На прощанье, хозяинъ Андрея накормилъ ихъ обоихъ, по тамошнему, и вина поставилъ: одинъ не пьетъ, такъ другой не прольетъ. Поѣли, встали помолились, поблагодарили хозяевъ и пошли въ путь.
Вотъ Андрей и сталъ говорить: - Домой придемъ, денегъ принесемъ, подушное уплатимъ, да съ Богомъ и женимся; пора. И взяла тутъ кручина Филиппа, и сталъ онъ спрашивать Андрея, по правдѣ, сколько денегъ онъ несетъ домой?
- Сотенку принесу.
- Вправду такъ?
- Да какъ же вправду, коли она, вотъ у меня тутъ, въ бумажникѣ, на гайтанѣ; а у тебя много-ли?
- Чего, братъ, много-ли - и всего-то цѣлковыхъ съ два остались, да и тѣ видно на грѣхъ уцѣлѣли.
- Какъ такъ, Филиппъ?
- Да такъ; больше нѣтъ - а и этихъ видно беречь не куда, ими дѣла не поправишь. Жиды обманули, должка не заплатили; хозяинъ не отдалъ денегъ, велѣлъ на тотъ годъ опять приходить; а тамъ, работы не нашелъ, да еще нездоровилось что-то....
- Эхъ, братъ Филя, видно самъ ты себя обманываешь, а не жиды. Плохо же, братъ, дѣло наше; что теперь отецъ твой скажетъ, что скажутъ въ волости, и что всѣ добрые люди? А подушное-то кто заплатитъ? Опять за тебя отца на расправу потянутъ - плохо, братъ.
- Ужъ не зимовать же мнѣ тутъ, сказалъ Филиппъ, не миновать того, что домой итти; что будетъ, то будетъ. А лукавый сталъ мучить Филиппа; молчитъ все, да думу думаетъ; что ближе подходятъ, то страшнѣе ему домой показаться, а пуще вмѣстѣ съ Андреемъ, который несетъ домой полный бумажникъ. Вотъ и сталъ онъ приставать къ нему: Подѣлись, говоритъ, дай взаймы половину, я отдамъ!
- Дурака ты нашелъ, говоритъ ему Андрей, чтобъ я тебѣ трудовыя денежки свои взаймы отдалъ; тутъ плясовыхъ да бражныхъ нѣтъ ни копейки, все трудовыя, да потовыя. Братъ-не-братъ, говорится, а въ мой горохъ не лѣзь; что у тебя руки, то и у меня, - вѣкъ на себя работалъ. У меня тоже отецъ дома и семья.
Прошли они еще сутки трои, либо четверы вмѣстѣ, подошли уже къ самой границѣ своей губернiи и сѣли вмѣстѣ отдыхать подъ эту самую ракиту; поѣли хлѣбца, запили водицей, помолились и уснули. Филиппъ первый проснулся и глядитъ на товарища: спитъ. Оглянулся Филиппъ кругомъ - все пусто, глухо, никого не видно; глянулъ опять на Андрея, у котораго сто рублевъ за пазухой, привсталъ на колѣни, взглянулъ на себя, будто чего ищетъ, - нѣтъ ничего, нечѣмъ и извести бѣднаго Андрея.... Однако, видно сатана находчивъ: Филиппъ закинулъ Андрею на шею опояску и задушилъ его....
- Богъ тебѣ судья, прохрипѣлъ Андрей на отходѣ, нѣтъ тутъ свидѣтеля, а вотъ ракитовый кустъ этотъ видитъ насъ; онъ заговоритъ и изобличитъ злодѣйство твое.
Прошло года два; Андрей пропалъ безъ-вѣсти, и никто на Филиппа не думалъ, никакого оговора на него не было. Филиппъ не вдругъ выказалъ деньги, женился и зажилъ домкомъ. Сталъ онъ торговать по мелочамъ, какъ не охотникъ до крестьянскихъ работъ, люди знали, что тесть у него человѣкъ съ достаткомъ, изъ другой деревни, такъ никто и не дивился, что сталъ Филиппъ разживаться.
Вотъ на праздникахъ, у жениныхъ родныхъ, сватовъ и сватьевъ Филиппа, была какая-то погулка; принарядившись, сѣлъ онъ съ женою на тележку и поѣхалъ туда. Дорога, до повороту, была та самая, по которой Филиппъ съ Андреемъ хаживали въ Глуховъ; увидавъ одинакую ракиту, Филиппъ и вспомнилъ прошлое, бѣдность свою и богатство работящаго Андрея, которое его столько мучило завистью. Теперь, подумалъ онъ, что мнѣ Андрей, а я вотъ мужикъ съ достаткомъ. Подумавъ это, Филиппъ и поглядѣлъ на ракиту, усмѣхнулся, а тамъ у него и сорвалось съ языка: Что молчишь? Говори, не боюсь!
- Кто молчитъ? Чего не боишься? спросила хозяйка.
- Нѣтъ, ничего, я такъ, про себя.
Однакожъ Филиппъ что-то долго не сводилъ глазъ съ ракиты, покуда не проѣхалъ ее, а тамъ опять усмѣхнулся и махнулъ рукой. Хозяйка замѣтила это и пристала къ нему.
- Скажи, говоритъ, чего ты глядѣлъ на ракиту? Что у тебя тутъ было? Видно одной только женѣ и нельзя этого сказывать? Скажи, сдѣлай милость, голубчикъ; не скажешь, такъ ей-ей всѣмъ людямъ буду говорить про это дѣло, буду стыдить тебя....
Ну пристала безотвязно, какъ бабы пристаютъ. Либо Филиппъ, на праздникъ ѣдучи, ужъ хмеленъ былъ, либо не зналъ еще, что не всякую правду велятъ женѣ сказывать, хозяйка кончила таки тѣмъ, что своего допыталась.
- Молчи, говоритъ Филиппъ, дура - экъ загорѣлось: Андрей-то тутъ, подъ ракитой! Дѣло прошлое, я его въ тѣ поры тутъ уходилъ, а онъ послался на нее, на ракиту, что она выдастъ меня; ну, я теперь, глядя на нее, и разсмѣялся; стоитъ какъ стояла, а ужъ вотъ четвертый годъ пошелъ тому дѣлу.... Да смотри, молчи!...
Прiѣхали они вмѣстѣ къ жениной роднѣ на пиръ, гуляли весь день, до вечера. Тутъ хозяйка Филиппа, хоть и сама хмельная, да еще въ памяти, вспомнила, что пора домой, къ малымъ дѣткамъ; при томъ и хозяинъ ея ужъ крѣпко подгулялъ и нѣсколько разъ принимался буянить, и она, зная его обычай, видѣла, что и его до грѣха надо везти домой. Филиппъ и слышать этого не хочетъ, въ охотку разгулялся; она пристала къ нему, сперва стала просить, тамъ перебраниваться съ нимъ, а наконецъ, подошла и стала тащить его, напустившись бранью, какъ горохомъ. Мужъ не стерпѣлъ такой обиды, что при чужихъ людяхъ жена вздумала имъ такъ помыкать, къ тому-жъ у него въ головѣ дуракъ сидѣлъ, онъ принялся ее колотить, да сволокъ съ головы платокъ и потащилъ ее за космы. Она, вырвавшись отъ него, простоволосая, со злости ужъ и себя не помнила; принявшись кричать и браниться и попрекать мужа всѣмъ, что могла насчитать и припомнить, проговорилась: Что-де ты, мошенникъ эдакой, и меня убить хочешь, какъ Андрея, котораго зарылъ подъ ракитой....
Слово не воробей, вылетитъ - не поймаешь. Всѣ люди слышали, что Филиппова хозяйка сказала; пошла молва, пошелъ говоръ на весь мiръ, вотъ ихъ и потянули къ допросу. Сперва оба, опомнившись, стали зарекаться - знать не знаютъ, вѣдать не вѣдаютъ; а какъ пошли съ понятыми подъ ракиту, да вырыли кости бѣднаго Андрея, и шляпу, и кафтанъ его признали, такъ Филиппу некуда дѣваться стало, хоть объ стѣну головой. Филиппа сослали, а ракита стоитъ, говорятъ, и понынѣ на глуховской дорогѣ, и народъ, проѣзжая мимо, крестится и творитъ молитву за душу Андрея.
20. Не положа, не ищутъ.
Наслушался мужичокъ разсказовъ про клады, какъ люди - здорово-живешь - богатѣютъ и живутъ послѣ того, сложа руки, словно сыръ въ маслѣ катаются. Вот онъ сталъ думать думу тугую, какъ бы и ему тоже. Мужичокъ мой и спитъ и видитъ; тѣмъ только и бредитъ, что надо ему найти кладъ. Вотъ и приснилось ему, что въ лѣсу, который называется у насъ заповѣдная кнея, лежитъ кладъ. Не даетъ онъ нашему мужику ни спать, ни ѣсть, отбилъ ото сна, отъ ѣды. Что хочешь дѣлай, а надо искать клада. А какъ его искать, гдѣ искать? лѣсъ великъ. Да опять же, думаетъ про себя мужикъ, слышалъ я отъ стариковъ, что спроста кладъ не дается, а надо за него взяться, умѣючи. Дай пойду къ нашему кузнецу, - тотъ все знаетъ, и нашептываетъ, и на бобахъ ворожитъ, и слизываетъ, авось приставитъ голову къ плечамъ, научитъ, какъ быть.
Кузнецъ выслушалъ его, распросилъ и говоритъ ему: Тебѣ, другъ, надо итти ночью, на Ивановъ день, въ лѣсъ; тебѣ сонъ такой кладъ сулитъ, такой кладъ, что тебя озолотитъ; иди на полночь въ заповѣдную кнею: либо тамъ разрывъ-траву добудешь, когда папортникъ зацвѣтетъ, либо еще лучше, самъ къ тебѣ кладъ придетъ, какъ онъ уже приходилъ къ тебѣ во снѣ. Ты сядь подъ деревомъ, въ самомъ глухомъ мѣстѣ, не дремли, не шевелись, сиди смирно, да гляди во всѣ глаза: станетъ къ тебѣ вдругъ подходить кладъ, словно изъ земли выростетъ, либо лѣшимъ, не то человѣкомъ, не то волкомъ, или лошадью, и прямо пойдетъ на тебя; ты все сиди; а какъ подойдетъ близко, ты не трусь - ужъ тутъ никто не будетъ, коли не кладъ, оборотнемъ то есть, и ничего не будетъ худаго, только не трусь, да вдругъ вскочи, да ударь его прямо по мордѣ, на-отмашь, а про себя скажи только: аминь, аминь, разсыпься - онъ тутъ передъ тобой и разсыплется, да все золотомъ, а ты загребай.... да только, слышь, чуръ все пополамъ; съ тебя и половины будетъ, и то озолотишься!
Пришелъ Ивановъ день. Кузнецъ научаетъ и наставляетъ мужика, повторяя опять таки, что кто бы ни подошелъ, чтобы ни сталъ тебѣ говорить, ты знай свое, ни чѣмъ не смущайся, а ударь только во все плечо, на-отмашь, и вели ему разсыпаться.
Мужикъ пошелъ, хоть и страшно было, инно сердце вслухъ стучитъ, а таки просидѣлъ, глазомъ не мигнулъ всю ночь. Вотъ-вотъ, думаетъ, шелеститъ что-то.... вотъ золото мѣшками несутъ.... нѣтъ; все опять затихло.... Ужъ и зорька чуть-чуть стала заниматься, хоть въ лѣсу и темнешенько, а слышно изъ-загоры, что третьи пѣтухи прокричали.... Не цвѣтетъ однако папортникъ, и разрывъ-травы не видать.... Однако, вотъ зашумѣлъ листъ под ногами - и слышно какъ ступаетъ, только земля стонетъ.... идетъ, идетъ и есть, ровно лѣшiй.... Мужикъ всталъ, духъ занялся, а тотъ прямо на него.... Мужичокъ мой чуть не обмеръ, да вдругъ, собравшись съ послѣдними силами, какъ хватитъ его во всю щеку, на-отмашь....
- Одурѣлъ что-ли ты съ просонья, закричалъ кузнецъ, зашатавшись, аль не видишь? Я провѣдать тебя пришелъ, а ты меня въ ухо! Ахъ ты такой-сякой....
Тутъ кузнецъ мой, выправивъ шею послѣ треуха, ухватилъ съ-сердцовъ мужика за космы, да давай его таскать; а тотъ давай отбиваться отъ него.
- Ты самъ, говоритъ, велѣлъ ударить на-отмашь, кто бы ни подошелъ; я думалъ лѣшiй.....
- Самъ ты лѣшiй!
И мужики наши, ни свѣтъ, ни заря, разбили другъ другу рыло, подбили глаза, повыдергали волосы и бороду и пришли, сдѣлавъ дѣло, домой.
22. Хмель, сонъ и явь.
Во Владимiрской губернiи, на большой дорогѣ, есть село, извѣстное по мастерству и прилежанiю своихъ крестьянъ, плотниковъ и столяровъ, въ числѣ которыхъ наберется и десятокъ краснодеревцевъ. Село это извѣстно подъ названiемъ Глухаго-озера, и почти поголовно уходитъ въ заволжскiй край на работу.
Тутъ жила большая семья Воропаевыхъ. Дѣдъ сидѣлъ уже дома на печи, а отецъ и четверо сыновей ходили постоянно, по вызову подрядчиковъ, куда только путь-дорога лежитъ; они кормили и оплачивали всего не менѣе 27 душъ. Въ числѣ подрядчиковъ былъ и родной братъ отца Воропаева, дядя четырехъ сыновей; ему посчастливилось въ работѣ, хозяинъ былъ онъ хорошiй, мужикъ смышленый, сшилъ себѣ синюю сибирку, взялъ сажень въ руки и сталъ держать артель.
На этотъ разъ, плотникамъ нашимъ случилось работать всѣмъ вмѣстѣ, по близости одному отъ другаго. Отецъ собралъ ихъ къ зимѣ и велѣлъ собираться въ путь, также какъ обыкновенно хаживали они и прежде поочередно: на общiй счетъ, чтобы поменьше издержаться. Разсудивъ, что степную лошадку можно продать безъ убытка, а ино и съ выгодой, на какомъ нибудь яму, Воропаевы купили пару коней, и около Рождества, старикъ нашъ съ сыновьями прибылъ домой.
Онъ не былъ дома уже два года и подкатилъ на саняхъ подъ ворота съ рѣзной стрѣхой - какъ снѣгъ на голову: никто его не видалъ. Вошедши не торопясь въ избу, онъ отсунулъ отъ себя лѣвой рукой старуху свою, которая, оглянувшись и закричавъ во весь голосъ: Охъ ты родимый мой! - бросила веретено и кинулась обнимать своего хозяина, помолился преспокойно иконамъ, между тѣмъ какъ жена отъ радости и жалости заливалась слезами; поклонившись слегка, вымолвилъ: Здравствуйте! - и обнялъ старуху свою, дочерей, малыхъ сыновей и внуковъ. Вошли и прiѣзжiе четыре сына, и тѣ, помолившись, стали обниматься, здороваться и цѣловаться.
Семья Воропаевыхъ жила нераздѣльно, въ большой, просторной избѣ, на двѣ половины, съ комнатками, а на лѣто, иные выбирались въ клѣть и сѣнницу. Вскорѣ сбѣжались всѣ домашнiе, а тамъ и замужнiя дочери, и кто былъ на селѣ изъ зятьевъ; тутъ пошли шурья, свояки, свояченицы, тещи, невѣстки, кумы и сватьи - русскiй человѣкъ безъ сродниковъ не живетъ - и набралась полна изба.
Отцу своему, то-есть дѣдушкѣ, Воропаевъ-отецъ поклонился въ ноги; жена, опамятовавшись, ему поклонъ въ ноги; словомъ, все пошло своимъ чередомъ и порядкомъ; сродники кланялись низко отцу, дюжему, краснощокому плотнику, цѣловались запросто съ сыновьями его, говорили приличныя такому случаю рѣчи, напримѣръ: Какъ васъ Богъ миловалъ? По добру-ли по здорову? Все ли благополучно и милостиво? Соскучились мы по васъ совсѣмъ - и прочее. Затѣмъ прiѣзжiе раздѣлись, послѣ распоясались, скинули тулупы и кафтаны, усѣлись вокругъ стола, занявъ красный уголъ, а бабы подавали ѣсть и пить, мотаясь около печи за загородкой, шарили въ рѣзномъ поставцѣ, выгоняли изъ подъ лавокъ куръ, которыя думали воспользоваться суматохой и нежданнымъ праздникомъ и втерлись, подъ ногами у посѣтителей, въ избу. Временемъ, то та, то другая баба прiостанавливалась, поджимала руки и прислушивалась къ разговору мужиковъ, или откликалась немногими словами, подавая вѣсти о комъ нибудь изъ оставшихся на селѣ. Дѣдушка приползъ къ краю печи, свѣсилъ ноги, почосывался, смѣялся и также по временамъ закидывалъ словцо. Ребятишки, растянувшись на полатяхъ, ничкомъ, потряхивали косматыми, бѣлыми, какъ ленъ, головами и глядѣли на все это, перемигиваясь и поталкивая другъ друга.
Кромѣ корчаги щей и горшка каши, плотники наши опорожнили вскорѣ два огромные кувшина квасу и отрѣзали себѣ, на закуску, по сукрою хлѣбца, четверти въ три, посыпавъ его крупною, какъ горохъ, солью.
- Добрались таки опять до своего хлѣбушка, сказалъ отецъ, вырѣзавъ изъ ломтя зубами полкруга, какъ пилой, а было и ѣсть-то его разучились: нужда научитъ калачи ѣсть!
- Нешто, отвѣчалъ сынъ низовымъ нарѣчiемъ, къ которому привыкъ въ работахъ своихъ, нешто, добрались; а и бѣлые калачи ладно подъ-зубъ ложатся, батюшка, что у насъ вотъ пирогами зовутъ. Тамъ хлѣба вѣкъ не знаютъ, прибавилъ онъ, оборотившись къ свояку, человѣку небывалому, который сидѣлъ дома на хозяйствѣ и ткалъ миткали на фабрику, - все калачъ, что по нашему пирогъ.
- То-то мы и ходимъ къ нимъ калачи-то ѣсть, замѣтилъ отецъ, посоливъ еще разъ изъ солоницы ломоть свой и стряхивая надъ нимъ пальцы, то-то мы и ходимъ къ нимъ, что у нихъ калачей-то много, сами они ихъ не прiѣдятъ. А по нашему вотъ и это хорошо: солоно ѣшь, кисло пей - помрешь, не сгнiешь!
- А рыбы-то у нихъ, рыбы! началъ другой сынъ, хоть круглый годъ постись; и свиней рыбой кормятъ, и собакъ рыбой, - да чего, и коровы, братъ, тамъ рыбу ѣдятъ; ей, ей ѣдятъ; вотъ сторона!
- Вѣстимое дѣло, сказалъ одинъ изъ сродниковъ, что городъ, то норовъ, что деревня, то обычай.
- Какъ-такъ коровы? - спросилъ своякъ, миткальщикъ, которому понятливость, или сговорчивость сродника не пояснила дѣла.
- Да такъ, братъ, ѣдятъ да и только; пожалуй, вотъ хоть отца, батюшку, спроси, и братьевъ, хоть прочихъ, кто бывалъ тамъ: чай, не дадутъ соврать. Вотъ примѣромъ хоть въ самой Астрахани, замѣстъ-того, что у насъ дадутъ коровѣ мѣсиво какое, что ли, а тамъ вяленой рыбки соленой подкинутъ ей, она и жуетъ ее, ровно хлѣбъ.
- А народу что тамъ некрещенаго, началъ другой, такъ, Господи, воля твоя! ровно въ собачье царство какое забредешь, такъ вотъ вокругъ тебя не-вѣсть по-каковски и лаютъ.
- Вишь-ты, братъ!
- Калмыкъ про маханъ толкуетъ, карсакъ табачишко да муку на барановъ мѣняетъ; татаринъ по своему киль-мунда, кизылбашъ тоже свое - что народъ, то и языкъ!
Гости, а въ особенности бабы, дивились чудесамъ этимъ; вскорѣ, однакоже, всѣ постороннiе разошлись съ поклонами и остались одни хозяева. Смерклось; подали свѣтецъ и лучинъ; отецъ позвалъ дѣда на совѣтъ; заперли двери на крючокъ, выславъ напередъ бабъ; достали и принялись считать принесенныя съ собою деньги - рублей двѣсти на брата, кромѣ того, что переслано уже домой на оброкъ; разсчитали сколько и куда изъ нихъ пойдетъ; потомъ убрали деньги, позвали бабъ, и отецъ роздалъ женѣ, дочерямъ и невѣсткамъ по плату. И мужья вытащили гостинцы свои; отецъ съ дѣдомъ потолковали о томъ, гдѣ кто работалъ, почемъ бралъ, что прохарчилъ и заработалъ и сколько принесъ. Наконецъ, Воропаевъ-отецъ подозвалъ къ дѣду третьяго сына своего, Степана, принесъ на него горькую жалобу, что-де онъ сталъ, ни съ того, ни съ сего, погуливать и не мало денегъ пропилъ.
Гнѣвно вскинулся дѣдъ на робкаго Степана, который кланялся ему въ ноги, божился и заклинался, что впередъ не станетъ никогда, даже въ ротъ ничего не возьметъ; но у дѣда глаза горѣли; сѣдой, какъ лунь, волосъ придавалъ суровому, красному лицу его грозный видъ; бѣлая борода, пожелклая уже мѣстами, дрожала. Степанъ горько плакалъ, и самъ отецъ, отступившiйся было отъ него, въ началѣ жалобы своей, и предавшiй его дѣдовскому гнѣву, началъ помаленьку задобривать старика, ручаясь за сына на будущее время. Степану объявили, что онъ съ будущей весны пойдетъ работать на свое хозяйство, что пора его женить.
- Да гляди-жъ ты у меня, прибавилъ дѣдъ, постукивая костылемъ своимъ въ голбецъ, въ который съ печи уперъ посохъ, и потряхивая выразительно разостлавшеюся по-поясъ бородой, - гляди, Степанъ, коли ты у меня пить не бросишь съ сегодняшняго дня, то Господь попутаетъ тебя и покараетъ, наживешь ты горе неизбывное и не будетъ на тебѣ нашего....
- Стой, стой, дѣдушка, перебилъ его поспѣшно отецъ и самъ поклонился ему въ поясъ, прости насъ грѣшныхъ, дѣдушка, и внука Степана; онъ не станетъ, ей-ей, не станетъ; вѣдь онъ не то что бы пилъ, а онъ такъ, задурилъ было....
Прошла зима, насталъ мартъ, и Степанъ, положивши на прощанье еще разъ большое заклятiе, что онъ хмѣльнаго въ ротъ не возьметъ, сталъ собираться въ путь. Хоть онъ и зарекался искренно и дома точно во всю зиму не бралъ въ ротъ ни капли, но ему все какъ-то боязно было итти въ одно мѣсто съ отцомъ и братьями; онъ отпросился, какъ шелъ въ работу, на свой пай, итти особо, по себѣ, и въ другую сторону - въ Саратовѣ-де, слышно, нынѣ плата лучше. Какъ хорошему плотнику, ему и точно дали 380 руб. ас., на хозяйскихъ харчахъ, за лѣто, то есть отъ Пасхи до Покрова, а коли понадобится до Кузьминокъ, такъ еще обѣщали прибавочку.
Степану пришлось работать съ небольшою артелью, сперва на какой-то барской усадьбѣ, а потомъ въ волости, гдѣ рубили приказную избу. На барскомъ селѣ жилъ дворникъ, содержатель заѣзжаго двора. Этотъ человѣкъ былъ когда-то господскимъ, взялъ себѣ въ голову, что ему, во чтобы ни стало, надо вытти на волю да записаться въ мѣщане; а какъ упрямый человѣкъ заберетъ себѣ что въ голову, такъ хоть святыхъ вонъ понеси, онъ все свое. Ты ему покажи и разскажи, словно размажешь да въ ротъ положишь, что онъ непутное говоритъ и себѣ онъ бѣду готовитъ, а онъ тебѣ: оно все такъ, да ужъ власть Господня, что будетъ, то будетъ, а пойду за своимъ. Такимъ образомъ, и этотъ мужикъ, прослышавъ гдѣ-то отъ безтолковыхъ, либо недобрыхъ людей, которые другихъ изъ корысти на непутное подбиваютъ, прослышалъ что на Черномъ морѣ кличъ кличутъ, и можно итти туда, кому угодно, на свою волю, и приписаться въ мѣщане; собрался, поднялся и ушелъ. Съ этого перваго похода на Черное море, привели однакоже моего молодца, перехвативъ его гдѣ-то на перепутьи, съ выбритой на половину головой. Кажись-бы довольно - такъ нѣтъ, ужъ за одно, говоритъ, пойду опять - и пошелъ. Опять привели его по этапамъ бритаго, и опять таки онъ не унялся, опять бѣжалъ, въ третiй, и въ пятый, и чуть ли не въ десятый разъ, и наконецъ, добился таки того, что помѣщикъ отъ него отказался, и его сослали въ ссылку. Какъ онъ оттуда ушелъ, этого не знаю; но онъ явился уже въ Саратовской губернiи, и при томъ съ деньжонками, также неизвѣстно откуда добытыми. Здѣсь онъ поселился и жилъ, попалъ въ ревизiю; а за походы его, про которые народъ, Богъ вѣсть какъ, провѣдалъ, землепроходца этого прозвали Черноморцемъ.
И такъ, Черноморецъ нашъ поселился въ Саратовской губернiи, въ помѣщичьемъ имѣнiи, и у него появились, Богъ вѣсть какiя, деньги, про которыя народъ также говорилъ худо; онъ снялъ дворъ, уплативъ за годъ впередъ оброкъ. Степанъ познакомился съ нимъ по случаю, когда еще въ прежнiе годы тутъ работалъ, свелъ даже съ нимъ какую-то хмельную дружбу, пивалъ и пировалъ подъ одной елкой. На этотъ разъ, однакоже, Степанъ крѣпился и держался. Затѣмъ, артель перешла въ удѣльное село, рубить приказную избу, и дружба Степана съ Черноморцемъ тѣмъ бы и кончилась, еслибъ Степанъ не остался еще работать на зиму; но работа нашлась, а ему хотѣлось принести домой побольше, чтобъ утѣшить отца и дѣда, да и жениться. У него-же была и маленькая зазнобушка на-сердцѣ. Ну, да объ этомъ послѣ.
Степанъ остался у подрядчика, около того-жъ приказа, и хозяинъ послалъ его, зимой, на саняхъ, забрать въ господскомъ домѣ, гдѣ лѣто-сь работали, оставленный тамъ плотничiй приборъ и гвозди. Степанъ заѣхалъ по пути переночевать къ своему Черноморцу, и тутъ-то на досугѣ и на привольи, какъ гость, противу потчиванья не устоялъ. А хозяинъ поилъ его подъ-вечеръ усердно, и ужъ такъ угощалъ, словно вино у него самокурное. Тутъ же заставилъ онъ его по прiятельски признаться, что у него, у Степана, въ натѣльномъ бумажникѣ, есть сотни двѣ заработанныхъ денегъ.
Легли спать, гость на лавкѣ, подъ образомъ, а хозяинъ съ хозяйкой, за перегородкой. Степанъ заснулъ, какъ свалился, но ему привидѣлся страшный сонъ, будто родной дѣдъ его, въ красной рубахѣ, съ сѣдыми какъ лунь волосами, съ пожелклою бородою по-поясъ, со страшными глазами и загорѣлою, клѣтчатою, какъ юфть, шеей, стоялъ передъ нимъ съ большимъ косаремъ и хотѣлъ его зарѣзать за то, что внукъ напился пьянъ. Степанъ молился и просился, Степанъ хотѣлъ кричать, - голосу нѣтъ, руки-ноги отнялись, а дѣдъ подымаетъ косарь и мѣтитъ въ шею....
Степанъ на-силу проснулся, вздохнулъ тяжело, перекрестился; хмель прошелъ, сонъ прошелъ, сердце стучало вслухъ. Степанъ лежалъ цѣлый часъ, едва переводя духъ; холодный потъ проступилъ у него на лбу и по всему лицу.
Въ это время, ему послышался легкiй стукъ и шорохъ за перегородкой. Степанъ въ какомъ-то страхѣ уставилъ глаза въ потолокъ и сталъ чутко прислушиваться; слышитъ наконецъ, будто хозяйка о чемъ-то шопотомъ упрашиваетъ хозяина, а онъ ее сурово отталкиваетъ и приказываетъ вздуть огня. Она все свое, все проситъ, ласкаетъ его; онъ сердится, грозитъ, но все шопотомъ. Наконецъ, Степанъ слышитъ ясно, что рѣчь идетъ о его душѣ. Хозяйка говоритъ: Родной ты мой, полно, покинь, не тронь его; Господь съ нимъ, мало-ль ты ужъ на душу свою грѣха принялъ! Ну за что ты его погубишь? Побойся Бога хоть разочекъ....
Теперь только Степанъ догодался, для чего Черноморецъ его такъ усердно поилъ и потчивалъ. - Степана дрожь проняла до мозговъ; однако онъ, напередъ всего перекрестившись, нащупалъ топоръ свой, сѣлъ, зѣвнулъ, кашлянулъ громко и спросилъ:
- Хозяинъ, да никакъ ужъ и ты не спишь? Вели-ка пожалуста огонька вздуть, чай, ѣхать пора; разочтемся за сѣнцо, а назадъ поѣду, опять у тебя буду.... Это прибавилъ онъ нарочно, чтобъ утѣшить и успокоить хозяина, задумавшаго недоброе надъ нимъ, и обнадежить его, что успѣетъ-де еще управиться съ нимъ и послѣ.
Хозяинъ далъ женѣ своей въ-тихомолку зуботычину, что долго ломалась, велѣлъ вздуть огня, и она послушалась его на этотъ разъ, вышелъ къ Степану, спросилъ его:
- Что-де такъ рано? Еще никакъ и другiе пѣтухи не пропѣли.
- Да такъ, отвѣчалъ Степанъ, держась рукой въ потьмахъ за топорище, лошадь видно отдохнула, а мнѣ что-то не спится, такъ пора ѣхать; надо поспѣть пораньше.
Расчитавшись съ оглядкой, Степанъ одѣлся, заткнулъ топоръ свой за поясъ, пошелъ закладывать гнѣдаго мерина, сказавъ, что вотъ сей-часъ зайдетъ еще проститься; но вмѣсто того, разстворивъ самъ ворота, перекрестился, да скорѣе со двора долой. Хмель весь изъ головы выбило, и слѣду не осталось. Выѣхавъ изъ воротъ, Степанъ гналъ по улицѣ до самой околицы.
Выѣхавъ за село, Степанъ еще разъ оглянулся, перекрестился и пустилъ лошадь свою шагомъ. Теперь только онъ опомнился и сталъ раздумывать, что такое съ нимъ было случилось. Не вѣрилось ему какъ-то, чтобы Черноморецъ посягнулъ на такое дѣло, и Степанъ уже почти готовъ былъ подумать, не во снѣ-ли это все ему привидѣлось, не-то съ похмѣлья померещилось?
Въ это время, когда Степанъ проѣхалъ версты полторы, другiя мужицкiя сани наѣхали рысцой сзади на Степана, и кто-то закричалъ: Сворачивай, не видишь, что-ли? - Степанъ оглянулся въ потьмахъ, и голосъ что-то показался ему знакомый.
- Сворачивай, тебѣ говорятъ, закричалъ опять тотъ же голосъ.
- Тѣсно, что-ль, тебѣ по дорогѣ, отвѣчалъ Степанъ, чай, не баринъ какой, объѣзжай!
Наѣхавшiй сзади своротилъ немного въ сторону, и въ ту же минуту, вдругъ ударилъ Степана изо всей силы цѣпомъ. Къ счастiю, Степанъ, напуганный уже впередъ знакомымъ голосомъ и подозрѣвавшiй что-то недоброе, не спускалъ глазъ со своего попутчика и успѣлъ нѣсколько уклониться отъ взмаха цѣпа. Ударъ пришелся по санямъ и слегка только по ляшкѣ. Въ одинъ мигъ, Степанъ выхватилъ цѣпъ изъ рукъ убiйцы, который на саняхъ поравнялся въ это время рядомъ съ нимъ, и ударилъ комлемъ цѣповища на-отмашь. Ударъ пришелся въ самое темя; проѣзжiй сунулся носомъ въ сани и ужъ болѣе не вставалъ.
Между тѣмъ лошади сбили одна другую къ самому краю дороги и остановились, упершись головами въ сосну. Степанъ перекрестился, слезъ съ саней, все еще держа цѣпъ въ рукахъ, оглянулся кругомъ - тихо и пусто; подошелъ осторожно къ недругу своему, окликнулъ его разъ-другой, думая, не обманываетъ-ли - молчитъ; заглянулъ ему въ лицо - онъ, онъ самый и есть, Черноморецъ, хозяинъ постоялаго двора, отъ котораго Степанъ сей-часъ только съѣхалъ!
Дѣло было вотъ какъ. Не дождавшись Степана, который хотѣлъ зайти еще въ избу проститься, выглянувъ на дворъ и увидя, что ворота стоятъ настежъ, а Степана нѣтъ, хозяинъ испугался. Не слышалъ ли онъ ночнаго разговора съ хозяйкой и не донесетъ ли объ этомъ начальству, подумалъ онъ, и рѣшился догнать его дорогой и уходить. Для этого онъ, наѣхавъ сзади, хотѣлъ заставить его своротить, чтобы, въ то самое время, когда Степанъ займется возжами, миновать его и сбить ударомъ цѣпа. Судьба порядила иначе; Черноморецъ лежалъ убитый передъ Степаномъ на саняхъ, а Степанъ, возмолившись Богу за свое спасенiе, не зналъ однакоже, куда со страху дѣваться; онъ убилъ человѣка - страшное слово! Да сверхъ того, тутъ же пришелъ на умъ и острогъ, и судъ, и Сибирь!...
Не долго однакоже думалъ Степанъ; страхъ придалъ ему рѣшимости. Не виноватъ былъ Степанъ ни въ чемъ, не боялся. Надо скрыть, утаить бѣду, подумалъ онъ, а то пропадешь. Видѣлъ Богъ, какъ что было - авось проститъ согрѣшенiе мое.... Степанъ прошелъ немного въ сторону, въ лѣсъ, и увидѣлъ тутъ глубокiй оврагъ, заваленный хворостомъ и снѣгомъ. Разчистивъ одно мѣсто, онъ положилъ туда убитаго Черноморца и завалилъ его опять хворостомъ же и снѣгомъ, вышелъ на дорогу, сталъ на колѣни, помолился, оборотилъ лошадь покойника, головой домой и пустилъ по дорогѣ; самъ сѣлъ и поѣхалъ.
Ночь, темно, холодно, пусто и глухо. Задумался нашъ Степанъ, метался думой и туда и сюда, но все опять по неволѣ приходилъ къ тому, что всему этому виновата проклятая чарка. Она меня свела съ этимъ, прости Господи, лиходѣемъ, она за-мертво на лавку уложила, и кабы не привидѣлся мнѣ дѣдъ, такъ видно и не встать бы мнѣ - тутъ бы и аминь. Ахъ онъ проклятый! Такъ вотъ у него отколь деньги-то взялись.... Охъ, чуть ли не правду говорилъ мнѣ дѣдушка, что наживу я бѣду неминучую, горе неизбывное, видно это оно и приспѣло, видно пропасть мнѣ за грѣхи.... Не стану пить; вотъ ей-Богу, Господь видитъ, не стану, въ ротъ не возьму, только пронеси меня мать Пресвятая Богородица на этотъ разъ! Самъ снялъ шапку, перекрестился, глядя на небо, и заплакалъ.
Прiѣхалъ Степанъ въ господскую деревню, куда его посылали, принялъ, что слѣдовало, переночевалъ, накормилъ лошадь и пустился опять назадъ. Страшно было ему подъѣзжать къ селу, гдѣ совершилось надъ нимъ прошлую ночь столько страшнаго и недобраго, но миновать нельзя. Сердце стучало у Степана, и онъ робко оглядывался. Время было подъ-вечеръ; улицы на селѣ тихи и почти пусты; кой-гдѣ баба съ ведрами, мальчишка въ братнемъ тулупѣ, въ старой отцовской шапкѣ; огонекъ кой-гдѣ свѣтится въ окно; все мирно, тихо, привѣтливо.... а Степану не хорошо, что-то, страшно.
Однако, въ Степанѣ расходился не одинъ только страхъ, но и любопытство: дай-де узнаю, что теперь дѣлается въ домѣ моего Черноморца. Подъѣзжаетъ - и тутъ тоже, все тихо, огонекъ чуть виденъ въ окнѣ, вороты заперты. Степанъ подумалъ, да и стукнулъ кнутовищемъ въ ставень.
- Что надо?
- Покормить лошаденку пустите!
Хозяйка отодвинула оконце и высунула голову.
- Нѣтъ, Господь съ вами, проситесь къ другимъ, тутъ много.
- Что такъ? вѣдь вы-жъ, бывало, пускаете?
- Пускаемъ, да теперь нельзя, хозяина нѣтъ дома, а безъ себя пускать не велитъ. Да это никакъ ты, Степанъ? Я было тебя и не узнала! Нѣтъ, кормилецъ, безъ хозяина пустить не смѣю, собачиться станетъ; ступай, вонъ - на-искосокъ, къ Федулу, тамъ пустятъ, и сѣнцо у нихъ свое, хорошее.
- А гдѣ-жъ у тебя хозяинъ? вѣдь вчера дома былъ, какъ я въ ночи съѣхалъ?
- А кто его знаетъ, куда его занесло; вслѣдъ за тобою, ровно сказать бы вотъ въ погоню, сани заложилъ, сѣлъ да и поѣхалъ; а еще и деньги при немъ были, рублей сто, либо побольше; видно запилъ, что ли, гдѣ нибудь; диво только, что лошадь сама домой пришла, аль онъ, хмельной, свалившись, упустилъ ее - пришла одна, и мѣсто знать на соломѣ въ саняхъ, гдѣ сидѣлъ, а его, вишь, нѣтъ.
Степанъ простился, сѣлъ и поѣхалъ, а хозяйка затворила окно. Стало быть, подумалъ онъ, еще никто ничего не знаетъ. Да и чтожъ мнѣ, вправду, чего бояться? Я себѣ выѣхалъ напередъ, прiѣхалъ, хоть розыскивай, сколько хочешь, въ Родимиловку, никуда не заѣзжалъ, никого не видалъ, онъ выѣхалъ послѣ меня, куда заѣхалъ, Богъ его знаетъ; вонъ и хозяйка сама не вѣдаетъ, съ чего-жъ тутъ кто на меня скажетъ? Никто и не подумаетъ, да и нельзя подумать, никакъ. Однако, рублевъ сто, аль побольше, сказывала хозяйка, при немъ будетъ.... а кому же они теперь достанутся? Никому, такъ и пропадутъ, погнiютъ, какъ весна придетъ, только и будетъ проку. А нашъ братъ, рабочiй человѣкъ, бьется цѣлое лѣто изъ за ста рублевъ.... Эко диво, подумаешь - сто рублевъ; и никто за нихъ спасибо не скажетъ, никому впрокъ не пойдутъ, никому не достанутся.... такъ вотъ и пропадутъ, изведутся....
Поравнявшись дорогой со знакомымъ ему мѣстомъ, Степанъ, разсматривая, гдѣ что съ нимъ случилось, гдѣ и какъ его Господь отъ бѣды избавилъ, сталъ думать посмѣлѣе и о деньгахъ, которыя пропадутъ съ Черноморцемъ. Какъ такъ проѣхать мимо, не взявъ этихъ денегъ, ни чьихъ, не поднять ихъ съ земли, когда онѣ тутъ валяются? Никого я этимъ не обижу, ни у кого я добра его не отымаю, просто само навернулось. Степанъ остановился, прислушался на всѣ стороны - все тихо, глухо, никого нѣтъ, ночь тихая, звѣздистая. Степанъ, подумавъ, спустился въ оврагъ, отыскалъ покойника, нашелъ при немъ тѣльной бумажникъ, вынулъ изъ него деньги и вышелъ поспѣшно на дорогу. Завтра сосчитаю, подумалъ онъ, испугавшись того, что сдѣлалъ, и утѣшая себя, прибавилъ: Я этого не искалъ, за этимъ дѣломъ не ходилъ, самъ онъ навязался. Недругъ посягалъ на животъ мой, хотѣлъ погубить меня ни за что, Господь велѣлъ ему самому подвернуться подъ мою руку; не перелобань я его, ужъ онъ бы меня уходилъ. Грѣхъ на его душѣ, не на моей; онъ самъ себя извелъ своею рукою. Перекрестился и поѣхалъ дальше.
Вотъ какъ Степанъ разсудилъ, не подумавъ, что смерть Черноморца сама по себѣ, а деньги, которыя онъ взялъ у него, сами по себѣ. Посмотримъ, что дальше будетъ.
До этой поры, Степанъ все еще помнилъ страшный зарокъ дѣда и соблазнился во все время одинъ только разъ, на ночлегѣ у Черноморца, а послѣ этого онъ зарекся опять, и вотъ ужъ больше пить не станетъ. Однако, прiѣхавъ къ хозяину, въ Родимиловку, съ шальными деньгами, которымъ никто счету не зналъ, и которые достались ему даромъ, онъ попрятался еще съ недѣлю, тамъ, какъ увѣрился, что никто его ни въ чемъ не подозрѣваетъ, что о Черноморцѣ и слуху нѣтъ другаго, какъ поѣхалъ-де да пропалъ безъ-вѣсти, а лошадь одна воротилась, - какъ успокоился и увѣрился, что все прошло благополучно, то и сталъ самъ зариться на денежки, которыя ему даромъ дались, которым никто счету не знаетъ и досталъ, онъ въ праздникъ цѣлковенькой, а тамъ и другой и третiй, да и сталъ помаленьку потаскивать ихъ, да погуливать.... а лиха бѣда начать, тамъ и пошелъ, таковъ обычай у нашего Степана! Куда правдиво слово, что неправедныя деньги въ прокъ нейдутъ, и что легко добытую копейку вѣтромъ изъ мошны выноситъ! А притомъ, и совѣсть у Степана была неспокойна, и ее онъ хотѣлъ заглушить виномъ же.
Пошелъ гулять нашъ Степанъ, хоть святыхъ вонъ поноси! Хозяинъ съ нимъ и туда и сюда, то пожуритъ, то проситъ, то расчетомъ да вычетомъ за прогулъ стращаетъ - нѣтъ, хоть брось. Хозяинъ расчиталъ его и прогналъ: ступай съ Богомъ.
Прогулялъ все до копейки и, оставшись безъ шапки, которую сняли съ него гдѣ-то въ кабакѣ, Степанъ напросился къ другому хозяину, ради хлѣба, а домой все еще не услалъ ни копейки. Пришелъ Покровъ, пришли и Кузминки, насталъ и послѣднiй срокъ, Воздвиженье. Новый хозяинъ, расчитавшись со Степаномъ и вычтя у него также за прогульные дни по цѣлковому, сказалъ ему: Не ходи, братъ, ко мнѣ на тотъ годъ; руки у тебя золотыя, да рыло поганое: это по нашему ремеслу не годится. Господь съ тобой.
Больно зачесалъ Степанъ затылокъ, скребло у него на сердцѣ, совѣсть такъ вотъ котломъ и кипитъ, а дѣлать нечего. Онъ нашелъ себѣ у новаго хозяина, съ которымъ распростился, новаго товарища, по себѣ, потому что нерѣдко съ нимъ гулялъ. Потолковавши съ нимъ, рѣшились они итти вмѣстѣ, потому что было имъ верстъ ста полтора по пути. Ужъ какъ не хотѣлось Степану домой итти и подумать страшно, особенно какъ вспомнитъ дѣда, а некуда дѣваться, и то зима захватила въ расплохъ. Ну, люди съ людьми ушли, а Степанъ съ товарищемъ своимъ остались, видно съ людьми имъ совѣстно было и знаться, и водиться.
Покуда собирались, все ничего; а какъ пошли, да подумалъ Степанъ, что дорожка эта лежитъ прямо домой, гдѣ страшный дѣдъ сидитъ на печи, такъ стала его и совѣсть мучить, сталъ грѣхъ отбивать ото-сна, отъ ѣды, и напалъ на него страхъ - что скажетъ отецъ, что дѣдъ? Степану стало жарко; взяло его раздумье: какъ я покажусь имъ на глаза, безъ гроша? Что сказать, чѣмъ отовраться? А еще ободралъ я Черноморца, словно воръ и грабитель какой, и то не впрокъ пошло! Сто рублевъ слишкомъ, вѣдь этого, ину пору, въ годъ не очистишь, а гдѣ они? Только что навели на новый грѣхъ; безъ нихъ, я, можетъ-статься, не запилъ бы....
Въ это время Гришка, товарищъ его, идучи рядомъ, взглянулъ на него, да и присталъ: что-де ты больно носъ повѣсилъ? Какое горе мыкаешь? - Степанъ признался, что не знаетъ какъ безъ денегъ дома показаться.
- Эко горе, сказалъ Гришка, да вѣдь у меня, парень, та же бѣда! рублевъ осьмнадцать всего домой принесу, и то, коли не пропьемъ! А люди говорятъ, надо-бы сотни полторы, либо двѣ. Ну, слушай Степанъ, не пойдемъ мы съ тобой по домамъ, что тамъ дѣлать, станемъ? не слыхали мы побранки, что-ли?
- И радъ бы не шелъ, отвѣчалъ Степанъ, такъ у меня паспортъ вѣдь годовой, о Пасху срокъ.
- Такъ гдѣ-жъ у тебя еще Пасха, перекрестись! Вотъ тутъ подрядчикъ не за горой, набираетъ народу въ Казань; отпиши домой, что ушелъ въ Казань, на зимнюю работу, тебѣ выправятъ да вышлютъ паспортъ, а ты зимой сотенку зашибешь; а тамъ лѣто само по себѣ пойдетъ, вотъ, на осень опять будешь съ деньгами, да тогда съ Богомъ и домой!
- Безпутный человѣкъ Гришка, подумалъ Степанъ, такой-же какъ и я, а говоритъ дѣло. Степанъ ровно свѣтъ увидѣлъ; съ радости позвалъ Гришку въ питейный.
- Теперь, коли такъ, нечего жалѣть остатковъ, и сталъ его чествовать и потчивать, да кстати и самъ запилъ и радость свою и горе.
Пошли, отыскали подрядчика, порядились съ нимъ и отправились съ артелью въ Казань. Не доходя до самой Казани, Степанъ съ Гришей отстали отъ своихъ, разсудивъ, что надо приготовиться къ работѣ.
- Тамъ ужъ пить-то не дадутъ, вычитать станутъ опять за прогулъ, да и не станемъ пить больше, вотъ ей-ей не станемъ, Гриша; дай же тутъ, въ послѣднiй, погуляемъ, да и закаемся!
Сначала, какъ и на всякой погулкѣ бываетъ, гуляли они хорошо и весело, разговаривая о томъ, какъ зиму и все лѣто будутъ работать и сколько принесутъ домой денегъ. Подгулявши порядкомъ, цѣловались, обнимались, а послѣ, невѣдомо, какъ и съ чего, поссорились, побранились, да немного и подрались. Народъ радъ этому случаю: гдѣ два дурака дерутся, тамъ ужъ навѣрное третiй смотритъ. Однако, налюбовавшись ими, развели дураковъ, они снова помирились, обнялись и поцѣловались и пошли по пути въ городъ догонять артель. Кто видѣлъ ихъ въ это время, сказывалъ, что шли они мирно, рука въ руку, и толковали одинъ другому, что идутъ теперь въ городъ Казань, а въ Казани, надо доспроситься только подрядчика Кузьмы, такъ и дѣло въ шляпѣ. Каждый изъ нихъ поочередно недоумѣвалъ, какъ это сдѣлать, и каждый толковалъ другому, что языкъ до Кiева доведетъ, а тамъ опять спрашивалъ: а гдѣ-жъ мы, братецъ ты мой, найдемъ тамъ свою артель?
Видно долгонько перекачивались они съ одного края дороги на другой: сумерки, а наконецъ и ночь, захватили ихъ на пути. Сѣли товарищи наши вмѣстѣ отдыхать подъ кусты, надъ Волгой, а все еще хмель-то не вышибло у нихъ изъ головы, видно хорошо нагрузились, - снова стали считаться, снова побранились и подрались. Дальше, Господь ихъ знаетъ, что у нихъ тутъ было, да только конецъ вышелъ изъ плохихъ плохой, что крещеному человѣку страшно и вымолвить.
Степанъ просыпается на зарѣ, оглядывается кругомъ - нѣтъ никого, онъ одинъ. По косогору голые кусты, надъ головою, большая дорога и тройка пронеслась съ колокольчикомъ; пыль за нею разостлалась, и все опять замолкло; холодно, Степанъ продрогъ до мозговъ; у ногъ его раздольная, тихая Волга, широкая и глубокая, а товарища, Гришки, нѣтъ.
Стало обдавать Степана изъ-за плечъ поперемѣнно, то варомъ, то холодомъ; началъ онъ вспоминать что-то недоброе, глянулъ себѣ подъ-ноги, на полумерзлую, желтую траву, увидѣлъ кровь и вдругъ вспомнилъ все, будто молнiей освѣтило передъ нимъ страшные потемки прошлой ночи. Степанъ зарыдалъ, закрывъ лицо руками, и долго сидѣлъ такъ, охалъ и стоналъ, какъ тяжко больной.
- Суди меня Богъ и Государь, сказалъ онъ наконецъ, видно по грѣхамъ моимъ, мать сыра земля не снесетъ меня больше; за что я сгубилъ бѣднаго Гришу? Черноморецъ, - ну, тому туда и дорога, прости Господи, - собакѣ, собачья и смерть; за него меня совѣсть не мучитъ; а чѣмъ этотъ, сердешный, виноватъ передо мной? Хмель ошибла его, все равно какъ и меня, вотъ и все; а сколько разъ, бывало, подносилъ онъ мнѣ, какъ товарищъ, за послѣднюю гривенку свою? Охъ, тяжело, не снесу я этого грѣха; не послушался я дѣдовскаго заклятiя, знать, разсудилъ меня съ нимъ Господь.... Вотъ оно когда пришло неизбывное-то горе, - не роди мать сыра земля! Пропащiй я человѣкъ!
Степанъ всталъ, положилъ еще на прощанье земной поклонъ и поцѣловалъ подъ собою землю, перекрестился, на кровь товарища глядя, и взмолился въ слезахъ: Гриша, не попомни ты мнѣ хоть на томъ свѣтѣ грѣха моего! И пошелъ прямо въ городъ.
На тощакъ, какъ былъ - не до ѣды ему теперь стало, явился Степанъ въ земскiй судъ. Рано, говорятъ, еще никого нѣтъ. Степанъ сѣлъ у воротъ, гдѣ было человѣкъ съ пятокъ разныхъ просителей, и сталъ дожидаться. Мое не уйдетъ отъ меня, подумалъ онъ, вотъ эти бѣдняки стоятъ всякъ за своей нуждой; всякъ ищетъ за свою обиду, а я ищу на себя. Суди Богъ и Государь, а ужъ прощай, свѣтъ бѣлый и родимая сторонушка, не видать мнѣ васъ болѣ!
Вотъ, отецъ сердечный прочилъ меня за Марью, за Машку Сошникову, вотъ тебѣ и женихъ! Дѣвка она хоть куда, нечего сказать, да ужъ я ей видно не подъ стать, не утопятъ ее за такого парня. Ахъ ты головушка моя пропащая, въ омутъ какой усадила! Видно правду родимый дѣдъ сказывалъ, что коли пить не брошу, такъ Господь попутаетъ, покараетъ, и наживу я горе неизбывное.... Охъ, оно и есть теперь; оно-то вотъ и привалило.... Горе вѣковѣчное, даже до преставленiя свѣта!
Засѣдатель пришелъ, Степанъ къ нему, въ судъ, да прямо въ ноги. Просителей разныхъ было тутъ много, такъ засѣдатель было мимо, говоритъ, погоди; да Степанъ, слово и дѣло за собою сказалъ, и прикажите, говоритъ, взять меня, - я ночью человѣка убилъ.
Такъ всѣ и ахнули, и самъ засѣдатель оборотился, поглядѣлъ на него, переспросилъ еще разъ, не хмѣльной, или не сумасшедшiй ли какой, помнитъ-ли что говоритъ; а тамъ позвалъ за собою въ присутствiе, приставилъ караулъ и сталъ снимать допросъ: какъ зовутъ, кто таковъ, чей, откуда, какъ, который годъ, какой вѣры, бываетъ ли у св. Причастiя, а тамъ ужъ дошелъ до дѣла.
- Степанъ я, Воропаевъ, по отцѣ Артемьевъ; годовъ будетъ мнѣ видно 23, либо 24; Владимiрской губернiи и уѣзда, села Большаго-озера; православный; у св. причастiя бывалъ каждогодно; подъ судомъ доселѣ - Богъ хранилъ - не бывалъ. Пошелъ я съ товарищемъ Григорiемъ, одной губернiи со мной, такого-то села, въ городъ, нанявшись вмѣстѣ у подрядчика въ зимнюю работу. Поотставши отъ артели, подвыпили мы въ Ивановскомъ, оба; шумѣло въ головѣ и у меня, шумѣло видно у него; пошли мы съ нимъ считаться, что, вишь, онъ взялъ у меня полтинникъ, да отдавалъ по гривнѣ и по двѣ, а тутъ еще съобща на остатокъ выпили, я и считалъ за нимъ еще 15 коп., а онъ все попрекалъ, что будто я же перебралъ у него и обидѣлъ его; вотъ мы бранились, и Богъ вѣсть какъ, у насъ дѣло до драки дошло. Все, батюшка, хмѣль, а я ничего не помню и не знаю, хоть убей.... Тутъ мы присѣли отдыхать, да полудневали; опять я его попрекнулъ, и онъ меня тожъ, стали опять считаться, онъ обидѣлъ понапрасну, - маркитантомъ обругалъ - я его, охъ! и вымолвить-то страшно, не приведи Богъ никому, я его съ пьяныхъ глазъ обухомъ въ голову и ударилъ; тутъ на грѣхъ и топоръ случился подъ рукою.... Гришка мой покатился, кровь ртомъ и носомъ полилась ручьемъ, я испугался; а сидѣли мы подъ кустомъ недалечко отъ берегу. - Испугавшись, что убилъ человѣка, я его и стащилъ на берегъ, хотѣлъ было обмыть водой холодной, не очнется-ли; да какъ увидѣлъ, что изъ него уже и духъ вонъ, то со страху сунулъ его въ воду и спустилъ внизъ. Такъ и попуталъ меня врагъ, что сгубилъ я душу свою напрасно. Видитъ Богъ, все одна хмѣль виновата, ничего больше знать не знаю, вѣдать не вѣдаю. Что было, все сказалъ; теперь, что Господу Богу угодно, то и станется со мной; что слѣдуетъ по закону, то и прикажите дѣлать - оттерплюсь за грѣхи на этомъ свѣтѣ, авось не помилуетъ-ли Господь на томъ.... и заковать меня прикажите, какъ слѣдуетъ, безъ поноровки.
Все это записали, какъ слѣдуетъ, а тамъ повели заковывать Степана; онъ самъ, правда, руки и ноги подставлялъ - не жаль ихъ, говоритъ, лишь бы скорѣе конецъ, чтобъ не сгноили въ острогѣ. Отвели его и туда, въ острогъ, ощупали кругомъ, обыскали, приняли бумагу и росписались. Разсыльный изъ земскаго суда взялъ опять книгу свою подъ мышку и, не взглянувъ на Степана, пошелъ. И стало въ острогѣ однимъ тяжкимъ преступникомъ больше, прибылъ - Степанъ Воропаевъ. Да, не родятся на свѣтѣ воры и убiйцы, а изъ тѣхъ же людей выходятъ, по своему уму-разуму; кто за чѣмъ пойдетъ, то и найдетъ.
Въ первый разъ еще попалъ Степанъ въ такое мѣсто, и въ первый разъ, можетъ быть, заслужилъ это. И темно, и сыро, и душно, и грязно. Товарищи такiе, что страшно на нихъ взглянуть: кто въ лохмотьяхъ, кто заросъ бородой и волосами, космы болтаются; кто исхудалъ, подъ замкомъ, что на немъ лица не знать, голоса нѣтъ человѣческаго; а кто и свѣжъ, и дюжъ еще, да глядитъ такимъ сорви-головой, что и въ острогѣ страшно рядомъ съ нимъ лечь. Было тутъ и человѣка три Ивана непомнящихъ: мужики здоровые, бороды чуть не по-поясъ, а говорятъ: Иваномъ зовутъ меня, а болѣе ничего не знаю и не помню: ни гдѣ родился, ни гдѣ крестился, гдѣ росъ, гдѣ жилъ, ни отца-матери, ни родины, ничего не знаю. Одинъ такой сидѣлъ со всей семьей, съ женой и дѣтьми, и тотъ тоже ничего не помнитъ, не знаетъ, и жена также, и дѣти тоже, только и знаютъ, что отца Иваномъ зовутъ, а мать Марьей, и жили они, гдѣ день, гдѣ ночь. Дался диву Степанъ, когда обжился немного въ тюрьмѣ и спознался немного съ этимъ сбродомъ.
Такой-то Иванъ-непомнящiй, разговаривая со Степаномъ, сталъ его уговаривать вмѣстѣ бѣжать. Степанъ отвѣчалъ: а зачѣмъ и куда я пойду? я и здѣсь по своей доброй волѣ сижу, и бѣжать мнѣ не куда. - Какъ такъ? - А вотъ такъ и такъ.
- Дуракъ же ты и былъ, и есть, сказалъ тотъ; да ты отопрись, скажи, что и знать не знаешь, вѣдать не вѣдаешь, что и не помнишь, когда и что говорилъ; улики нѣтъ, и тебѣ ничего не сдѣлаютъ.
- Нѣтъ, братъ, сказалъ Степанъ, не такое мое дѣло; это не при тебѣ писано, не хлопочи обо мнѣ; мнѣ ужъ туда и дорога.
Между тѣмъ дѣло все шло своимъ чередомъ. Водили Степана раза по два въ недѣлю въ судъ, все снова доспрашивались, добивались, - нѣтъ больше концовъ никакихъ, все одно и то же. Дознались на мѣстѣ, кто таковъ былъ товарищъ его, Гришка, розослали по всѣмъ губернiямъ, объявленiя не сыщется-ли гдѣ, живой или мертвый, выждали отвѣты, что нигдѣ такого человѣка не нашли, и домой онъ не бывалъ, и покончивъ наконецъ всѣ розыски, какъ уже съ того свѣта справокъ навести было нельзя, присудили учинить надъ Степаномъ по собственному сознанiю его и по закону, и сослать его, какъ убiйцу, въ каторгу.
Пошло дѣло своимъ порядкомъ изъ уѣзднаго суда, въ уголовную палату, и тамъ его въ одни сутки не порѣшили; однакоже, добрались и до него, какъ пришелъ чередъ, нашли, что все исправно, утвердили рѣшенiе суда; только осталось утвердить губернатору приговоръ.
Губернаторъ, хоть и много и премного въ годъ черезъ его руки такихъ и другихъ приговоровъ переходило, держалъ для просмотра ихъ надежнаго чиновника, да и самъ, сколько времени хватало, читывалъ ихъ. Просмотрѣвъ дѣло это, о которомъ онъ уже и прежде слышалъ, у него съ перваго разу не поднялась рука на Степана: пожалѣлъ онъ парня, который самъ, безъ улики, безъ доносу, высказалъ на себя такое дѣло. Губернаторъ подумалъ и отложилъ дѣло въ сторону. Ему показалось также, что и по закону нельзя приговаривать человѣка къ торговой казни, за убiйство, когда одинъ только самъ онъ на себя наговариваетъ его, а другихъ никакихъ стороннихъ уликъ нѣтъ; словомъ, у губернатора не поднялась рука, и онъ еще хотѣлъ подумать.
Между тѣмъ время шло, никого не дожидаясь. День да ночь и сутки прочь, а тамъ и другiе, и пятые, и десятые. Степанъ сидитъ и томится, молитъ Бога только объ одномъ, чтобы судьбу его скорѣе рѣшили, а она лежитъ да лежитъ на губернаторскомъ столѣ и мѣста не пролежитъ. Раза два ужъ докладывали губернатору, просили его, что такое-то дѣло за нимъ; онъ все отвѣчаетъ: хорошо, знаю, я вотъ погляжу еще.... Наконецъ, некуда дѣваться, надо его и кончить; губернаторъ взялъ его опять въ руки, перечиталъ немного, повертѣлъ перо въ рукахъ, все еще не рѣшаясь, какъ вдругъ докладываютъ, что прiѣхалъ за самымъ нужнымъ дѣломъ предсѣдатель уголовной палаты.
- Что скажете? спросилъ губернаторъ.
Предсѣдатель, раскланявшись, сталъ расказывать такiя чудеса, что губернаторъ только слушалъ и пожималъ плечами.
- Въ памяти-ли у вашего превосходительства дѣло, такъ началъ онъ, - дѣло Степана Воропаева, владимiрскаго крестьянина, который, по собственному его сознанiю, убилъ своего товарища на Сухомъ-оврагѣ?
- Какъ не въ памяти, вотъ оно, передо-мной, я только рѣшился было утвердить его; надо кончить, лежитъ давно. Ну, что-же?
- Такъ слава Богу, что не утвердили: покойникъ-то живъ! Да, живъ, либо морока въ образѣ его по свѣту ходитъ, живъ, и здѣсь, въ Казани. Вчера, бурлаки и другiе рабочiе вечеромъ вдругъ подняли у кабака такой содомъ, что сошлась полицiя, думали не татары ли подъ Казань подступили; что же? А вотъ изволите видѣть, признали они, недуманно, негаданно, того самаго плотника, котораго Степанъ Воропаевъ прошлою осенью убилъ! Пристали къ нему: кто ты таковъ, откуда взялся? - Я, говоритъ, такой-то, Григорiй, - ходилъ въ лѣто за Волгу, а теперь пробираюсь домой и зашелъ по пути выпить - такая моя натура, въ этомъ я виноватъ; чего-жъ вамъ отъ меня надо? - Да вѣдь тебя лѣто-сь убили? - Нѣтъ, Господь миловалъ, покуда еще терпитъ грѣхомъ нашимъ - живемъ. - Да ты со Степаномъ Воропаевымъ знался? - Какъ же, онъ землякъ мнѣ; лѣто-сь, мы съ нимъ работали вмѣстѣ и за нимъ еще моихъ 15 коп. осталось. - Ну, лѣто-сь вы съ нимъ въ Казани были? - Нѣтъ, признаться маленько не дошли, разстались: тутъ-то, мы и не поладили. - Ну, такъ тутъ-то вѣдь онъ тебя и уходилъ? Онъ вѣдь и въ острогѣ сидитъ, и скоро его на площадь поведутъ. - Оборони Господь, нѣтъ, этого не бывало; мы въ тѣ-поры, признаться, оба хмѣльны были, такъ и повздорили; выпито было у насъ на полтинникъ, я, вишь, съ него просилъ еще 15 коп., а онъ ихъ на мнѣ считаетъ; извѣстное дѣло, хмѣльной разумъ; вотъ мы сѣли было отдохнуть, на этомъ оврагѣ, на бережку, ночь насъ и захватила; я приступилъ опять къ нему, да съ-дуру по шеѣ его ударилъ; онъ меня и хватилъ, разбилъ рыло мнѣ въ-кровь, я покинулъ его, умылся на берегу, да и пошелъ самъ по себѣ, а его бросилъ. Больше я его не видалъ и слыхомъ про него не слыхалъ. Вотъ какъ дѣло наше было.
Между тѣмъ народъ подхватилъ Гришку, тащутъ его въ судъ; за тебя, говорятъ, пропадаетъ человѣкъ. Сняли съ него допросъ, отправили въ уѣздный судъ, оттуда скорѣе въ уголовную палату, а тамъ, вмѣстѣ съ дѣломъ и со Степаномъ, опять назадъ, въ земскiй для пополненiя слѣдствiя.
Сколько ни допытывались, ни отъ Гришки, ни отъ Степана другаго слова, кромѣ сказаннаго, не узнали. На первой очной ставкѣ, Степанъ крестился, вздыхалъ отъ страха, плакалъ отъ радости, глядя на Григорiя, и то ужъ на силу его слеза прошибла, но не понималъ ничего, считалъ Григорiя выходцемъ съ того свѣта и говорилъ: Власть ваша, что хотите, то и дѣлайте надо-мною, а я его убилъ. - А Гришка смѣялся ему въ глаза и уличалъ его, что онъ вретъ; онъ пересказывалъ ему, припоминая и считая по пальцамъ, какъ что у нихъ было; Степанъ нѣмѣлъ и цѣпенѣлъ отъ страха и изумленiя, не понималъ ничего, равно одурѣлъ, ровно ему говорятъ не по русски, хлопалъ глазами, вздыхалъ и оставался при своемъ показанiи: больше, говоритъ, ничего не знаю, что хотите, то и дѣлайте.
Дѣло кончилось тѣмъ, что освидѣтельствовали Степана, въ своемъ-ли онъ умѣ, а послѣ сказали ему дурака, что надѣлалъ столько пустой тревоги и наклепалъ на себя небылицу, да и велѣли итти съ Богомъ на всѣ четыре стороны.
Какъ-же дѣло это было? съ чего Степанъ взялъ такой поклепъ на себя? Да видно вотъ какъ. Поссорившись и подравшись съ Григорiемъ, пьяный и на яву, онъ видѣлъ во снѣ, будто убилъ его и спустилъ по водѣ; проснувшись, въ испугѣ, когда уже хмель прошла и самого ночнымъ морозомъ прохватило, и увидавъ въ страхѣ, что онъ лежитъ одинъ въ чистомъ полѣ, на берегу, едва помня, какъ онъ туда попалъ, онъ сталъ оглядываться за товарищемъ - его нѣтъ; взглянулъ передъ себя, на сухую траву, а внизу на песокъ, и увидавъ кровь, онъ такъ испугался, что едва не обмеръ, и сонъ показался ему не сномъ, а былью, на яву. Можетъ статься, невольное убiйство Черноморца, за которое не было грѣха душѣ его, также пришло ему на память и представилось слишкомъ живо, слившись въ одно съ этимъ страшнымъ сномъ; словомъ, Степанъ былъ увѣренъ, что убилъ товарища и, опасаясь мученiй совѣсти, пошелъ и самъ на себя донесъ. Сидѣлъ онъ долго, но и не думалъ разувѣрять себя въ этомъ дѣлѣ, не подозрѣвая даже, что онъ бредитъ.
Когда же позвали Степана въ послѣднiй разъ и объявили ему, что онъ свободенъ и притомъ не убiйца, то онъ, залившись слезами, сказалъ: Хоть и услышалъ Господь недостойныя молитвы мои, денныя и ночныя, да ужъ не миновать мнѣ судьбы своей: вяжите меня опять, я еще другаго человѣка убилъ.... Но ему не дали договорить, а назвавъ сумасшедшимъ, выпроводили вонъ, приказавъ скорѣе убираться. Никто не хотѣлъ болѣе и слушать его, не только вѣрить ему, послѣ того что съ нимъ уже было.
Долго не могъ онъ опамятоваться послѣ такой продѣлки; долго ходилъ онъ, ровно безъ ума, покуда наконецъ Гришка, навязавшись опять къ нему, не присталъ, какъ банный листъ, чтобы вмѣстѣ запить горе и выпить на радость. Цѣлыя сутки ухаживалъ онъ за нимъ, и тогда только наконецъ, Степанъ убѣдился, что видно онъ подлинно вретъ и Гришка не убитъ, а живъ и здоровъ и сверхъ того пьянъ. Перекрестившись вольной рукой, Степанъ припомнилъ все прошедшее и подумалъ: прощай зеленое вино - прощай, до самой смерти, до вѣку! И точно, оно опротивѣло ему до того, что онъ во всю жизнь свою не терпѣлъ и духу его и разстался съ нимъ навсегда.
Переставъ пить, Степанъ вышелъ человѣкомъ и не только заработывалъ, что слѣдовало, на себя и на своихъ, но лѣтъ черезъ шесть завелъ свою артель и ходилъ въ синей сибиркѣ, съ саженью въ рукахъ. Отецъ и дѣдъ благословили его, и Маша Сошникова, нынѣ по мужѣ Воропаева, готовила ему, когда онъ бывалъ на работѣ, щи да кашу, а въ постъ, кашицу съ грибками и калинники.
23. Рукавичка.
Меня однажды рукавичка такъ сытно и хорошо, да такъ кстати накормила, что я, каждый разъ, когда бываю голоденъ, или когда приходится пообѣдать плохо, поминаю эту рукавичку.
Когда я еще служилъ въ полку, у меня былъ добрый и лихой товарищъ, Закроинъ, съ которымъ мы были очень дружны. Когда мнѣ пришлось уѣзжать, то онъ подарилъ мнѣ на дорогу пару вязанныхъ рукавичекъ, хорошей работы. Дѣло было зимой, и рукавички пошли со мной въ дорогу.
Прiѣхавъ на мѣсто, я не успѣлъ оглянуться, какъ мнѣ опять досталось ѣхать по службѣ въ иное мѣсто, и опять поѣхали со мною тѣ же рукавички. Въ пасмурный, сырой и холодный день, проголодавшись, какъ волкъ, прiѣзжаю я на станцiю, часу въ четвертомъ; спрашиваю чего нибудь поѣсть и слышу, что, кромѣ самаго дурнаго хлѣба, нѣтъ вовсе ничего, ни даже пустыхъ щецъ. Куда не весело на пути съ тощимъ брюхомъ! Однакожъ, нечего дѣлать, говорятъ, на слѣдующей станцiи найдется что нибудь - надо ѣхать дальше.
Только-что я было тронулся съ мѣста, въ самом дурномъ расположенiи духа, какъ бѣжитъ за мною человѣкъ съ господскаго двора и торопливо распрашиваетъ, кто таковъ проѣзжiй? Я остановился, а онъ ко мнѣ съ вопросомъ: не потерялъ-ли я рукавички? Я спохватился - точно, одной нѣтъ.
- Такъ, вы ее изволили обронить проѣздомъ у господскаго двора, сказалъ слуга, и барыня приказала узнать, отъ кого она вамъ досталась?
- Отъ одного офицера, отвѣчалъ я, отъ товарища, а что же вашей барынѣ до этого?
Слуга сказалъ на это, что мои рукавички были сработаны его барыней, для брата ея, что она ихъ узнала теперь, оставила у себя и прислала просить проѣзжаго офицера къ себѣ. Стало быть я попалъ, и самъ того не зная, въ помѣстье родителей Закроина. Отецъ его самъ между тѣмъ вышелъ, надѣясь пригласить меня и узнать что нибудь о сынѣ; я не долго ломался, и меня угостили такимъ деревенскимъ обѣдомъ, что я его и теперь не могу забыть.
- Это не мудрено, подхватилъ другой собѣседникъ, потому что тебѣ хотѣлось ѣсть; а на голоднаго всякая приспѣшня впору. А вотъ я тебѣ разскажу, - къ слову пришлось - какъ рукавичка накормила польскаго гайдука, верзилу, который за каретой ѣздилъ у большихъ бояръ, и накормила такъ, что онъ ее всю съѣлъ и только облизался.
Знакомый мнѣ польскiй панъ, который жилъ у себя дома по княжески, держалъ для щегольской прислуги нѣсколькихъ гайдуковъ, молодцовъ на подборъ, которые, одѣтые казаками, поочередно ѣздили съ нимъ на запяткахъ. Къ щегольской одеждѣ ихъ слѣдовали также оленьи замшевыя перчатки, съ пребольшими раструбами, почти до самаго локтя. Лѣтомъ, графъ ѣзжалъ почти каждый день изъ Варшавы въ подгородное помѣстье свое, гдѣ у него стояла усадьба, ровно дворецъ.
Прокатившись верстъ двадцать, на тряскихъ запяткахъ, гайдуки прiѣзжали въ загородный домъ всегда голодные, какъ волки, и каждый разъ, прибѣжавъ въ торопяхъ на кухню графскую, надоѣдали поварамъ неотвязчивыми просьбами: дать чего нибудь закусить. Бывало, хоть утромъ, хоть вечеромъ, хоть въ день, хоть въ ночь, когда-бы графъ ни прiѣхалъ, гайдуки тотчасъ бѣгутъ на кухню, здороваются съ поварами и не отстанутъ, пока не поставятъ имъ какое нибудь вчерашнее блюдо, которое и очищали до дна.
Вотъ и прiѣхалъ однажды графъ, и гайдукъ, по обычаю своему, пожелалъ повару добраго дня, счастливой встрѣчи, всякаго споспѣшенья и, похлопывая съ морозу своими замшевыми перчатками съ раструбами, спросилъ ласково: а что-же, закусочки будетъ?
- Подите пожалуста, отвѣчалъ поваръ въ хлопотахъ, не до васъ теперь; надо вотъ графу сейчасъ завтракъ отпускать.
- Пожалуста, сдѣлайте милость, окажите дружбу, продолжалъ тотъ, бросивъ перчатку свою на столъ, я ужъ такъ на васъ надѣялся, какъ на каменную гору; въ городѣ не успѣлъ и закусить, такъ заторопили; а поѣмъ за ваше здоровье!
- Ладно, ладно, отвѣчалъ поваръ въ суетахъ, приходи черезъ полчаса, теперь ей-ей некогда.
Гайдукъ поблагодарилъ и вышелъ. Поваръ взглянулъ на замшевую перчатку гайдука и обрадовался случаю подшутить надъ нимъ: дай, отважу я его, чтобъ не докучалъ мнѣ этотъ обжора; взялъ перчатку съ раструбомъ, искрошилъ ее всю въ лапшу, сварилъ, облилъ масломъ и подливой съ разными барскими приправами и поставилъ вошедшему гайдуку.
- Вотъ тебѣ, сказалъ онъ, рубцы - ѣшь на здоровье.
Гайдукъ принялся и очистилъ все до послѣдней лапшинки и, подобравъ ложкой по краямъ всѣ остатки вкусной подливки, всталъ, поблагодарилъ, утерся и оглядываясь чего-то искалъ.
- Что, спросилъ поваръ, чего ищешь?
- Да я никакъ здѣсь у васъ перчатку свою оставилъ, а чай, ѣхать скоро - да не видать ее что-то.
- Какую перчатку? Большую-то?
- Да, вотъ пару къ этой, не маленькая, кажись, не иголочка, не завалится - а не видать!
- Чудакъ, сказалъ поваръ, да что-же ты ѣлъ?
- Какъ, что ѣлъ? Рубцы!