СКАЗКА

О НУЖДѢ, О СЧАСТIИ И О ПРАВДѢ.
______

Гой нужда–свѣтъ, барыня горемычная! Ты ль съ босой ноги на босу ногу переступаешь, кулаки студеные продуваешь? Щецъ горячихъ бы и прихлебнула, — да ложки ни плошки нѣтути! А поколѣ ложкою скудельною, христа–ради, гдѣ разживешься, такъ и щи давнымъ давно простыли, и собаки ихъ вылакали, горшки вылизали. Аль ты карга–птица сивобокая, — отъ нужи и стужи сѣдина пробивается, — на лысинѣ модный тупей съ зачесомъ, на лаптаяхъ снѣжокъ, а въ зобу песокъ? Чего, кумушка–вѣщунья пригорюнилась? Нето чарой зелена вина кто обносилъ тебя? Нето свѣтъ–сосѣдъ мимо шелъ, да некланяется? Аль ты звѣрь–чудище о семи ногахъ, что бѣда надъ нимъ прилучилася, — замѣстъ хвоста у него хоботъ выросъ, а замѣстъ хобота хвостъ крючкомъ? Аль зайчикомъ мохноногимъ по зарямъ прыскаешь, тушканчикомъ, табарганомъ подъ землей живешь? Нето бѣлугою сорока–пудовою, словно купчиха Бѣлевская, съ боку на бокъ переваливаешься? Тяжело–то оно тяжело, да крякнуть нельзя: водою глотку такъ и заливаетъ тебѣ! Нужда, нужда! Кто про нужду на вѣку своемъ не слыхивалъ? И тутъ–то она, и тамъ она; и повсюду ее поминаютъ, и всему она причинна, и всѣмъ она виновата, — а самоё, ни тутъ, ни тамъ, не увидаешь: либо нивидмкой по–бѣлу свѣту носится, нето затворницею гдѣ въ скитѣ сидитъ. Вѣдь не даромъ же говорится, что нужда и по воскреснымъ днямъ постится, что нужда научитъ и калачи печь и Богу молиться.
Ужъ не она ль, нужда, въ стужу и вьюгу зимнюю воробышкомъ сѣренькимъ подъ застрѣху забивается, да сидитъ тамъ нахохлившись? Да нѣтъ! за чѣмъ же про нужду поютъ:

Нужда скачетъ, нужна пляшетъ,
Нужда пѣсенки поетъ?

Стало–быть, она барыня веселая, — можетъ–статься и пригожая, — а чего добраго, и ласковая, сговорчивая? Опять же говорятъ: нужда послѣднюю копѣйку ребромъ катитъ! Стало–быть, она же и тороватая хозяйка, и проказница. Нужда свой законъ пишетъ: стало–быть, и сильна, и могуча! Нужда смѣкаетъ, нужду не проведешь, нужда изъ лычка кроитъ ремешекъ: такъ она же и досужая художница, коли не чернокнижница! Спроста изъ рогожи, не сдѣлаешь сыромятной кожи. Нужда умъ родитъ; нужда изъ подъ Сызрани да въ Москву пѣша ходила; нужда красно баетъ; нужда чутьемъ слышитъ; нужда и плачетъ припѣваючи; нужда котель грызетъ; нужда горбится, нужда и прямится.......
— Да что же это за проказница? Какая такая нужда на свѣтѣ живетъ? спросилъ богатый молодой баричъ любимаго стременнаго своего.
— Нужда, сударь, птица.
— Да какая же она птица, Игнашка? Гдѣ она проживаетъ, гдѣ водится? Отчего же я ее не видалъ?
— Она, сударь, не скворецъ, по барскимъ дворамъ не водится. Она отъ большихъ господъ, отъ бояръ, до поры до времени, бѣгаетъ; а случается, навяжется, такъ и не откланяешься отъ нее, не отмолишься. Лучше и не спрашивайте, сударь, про нее: въ ней пути мало. Она–то, случаемъ, выводитъ нашего брата годъ со днемъ босова да нагова; она и медвѣдя Смургонскаго тебѣ кланяться заставляетъ; она первая по–свѣту проказница, по ночамъ у мужиковъ утятъ таскаетъ, бѣду накликаетъ, а отъ краснаго солнышка она хоронится.
Баричъ привязался къ стремянному своему, къ Игнашкѣ — Покажи, да покажи нужду! хочу видѣть ее! Найди, гдѣ хочешь, веди меня куда знаешь, а покажи!
— Коли гдѣ случится мнѣ увидать ее, отвѣчалъ Игнашка, такъ покажу; а теперь, баринъ, взять ее негдѣ. Она дается не всегда и не всякому.
И случись однажды, какъ ѣхалъ баричъ съ Игнашкою, — на охоту ли, съ охоты ли, — а другой ѣзды баричу не было, — сидитъ въ лѣсу, на деревѣ, филинъ. Припекло ему солнце красное очи, а слетѣть не знаетъ куда, — не видитъ. Сидитъ, да отщелкивается отъ стаи птахъ и пичугъ, которыя шьютъ и снуютъ вокругъ да около, съ крикомъ, съ шумомъ, съ плачемъ.
— Вотъ Нужда сидитъ, баринъ! сказалъ Игнашка: возьмите ее!
Баричъ пошелъ–было, да Игнашка прiостановилъ его. — Постойте, сударь: вамъ она этакъ не дастся, улетитъ. Вы мерлушечью шапку сымите, да бекешку–то скиньте, чтобъ птица не пугалась и легче было лѣзть вамъ; да разуйтесь, чтобы не слыхать ей было поступи, такъ поймаете.
Жилъ былъ, гдѣ–то на барскомъ дворѣ, козелъ дармоѣдъ: сѣна въ волю ему, а службы и работы нѣтъ ни какой, — развѣ только, по своей охотѣ, проводить лошадей на водопой да съ водопоя. Чего бы, кажись, еще? Такъ соскучилось ему, — съ жиру и собака бѣсится, — пошелъ онъ съ ребятишками съ горки кататься, по льду скользить, да и выломилъ ногу. Такъ и баричъ нашъ: нечего ему было дѣлать, — хлопотъ и работъ ни какихъ, — такъ пошелъ искать, промышлять себѣ нужды да туги.
Поймалъ баричъ птицу, слѣзъ кой–какъ съ дерева, ободрался весь, — глядь, анъ Игнашка съ лошадьми ускакалъ, а барича, босаго и нагаго, покинулъ. Баричъ кричать, баричъ гукать, баричъ аукать, — нѣтъ Игнашки, и слѣдъ простылъ! Какъ тутъ быть? Взялъ Нужду–птицу подъ мышки, самъ поплелся, проклиная стремяннаго своего, — безъ шапки, безъ шубки, босикомъ, — подувая въ кулаки, да пожимая плечами. Нужда изъ подъ Сызрани въ Москву пѣши ходила!
Такъ вотъ она, нужда, какая бываетъ! сказалъ баричъ, спознавшись съ птицею своего улова, съ которою прозябъ до мозговъ, ознобилъ ноги и руки, и едва только доплелся позднимъ вечеромъ до какой–то деревушки. Онъ постучался въ оконце, — въ другое, — въ третье, — не пускаютъ прохожаго: въ которой избѣ спятъ мужики, что зарѣзанные, и не достучишься ихъ, не докличешься; въ которой и проснулись знать, да не откликаются, либо не охота съ полатей на морозъ выходить, либо постою боятся. «Нечего дѣлать! думаетъ баричъ нашъ: надо подыматься на хитрости. Не даромъ же Нужда со мною! Да не даромъ же и про нужду, догадливую, изворотливую, столько причудъ и чудесъ въ народѣ разсказываютъ! Нужда горбится, нужда и прямится; нужда научитъ и калачи печь и Богу молиться!»
Онъ подошелъ къ чистой, бѣлой избѣ, о двухъ жильяхъ, гдѣ увидѣлъ свѣтъ; взобрался тихомолкомъ на крытый дранiю навѣсъ, подъ которымъ, видно, была хозяйская лавка, гдѣ торговалъ мужикъ лаптями, веревками, дугами, колесами, коврыгами, орѣхами, пряниками, — чему баричъ и догадался, потому что тутъ пахло дегтемъ, а нужда чутьемъ идетъ: влѣзъ и сталъ заглядывать въ окно. Липовый, бѣлый столъ въ красномъ углу; половина его закрыта посланцемъ узорчатымъ; свѣтецъ со свѣчкою сальною на столѣ; а тутъ и всякой харчъ и ѣжа, и вино, и пирогъ, и гусь жареный; а за столомъ молодая, пригожая баба; съ нею рядомъ на лавкѣ молодой парень; и они вмѣстѣ веселятся, потѣшаются, пьютъ да ѣдятъ, смѣются да пробавляются.
«Бабенка эта, подумалъ баричъ нашъ съ Нуждою подъ мышкой, въ окно глядя: бабенка эта хозяйка, — иначе она бы не подчивала гостя своего. А что онъ гость, а не хозяинъ, такъ это видно изъ того, что она подноситъ ему ласково и кланяется; видно и по рукавицамъ, и по бархатной шапкѣ его, которыя лежатъ подлѣ на лавкѣ, а не висятъ на своемъ мѣстѣ, на колкѣ. Стало–быть, хозяина нѣтъ дома, а хозяюшка безъ него погуливаетъ.» Нужда смѣкаетъ дѣломъ, — нужду не проведешь!
Нужда постучался посохомъ своимъ въ оконницу. Хозяйка вскочила, и спросила — Кто тамъ? — а парень чуть не подавился пирогомъ, и вылупилъ очи на окно. Нужда сказался хозяиномъ, и, оглянуться не успѣлъ, какъ пирогъ со стола полетѣлъ въ поставецъ, вино за кивотъ на полочку, гусь въ печь, а гость подъ кутникъ, гдѣ хозяйка завалила его рѣшетами, да разнымъ хламомъ и скарбомъ, сама въ попыхахъ и суетахъ приговаривая: — Охъ, голубчикъ–свѣтъ, говорила я, что надо быть нынѣ хозяину! Натолкнулъ же лукавый на грѣхъ! Лежи жъ ты, голубчикъ, самъ ни шкни, авось минетъ неминучая! — Сама жъ хозяйка кинулась отпирать дверь да ворота.
Той порою, — не успѣлъ Нужда соскочить съ навѣсу на снѣгъ, — глядь, сани одноконныя бѣгутъ, — только снѣгъ хруститъ, — и прямикомъ къ бѣлой избѣ о двухъ жильяхъ, — и прямо къ воротамъ досчатымъ подъ щипцомъ на высокихъ столбахъ!
— Отворяй! закричалъ рыжiй мужичина съ окладистою бородою, похлопывая руками и слѣзая съ саней. Отворяй, Кононовна! Хозяинъ прiѣхалъ!
И Кононовна, отвѣчая — Заразъ, заразъ, Сидорычъ! — уже возилась у запора. Собакъ, какъ у большой части Великороссiйскихъ мужиковъ, на дворѣ не было: только встревоженныя свиньи хрюкали, да дюжина барановъ блеяли. Заскрыпѣли полотенца на вереяхъ, и огарокъ въ рукахъ Кононовны бѣгло освѣтилъ крытый дворъ, — справа ясли, колоды, телѣги и сани, пару коней, коровушекъ, свинокъ и овецъ, — слѣва лѣсенку, крылечко на рѣзныхъ столбикахъ, и чугунный умывальникъ съ двумя долгими носочками на желѣзныхъ цѣпочкахъ. Между–тѣмъ Сидорычъ, глянувъ на барича, спросилъ:
— Это кто такой подъ заборомъ стоитъ?
— Пусти, землякъ, въ избу погрѣться, духъ отвести! иззябъ совсѣмъ! отвѣчалъ Нужда. Были мы, вишъ, съ бариномъ на охотѣ, ѣздили по птицу да по звѣря, да настигла насъ невзгодица, кони побили, да вотъ, вишъ, холоднаго и голоднаго покинули. Пусти, землякъ, отвести душу на теплѣ!
Хлѣбосольный хозяинъ позвалъ Нужду съ собою въ избу, посадилъ у стола, и подчивалъ какъ гостя всѣмъ, что Богъ послалъ. Но Богъ послалъ на этотъ разъ чашку какихъ–то щецъ, по которымъ, какъ говорится, плетью ударишь и пузырь не вскочитъ, — да послалъ еще коврыгу хлѣба ржанаго въ пять четвертей съ вершкомъ, — да и только. Хозяйка не ждала, какъ говоритъ, нынче хозяина, и тужила, что изготовила ничего получше.
— А что у васъ за птица, прохожiй господинъ? спросилъ хозяинъ, поглядѣвъ на толстоглазаго филина, который сидѣлъ рядомъ съ гостемъ на скамьѣ.
— Это Нужда–птица, отвѣчалъ тотъ: умная, расторопная, изворотливая, — все знаетъ, и все видитъ, — и говоритъ.
— И говоритъ? подхватилъ хозяинъ, оборотивъ ложку, и положивъ ее на столъ, да утерши ротъ изнанкою руки, да погладивъ бороду и облокотившись на край стола. Да что же она говоритъ? — продолжалъ онъ, когда филинъ запыхтѣлъ и щелкнулъ носомъ.
— Такъ, она про себя бормочетъ, отвѣчалъ Нужда. Она говоритъ, что въ поставцѣ у хозяюшки вашей есть пирогъ.
— Въ поставцѣ пирогъ? спросилъ хозяинъ, оглянувшись: есть, что ли, Кононовна? Такъ подавай!
— Да не знаю, будетъ ли! отвѣчала та. Остатки! Братъ ко мнѣ прiѣзжалъ вчера, такъ я про него изготовила, да съѣли весь, — остаточки развѣ....
И подала изъ поставца початой пирогъ.
Нужда толкнулъ филина локтемъ въ бокъ: тотъ опять вылупилъ на него очи, что плошки; запыхтѣлъ, да шелкнулъ.
— А теперь, что онъ говорить изволитъ, честный господинъ? спросилъ удивленный хозяинъ.
— Да все свое несетъ! отвѣчалъ Нужда: говоритъ, что вино есть въ скляницѣ, позадь кивота.
— Есть, что ли? спросилъ хозяинъ.
— Да не знаю! отвѣчала испуганная хозяйка: вчера, признаться, было его немного, да ни–какъ все вышло.
Глянула, — и то есть! Подала на столъ его: хозяинъ молча налилъ, и надулся.
— Цыть, дура! сказалъ Нужда въ полголоса филину, когда этотъ опять началъ пыхтѣть: молчи! не твое дѣло!
Хозяинъ сталъ допытываться, что онъ опять говоритъ.
— Да онъ сказываетъ, что въ печи у васъ гусь есть.
— И гусь еще? спросилъ хозяинъ: есть, что ли? И коли нѣтъ, такъ видно, Кононовна, самому мнѣ пошарить придется. Нѣтъ ли у тебя и еще чего?
Хозяйка кинулась къ печи, отодвинула заслонъ, ахнула, и руками всплеснула.
— И гусь есть! Ну, ей же Богу, Сидорычъ, не было и не бывало! И знать я не знаю, отколѣ онъ взялся!
— Послушай, господинъ прохожiй! сказалъ хозяинъ: у меня въ домѣ давнымъ–давно что–то не ладно. Кабы это дѣдушка, домовой — такъ бы проказы не тѣ были: а это просто сатана, — наше мѣсто свято! Что съѣдомаго ни припасешь, — съѣдятъ изъ подъ рукъ, не знаешь кто; мучицы ли пшеничной засыплешь въ засѣку въ вѣсъ и въ мѣру, — глядишь, не хватаетъ; орѣховъ ли, черносливу ли моченаго, грушеваго ли квасу поставишь въ лавочку, — всѣ поѣдаютъ да выпиваютъ, — не знаешь на кого поклепать! Что такое это, господинъ честной?
— А коли въ домѣ у васъ нечисто, отвѣчалъ Нужда, такъ виноватый скажется птицѣ моей. А коли сатана, такъ выживу, съ мѣста не сходя.
— Правь съ меня, что положишь, сказалъ хозяинъ: ничего не пожалѣю, только выведи концы наружу, да изгони нечистаго!
Нужда велѣлъ хозяину вытти. Хозяинъ въ двери, а хозяйка гостю въ ноги: — Батюшка, не выдавай! Что хочешь, проси, только не выдавай! Хозяинъ убьетъ меня!
И братъ, что вчера прiѣзжалъ да пироги поѣлъ, взмолился подъ рѣшетами, тѣмъ же голосомъ: — Хоть всего обери, хоть разуй и раздѣнь, только душу выручи!
Нужда вытащилъ его изъ подъ кутника, велѣлъ измараться сажею, надѣть тулупъ изнанкою, рукавицы на ноги, а сапоги на руки; накрылъ ему мокитрой, что табакъ терли, голову, и, посадивъ на то же мѣсто, позвалъ хозяина, и велѣлъ ему стучать метлою по кутнику, а хозяйкѣ шарить помеломъ подъ лавками. Тутъ глядь, — сатана и выскочилъ; и хозяина–то было съ ногъ долой сбилъ; и хозяйку–то напугалъ до–смерти; а самъ въ дверь, съ крыльца, кубаремъ да прямо въ снѣгъ, о землю ударился, — тутъ и сгинулъ, и слѣдъ ему простылъ! А Нужда взялъ, для ровнаго счету, по красненькой бумажкѣ съ хозяина, и съ хозяйки, и съ гостя, съ брата ея, — и всѣмъ угодилъ, и себя не забылъ. «Ай да птица! Правда, что стоитъ она дорогова!»
Нужда согрѣлся, наѣлся, выспался, запряталъ три красненькiя подальше, и отправился, — куда Богъ велитъ, — искать и допытываться Игнашки. На заработанныя деньги одѣлся онъ и обулся, — день, другой пожилъ, — и ѣсть опять–таки ему нечего. Не Чурилья Игуменья баричъ нашъ, а постничать выучился хоть куда!
Идетъ, идетъ онъ по дорогѣ, что чапура по прѣсной, долгой лужицѣ, — пришелъ опять на какое–то село, и видитъ — народъ собрался въ кучу, у сборной избы; старики съ длинными посохами сидятъ на завалинкѣ; передъ ними истецъ и отвѣтчикъ; крикъ, шумъ, а толку, какъ видно, мало.
— О чемъ, ребята, споръ идетъ у васъ? спросилъ Нужда: чего не порядите? У меня вѣщая птица есть, — все знаетъ, все откроетъ, — виноватаго выдастъ, и за самого чорта не постоитъ. Сказывайте, о чемъ идетъ толкъ?
— А вотъ о чемъ: мужикъ проситъ на мужика, — что онъ–де укралъ у него сиваго мерина. Отвѣтчикъ сиваго мерина привелъ, да говоритъ: «Лошадь моя, а не его; она у меня уже годовъ съ восемь; въ извозѣ ходила, да о Спасовку пропала; коли онъ въ нее вклепывается, такъ стало–быть онъ воръ, а не я.» Теперь, какъ быть? Свидѣтелей нѣтъ, ни у того ни у другаго; истецъ недавно купилъ коня, — никто его еще не опознаетъ; отвѣтчикъ держалъ его, какъ говоритъ, и долго, да ходилъ съ нимъ въ извозѣ, на селѣ его то жъ никто не знаетъ. Какъ тутъ быть?
— Птица все скажетъ, отвѣчалъ Нужда, накрылъ полою голову спорной лошади, и прикрикнулъ по бойчѣе на отвѣтчика: — Коли–де ты съ мериномъ своимъ восемъ лѣтъ въ извозѣ ходилъ, такъ сказывай скоро, не запинайся, на которое око онъ кривъ?
— На правое! отвѣчалъ мужикъ не заикнувшись, расправляя волосы съ лица.
Нужда откинулъ полу кафтана своего и показалъ цѣлому мiру, что у мерина правой глазъ живой.
— Промолвился! кричалъ отвѣтчикъ, взмахнувъ руками и кинувъ шапку о землю. Какъ Богъ святъ, промолвился! Мнѣ ли не знать сиваго мерина своего? Промолвился, ребята! Конь и о четырехъ ногахъ да спотыкается, а языкъ безъ костей, ино и нехотя свихнется. Кривъ онъ, меринъ, на лѣвое око, — ей, ей, на лѣвое!
Нужда только того и ждалъ: откинувъ всю полу, закричалъ онъ на весь мiръ: — Вретъ онъ, ребята! Вретъ какъ сивой меринъ! Кривъ языкъ у него, а очи у мерина не кривы. Онъ воръ, а не хозяинъ. Меринъ глядитъ въ оба глаза не хуже насъ всѣхъ!
Коня отдали, по приговору мiрскому и стариковъ, настоящему хозяину, который охотно напоилъ и накормилъ Нужду за помощь и услугу его, и подарилъ еще кой–чѣмъ въ дорогу.
Нужда собралъ пожитки свои да гостинце, — крупъ, мучицы, хлѣбца, да небольшой котелокъ, — и пошелъ далѣе. Путемъ, дорогою, отмѣрявъ верстъ десятка съ полтора, захотѣлось ему погрѣться да поѣсть горячаго: онъ развелъ въ чистомъ полѣ огонекъ, нагребъ въ котелокъ снѣжку, растопилъ его, вскипятилъ, — сказано, нужда учитъ калачи мѣсить! — засыпалъ крупъ, и заварилъ себѣ кашицу: глядь, — анъ ѣдетъ баричъ, такой–же какимъ и онъ самъ недавно былъ; ѣдетъ порошею, маликомъ, съѣзжаетъ зайца. «Дай зашутитъ шутку!» подумалъ Нужда; поставилъ готовую кашицу свою на пенекъ, затопталъ огонь, загребъ его снѣгомъ, и давай плясать въ присядку вокругъ пенька того, да приговаривать — «Нужда скачетъ, нужда пляшетъ, нужда пѣсенки поетъ!»
— Что такое дѣлается тамъ? сказалъ баричъ ловчему, не то доѣзжачему своему. Скачи–ка туда, да погляди.
Ловчiй воротился съ донесенiемъ, что проказникъ–де какой–то на сухомъ, мерзломъ пнѣ кашицу варитъ. — Что за чудо! подумалъ баричъ, хоть онъ думу думать и не больно бывалъ охочь. Что за диво такое! — И подскакалъ самъ глянуть, какъ–де варится кашица безъ огня, на пнѣ стоя.
Постоявъ, поглядѣвъ и отвѣдавъ кашицы нашего Нужды, сказалъ онъ — Да это предорогая вещь, въ полѣ, для охоты, въ дорогѣ! — и сталъ допытываться, въ чемъ тутъ сила, — въ пенькѣ ли, въ пляскѣ ли, аль въ котелкѣ, — и сталъ торговать снарядъ этотъ у проказника за большiя деньги.
— Пенекъ вашъ, сказалъ ему Нужда: на вашей землѣ выросъ, его покупать нечего; а вся сила въ пляскѣ, да въ пѣснѣ, да въ котлѣ. — И продалъ его неотвязчивому барченкѣ, и научилъ его плясать въ присядку и приговаривать — «Нужда скачетъ, нужда пляшетъ, нужда пѣсенки поетъ!» — деньги тѣ взялъ, а самъ пустился своимъ путемъ, безъ оглядки, во свояси. Много ли каши наварилъ въ котелкѣ этотъ новый хозяинъ его, не знаю: слышалъ только стороною отъ псарей да отъ конюховъ его, что замучилъ онъ и ихъ и себя, постановивъ котелокъ на пень, насыпавъ въ него крупъ, наливъ его водицей, и заставивъ всѣхъ ловчихъ и доѣзжачихъ, поочередно, выплясывать въ присядку около походной кухни своей, пѣть и приговаривать, и наплясавшись самъ вокругъ нее до упаду.
Много ли, нѣтъ ли, и Нужда нашъ прошелъ по дорогѣ, — слышитъ топотъ за собою, крикъ и скачку: догадался онъ, не долго думавъ, что новому повару, знать, котелокъ–самоваръ не полюбился, и что шлетъ баричъ за тѣмъ кто обманулъ его, погоню. Какъ тутъ быть? Куда кинуться? А поймаютъ, такъ отъ арапниковъ врядъ ли увернуться! Ухватилъ Нужда хворостину, да посохъ свой дорожный; взмахнулъ ими, да и закинулъ на сосну; а самъ сѣлъ подлѣ дороги, кафтанъ надѣлъ изнанкой, а жилетъ свой господской сверхъ кафтана, шапку новокупку надвинулъ околышемъ на глаза, — сидитъ, ожидаетъ, что будетъ.
Не прошло и съ эстолько часу, какъ теперь, когда сказываю я вамъ, что такое передъ нами дѣлается и творится, какъ наскакалъ на Нужду нашего вершникъ доброконный, и сталъ разспрашивать его, не видалъ ли онъ пѣшаго прохожаго по этой дорогѣ. Нужда отрекся отъ всего: ничего не видалъ и неслыхалъ, знать не знаетъ, вѣдать не вѣдаетъ; а кланялся только низменно, горько плакалъ, и просилъ милосердой помощи честнаго наѣздника: — Шло, говорилъ онъ, по дорогѣ трое школьниковъ какихъ–то; я, Богомъ убитый калека, плелся, побираясь святою милостынею, на двухъ костыляхъ; набѣжали они на меня, — прости имъ Господь согрѣшенiе ихъ; набѣжали на меня бѣднаго, юродиваго, вырвали изъ рукъ костыли мои, да и закинули, вонъ, на макушку сосну. Честной, богобоязливый, доѣзжачiй, смилуйся надо мною, надъ бѣднымъ сиротою! Умереть мнѣ здѣсь голодною и холодною смертiю, умереть отъ туги и нужды, коли не сотворишь богоугодное, не скинешь костылей моихъ съ сосны высокой!
Доѣзжачiй проворчалъ–было про себя — Нѣкогда! Да баринъ браниться станетъ! Догонять надо вора, обманщика! — но расчитавъ, что пѣшiй отъ коннаго не уйдетъ, и что, подлинно, убогiй калека пропадетъ, сгинетъ ни за грошъ, коли онъ не выручитъ его изъ бѣды такой, соскочилъ съ коня, далъ ему, нищему, подержать его за поводъ, а самъ полѣзъ скорымъ шагомъ на сосну.
Безногой нашъ только и ждалъ того, чтобы доѣзжачiй повыше на дерево взобрался; вскочилъ на коня, — катай, валяй его по крутымъ бедрамъ, влѣво и вправо, вправо и влѣво, — скрылся изъ виду, поколѣ пѣшiй доѣзжачiй нашъ успѣлъ образумиться, оправиться и слѣзть съ высокаго дерева. «Нужда и плачетъ смѣючись!» подумалъ баричъ нашъ, раздобывъ коня, и опознавъ родныя мѣста вокругъ себя, и расчитавъ, что до дому уже не далеко. Теперь Нужда–птица ему уже лишняя: наскучила и надоѣла, а отвязаныя отъ него не отвяжется. Онъ станетъ, — она тутъ; онъ бѣжитъ, онъ скачетъ, — она за нимъ, на широкихъ крылахъ. Нѣтъ отбою, да и только! — Отвяжись ты, окаянная! бранился баричъ нашъ: я ѣду теперь домой, на сытый станъ, на мягкую постель, да на приволье, а тебя и знать не хочу! — а Нужда–птица, пощелкивая носомъ, свой разговоръ ведетъ, да не отстаетъ ни на шагъ. «Нужда умъ родитъ,» подумалъ баричъ: надо съ нею поуправиться!»
— Здравствуй, честный господинъ! Все ли въ добромъ здоровьѣ васъ, благодѣтеля моего, Господь сохраняетъ?
Нужда оглянулся, — несетъ судьба встрѣчу ему, по дорогѣ, на широкихъ розшивняхъ, на парѣ добрыхъ, толстоголовыхъ рыжаковъ, подъ расписанной и рѣзбою украшенной дугою, съ бубенчиками не менѣе шести–фунтоваго ядра подъ ушами, — несетъ стараго знакомца его, Сидорыча, блаженнаго супруга Кононовны.
— Долго послѣ вашей милости отбытiя, продолжалъ Сидорычъ: долго у меня въ домѣ все было благополучно; ясно и видимо изобличалась сила благодѣтельной помощи вашей; да вотъ, нынѣ, господинъ честной, ни какъ опять кой–что проявляться стало, опять–таки не ладно, — а съ чего притча такая дѣется, не приберешь какъ и разуму приложить!
Слово за словомъ, не успѣлъ Сидорычъ напроситься на Нужду–птицу, какъ баричъ рад–радешенекъ сбыть ее съ рукъ, продалъ безъ слова, съ руками отдалъ, и насулилъ съ нее пути, и блага, и добра, съ три короба. Будетъ–де она жить и служить по прежнему, выказывать все, что ни дѣется въ домѣ, и хозяина своего ни за что въ обиду не дастъ! А сколь она, Нужда–птица, была пользительна новому хозяину своему, это особая статья: довольно вамъ того, что такимъ–то изворотомъ сбылъ баричъ нашъ птицу свою, спознался, и разстался опять съ нуждою, и воротился домой, гораздо порасторопнѣе, чѣмъ выѣхалъ.
— Ну, счастiе твое, Игнашка, счастливъ твой Богъ, что помаялъ ты меня не много, да судьба моя, счастiе мое, по добру, по здорову, благополучно домой меня привели! Старое въ добрый часъ не поминается. Богъ тебя проститъ, не хочу на тебя гнѣваться! Счастiе и мое и твое, Игнашка, что наше счастiе, знать, поумнѣе да подогадливѣе насъ обоихъ, а то бы не бывать изъ этого добру! Аль и подлинно ужъ нужда счастiе насилуетъ?
— А что такое счастiе? спросилъ въ свой чередъ Играшка у барина. Я научилъ васъ, сударь, нужду знать, покажите же вы мнѣ счастiе!
Баринъ призадумался. — «Счастiе убогому алтынъ, богатому миллiонъ.» — А подай каждому чего проситъ, такъ нищiй нищему за этотъ алтынъ костылемъ голову искостыляетъ, а богатый обанкрутитъ и самъ себя и другихъ за собой, ибо, извѣстное дѣло, что банкрутятся не съ пятакомъ, а съ миллiономъ. Такъ гдѣ же тутъ послѣ этого и счастiе? — «Счастiе, умъ, счастiе разумъ.» — Да разумъ, говорятъ, доводитъ до раздумья, умъ до безумья! — «Счастье — златомъ граненые чертоги; счастiе слава и могущество. — А холера, сказалъ Игнашка, душитъ всякаго, праваго и виноватаго, убогаго и богатаго! Да еще добро задушитъ, а какъ дугою поведетъ, столбнякъ ошеломитъ, проказа сатанинская навалится, либо какая нибудь нечестивая болѣзнь, прости Господи, изнасилуетъ, да сорокъ лѣтъ жить укажетъ, — тогда какъ быть? Да еще каково–то на томъ свѣтѣ доведется отвѣтъ держать, за каждую крупинку, за былинку, за грѣшный сонъ, и за думку съ просонья! Такъ гдѣ же тутъ, баринъ, счастiе?.... Гой ты, счастiе, сударушка, невидимочка, ты скажись родомъ, племенемъ, скажись именемъ, отечествомъ! И по прозваньицу тебя можно честить, по племени пожаловати! И слѣпою–то тебя называютъ; и спиной, говорятъ, ко всякому, кто ни подойди, оборачиваешься; нужда учитъ, говорятъ, а счастiе портитъ, а сами за счастiемъ, что за мухой съ обухомъ, гоняются. Гдѣ счастiе, такъ и зависть; счастiя ищи, а въ могилу ложись; счастiе зови, а горе терпи: такъ на что же его и звать и что въ немъ толку? Глупому счастiе, умному не настье: есть и умъ, да пустоумъ, — нѣтъ ума, да туга сума. Кому таланъ, тотъ и атаманъ; кому не поведется, у того и пѣтухъ несется. Стало–быть, ума и не надо, — было бы счастье! А опять говорятъ: счастiе безъ ума дирявая сума, — гдѣ найдешь, тамъ и сгубишь. Стало, надо искать и ума? А говорятъ: не родись уменъ, не родись пригожъ, а родись счастливъ. Счастiе лучше богатырства: съ рожи болванъ, а во всемъ таланъ! Есть у меня, баринъ, на примѣтѣ человѣкъ, про котораго шла молва, что онъ заманилъ и заловилъ счастiе. Хочешь ли выслушать?
— Говори, Игнатушка, молвилъ баричъ.
— Жилъ–былъ въ землѣ далекой, промежь Чеховъ да Ляховъ, сказалъ Игнашка, старикъ гусляръ да старуха гуслярка. Гуслярка на гусляхъ–то не играла, — игралъ только гусляръ, — да ужъ по шерсти собачкѣ кличка бываетъ! Однако жъ и старухѣ прилучилось разъ поиграть на гусляхъ, какъ полѣзла она за рѣшетомъ, да стянула рядкомъ, вмѣсто рѣшета, гусли съ полатей: загудѣли, сердечные, сказываютъ; вѣчную память по себѣ запѣли, да и смолкли!
До этого грѣха, старикъ нашъ кой–какъ съ ломтя на ломоть перебивался: хотя родовое добро его, голосъ молодецкiй, сталъ хилѣть и подкашиваться о ту же пору, и зубы, промоловъ съ лихвою два сорока годовъ, начали крошиться и подламываться, но наживное имущество его, гусли, все–еще служили вѣрою и правдою голотемянному, бѣлобородому; утѣшали жителей села Понщихи со приселки и выселки, и кормили старичковъ и сына ихъ, Кузю безталаннаго. Но послѣ того какъ старуха, нехотя, поиграла на нихъ и въ первый и послѣднiй, когда сверхъ–этого старички, живучи въ сырой, дряблой землянкѣ, захворали, то пришлось–было имъ пропадать совсѣмъ. Они сложили бритые остатки гуслей своихъ въ мѣшокъ, повѣсили его сыну, бѣдному Кузѣ, на шею, и послали его собирать подаянiе милосердыхъ любителей музыки. Кузя ходилъ по мiру, и пѣлъ подъ оконницами:
Гляньте, загляньте въ диряву котомку!
Дайте, подайте хлѣбца ломоть!
Тятька — гусляръ, моя мама — гуслярка.
Гдѣ твои гусли, бѣдный Кузя?
Гляньте, загляньте въ диряву котомку!
Дайте, подайте хлѣбца ломоть!

Однажды, въ воскресный день, бѣдный Кузя нашъ подошелъ, позднимъ вечеромъ, подъ свѣтлое оконце брусяной, десятской избы, пропѣлъ пѣсенку свою, тряхнулъ осколышами гуслей въ мѣшкѣ, — нѣтъ отвѣту ни привѣту, — а шумъ и тары да бары въ избѣ слышатся большiе! Подошелъ Кузя поближе, вплоть подъ окно; глянулъ, — сидятъ бабы; прислушался, — идутъ у нихъ толки о нечистой силѣ да о Кiевскихъ вѣдьмахъ. Всего, что бѣдный Кузя подслушалъ у окна пересказывать не стоитъ. — Бабы дуры! подумалъ онъ, и самъ, какъ отошелъ, и затянулъ ту же пѣсню свою подъ другимъ окномъ. — Кто бабѣ повѣритъ, и трехъ дней не проживетъ! — Но у него долго не выходило изъ головы, какъ бабы клялись и божились, что, коли кто чары творитъ, да зажать въ это время пальцемъ сучокъ въ стѣнѣ бревенчатой избы, то пересилишь его; да еще, что вѣдьму, знахаря, колдуна и всякаго, кто только спознался да живетъ съ нечистой силой, можно пригвоздить къ мѣсту и покорить себѣ на животъ и на смерть, коли приколоть булавкой тѣнь его къ землѣ или къ стѣнѣ: бѣдняга пропалъ тогда, и съ нечистымъ своимъ! будетъ моргать очами, да повертываться, что на колу, и наконецъ взмолится — Аманъ! — передъ булавкой твоей, какъ Турокъ невѣрный передъ Русскимъ штыкомъ.
Бѣдный Кузя рылся однажды въ золѣ, въ сору и въ навозѣ, собирая кости, которыя онъ жегъ и продавалъ на ваксу и на разныя снадобья какому–то засѣвшему въ ближнемъ уѣздномъ городѣ осколышу великой армiи, учителю и воспитателю, и досужему дѣлателю ваксы и помады, — какъ вдругъ къ нему, къ Кузѣ, подошелъ, отколь ни взялся, Цыганъ ли, Татаринъ ли какой–то; поглядѣлъ на него и присѣлъ на кучу навоза, будто хотѣлъ стеречи ее отъ суковатой клюки бѣднаго Кузи. Кузя поглядѣлъ на него наискось, продолжалъ разгребать соръ поодаль отъ него, и скоро замѣтилъ, что новый сторожъ, на сору сидючи, задремалъ.
— Кто это? спросилъ тогда Кузя тихонько шальную Мотрю, которая пасла телятъ и свиней.
— Неужли ты этой собаки не знаешь? сказала Мотря шальная: это Будунтай, чортовъ пай, извѣстный переметчикъ. Онъ въ Вяткѣ барсукомъ изъ норы вылѣзъ, въ свояки семи шаманамъ Сибирскимъ приписался, подъ Чудовымъ въ козла оборотился, въ Вологдѣ свѣчей подавился, — да кабы Казанскiе Татары не сняли съ него шкуры на сафьянъ, такъ бы и свѣтильня за нимъ пропала! Онъ перекинулся въ тройку бѣгуновъ, — а изъ нихъ двѣ лошаденки бѣлыя, а одна голая, — да и ушелъ на три стороны: ищи его! Вотъ онъ за что слыветъ у насъ переметчикомъ, что перекидывается, собака, во что ни задумаетъ!
Бѣдный Кузя оглянулся на Будунтая, испугавшись голосистаго крика шальной Мотри, — а уже Будунтая нѣтъ! На томъ мѣстѣ, гдѣ онъ сидѣлъ, лежитъ только камень: а камня того, кажись, прежде не было! Кузя застрогалъ деревянную шпильку, продрался къ камню противъ солнца, и прикололъ тѣнь камня того къ землѣ. — Что то будетъ? подумалъ онъ. — Долго камень лежалъ, отмалчивался, а Кузя сталъ разгребать подъ нимъ кучу навоза. Тогда голышъ не утерпѣлъ: онъ перекинулся Пошехонцемъ, въ поршняхъ, въ зипунѣ, съ берестовой котомкой за плечами, и началъ просить Кузю, чтобы онъ не ругался надъ бѣднымъ, бездомнымъ поденщикомъ, чтобы не подрывался подъ него суковатою клюкою, и чтобы вынулъ колочекъ, на который легко можно и скотинѣ, и прохожему человѣку, заступить и напороть ногу. Тогда Кузя нашъ догадался, что Будунтай не даромъ о колкѣ хлопочетъ; не вынулъ его, доколѣ тотъ не посулилъ ему за волю свою любова.
— Сокрушилъ меня, злодѣй! проси чего хочешь! сказалъ наконецъ Будунтай въ крайнемъ отчаянiи, снялъ шапку и отеръ потъ съ чела полотенцемъ, съ алыми шитками, да со Владимiрскими городочками.
— Выучи меня своему досужеству! просилъ бѣдный Кузя.
— Изволь, отвѣчалъ Будунтай: отпусти же меня!
— Вретъ! обманетъ, въ лѣсъ уйдетъ! приговаривала шальная Мотря.
— Дай задатокъ, сказалъ Кузя: мужикъ тонетъ, топоръ сулитъ; вытащатъ; и топорища жаль.
Будунтай разгребъ, не вставая съ мѣста, подъ собою кучу, досталъ горсть алтына–золота, и высыпалъ его Кузѣ въ котомку.
— Вретъ! обманетъ, въ лѣсъ уйдетъ! приговаривала опять Мотря.
— Все это хорошо, сказалъ Кузя: да этого мало; надо мнѣ тебя затаврить, чтобы ты не ушелъ, да окарнать, для примѣты, одно ухо. Пой пѣсни, хоть тресни, а безъ помѣты не пущу!
Будунтай переметчикъ сталъ молиться и браниться по своему, по–Вятски: — Чего талы1 наторащилъ на меня? Чтобъ тебя комуха2 въ ромухъ3 свернула! чтобъ тебя, уроса4, въ вицу5 изсушило, да шоры6 и сильки7 пупочки съ тебя посклевали! Бери ножъ, сказалъ онъ наконецъ, да рѣжь ухо!
— Нѣтъ у меня ножа, отвѣчалъ Кузя: доставай свой; нето зубомъ грызть стану.
Будунтай снялъ съ пояса складной ножъ, раскинулъ его, подалъ Кузѣ и подставилъ правое ухо.
— Лѣвое давай, собака! сказалъ Кузя. Не даромъ что–то ты его отворачиваешь!
Будунтай подставилъ и лѣвое. Кузя ухватилъ ухо, перегнулъ его, какъ сгибаютъ сапожный товаръ, когда клюшву выкраиваютъ, вырѣзалъ ускорнячокъ угломъ, положилъ иверень, лоскутъ, въ котомку, гдѣ лежали гусли, и выдернулъ изъ земли колышекъ. Будунтай только крякнулъ, всталъ, стряхнулся, въ чернаго пѣтуха обернулся, и приказалъ Кузѣ приходить въ самую полночь за село на распутье, гдѣ дороги разбѣгаются, въ лѣсъ, на водопой въ болото, да на кладбище; самъ взмахнулъ крыльями, перекинулся рябой сорокой, и полетѣлъ, поджимая перелетомъ крылышки подъ мышки, — пошелъ прямо, что изъ лука стрѣла.
Бѣдный Кузя пришелъ домой, высыпалъ старикамъ своимъ пригорсть золота; сказалъ, что богатый человѣкъ беретъ его во услуженiе и въ ученiе и прислалъ имъ задатокъ. Старики потужили, и порадовались, сынъ покинулъ имъ отставные гусли, и пошелъ въ полночь на перепутье.
Прислонившись къ верстовому столбу, прождалъ онъ за полночь; но видя, что Будунтай нейдетъ, сказалъ про себя: — Не даромъ видно Мотря честила тебя, видно знаетъ дружка! Ну, да меня теперь не обманешь и въ лѣсь не уйдешь! — самъ вынулъ ухо Будунтая и укусилъ его зубами. Столбъ, у котораго стоялъ бѣжный Кузя, взвизнулъ по–верблюжьи, а закачался. Кузя отскочилъ въ сторону, поглядѣлъ на верстовой столбъ.
— Кой чортъ! Ты что ли это, Будунтай!?
— Я. Да за что же ты кусаешься, знакомъ? сказалъ троерябый столбъ. Пойдемъ, что съ тобой дѣлать! Пойдемъ ко мнѣ въ науку. Да только, гляди: теперь ты мнѣ слуга, доколѣ не выучишься всему досужеству моему, отъ аза до ижицы.
— А тамъ что, спросилъ Кузя, какъ выучусь?
— А тамъ, отвѣчалъ Будунтай, на свой пай самъ промышляй: беркутъ пискленка кормитъ, а орла не кормитъ.
Будунтай взялъ его, и продержалъ въ наукѣ довольно долгое время. Какъ онъ училъ его своему досужеству? Да вотъ такъ: выдернетъ у него руки, ноги, самого въ комъ свернетъ, — вотъ вамъ качанъ капусты; засунетъ ему руку въ глотку, по самое плечо, ухватитъ тамъ за что попало, да и вывернетъ на изнанку, — вотъ вамъ ни то, ни се, ни чортъ–знать что. Такое ученье бѣдному Кузѣ наскучило и надоѣло, и онъ сталъ проситься домой, увѣряя, что онъ уже всему научился. Будунтай переметчикъ позвалъ стариковъ, родителей его, вывелъ имъ трехъ коней и спросилъ: — Который вашъ сынъ? — Старикъ поглядѣлъ и указалъ на–удачу, среднюю лошадь. — Нѣтъ! отвѣчалъ Будунтай: знать, сынъ твой не доучился. Поди, и приходи черезъ полгода.
Ждать полгода долго, страхъ долго; а между тѣмъ, оглянись назадъ, — его уже и нѣтъ!
Старикъ пришелъ въ срокъ, и Кузя какъ–то тихомолкомъ шепнулъ ему, чтобы онъ указалъ на ту лошадь, которая будетъ вертѣть хвостомъ. Но Будунтай вывелъ ему трехъ куцыхъ куропатокъ, и велѣлъ узнавать сына. Старикъ указалъ опять на какую попало, и не угадалъ. Кузя извѣстилъ отца, что въ слѣдующiй разъ будетъ оправлять носомъ перышки на шейкѣ, а Будунтай вывелъ опять трехъ коней. Среднiй махнулъ хвостомъ, старик его узналъ и получилъ выученнаго сына домой.
— Возьми его, сказалъ переметчикъ Будунтай, и слушай: береги его какъ око свое; а если понадобятся тебѣ деньги, то вели сыну оборотиться въ коня, веди на базаръ и продавай; да только, смотри, уздечки съ него не отдавай, а продавши его, сыми ее, да и неси домой, — такъ и онъ дома будетъ.
Колдунъ вскочилъ на одного коня, на мерина чалаго, махнулъ рукой и пропалъ, а двѣ остальныя оборотились въ людей, — рыжая кобыла въ шальную Мотрю, а вороной жеребчикъ въ Кузю безталаннаго.
Старикъ пришелъ съ сыномъ домой, дождался торговаго дня. Кузя оборотился конемъ, отецъ повелъ его на базаръ, продалъ, накупилъ сладкаго и горькаго, квашенаго и соленаго, — а онъ держался Русской поговорки: пей кисло, да ѣшь солоно, такъ и на томъ свѣтѣ не сгнiешь, — накупивши, пошелъ домой, а сынъ его, Кузя безталанный, дорогою его нагналъ, и они опять оба вмѣстѣ, весело и радостно, какъ ни въ чемъ не бывало, воротились домой.
А ушелъ нашъ Кузя отъ новаго хозяина своего вотъ какимъ дѣломъ. Ржевскiй мѣщанинъ, барышникъ, обѣщавшiй женѣ своей привезти гостинца, коли она безъ него порядочно подобрѣетъ да разстолстѣетъ, и прiѣхавшiй на тотъ базаръ за покупкою лошадей, чтобы гнать ихъ на Лебедянскую ярмарку, сторговалъ и купилъ у старика гусляра караковаго коня, четырехъ лѣтъ, трехъ съ половиною вершковъ, безъ тавра и безъ примѣтъ; поспорилъ–было съ хозяиномъ за то, что онъ, заупрямившись, не хотѣлъ передать ему, какъ водится, поводъ новокупки изъ полы въ полу, да еще и снялъ съ нее вопреки всякаго обычая недоуздокъ, — а извѣстно, что корова покупается съ подойникомъ, конь съ недоуздкомъ, — но наконецъ, чтобы не упустить сходной покупки, на все согласился, и заплатилъ гусляру деньги. Не успѣлъ этотъ отойти, а Ржевскiй барышникъ оглянуться на бойкую, голосистую торговку, съ которой молодой калмыцкiй жеребчикъ стянулъ зубами головной платокъ, какъ народъ, обступивъ нашего ротозея коновала, сталъ хохотать и указывать на него пальцами. Ржевскiй мѣщанинъ оглянулся назадъ, — у него въ поводу не конь, а человѣкъ. Что тутъ было шуму, крику, брани, божбы и смѣху! Весь базаръ разходился: азаки отняли у рыжаго коновала бѣднаго Кузю, этого отпустили, а того прозвали полоумнымъ. Но это не все, а была еще потѣха вотъ какая: Крымскiй Цыганъ, подкочевавшiй на базаръ съ походною кузнею и увидѣвшiй что приключилось со Ржевскимъ коноваломъ, разсудилъ, что Кузькино ремесло не плохой хлѣбъ, и что не худо бы попытаться перенять у него доброе дѣло. Загадано, сдѣлано. Цыганъ продалъ тому же барышнику клячонку свою, а потомъ укралъ ее у него же изъ рукъ, передалъ товарищу, и самъ надѣлъ на себя недоуздокъ. Когда барышникъ нашъ оглянулся, и снова увидѣлъ, что ведетъ въ поводу не коня, а живаго человѣка, смураго цыгана, то плюнулъ, кинулъ поводъ, перекрестился, прочелъ — «Съ нами крестная сила» и «Помилуй мя, Господи,» — уѣхалъ съ базару, и съ тѣхъ поръ въ Черкаскъ болѣе ни ногой. Ну его, рыжаго, къ семи Семiонамъ! Обойдемся и безъ барышниковъ: только, окаянные, цѣны портятъ; съ чужаго добра сбиваютъ, на свое наносятъ, да набиваютъ, а проку въ нихъ ни на волосъ.
Едва дождавшись другаго базарнаго дня, гусляръ нашъ опять вывелъ лошаденку на продажу. На грѣхъ навязался какой–то шестипалой проидоха, подпоилъ нашего старика, закидалъ лясами, ла подпустилъ турусы на колесахъ, — купилъ у пьянаго гусляра коня, и увелъ его совсѣмъ, и съ недоуздкомъ. Старикъ пришелъ домой, проспался, — да ожидаетъ сына своего чуть ли не понынѣ!
На этотъ разъ купилъ Кузю безталаннаго самъ Будунтай. Первымъ дѣломъ его было отрѣзать у новокупки лѣвое ухо и тѣмъ вынудить Кузю отдать, выкупомъ за него, иверень Будунтаева уха: отнынѣ Кузя, хотя и былъ, попрежнему, мастеромъ науки, въ которой онъ на выучкѣ у Будунтая искусился, но уже не имѣлъ власти надъ учителемъ своимъ, а долженъ былъ ему покориться.
Будунтай, изморивши коня новокупленнаго до бѣла мыла и задавши на немъ концевъ десятокъ по городу, прискакалъ домой, — а домъ у него стоялъ на семи столбахъ въ чистомъ полѣ невидимкою, — и привязалъ лошадь подлѣ тыну. Кузя безталанный знать наострился: только–что Будунтай въ избу, а онъ, ну чесаться щекою, задравъ голову къ верху; задѣлъ недоуздкомъ за колъ плетня, да и стащилъ его долой съ головы, черезъ уши. Мальчишка, сынъ Будунтая, увидѣлъ это, на дворѣ стоя, и побѣжалъ сказать отцу. Тотъ, выскочивъ, пустился въ погоню за конемъ. И тутъ–то пошла потѣха: Кузя, видя, что лютый барсъ его нагоняетъ, ударился объ землю, перекинулся бѣлымъ кречетомъ и взмылъ надъ утесистымъ берегомъ рѣки. Будунтай ударилъ на него сизымъ беркутомъ. Кузя ринулся клубомъ объ берегъ, перекинулся пискаремъ, и соскочилъ въ воду. Будунтай, не измѣняя направленiя полета своего, стрѣлою за нимъ грянулся объ воду, распласталъ высокiй валъ на двое, и щукою зубастой сѣлъ на хвостъ мелькавшаго серебряной чешуйкой пискарика. Кузя, бѣдняга, вынырнулъ стрѣлою изъ воды, сдѣлалъ, собравшись съ послѣдними силами, скачокъ въ маховую сажень, обернулся въ золотое колечко и подкатился подъ ноги, гулявшей на муравкѣ побережной, дочери владѣльца той земли. Княжна подхватила колечко, надѣла его на пальчикъ, и съ удивленiемъ оглядывалась вокругъ. Будунтай, вынырнувъ гусемъ лапчатымъ изъ воды, выплылъ на берегъ, отряхнулся, оборотился въ купца Кашемирскаго, подошелъ къ княжнѣ, и просилъ убѣдительно отдать ему потерянное имъ колечко. Княжна испугалась черной густой бороды и соколиныхъ карихъ очей да насупленныхъ бровей и огромной чалмы Кашемирца; закричала, и прижала колечко ко груди своей; приспѣшницы набѣжали, окружили младую княжну свою, кинулись всѣ на неотступнаго бородача, и начали его щекотать безъ пощады, до того, что старый чортъ хохоталъ, кашлялъ и плакалъ и чихалъ, лягался ногами и руками, снопомъ овсянымъ по муравѣ катался, и все–таки хохоталъ уже хриплымъ, страшнымъ голосомъ. Наконецъ онъ опомнился, мигомъ оборотился въ ежа, отъ котораго дѣвушки, уколовъ алые пальчики свои, чуть–ли не до крови, съ крикомъ отскочили. Пастухъ, прибѣжавшiй на крикъ, взмахнулъ долгимъ посохомъ своимъ, и ударилъ свернувшагося тугимъ клубомъ ежа: ежъ разсыпался калеными орѣхами; запрыгали орѣшки по землѣ, а дѣвки кинулись ихъ подбирать, — да съ крикомъ отскочили, побросали захваченные въ ручки орѣшки: это были раскаленныя ядрышки, гасыши, — и барышни пообжигали себѣ пальчики.
Княжна показала царственнымъ родителямъ своимъ ненаглядное колечко свое, испросила позволенiе любить его и не сымать съ пальчика своего. Лишь только осталась она одна, какъ начала играть колечкомъ: она надѣла его на тонкiй платочикъ, и, забавляясь, перепускала, покачивая платочкомъ, отъ конца до конца, черезъ весь платокъ; колечко упало, покатилось, разссыпалось, — и казакъ молодецкая душа, Кузя безталанный, стоитъ передъ княжною. Онъ убрался на этотъ разъ въ малиновый бархатъ да въ тонкое синее сукно. Никто въ палатахъ царскихъ не слыхалъ разговоровъ его, а княжна вышла ко браному столу, и грустна и радостна, и съ колечкомъ на рукѣ. Она сказала только батюшкѣ, что сегодня, навѣрное опять явится тотъ страшный купецъ, Кашемирская борода, и будетъ просить выдачи колечка, и умоляла не лишать ее этого сокровища. Но, когда дѣйствительно ввечеру явился купецъ, у котораго все–еще не прошла икотва, послѣ намеднишняго смѣху; когда пришелъ Кашемирецъ, за потеряннымъ будто–бы на берегу рѣки колечкомъ, то царь–отецъ позвалъ дочь свою и приказалъ отдать купцу собственность его. Княжна отвѣчала, что повинуется родителю своему, но не можетъ передать мужчинѣ колечка въ руки, — по этому и кинула его на полъ. — Пусть не прогнѣвается, самъ подыметъ! — Но колечко разсыпалось мелкимъ жемчугомъ. Купецъ стряхнулся, перекинулся чернымъ пѣтухомъ, и началъ проворно подбирать жемчужинки: подобравъ мигомъ всѣ, взлетѣлъ онъ, захлопалъ крыльями, и, закричавъ — Кузя, гдѣ ты? — выпорхнулъ–было въ окно. Но княжна, кинувъ колечко, уронила въ то же время, будто невзначай, платокъ свой, и прикрыла имъ одну, самую крупную жемчужину. Она выкатилась изъ–подъ платка, отвѣчала на вопросъ пѣтуха — А я здѣся! — ринулась соколомъ изъ окна: грянулъ соколъ съ налету, только шикнувъ крыльями по воздуху, — грянулъ клубомъ въ чернаго пѣтуха; подпоролъ ему ногтемъ жилку подъ лѣвымъ крыломъ, и упалъ пѣтухъ замертво въ широкiй токъ, и понесло его волной внизъ по рѣкѣ, по зеленой по водѣ. Подрѣзанное лѣвое крыло вскинуло и подняло вѣтромъ, и черное крыло парусило туда же по пути, внизъ по рѣкѣ. Соколъ взмылъ подъ теремомъ царскимъ, вспорхнулъ въ широкое окно, сѣлъ на руку княжны своей, и поглядывалъ на нее ясными очами. Въ это мгновенiе черный пѣтухъ испустилъ дыханiе свое, а ясный соколъ спорхнулъ на полъ и предсталъ въ томъ же видѣ, какъ колечко, давича, передъ княжною. Со смертiю Будунтая, Кузя безталанный лишился силы и умѣнья перекидываться и принимать иной образъ, — да и не тужилъ о томъ: живучи въ довольствѣ и въ богатствѣ съ супругою своею, бывшею княжною Милоликою, вскорѣ наслѣдовалъ престолъ царскiй, жилъ да княжилъ, правилъ да рядилъ, солоно ѣлъ, да кисло пилъ. — Вотъ вамъ, баринъ, образъ счастiя! Такъ судьба ломаетъ людей, которые добиваются у ней денегъ и значенiя: словно Будунтай съ безталаннымъ Кузей, — выдернетъ руки, ноги, — кого въ комъ свернетъ, кому засунетъ руку въ горло, ухватитъ внутри за что попало, да и вывернетъ его на изнанку. Хорошо, что выдержитъ такое ученье, и дойдетъ до того, что самъ сдѣлается переметчикомъ, будетъ умѣть прикидываться то верховою лошадью, то пискаремъ, то золотымъ колечкомъ, либо разсыпаться подъ ногами мелкимъ жемчугомъ, увертываться отъ коварной учительницы, судьбы, которая, испытуя или прогнѣвавшись, станетъ преслѣдовать своего воспитанника: да и тутъ еще нужно, чтобы княжна Милолика прикрыла молодца своимъ платочкомъ! Ну, а тотъ, кто не выдержитъ?... Надо быть счастливымъ, чтобъ добиваться счастiя! Счастливый на обѣдъ, роковой подъ обухъ! Счастливый о–дву–конь, безсчастный пѣшъ и босъ.
— Со счастiемъ и по грибы ходить, сказалъ баричъ: такъ стало быть съ нимъ ужиться можно?
— Да счастiе съ несчастiемъ дворъ–обо–дворъ живутъ, на одномъ конѣ ѣздятъ. Счастiю не вѣрь: счастiе дымъ, — очи выѣстъ. Счастiе чадъ, — головушку разломитъ. Счастiе, да трастье, кого захочетъ, того и ломаетъ. Счастiе къ тебѣ, а ты отъ него; голый на Бога плачется, богатый на свое платье. Да кто же оно, счастiе это? Счастiе тать ночной; счастiе миръ святой. Тфу, пропасть!....
Нѣтъ! счастiе, сказывалъ мнѣ мудрецъ восточный, не слѣпо: у него только глазъ одинъ, да и тотъ на самомъ темени, на маковкѣ. Это бѣдная мать, утратившая со временъ незапамятныхъ единое дѣтище свое: она летаетъ быстро по землѣ ловитъ наудачу всякаго, кто только подъ руки попадется, — понашему, играетъ, въ жмурки; а кого поймаетъ, того приподымаетъ помалу, потихоньку, выше и выше, — а какъ только вознесетъ выше головы своей, да разглядитъ, да увидитъ, что онъ не любимое его дѣтище, а несчастливый, ей чужой, того и перекидаетъ его торчмя головой черезъ себя, — хоть его тутъ, пожалуй, кто хочетъ въ ноги топчи, — хоть себѣ шею выломи, летитъ сама дальше и не оглядывается!
Баричъ нашъ, призадумавшись, хотѣлъ–было итти искать счастiя, спознаться съ нимъ, какъ спознался съ нуждою. — Хочу видѣть его, говорилъ онъ: хочу самъ извѣдать, каково оно, и какъ съ нимъ обживаются, какъ встрѣчаются.
— Постой, баричъ, сказалъ Игнашка: погоди. За счастiемъ пойдешь, а Богъ–вѣсть что найдешь. Не наткнуться бы опять на нужду! Помнишь ли притчу про царя восточнаго, у котораго была дочь при смерти! Доктора сказали, что одно спасенiе отыскать счастливаго человѣка и надѣть на больную его рубашку. Искали такого человѣка по всему царству; наконецъ нашли, и привели къ постели больной; да когда спросили о рубахѣ, нашлось, что у блаженнаго счастливца не было сорочки подъ кафтаномъ. Онъ былъ бѣднякъ, и сказывался счастливымъ! Онъ обладалъ счастiемъ, не обладая рубахой. Теперь разгадывайте–ка бобами, что оно такое. Въ потѣхахъ, не оно; въ изобилiи не оно. А гдѣ, въ чемъ оно? Этотъ блаженный голышъ не сказалъ; дай, чай, и не могъ сказать. Доволенъ судьбою! говоритъ онъ: ничего мнѣ не надо!.... А другiе говорятъ, баринъ, такъ гдѣ правда, тамъ и счастiе.
— Правда? А что такое правда? Это что за звѣрь? Птица или рыба?
— Что такое на свѣтѣ правда? Правда вещь совсѣмъ другая: это ни нужда, ни счастiе, и не имъ чета, ни же ровня. Правда мiрская, — это вещь потѣшная! Правда — свѣтлѣе солнца; что правда, то не грѣхъ: да за чѣмъ же правда глаза колетъ? Правдою жить, съ людьми не знаться; неправдою жить, Бога прогнѣвить: какъ тутъ быть? Стой за правду горой, и Богъ съ тобой; знай Бога, да сказывай правду; кто правдой живетъ, тому хорошо: это бы и ладно, да говорятъ — правда по мiру ходитъ! Говорить правду, терять дружбу: а безъ друга жить, самому себѣ постылымъ быть. А это ужъ не ладно! Говорятъ: хлѣбъ ѣшь, а правду рѣжь; говорятъ и такъ: хлѣбъ рѣжь, а правду ѣшь, то есть, самъ глотай, да про себя и знай. Да опять и то сказать, ино правду говорить большому человѣку, не легче лжи: и правдою ину пору подавишься. Сказываютъ, — все на свѣтѣ сгинетъ, одна правда останется: да куда же она годится, правда эта? Сами жъ говорите вы: правда къ добру не доведетъ; правдою не обуешься, сытъ не будешь; опять же говорите вы: въ комъ честь, въ томъ и правда. А не вы ли сказывали намедни: глупый да малый говорятъ правду? Какая же честь, скажите, въ глупомъ да въ маломъ? Грекъ, Жидъ да Армянинъ, скажутъ правду по одному разу въ годъ. Это что? Да развѣ они живутъ хуже нашего? Или они вѣрятъ тому, что сильна правда, да деньга сильнѣй? Такъ за что же, коли такъ, говорится: засыпь правду золотомъ, а она всплыветъ; дороги твои сорокъ соболей, а на правду цѣны нѣтъ? А на что опять вы жъ говорите: хороша правда, годится и ложь? Это что? Или вотъ это: на правду не много словъ пойдетъ; и твоя правда, и моя правда? Все на свѣтѣ правда да правда: когда же она, правда эта, вся вымелется? Живи правдой въ людяхъ, живи правдой дома; а между–тѣмъ — не всякую правду женѣ сказывай. Не солгать, такъ и правды не молвить; не будь лжи, не стало бы и правды; умная ложь лучше наглой правды: стало–быть учите вы лгать насъ, сами? А соври кто, кхоть одинъ разъ на вѣку своемъ, такъ вы тотчасъ готовы подъискаться поговорочками: кто–де единожды на вѣку своемъ совретъ, тотъ вѣку безъ другой неправды не доживетъ; отъ лжи не мрутъ, да впередъ ей вѣры неймутъ! Да коли стародавнiе пророки померли, а новые правды не сказываютъ, такъ тогда какъ быть? А между–тѣмъ, что ни говори, а правда надобна; безъ правды вѣку не изживешь: такъ гдѣ же она, правда эта, и гдѣ ее взять? И какая это правда, которая на свѣтѣ подобна, безъ которой вѣку изжить нельзя? Эта правда вещь потѣшная.
Жилъ былъ, въ землѣ далекой, иноязычный, иновѣрческiй пастырь духовный, по–нашему Нѣмецкiй попъ. Онъ славился на весь мiръ правдою и благочестiемъ и самъ хвалился повседневно, что терпитъ напраслину за одну только правду: а онъ былъ убогъ и скуденъ до крайности.
Однажды, взяло его горе тугое и раздумье бѣдовое. «Плачусь я, говоритъ, Богу: Богъ не слышитъ. Плачусь людямъ: люди вѣры неймутъ, — а голодъ не угаръ, отъ него не переможешься. Что я буду дѣлать, и какъ мнѣ быть? По мiру ходить, съ котомкой, грѣшно, да и не велятъ; молотить за хлѣбъ насущный силъ нѣту, дѣло непривычное, жизнь моя духовная, а не тѣлесная. Взаймы взять — никто не даетъ; а дома пропаду я и самъ, замерзнутъ да вымрутъ голодомъ и холодомъ ребятишки и дѣтки мои, коли Господь Богъ не смилуется!»
Такъ разсуждалъ, окропивъ черствую краюху хлѣбца горючими слезами, иновѣрческiй пастырь, какъ вошелъ къ нему зажиточный мужикъ, перекрестился, поклонился, подошелъ подъ благословенье, и звалъ окрестить новорожденнаго; другой вошелъ, — хочетъ дочь подъ вѣнецъ вести; третiй пришелъ, съ заплаканными очами, — зоветъ хоронить отца. Пастырь произнесъ теплое моленiе къ небесамъ: знать сжалился Господь, послалъ ему за правду его много–ли мало–ли хлѣба насущнаго!
Заморскiй отецъ духовный радовался заранѣе, что благодарные мiряне надѣлятъ его нужнымъ, не дадутъ умерѣть съ голоду. Но думай да гадай, а конца поджидай: на крестинахъ поднесъ ему Нѣмецкiй кумъ Нѣмецкихъ лыковыхъ лаптей пару; за вѣнецъ насыпали ему, въ берестовый кошель, смородины да лѣсной малины; а на похоронахъ медомъ напоили, кутьей накормили, да съ тѣмъ и домой спустили. — Не хочу жить! сказалъ горемыка. Мнѣ ли домой показаться опять ни съ чѣмъ, и плачъ и жалобу слушать споконъ–вѣку одну и ту же, жалобу горькую, — Хлѣба нѣтъ? Мнѣ ли пропадать и высыхать по каплѣ, что дуплястое дерево, безъ радости, безъ утѣхъ, безъ хлѣба, съ одною правдою?
Пошелъ; дождался ночи; и съ твердою рѣшимостью вышелъ на росточь побережную, на крутояръ, и видитъ, — идетъ къ нему, въ тѣни ночной, бѣлобородый старецъ.
— Что дѣлаешь отецъ? спросилъ онъ пастыря.
Отецъ повѣдалъ старцу все, отъ аза до ижицы: вы знаете, что этотъ иновѣрческiй iерей любилъ правду. Онъ не утаилъ ни чего; во всемъ признался, что на исповѣди; держалъ отвѣтъ какъ передъ Богомъ.
— Не топись, сказалъ ему старикъ: смерть отъ тебя не уйдетъ, ни же ты отъ нея. И я такой же, какъ и ты, бобыль: станемъ горе мыкать пополамъ. У меня за пазухой ржаная лепешка: уломимъ ее на–полы, что тебѣ, что мнѣ, поровну, да и пойдемъ, куда Господь поведетъ. Утро вечера мудренѣе!
Шли, шли они вмѣстѣ, не день и не два. Старикъ, что заря, что сумерки изъ–за пазухи лепешку тащитъ, и дѣлитъ пополамъ. Наконецъ, — не житницы жъ Египетскiя у старика за пазухою! — ложатся они въ чистомъ полѣ спать: старикъ и досталъ–было лепешку, да положилъ опять назадъ. — Послѣдняя, говоритъ: только одна и осталась; ужъ лучше мы на утро ее схоронимъ да и подѣлимся. — Утро красное взошло, старикъ проснулся, Богу помолился. — Ну, говоритъ, односумъ, давай подѣлимъ теперь послѣднюю лепешку свою! — Хвать, анъ ея ужъ и нѣтъ!
— Батька! сказалъ старикъ: ты съѣлъ лепешку?
Нашъ батька крестится и божится по–Нѣмецки, на чемъ свѣтъ стоитъ: зарекается, — Не я! — Ну, ладно! говоритъ старикъ: не ты, такъ не ты; пойдемъ дальше. Право слово великое: я ему вѣрю и безъ божбы. — Шли, шли они опять, съ утра до поздней ночи. Нѣмецъ голодомъ изнылъ. — Нѣтъ силъ! говоритъ: издохну здѣсь на мѣстѣ.
Старикъ полѣзъ за пазуху, нашелъ еще лепешку, — а попутчикъ его рукой за нею тянется, да ужъ и слова не вымолвитъ: уморился на смерть! — Ты, что ли, съѣлъ лепешку? Такъ сказывай: я не взыщу, не бось! — Чтобъ мнѣ на мѣстѣ тутъ же растянуться, коли я! отвѣчалъ тотъ: я безъ вѣдома твоего и крохи насущной не подбиралъ! — Ну, не ты, такъ ладно! Вотъ тебѣ половина лепешки моей.
И шли они опять, подновивъ силы свои, поколѣ не дошли до рѣки. Старикъ, подобравъ ризы свои по колѣни, пошелъ въ бродъ. Нѣмецъ за нимъ, — и вдругъ началъ тонуть. Захлебываясь и задыхаясь, боролся онъ съ мокрою смертiю, и молилъ старика о помощи. — Ты, что ли, съѣлъ лепешку? спросилъ опять старикъ, и снова началъ спутникъ его заклинаться всѣми святыми своей земли, и отрекаться отъ лепешки. — Не ты, такъ не ты! сказалъ старикъ, подалъ ему руку, вытащилъ его, и свелъ за собою на сухой берегъ.
Къ ночи залегли они въ солому, къ мужику на токъ; развели огонекъ, и стали сушиться. Не успѣли они заснуть, какъ пламень обнялъ ихъ со всѣхъ сторонъ: кругомъ ихъ стлался огонь, и дымъ, и жупелъ, и, съ трескомъ приближаясь, смыкалъ, пламенною ужицею своею, роковой кругъ тѣснѣе и тѣснѣе. Старикъ толкнулъ, и разбудилъ товарища; онъ вскочилъ, и, заламывая пальцы, прощался съ жизнiю: лютый огонь пожиралъ уже ризы его. — Не ты ли, отецъ, съѣлъ намѣдни общую нашу лепешку? — Не я! отвѣчалъ Нѣмецъ: отходя отъ мiра сего въ царствiе вѣчное, завѣщаю тебѣ, благодѣтелю моему, слово правды: не я! — Коли такъ, сказалъ старикъ, Господь съ тобою! накрылъ его полою ризы своей, и вывелъ изъ огня невридима.
И шли они, доколѣ не пришли въ заморское царство, гдѣ объѣзжали глашатаи царскiе, по градамъ, пригородамъ, селамъ, выселкамъ и слободамъ, и разглашали: «Извѣстно и вѣдомо да будетъ всѣмъ и каждому, что, буде кто на свѣтѣ живой человѣкъ найдется свѣдущъ и могущъ въ тайнахъ бытiя и смерти, и изыскавъ ключъ жизни, ключъ мертвой и живой воды, воскресить изъ мертвыхъ двухъ царевенъ, вдохнетъ въ бренные остатки ихъ жизнь и движенiе, тотъ наградится, за каждую, такимъ количествомъ золота чеканнаго, каковое, силою мышицъ своихъ поднять и вынести изъ казнохранилища царскаго возможетъ; буде же кто пустыми и неживотворящими фиглярствами единую токмо безуспѣшную проволочку времени учинитъ, то таковой неминуемо имѣетъ повергнуть главу свою на плаху,» и прочая.
— Пойдемъ, сказалъ старикъ товарищу своему: попытаемся! — Товарищъ золоту и радъ бы, да смерти боится: самъ идетъ, самъ хоронится за старика. Этотъ взялъ хворую, обмершую, нето покойницу, — не знаешь какъ и честить, — положилъ ее въ чанъ, обварилъ кипяткомъ, рознялъ на части, очистилъ косточки, продулъ ихъ, налилъ снова мозжечкомъ, составилъ, одѣлъ живымъ кровянымъ тѣломъ да жилками, одѣлъ и тонкой пеленою кожицею, — дунулъ, и дѣвица, пригожѣе зари утренней, встала и пошла. Старику отсыпали мѣшекъ червонцевъ, столько золота, сколько онъ на себѣ унесъ.
— Что же? сказалъ онъ Нѣмецкому попу: берись теперь и за другую царевну. Ты видѣлъ, какъ дѣло дѣлается!
Тотъ подумалъ, и рукой махнулъ. Золото ослѣпило его, оглушило, смутило, отуманило. Онъ взялъ другую обмершую сестру, и распласталъ ее, и на части по суставчикамъ рознялъ, и выскребъ косточки, продулъ и налилъ, и сложилъ, — а духъ и жизнь будутъ, надеѣлся Нѣмецъ: все дулъ, да подувалъ, да нѣтъ, неоживаетъ царевна!
И пришла Нѣмцу бѣда неминучая: уже его взяли, и засадили, и присудили; уже и вывели на лобное мѣсто, уже и за плахой пошли, а кто сказываетъ, что уже петлю на шею закинули......
— Ты что–ли, шепнулъ ему старикъ, съѣлъ лепешку–то? Такъ скажись! Вотъ тебѣ слово мое, что никто за это пальцемъ тебя не тронетъ. — Не я, отвѣчаетъ тотъ, и старикъ опять спасаетъ его отъ бѣды неминучей, отъ позорной, поносной смерти. Царевна ожила, встала и пошла, будто ни въ чемъ не бывала, и странникамъ нашимъ опять отмѣрили мѣшокъ чистаго монетнаго золота. Забравъ казну, вышли они изъ города того, и пустились по дорогѣ.
— Ну, сказалъ старикъ: теперь намъ съ тобой пора разставаться. Теперь мнѣ путь предстоитъ одинокiй, а ты больше плакаться на меня не будешь, домой пойдешь не безъ копѣйки: а уж пора тебѣ припомнить и своихъ! Давай дѣлить казну. — Отъ этого нашъ Нѣмецъ не прочь. — Давай! говоритъ.
И началъ старикъ раскладывать золото на три кучки. — Да для чего же на три, а не на двѣ? кричитъ запальчивый товарищъ его: насъ только двое, а ты же самъ сказывалъ, — все пополамъ. — Постой! отвѣчаетъ этотъ: дай срокъ, дай мнѣ управиться; твое не пропадетъ. Ну, гляди: вотъ эта кучка моя; вотъ эта твоя; а эта пусть достанется тому, кто съѣлъ лепешку.
— Я! крикнулъ спутникъ его, громкимъ и твердымъ голосомъ, накрывъ въ двѣ ладони третью кучу золота.
И такъ вы видѣли, сударь, нужду; спознались, на загадочкахъ, со счастьемъ; а вотъ вамъ и мiрская правда. Такова–та она въ людяхъ живетъ, такова и въ поговоркахъ ихъ, такова жила она и споконъ–вѣку. Кто божится, клянется, зарѣкается, тотъ, хоть и самъ знаетъ, что вретъ, да въ людяхъ, пополамъ съ грѣхомъ, туда же, за правдою идетъ. Кто самъ надсаживается, трубитъ и вправо и влѣво и взадъ и впередъ, о правдѣ своей да о напраслинѣ, тотъ...... Да полно, будетъ! У насъ лежачаго не бьютъ, а каковымъ бываетъ такой трубачъ, такъ это знаете вы сами! И вотъ вамъ правда, безъ которой на свѣтѣ вѣку никто не доживаетъ!

КАЗАКЪ ЛУГАНСКIЙ.
1 Глаза.
2 Лихорадка.
3 Тряпица.
4 Упрямца. Это испорченное Урусъ, Русскiй.
5 Хворостина.
6 Индейки.
7 Цыплята.
??

??

??

??

�


�