- Ну, да рубцы это она и есть: ты перчатку свою и съѣлъ, съ рубцами совсѣмъ, какъ была.
Гайдукъ разинулъ ротъ, выпучилъ глаза на повара, сталъ осматриваться кругомъ; но когда поваръ, захохотавъ, побожился, что тутъ оглядываться нечего, перчатки нѣтъ, а съѣдена она вся, до послѣдняго ремешка, то гайдукъ молча вышелъ, провожаемый общимъ смѣхомъ поваренковъ, и болѣе на барскую кухню завтракать не ходилъ.
24. Медвѣди.
Вожакъ съ медвѣдемъ, и какъ водится при этомъ, съ козой, такъ удачно прошатался, во время праздника, по селамъ и усадьбамъ, что къ вечеру поплелся дальше по дорогѣ, пишучи мыслете и нахлобучивъ шапку на самыя брови. Пришлось имъ итти муромскими лѣсами, которые хоть нынѣ ужъ далеко не то, что были при Соловьѣ-разбойникѣ, однако все еще есть уймы порядочные. Вожакъ пьянъ, и мальчишка, что козой пляшетъ, пьянъ, и даже медвѣдь пьянъ и черезъ-силу ноги волочетъ. Днемъ, солнышко ихъ распарило, къ вечеру сталъ клонить сонъ неодолимый; отошли они въ сторону отъ дороги, легли и, заснувъ богатырскимъ сномъ, проснулись и опамятовались тогда, когда ужъ утренняя зоря промочила ихъ росой и порядкомъ прознобило.
Продравъ глаза и потянувшись во всѣ четыре стороны, вожакъ, по привычкѣ, напередъ всего ухватился за поясъ, къ которому онъ всегда привязывалъ медвѣдя - и повода нѣтъ. Водырь вскочилъ съ испугу, ощупалъ еще, оглянулся кругомъ - мишки нѣтъ. Мишка видно проснулся, выспавшись пораньше ихъ, соскучился лежать на мѣстѣ, по привычкѣ къ походной жизни, потянулъ за собою цѣпь, выдернулъ поводъ у спящаго замертво поводильщика и пошелъ въ лѣсъ. Парни мои сами взревѣли - коли не медвѣдемъ, такъ волкомъ, и отыскавъ по росѣ слѣдъ, кинулись за бѣглецомъ въ погоню.
Прошедъ довольно много, они встрѣтили бабъ, ходившихъ по грибы; бабы бѣжали опрометью, перепуганныя на смерть, и сказали, что не далѣе версты видѣли медвѣдя. Долго еще блуждали поводильщикъ съ козой, какъ вдругъ услышали издали глухой, знакомый имъ ревъ. - Вотъ, онъ гдѣ, вотъ онъ отзывается, закричали они и бросились туда. Но чѣмъ они ближе подходили, тѣмъ болѣе удивлялись, что у мишки на волѣ голосъ перемѣнился, ровно чужой, и наконецъ, разслышали, что тутъ должно быть два медвѣдя: одинъ ихъ, другой ничей. Видно мишка набрелъ на товарища.
Подходя осторожно къ мѣсту и выглядывая изъ-за пней на прогалину, они точно увидѣли своего мишку, да только не одного, а самъ-другъ. Новые знакомцы какъ-видно здоровались и дружились, раскрывая другъ другу свое житье-бытье, такимъ голосомъ, что вокругъ все дрожало. Со страхомъ и трепетомъ смотрѣли мужики мои издали на своего кормильца, и не знали, что начать: упустить не хочется, а итти за нимъ, при такомъ товарищѣ, страшно. Глазъ видитъ, да зубъ нейметъ.
Думали, думали, наконецъ старшему парню пришло на умъ поманить своего мишку; что Богъ ни дастъ - давай попытаемся, можетъ-статься, дикiй-то медвѣдь испугается, уйдетъ, а нашъ этого не боится. Онъ заставилъ мальчишку надѣть на себя, по обычаю, кожу, а самъ ударилъ во всѣ палки въ барабанъ, сталъ присвистывать въ дудку и, пустивъ козу передъ себя въ плясъ, вышелъ прямо на полянку.
Мишка оглянулся, заревѣлъ, словно заплакалъ, всталъ на дыбы, и хоть не-хотя, да пустился самъ плясать; незванный товарищъ его, разсудивъ, что штуки эти не по немъ и смотрѣть ему на нихъ не-почто ушелъ въ лѣсъ; а бѣдный мишка, по пословицѣ: поваженый, что наряженый, дался опять въ руки поводильщику своему, не смѣя ослушаться дудки съ барабаномъ и дружки своей, козы.
_____
Въ 1806 году, въ Екатеринославской губернiи, жилъ одинокiй хуторянинъ и обработывалъ наймомъ землю свою. Въ домѣ у него было не много людей, и всего-то мужикъ и двѣ бабы. Въ народѣ ходила молва, что онъ старикъ скупой и богатый, говорили, что деньги у него запрятаны куда-то, либо зарыты въ землю; другiе сказывали, что у него всѣ деньги въ серебрѣ и золотѣ и зарыты въ избѣ, подъ печкой; словомъ, какъ людямъ всегда завидно бываетъ смотрѣть на человѣка, который живетъ хорошо и ни въ чемъ не нуждается, такъ и тутъ говорили о зажиточности хуторянина, точно будто о преступленiи.
Хуторъ его лежалъ версты съ полторы отъ столбовой дороги, въ сторонѣ, и притомъ въ небольшомъ оврагѣ, такъ что съ дороги только чуть виднѣлись очепы двухъ колодцевъ. Случилось, что неподалеку этого мѣста сошлись артелью человѣкъ пять цыганъ съ медвѣдями, чтобы условиться здѣсь и розойтись по разнымъ сторонамъ. День вечерѣлъ, стало заволакивать, а тамъ пошло и моросить, какъ въ частое рѣшето. Поводильщики съ медвѣдями своими отправились въ ближайшую деревню и просились ночевать; несговорчивая помѣщица, однакоже, испугалась медвѣдей и ни за что ихъ не пустила. Медвѣди кланялись ей въ поясъ, въ запуски съ цыганами, но ихъ приказано было выгнать.
Нечего дѣлать, пустились цыганы наши дальше и увидѣли въ сторонѣ, сквозь мелкiй дождь, очепы колодцевъ. Они, на счастье, своротили и, подойдя къ окраинѣ оврага, увидѣли хорошiй садикъ, бѣлую хату со всѣми хозяйственными пристройками, и между прочимъ, большой овинъ или сарай. Вотъ наше дѣло, подумали они, только-бы пустили подъ крышу, больше ничего не надо. Они спустились, подошли къ стоявшему въ окнѣ хозяину и, низко кланяясь, попросились ночевать. Хозяинъ пустилъ ихъ охотно въ сарай, съ уговоромъ только, чтобы они не разводили огня и не курили трубокъ.
Около полуночи, одинъ изъ цыгановъ проснулся отъ страшной суматохи и крика курицъ, которыхъ видно кто-то потревожилъ на насѣсти. Цыганъ подумалъ: зачѣмъ же и кому теперь лазить по курятникамъ? Ужъ не изъ нашихъ-ли кто вздумалъ подурачиться? За это хозяинъ, намъ плохое спасибо скажетъ. Онъ оглянулся на своихъ и увидѣлъ однакоже, что и поводильщики, и медвѣди всѣ были на лицо. Въ тоже время, онъ услышалъ, будто издали, какой-то глухой крикъ; онъ выглянулъ, окна въ хозяйскомъ домѣ всѣ ярко освѣщены, тогда какъ съ вечера все было темно и спокойно.
Цыганъ всталъ и подошелъ потихоньку къ окнамъ и со страхомъ глядѣлъ на то, что увидѣлъ. Четыре разбойника держали связаннаго по рукамъ и по ногамъ хозяина и съ угрозами тащили его къ огню, на брошенный среди полу заженный пукъ соломы, а полъ былъ, какъ въ тѣхъ мѣстахъ водится, битый, глиняный. Очевидно злодѣи, пытали его, добиваясь болѣе денегъ.
Цыганъ кинулся, сломя голову, къ товарищамъ, разбудилъ ихъ, не велѣвъ шумѣть, позвалъ съ медвѣдями за собою. Расторопные, смѣтливые ребята тотчасъ смекнули въ чемъ дѣло и распорядились: трое стали съ медвѣдями вокругъ дома, подъ окнами, четвертый у задняго крыльца, а пятый, съ самымъ смышленымъ и надежнымъ воспитанникомъ, подошелъ къ переднему крыльцу, гдѣ дверь была приперта разбойниками изнутри. Цыганъ стукнулъ своею дубинкою въ дверь и закричалъ: отоприте! Разбойники опѣшали; онъ стукнулъ еще разъ - всѣ молчали, не зная, что дѣлать, одинъ только бѣдный хозяинъ сталъ кричать и звать на помощь громче прежняго. Цыганъ велѣлъ медвѣдю подсунуть лапу подъ дверь и тряхнуть ее; мишка ее и высадилъ изъ петлей, ровно отворилъ калиточку, и заревѣвъ, вошелъ вмѣстѣ съ поводильщикомъ, а прочiе стали также ревѣть и стучать въ окно.
На такихъ понятыхъ разбойники наши не готовились; кинулись назадъ - и тамъ тоже; кинулись въ окна - и тамъ мачихина лапа чуть не причесала; всѣ цыгане съ медвѣдями своими вошли, кто въ дверь, кто въ окно, перевязали разбойниковъ, созвали народу и отправили ихъ въ уѣздный городъ, въ Бахмутъ.
Работникъ и одна баба, бывшiе на хуторѣ, нашлись также связанными, въ передней; а другая баба успѣла бѣжать въ потьмахъ, спряталась со страху въ курятникъ и переполошила всѣхъ куръ, отчего проснулись и цыгане. Хозяина спасли, и онъ вскорѣ вылечился отъ побоевъ и ожоговъ, потому что разбойниковъ, къ счастью, еще во-время захватили, вросплохъ, и они не успѣли его замучить. Разумѣется, онъ хорошо отблагодарилъ своихъ спасителей и отпустилъ ихъ съ миромъ на всѣ четыре стороны.
Вотъ какъ нежданно Богъ даруетъ спасенiе невинному и караетъ грѣшника. Никто не чаялъ, для чего цыгане сошлись артелью, неподалеку хутора, и пришли туда ночевать. Мужикъ на мужика о силѣ содѣваетъ, а Господь свое содѣваетъ!
25. Судъ Божiй.
Мужикъ привезъ на базаръ рыбы; другой, сторговавшись, купилъ, сколько ему надо было, отдалъ деньги и сталъ брать товаръ. Между тѣмъ, приходили и другiе покупатели, смотрѣли, торговали, но когда этотъ уложилъ рыбу свою и хотѣлъ итти, хозяинъ остановилъ его, требуя денегъ.
- Что-ты, Господь съ тобою, я же тебѣ отдалъ?
- Нѣтъ, неправда, не отдавалъ.
Завязался споръ, народъ столпился; одинъ хочетъ унести рыбу свою, говоря, что отдалъ деньги, вотъ столько-то, и только замѣшкался укладкой; другой не отпускаетъ его, говоритъ: я его денегъ не видалъ.
- Ну, сказалъ покупатель, берешь-ли на душу грѣхъ?
- Беру.
- Побожись глазами!
- Чтобъ у меня глаза лопнули, коли я отъ тебя взялъ деньги, сказалъ тотъ громко, при народѣ, и перекрестился.
Покупатель, не сказавъ ни слова больше, вынулъ и отдалъ ему въ другой разъ деньги и пошелъ. Только что скрылся онъ въ толпѣ, какъ мужичокъ съ рыбой вдругъ сталъ поводить глазами кругомъ, то закрывалъ ихъ, то открывалъ ихъ, то поводилъ по нимъ руками, протиралъ и опять глядѣлъ на Божiй свѣтъ - да вдругъ заревѣлъ не своимъ голосомъ: Ослѣпъ я, братцы, ослѣпъ, ни зги не вижу - христа-ради, ищите мужика, съ котораго я дважды деньги взялъ за одну и ту же рыбу - ищите, дайте пасть ему въ ноги!
Народъ ужаснулся; стали оглядываться, иные побѣжали по базару, стали искать и кликать того мужика; но знакомаго ему тутъ никого не случилось, никто не зналъ откуда и кто онъ, и хотя вскорѣ отъ такого случая встревожился весь базаръ, вся площадь, однако его не нашли. Продавецъ рыбы, который облыжно поклялся, плакалъ, звалъ его, просилъ народъ - но его не нашли, и полицiя не могла его розыскать, а тотъ, какъ ослѣпъ, такъ и остался, что зги не видитъ; темно передъ нимъ, какъ въ глухую ночь; ему дали проводника, и съ нимъ-то доѣхалъ онъ домой, въ свою деревню, но доѣхалъ слѣпой. Въ голосъ каялся онъ дома, и своимъ, и народу, но Богъ видѣнья не далъ.
_____
У мужика украли лошадь. Всплакался мой мужичокъ, разорили, говоритъ, въ разоръ, что я стану дѣлать? - Его другiе научили: ступай-де въ сосѣднюю деревню, да поклонись такому-то; это такой человѣкъ, что ужъ краденая лошадь его рукъ не минуетъ. Онъ все знаетъ, и знаетъ, гдѣ ее найти; посули три цѣлковыхъ, и лошадь найдется.
Нечего дѣлать бѣдняку нашему, подумалъ да и пошелъ. - Мудрено теперь будетъ сыскать ее, сказалъ тотъ, надо больно много старанья приложить, да поломавшись еще вволю, сторговался за три цѣлковыхъ да штофъ вина и велѣлъ приходить черезъ день въ лѣсъ, подлѣ озера, на такое-то мѣсто.
Пришло время, пришелъ мужичокъ, пустившись по глупости своей на такое дѣло. Выходитъ изъ лѣсу и конокрадъ, поздоровавшись, какъ добрый человѣкъ.
- Что, спрашиваетъ мужичокъ, нашелъ лошадку? Гдѣ она, родимая?
- Погоди, что торопишься; лошадь привязана въ лѣсу; давай-ка напередъ выпьемъ магарычи, да подай деньги по уговору.
Выпивъ глоткомъ полуштофъ, разбойникъ зашелъ сзади глупаго мужичка, ударилъ его обухомъ въ голову, снялъ съ него деньги, а самаго стащилъ на озеро, въ камышъ, и пошелъ домой, ровно сдѣлалъ дѣло. Выходитъ, что онъ либо и самъ не зналъ, гдѣ лошадь, либо захотѣлось ему сгубить душу за три цѣлковыхъ.
На другой день, хозяйка пропавшаго безъ-вѣсти мужика приходитъ въ ту деревню, гдѣ жилъ конокрадъ этотъ, освѣдомиться о мужѣ. Тамъ никто его не видалъ, а она стоитъ на своемъ, что хозяинъ ея, по совѣту добрыхъ людей, пошелъ въ деревню, къ вору Тимоѳею, за лошадью. Дали знать въ судъ, разбирали, допрашивали, слѣдовали - никакого толку не могли добиться и присудили отдать на волю Божью.
Воръ Тимоѳей всегда рыскалъ по воровскимъ дѣламъ своимъ, въ разныхъ деревняхъ, и всюду были у него свои притоны; между прочимъ, у него былъ какой-то близкiй родственникъ, такой же мошенникъ, верстахъ въ двадцати, у котораго онъ и съ женою проживалъ по цѣлымъ недѣлямъ. Туда перешелъ онъ и послѣ этого дѣла, покинувъ избу свою запертою. Ребятишки, лазивши по заваленкѣ подъ окнами, да заглядывая туда, пустили слухъ, что у дяди Тимоѳея въ избѣ на полу выступила кровь. Пошелъ говоръ по селенiю, вмѣшались другiе мужики и старики, хотѣли побранить ребятишекъ, чтобъ не врали пустяковъ, - однако тѣ стали божиться, что правду говорятъ: у дяди Тимоѳея точно-де на полу выступила кровь. Пошли, заглянули въ окно, и вся деревня всполошилась; старъ и малъ пошли глядѣть въ окно пустой избы Тимоѳея, гдѣ среди полу стояла лужа крови.
Дали знать въ судъ; прiѣхалъ исправникъ, привезли и Тимоѳея. Увидавъ кровь на полу, каковъ ни былъ онъ заклятый злодѣй, испугался до того, что палъ на землю и сознался въ убiйствѣ того мужика; его и нашли, по указанiю убiйцы, въ камышѣ, на озерѣ; но откуда взялась кровь на полу въ избѣ его, этого онъ не зналъ; и съ тѣмъ и ушелъ на каторгу, что каялся во всѣхъ грѣхахъ своихъ, кого чѣмъ обидѣлъ, что у кого укралъ, сколькихъ лошадей спроваживалъ, а кромѣ этого одного мужика, не сгубилъ никого; и отколя кровь взялась въ пустой избѣ на полу, когда онъ убилъ его въ лѣсу, этого убiйца не зналъ, а почиталъ это самъ знаменiемъ и гнѣвомъ Божьимъ, который попуталъ его и выдалъ.
26. Воръ.
- Вотъ сторона, сказалъ пономарь, вошедши въ избу свою, въ которой сидѣло нѣсколько гостей, вотъ сторонка! У меня ночью съ тележонки колесо сняли! Вотъ ужъ не дрогнула бы рука эдакаго мошенника повѣсить на первой осинѣ, на проклятомъ деревѣ, какъ окаяннаго.
- Оно правда, сказалъ старикъ съ почетной бородкой, - оно правда, что воровство ремесло больно плохое и ворамъ спускать нечего; однако, сватушка, не торопись и вѣшать; повѣсишь - не сымешь. Воръ вору рознь.
- Какъ такъ? спросилъ пономарь, спасибо, что я ему скажу, что онъ у меня, мошенникъ эдакой сущiй, укралъ колесо? За нечестивыхъ, сватушка, не заступайся; укралъ, такъ укралъ, и на осину его! Почему такъ воръ вору рознь?
- А вотъ какъ, сватушка, примѣромъ сказать, коли воръ твой, что снялъ у тебя колесо съ телеги, надѣлъ его подъ свою телегу, по нуждѣ, да на немъ уѣхалъ - такъ это одно дѣло; коли онъ продалъ его, да купилъ хлѣба, не поѣвши напередъ сутки - такъ это опять другое; а коли онъ пропилъ его, отдалъ за стаканъ вина - такъ это третье. А еще, сватъ, вѣдь и это не одно, наткнулся-ли воришка твой на этотъ грѣхъ, или затѣмъ пошелъ; въ первый-ли разъ его попутало, аль ему ужъ дѣло бывалое, привычное!
- Правда, сказалъ другой гость; вѣдь убить человѣка - не штука, не колесо украсть; да и то не ровенъ часъ, не ровенъ случай. Вотъ сказываютъ бывальщину: какой-то курскiй воръ сталъ грабить хохла, подсидѣвъ его на большой дорогѣ; хохолъ бѣднякъ такъ оробѣлъ, что не смогъ и противиться, ни оборониться; курянинъ повалилъ мужика, прижалъ колѣномъ, да выхвативъ ножъ, кощунствуя, сказалъ: Господи благослови сороковаго! Какъ хохолъ мой услышалъ это, такъ откуда у него со страху прыть взялась, выхватилъ у разбойника ножъ, вывернулся изъ подъ него, да замахнувшись на отмашь тычкомъ: Господи благослови, перваго и послѣдняго!
- Это иное дѣло, сказалъ пономарь; извѣстно, для спасенiя живота своего, каждая тварь посягательствуетъ; за это и Богъ проститъ; а вору всякая мука по дѣломъ, воръ идетъ на то, чтобъ человѣка обидѣть, вопреки законовъ Божескихъ. Сказано: неукради; воръ всяческое разоренiе чинитъ и не кается; злобствуетъ противу рода человѣческаго; горбатаго исправитъ могила, а вора петля, да осиновый сукъ.
- Постой же, сватушко, остановилъ его первый, - не о колесѣ твоемъ рѣчь; кто его укралъ, можетъ-статься и стоитъ того, что ты ему сулишь; однако ты выслушай и мою бывальщинку - у насъ за споромъ дѣло стало. - Жилъ былъ богатый мужикъ; что ему дѣлать? всего вдоволь, такъ, что въ избѣ и чуланѣ тѣсно всему добру; онъ пристроилъ клѣть, да туда и сложилъ все залишнее. Богатому не спится, богатый вора боится; такъ и нашъ мужичокъ: нѣтъ-нѣтъ, да и выглянетъ опять ночью на дворъ, чтобъ изъяну не было. Вотъ разъ и вышелъ онъ, а темь такая, что хоть глазъ выколи, - вышелъ и сталъ прислушиваться. Словно кто прошелъ подъ клѣтью, словно солома подъ ногами прошелестѣла. Притаивъ духъ, хозяинъ мой пошелъ красться, словно подъ волка. Добравшись до клѣти, онъ сталъ выглядывать изъ-за угла, анъ кто-то глядитъ и на него, изъ-за другаго угла. Хозяинъ откачнулся за уголъ, подумалъ, опять выглянулъ - и тотъ себѣ тоже, да опять на него глядитъ. Поигравъ эдакъ въ переглядушки, воръ сталъ посмѣлѣе, высунулся на половину: а хозяинъ себѣ тоже, и глядятъ другъ другу прямо въ глаза.
- Что, братъ, спросилъ воръ шопотомъ, и ты никакъ на промыселъ вышелъ?
- Нешто, землякъ, какъ видишь.
- Такъ пойдемъ, братъ, вмѣстѣ; и добыча, и грѣхъ, и горе - все пополамъ.
- Ладно, пойдемъ; такъ куда-же?
- Да, я, братъ и самъ не знаю; мое дѣло признаться, новое, небывалое, въ первый разъ вышелъ: и страшно, да нечего дѣлать - нужда. Давай, вотъ ломать клѣть, мужикъ, говорятъ, богатый - что нибудь да найдемъ.
Такъ ты въ первые, подумалъ хозяинъ; погоди-жъ, я тебя отважу, чтобъ впередъ не ходилъ.
- Пожалуй, давай, да чѣмъ ломать? есть у тебя что?
- Нѣту братъ, ничего....
Плохой-же ты воръ, подумалъ хозяинъ.
- Такъ погоди-ко, чѣмъ ломать, лучше попытаемъ отпереть, я позапасливѣе тебя, у меня есть отмычка. Самъ досталъ изъ-за пояса ключъ и отомкнулъ клѣть. Вошли. Вотъ, говоритъ хозяинъ, сундукъ; ломай! а самъ пошелъ въ сторону, пошарить топора, либо безмена, чтобъ окрестить имъ вора.
- Богъ съ нимъ, съ сундукомъ, сказалъ тотъ, мнѣ бы вотъ хлѣбушка найти, тутъ, слышь, свѣжимъ хлѣбцомъ пахнетъ! И пошелъ ощупью, потягивая носомъ.
- Постой, сказалъ хозяинъ, не лѣзь; вотъ я нашелъ, и подалъ ему съ полки хлѣбъ.
Воръ кинулся, ухватилъ коврыгу въ обѣ руки, и давай уплетать. Хозяинъ поглядѣлъ на него, да и спрашиваетъ:
- Что ты не ужиналъ вчерась, что-ли?
- Какой ужинъ, говоритъ тотъ, а самъ знай ломаетъ да за щеку мечетъ, - у меня, братишко, другiе сутки, кромѣ воды, ничего во рту не было, отощалъ со всѣмъ.
У хозяина опустилась рука съ безменомъ и онъ молчалъ; поѣвъ немного тотъ перекрестился, ухватилъ съ полки еще другой хлѣбъ, кромѣ початаго, да и говоритъ: Ну, братъ, спасибо - Господь насъ проститъ, прости и ты, а самъ было пошелъ.
- Что-же ты, спросилъ еще разъ хозяинъ, вѣдь добра тутъ много; хоть заберемъ что подъ-руку попадется!
- Богъ съ нимъ, съ добромъ этимъ, сказалъ воръ, и самъ не возьму, да и тебѣ бы не велѣлъ. Слава Богу, что добрался я вотъ до хлѣбушка; на недѣльку будетъ съ меня, и больную жену накормлю, и ребятишекъ; болѣе мнѣ ничего не надо.
- Ну, такъ поди-же сюда, возьми вотъ мѣшечекъ муки, да отнеси домой; никого не бойся, иди прямо улицей, а коли кто спроситъ, такъ скажи, что самъ хозяинъ далъ.
- Какъ хозяинъ? Какой хозяинъ? спросилъ, испугавшись на смерть, воръ.
- Да, братъ, хозяинъ; вотъ онъ стоитъ передъ тобой и припасъ было на тебя обухъ.
Воръ, какъ стоялъ, повалился ему въ ноги: батюшка, не погуби! Двои сутки не ѣлъ - видитъ Богъ - и хворая хозяйка, и ребятишки!
- Вставай, сказалъ хозяинъ, бери хлѣбъ, бери и муку, да ступай съ Богомъ домой: счастливъ, что не позарился на другое добро, я бы тебя окрестилъ. Ступай съ Богомъ, да впередъ и голодный по чужимъ клѣтямъ не ходи!
30. Расказъ плѣнника Якова Зыновьева.
Родомъ я Московской губернiи, Бронницкаго уѣзда, изъ деревни Литвиновой; отъ роду мнѣ нынѣ 46 лѣтъ; жилъ я въ Астрахани, у купца Голикова, въ тюленщикахъ, и вышли мы за этимъ промысломъ изъ Астрахани въ море, на расшивѣ. Подошедши, въ день Успенiя, къ острову Морскому, для залова, мы поужинали и легли спать въ трюмѣ (т. е. подъ палубой, на низу), и не слышали, какъ человѣкъ 60 разбойниковъ, изъ туркменъ и киргизовъ, подошли потихоньку на лодкахъ, вышли на палубу, накрыли надъ нами люки (т. е. западни, какъ въ подполье), и вдругъ всѣ въ голосъ заревѣли. Тогда только мы проснулись и спохватились своей оплошности - да поздно. Разбойники открыли съ краю одинъ люкъ, уставили туда на насъ самопалы свои и стали вызывать насъ по одному человѣку, чекушить по головѣ и плечамъ, и вязать. Перевязавъ всѣхъ насъ, 14 человѣкъ, нанизали на одну толстую веревку и плетенкой сбросили, какъ булыжникъ, въ трюмъ. Тамъ пролежали мы ворохомъ, одинъ на одномъ, всю ночь, и у насъ не было даже силъ расползтись. Утромъ, они снялись съ якоря, подошли къ берегу, въ заливъ Кочакъ, гдѣ по горамъ высыпало тьма народу, выкинули насъ въ лодку, вывезли на берегъ, и бросивъ здѣсь, сами весь день выгружали посудину нашу, выдирали гвозди и желѣзо, а послѣ ее зажгли. Къ вечеру, вся толпа собралась около насъ, и пошелъ дѣлежъ: всѣ мы достались порознь въ разныя руки. Меня сдали на руки бабамъ и стали кормить нашей же мукой; днемъ онѣ посылали меня по-воду, да за топливомъ, а на ночь опять связывали.
Пошедши разъ по-воду, я увидалъ на берегу порожнюю лодку; кинувшись въ нее, я привязалъ къ веслу бывшую тутъ рогожу и перекрестившись пустился въ море. Но меня увидали съ берега, кинулись въ другую лодку, нагнали, избили до полусмерти и привезли назадъ. Вскорѣ повели меня въ Хиву, чтобъ тамъ продать въ неволю. Дорогою встрѣтилъ хозяинъ мой туркменъ, и они вымѣняли у него меня за пятокъ верблюдовъ и десятокъ-другой простыхъ халатовъ. Это были барышники; у нихъ было накуплено уже, кромѣ меня, человѣкъ десятокъ русскихъ плѣнниковъ; и потому всѣхъ насъ погнали въ Хиву, на базаръ, въ городокъ Таш-хаузъ. Только что мы явились туда, какъ пришли ханскiе досмотрщики и сборщики и взяли меня, на десятую ханскую часть, въ подать. Остальныхъ распродали на базарѣ.
Меня послали въ ханскую загородную дачу, въ земляную работу, равнять землю и копать гряды, чтобы вода при напускѣ ихъ ровно заливала. Тутъ было насъ, русскихъ и персiянъ, невольниковъ человѣкъ 40; каждому отпускалось на мѣсяцъ по пуду сорной пшеницы, зерномъ, и больше ничего: мели какъ хочешь, отдавая за помолъ фунтовъ пять, и пеки лепешки, безъ дровъ и даже безъ досугу, потому что весь день, съ утра до ночи, на работѣ. А дрова у нихъ страхъ дороги: либо туркмены возятъ вьюкомъ на верблюдахъ, издалече, либо подчищаютъ саженыя по канавкамъ и садамъ деревья и варятъ и пекутъ изрѣдка, не каждый день, и кладутъ щетомъ щепку за щепочкой. Вотъ и заставлялъ ханскiй прикащикъ насъ воровать дрова у сосѣдей, да печь лепешки свои по ночамъ. А когда бывало приходятъ сосѣди эти жаловаться самому хану, что невольники его ломаютъ у нихъ заборы и воруютъ дрова, то онъ имъ на это: поймай вора, такъ я его на той же плахѣ и повѣшу, чтобъ не попадался, а поколѣ не поймалъ, не смѣй и говорить.
Такъ жилъ я два года; одежи нѣтъ, весь ободрался; ѣсть нечего, отощалъ; а работы вволю. Вотъ разъ и вышла въ садъ старая ханша; я и говорю ей: вамъ сударыня, кажись, и глядѣть бы на насъ стыдно, ходимъ мы почитай нагишемъ; что ханъ не велитъ насъ одѣть? - а она мнѣ: отчего? что на васъ глядѣть, что на собаку, все равно - а и собака нагишемъ ходитъ.
Дѣлать нечего, подумалъ я, надо бѣжать. А для этого нужны деньги, надо обуться, одѣться, запасти на дорогу харчей. Я пошелъ по ночамъ ходить на пашни: хожу по бороздкамъ, да пятый-десятый колосъ срѣзываю, будто жукъ съѣлъ, и кладу въ мѣшокъ; а набравъ полный мѣшокъ и перетерши въ рукахъ, потихоньку и продамъ. Такъ я сколотилъ по нашему денегъ рублевъ пять, купилъ кожанный мѣшокъ, въ которомъ воду носятъ, купилъ толченки (толченыхъ сухарей), халатъ, огниво, поршни, въ которыхъ бѣжать и плыть, гдѣ случится, полегче чѣмъ въ сапогахъ, и далъ приставу гривенникъ, чтобъ отпустилъ меня съ утра Богу помолиться, сказавши что по нашему нынѣ праздникъ; день-то я отдохнулъ, а какъ смерклось, пошелъ, благословясь.
Пойти я пошелъ - но куда? въ Россiю далеко, подальше тысячи верстъ и ближнимъ-то путемъ - а степи голыя, безкормныя и безводныя; рѣшился я итти въ Бохару, это слишкомъ на половину ближе, авось найду тамъ что нибудь полегче, да коли Богъ дастъ, проберусь съ караваномъ въ Россiю. Итти мнѣ было до рѣки Аму верстъ 45, а ужъ тамъ все вверхъ по рѣкѣ, до самой бохарской границы. Однако, какъ ни торопился, до свѣту въ камыши не поспѣлъ; днемъ итти нельзя, народъ увидитъ, я и легъ въ полѣ, въ копну соломы. Вдругъ прiѣхалъ хозяинъ за соломой, но видно Господь еще захотѣлъ меня поберечь: тутъ всего было три пука соломы - я лежалъ въ одной, а хозяинъ сталъ навьючивать на арбу (телегу) другую, между тѣмъ какъ ребятишки его по мнѣ лазили и кувыркались. Навалилъ онъ возъ, уѣхалъ; я пролежалъ до ночи, и пошелъ опять дальше. Не доходя до рѣки, прiостановился, снялъ съ себя всю одежду, оставивъ одни портки, уложилъ въ свой мѣшокъ; тутъ у нихъ, для поливки пашень, все перекрещено широкими канавами, въ сажень 10, 15 и шире; я попалъ на мостикъ - анъ кто-то меня окликнулъ; испугавшись, я отбѣжалъ потихоньку, спустился и переплылъ канаву, а тамъ и другую, и третью, обходя дороги и мосты, и вышелъ на рѣку.
Рѣка будетъ въ этомъ мѣстѣ шириною до двухъ верстъ, какъ Волга подъ Нижнимъ; раздѣвшись вовсе, я надулъ кожаный мѣхъ съ платьемъ, завязалъ его потуже и съ Богомъ пустился. Плыву я долго, побольше часу, и сноситъ меня крѣпко теченьемъ; мѣшокъ ослизъ, изъ подъ мышки выбиваетъ; такъ я съ нимъ-то бьюсь и уморился, да и не доглядѣлъ, что меня прямо подбиваетъ подъ паромъ, подъ большую лодку, которая идетъ съ того берега. Я притаился, дѣваться было некуда - а паромщикъ, глянувъ, говоритъ: а вотъ на наше счастье каршъ плыветъ - да ухвативъ на-скоро крюкъ, чуть не забагрилъ меня въ голову.... однако ихъ въ потьмахъ пронесло, и я остался цѣлъ.
Перекрестившись, поплылъ я далѣ, но уже сталъ выбиваться изъ силъ и обрадовался, увидавъ въ сторонѣ островъ. Спустился я къ нему, да и самъ не радъ сталъ: земли нѣтъ, а одинъ только камышъ, сажени въ двѣ длины, да топь такая, что на-силу опять выбился на просторъ. Прозябъ я, измаился, и съ мѣшкомъ не совладаю, и еще въ заводѣ завертѣло было меня теченьемъ; такъ я выбрался наконецъ на берегъ и самъ не помню какъ.
Отдохнувъ немного, пошелъ я вверхъ по рѣкѣ, а какъ стало свѣтать, залегъ опять въ камышъ. Такъ шелъ я двои сутки, и вижу, что у меня харчу не станетъ, коли по ночамъ только итти, а день лежать, и подумавъ, рѣшился итти, на власть Господню, день и ночь, да притомъ и не по рѣкѣ, которая идетъ дугой, а прямо на перевалъ степи. Мѣсто тутъ глухое, голодное, такъ я и понадѣялся, что не увижу кочевья и никого не встрѣчу. Не успѣлъ я оглянуться, какъ вдругъ идутъ мнѣ на встрѣчу пять верблюдовъ, съ тремя хивинцами, и увидали меня. Дѣваться некуда, все голо кругомъ; они допросили меня, узнали, что русскiй, связали и повели съ арканомъ на шеѣ опять назадъ, въ Хиву. Руки такъ перетянули, что я кричалъ, кричалъ - да и бросилъ, а станешь отставать, верблюдъ тянетъ арканомъ за шею. Весь день я не ѣлъ и не пилъ, отощалъ такъ, что думалъ свалиться съ ногъ, и удавиться на арканѣ; смерклось - я помолился, какъ будто легче стало; я сталъ теребить по маленьку ветошки, которыми подмотали мнѣ руки, гдѣ связали, вытеребилъ, бросилъ, веревка и ослабла. Высвободивъ руки, я держу ихъ все за спиной, будто они связаны, потому что хивинецъ ѣдетъ рядомъ верхомъ и поглядываетъ на меня. Я одной рукой снялъ арканъ съ шеи и взялъ его въ зубы - а ужъ было темно; хивинецъ не замѣтилъ, что веревка у меня снята съ шеи, и видя, что я держу ее въ зубахъ, закричалъ: на что въ зубы берешь? - Я отвѣчалъ, что верблюдъ не ровно идетъ, дергаетъ, и задушитъ меня, тотъ и промолчалъ. Какъ только дорога подошла къ рѣкѣ, я вдругъ со всѣхъ ногъ бросился въ воду и нырнулъ. Вынырнувъ, вижу, что они стоятъ на берегу, глядятъ на меня и ругаютъ; вишь, собака, ровно утка на водѣ!
Я выбрался благополучно на тотъ берегъ - да ужъ ни съ чѣмъ: и мѣшокъ мой, и послѣднiй остатокъ толчени, все осталось у поимщиковъ, а я весь день не ѣлъ! Пошелъ однако тѣмъ берегомъ вверхъ по рѣкѣ. Иду день и другой, ветошь камышевая ноги всѣ изрѣзала, а отойти подальше отъ берегу боюсь: одно спасенье, коли кто увидитъ, въ воду, да переплыть. Брюхо подтянуло подъ самую спину, только и нашелъ, что требуху дохлаго верблюда, сухую, что и въ водѣ не размочишь, не разжуешь. Но наконецъ помутились у меня глаза, и самъ себя не сталъ помнить; шаговъ пять протащусь - и упаду. Вдругъ, отколь ни возмись, плыветъ по рѣкѣ лодка съ туркменами, которые острогой рыбу бьютъ. Сталъ я ихъ манить къ себѣ, и черезъ силу вымолвилъ, что ѣсть хочу, умираю съ голоду. Они дали мнѣ печеной рыбы; поѣлъ я, напился, уснулъ мертвымъ сномъ - и проснулся ужъ въ лодкѣ, закованный въ желѣза. Этого имъ однако показалось мало; они посадили меня по шею въ мѣшокъ и привязали къ лодкѣ. За тѣмъ повезли меня внизъ по рѣкѣ, въ Хиву, и отдали хану.
Ханъ приказалъ было мнѣ тотчасъ носъ и уши обрѣзать, но Богъ не попустилъ этого: землякъ нашъ Василiй Лаврентьевъ, любимый плѣнникъ ханскiй, бывшiй у него пушкаремъ, сталъ за меня просить, я сказалъ, что ушелъ отъ голоду и тяжелой работы. Ханъ простилъ.
Опять послали меня работать въ сады ханскiе, и опять житье мое пошло тоже: не кормятъ, не поятъ, а землю таскай. Прошелъ цѣлый годъ. Ханъ прiѣхалъ въ сады свои, сидѣлъ цѣлый день и смотрѣлъ, какъ мы работаемъ. Я ходилъ съ заступомъ близко около него, онъ похвалилъ работу мою; я и сказалъ ему: голодному да нагому трудно работать; у насъ и скотину для работы держатъ, такъ кормятъ и холятъ; мы всѣ оборвались, что нѣтъ на насъ нитки цѣлой, да изняла насъ нужда. А коли велю дать денегъ, такъ неуйдешь?
- Ну, сказалъ я, ужъ уйду-ли, нѣтъ-ли, съ деньгами - и безъ денегъ, власть ваша, уйду, хоть напередъ прикажите казнить; нѣтъ больше силъ терпѣть. Ханъ разсмѣялся, погрозилъ мнѣ и приказалъ намъ раздать по полтора цѣлковыхъ.
Взявши деньги эти, я еще съ двумя плѣнниками условился бѣжать; заготовили мы себѣ по кожанной кисѣ, по парѣ поршней, толченки - и ушли.
И на этотъ разъ не дошли мы въ одну ночь до рѣки, а залегли на день въ кочегурахъ, въ песчаныхъ буграхъ. Тутъ увидали насъ бабы, собиравшiя навозъ, и побѣжали въ городъ, чтобы дать знать. Я и говорю товарищамъ: Ну, братцы, вмѣстѣ намъ не укрыться; разойдемся врознь, кто куда гораздъ, хоронися всякъ какъ кому Богъ поможетъ - а на ночь, кто изъ васъ живъ будетъ, сходитесь вонъ, подъ тутовое дерево, да зовите другъ друга на свистокъ.
Разошлись; я залегъ въ хлѣбъ, и отлежался, хоть и близко около меня ходили да искали, однако не нашли; а товарищей я только и видѣлъ. Ночь пришла, я пошелъ подъ дерево и стоялъ долго, посвистывая, нѣтъ никого.
Воротился я на то мѣсто, гдѣ мы сперва лежали и зарыли кисы свои - анъ ужъ онѣ вырыты всѣ три, и слѣды около нихъ одни только наши, въ поршняхъ, а хивинскихъ сапоговъ нѣтъ. Я подивился и больно испугался, потому что безъ хлѣба уйти мнѣ было нельзя. Много послѣ узналъ я, какъ дѣло было: товарищи мои, парни молодые, также какъ и я отлежались, потомъ ночью забрали кисы наши и не угодивъ подъ дерево, вышли на рѣку, но оробѣвъ, что рѣка больно широка, плыть не посмѣли и сами воротились въ Хиву. Ханъ простилъ ихъ, по молодости, полагая что я ихъ сманилъ, а меня, коли поймаютъ, приказалъ не водивши къ нему посадить на-колъ.
Безъ хлѣба мнѣ было некуда дѣваться - я и пошелъ, что будетъ то будетъ, прямо въ ближнiй городокъ, въ Ургенчъ, на базаръ. Прихожу, среди бѣлаго дня, народу множество, а я, будто добрый человѣкъ, тутъ-же, съ другими. Вдругъ увидалъ меня знакомый хивинецъ, Махметъ, отозвалъ въ сторону, да и говоритъ: Что ты тутъ дѣлаешь? нешто у тебя двѣ головы на плечахъ? Ужъ здѣсь по базару кричали - по ихнему обычаю - что у хана бѣжалъ такой-то невольникъ, и погоня пошла за тобою во всѣ четыре стороны. Я, не оглядываясь по сторонамъ купилъ кису, купилъ въ нее пшена, залегъ на день на кладбищѣ, а ночью добрался до рѣки. Но какъ мѣсто это было не знакомое, такъ не осмотрѣвшись плыть было опасно: заплывешь такъ что и не выплывешь; я выждалъ дня, осмотрѣлся и опознался - и опять залегъ въ камышъ, дожидаться ночи.
И тутъ опять, самъ не знаю, какъ я ни попался: человѣкъ съ десятокъ весь день ходили около меня, собирая хворостъ - но невидали. Ночь настала и я поплылъ: рѣка тутъ еще шире и меня снесло едва-ли не на 10 верстъ. Насилу выбрался я на берегъ - глядь, анъ вышелъ прямо супротивъ трехъ кочевыхъ шалашей каракалпаковъ. Однако, дѣваться было некуда; я нагой какъ былъ взвалилъ кису свою на плеча, смѣло прошелъ мимо ихъ. Каракалпаки чай думали самъ водяной ночью изъ воды вышелъ: перепугавшись на-смерть, они пали ничкомъ, какъ сидѣли, закрывъ лицо руками, и стали читать молитвы. Я прошелъ и въ потьмахъ скрылся.
Прошелъ я опять по томуже пути, что въ первый разъ, все вверхъ по рѣкѣ, сутки; подумалъ - и опять рѣшился идти прямикомъ, степью, гдѣ первый бохарскiй городъ будетъ Каракуль. Этимъ путемъ ходятъ и малые караваны промежъ Хивы и Бохары, запасаясь на трое сутокъ водой, которой до самой рѣки нѣтъ. Не успѣлъ я отойти отъ рѣки на прямой путь съ версту, какъ увидѣлъ какихъ-то конныхъ людей, надо-быть пастуховъ. Они пустились тотчасъ за мною, но я успѣлъ уйти въ воду и переплылъ. На другой день я опять тамъ встрѣтилъ какихъ-то верблюдчиковъ и ушелъ отъ нихъ на эту сторону: только глядятъ вслѣдъ, да руками машутъ, а взять нечего. Такъ я восемь разъ переплывалъ рѣку Аму, уходя отъ народу, и добрался наконецъ до голодной степи. Поршни потерялъ я въ водѣ, и какъ пришлось итти степью по колючкамъ босикомъ, такъ и не чаялъ дойти. Колючка колючкой - а опричь того сыпучiй, каленый песокъ, что ступить нельзя: покуда идешь буграми, той стороной гдѣ стояла тѣнь, такъ терпѣть можно, а какъ придется по солнцу пройти, такъ хоть плачь; пробѣжишь бѣгомъ, да падши на спину скорѣе ноги кверху!
На другiя сутки добился я до кочевья, подвластнаго бохара: это были шатры арабовъ, захожаго племени, отъ котораго идетъ къ намъ черная бохарская мерлушка. Увидавъ ихъ, я прямо пошелъ къ нимъ, поздоровался и просилъ напиться, потому что почти двои сутки не пилъ. Они не стали было давать: у самихъ мало воды, а по воду далече, двои сутки ходу. Я снялъ съ себя новый халатъ и отдалъ имъ промѣнявъ на старый, худой; тогда дали воды и молока. Затѣмъ стали они допрашивать меня, кто я и откуда? - Я сказался татариномъ - но они заставили меня молитву читать, которой я твердо не зналъ, и долженъ былъ признаться, что я русскiй и бѣжалъ отъ хивинскаго хана, а хочу служить бохарскому. Сколько не просилъ я ихъ, вести меня въ Бохару, они однако-же за разными отговорками все откладывали и продержавъ 12 дней чуть было не провели меня: они выждали обратныхъ изъ бохары хивинцевъ, и разсчитавъ, что имъ выгоднѣе продать меня имъ назадъ, стали было съ ними итти на сдѣлку. Смѣтивъ это, я ужъ совсѣмъ было собрался къ ночи бѣжать, какъ вдругъ прибылъ гонецъ отъ Каракульскаго воеводы и потребовалъ всѣхъ насъ туда.
Какъ ни жались арабы мои, однакоже ослушаться не смѣли, взяли и меня и обоихъ хивинцевъ и повезли на верблюдахъ въ городъ.
Воевода спросилъ меня кто я? Я во всемъ признался и просилъ службы у бохарскаго хана. Воевода осмотрѣлъ у меня руки, и увидавъ по мозолямъ, что я точно человѣкъ чернорабочiй, повѣрилъ.
- Давно ли онъ у васъ? спросилъ онъ Арабовъ.
- Два дня.
- Долго ли ты жилъ у нихъ, сколько дней они тебя держали? спросилъ онъ у меня.
- Я ихъ хлѣбъ ѣлъ, отвѣчалъ я, мнѣ сударь, противъ нихъ показывать не приходится.
- А коли такъ, сказалъ воевода, то я вамъ и самъ скажу сколько: не два, а 12 дней. Дать имъ по сотнѣ плетей! А вы чего увязались - спросилъ онъ хивинцевъ - вамъ чего надо?
- У насъ, сударь, бѣжалъ невольникъ на пути, отвѣчали они - и увелъ лошадь; прикажи намъ отдать этого, мы тебѣ чѣмъ сможемъ, поклонимся.
- Дать и имъ столько-же - закричалъ воевода, а русскаго отправить въ Бохару къ хану.
Тутъ житье было мнѣ привольное; бохарскiй ханъ принялъ въ милость меня, за то что я самъ къ нему пришелъ - да и дѣла намъ было тутъ ни сколько: человѣкъ 30 насъ, русскихъ, считались у него дворцовыми гренадерами, стояли у воротъ на часахъ. Кормили насъ хорошо, ходили по волѣ, одѣты были порядочно - только скучно и крѣпко тоскливо по родной своей сторонѣ. Ханъ любилъ насъ и тѣшился тѣмъ, что мы по ночамъ во весь голосъ окликаемъ прохожихъ, и они пугаются.
Объ эту пору воротился изъ Россiи бохарскiй посолъ, и сказалъ хану, что Государь нашъ принялъ его хорошо и честно, да только приказалъ непремѣнно выслать всѣхъ русскихъ домой. Ханъ приказалъ созвать насъ, всего человѣкъ 30, и отправилъ съ первымъ караваномъ въ Россiю.
Такъ Господь помиловалъ меня, попустивъ перетерпѣть неслыханныя страсти - и привелъ благополучно опять на родину. Благословенъ Господь отъ нынѣ до вѣка.
31. Жидъ и Цыганъ, на часахъ.
Жидъ съ цыганомъ поѣхали вмѣстѣ по пути на ярмарку: у жида была сѣрая кляча, а у цыгана вороная. Остановились они въ чистомъ полѣ ночевать, а цыганъ и говоритъ: Товарищъ, намъ надо стеречь коней ночью поочередно, чтобъ не украли; одну ночь ты, другую я: кинемъ жребiй, кому первому!
Жидъ согласился, кинули жребiй, досталось напередъ жиду. Цыганъ легъ и выспался; жидъ выстоялъ всю ночь, до бѣла-свѣта.
Поѣхали дальше, опять заночевали въ полѣ - очередь за цыганомъ. Жидъ разулся, раздѣлся, влѣзъ въ телегу и сталъ примащиваться, какъ лечь, да уснуть. Глядь - анъ цыганъ ужъ растянулся подъ своей телегой и голову накрылъ тулупомъ. Жидъ вскочилъ и кричитъ: товарищъ, чтожъ ты это, позабылъ развѣ? ныньче тебѣ караулить лошадей!
- А что мнѣ караулить - отвѣчалъ тотъ - у меня кобыла вороная, ночью ее не видать, никто не украдетъ; у кого сѣрая, тотъ и караулитъ.
Жидъ долго кричалъ и бранился, да боялся, чтобы не украли лошади, и пошелъ ее стеречь; а цыганъ проспалъ спокойно и другую ночь.
37. Иванъ Плетуханъ (лапотникъ).
Слава-те Господи, вотъ и лыкъ надралъ! молвилъ Иванъ-Плетуханъ, вошедши въ избу свою, которая стояла особнячкомъ, безъ городьбы, и сама какъ лутошка: безъ двора, безъ плетня, безъ забора, да чуть-ли и не безъ кровли. Иванъ былъ убогъ и нагъ: бывалъ правда у него когда-то свой хлѣбецъ - да градомъ выбило, бурей вываляло, псари потоптали, гуси потравили; съѣлъ самъ послѣднюю краюху, а на посѣвъ ни зерна не осталось. Была-жила когда-то и скотинка - да падежъ повалялъ, чума передушила, волки вырѣзали, калмыки украли да въ сухомятку съѣли; вотъ и надо чѣмъ ни будь хлѣбъ добывать, и принялся за кочетыкъ.
Поколѣ все это водилось у Ивана, такъ бывало все только холится да почесывается; и въ ворота кто стукнетъ, такъ не слѣзая съ печи хозяйку посылаетъ: поди-ка, отопри; а голь на выдумки беретъ, нужда научитъ калачи ѣсть: какъ только припала на него бѣда, такъ вотъ и принялся за ремесло, котораго прежде и въ рукахъ не держалъ и котораго на всей деревнѣ никто не зналъ, а всѣ мужички носили лапотки покупные; такъ у отцовъ ихъ водилось. Иванъ и сталъ одинъ однимъ источникъ и художникъ на это ремесло, и сталъ зарабатывать деньжонки.
- Такъ слава-те Господи, молвилъ онъ, кинувъ беремя лыкъ на полъ, вотъ и надралъ! Старуха, да что-же ты стоишь не порадуешься? Говори: слава Богу, хозяинъ мой лыкъ надралъ!
Хозяйка его знала и помнила всякiй обычай и повѣрье, знала и помнила что и когда и къ чему водится и дѣлается, но про такой обычай, чтобъ хозяина съ лыками поздравлять, она не слыхивала. Она, при всей бѣдности своей, пасхи безъ кулича, а масляны безъ блиновъ не проваживала; на средокрестной пекла кресты, пережигала четвертковую соль съ квасной гущей, готовила кутью не только въ рождественскiй сочельникъ, но и въ одну изъ великихъ субботъ, - а въ память Ѳедору Тихону, варила колево. На этотъ разъ, она готовила, по обычаю, на день сорока-мучениковъ 40 жаворонковъ, катала здобное тѣсто на канопляномъ маслѣ, выкраивала изъ него пичужекъ и пестрила ихъ ключемъ, гребнемъ, либо наперсткомъ. Ей было не до старика, а онъ тутъ привязался со своими лыками. Отойди, старый, сказала она - надралъ, такъ надралъ, такъ садись да плети лапти, да неси на базаръ, припасай на святую копейку: надо еще сандалу купить, да инбирю.
Старикъ проворчалъ что-то про себя, однако принялся за кочетыкъ. Старуха возилась съ жаворонками: мѣсила, катала, пестрила, сажала въ печь, наконецъ вынула: Слава-те Господи, дошли хорошо, зарумянились, а не подгорѣли и глядѣть хорошо! Старикъ, сказала она, чего-жъ ты сидишь да сопишь, знай лапти ковыряешь, а сюда и не глянешь: вишь, слава-те Господи, и мы не хуже людей, и съ жаворонками управились!
- Ну такъ слава-те Господи, скзалъ старикъ, славословить Господа годится по всякъ часъ. А я вотъ тѣмъ часомъ лапотокъ сплелъ и подъемъ повершилъ и концы схоронилъ; скажи-ка ты: Слава Богу лапоть поспѣлъ!
- Ну, поспѣлъ, такъ поспѣлъ, отвѣчала старуха, такъ берись за другой, одинъ на продажу не понесешь.
- Да что же ты вправду зартачилась, старуха, что-же ты не хочешь со мною славословить Создателя? Я примусь и за другой, да ты сперва скажи Богу спасибо и за этотъ. Ну, ну полно, молвила она, дѣлай ты знай свое, а я свое. - Старика досада беретъ: съ чего это она дурить стала? Аль ты, говоритъ, отъ крестной силы отреклась, что не хочешь Бога прославить за насущное пропитанiе наше? И давечи пришелъ я изъ лѣсу, такъ не хотѣла вымолвить - и теперь тоже. Старуха! скажи: слава Богу лапоть поспѣлъ, коли не хочешь, чтобъ я осерчалъ на тебя!
- Отвяжись ты отъ меня, сказала старуха: вотъ нечего дѣлать ему, такъ сталъ придираться.
- Коли такъ, закричалъ старикъ, такъ вотъ-те ей, ей, не примусь я за работу и въ руки не возьму лаптя, поколѣ не скажешь. И закинулъ початой лапоть подъ лавку, колодку подъ кутникъ, а кочетыкъ на полати. Вотъ и пошла война у старика со старухой: крикъ, шумъ, ссоры, споры: - берись, старый хрѣнъ за работу! - Говори, старая корга, слава Богу, лапоть поспѣлъ! - Нѣтъ, не хочу; что мнѣ тебя переговаривать! Поспѣлъ, такъ поспѣлъ, такъ берись за другой; объ одномъ лаптѣ ходить не станешь. - Ну, а не скажешь, такъ пусть подъ лавкой валяется, а лыки въ печь; скажешь, что-ли? - Нѣтъ, не скажу.
Старикъ за-словомъ протянулъ руку, да досталъ бабу за-косу, да опростоволосилъ ее: волосъ дологъ, да умъ коротокъ; говори, что-ли!
Старуха наша и подъ старость еще была голосистаго десятка, а что бывало прежде, какъ упретъ руки въ боки, глаза въ потолоки, да запоетъ - такъ хоть святыхъ вонъ понеси, а грѣшнымъ живымъ, такъ не въ сутерпь, бѣги очертя голову вонъ. Вотъ она, по первому земному поклону, который не-хотя передъ сожителемъ отвѣсила, взвизгнула и залилась такими соловьиными перекатами что сбѣжались всѣ шабры, сосѣди и подсосѣдки. Пришелъ и бурмистръ, и пришла - не ужто дѣло безъ нея обойдется? - пришла и бурмистрова хозяйка.
Розняли стариковъ нашихъ и допросили - видно-де они съ ума сошли, на старость лѣтъ: и крикъ и шумъ, и драка - а о чемъ? Старикъ ни съ того, ни съ сего, привязался къ бабѣ: скажи, слава Богу, лапоть поспѣлъ; а старуха - не хочетъ поблагодарить и прославить Бога за то, что у хозяина работа съ рукъ идетъ! Вотъ и принялись соромить старуху да уговаривать - такъ нѣтъ къ ней и приступу, все только поминаетъ обиду свою; вотъ вмѣшался въ дѣло бурмистръ, молодой и словохотливый парень, которому совѣстно было наказывать такихъ стариковъ за пустую ссору, и сталъ онъ ихъ мирить:
- Оба луки, оба туги - сказалъ онъ, - оба круты, оба глупы: оба упрямы, въ рукахъ не бывали! Упрямая овца волку корысть, Евстигнеевна, а покорная жена мужу краса: велико дѣло, вымолвить: слава Богу!
- Да чего вамъ отъ меня захотѣлось, окаянные, залилась опять старуха, поправляя шлыкъ свой, - отвяжитесь, собаки, не скажу ему, не скажу ничего, а скажу: чортъ унеси душу его!
Вотъ это ужъ лишнее - сказали всѣ добрые люди, покачивая головой, вотъ уже это, Господь съ тобой Евстигнеевна, не хорошо; ну что за мудрость вымолвить доброе слово и поблагодарить Бога.... Постойте, сказалъ молодой бурмистръ, постойте - вотъ, Евстигнеевна, и Бога гнѣвишь, и супротивъ мужа грѣшишь, и добрымъ людямъ назолушку даешь; а вѣдь все это изъ-за пустяковъ, все это глупость наша - погоди, не шуми, Евстигнеевна, не мечись, дай говорить, слушай: Вотъ тебѣ хозяйка моя, для ради примѣра и добраго приклада сей-часъ скажетъ: слава Богу, Иванъ лапотки покончилъ - а ты скажи за ней слѣдомъ; вотъ и мировая! Аннушка, гдѣ ты? Подь сюда, скажи вотъ ради добраго примѣра: слава-те Господи, мужикъ лапотки сплелъ!
Это съ чего ты взялъ? спросила обиженная Аннушка своего сожителя - это въ какую стать? Что я ей за выпускная кукла такая? Да по мнѣ хоть бы ее до вѣку за-косу таскали, такъ слова не вымолвлю. Народъ засмѣялся; бурмистру стало совѣстно, что вотъ такъ-то хозяйка его слушаетъ - а онъ было хотѣлъ ее въ примѣръ другимъ поставить; сталъ онъ упрашивать ее, уговаривать, а тамъ и приказывать - что ни дальше, то хуже; не сказала съ перваго раза, такъ хочется поставить на своемъ - вотъ она и пуще на дыбы; дошло и тутъ до ссоры, до брани, до слезъ, да чуть ли и не до зуботычины.
Увидавъ и услышавъ все это, Евстигнеевна разсмѣялась, видно ей это было по сердцу, и спросила: что взяли? А затѣмъ опять напустилась на своего старика и наговорила ему съ три-короба такихъ рѣчей, что хоть бы никому ихъ во вѣкъ не слыхать. Старикъ сталъ жаловаться на нее мiру; ихъ и взяли обоихъ и повели къ попу, чтобы усовѣстилъ и уговорилъ ихъ и успокоилъ. Но на бѣду батюшки не было дома, а попался имъ на подворьи пономарь. Что такое, спросилъ онъ, что у васъ это сталось? А вотъ такъ и такъ, говоритъ народъ, вотъ какое дѣло, и не знаемъ какъ быть со стариками!
Пономарь въ свою очередь принялся увѣщевать старуху: ежели, началъ онъ по книжному, ежели дѣтище на отца-мать руку подыметъ, то нечестивая рука его, сучкомъ изъ могилы выростетъ; ежели жена возстанетъ на мужа своего, хотя словомъ единымъ - языкъ закоснѣетъ у нея, сухота нападетъ; а что бурмистрова хозяйка не хотѣла показать тебѣ добраго примѣра, а послѣдовала сама тебѣ - такъ ужъ это не годится. Постойте, примѣръ научаетъ и наставляетъ: пойдемте, ради примѣра, къ моей хозяйкѣ - она женщина кроткая, какъ вѣдомо всякому, и послушная.... И что стоитъ выговорить: слава тебѣ Господи! Славой возносить подобаетъ Господа во всякое время, во всякъ часъ и всякимъ помышленiемъ своимъ. Слава не нужна Господу, намъ нужна слава Господня.
Гдѣ матушка, дѣти, спросилъ онъ, вошедъ въ избу свою, между тѣмъ какъ и мiряне пошли за нимъ, чтобы видѣть конецъ.
Матушка взяла твою новую шляпу, батюшка, отвѣчали дѣти, да пошла съ нею куда-то, некакъ на сѣнникъ, что-ли.
Это что такое значитъ, проворчалъ недовольный пономарь - для чего-же это брать мою шляпу, да еще и новую? - Ужъ этого я и не люблю; коли овесъ мѣрить, такъ можно бы найти чашку какую нибудь, что-ли, или по крайности взять старенькую.... И пошелъ, со всѣмъ поѣздомъ, отыскивать по двору пономариху.
А пономариха, какъ добрая скопидомка, въ самое это время собралась было тайкомъ и въ тихомолку подсыпать насѣдку, по обычаю, изъ новой хозяйской шляпы, да усадить на яйцы. Услышавъ зовъ и голоса и шаги народа, она испугавшись разсыпала и побила яйцы и заварила въ новой шляпѣ пономаря яичницу; выскочивъ наскоро, она напустилась на всѣхъ, а пуще на мужа - вамъ чего здѣсь надо, вы тутъ чего не видали?
Пономарь, смекнувъ теперь только дѣломъ, не сталъ уже поминать шляпы своей, а хотѣлъ задобрить хозяйку, но въ то же время не остаться бы у мiра въ дуракахъ, хотѣлъ показать кротость и послушанiе жены своей: по этому онъ обѣщалъ ей тотчасъ же уйти и не безпокоить ее, коли она вымолвитъ, ни съ того, ни съ сего, слава Богу, лапоть поспѣлъ!
Вотъ это пономарь нашъ придумалъ кстати, такъ ужъ кстати. Сколько ни бился онъ, какъ ни уговаривалъ, ни упрашивалъ - не только ни до чего не добился, а подъ конецъ такъ разгнѣвалъ хозяйку свою, что насилу безъ грѣха и самъ ушелъ. Стыднехонько было ему передъ людьми - да хоть волкомъ взвыть, ничего не сдѣлаешь.
Пошелъ Иванъ Плетуханъ домой, пошелъ повѣсилъ головушку на правую сторонушку, и закручинился. Разошелся и мiрской людъ, кто куда, разсуждая о женской кротости и послушанiи. Многiе мужички, воротившись домой, хотѣли было попытаться, заставить хозяекъ своихъ сказать: слава Богу лапоть поспѣлъ - и чесались у нихъ на это языки - да нѣтъ, подумали, да и промолчали: это вѣрнѣй. Совѣтую и вамъ сдѣлать то же.
38. Мусульманскiй пророкъ и ученикъ.
Въ Бохарѣ, которую мусульмане называютъ по своему исполатною, въ числѣ многихъ богатыхъ мечетей - т. е. молитвенныхъ зданiй - стояла въ глухомъ мѣстѣ темная, невидная мечеть, маленькая и притомъ битая изъ земли. Народъ изстари говорилъ, что кто въ этой мечети будетъ молиться безъ отдыху и перемежки сорокъ дней и сорокъ ночей, безъ питья и пищи, тому явится одинъ изъ пророковъ, въ котораго мусульмане вѣруютъ; но онъ явится, будтобы, въ такомъ видѣ, что его никто не можетъ узнать. Въ одномъ медресѣ бохарскомъ, какъ по ихнему называютъ законоучилище, былъ ученикъ Факиръ Мамбетъ; все имущество его состояло изъ корана, т. е. книги закона, изъ цыновки, на которой онъ спалъ, и мѣднаго кургана, для предписанныхъ мусульманскимъ закономъ омовенiй; все время дня и ночи проводилъ онъ въ молитвахъ и чтенiи корана, едва только позволяя себѣ наѣдаться черствой лепешкой вполсыта и соснуть ночью часа два или три. Вотъ Факиръ Мамбетъ и подумалъ: 40 дней и ночей поста и молитвы, для меня, человѣка къ этому привычнаго, трудъ небольшой, это я могу одолѣть, ни по чемъ; а кому-же коли не мнѣ, въ награду за строгую жизнь мою и усердiе къ вѣрѣ, кому-же болѣе можно надѣяться увидать пророка?
Вотъ Факиръ Мамбетъ отправился въ темную и низенькую мечеть, которая болѣе походила на землянку, чѣмъ на храмъ, и высидѣлъ тамъ на одномъ мѣстѣ 40 дней и 40 ночей въ постѣ и молитвѣ. Пришла послѣдняя ночь, и Мамбета сталъ однако-же одолѣвать сонъ, такъ, что онъ сидя покачивался и немного дремалъ. Въ грезахъ Мамбетъ видѣлъ пророка, который сказалъ ему: уторомъ ты увидишь меня на яву; можешь узнать меня по тому, что я выйду изъ мечети послѣднимъ.
Съ восходомъ солнца, едва только азанчи прокричалъ зовъ на молитву, Факиръ Мамбетъ сидѣлъ уже, подостлавъ свою цыновку, у входа мечети, на земляномъ крылечкѣ, гдѣ обыкновенно садятся нищiе: тутъ онъ хотѣлъ выждать конца службы и подстеречь послѣдняго, кто выйдетъ изъ мечети. Кончилась служба и народъ сталъ выходить. Факиръ смотѣлъ во всѣ глаза, чтобы не прозѣвать пророка, и уже нѣсколько разъ думалъ: вотъ это онъ - вотъ это онъ, - когда кучка народа проходила и казалось, что болѣе нѣтъ никого; но послѣ небольшой разстановки опять показывалось нѣсколько запоздалыхъ молельщиковъ, и Мамбетъ опять приглядывался къ нимъ, чтобы не прозѣвать послѣдняго. Вотъ еще вышли трое, а въ мечети слышны шаги, стало быть и это не послѣднiе; одинъ изъ нихъ, скудно одѣтый старичокъ, опираясь на клюку свою, подошелъ къ факиру и сталъ его кой-о чемъ распрашивать; но Мамбетъ не хотѣлъ сказать ему, кого онъ тутъ дожидается, немножко досадовалъ, что тотъ не кстати разговорился, а самъ все смотрѣлъ въ темную, открытую дверь мечети, ожидая появленiя пророка.
Старичокъ между тѣмъ разговаривалъ и припоминалъ старину: онъ помнилъ, какъ еще на мѣстѣ Бохары, гдѣ теперь одинъ песокъ да глина, стояли дремучiе лѣса, а въ нихъ бродили слоны и рыкали львы; потомъ онъ сказалъ: я знаю, факиръ Мамбетъ, чего ты дожидаешься - но сегодня не дождешься, приходи завтра. Мамбетъ всталъ, заглянулъ въ мечеть, увидалъ что въ ней давно уже было пусто и опечаленный неудачей пошелъ домой.
Явившись къ учителю своему, извѣстному муллѣ, онъ признался ему гдѣ былъ 40 сутокъ, разсказалъ все, что съ нимъ было и просилъ совѣта.
Дуракъ ты круглый, сказалъ ему учитель - да кто-же былъ старичокъ этотъ, коли не самъ пророкъ нашъ! Кто-же можетъ знать и помнить то, что было на этомъ мѣстѣ за тысячу лѣтъ, коли не пророкъ!
Теперь только факиръ Мамбетъ самъ подивился оплошности своей и понялъ, что ему осталось только молчать и постыдиться за свою самонадѣянность, за которую онъ былъ наказанъ.
39. Воръ и утайщикъ.
У турокъ, по закону ихъ, за всякое преступленiе постановлено жестокое наказанiе, и между прочимъ за всякое воровство положено отрубить правую руку. Не смотря на это, случается однако-же, хоть и рѣдко, что появляются и тамъ смѣлые воры, которые тѣмъ или инымъ способомъ стараются укрыться отъ жестокаго закона. Турокъ Тима укралъ у сосѣда своего конскую сбрую и передалъ ее утайщику Сеиду, но сдѣлалъ это не осторожно: онъ положилъ ее въ мѣшокъ, въ которомъ прежде была мука; но остатки муки сыпались дорогой и по слѣдамъ сдѣлали обыскъ и нашли сбрую у Сеида. Между тѣмъ воръ, на котораго было подозрѣнiе, клялся, что у него сбруи нѣтъ, - а утайщикъ, что онъ ее не укралъ. Судья призадумался, не зная кого поставить воромъ и кому отрубить руку, а потому обоихъ привели къ высшему судьѣ, Омару. Омаръ выслушалъ ихъ и сказалъ: я васъ разберу и помирю; законъ будетъ исполненъ, а вы оба останетесь каждый при двухъ рукахъ. И за словомъ приказалъ онъ отрубить руку вору, Тимѣ, и отдалъ ее утайщику Сеиду; а руку Сеида также отрубить и отдать Тимѣ.
40. Удавлюсь, а не скажу!
Такая бѣда припала, говорилъ мужичокъ своему сосѣду, что хоть плачь; тутъ вотъ подай да подай, и передышки не даютъ, а взять-то ихъ негдѣ!
- Да вѣдь у тебя никакъ было еще цѣлковыхъ съ пятокъ за Семеномъ Могарычевымъ, - съ зимы за нимъ оставалось, какъ онъ у тебя для поставщиковъ-то хлѣбъ бралъ?
- Э, вотъ то-то братъ и есть, что въ копнахъ не сѣно, въ потравѣ не хлѣбъ, а въ людяхъ не деньги! Семенъ себѣ на умѣ - говоритъ теперь нѣтъ, подожди; что съ нимъ дѣлать станешь!
- Экой старый хрѣнъ, Богъ его суди, да у него денегъ много; неужто онъ тебѣ шести цѣлковыхъ не сможетъ отдать?
- А что съ нимъ дѣлать-то станешь? Говоритъ нѣтъ теперь, подожди. Ужъ это такой человѣкъ, что его не разжалобишь. Онъ вишь пуще всего боится, не узнали-бы люди, что у него деньги есть; только заикнись, скажи, что у тебя вѣдь есть деньги, Семенъ, - то онъ тебѣ станетъ божиться и зарекаться и ужъ пуще не дастъ, хоть что хочешь дѣлай. Онъ вишь все самъ ходитъ да тужитъ, что тяжкое время пришло, жутко на свѣтѣ, да хочетъ чтобъ и всякъ съ нимъ походя тужилъ: вотъ-де, сердешный, Могарычевъ Семенъ, былъ человѣкъ съ достаткомъ, а теперь извелся весь; семья большая, надо прокормить, надо одѣть, справить повинности - вотъ его и не стало! - Вотъ онъ чего хочетъ. Опять же, люди говорятъ, что деньги у него гдѣ-то зарыты; а теперь онъ боленъ, лежитъ, ужъ которая недѣля - вотъ достать-то безъ него и некому.
Семенъ Могарычевъ, на котораго плакались мужички наши, точно былъ таковъ, какъ они говорили: онъ сидѣлъ, хилый и дряхлый, на печи - кряхтѣлъ, а между тѣмъ долговъ не платилъ, повинности оплачивалъ послѣднимъ, семью свою кормилъ и одѣвалъ плохо, а самъ плакался на свое убожество. Люди дивились ему, зная что у него долженъ быть достатокъ хорошiй и не знали куда у него что дѣвается, словно горитъ въ рукахъ: никогда нѣтъ денегъ, хоть на пять-сотъ рублевъ хлѣба продастъ. Хозяйка его, Аксинья, плакалась на свою долю и черезъ силу содержала хозяйство; былъ скупъ Семенъ всегда, но зналъ мѣру; а теперь, подъ старость, что ни дальше, то хуже. Бога ты не боишься Семенъ, говоритъ она ему, дочери выросли у тебя, да наги и босы ходятъ, что стыдно показаться въ люди; что мы нищiе что-ли какiе? Бога ты не боишься, куда ты деньги прячешь? - Какiя у меня деньги, ты что-ли съ дочерьми заработала? а самъ отворотится, да и молчитъ, какъ воды въ ротъ набралъ, хоть говори что хочешь. Куда ты Семенъ деньги бережешь? - Молчитъ Семенъ, и даже не стонетъ, покуда не замолчитъ хозяйка, видя что ничего не добьется.
Сидитъ Семенъ на печи недѣлю, другую, пошелъ и другой мѣсяцъ - легче нѣтъ старику, а видно все хуже. Настала весна, дѣло подходитъ къ Пасхѣ, которая случилась самая поздняя; прочiе старики давно сползли съ печей, отогрѣли старыя кости свои на солнышкѣ и стало имъ полегче; а Семену все хуже да хуже. Что я съ нимъ стану дѣлать, плакалась Аксинья на бѣду свою - человѣкъ совсѣмъ умираетъ, Богу душу отдаетъ - а насъ сиротъ покинетъ нагихъ и голыхъ, по мiру пуститъ, не скажетъ старый, гдѣ деньги у него - такъ и помретъ! Что я горемычная стану дѣлать? Деньги-то зарыты у него гдѣ-то, вотъ почему онъ и добрыхъ людей въ грѣхъ вводитъ, никому долговъ не плотитъ, и скотинушку всю изъ дому продаетъ, на домашнюю потребу; самъ-то итти въ лѣсъ не сможетъ, сила не беретъ, а сыну не повѣритъ; вотъ и молчитъ. Ужъ и сыновья-то въ ноги кланялись ему сколько разъ, и дочери руки цѣловали, и я горемычная слезами обливалась - нѣтъ, молчитъ, только проворчитъ про себя: какiя у меня деньги - гдѣ онѣ! - и опять лежитъ день, голосу не подастъ.
Потолковавъ разъ другой и видя что дѣло плохо, Аксинья послала сына за попомъ. Долго старый Семенъ отговаривался и ворчалъ, что не надо, я еще не умираю, - а видно умереть ему больно не хотѣлось - однако позвали попа, разсказавъ ему дѣло, и просили усовѣстить упрямаго Семена, чтобъ сказалъ гдѣ у него деньги, а на тотъ свѣтъ ихъ съ собою не уносилъ, сиротъ не покидалъ въ бѣдѣ и нищетѣ.