Библiотека для чтенiя. 1836. Т. 14.
СКАЗКА
О ГЕОРГIИ ХРАБРОМЪ И О ВОЛКѢ.
__
Сказка наша гласитъ о древнемъ и дивномъ побытѣ временъ первородныхъ, - о томъ, что дѣялось и творилось, когда скотъ, и звѣрь, и рыба, и птица, какъ переселенцы, как новозданцы, какъ новички въ мiрѣ, не знали еще ни складу ни ладу въ быту своемъ, не обжились еще ни съ людьми ни съ мѣстомъ своего пребыванiя, ни сами промежъ собой, не знали порядка и начальства; говорили кто по-Татарски, кто по-Калмыцки, и не добились еще толку, кому кого глодать, а кому съ кѣмъ въ ладахъ односумомъ жить, кому съ кѣмъ знаться или не знаться, кому кого душить, а кого бояться.
Сѣрый волкъ, по-тогдашнему бирюкъ, обмогавшись на тощакъ голодухою сутки трое, въ чаянiи фетвы, разрѣшающей ему скоромный столъ, - побрелъ наконецъ добиваться толку на мiрскую сходку, гдѣ, какъ послышалъ онъ мелькомъ отъ лисицы, бѣжавшей оттолѣ мимо логва его съ цыпленкомъ въ зубахъ, Георгiй Храбрый правилъ судъ и рядъ и чинилъ расправу на малаго и на великаго.
Пришелъ сѣрый на вѣче; сталъ поодаль, поглядѣлъ, присѣлъ на заднiя лапы по-собачьи; опять поглядѣлъ, прислушался; вздохнулъ тяжело, покачалъ головой, облизался и поворотилъ оглобли назадъ. "Тутъ не добьешься и толку," подумалъ онъ про себя: "крику и шуму довольно, а что дальше - не знаю. Чѣмъ затесываться, середи бѣлаго дня, въ эту толпу, отару, ватагу, табунъ, стадо, стаю, гуртъ, въ это шумное, стоголосное скопище, гдѣ отъ толкотни паръ валитъ, отъ крику пыль стоитъ; чѣмъ туда лѣзть середи бѣлаго дня, такъ лучше брести во-свояси. Я не дуракъ; хоть и знаю, что и мнѣ, какъ и людямъ, сказано - вѣкъ живи, вѣкъ учись, а умри дуракомъ, однако, до поры до времени, поколѣ смерть сама на меня не наткнется, не хочу быть дуракомъ." Видно у сѣраго и въ тѣ поры совѣсть была не чиста. И вотъ, онъ пришелъ домой, залѣзъ въ трущобу глухую, повалился на бокъ, и сталъ для забавы и отъ бездѣлья, щелкая зубами, дѣлать наблюденiя надъ своей шубой. Наступила ночь, и сѣрый смѣкнулъ, что этакъ сытъ не будешь. "Совсѣмъ бѣда! совсемъ курсакъ пропалъ!" ворчалъ онъ про себя: "животы хоть уздечки вяжи, а поашать нечего!" Онъ вылѣзъ изъ терновника, ожилъ и освѣжился маленько, когда рѣзкiй сѣверякъ пахнулъ по его тулупу, взбивая мохнатую шерсть; очи у него загорѣлись вѣ теми ночной, и онъ пустился волчьей скачкою, поднявъ морду на вѣтеръ; пустился по широкому раздолью, и скоро почуялъ живность. Но, какъ это, видно, была еще первая попытка сѣраго промыслить кусъ на свой пай, то онъ не умѣлъ еще разобрать, ни разнюхать, на какую поживу онъ, по милости шайтана, наткнулся; а только, облизываясь, крадучись, да поддернувъ брови къ верху и приподнявъ уши, прошепталъ тихохонько: "Что-то больно сладкое!"
Онъ заползъ въ стадо сайгаковъ; и какъ они, сердечные, были о-ту-пору совсѣмъ глупы, не строги и посмирнѣе нынѣшнихъ овецъ, то сѣрый нашъ, безъ хлопотъ, пары двѣ, на отборъ, зарѣзалъ, да еще другимъ бѣднякамъ, какъ пошли они на утекъ, кому колѣно, кому бедро, а кому и шею, выломилъ. Сайгаки всполошились, шарахнулись, прыснули по полю, вправо и влѣво, проблѣяли тревогу: кто на свѣтѣ живой да съ ногами былъ, всѣ сбѣжались, -звѣри и птицы налице, а рыбы, по встрѣтившимся непредвидѣннымъ препятствiямъ относительно сухопутнаго перехода, послали отъ себя пословъ, трехъ думныхъ черепахъ съ раки и лягушки, которые однако жъ, старые и малые, изморившись на-смерть, въ срокъ прибыть не могли: потому дѣло на сходкѣ порѣшено и безъ нихъ, и съ той поры уже рыбы лишены навсегда голоса.
Такъ, звѣри сбѣжались, день проглянулъ, и сѣраго нашего застали врасплохъ уже надъ послѣднею четвертью третьяго сайгака. Вы видите, что волкъ и о-ту-пору шутить со скотами не любилъ. Но ему не ладно отозвалась эта первая попытка: дѣло новое, дѣло непривычное стерпитсяи - слюбится, а на первый разъ и волосъ дыбомъ; подумать страшно. И звѣри, и птицы, всѣ ахнули, на такую бѣду небывалую глядя; одинъ только молодой лошакъ, вчерашняго помету, стоялъ и глядѣлъ на изуродованныхъ собратiй своихъ, что гусь на зарницу. Но мiръ присудилъ не такъ: костоправъ медвѣдь, осмотрѣвъ раненыхъ, повытянулъ имъ изломанные шейки да ножки, повыправилъ измятые суставчики, и ворчалъ, покачивая головой и утираясь лапой: "Не ладно этакъ-то дѣлать! этакъ что пути будетъ? Руки ноги повыломалъ, а которому и совсѣмъ карачунъ задалъ: это не ладно дѣло!" Между тѣмъ бабы сошлись со всѣхъ сторонъ, и начали голосить по покойникамъ. "Охъ, ты мой такой-секой, свѣтъ-супругъ, сизой орелъ, ясный соколъ! На кого вы насъ круглыхъ сиротъ покидаете? А кому вы насъ приказываете? А кто намъ, сердечнымъ, вдовамъ и дѣтямъ усопшихъ, кто намъ будетъ воду возить, кто станетъ дрова рубить, кто будетъ насъ любить и жаловать, кто захочетъ хвалить и миловать, кто хлѣбомъ кормить и виномъ поить?" И прочая. Наконецъ принялись люди и за сѣраго: "Кто онъ, грѣховодникъ? подайтека его сюда!" Онъ бы за этимъ не очень погнался, что ему сдѣлали, на первый разъ, палочный выговоръ; при чемъ мишка исправлялъ должность ката, и, присѣвъ на корточки, надѣвъ рукавицы и засучивъ рукава, отсчиталъ сѣрому, честно и добросовѣстно, сто одинъ по приговору, такъ, что на сѣромъ тулупъ горой вздулся, - а на немъ шкура и не чернаго соболя, да своя, - онъ бы говорю за этимъ не очень погнался, да ему то обидно было, что ему и впредь не велѣно было таскать сайгаковъ; а на вопросъ - чѣмъ же ему прикажутъ кормиться? не разрѣшатъ ли по-крайней-мѣрѣ телятинки? - не дали ни какого толковаго отвѣта, а кричали только всѣ вголосъ: "Чтобы онъ не смѣлъ, ни подъ какимъ видомъ, приступать самовольно къ рѣзницкой и мясницкой должности! чтобы не проливалъ ни одной капли крови, не разбойничалъ ни по большимъ торнымъ путямъ, ни по глухимъ захолустьямъ, а велъ себя честно и добропорядочно, тихо, скромно и чинно!" Сѣрый плакалъ навзрыдъ, пожималъ плечами и спрашивалъ: "Что же, господа товарищи, прикажете мнѣ ѣсть? чѣмъ мнѣ быть сытымъ? неужли круглый годъ скоромнаго куска въ ротъ не брать? Такъ возьмите у меня эти зубы, да дайте мнѣ бычачьи!" -Чортъ тебѣ товарищь, а не мы! отвѣчали ему; и сходка мiрская, шумное вѣче, по окончанiи сѣкуцiи, кончилась, и каждый побрелъ во-свояси, разговаривая съ дружкой вслухъ, и посмѣиваясь надъ сѣрымъ прiятелемъ нашимъ, и побранивая сѣраго же, который сидѣлъ подгорюнившись, какъ богатырь Недотыка, поджавъ хвостъ и повѣсивъ голову, и поглядывалъ на недоглоданныя рожки, ножки и косточки.
Изъ этого мы видимъ, что на большой сходкѣ, которую сѣрый нашъ прогулялъ, былъ уже установленъ Георгiемъ Храбрымъ нѣкоторый порядокъ: было учинено должностное росписанiе, и назначенiе, да установлено временное правленiе и расправа.
"Этакъ не ладно! сказалъ сѣрый про себя по-Татарски, покачивая головою на повислой, костяной шеѣ: этакъ совсѣмъ яманъ булуръ, плохо будетъ! Да начто же меня, грѣшнаго, съ этими зубами на свѣтъ посадили?" Онъ оправился, отряхнулся, и, чтобы честнымъ путемъ промышлять, чтобы допытаться толку и ладу, пошелъ искать Георгiя Храбраго.
"Георгiй! сказалъ онъ, присѣвъ передъ витяземъ и наклонивъ униженно неповоротливую шею свою: пришла моя твоя просить. Дѣла наша вотъ какой: мнѣ ашать надо; курсакъ совсѣмъ пропалъ, а никто ѣсть не даетъ! Далъ ты мнѣ зубы да когти, губы да пасть: начто же ты далъ мнѣ ихъ, да еще большой курсакъ, укладистое брюхо, коли ему порожнему быть не можно, а класть туда нечего? Прикажи ты, Георгiй, меня накормить, напоить, - воды правда я самъ досыта налакаюсь, - прикажи накормить, нето стану таскать маханъ, мясо, баранину, что попало. Я вчера наѣлся, Георгiй, и теперь потерпѣть можно до четверга, а тамъ - воля твоя, прикажи ты меня кормить, хоть раза по два въ недѣлю."
Георгiй Храбрый былъ о-ту-пору занятъ дѣлами, по управленiю ввѣренной ему царемъ Салтаномъ области вновь созданнаго народа и войска; ему было не до волка, и онъ отправилъ его, сказавъ: "Ступай, братецъ, по командѣ, къ воеводѣ моему, къ туру гнѣдому: онъ тебя накормитъ."
"Ну, вотъ этакъ бы давно!" сказалъ сѣрый, и побѣжалъ, подскочивъ весело, въ ту сторону, гдѣ паслось большое стадо рогатаго скота: "Я бы вчера и не подумалъ таскать сайгаковъ самоуправствомъ, коли бъ кто мнѣ посулилъ говядины; куй иты, сыгыръ иты, будь баранина, или говядина, по мнѣ все-равно; былъ бы только маханъ."
Онъ подошелъ къ быку туриному и просилъ сдѣлать, по словесному приказанiю Георгiя, зависящее отъ него распоряженiе объ утоленiи законнаго голода его. "Стань вотъ здѣсь, сказалъ быкъ, да повернись ко мнѣ бокомъ." Сѣрый сталъ. Быкъ, задравъ хвостъ и выкативъ бѣльма, разогнался, подхватилъ волка рогами, и махнулъ его черезъ себя. "Сытъ, чтоли?" спросилъ онъ, когда сѣрый, перевернувшись на-лету раза три черезъ голову, грянулся объ землю крестцомъ навзничъ. Волкъ черезъ силу приподнялся и поплелся безъ оглядки, присѣдая всѣмъ задомъ, какъ разбитая старуха на костыляхъ. У быка, на каждомъ рогу, осталось по клоку шерсти, не меньше Литовскаго колтуна.
Сѣрый добрелъ кой-какъ до логва своего, прилегъ, лежалъ, обмогался да облизывался трое сутокъ, насилу отдохнулъ. Обругавъ мошенниками и быка и всѣхъ воеводъ Георгiя, - разумѣется не вслухъ, - пошелъ онъ таки опять искать суда и расправы. "Ну, дядя Георгiй, сказалъ онъ, заставъ его опять за дѣломъ: спасибо тебѣ! я, послѣ закуски твоей, на силу выходился!" - А что? спросилъ Георгiй Храбрый: не даетъ хлѣба быкъ, что ли? - Какого хлѣба, дядя Георгiй! бойся Бога! у насъ, когда вставлялъ ты мнѣ эту морду да зубы, у насъ уговоръ былъ не на хлѣбъ, а на мясное! - Ну, и чтожъ, быкъ не даетъ мяса? -Да не даетъ! - Видно было законное препятствiе, продолжалъ Георгiй Храбрый: видно не такъ подвели справку. Ступай же ты къ тарпану, къ коню, моему окольничему, онъ дастъ.
Сѣрый оглядѣлся: косячекъ тарпановъ пасется тутъ за нимъ недалечко. Онъ подошелъ. Жеребецъ, наостривъ уши, раздувъ ноздри, заржалъ, наскакалъ на сѣраго, и, недавъ ему слова вымолвить, махнулъ по немъ задними ногами, такъ, что если бы тотъ не успѣлъ присѣсть и увернуться, да если бы, по счастью, тарпанъ не былъ сзади безъ глазъ, сѣрый можетъ-статься и не сталъ бы больше докучать Георгiю зубами своими. Увернувшись, взвылъ онъ, закричалъ благимъ матомъ, подбѣжалъ къ Георгiю Храброму, и просилъ неотступно, чтобы тотъ самъ приказалъ тарпану накормить его. "Видишь, говорилъ онъ, видишь самъ, что при тебѣ дѣлаетъ со мной окольничiй твой тарпанъ! Благо, что самъ ты видалъ, а тобы опять, чай, неповѣрилъ!"
Георгiй осердился на сѣраго за то, что не даетъ ему покою: "Всѣ люди какъ люди, одинъ ты шайтанъ; все подаешь намъ прошенiя, да требуешь законнаго рѣшенiя; пристаетъ, что съ ножемъ къ горлу, - подай да подай! Погляди вотъ на ягнятъ, погляди на воробушковъ, на ласточку, на зайца: всякъ потихоньку себѣ подбираетъ крохи да былинки, и сытъ, и не докучаетъ начальству; а ты, нахалъ, радъ бы любова за глотку ухватить. Поди, говорятъ тебѣ, да проси честно, смирно, чинно, не иди этакимъ забiякою. Посмотри ты самъ на себя, но кого ты похожъ?..... Поди къ старостѣ барану, да попроси изъ чести, чтобы накормилъ тебя, да и отвяжись отъ меня; нето я велю объявить тебя ябедникомъ и взять съ тебя подписку, что впередъ не будешь домогаться удовлетворенiя ни по какому дѣлу."
Сѣрый пошелъ; напередъ скупался, вымылся, постянулъ зубами съ шубы своей засохшую грязь и колышки, отряхнулся, прибрался, расчесался и отправился, облизываясь и охорашиваясь, къ барану. Тотъ, поглядѣвъ на щеголя и наслушавшись сладкихъ рѣчей его, приказалъ стать надъ крутымъ яромъ и оборотиться къ нему задомъ. Волкъ сталъ и повѣсилъ хвостъ, - по охотничьи, полѣно, - и голову, наострилъ ухо и распустилъ слюнки по скоромномъ блюдѣ: баранъ разогнался позадь его, ударилъ по немъ костянымъ лбомъ, что тараномъ въ стѣну, волкъ полетѣлъ подъ гору, въ оврагъ, и упалъ за-мертво на дно пропасти. У него въ глазахъ потемнѣло, зарябѣло, заиграли мурашки; голова пошла кругомъ, что жерновъ на поставѣ; въ ушахъ зазвенѣло и на сердце налегло горой каменной. Онъ тутъ пролежалъ до-ночи; очнувшись, провалялся да прокашлялъ до бѣла-свѣта; и весь другой день еще шатался по оврагу словно угорѣлый. Какъ онъ тужилъ, какъ охалъ, какъ бранился, и плакалъ, и клялъ Божiй свѣтъ, и жалобно завывалъ, и глаза протиралъ; какъ наконецъ вылѣзъ, отдохнулъ и опять-таки поплелся къ отцу-командиру, къ Храброму Георгiю, за судомъ да за правдою, этого всего пересказывать не для чего; довольно, что Георгiй Храбрый послалъ его къ десятской свиньѣ, да и та добромъ не далась, а испортила сѣрому шубу, - знать наткнулся онъ на кабана, - да распорола клыкомъ бокъ. Сѣрый, со смиренiемъ и кротостью, тѣмъ древнимъ вѣкамъ свойственною, зализалъ опять, кой-какъ, рану свою, и снова пошелъ къ Георгiю, съ тѣмъ, однако жъ, чтобы съѣсть и самаго его, буде и теперь еще не учинитъ ему суда и расправы и не разрѣшитъ скоромнаго стола.
Онъ попалъ въ добрый часъ. Георгiй Храбрый былъ и веселъ, и въ духѣ, и на бездѣльѣ; онъ посмѣялся, пошутилъ, потрепалъ сѣраго по тулупу, и приказалъ ему итти къ человѣку просить милостыни. "Поди, говорилъ онъ, поди въ сосѣднiй пригородъ и попроси тамъ у добрыхъ людей насущнаго ломтя; да проси честно и кланяйся, и не скаль зубовъ, не щетинь шерсти по хребту, не гляди такимъ звѣремъ!" - Охъ, дядя Георгiй! отвѣчалъ волкъ: самъ ты знаешь бѣду мою; кланяться я бы радъ, да у меня шея не гнется. А мнѣ ли щетиниться! Опаршивѣлъ я, знать, съ голоду, такъ и шерсть встала. Богъ тебѣ судья, коли еще обманешь! - "Поди же, поди, сказалъ Георгiй: люди народъ добрый, сердобольный; они не только накормятъ тебя и напоятъ, да еще научатъ тебя лучше моего какъ и впередъ промышлять."
Сѣрый, на чужомъ пиру съ похмѣлья, весело послушалъ, да невеселъ сталъ. Ему плохо вѣрилось всему, что сулилъ дядя Георгiй; онъ пуще всего боялся, чтобы краснобай опять не надулъ его: да уже дѣлать было нечего; голодъ моритъ, по свѣту гонитъ: на палатяхъ лежать, такъ и ломтя не видать!
Добѣжавъ до пригорода, сѣрый увидѣлъ большiя хоромины, бѣлокаменныя. Голодай нашъ махнулъ, ни думавъ, ни гадавъ, черезъ заборъ, да вбѣжалъ въ первые двери; засталъ тамъ, въ большой избѣ, много рабочаго народу, и началъ объясняться, вѣжливо и не смѣло, - какъ говорятъ солдаты, учливо; разсказалъ, въ чемъ сила и за чѣмъ онъ пришелъ; говорилъ, что онъ нынче сталъ, по такому-то дѣлу, на бѣломъ свѣтѣ безъ вины виноватъ; что онъ бы и радъ не грѣшить, да курсакъ донимаетъ; что Георгiй Храбрый водилъ его, о-сю-пору, въ дуракахъ, но наконецъ смиловался надъ нимъ и велѣлъ итти къ людямъ, къ сердобольному и многоискусному роду, и просить помощи и пособiя. Все это говорилъ онъ по своему, по-Татарски, а случившiйся тутъ рядовой изъ Казанскихъ Татаръ толковалъ товарищамъ слова нищаго. Волкъ нашъ попалъ не на псарню, и не въ овчарню, а попалъ въ казармы, на полковой дворъ, къ служивымъ, придижнымъ людямъ, и забѣжалъ прямо въ швальню. Солдаты-художники обступили его; хохотъ, смѣхъ, шумъ, крикъ, оглушилъ бѣдняка до того, что онъ трусливо поджималъ хвостъ и почтительно присѣлъ, среди обступившей его толпы, на заднiя лапки. Самъ закройщикъ, кинувъ работу, подошелъ слушать краснобая новаго разбора, и помиралъ, на него глядя, со смѣху. Наконецъ всѣ ребята присудили одного изъ своихъ, криваго Тараса, который, состоя при швальнѣ, для ради шутовской рожи своей служилъ за урядъ дурака и грѣлъ портнымъ утюги, да таскалъ воду на кухню, -присудили его въ подоянiе волку, на снѣдь, на потраву, и начали съ хохотомъ уськать да улюкать волка на Тараску: "Бери его! бери не бось! возьми этого, вотъ тебѣ маханъ!" Но сѣрый нашъ не любилъ, да и не умѣлъ, жеманиться: Онъ звѣремъ лютымъ кинулся на криваго Тараску, и ухватилъ его заворотъ. Ребята, съ перепугу, повскакивали на столы да на прилавки, а закройщикъ, какъ по молодцоватѣе всѣхъ ихъ, на печь; и бѣдный Тараска, за шутку ледащихъ товарищей своихъ, едва не поплатился головушкой. Онъ взмолился сѣрому и просилъ, изъ, подъ него, пощады: "Много ли тебѣ прибудетъ, говорилъ онъ, коли ты теперь меня съѣшь? Мало того, что во мнѣ, кромѣ костей, кожи да сухоталья, ничего не найдешь: долго ли ты мной сытъ будешь? сутки, а много много что двое; да какъ съ казенной аммуницiей, со всѣмъ, проглотишь, такъ, буде не подавишься, съ тебя взыщутъ вдвое: а тамъ, что станешь ѣсть? Пусти-ка ты лучше меня, такъ я тебя научу, какъ по-добру по-здорову и со дня въ день поживляться можно; я сдѣлаю изъ тебя такого молодца, что любо да два; что всякая живность и скоромь сама къ тебѣ на курсакъ пойдетъ, только ротъ по шире раззѣвай!"
Волкъ подумалъ, да и согласился. "Я за этимъ самымъ и пришелъ, говорилъ онъ, чтобы васъ, господа, честью просить научить меня, надоумить и накормить. Я знаю, что вы умомъ своимъ да знанiемъ законовъ всегда сыты бываете; обижать же я самъ не хочу никого. Одна только крайность заставила меня ухватить милость вашу за воротникъ. Дѣлай изъ меня, что хочешь, только научи, какъ мнѣ быть сытымъ?"
Тараска Кривой побѣжалъ и принесъ собачью шкуру, отмоталъ иглу на лацканѣ, и зашилъ бѣднаго волка въ собачiй кожухъ. Вотъ какимъ похожденiемъ на волкѣ появилась шкура собачья: а каковъ онъ до этого былъ собой, не знаемъ; а сказываютъ, что былъ-де волкъ кротокъ, смиренъ и добръ зѣло, и всѣ его жаловали, и въ гости къ себѣ звали, и членомъ разныхъ благотворительныхъ комитетовъ назначали.
"Вотъ тебѣ и вся не долга, сказалъ Тараска, закрѣпивъ и откусивъ нитку: вотъ тебѣ совсѣмъ Максимъ и шапка съ нимъ; теперь ты не чучело, не пугало, а молодецъ хоть куда! Теперь ни какой плутъ тебя не станетъ чуждаться, а всѣ, малый и великiй, будутъ съ тобою за панебрата жить; а выйдешь въ лѣсъ, да разинешь пасть свою пошире, такъ не то куликъ, глухой тетеревъ за честь почтетъ и влетитъ, съ удовольствiемъ!"
"Да не тѣсно ль мнѣ будетъ? спросилъ сѣрый, пожимаясь въ новомъ кафтанѣ своемъ. - Нынче у статскихъ кафтаны на такой фасонъ, отвѣчалъ Тараска косой: шьютъ въ обтяжку и съ перехватомъ; а на тебя я потрафилъ, кажись, какъ-разъ, рихтигъ; угадалъ молодецки и пригналъ на щипокъ: хоть самъ погляди на себя, хоть у людей спроси!"
Ужъ сѣрый нашъ хотѣлъ было сказать швецу спасибо, да оглянулся: анъ господа военные съ прилавокъ да съ печи пососкакивали; смѣхъ, крикъ, шумъ; ухватилъ каждый что попало, и давай лупить сѣраго въ обновѣ, въ статскомъ кафтанѣ! А тому ни повернуться, ни разходиться. Пустился сѣрый, безъ оглядки, во всѣ четыре, въ чистое поле, и радъ, что ушелъ въ новомъ, фасонистомъ тулупѣ своемъ; а что попался онъ изъ рядка въ рогожу, догадался, хоть и вскорѣ, да поздно. Онъ сталъ теперь ни звѣремъ ни собакой: спеси да храбрости съ него посбили, а ремесла не дали; кто посильнѣе его, кто только сможетъ, тотъ его и бьетъ и душитъ; кто послабѣе, тотъ бѣгаетъ отъ него, лишь только учуетъ; а ему, въ чужихъ сапогахъ, плохая забава, - не догонитъ часомъ и барана, а сайгакъ и куйрука (хвоста) ему не покажетъ; словомъ обижаетъ его всякой; не признаютъ волкомъ, не даютъ ни суда ни расправы, и, что хуже всего, отъ собакъ житья нѣтъ ему на бѣломъ свѣтѣ. Онѣ слышатъ въ немъ и волчiй духъ и свой: да такъ злы на оборотня, что рыщутъ за нимъ всюду, чуютъ, гдѣ бы ни засѣлъ, теребятъ за шубу, гонятъ и выживаютъ со свѣта долой, ходу не даютъ, грызутъ да рвутъ съ него тулупъ свой, и бѣдному голодаю, сѣрому, нѣтъ ни житья ни бытья; а суждено ему отнынѣ и довѣки пробиваться да пробавляться кой-какъ украдкою да утайкою: слоняется онъ по мiру: то тутъ, то тамъ, урветъ да ухватитъ скоромный кусокъ да мясной клочекъ, - и живъ, поколѣ шубы гдѣ нибудь не сняли.
Съ той поры онъ къ Георгiю Храброму, въ приказъ, ни ногой; знать никого не хочетъ; всякую вѣру утратилъ въ правду и въ расправу; живетъ записнымъ воромъ, мошенникомъ, и думаетъ про себя: "Проклиналъ я васъ, кляните жъ и вы меня; а на расправу свою вы меня, и въ день преставленiя свѣта, не притянете; хоть живымъ возьмите да изжарьте, хоть жгите, хоть рѣжте, а уже болѣе меня не проведете!"
КАЗАКЪ ЛУГАНСКIЙ.

СПИСОК ИСПРАВЛЕННЫХ ОПЕЧАТОК:
Стр. 140. "знать наткнулся онъ на кабана" вместо: "знать натклулся онъ на кабана"
Стр. 140. "кланяться я бы радъ, да у меня шея не гнется" вместо: "кланяться я бы радъ, да у меня шея не гнется"
Стр. 141. "безъ вины виноватъ" вместо: "безѣ вины виноватъ"
Стр. 142. ""Я за этимъ самымъ и пришелъ ∞ какъ мнѣ быть сытымъ?"" вместо: ""Я за этимъ самымъ и пришелъ∞ какъ мнѣ быть сытымъ?"