали подъ окно разспросить про городъ: — Агаша, выходи скорехонько! кричали онѣ въ окно, — разскажи намъ, какъ у нихъ все въ городѣ, да скажи и про свой барышекъ!
— Незамайте ее, дайте на ночь дѣвочкѣ Богу помолиться! говорила Арина, задвигая окно.
А умаявшаяся Агаша, спитъ уже крѣпкимъ, сладкимъ сномъ, и не видитъ того, какъ послѣднiе лучи солнца догораютъ на крѣстѣ церковномъ алой звѣздочкой, какъ понемногу меркнетъ день, а рѣки и луга покрываются рѣдкимъ туманомъ.

___________

Список исправленных опечаток

Стр. 92. «у крестьянъ не считается зазорнымъ бѣгать безъ сарафана» вместо: «у крестьянъ не считается зазорнымь бѣгать безъ сарафана»
Стр. 93. «ревѣть она боится» вместо: «рѣвѣть она боится»
Стр. 93. «она узнала старуху Арину, которая изъ–за хлѣба жила на селѣ» вместо: «она узнала старуху Арину, которая изъ–за хлѣба жила на сѣлѣ»
Стр. 98. «свекоръ и даже хлопотунья свекровь души не слышали въ ней» вместо: «свекорь и даже хлопотунья свекровь души не слышали въ ней»
Стр. 100. «у нихъ стараго хлѣба–то полно гумно» вместо: «у нихъ стараго то хлѣба–то полно гумно»
Стр. 101. «за работника не наработаю» вместо: «за работника не наработую»
Стр. 102. «Тридцать пять, вотъ что дамъ! Ребята!» вместо: «Тридцать пять, вотъ что дамъ Ребята!»
Стр. 108. «Досада взяла Тимошу» вместо: «Дасада взяла Тимошу»
Стр. 113. «— Не за порокъ какой, а за красоту продали твою лысенку! крикнулъ въ утѣшенье ребенку, хозяинъ.» вместо: «— Не за порокъ какой, а за красоту продали твою лысенку? крикнулъ въ утѣшенье ребенку, хозяинъ.»
Стр. 114. «— А ну, Агаѳья Дороѳѣевна, посчитаемся: много ли вы съ насъ денежекъ взяли за коровушку?» вместо: «— А ну, Агаѳья Дороѳѣевна, посчитаемся: много ли вы съ насъ денежекъ взяли за коровушку!»
Стр. 117. «душистые–раздушистые» вместо: «душистые — раздушистые»
Стр. 121. «если же приходили сосѣдки утѣшать ее, то ихъ утѣшенье заключалось во вздохахъ, слезахъ, и иногда оканчивалось подобными словами» вместо: «если же приходили сосѣдки утѣшать ее, то ихъ утѣшенье заключалось во вздохахъ, слезахъ, и иногда оканчивались подобными словами»
Стр. 121. «Я тебѣ и мучки овсяной смелю» вместо: «Я тебя и мучки овсяной смелю»
??

??

??

??

�


�