КРИТИКИ-ЭТНОГРАФЫ.

_______

Малороссійскій писатель Гоголь, по гг. Кулишу и Максимовичу.

Дѣло идетъ о расказахъ Гоголя изъ малороссійскаго быта, которые были изданы подъ заглавіями: «Вечера на хуторѣ близь Диканьки» и «Миргородъ». Что расказы эти полны увлекающаго интереса, полны живыхъ, воочію движущихся образовъ, полны юмора, прежде неслыханнаго въ русской литературѣ, что на каждой страницѣ, если не въ каждой строкѣ ихъ слышится и сообщается читателю тотъ «добрый, свѣтлый смѣхъ», которымъ, какъ говорилъ потомъ самъ Гоголь, «можетъ засмѣяться только глубоко-добрая душа», — все это сразу рѣшила вся русская читающая публика и осталась при своемъ мнѣніи до сихъ поръ. Что эти расказы — произведенія юношескія, произведенія молодого, начинающаго, но великаго таланта, — это давно рѣшила разумнѣйшая часть русской критики и осталась при своемъ мнѣніи до нашихъ дней. Поэтому можно было полагать, что какъ ни много остается еще недосказаннаго о Гоголѣ относительно его человѣческой личности и поэтической дѣятельности, съ ея роковымъ концомъ, но это недосказанное никакъ не можетъ касаться его расказовъ изъ малороссійскаго быта, о которыхъ, казалось, все рѣшено и перерѣшать уже нечего. Однако вышло не такъ: кто такъ думалъ, тотъ забывалъ о возможности существованія «этнографической критики», которая можетъ еще позвать Гоголя (или тѣнь его) на судъ, обвиняя его въ томъ, что онъ позволилъ себѣ говорить о предметѣ, ему неизвѣстномъ, взялся изображать жизнь и нравы простонародной Украины, незная ея, и изобразилъ украинцевъ не дѣйствительныхъ, а имъ самимъ сочиненныхъ, фантастическихъ, слѣдовательно ввелъ въ грубое заблужденіе или просто обманулъ русскую публику, представивъ ей украинскій народъ въ невѣрномъ свѣтѣ, «профанировалъ» его и въ тоже время (странное дѣло!) задернулъ «радужной тканью»! Именно такимъ этнографическимъ критикомъ и съ такими именно обвиненіями явился, въ журналѣ «Основа», г. Кулишъ; защитникомъ Гоголя предъ судомъ г. Кулиша вышелъ на страницы «Дня» г. Максимовичъ. Мы читали этотъ любопытный процесъ, эти близкія душѣ нашей, по участію къ подсудимому, пренія, — и теперь хотимъ передать произведенное ими на насъ впечатлѣніе. Недальше какъ въ прошедшемъ мѣсяцѣ «Время» упомянуло вскользь о г. Кулишѣ по поводу столкновенія, происшедшаго между «Основой» и «Сіономъ»; теперь представляется новый поводъ коснуться дѣятельности этого почтеннаго критика. Впрочемъ въ подробный, мелкій анализъ этнографической критики мы никакъ входить не будемъ, на что имѣемъ двѣ причины: одну отгадаютъ читатели сами, когда узнаютъ что это за критика, а другая та, что мы тоже «москали и горожане», какъ назвалъ Гоголя Полевой къ великому удовольствію г. Кулиша; мы съ украинскимъ простонародьемъ непосредственно не живали, стало-быть и спорить съ г. Кулишемъ по части этнографіи Украины намъ не приходится. Мы въ этомъ случаѣ — частичка русской публики, одушевлены одинаковымъ съ нею чувствомъ къ подсудимому, и хотимъ съ нею подѣлиться впечатлѣніемъ, вынесеннымъ изъ слушанія судебнаго процеса надъ любимымъ поэтомъ, съ которымъ такъ много и такъ долго смѣялись его «добрымъ, свѣтлымъ смѣхомъ».

Первыя двѣ статьи этнографической критики отчасти касаются предисловія къ первой части «Вечеровъ на хуторѣ» и затѣмъ сполна посвящены разбору одного расказа: «Сорочинская ярмарка», которым начинаются «Вечера на хуторѣ». Въ предисловіи г. Кулишъ нашолъ только одинъ великій грѣхъ Гоголя: это то, что на украинскихъ вечерницахъ онъ допустилъ присутствіе балалайки, а къ Рудому-Паньку назвалъ гостей, способныхъ давать другъ другу дулю. Потомъ, когда г. Кулишъ приступилъ къ «Сорочинской ярмаркѣ», то тутъ оказалось грѣховъ, т. е. грубыхъ ошибокъ нѣсть числа. Главнѣйшія изъ нихъ суть:

Описаніе украинской природы слишкомъ ярко и роскошно; оно застилаетъ «радужной тканью» или «розовой сѣткой», или чѣмъ-то въ этомъ родѣ дѣйствительную украинскую природу.

Желая посмѣяться и посмѣшить читателей, Гоголь нарочно придумалъ такое смѣшное имя, какъ Голопупенко, — имя, которое добрые и «учтивые» украинцы постыдились бы произносить въ разговорахъ между собою.

Гоголевъ Голопупенко похожъ нестолько на добраго украинскаго парубка, сколько на городского мазурика. Добрый украинскій парубокъ сватается къ дѣвушкѣ неиначе какъ узнавши ее коротко и совершенно удостовѣрившись въ ея доброкачественности; сватается неиначе какъ осенью, по окончаніи полевыхъ работъ; сватается не самъ лично, а черезъ старостовъ, т. е. сватовъ. Голопупенко не хочетъ ничего этого знать и дѣйствуетъ совершенно наоборотъ: онъ въ первый разъ увидѣлъ Параску на ярманкѣ, въ августѣ мѣсяцѣ, и тотчасъ же, неожидая осени, самъ непосредственно сдѣлалъ предложеніе ея отцу, Черевику.

Черевикъ непохожъ на порядочнаго, зажиточнаго украинца, какимъ хотѣлъ представить его Гоголь, — непохожъ потому, что не возмутился необычнымъ предложеніемъ Голопупенка и еще рѣшился идти съ нимъ и съ дочерью къ жидовкѣ въ шинокъ и пить тамъ горѣлку.

Участіе цыгана въ сватовствѣ Голопупенка; вопросъ, сдѣланный Хиврею поповичу: «не сломали ли вы шеи», и наконецъ самая свадьба, свернутая наскоро, на ярманкѣ, — все это черты, «профанирующія» украинскій народъ съ его нравами и обычаями; отъ такой свадьбы, — свадьбы безъ честного коровая, безъ дружокъ и свѣтилокъ, съ ужасомъ долженъ былъ отвернуться добрый, учтивый и во всѣхъ отношеніяхъ прекрасный украинскій народъ.

Такимъ образомъ выходитъ, что вся «Сорочинская ярмарка» ничто иное какъ грубая ошибка. Неужели же въ ней нѣтъ ничего вѣрнаго? Г. Кулишъ говоритъ, что ничего: все невѣрно!.. «Все вретъ! И взятки берутъ не такъ, коли ужь на то пошло», какъ отозвался о новой комедіи одинъ этнографическій критикъ въ «Театральномъ разъѣздѣ».

Прочитавъ двѣ статьи этнографической критики, мы съ большой нерѣшительностью развернули третью. Но — позвольте! впечатленіе, испытанное нами отъ третьей статьи, нѣсколько иное, нежели отъ первыхъ двухъ, и потому мы прежде на нихъ еще немного остановимся.

Исчисляя сейчасъ приведенныя нами ошибки Гоголя, г. Кулишъ «уснащаетъ» свою рѣчь слѣдующими крѣпкими положеніями:

«Судьбѣ угодно было, чтобы изъ среды насъ, украинцевъ, явился писатель съ первостепеннымъ талантомъ, но съ словомъ неукраинскимъ. Онъ убѣдительнѣе всѣхъ доказалъ своими повѣстями тогдашнему обществу, что для изображенія Украины нѣтъ надобности въ украинскомъ словѣ» и пр.)

«Съ самаго появленія въ свѣтъ «Вечеровъ на хуторѣ», а потомъ и «Миргорода», много было въ журналахъ толковъ объ украинскихъ повѣстяхъ Гоголя. Нѣкоторые изъ критическихъ разборовъ написаны были людьми весьма опытными въ законахъ искуства и утвердили въ русской эстетикѣ по этому поводу нѣсколько новыхъ понятій о художественности изображенія людей и природы. Но какъ-видно никто изъ журнальныхъ судей Гоголя не былъ приготовленъ къ этнографическому разбору украинскихъ повѣстей его, а пожалуй не настала еще для критики пора, въ которую отъ художественнаго произведенія требуется безусловная вѣрность относительно нравовъ и обычаевъ изображаемаго народа».

«Гоголь, при сочиненіи первой повѣсти «Вечеровъ на хуторѣ», не зналъ поселянина близко. Онъ видѣлъ его только съ помѣщичьяго крыльца или изъ коляски. Онъ не сиживалъ съ нимъ рядомъ; онъ не бывалъ его обычнымъ гостемъ; онъ не носилъ на его свадьбахъ какого-нибудь почетнаго званія, онъ даже не умѣлъ отличить свадебнаго термина «дружка» отъ слова «дружка»... Словомъ, Гоголь не зналъ простонародной Украины и изображалъ ее какъ баринъ, видящій въ мужикѣ одно смѣшное».

«Очень понятенъ общій восторгъ столичныхъ земляковъ Гоголя, знавшихъ Украину небольше его самого и смотрѣвшихъ на простолюдина съ тѣхъ же помѣщичьихъ и чиновничьихъ подмостокъ, что и самъ авторъ. Sed alia tempora!( комическое паясничанье теперь уже ничего не значитъ въ литературѣ».

«Я думаю, многіе согласятся, что Гоголь смотрѣлъ на простонародную Украину, представленную имъ въ «Вечерахъ на хуторѣ» не поукраински, т. е. онъ ея не зналъ, и что изображалъ онъ своихъ земляковъ по–городски, т. е. онъ между сельскимъ народомъ проживалъ неиначе какъ въ роли барина».

«Можетъ-быть въ тѣ времена гдѣ-нибудь на хуторѣ, близкомъ къ барской кухнѣ, въ самомъ дѣлѣ водились вечерницы съ балалайкою, а къ такому пасичнику, который пишетъ россійскія городскія повѣсти изъ украинской сельской жизни, ѣзжали гости, дававшіе другъ другу дулю. Можетъ-быть геніальная карикатура Гоголя вовсе и не карикатура въ какомъ-нибудь уголкѣ, занимаемомъ барскимъ дворомъ съ передними и задними ходами».

Г. Кулишъ стыдитъ тѣнь Гоголя, приводя ей въ назиданіе восторженный отзывъ И. Аксакова объ украинцахъ, и потомъ прибавляетъ: «Это говоритъ москвичъ, это говоритъ сѣверно-русскій баринъ, сошедшій, по духу вѣка, ниже помѣщичьяго крыльца, вышедшій изъ коляски, чтобы вмѣшаться въ инообычный и иноязычный ему народъ». О вопросѣ Хиври поповичу: не сломилъ ли онъ шеи, г. Кулишъ говоритъ:

«Въ устахъ любящей женщины эти слова звучатъ дико, кто бы она нибыла, хотя бы послѣдняя изъ послѣднихъ. Можетъ-быть то и вѣрно, что написалъ г. Гончаровъ о медвѣжьихъ нѣжностяхъ великорусскихъ дворовыхъ людей въ повѣсти: «Обыкновенная исторія» (это мѣсто легко припомнятъ всѣ по похваламъ, которыми осыпали его въ великороссійскихъ критическихъ статьяхъ); но въ нашемъ украинскомъ народѣ, даже и между дворовою, панскою челядью можно услышать еще очень много человѣческихъ рѣчей. Любить у насъ до сихъ поръ умѣютъ, и формы выраженій, предназначенныхъ только для одной особы, да еще въ ночной тишинѣ, до сихъ поръ у насъ полны мѣстной поэзіи. Но спрашивается, что за поэзія въ словахъ влюбленной Хиври?..»

«Отъ гоголевыхъ украинцевъ (восклицаетъ наконецъ г. Кулишъ), влюбляющихся по-солдатски и сватающихся по-цыгански, отъ гоголевыхъ рыцарей-полковниковъ (это Бульба), которые позволяютъ себя тузить бурсаку-сыну «такъ, что хоть бы и не пробовать», мы рѣшительно отрекаемся. Можетъ-быть и есть на свѣтѣ такая нація, которая назоветъ ихъ своими кровными типами, но мы, всѣ тѣ, кто въ настоящее время имѣетъ драгоцѣнное право называть себя украинцемъ, объявляемъ всѣмъ вообще, кому о томъ вѣдать надлежитъ, что разобранные и упомянутые мною типы гоголевскихъ повѣстей — не наши народные типы.»

Въ первыхъ двухъ статьяхъ г. Кулиша есть еще множество любопытнѣйшихъ мѣстъ. Мы могли бы привести прекрасные образчики его идиллическихъ опытовъ, гдѣ онъ дидактически изъясняетъ намъ, отчего напримѣръ вдова-поселянка всегда предполагается бѣдною, или — отчего добропорядочный паробокъ никакъ не осмѣлится лично просить руки дѣвушки у ея отца и проч. Но вы конечно и безъ этихъ образчиковъ уже достаточно уяснили себѣ, что такое — этнографическая критика.

Этнографическая, чисто-этнографическая критика!.. Да вы вѣрно уже имѣете о ней ясное понятіе; вы вѣрно встрѣчались съ нею и въ «великороссійскомъ» мірѣ. — «Все дескать вретъ! и взятки не такъ берутъ, коли на то пошло!» Или не припомните ли великолѣпныхъ отзывовъ нѣкоторыхъ господъ этнографовъ о «Мертвыхъ Душахъ»? «Да это небылица, говорили они: Гоголь не имѣетъ понятія о жизни нашихъ губернскихъ городовъ: ну, гдѣ видано, чтобы на балѣ у губернатора кто-нибудь садился на-полъ и ловилъ танцующихъ дамъ за платья? гдѣ видано, чтобы губернаторъ занимался вышиваньемъ по канвѣ? И чего вы наконецъ хотите отъ писателя, который берется изображать чиновничьи продѣлки, а самъ не знаетъ русскихъ законовъ? У него Плюшкинъ, продающій своихъ крестьянъ, для совершенія купчей крѣпости даетъ довѣренность... кому же? предсѣдателю той гражданской палаты, въ которой должна быть совершена купчая, — и она совершается! Да развѣ это можно? развѣ тутъ есть хоть капля вѣроятности?»

И вѣдь въ самомъ дѣлѣ оно невѣроятно; а между тѣмъ вы безъ сомнѣнія улыбались, слушая этихъ критиковъ и ужь конечно не приходило вамъ въ голову возражать, въ виду рѣшительной невозможности втолковать имъ хоть сколько-нибудь тайну художественной правды, которая можетъ оставаться ненарушимою правдою, несмотря на отступленія отъ мелочныхъ житейскихъ условій и формъ, — тайну, которая постигается только эстетическимъ чутьемъ, а не однимъ знаніемъ свода законовъ и даже не одними свѣдѣніями о честномъ короваѣ, свѣтилкахъ и другихъ этнографическихъ матерьялахъ...

Есть ли, независимо отъ взгляда на гоголевскіе расказы, у г. Кулиша эстетическое и поэтическое чутье, — это видно изъ его воззрѣній, даже въ томъ кругу предметовъ, гдѣ онъ считаетъ себя особенно сильнымъ. Напримѣръ, поучая насъ тому, что зажиточный украинскій паробокъ женится не такъ, какъ женился Голопупенко, а обдуманно, благоразумно, съ соблюденіемъ всѣхъ условій благонравія — онъ говоритъ, что украинскій паробокъ, достигшій «повного зросту», — «великій практикъ въ своей сферѣ дѣйствій», что у него есть «инстинктивное пониманіе полезнаго и вреднаго для его быта, и это въ такой степени, что влюбленный козакъ готовъ умолять свою возлюбленную, чтобъ она напоила его травою забвенія:

Ой, дай мині така зілля, щобъ тебя забути!

Г. Кулишъ не чувствуетъ, что видѣть въ этомъ стихѣ борьбу любви съ практическими соображеніями, значитъ отнять у него всю силу настоящей правды и оставить при одной сторонѣ комерческихъ соображеній. Онъ не чувствуетъ, что это совсѣмъ не то, что борьба любви съ препятствіями, независящими отъ воли влюбленнаго, совсѣмъ не то, что любовь, ненашедшая взаимности, которая всего естественнѣе и чаще вызываетъ мольбу о травѣ забвенія. Г. Кулишъ и не почувствовалъ, что пустившись въ идилію, онъ самъ убиваетъ поэзію своего идилическаго міра.

Оставимъ же въ сторонѣ эстетику и поэзію, которыя не съ руки намъ съ г. Кулишемъ, и возвратимся къ этнографіи.

Ошибка, сдѣланная Гоголемъ въ «Мертвыхъ Душахъ» противъ свода законовъ — дѣйствительно ошибка; а что сказали бы вы, еслибъ узнали, что большая часть этнографическихъ обвиненій г. Кулиша противъ Гоголя еще подлежитъ сомнѣнію? Сомнѣніе, и довольно сильное, наводитъ на нихъ г. Максимовичъ въ своихъ защитительныхъ статьяхъ. Онъ вопервыхъ сводитъ собственныя слова г. Кулиша, взятыя изъ разныхъ его произведеній, откуда явствуетъ, что мнѣнія сего критика объ украинскихъ повѣстяхъ Гоголя мѣняются вмѣстѣ съ расположеніемъ его духа. А извѣстно, что отъ расположенія нашего духа зависятъ мнѣнія только о такихъ предметахъ, съ которыми разумъ нашъ совладать не можетъ, т. е. которыхъ мы не понимаемъ. Далѣе г. Максимовичъ, ссылками на украинскія пѣсни и народныя поговорки, да еще кой-какими этнографическими указаніями, доказываетъ:

что балалайка издавна бренчитъ на вечерницахъ, и музыкальный слухъ украинскихъ дивчатъ и паробковъ не возмущается звуками этого инструмента, имѣвшаго несчастіе возбуждать негодованіе г-на Кулиша;

что дуля также въ большомъ употребленіи на Украинѣ;

что украинцы совсѣмъ не такъ стыдливы, цѣломудренны и разборчивы на имена, поговорки и даже выраженія въ ихъ обрядовыхъ пѣсняхъ, какъ поучаетъ насъ г. Кулишъ;

что свадьба, т. е. церковный обрядъ вѣнчанья, зачастую обходится на Украинѣ безъ честного коровая, свѣтилокъ и другихъ принадлежностей церемоніи, потомучто народное свадебное празднество можетъ справляться спустя довольно значительное время послѣ вѣнчанья; такъ напримѣръ повѣнчаютъ въ августѣ, а свадьбу празднуютъ по окончаніи полевыхъ работъ, и тогда уже начинается сожительство молодыхъ.

Если все это такъ, то что же остается за г. Кулишемъ?.. Г. Максимовичъ крѣпко стоитъ на томъ, что Гоголь зналъ простонародную Украину нисколько не хуже г-на Кулиша... Ну, да оставимъ пока это дѣло въ сомнѣніи: съ насъ довольно того, что драгоцѣнныя показанія г. Кулиша о балалайкѣ, честномъ короваѣ и свѣтилкахъ — поколеблены.

Переходимъ къ третьей статьѣ этнографической критики. Мы сказали, что развернули эту статью съ нерѣшительностью: читать–ли, или уже довольно? Но на первыхъ строкахъ намъ бросились въ глаза слѣдующія слова:

«Прежде нежели приступимъ къ указанію недостатковъ въ гоголевыхъ изображеніяхъ Украины, считаемъ нелишнимъ замѣтить, что покойный Бѣлинскій...» и пр.

Какъ! г. Кулишъ еще не приступалъ къ указанію недостатковъ въ гоголевыхъ изображеніяхъ Украины? Чтоже это такое мы читали въ двухъ первыхъ статьяхъ? И чтоже будетъ дальше? Неужели опять Голопупенко, Черевикъ, Параска и Хивря подвергнутся болѣе тщательной этнографической перемывкѣ?.. Перевернули страницу — нѣтъ! «Ночь наканунѣ Ивана-Купала». Любопытно стало намъ узнать, чѣмъ-то погрѣшила эта повѣсть. Расказъ въ этой повѣсти начинается словами:

«Лѣтъ, куда! болѣе чѣмъ за-сто (говорилъ покойникъ дѣдъ мой) — нашего села и не узналъ бы никто.»

Обративъ зоркое вниманіе на это начало, г. Кулишъ дѣлаетъ слѣдующія соображенія:

«Выходитъ, что дѣло происходитъ во времена Анны Іоанновны, или въ послѣдніе годы царствованія Петра-перваго. Какъ бы это было интересно, еслибы Гоголь освѣтилъ своею повѣстью, хотя слегка, эту темную для насъ область, этотъ страшный періодъ времени, новаго для Украины во многихъ отношеніяхъ, когда въ ней начало заводиться между казаками дворянство, подражавшее изо всѣхъ силъ пересозданному Петромъ великорусскому обществу, когда казаки начали терять свою солидарность, какъ самоправная корпорація, долго представлявшая собою народъ украинскій и сообщившая всему населенію Украины извѣстный характеръ, и когда крѣпостное право такъ-сказать наклюнулось въ яичкахъ, которыя положили петровскіе нѣмцы въ навозныя кучи, оставшіяся по всей Украинѣ отъ польской шляхты, въ видѣ ни на что живое негодныхъ старшинъ казацкихъ!

Мы конечно не имѣемъ права требовать отъ автора, чтобъ онъ въ своей повѣсти изобразилъ намъ извѣстное время такъ, а не иначе, да и вообще мы должны разсматривать только то, что авторъ намъ даетъ, а не задавать ему задачъ, которыхъ онъ можетъ-быть никогда не захочетъ выполнять. Но говоря объ авторѣ, сошедшемъ съ поприща жизни, мы вправѣ обратить его недостатки въ собственное назиданіе.»

Выше удалось намъ поглядѣть на силу г-на Кулиша въ дѣлѣ эстетики; теперь приводитъ судьба поучиться у него кое-чему и по части логики. Видите ли: пока писатель живъ, мы не вправѣ требовать отъ него того–то и того–то, а когда онъ умеръ, то стали вправѣ обратить ему въ недостатокъ отсутствіе того, чего не вправѣ были требовать при его жизни... Каково! Если въ произведеніяхъ автора есть недостатки, то кажется и при жизни его критика имѣетъ полное право замѣчать ихъ и требовать ихъ исправленія; а почему же смерть автора должна развязать языкъ этнографической, какъ и всякой другой критикѣ? Но вотъ еще вопросъ: недостатокъ ли у Гоголя то, что г-ну Кулишу вздумалось назвать этимъ словомъ: «въ собственное назиданіе?» Вопервыхъ въ собственное назиданіе можно думать про себя и желать все что угодно, а печатно, въ критической статьѣ, нельзя высказывать желаній ни къ селу ни къ городу, хотя бы они сами по себѣ были и хорошія желанія... «Лѣтъ, куда! болѣе чѣмъ за-сто, говорилъ покойникъ дѣдъ мой...» Кому, скажите, придетъ въ голову видѣть въ этихъ словахъ указаніе на какую–нибудь историческую эпоху? Кто же не знаетъ, что всѣ почти дѣды, передавая событіе, не на ихъ памяти случившееся, опредѣляютъ время его словами: «лѣтъ, куда! болѣе чѣмъ за-сто», т. е. когда-то давно. Нужна особенная узкость мысли, нужно запереть свою мысль въ какой-нибудь тѣсный уголъ, уткнувшись въ него съ тупымъ упрямствомъ фанатика, чтобы получить способность прицѣпиться къ этимъ неопредѣленнымъ словамъ дѣда и на основаніи ихъ потребовать отъ автора фантастическаго расказа — изображенія извѣстной исторической эпохи, тогда какъ это изображеніе не было ни его задачей, ни его призваніемъ.

Зачѣмъ же пойдемъ мы дальше въ этнографическій разборъ «Ночь наканунѣ Ивана-Купала»? Вѣдь г. Кулишъ не выйдетъ изъ своего угла, въ которомъ онъ засѣдаетъ съ такимъ самодовольствомъ. Зачѣмъ же заглядывали мы въ этотъ уголъ и что изъ него вынесли?..

Жалуясь, что Гоголь «изуродовалъ» украинцевъ, г. Кулишъ старается изобразить ихъ въ самомъ пріятномъ видѣ: по его взгляду, украинскій зажиточный паробокъ долженъ быть изображонъ благонравнѣйшимъ юношей, зажиточный украинецъ не долженъ, въ художественномъ произведеніи, ходить въ шинокъ и пить тамъ съ будущимъ зятемъ горѣлку, даже украинская злая баба-мачиха непремѣнно должна являться съ поэтической рѣчью на устахъ, — иначе все будетъ невѣрно, несогласно съ бытомъ и духомъ простонародной Украины. Чего же лучше? Казалось бы, что намъ остается только умилиться душою отъ прекрасныхъ украинскихъ нравовъ и поблагодарить г. Кулиша за это умиленіе. Между тѣмъ знаете ли что выходитъ? Начитавшись «Вечеровъ на хуторѣ», наглядѣвшись мысленно на этихъ изуродованныхъ, по выраженію г. Кулиша, украинцевъ, насмѣявшись надъ ними вдоволь, мы познакомились и нечувствительно сроднились съ ними душою. Сквозь смѣхъ у насъ невольно пробивалось чувство какого-то необъяснимаго влеченія къ этимъ живымъ людямъ, къ этимъ ярко-освѣщеннымъ образамъ, къ этому міру, полному своеобразной поэзіи даже въ самыхъ комическихъ его проявленіяхъ. Чрезъ Гоголя мы полюбили Украину, чрезъ Гоголя она стала намъ знакомою, все равно что родною стороной. Статьи г. Кулиша, предпринятыя въ видахъ защиты простонародной Украины отъ осмѣянія и искаженія, защиты непрошеной и нежеланной, нетолько не прибавили ничего къ нашему прежнему сочувствію, пробужденному Гоголемъ, нисколько неизмѣнивъ нашихъ понятій о сущности украинскаго народнаго духа, но даже какъ-будто отдалили отъ насъ украинскій міръ, какъ-будто обнаружили попытку оттолкнуть насъ отъ него. Нельзя предполагать, чтобы таково было намѣреніе г. Кулиша; чтоже это значитъ? Отвѣчаемъ смѣло: такова сила таланта и таково безсиліе критики, неозаренной ни талантомъ, ни даже критическимъ тактомъ! Таково дѣйствіе прикосновенія къ художественному произведенію грубой руки простого собирателя этнографическихъ матерьяловъ, — руки, можетъ-быть направленной задней мыслью или затаеннымъ чувствомъ.

Да! мы поступили бы неоткровенно, еслибы притворились незамѣтившими особаго тона, слышимаго въ статьяхъ г. Кулиша. Этотъ тонъ можетъ-быть шевельнулъ бы насъ сильно, еслибы онъ явился въ произведеніи болѣе искуснаго критика; но здѣсь намъ только жаль г. Кулиша, съ его невкусной жолчью, плодомъ безсильнаго озлобленія. Кому напримѣръ могло придти въ голову, чтобы въ расказахъ Гоголя былъ видѣнъ баринъ? Кчему же г. Кулишъ надоѣдаетъ многократнымъ повтореніемъ этого слова? Кчему упрекъ за «неукраинское слово»? Кчему упоминаніе о «великороссійскихъ» писателяхъ и «великороссійской» критикѣ, какъ о чемъ-то чужомъ, чуть не враждебномъ? Г. Кулишъ спѣшитъ отречься отъ украинскихъ типовъ Гоголя съ такой торжественностью, какъ-будто это фанатикъ-сектаторъ отрекается отъ роду и племени во имя овладѣвшаго имъ догмата. Г. Кулишъ косится на «великороссійскую» литературу... за что это и почему? Потому только, что вы дорожите вашимъ роднымъ украинскимъ словомъ? Удивительно благородно и разумно! Развѣ великорусская литература давитъ и гонитъ украинское слово, мѣшаетъ его развитію, не сочувствуетъ его успѣхамъ?.. Но упрямые фанатики, у которыхъ начало всеобщаго примиренія, вертясь на языкѣ, никогда не касалось сердца, не хотятъ понять, что два нечуждые другъ другу міра, два большія семейства, живъ подъ одной кровлей на равныхъ правахъ, могутъ не мѣшать, а помогать и быть взаимно полезнымъ другъ другу; что двѣ сосѣднія и родственныя литературы могутъ развиваться рядомъ и дружно, нестѣсняя одна другую даже въ своихъ самыхъ частныхъ стремленіяхъ, симпатіяхъ и цѣляхъ. Не хотятъ понять этого фанатики и, читая на своемъ языкѣ, косятся на сосѣда, какъ-будто боясь, чтобъ голосъ его не заглушилъ ихъ рѣчи... Но времена иные! (лат.)