РЯДЪ СТАТЕЙ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРѢ.

ВВЕДЕНIЕ.

______

Если есть на свѣтѣ страна, которая была бы для другихъ, отдаленныхъ или сопредѣльныхъ съ нею странъ болѣе неизвѣстною, неизслѣдованною, болѣе всѣхъ другихъ странъ непонятою и непонятною, то эта страна есть безспорно Россiя для западныхъ сосѣдей своихъ. Никакой Китай, никакая Японiя не могутъ быть покрыты такой тайной для европейской пытливости, какъ Россiя, прежде, въ настоящую минуту и даже можетъ быть еще очень долго въ будущемъ. Мы не преувеличиваемъ. Китай и Японiя во первыхъ слишкомъ далеки отъ Европы, а во вторыхъ и доступъ туда иногда очень труденъ; Россiя же вся открыта передъ Европою, русскiе держатъ себя совершенно на распашку передъ европейцами, а между-тѣмъ характеръ русскаго можетъ-быть даже еще слабѣе обрисованъ въ сознанiи европейца, чѣмъ характеръ китайца, или японца. Для Европы Россiя — одна изъ загадокъ Сфинкса. Скорѣе изобрѣтется perpetuum–mobile* или жизненный эликсиръ, чѣмъ постигнется западомъ русская истина, русскiй духъ, характеръ и его направленiе. Въ этомъ отношенiи даже луна теперь изслѣдована гораздо подробнѣе, чѣмъ Россiя. Покрайней мѣрѣ положительно извѣстно, что тамъ никто не живетъ; а про Россiю знаютъ, что въ ней живутъ люди и даже русскiе люди, но какiе люди? — Это до сихъ поръ загадка, хотя впрочемъ европейцы и увѣрены, что они насъ давно постигли. — Въ разное время употреблены были пытливыми сосѣдями нашими довольно большiя усилiя для узнанiя насъ и нашего быта; были собраны матерiалы, цифры, факты; производились изслѣдованiя, за которыя мы чрезвычайно благодарны изслѣдователямъ, потомучто эти изслѣдованiя для насъ самихъ были чрезвычайно полезны. Но всевозможныя усилiя вывесть изъ всѣхъ этихъ матерiаловъ, цифръ, фактовъ что-нибудь основательное, путное, дѣльное собственно о русскомъ человѣкѣ, что-нибудь синтетически вѣрное, — всѣ эти усилiя всегда разбивались о какую-то роковую, какъ будто кѣмъ-то и для чего-то предназначенную невозможность. Когда дѣло доходитъ до Россiи, какое-то необыкновенное тупоумiе нападаетъ на тѣхъ самыхъ людей, которые выдумали порохъ и сосчитали столько звѣздъ на небѣ, что даже увѣрились наконецъ, что могутъ ихъ и хватать съ неба. Все доказываетъ это, начиная съ мелочей до самыхъ глубокомысленныхъ изслѣдованiй о судьбѣ, значенiи и будущности нашего отечества. Кое-что впрочемъ о насъ знаютъ. Знаютъ напримѣръ, что Россiя лежитъ подъ такими-то градусами, изобилуетъ тѣмъ-то и тѣмъ-то и что въ ней есть такiя мѣста, гдѣ ѣздятъ на собакахъ. Знаютъ, что кромѣ собакъ въ Россiи есть и люди, очень странные, на всѣхъ похожiе и въ тоже время какъ будто ни на кого не похожiе; какъ будто европейцы, а между-тѣмъ какъ будто и варвары. Знаютъ, что народъ нашъ довольно смышленый, но не имѣетъ генiя; очень красивъ, живетъ въ деревянныхъ избахъ, но неспособенъ къ высшему развитiю по причинѣ морозовъ. Знаютъ, что въ Россiи есть армiя и даже очень большая; но полагаютъ, что русскiй солдатъ — совершенная механика, сдѣланъ изъ дерева, ходитъ на пружинахъ, не мыслитъ и не чувствуетъ и потому довольно стоекъ въ сраженiяхъ, но не имѣетъ никакой самостоятельности и во всѣхъ отношенiяхъ уступаетъ французу. Знаютъ, что въ Россiи былъ императоръ Петръ, котораго называютъ великимъ, — монархъ не безъ способностей, но полуобразованный и увлекавшiйся своими страстями; что женевецъ Лефортъ воспиталъ его, сдѣлалъ его изъ варвара умнымъ и внушилъ ему мысль завести флотъ и обрѣзать русскимъ кафтаны и бороды; что Петръ дѣйствительно обрѣзалъ бороды, и потому русскiе тотчасъ же сдѣлались европейцами. Но знаютъ и то, что не родись въ Женевѣ Лефортъ, русскiе до сихъ поръ ходили бы съ бородами, а слѣдовательно не было бы и преобразованiя Россiи. Но впрочемъ довольно и этихъ примѣровъ; всѣ остальныя познанiя тоже, или почти тоже самое. Мы говоримъ совершенно серьёзно. Сдѣлайте одолженiе разверните всѣ книги, объ насъ написанныя разными заѣзжими виконтами, баронами и преимущественно маркизами, — книги разошедшiяся по Европѣ въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ; прочтите ихъ внимательно и увидите, правду ли мы говоримъ, шутимъ мы или нѣтъ? И, что всего любопытнѣе, — нѣкоторые изъ этихъ книгъ написаны людьми безспорно замѣчательно умными. Тоже самое безсилiе, какъ и въ этихъ попыткахъ заѣзжихъ путешественниковъ бросить высшiй взглядъ на Россiю и усвоить ея главную идею, видимъ мы и въ полнѣйшей неспособности почти всякаго иностранца, котораго обстоятельства заставляютъ жить въ Россiи иногда даже пятнадцать и двадцать лѣтъ, хоть сколько-нибудь оглядѣться, прижиться въ Россiи, понять хоть что-нибудь окончательно, выжить хоть какую-нибудь идею подходящую къ истинѣ. Возьмемъ сначала ближайшаго сосѣда нашего, нѣмца. Прiѣзжаютъ къ намъ нѣмцы всякiе: и безъ царя въ головѣ, и такiе, у которыхъ есть свой король въ Швабiи, и ученые, съ серьёзною цѣлью узнать, описать и такимъ образомъ быть полезнымъ наукѣ Россiи, и неученые простолюдины съ болѣе скромною, но добродѣтельною цѣлью печь булки и коптить колбасы, — разные Веберы и Людекенсы. Иные даже принимаютъ себѣ «разъ навсегда за правило и даже за священную обязанность» знакомить русскую публику съ разными европейскими рѣдкостями и потому являются съ великанами и великаншами, съ ученымъ суркомъ или обезьяною, нарочно выдуманною нѣмцами для русскаго удовольствiя. Но какая бы ни была разница между ученымъ нѣмцемъ и простолюдиномъ въ понятiяхъ, въ общественномъ значенiи, въ образованiи и въ цѣли посѣщенiя Россiи, — въ Россiи всѣ эти нѣмцы немедленно сходятся въ своихъ впечатлѣнiяхъ. Какое-то больное чувство недовѣрчивости, какая-то боязнь примириться съ тѣмъ, что онъ видитъ рѣзко на себя не похожаго, совершенная неспособность догадаться, что Русскiй не можетъ обратиться совершенно въ нѣмца и что потому нельзя всего мѣрить на свой аршинъ, и наконецъ явное или тайное, но во всякомъ случаѣ безпредѣльное высокомѣрiе передъ Русскими, — вотъ характеристика почти всякаго нѣмецкаго человѣка во взглядѣ на Россiю. Иные прiѣзжаютъ служить у помѣщиковъ Буеракиныхъ, управлять вотчинами; другiе являются въ видѣ естествоиспытателей, ловятъ русскихъ жуковъ, прiобрѣтаютъ этимъ безсмертную славу и обращаются въ какихъ-нибудь засѣдателей. Другiе, съ успѣхомъ засѣдая лѣтъ пятнадцать, рѣшаются наконецъ быть современными и полезными и для этого подробно опишутъ, изъ какихъ горныхъ породъ будетъ состоять цоколь будущаго памятника тысячелѣтiю Россiи. Есть изъ нихъ чрезвычайно добрые; такiе почти всегда начинаютъ спецiально учиться порусски, очень полюбятъ русскiй языкъ и русскую литературу, получаютъ наконецъ употребленiе русскаго языка, конечно не безъ тяжкихъ усилiй, и, въ припадкѣ восторга, желая принести себѣ, Русскимъ и человѣчеству несомнѣнную пользу, рѣшаются — «перевести Россiяду Хераскова на санскритскiй языкъ.» Впрочемъ не всѣ переводятъ Россiяду Хераскова. Иные прiѣзжаютъ писать свою Россiяду и издаютъ ее уже въ Германiи. Есть знаменитыя сочиненiя въ этомъ родѣ. Читаешь эту Россiяду — серьёзно, дѣльно, умно, даже остроумно. Факты вѣрны и новы; глубокiй взглядъ брошенъ на иныя явленiя, взглядъ оригинальный и меткiй именно потому, что иныя русскiя явленiя удобнѣе наблюдать не русскому, а со стороны, и вдругъ на чемъ-нибудь самомъ важномъ, коренномъ, безъ чего никакiя познанiя о Россiи, никакiе факты, прiобрѣтенные трудомъ самымъ добросовѣстнымъ, не дадутъ никакого о ней понятiя, или дадутъ самое сбивчивое, чтоб не сказать безтолковое, — вдругъ нашъ учоный становится въ тупикъ, обрывается, теряетъ нитку и заключаетъ такою нелѣпостью, что книга сама вырывается изъ рукъ вашихъ и падаетъ, иногда даже подъ столъ.

Прiѣзжiе французы совершенно не похожи на нѣмцевъ; это что-то обратно противоположное. Французъ ничего не станетъ переводить на санскритскiй языкъ, не потому чтобъ онъ не зналъ санскритскаго языка, — французъ все знаетъ, даже ничему неучившись; — но потому во первыхъ, что онъ прiѣзжаетъ къ намъ окинуть насъ взглядомъ самой высшей прозорливости, просверлить орлинымъ взоромъ всю нашу подноготную и изречь окончательное, безапеляцiонное мнѣнiе; а во вторыхъ потомучто онъ еще въ Парижѣ зналъ, что напишетъ о Россiи; даже пожалуй напишетъ свое путешествiе въ Парижѣ, еще прежде поѣздки въ Россiю, продастъ его книгопродавцу и уже потомъ прiѣдетъ къ намъ — блеснуть, плѣнить и улетѣть. Французъ всегда увѣренъ, что ему благодарить некого и не зачто, хотя бы для него дѣйствительно что-нибудь сдѣлали; не потому что въ немъ дурное сердце, даже напротивъ; но потомучто онъ совершенно увѣренъ, что не ему принесли напримѣръ хоть удовольствiе, а что онъ самъ однимъ появленiемъ своимъ осчастливилъ, утѣшилъ, наградилъ и удовлетворилъ всѣхъ и каждаго на пути его. Самый безтолковый и безпутный изъ нихъ, поживя въ Россiи, уѣзжаетъ отъ насъ совершенно увѣренный, что осчастливилъ русскихъ и хоть отчасти преобразовалъ Россiю. Иные изъ нихъ прiѣзжаютъ съ серьёзными, важными цѣлями, иногда даже на 28 дней, срокъ необъятный, цифра, доказывающая всю добросовѣстность изслѣдователя, потомучто въ этотъ срокъ онъ можетъ совершить и описать даже кругосвѣтное путешествiе. Схвативъ первыя впечатлѣнiя въ Петербургѣ, которыя выходятъ у него еще довольно удачно, и кстати разсмотрѣвъ при этомъ критически англiйскiя учрежденiя, выучивъ мимоходомъ русскихъ бояръ (les boyards) вертѣть столы или пускать мыльные пузыри, что впрочемъ очень мило и гораздо лучше величавой и чванной скуки нашихъ собранiй, онъ рѣшается наконецъ изучить Россiю основательно, въ подробностяхъ, и ѣдетъ въ Москву. Въ Москвѣ онъ взглянетъ на Кремль, задумается о Наполеонѣ, похвалитъ чай, похвалитъ красоту и здоровье народа, погруститъ о преждевременномъ его развратѣ, о плодахъ неудачно привитой цивилизацiи, о томъ, что исчезаютъ нацiональные обычаи, чему найдетъ немедленное доказательство въ перемѣнѣ дрожекъ–гитары, на дрожки–линейку, подходящую къ европейскому кабрiолету; сильно нападетъ за все это на Петра Великаго и тутъ же, совершенно кстати, разскажетъ своимъ читателямъ свою собственную бiографiю, полную удивительнѣйшихъ приключенiй. Съ французомъ все можетъ случиться, не причинивъ ему впрочемъ никакого вреда, до такой степени, что онъ послѣ своей бiографiи тотчасъ же начинаетъ разсказывать русскую повѣсть, конечно истинную, взятую изъ русскихъ нравовъ, подъ названiемъ Petroucha, имѣющую два преимущества, во первыхъ что она вѣрно характеризуетъ русскiй бытъ, а во вторыхъ что она въ тоже время вѣрно характеризуетъ и бытъ сандвичевыхъ острововъ. Кстати ужь обратитъ вниманiе и на русскую литературу; поговоритъ о Пушкинѣ и снисходительно замѣтитъ, что это былъ поэтъ не безъ дарованiй, вполнѣ нацiональный и съ успѣхомъ подражавшiй Андрею Шенье и мадамъ Дезульеръ; похвалитъ Ломоносова, съ нѣкоторымъ уваженiемъ будетъ говорить о Державинѣ, замѣтитъ, что онъ былъ баснописецъ не безъ дарованья, подражавшiй Лафонтену, и съ особеннымъ сочувствiемъ скажетъ нѣсколько словъ о Крыловѣ, молодомъ писателѣ, похищенномъ преждевременною смертiю (слѣдуетъ бiографiя) и съ успѣхомъ подражавшему въ своихъ романахъ Александру Дюма. Затѣмъ путешественникъ прощается съ Москвой, ѣдетъ далѣе, восхищается русскими тройками и появляется наконецъ гдѣ-нибудь на Кавказѣ, гдѣ вмѣстѣ съ русскими пластунами стрѣляетъ черкесовъ, сводитъ знакомство съ Шамилемъ и читаетъ съ нимъ Трехъ Мушкетеровъ...

Повторяемъ, говоря это, мы вовсе не шутимъ, вовсе не преувеличиваемъ. Между-тѣмъ мы сами чувствуемъ, что слова наши какъ-будто отзываются пародiей, каррикатурой. Правда вѣдь и то, что нѣтъ такого предмета на землѣ, на который бы нельзя было посмотрѣть съ комической точки зрѣнiя. Все можно осмѣять, скажутъ намъ, сказать то да не такъ, передать почти тѣже самыя слова, да не такъ ихъ выразить. Согласны. Но возьмите же сами самое серьезное мнѣнiе о насъ иностранцевъ; и вы убѣдитесь, что все сказанное нами нисколько не преувеличено.

II. Но надо оговориться. Послѣднiе нелѣпые возгласы о насъ иностранцевъ были бльшею частiю, произнесены въ состоянiи неспокойномъ, во время недавнихъ раздоровъ, теперь уже слава Богу поконченныхъ надолго, если не навсегда, во время войны, среди яростныхъ боевыхъ криковъ. А впрочемъ, если взять эссенцiю всѣхъ прежнихъ мнѣнiй, до раздоровъ и войны, то выводъ былъ бы почти тотъ же самый. Книги на лицо; можно справиться.

Чтожъ? будемъ–ли мы обвинять за такое мнѣнiе иностранцевъ? Обвинять ихъ въ ненависти къ намъ, въ тупости; смѣяться надъ ихъ недальновидностью, ограниченностью? Но ихъ мнѣнiе было высказано не одинъ разъ и не кѣмъ-нибудь; оно выговаривалось всѣмъ западомъ, во всѣхъ формахъ и видахъ, и хладнокровно и съ ненавистью, и крикунами и людьми прозорливыми, и подлецами и людьми высоко-честными, и въ прозѣ и въ стихахъ, и въ романахъ и въ исторiи, и въ premier–Paris и съ ораторскихъ трибунъ. Слѣдственно это мнѣнiе чуть ли не всеобщее, а всѣхъ обвинять какъ-то трудно. Да и за что обвинять? За какую вину? Скажемъ прямо: не только тутъ нѣтъ никакой вины, но даже мы признаемъ это мнѣнiе за совершенно–нормальное, т. е. прямо выходящее изъ хода событiй, не смотря на то, что оно, разумѣется, совершенно–ложное. Дѣло въ томъ, что иностранцы и не могутъ насъ понять иначе, хотя бы мы ихъ и разувѣряли въ противномъ. Но неужели жъ разувѣрять? Во первыхъ по всѣмъ вѣроятностямъ, французы не подпишутся на «Время», хотя бы нашимъ сотрудникомъ былъ самъ Цицеронъ, котораго впрочемъ мы бы, можетъ быть, и не взяли въ сотрудники. Слѣдственно не прочтутъ нашего отвѣта; остальные нѣмцы и подавно. Во вторыхъ, надо признаться, въ нихъ дѣйствительно есть нѣкоторая неспособность насъ понять. Они и другъ друга–то не совсѣмъ хорошо понимаютъ.

Англичанинъ до сихъ поръ еще не въ состоянiи допустить разумности существованiя француза; французъ платитъ ему совершенно тою же монетою, даже съ процентами, не смотря ни на какiе союзы, ententes cordiales и проч. и проч. А между тѣмъ и тотъ и другой — европейцы, настоящiе, главные европейцы, представители европейцевъ. Гдѣ жъ было имъ разгадать насъ русскихъ, когда мы и сами–то для себя загадка, по крайней мѣрѣ постоянно задавали другъ другу о себѣ загадки. Развѣ славянофилы не задавали загадокъ западникамъ, а западники славянофиламъ? У насъ даже до сихъ поръ любятъ ребусы. Читайте объявленiя объ изданiи журналовъ, и вы въ этомъ совершенно убѣдитесь. И какъ же бы наконецъ они насъ постигли, когда одна изъ главнѣйшихъ нашихъ особенностей именно та, что мы не–европейцы, а они и не могутъ мѣрить иначе, какъ на свой аршинъ. Да главное еще то, что мы сами почти вплоть до сихъ поръ, постоянно и упорно рекомендовали имъ себя за европейцевъ. Чтожъ могли они разобрать въ такой путаницѣ, особенно глядя на насъ? Виноваты ли они, что до сихъ поръ у нихъ не достаетъ даже фактовъ, чтобъ составить о насъ безпристрастное мнѣнiе. Чѣмъ заявили мы себя особеннымъ, оригинальнымъ? Мы напротивъ даже какъ-то боялись сознаться въ нашихъ оригинальностяхъ, прятали ихъ не только передъ ними, но даже передъ собою; стыдились, что мы еще носимъ на себѣ хоть какой-нибудь свой отпечатокъ и никакъ не можемъ стать вполнѣ европейцами, укоряли себя за это, а слѣдственно имъ же поддакивали, торопливо соглашались съ ними и даже не пробовали ихъ переувѣрять. Да и кого изъ русскихъ они видѣли? по комъ судили? Правда они встрѣчались со многими изъ нашихъ, цѣлыхъ полтора вѣка сряду. Вмѣстѣ съ прочими ѣздилъ къ нимъ и господинъ Гречь и писалъ оттуда парижскiя письма. Вотъ про господина Греча мы знаемъ, что онъ пытался было переубѣдить французовъ, разговаривалъ съ Сент-Бёвомъ, съ Викторомъ Гюго, что явствуетъ изъ его собственныхъ парижскихъ писемъ. «Я напрямки сказалъ Сент-Бёву», выражается онъ; — «Я напрямки объявилъ Виктору Гюго». Дѣло видите ли въ томъ, что Сент-Бёву или Виктору Гюго, не помнимъ (надо бы справиться), г. Гречь сказалъ напрямки, что литература, проповѣдующая безнравственность, и проч. и проч. ошибается и недостойна называться литературой (можетъ быть слова не совсѣмъ тѣ, но смыслъ тотъ же самый. За это ручаемся). Вѣроятно Сент-Бёву надо было дожидаться лѣтъ пятьдесятъ г. Греча, чтобъ услышать отъ него подобную истину изъ прописей. То-то должно быть Сент-Бёвъ выпучилъ глаза! Впрочемъ успокоимся: французы народъ чрезвычайно вѣжливый, и мы знаемъ, что г. Гречь воротился изъ Парижа благополучно и невредимо. Притомъ же мы можетъ быть и не ошибемся, если скажемъ, что по г. Гречу нельзя же было судить о всѣхъ русскихъ. Но довольно о г. Гречѣ. Мы упомянули о немъ только такъ. Къ дѣлу! Ѣздили въ Парижъ и другiе, кромѣ г. Греча. Являлись туда съ незапамятныхъ временъ и отставные наши кавалеристы, народъ веселый и добродушный, изумлявшiй на нашихъ парадахъ публику красотой своихъ формъ, обтянутыхъ лосиною, и проводившихъ потомъ остатокъ дней своихъ уже не въ тягостяхъ службы, а въ свое удовольствiе. Толпами валили за границу и молодые вертопрахи, нигдѣ не служившiе, но сильно заботившiеся о своихъ помѣстьяхъ. Ѣздили туда и коренные наши помѣщики, со всѣми семействами и картонками; добродушно и серьезно взбирались на башни Нотр-Дамъ, осматривали оттуда Парижъ и, въ тихомолку отъ своихъ жонъ, гонялись за гризетками. Доживали тамъ свой вѣкъ оглохшiя и беззубыя старухи–барыни и уже окончательно лишались употребленiя русскаго языка, котораго впрочемъ не знали и прежде. Возвращались оттуда къ намъ и наши матушкины сынки (что по французски переводятся: enfants de bonne maison, fils de famille), знавшiе всю подноготную о Пальмерстонѣ и о всѣхъ мелкихъ дрязгахъ во Францiи, до послѣдней бабьей сплетни, и которые, за обѣдомъ, просили своихъ сосѣдей приказать лакею налить имъ стаканъ воды, единственно для того, чтобъ не проговорить и двухъ словъ порусски, хотя бы и съ лакеемъ. Объ одномъ изъ такихъ фактовъ лично свидѣтельствуетъ г. Григоровичь, написавшiй недавно «Пахатника и бархатника». Но бывали и такiе изъ нихъ, которые знали по русски, даже занимались зачѣмъ–то русской литературой и ставили на русскихъ сценахъ комедiи, въ родѣ пословицъ Альфреда Мюссе, подъ названiемъ, ну хоть напримѣръ Раканы (названiе конечно выдуманное). Такъ-какъ сюжетъ Ракановъ характеризуетъ цѣлый слой общества, занимающагося такими комедiями, а вмѣстѣ съ тѣмъ изображаетъ типъ и другихъ произведенiй въ такомъ же родѣ, то позвольте вамъ въ двухъ словахъ разсказать его. Когда-то въ Парижѣ, въ прошломъ столѣтiи, процвѣталъ одинъ пошлѣйшiй рифмоплетъ, подъ названiемъ Раканъ, негодившiйся даже чистить сапоги г. Случевскому. Одна идiотка, маркиза, прельщается его стихами и желаетъ съ нимъ познакомиться. Три шалуна сговариваются между собою явиться къ ней, одинъ за другимъ, подъ названiемъ Ракана. Не успѣваетъ она проводить одного Ракана, какъ тотчасъ же передъ ней является и другой. Все остроумiе, вся соль комедiи, весь паѳосъ ея, заключаются въ остолбененiи маркизы при видѣ Ракана въ трехъ лицахъ. Господа, разрѣшавшiеся (иногда въ сорокъ лѣтъ отъ роду) такими комедiями послѣ Ревизора, совершенно бывали увѣрены, что дарятъ русской литературѣ драгоцѣннѣйшiе перлы. И такихъ господъ не одинъ, не два; имя имъ — легiонъ. Разумѣется никто изъ нихъ ничего не пишетъ. Авторъ Ракановъ почти исключенiе; но за то каждый изъ нихъ такъ ужь съ виду смотритъ, что какъ-будто сейчасъ сочинитъ Ракановъ. Кстати (простите за отступленiе), премиленькая вышла бы статейка, еслибъ кто-нибудь изъ нашихъ фельетонистовъ взялъ на себя трудъ разсказать всѣ сюжеты такихъ комедiй, повѣстей, пословицъ и проч. и проч., мелькающихъ даже до сихъ поръ въ русской литературѣ. Становые, отказывающiеся, по принципу, жениться на генеральскихъ дочеряхъ, — развѣ это не тѣже Раканы, разумѣется въ своемъ родѣ и немного только позлокачественнѣе? Я знаю напримѣръ сюжетъ одной повѣсти о проглоченныхъ кѣмъ-то маленькихъ часахъ, продолжавшихъ чикать въ желудкѣ, — это верхъ совершенства! Разумѣется она написана, или будетъ написана тоже по принципу, именно: что искусство должно служить само себѣ цѣлью. Ужь наше время такое: даже сочинители Ракановъ не могутъ теперь обходиться безъ «принциповъ» и «современныхъ вопросовъ». Но къ дѣлу. Спрашиваемъ: что могли до сихъ поръ заключить о насъ иностранцы по такимъ господамъ? Но, скажутъ намъ, — развѣ только одни такiе господа ѣздили къ иностранцамъ? Развѣ не видали, хоть бы напримѣръ французы, такихъ-то, или вотъ, пожалуй, такихъ-то? То-то и есть, что они ихъ до сихъ поръ не замѣтили.

А еслибъ и замѣтили, то опять стали бы въ тупикъ. Ну что бы, напримѣръ, могли сказать они человѣку, прiѣхавшему Богъ знаетъ откуда и который бы имъ вдругъ объявилъ, что они отстали, что свѣтъ ужь теперь на востокѣ, что спасенiе не въ lgion d'honneur'ѣ и такъ далѣе и такъ далѣе, въ этомъ родѣ. Они просто бы не стали его слушать.

— Да, вы многое въ насъ проглядѣли, — сказали бы мы имъ, еслибъ только они могли не проглядѣть, ну и... и еслибъ они насъ стали слушать. — Вы совершенно ничего въ насъ не знаете, повторили бы мы имъ, не смотря на то, что вашъ Мериме знаетъ даже древнюю нашу исторiю и написалъ что-то въ родѣ начала драмы le Faux Demetrius, изъ которой впрочемъ столько же можно узнать о русской исторiи, какъ и изъ Марфы-Посадницы Карамзина. Замѣчательно, что самъ le Faux Demetrius вышелъ у него ужасно похожъ на Александра Дюма, не на героя романа Александра Дюма, но на самаго Дюма, настоящаго, маркиза Davis de la Pailletterie. Ничего–то вы не знаете ни въ насъ, ни въ нашей исторiи, повторили бы мы имъ въ третiй разъ, и досихъ поръ знаете только одно: что женевецъ Лефортъ и т. д. и т. д. Этотъ женевецъ Лефортъ до того необходимъ въ вашихъ познанiяхъ о русской исторiи, что я думаю каждая дворничиха въ Парижѣ уже знаетъ его, и вѣроятно при взглядѣ на русскаго, требующаго у ней въ позднiй часъ le cordon s'il vous plait, бормочетъ про себя: Вотъ не родись въ Женевѣ женевецъ Лефортъ, то былъ бы ты до сихъ поръ варваромъ, не прiѣзжалъ бы въ Парижъ, au centre de la civilisation, не будилъ бы ты теперь меня ночью и не оралъ бы во все горло: le cordon s'il vous plait! Но не смотря на троекратное повторенiе, что вы вовсе ничего о насъ не знаете, мы вовсе не ставимъ вамъ въ вину, что вы знаете только одного Лефорта. Ну, Лефортъ вамъ даже простителенъ, потомучто многихъ изъ васъ онъ спасъ отъ голодной смерти. Сколько гувернеровъ, учителей — всякихъ Сенъ-Жеромовъ и Монъ-Ревешей, прiѣзжало къ намъ встарину изъ-за Рейна для образованiя Россiи, ровно ничего не зная ни изъ какой науки, кромѣ того, что женевецъ Лефортъ и т. д., и за это единственное познанiе, которое они передавали дѣтямъ русскихъ (boyards), они получали отъ насъ и деньги и соцiальное положенiе. Ну кчему, въ самомъ дѣлѣ, стали бы вы изучать насъ? Гдѣ разумное къ тому основанiе? Такъ развѣ, для искусства? Но вы народъ дѣловой, практичный, и вѣроятно не станете тратить времени на такiе пустяки, какъ искусство для искусства, хотя и посадили Понсара въ Академiю (впрочемъ можетъ быть по тому соображенiю, что туда ему и дорога). Ну такъ для науки? Да вѣдь въ томъ–то и дѣло, что мы такой народъ, что до сихъ поръ ни подъ какую науку не подходимъ. Вотъ почему, господа, вы до сихъ поръ не знаете, что еслибъ у насъ только и было, что одна ваша цивилизацiя, такъ для насъ это было бы ужь слишкомъ жидко и даже обидно. Мы ужь это испробовали и теперь знаемъ все это на опытѣ.

Вотъ почему мы знаемъ, а вы не знаете, что ваша цивилизацiя явилась у насъ какъ плодъ натуральный, потребованный нашей почвой, а не потому только, что былъ на свѣтѣ женевецъ Лефортъ и т. д. Мало того: что цивилизацiя уже совершила у насъ весь свой кругъ; что мы уже ее выжили всю; приняли отъ нея все то, что слѣдовало, и свободно обращаемся къ родной почвѣ. Нужды нѣтъ, что не велика еще у насъ масса людей цивилизованныхъ. Не въ величинѣ дѣло, а въ томъ, что уже исторически законченъ у насъ переворотъ европейской цивилизацiи, что наступаетъ другой, и важнѣе всего то, что это уже сознали у насъ. Въ сознанiи–то и все дѣло. У насъ сознали, что цивилизацiя только привноситъ новый элементъ въ народную нашу жизнь, нисколько не повредивъ ей, нисколько не уклонивъ ея съ ея нормальной дороги, а напротивъ расширивъ нашъ кругозоръ, уяснивъ намъ же самимъ наши цѣли и давая намъ новое оружiе для будущихъ подвиговъ. Пусть, пусть сознающая наша масса невелика; но дѣло въ томъ, что это уже не Раканы. Повторяемъ, не въ величинѣ дѣло, а въ томъ, что уже совершился процессъ сознанiя; объ массѣ этой вы не имѣете еще никакого понятiя. Вы до сихъ поръ (покрайней мѣрѣ всѣ ваши виконты) убѣждены, что Россiя состоитъ только изъ двухъ сословiй: les boyards и les serfs. Но вы долго еще не будете убѣждены, что у насъ давно уже есть нейтральная почва, на которой все сливается въ одно цѣльное, стройное, единодушное, сливаются всѣ сословiя, мирно, согласно, братски — и les boyards, которыхъ впрочемъ у насъ никогда не было въ томъ смыслѣ, какъ у васъ на западѣ, т. е. въ смыслѣ побѣдителей и побѣжденныхъ, и les serfs, которыхъ опять тоже не было, въ смыслѣ настоящихъ serfs, такъ, какъ вы понимаете это словечко. И все это сливается такъ легко, такъ натурально, мирно, — главное: мирно, и этимъ–именно мы отъ васъ и отличаемся, потомучто вы каждый шагъ свой добывали съ бою, каждое свое право, каждую свою привиллегiю. Если и есть несогласiя, то они только внѣшнiя, временныя, случайныя, легко устранимыя и не имѣющiя корней въ почвѣ нашей и мы очень хорошо это понимаемъ. И начало этому порядку положено еще давно, съ незапамятныхъ временъ; оно заложено самой природой въ духѣ русскомъ, въ идеалѣ народномъ, и послѣднее внѣшнее къ тому препятствiе уже уничтожается въ наше время премудрымъ и благословеннымъ царемъ, благословеннымъ изъ благословенныхъ навѣки за то, что онъ для насъ дѣлаетъ. Нѣтъ у насъ сословныхъ интересовъ, потомучто и сословiй–то въ строгомъ смыслѣ не было. Нѣтъ у насъ галловъ и франковъ, нѣтъ ценсовъ, опредѣляющихъ внѣшнимъ образомъ, чего стоитъ человѣкъ; потомучто у насъ только одно образованiе и одни нравственныя качества человѣка должны опредѣлять, чего стоитъ человѣкъ; это сознаютъ и это въ убѣжденiяхъ, потомучто русскiй духъ пошире сословной вражды, сословныхъ интересовъ и ценсовъ. Новая Русь уже помаленьку ощупывается, уже помаленьку сознаетъ себя и опять-таки нужды нѣтъ, что она не велика. Зато она, хоть и безсознательно, живетъ во всѣхъ сердцахъ русскихъ, во всѣхъ стремленiяхъ и позывахъ всѣхъ людей русскихъ. Наша новая Русь поняла, что одинъ только есть цементъ, одна связь, одна почва, на которой все сойдется и примирится, — это всеобщее, духовное примиренiе, начало которому лежитъ въ образованiи. Эта новая Русь уже засвидѣтельствовала себя явленiями органическими и цѣльными, а не неудавшимися копiями и пересадками, какъ вы думаете. Она засвидѣтельствовала себя начинающеюся въ молодомъ поколѣнiи новою нравственностью, ревниво и строго слѣдящею за собою; она засвидѣтельствовала себя благороднымъ самоосужденiемъ, строгою совѣстливостью, — что есть признакъ величайшей силы и неуклоннаго стремленiя къ своему идеалу. Каждый день она разъясняетъ себѣ все болѣе и болѣе свой идеалъ. Она знаетъ, что она еще только-что начинается, но вѣдь начало–то и главное; всякое дѣло зависитъ отъ перваго шага, отъ начала; она знаетъ, что она уже кончила съ вашей европейской цивилизацiей и теперь начинаетъ новую, неизмѣримо широкую жизнь. И теперь, когда она обращается къ народному началу и хочетъ слиться съ нимъ, она несетъ ему въ подарокъ науку, — то, что отъ васъ съ благоговѣнiемъ получила и за что вѣчно будетъ поминать васъ добромъ, — не цивилизацiю вашу несетъ она всѣмъ русскимъ, а науку, добытую изъ вашей цивилизацiи, представляетъ ее народу, какъ результатъ своего длиннаго и долгаго путешествiя отъ родной почвы въ нѣмецкiя земли, какъ оправданiе свое передъ нимъ, и передавая ее ему, будетъ ждать, что сдѣлаетъ онъ самъ изъ этой науки. Наука конечно вѣчна и незыблема для всѣхъ и каждаго въ основныхъ законахъ своихъ, но прививка ея, плоды ея именно зависятъ отъ нацiональныхъ особенностей, т. е. отъ почвы и народнаго характера.

Но позвольте, скажутъ намъ, что же такое ваша–то нацiональность? Что же такое вы сами, русскiе? Вотъ вы хвалитесь, что мы васъ не знаемъ; но знаете ли вы–то себя? Вы собираетесь перейдти къ народному началу и объявляете объ этомъ въ газетахъ, разсылаете при афишахъ? Стало-быть признаетесь, что до сихъ поръ не имѣли никакого понятiя о вашемъ «народномъ началѣ», а если и имѣли, то имѣли ложное и отвергали его, именно потому что до сихъ поръ не переходили къ нему. Теперь же вздумали и кричите объ этомъ на всю Европу. Позвольте васъ спросить, что дѣлаетъ курица, когда снесетъ яйцо?

Повторяемъ читателю, что все это говоритъ иностранецъ (ну хоть бы напримѣръ французъ), не настоящiй, но воображаемый, безплотный, фантастическiй. Никакого француза мы и въ глаза не видали, когда писали нашу статью.

— Вотъ еще, продолжаетъ онъ, въ вашемъ объявленiи вы изволили помѣстить слѣдующее: вы надѣетесь, что русская идея станетъ современемъ синтезомъ всѣхъ тѣхъ идей, которыя Европа такъ долго и съ такимъ упорствомъ вырабатывала въ отдѣльныхъ своихъ нацiональностяхъ. Это что за новость? что вы подъ этимъ подразумѣваете?

— То есть, отвѣчаемъ мы, вы хотите, милостивый государь, чтобъ вамъ объявили прямо и безъ околичностей, во что мы вѣруемъ?

— Нѣтъ, я вовсе этого не хочу, восклицаетъ нашъ французъ съ нѣкоторымъ испугомъ, предчувствуя, что ему опять придется выслушать нѣсколько страницъ; — я вовсе этого не хочу. Я только хотѣлъ...

— Нѣтъ, милостивый государь, прерываемъ мы, вы хотѣли отвѣта и вы выслушаете нашъ отвѣтъ.

— Онъ заслюжиль розга и полючитъ розга! подхватываетъ Иванъ Карлычъ, вѣроятно вспомнивъ то время, когда онъ управлялъ вотчинами господина Буеракина. Теперь же Иванъ Карлычъ, предчувствуя скорую перемѣну въ бытѣ крестьянъ, вышелъ въ отставку и безъ мѣста; онъ впрочемъ надѣется, что его опять позовутъ! Въ настоящую минуту онъ стоитъ подлѣ насъ (тоже въ качествѣ иностранца), куритъ свою трубочку, съ которой бывало расхаживалъ по крестьянскимъ работамъ, и молча, но очень серьезно прислушивается къ нашему разговору, въ полномъ убѣжденiи, что выражаетъ въ своей физiономiи чрезвычайно много самой тонкой иронiи.

— Мы вѣруемъ, повторяемъ мы...

Но позвольте, читатель, позвольте намъ еще разъ одно отступленiе; позвольте сказать только нѣсколько постороннихъ словъ, не потому чтобъ они были здѣсь очень необходимы, а такъ... потомучто они сами просятся на бумагу. Простите за искренность.

Всегда есть въ ходу нѣсколько такихъ мнѣнiй и убѣжденiй, въ которыхъ современники какъ-будто боятся признаться и отрекаются отъ нихъ передъ свѣтомъ, не смотря на то, что потихоньку ихъ раздѣляютъ. Особенно это бываетъ въ иныя эпохи, такъ что становится замѣтно снаружи даже совершенно постороннему наблюдателю. Мы понимаемъ, что можетъ быть много и хорошихъ къ тому побужденiй: можно напримѣръ слишкомъ бояться за истину, за ея успѣхъ; бояться ее компрометировать, высказавъ ее не впопадъ. Можно быть благородно-мнительнымъ, недовѣрчивымъ. Все это бываетъ. Но часто и даже большею частiю мы любимъ умалчивать изъ какого-то внутренняго, затаившагося въ насъ iезуитизма, главный рычагъ котораго — наше самолюбiе, раздраженное до тщеславiя. Одинъ скептикъ сказалъ, что нашъ вѣкъ есть вѣкъ раздраженныхъ самолюбiй. — Обвинять цѣлый свѣтъ — это слишкомъ; но нельзя не согласиться, что все на свѣтѣ снесетъ иной современный человѣкъ, какое хотите безчестiе, — даже названiя подлеца, мошенника, вора, если только эти названiя не совсѣмъ ясно, не совсѣмъ осязательно высказаны, облечены, такъ-сказать, въ мягкiя свѣтскiя формы... Одной только насмѣшки надъ умомъ своимъ онъ не снесетъ, не проститъ, никогда не забудетъ и съ наслажденiемъ отмститъ за нее при случаѣ. Спѣшимъ оговориться. Я говорю про иного современнаго человѣка, а не про всѣхъ современниковъ. Можетъ быть, это именно оттого происходитъ, что въ наше время всѣ начинаютъ все сильнѣе и больнѣе чувствовать и даже понемногу сознавать, что всякiй человѣкъ во-первыхъ самого себя стоитъ, а во-вторыхъ, какъ человѣкъ, стоитъ и всякаго другого именно потому, что онъ тоже человѣкъ, во имя своего человѣческаго достоинства. А потому и начинаетъ требовать отъ профессоровъ гуманности и отъ общества ими руководимаго — къ себѣ уваженiя. А такъ какъ сила ума есть единственное незыблемое и неоспоримое преимущество одного человѣка передъ другимъ, то никто и не хочетъ склониться передъ этимъ преимуществомъ до тѣхъ самыхъ поръ, пока одаренные преимуществомъ ученики не перестанутъ гордиться имъ и не будутъ считать скудоумiе за что-то позорное и достойное ѣдкой насмѣшки. Вотъ почему никто и не хочетъ быть дуракомъ и такимъ образомъ невольно впадаетъ въ ошибку противъ своего же человѣческаго достоинства. Дуракъ–то именно и не долженъ бы былъ краснѣть за свою глупость, потомучто не виноватъ, если природа родила его дуракомъ... Но видно иницiатива должна выйдти отъ привилегированныхъ умниковъ; дураку же простительно, если онъ не умнѣе умныхъ людей. Я знаю напримѣръ одного... ну хоть промышленника (вѣдь нынче въ ходу промышленность, даже въ литературѣ. Ктому же промышленникъ — это такое общее, безобидное слово, почти отвлеченное)... Такъ вотъ, еслибъ кто спросилъ этого промышленника, что ему будетъ прiятнѣе: названiе мошенника или дурака? то онъ, я увѣренъ въ этомъ, немедленно согласился бы на мошенника, не смотря на то, что онъ хоть и въ самомъ дѣлѣ мошенникъ, но все-таки гораздо болѣе дуракъ, чѣмъ мошенникъ, и самъ это знаетъ и знаетъ еще, что и всѣ это знаютъ. Вотъ почему люди въ нашъ вѣкъ бываютъ иногда уже слишкомъ робки на выраженiе иныхъ убѣжденiй, даже самыхъ задушевныхъ. Они именно боятся, что ихъ назовутъ отсталыми, неумными. Умъ, умъ, самая тревожная боязнь за свой умъ, — вотъ въ чемъ главное дѣло! Умалчивая о своихъ убѣжденiяхъ, они охотно и съ яростiю будутъ поддакивать тому, чему просто не вѣрятъ, надъ чѣмъ въ тихомолку смѣются, — и все это изъ-за того только, что оно въ модѣ, въ ходу, установлено столпами, авторитетами. Какже можно пойдти противъ авторитетовъ! А между тѣмъ кто искренно убѣжденъ, тотъ кажется долженъ бы уважать свои убѣжденiя; а уважающiй свои убѣжденiя долженъ хоть что-нибудь для нихъ сдѣлать. Всякiй честный человѣкъ обязанъ... и т. д. и т. д. Ну, ужь это пошло у васъ изъ прописей, скажетъ читатель и пожалуй броситъ читать.

Въ самомъ дѣлѣ, только что захочешь высказать, по своему убѣжденiю, истину, тотчасъ выходитъ какъ-будто изъ прописей! Что за фокусъ! Почему множество современныхъ истинъ, высказанныхъ чуть-чуть въ патетическомъ тонѣ, сейчасъ же смахиваютъ на прописи? Отчего въ нашъ вѣкъ, чтобъ высказать истину, все болѣе и болѣе ощущается потребность прибѣгать къ юмору, къ сатирѣ, къ иронiи; подслащать ими истину, какъ-будто горькую пилюлю; представлять свое убѣжденiе публикѣ съ оттѣнкомъ какого-то высокомѣрнаго къ нему равнодушiя, даже съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ неуваженiя, — однимъ словомъ, съ какой-то подленькой уступочкой. По нашему мнѣнiю, честному человѣку не слѣдуетъ краснѣть за свои убѣжденiя, даже еслибъ они были и изъ прописей, особенно если онъ въ нихъ вѣруетъ. Мы говоримъ: особенно, потомучто вѣдь есть и такiе убѣжденные, которые сами въ свои убѣжденiя не вѣруютъ и, убѣждая другихъ, поминутно задаютъ себѣ вопросъ: да ужь не врешь ли ты, братецъ? а между тѣмъ горячатся за эти убѣжденiя до ярости, и иногда вовсе не потому чтобъ хотѣли обманывать людей. Я зналъ одного господина, одного убѣжденнаго, который самъ въ этомъ сознавался. Онъ принадлежалъ къ тому разряду безспорно-умныхъ людей, которые всю жизнь только и дѣлаютъ, что одни глупости. Кстати: люди ограниченные, тупые, гораздо меньше дѣлаютъ глупостей, чѣмъ люди умные, — отчего это? И когда мы стали спрашивать этого сознавшагося господина: для чего жъ онъ убѣждаетъ другихъ, если самъ не вѣруетъ? и откуда онъ беретъ весь этотъ жаръ, всю эту ярость убѣжденiя, если самъ въ своихъ словахъ сомнѣвается, — то онъ отвѣчалъ, будто оттого и горячится, что все пробуетъ самого себя убѣдить. Вотъ что значитъ полюбить идею снаружи, изъ одного къ ней пристрастiя, не доказавъ себѣ (и даже боясь доказывать), вѣрна она или нѣтъ? А кто знаетъ, вѣдь можетъ и правда, что иные всю жизнь горячатся даже съ пѣною у рта, убѣждая другихъ, единственно чтобъ самимъ убѣдиться, да такъ и умираютъ неубѣжденные... Но довольно!.. Мы убѣдили себя окончательно. Пусть же теперь про насъ думаютъ, что мы увлекаемся своей идеей, что она невѣрна, неосновательна; что мы преувеличиваемъ; что въ насъ слишкомъ много юношескаго жара или пожалуй старческаго скудоумiя, что въ насъ мало такта и проч. и проч. Пусть думаютъ! Вѣдь мы увѣрены, что не можемъ никому повредить, высказавъ прямо то, во что вѣруемъ. Отчего же не говорить? Отчего же именно непремѣнно молчать?

III. Да, мы вѣруемъ, что русская нацiя — необыкновенное явленiе въ исторiи всего человѣчества. Характеръ русскаго народа до того не похожъ на характеры всѣхъ современныхъ европейскихъ народовъ, что европейцы до сихъ поръ не понимаютъ его и понимаютъ въ немъ все обратно. Всѣ европейцы идутъ къ одной и той же цѣли, къ одному и тому же идеалу; это безспорно такъ. Но всѣ они разъединяются между собою почвенными интересами, исключительны другъ къ другу до непримиримости, и все болѣе и болѣе расходятся по разнымъ путямъ, уклоняясь отъ общей дороги. Повидимому каждый изъ нихъ стремится отыскать общечеловѣческiй идеалъ у себя, своими собственными силами и потому всѣ вмѣстѣ вредятъ сами себѣ и своему дѣлу. Повторяемъ теперь серьёзно то, что сказали выше въ шутку: англичанинъ до сихъ поръ не можетъ понять никакой разумности во французѣ и обратно французъ въ англичанинѣ, и это не только у нихъ сборное мнѣнiе, инстинктивное чувство всей нацiи, но замѣчается даже въ первыхъ людяхъ, въ предводителяхъ обѣихъ нацiй. Англичанинъ смѣется надъ своимъ сосѣдомъ при всякомъ случаѣ, и съ непримиримою ненавистью глядитъ на нацiональныя его особенности. Соперничество лишаетъ ихъ наконецъ безпристрастiя. Они перестаютъ понимать другъ друга; они раздѣльно смотрятъ на жизнь, раздѣльно вѣруютъ и поставляютъ это себѣ за величайшую честь. Они все упорнѣе и упорнѣе отдѣляются другъ отъ друга своими правилами, нравственностью, взглядомъ на весь Божiй мiръ. И тотъ и другой во всемъ мiрѣ замѣчаютъ только самихъ себя, а всѣхъ другихъ — какъ личное себѣ препятствiе, и каждый отдѣльно у себя хочетъ совершить то, что могутъ совершить только всѣ народы, всѣ вмѣстѣ, общими соединенными силами. Что же? Неужели это только остатки старинныхъ соперничествъ? Неужели причины разъединенiя надо искать во времена Жанны д'Аркъ или крестовыхъ походовъ? Неужели цивилизацiя такъ безсильна, что не могла одолѣть до сихъ поръ эти ненависти. Не искать ли ихъ скорѣе въ самой почвѣ, а не въ случайностяхъ, въ крови, въ цѣломъ духѣ обоихъ народовъ? Большею частiю таковы и всѣ европейцы. Идея общечеловѣчности все болѣе и болѣе стирается между ними. У каждаго изъ нихъ она получаетъ другой видъ, тускнѣетъ, принимаетъ въ сознанiи новую форму. Христiанская связь, до сихъ поръ ихъ соединявшая, съ каждымъ днемъ теряетъ свою силу. Даже наука не въ силахъ соединить все болѣе и болѣе расходящихся. Положимъ, они отчасти правы въ томъ отношенiи, что эти–то исключительности, это взаимное соперничество, эта–то замкнутость отъ всѣхъ въ самихъ себя, эта гордая надежда на себя одного — и придаютъ каждому изъ нихъ такiя исполинскiя силы въ борьбѣ съ препятствiями на пути. Но тѣмъ самымъ эти препятствiя все болѣе и болѣе увеличиваются и умножаются. Вотъ почему европейцы совершенно не понимаютъ русскихъ и величайшую особенность въ ихъ характерѣ назвали безличностью. Мы согласны, что выговариваемъ все это бездоказательно. Доказывать все это теперь мы считаемъ не въ предѣлахъ нашей статьи. Но съ нами согласятся покрайней мѣрѣ, что въ русскомъ характерѣ замѣчается рѣзкое отличiе отъ европейскаго, рѣзкая особенность, что въ немъ по преимуществу выступаетъ способность высоко–синтетическая, способность всепримиримости, всечеловѣчности. Въ русскомъ человѣкѣ нѣтъ европейской угловатости, непроницаемости, неподатливости. Онъ со всѣми уживается и во все вживается. Онъ сочувствуетъ всему человѣческому внѣ различiя нацiональности, крови и почвы. Онъ находитъ и немедленно допускаетъ разумность во всемъ, въ чемъ хоть сколько-нибудь есть общечеловѣческаго интереса. У него инстинктъ общечеловѣчности. Онъ инстинктомъ угадываетъ общечеловѣческую черту даже въ самыхъ рѣзкихъ исключительностяхъ другихъ народовъ; тотчасъ же соглашаетъ, примиряетъ ихъ въ своей идеѣ, находитъ имъ мѣсто въ своемъ умозаключенiи и нерѣдко открываетъ точку соединенiя и примиренiя въ совершенно–противоположныхъ, соперническихъ идеяхъ двухъ различныхъ европейскихъ нацiй, — въ идеяхъ, которыя сами собою, у себя дома, еще до сихъ поръ, къ несчастью, не находятъ способа примириться между собою, а можетъ быть и никогда не примирятся. Въ тоже самое время въ русскомъ человѣкѣ видна самая полная способность самой здравой надъ собой критики, самаго трезваго на себя взгляда и отсутствiе всякаго самовозвышенiя, вредящаго свободѣ дѣйствiя. Разумѣется мы говоримъ про русскаго человѣка вообще, собирательно, въ смыслѣ всей нацiи. Даже физическими способностями русскiй непохожъ на европейцевъ. Всякiй русскiй можетъ говорить на всѣхъ языкахъ и изучить духъ каждаго чуждаго языка до тонкости, какъ бы свой собственный русскiй языкъ, — чего нѣтъ въ европейскихъ народахъ, въ смыслѣ всеобщей народной способности. Неужели же это не указываетъ на что-нибудь? Неужели это только одно случайное, безцѣльное явленiе? Неужели по такимъ явленiямъ нельзя осмыслить и хоть отчасти предугадать хоть что-нибудь въ будущемъ развитiи нашего народа, въ его стремленiяхъ и цѣляхъ? И вотъ эта–то нацiя, осиленная обстоятельствами, столько вѣковъ враждебно смотрѣла на Европу и упорно не хотѣла жить съ нею и не предчувствовала своей будущности! Петръ почувствовалъ въ себѣ какимъ-то инстинктомъ новую силу и угадалъ потребность разширенiя взгляда и поля дѣйствiя для всѣхъ русскихъ — потребность, скрытую въ нихъ безсознательно и безсознательно вырывавшуюся наружу и которая была въ ихъ крови еще съ славянскихъ временъ. Говорятъ, что онъ хотѣлъ сдѣлать изъ Россiи только Голландiю? Не знаемъ; лицо Петра, не смотря на всѣ историческiя разъясненiя и изысканiя послѣдняго времени, до-сихъ-поръ еще очень для насъ загадочно. Мы понимаемъ только одно: что нужно было быть слишкомъ оригинальнымъ, чтобъ, бывъ Московскимъ царемъ, вздумать — не только полюбить, но даже поѣхать въ Голландiю. Неужели–жъ одинъ женевецъ Лефортъ былъ и въ самомъ дѣлѣ всему причиною? Во всякомъ случаѣ въ лицѣ Петра мы видимъ примѣръ того, на что можетъ рѣшиться русскiй человѣкъ, когда онъ выживетъ себѣ полное убѣжденiе и почувствуетъ, что пора пришла, а въ немъ самомъ уже созрѣли и сказались новыя силы. И страшно, до какой степени свободенъ духомъ человѣкъ русскiй, до какой степени сильна его воля! Никогда никто не отрывался такъ отъ родной почвы, какъ приходилось иногда ему, и не поворачивалъ такъ круто въ другую сторону, вслѣдъ за своимъ убѣжденiемъ! И кто знаетъ, господа иноземцы, можетъ быть Россiи именно предназначено ждать, пока вы кончите; тѣмъ временемъ проникнуться вашей идеей, понять ваши идеалы, цѣли, характеръ стремленiй вашихъ; согласить ваши идеи, возвысить ихъ до общечеловѣческаго значенiя, и наконецъ, свободной духомъ, свободной отъ всякихъ постороннихъ, сословныхъ и почвенныхъ интересовъ, двинуться въ новую, широкую, еще невѣдомую въ исторiи дѣятельность, начавъ съ того, чѣмъ вы кончите, и увлечь васъ всѣхъ за собою. Сравнилъ же нашъ поэтъ Лермонтовъ Россiю съ Ильей-Муромцемъ, который тридцать лѣтъ сидѣлъ сиднемъ и вдругъ пошолъ, только лишь созналъ въ себѣ богатырскую силу. Кчему же даны такiя богатыя и оригинальныя способности русскимъ? Неужели же для того, чтобъ ничего не дѣлать? Можетъ быть намъ скажутъ: Откуда въ васъ столько хвастливости, откуда такое высокомѣрiе? Гдѣ же ваша способность самоосужденiя, гдѣ вашъ трезвый взглядъ, которыми вы такъ хвалились? Но, отвѣтимъ мы, если мы начали съ того, что вынесли столько самоосужденiя, которому сами такъ долго себя подвергали, то можемъ вынесть и другую правду, хотя бы она была и совершенно обратна самоосужденiю. На нашей памяти, какъ мы бранили себя славянами, за то, что не могли сдѣлаться теперешними европейцами. Неужели жъ нельзя сознаться теперь, что мы тогда говорили вздоръ? Мы не отвергаемъ способности самоосужденiя, любимъ ее и именно признаемъ ее за лучшую сторону русской природы, за ея особенность, за то, чего у васъ вовсе нѣтъ. Мы знаемъ, что еще много намъ предстоитъ упражняться въ самоосужденiи, даже, можетъ быть, чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Попробуйте однакожъ затронуть француза, ну хоть въ храбрости, или въ его legion d'honneur'ѣ. Затроньте англичанина хоть–бы въ самой малѣйшей домашней его привычкѣ, и увидите, что они вамъ скажутъ. Почему же не похвалиться, что въ насъ русскихъ нѣтъ такой щепетильности и обидчивости, исключая можетъ быть однихъ такъ называемыхъ литературныхъ генераловъ нашихъ. Мы вѣруемъ въ силу русскаго духа не менѣе, чѣмъ кто-бы-то ни было. Неужели онъ не вынесетъ похвалы? Нѣтъ, господа европейцы! Не спрашивайте пока отъ насъ доказательствъ нашего мнѣнiя о васъ и о себѣ и постарайтесь прежде получше узнать насъ, если только вамъ будетъ на это досугъ. Вотъ, вы увѣрены, что мы свистали при вашихъ неудачахъ, надменно радовались имъ и плевали на ваши усилiя, когда вы такъ мужественно и великодушно ринулись было на новый путь прогресса. Нѣтъ, нѣтъ, старшiе братья наши, любезные и дорогiе, мы вамъ не свистали, не радовались неудачамъ вашимъ. Мы иногда даже плакали вмѣстѣ съ вами. Вы конечно сейчасъ же удивитесь и спросите: да чего же вы–то плакали? Вамъ–то что было за дѣло? Вѣдь вы тутъ совершенно были съ боку припека? Ахъ, господа, отвѣтимъ мы вамъ, да вѣдь въ томъ–то все и дѣло, что съ боку припека, а между-тѣмъ вамъ сочувствовали! Въ томъ–то вся и загадка. Вотъ вы, напримѣръ, откуда–то взяли, что мы фанатики, т. е. что нашего солдата у насъ возбуждаютъ фанатизмомъ. Господи Боже! Еслибъ вы знали, какъ это смѣшно! Если есть на свѣтѣ существо вполнѣ не причастное никакому фанатизму такъ это именно русскiй солдатъ. Тѣ изъ насъ, кто бывалъ и живалъ съ солдатами, знаютъ это до точности. Еслибъ вы знали, какiе это милые, симпатичные, родные типы! О, еслибы вамъ удалось прочесть хоть разсказы Толстаго; тамъ кое-что такъ вѣрно, такъ симпатично схвачено! Да что! неужели Севастополь русскiе защищали изъ религiознаго фанатизма? Я думаю ваши храбрые зуавы хорошо познакомились съ нашими солдатиками и знаютъ ихъ. Много ли они отъ нихъ видѣли ненависти? И какъ хорошо знаете вы тоже нашихъ офицеровъ! Вы задали себѣ, что у насъ всего только два сословiя: les boyards и les serfs; на томъ и сидите. Какiе тутъ boyards! Положимъ, что у насъ довольно цѣльно опредѣлены сословiя. Но во всѣхъ сословiяхъ нашихъ гораздо болѣе точекъ соединенiя, чѣмъ разъединенiя, а въ этомъ все и дѣло. Это залогъ нашего всеобщаго мира, спокойствiя, братской любви и процвѣтанiя. Всякiй русскiй прежде всего русскiй, а потомъ уже принадлежитъ къ какому-нибудь сословiю. Не такъ у васъ, и мы васъ сожалѣемъ. У васъ бываетъ даже совершенно обратно. Изъ сословнаго интереса у васъ предавалась иногда въ жертву вся нацiя и даже очень недавно, даже иногда и теперь, даже навѣрно еще много разъ будетъ. Значитъ, еще очень сильны у васъ сословiя и всякiя корпорацiи. Вы съ удивленiемъ спрашиваете: но гдѣ же ваше–то хваленое развитiе, въ чемъ прогрессъ вашъ? кажется на дѣлѣ невидно того? Нѣтъ, видно, отвѣчаемъ мы, да вамъ–то невидно; вы не туда смотрите. Довольно ужь и того, что оно въ духѣ и въ потребностяхъ всего народа; довольно и того, что хоть самое маленькое меньшинство наше начинаетъ соглашаться между собою хоть въ общемъ, хоть въ цѣломъ. Не называйте насъ надменными и недальновидными скороспѣлками. Нѣтъ, мы давно уже во все вглядываемся, все анализируемъ; задаемъ себѣ загадки; тоскуемъ и мучаемся разгадками. Анализъ начался у насъ недавно, но по нашему очень давно, и мы даже самимъ себѣ надоѣли этимъ до тошноты. Вѣдь мы тоже жили и много прожили. А кстати: не разсказать ли вамъ нашу собственную повѣсть, повѣсть нашего развитiя, нашего роста? Разумѣется мы не начнемъ съ Петра Великаго; мы начнемъ съ недавняго времени, именно съ того, когда во все образованное сословiе наше вдругъ сталъ проникать анализъ. Извольте. Бывали минуты, что мы, т. е. цивилизованные, и въ себя не вѣрили. Поль-де-Кока мы еще тогда читали, но съ презрѣнiемъ отвергали Александра Дюма и всю компанiю. Мы набросились на одного Жоржъ-Занда и — Боже, какъ мы тогда зачитались! Андрей Александровичь купно съ г. Дудышкинымъ, поселившимся въ «Отечественныхъ Запискахъ» послѣ Бѣлинскаго, еще до сихъ поръ вспоминаютъ Жоржъ-Занда; прочтите объявленiе объ ихъ журналѣ на 61 годъ. Тогда мы смиренно выслушивали ваши приговоры о насъ самихъ и вамъ же усердно поддакивали. Да; мы поддакивали и — не знали, что дѣлать. Отъ нечего дѣлать мы основали тогда натуральную школу. И сколько у насъ проявилось талантливыхъ натуръ! не писателей талантливыхъ, — тѣ особо; а натуръ, талантливыхъ во всѣхъ отношенiяхъ. Господинъ надворный совѣтникъ Щедринъ знаетъ, что означаетъ это словечко. И какъ эти талантливыя натуры ломались и кривлялись тогда передъ нами, а мы ихъ разглядывали, пересуживали, осмѣивали ихъ въ глаза и заставляли ихъ же смѣяться надъ самими собою. И они смѣялись надъ собою, но какъ-то по принципу и съ какой-то отвратительной затаенной злобой. Тогда все дѣлалось по принципу; мы и жили по принципу и ужасно боялись сдѣлать что-нибудь не по новымъ идеямъ. Родилось у насъ тогда какое-то усиленное самообвиненiе и самоуличенiе, а вмѣстѣ съ тѣмъ всѣ наперерывъ уличали и обличали другъ друга; и, Господи, какъ они всѣ тогда сплетничали! И вѣдь все это было большею частiю искренно. Конечно являлись между ними и промышленники; но были и самые искреннiе, такъ, съ дуру, изъ прекраснаго чувства. Случалось, что иной искреннiй господинъ вдругъ, на единѣ, какъ-нибудь вечеркомъ, вломится въ душу другого искренняго господина и начнетъ ему повѣствовать о своихъ погибельныхъ дняхъ и «какой–дескать я выхожу подлецъ.» Другой разчувствуется и начнетъ съ своей стороны тоже самое. И вотъ пустятся одинъ передъ другимъ наперерывъ, даже клевещутъ на себя отъ излишняго жара, точно хвалятся. И наговорятъ они оба взаимно столько о себѣ самихъ мерзостей, что на другой день даже стыдно имъ встрѣтиться другъ съ другомъ; такъ и избѣгаютъ другъ друга. Были у насъ и байроническiя натуры. Онѣ большею частiю сидѣли сложа руки и... даже ужь и не проклинали. Такъ только лѣниво иногда осклаблялись. Онѣ даже смѣялись надъ Байрономъ за то, что онъ такъ сердился и плакалъ, что лорду ужь и совсѣмъ неприлично. Онѣ говорили, что и не стоило сердиться и проклинать, — что ужь такъ все гадко, что даже пальцемъ пошевелить не хочется, и что хорошiй обѣдъ всего дороже. И когда онѣ говорили это, — мы съ благоговѣнiемъ внимали ихъ словамъ, думая видѣть въ ихъ мнѣнiи о хорошемъ обѣдѣ какую–-о таинственную, тончайшую и ядовитѣйшую иронiю. А тѣ уплетали себѣ въ ресторанахъ и жирѣли не по днямъ, а по часамъ. И какiе изъ нихъ бывали краснощекiе! Иные же не останавливались на иронiи жирнаго обѣда и шли все дальше и дальше; они преусердно начали набивать свои карманы и опустошать карманы ближняго. Многiе пошли потомъ въ шулера. А мы смотрѣли съ благоговѣнiемъ, разиня ротъ и удивляясь. Чтожъ? говорили мы другъ другу, вѣдь это у нихъ тоже по принципу; надо же взять отъ жизни все, что она можетъ дать. И когда они, на нашихъ глазахъ, воровали платки изъ кармановъ, то мы даже и въ этомъ находили какую-то утонченность байронизма, дальнѣйшее его развитiе, еще неизвѣстное Байрону. Мы ахали и грустно качали головами. — «Вотъ до чего, говорили мы, можетъ довести отчаянiе; человѣкъ сгораетъ добромъ, преисполненъ благороднѣйшаго негодованiя, кипитъ жаждой дѣятельности, но дѣйствовать ему не даютъ, его обрѣзали, и вотъ — онъ съ демоническимъ хохотомъ передергиваетъ въ карты и воруетъ платки изъ кармановъ.» И какъ чистосердечны, какъ ясны душой вышли многiе изъ насъ изъ всего этого срама. Куда многiе! — почти всѣ, кромѣ разумѣется Байроновъ. Были у насъ и высоко-чистые сердцемъ, которымъ удалось высказать горячее, убѣжденное слово. О, тѣ не жаловались, что имъ не даютъ высказаться, что обрѣзаютъ ихъ поле дѣятельности, что антрепренеры высасываютъ изъ нихъ послѣднiе соки, т. е. они и жаловались, но не складывали рукъ и дѣйствовали какъ могли, а и все-таки дѣйствовали, хоть что-нибудь да дѣлали и... многое, очень многое сдѣлали! Они были невинны и простодушны, какъ дѣти, и всю жизнь не понимали своихъ сотрудниковъ Байроновъ, и умерли — наивными страдальцами. Миръ праху ихъ! Были у насъ и демоны, настоящiе демоны; ихъ было два, и какъ мы любили ихъ, какъ до сихъ поръ мы ихъ любимъ и цѣнимъ! Одинъ изъ нихъ все смѣялся; онъ смѣялся всю жизнь и надъ собой и надъ нами, и мы всѣ смѣялись за нимъ, до того смѣялись, что наконецъ стали плакать отъ нашего смѣха. Онъ постигъ назначенiе поручика Пирогова; онъ изъ пропавшей у чиновника шинели сдѣлалъ намъ ужаснѣйшую трагедiю. Онъ разсказалъ намъ въ трехъ строкахъ всего рязанскаго поручика, — всего, до послѣдней черточки. Онъ выводилъ передъ нами прiобрѣтателей, кулаковъ, обирателей и всякихъ засѣдателей. Ему стоило указать на нихъ пальцемъ, и уже на лбу ихъ зажигалось клеймо на вѣки вѣковъ, и мы уже наизусть знали: кто они и, главное, какъ называются. О, это былъ такой колоссальный демонъ, котораго у васъ никогда не бывало въ Европѣ и которому вы бы можетъ быть и не позволили быть у себя. Другой демонъ, — но другаго мы можетъ быть еще больше любили. Сколько онъ написалъ намъ превосходныхъ стиховъ; писалъ онъ и въ альбомы, но даже самъ г. –бовъ посовѣстился бы назвать его альбомнымъ поэтомъ. Онъ проклиналъ и мучился, и вправду мучился. Онъ мстилъ и прощалъ, онъ писалъ и хохоталъ — былъ великодушенъ и смѣшонъ. Онъ любилъ нашоптывать странныя сказки заснувшей молодой дѣвочкѣ и смущалъ ее дѣвственную кровь и рисовалъ передъ ней странныя видѣнiя, о которыхъ еще ей не слѣдовало бы грезить, особенно при такомъ высоко-нравственномъ воспитанiи, которое она получила. Онъ разсказывалъ намъ свою жизнь, свои любовныя продѣлки: вообще онъ насъ какъ-будто мистифировалъ; не то говоритъ серьезно, не то смѣется надъ нами. Наши чиновники знали его наизусть и вдругъ всѣ начали корчить мефистофелей, только что выйдутъ бывало изъ департамента. Мы не соглашались съ нимъ иногда, намъ становилось и тяжело и досадно и грустно, и жаль кого-то, и злоба брала насъ. Наконецъ ему наскучило съ нами; онъ нигдѣ и ни съ кѣмъ не могъ ужиться; онъ проклялъ насъ и осмѣялъ «насмѣшкой горькою обманутаго сына надъ промотавшимся отцомъ,» и улетѣлъ отъ насъ,

И надъ вершинами Кавказа

Изгнанникъ рая пролеталъ.

Мы долго слѣдили за нимъ, но наконецъ онъ гдѣ-то погибъ — безцѣльно, капризно и даже смѣшно. Но мы не смѣялись. Намъ тогда вообще было не до смѣху. Теперь дѣло другое. Теперь Богъ послалъ намъ благодѣтельную гласность, и намъ вдругъ стало веселѣе. Мы какъ-то вдругъ поняли, что все это мефистофельство, всѣ эти демоническiя начала мы какъ-то рано на себя напустили, что намъ еще рано проклинать себя и отчаяваться, не смотря на то, что еще такъ недавно господинъ Ламанскiй среди всего пассажа доложилъ намъ, что мы не созрѣли. Господи, какъ мы обидѣлись! Господинъ Погодинъ прискакалъ изъ Москвы на почтовыхъ, запыхавшись, и тутъ же началъ всенародно утѣшать насъ и разумѣется тотчасъ же насъ увѣрилъ (даже безъ большаго труда), что мы совершенно созрѣли. Съ тѣхъ поръ мы такiе гордые. У насъ Щедринъ, Розенгеймъ... Помнимъ мы появленiе г. Щедрина въ Русскомъ Вѣстникѣ. О, тогда было такое радостное, полное надеждъ время! Вѣдь выбралъ же г. Щедринъ минутку, когда явиться. Говорятъ въ Русскомъ Вѣстникѣ прибавилось вдругъ столько подписчиковъ, что и сосчитать нельзя было, не смотря на то, что почтенный журналъ ужь и тогда начиналъ толковать о Кавурѣ, объ англiйскихъ лордахъ и фермерствѣ. Съ какою жадностью читали мы о Живоглотахъ, о поручикѣ Живновскомъ, о Порфирiѣ Петровичѣ, объ озорникахъ и талантливыхъ натурахъ, — читали и дивились ихъ появленiю. Да гдѣ жъ они были, спрашивали мы, гдѣ жъ они до сихъ поръ прятались? Конечно настоящiе живоглоты только посмѣивались. Но всего болѣе насъ поразило то, что г. Щедринъ едва только оставилъ сѣверный градъ, Сѣверную Пальмиру (по всегдашнему выраженiю г. Булгарина — миръ праху его!), какъ тотчасъ же у него и замелькали подъ перомъ и Аринушки, и несчастненькiе съ ихъ крутогорской кормилицей, и скитникъ, и матушка Мавра Кузьмовна, и замелькали какъ-то странно, какъ-то особенно... Точно непремѣнно такъ ужь выходило, что какъ-только выѣдешь изъ Пальмиры, то немедленно замѣтишь всѣхъ этихъ Аринушекъ и запоешь новую пѣсню, забывъ и Жоржъ-Зандъ, и Отечественныя Записки, и г. Панаева, и всѣхъ, и всѣхъ. И вотъ разлилась какъ море благодѣтельная гласность; громко звякнула лира Розенгейма; раздался густой и солидный голосъ г. Громеки, мелькнули братья Мелеанты, закишили безсчетные иксы и зеты, съ жалобами другъ на друга въ газетахъ и повременныхъ изданiяхъ; явились поэты, прозаики, и все обличительные... явились такiе поэты и прозаики, которые никогда бы не явились на свѣтъ, еслибъ не было обличительной литературы. О, не думайте, гг. европейцы, что мы пропустили Островскаго. Нѣтъ; ему не въ обличительной литературѣ мѣсто. Мы знаемъ его мѣсто. Мы уже говорили не разъ, что вѣруемъ въ его новое слово и знаемъ, что онъ, какъ художникъ, угадалъ то, что намъ снилось еще даже въ эпоху демоническихъ началъ и самоуличенiй, даже тогда, когда мы читали безсмертныя похожденiя Чичикова. Грезилось и желалось все это намъ, какъ дождя на сухую почву. Мы даже боялись и высказать, чего намъ желалось. Г. Островскiй не побоялся.., но объ Островскомъ потомъ. Мы не располагали объ немъ говорить теперь; мы только хотѣли поговорить о благодѣтельной гласности. О, не вѣрьте, не вѣрьте, почтенные иноземцы, что мы боимся благодѣтельной гласности, только что завели, и испугались ея и прячемся отъ нея. Ради Бога, пуще всего не вѣрьте Отечественнымъ Запискамъ, которыя смѣшиваютъ гласность съ литературой скандаловъ. Это только показываетъ, что у насъ еще много господъ, точно съ ободранной кожей, около которыхъ только пахни вѣтромъ, такъ ужь имъ и больно; что у насъ еще много господъ, которые любятъ читать про другихъ и боятся, когда другiе прочтутъ что-нибудь и про нихъ. Нѣтъ, мы любимъ гласность и ласкаемъ ее, какъ новорожденное дитя. Мы любимъ этого маленькаго бѣсенка, у котораго только что прорѣзались его маленькiе, крѣпкiе и здоровые зубенки. Онъ иногда невпопадъ кусаетъ; онъ еще не умѣетъ кусать. Часто, очень часто не знаетъ кого кусать. Но мы смѣемся его шалостямъ, его дѣтскимъ ошибкамъ и смѣемся съ любовью, что же? дѣтскiй возрастъ, простительно! Грѣшные люди — мы даже смѣялись за нимъ, когда онъ не побоялся «оскорбить своей насмѣшкой» даже самихъ братьевъ Мелеантовъ, столь почтенныхъ и столь невинныхъ, которыхъ имя такъ неожиданно вдругъ прогремѣло по всей Россiи… Нѣтъ; мы не боимся гласности, мы не смущаемся ею. Это все отъ здоровья, это все молодые соки, молодая неопытная сила, которая бьетъ здоровымъ ключемъ и рвется наружу!.. все хорошiе, хорошiе признаки!..

IV. Но что мы говоримъ о гласности! Всегда, во всякомъ обществѣ, есть такъ называемая золотая посредственность, претендующая на первенство. Эти золотые страшно самолюбивы. Они съ уничтожающимъ презрѣнiемъ и съ нахальною дерзостью смотрятъ на всѣхъ неблистающихъ, неизвѣстныхъ, еще темныхъ людей. Они–то первые и начинаютъ бросать камни въ каждаго новатора. И какъ они злы, какъ тупы бываютъ въ своемъ преслѣдованiи всякой новой идеи, еще неуспѣвшей войдти въ сознанiе всего общества. А потомъ какiе крикуны выходятъ изъ нихъ, какiе рьяные и вмѣстѣ съ тѣмъ тупые послѣдователи этой же самой идеи, когда она получаетъ предоминирующее значенiе въ обществѣ, не смотря на то что они ее преслѣдовали въ началѣ. Разумѣется они поймутъ наконецъ новую мысль, но поймутъ всегда послѣ всѣхъ, всегда грубо, ограниченно, тупо и никакъ не допускаютъ соображенiя, что если идея вѣрна, то она способна къ развитiю, а если способна къ развитiю, то непремѣнно современемъ должна уступить другой идеѣ, изъ нея же вышедшей, ее же дополняющей, но уже соотвѣтствующей новымъ потребностямъ новаго поколѣнiя. Но золотые не понимаютъ новыхъ потребностей, а что касается до новаго поколѣнiя, то они всегда ненавидятъ его и смотрятъ на него свысока. Это ихъ отличительнѣйшая черта. Въ числѣ этихъ золотыхъ всегда бываетъ чрезвычайно много промышленниковъ, выѣзжающихъ на модной фразѣ. Они–то и опошливаютъ всякую новую идею и тотчасъ же обращаютъ ее въ модную фразу. Они опошливаютъ все, до чего ни прикасаются. Всякая живая идея въ ихъ устахъ обращается въ мертвечину. Награду же за нее получаютъ всегда они первые, на другой день послѣ похоронъ генiальнаго человѣка, ее провозгласившаго и котораго они же преслѣдовали. Иные изъ нихъ до того ограниченны, что имъ серьезно кажется, что генiальный человѣкъ ничего не сдѣлалъ, а сдѣлали все они. Самолюбiе въ нихъ страшное. Мы сказали уже, что они чрезвычайно тупы и неловки, хотя кажутся толпѣ умными, все больше берутъ рѣзкими и азартными фразами, впадаютъ въ крайности, не понимая ни смысла, ни духовной постройки идеи и такимъ образомъ вредятъ ей даже и тогда, когда искренно раздѣляютъ ее. Напримѣръ: подымется между мыслителями и филантропами вопросъ, ну хоть бы о женщинѣ, объ облегченiи ея участи въ обществѣ, объ уравненiи правъ ея съ правами мужчины, о деспотизмѣ мужа и проч. и проч. Золотые непремѣнно поймутъ это такъ, что бракъ немедленно долженъ разрушиться; главное — немедленно. Мало того, — что всякая женщина не только можетъ, но даже должна быть невѣрною своему мужу и что въ этомъ–то и состоитъ настоящiй нравственный смыслъ всей идеи. Всего смѣшнѣе смотрѣть на этихъ господъ, когда напримѣръ общество, въ какое-нибудь хлопотливое, переходное время, раздѣляется на два убѣжденiя. Тогда они не знаютъ къ кому, къ чему пристать; а между тѣмъ нерѣдко считаются столпами, авторитетами; нужно высказать свое мнѣнiе. Что имъ дѣлать? Послѣ долгихъ колебанiй золотой господинъ рѣшаетъ и всегда не въ попадъ. Это уже законъ. Это тоже главнѣйшая черта золотого господина. Такъ и прорвется на чемъ-нибудь самымъ грубымъ, самымъ нелѣпымъ образомъ, такъ что, случалось, иныя изъ ихъ рѣшенiй переходили въ потомство, какъ примѣръ тупоумiя. Но мы отвлеклись отъ дѣла. Не одна гласность преслѣдуется въ наше время. Преслѣдуется и грамотность и даже именно тѣми, которые въ свое время казались намъ въ числѣ людей если не передовыхъ, то не отсталыхъ и, главное, страшно–благоразумныхъ. Мы говоримъ страшно, потомучто многiе изъ нихъ до того авторитетно и свысока смотрѣли на всѣхъ людей темныхъ, до того чванились своимъ здравымъ смысломъ и такъ называемымъ яснымъ, практическимъ пониманiемъ вещей, что при нихъ даже неловко было сидѣть. Такъ и хотѣлось уйдти въ другую комнату. Такой господинъ крѣпится иногда лѣтъ двадцать среди благомыслящихъ и передовыхъ и считается передовымъ, такъ что наконецъ и самъ увѣренъ, что онъ передовой, и вдругъ брякнетъ что-нибудь до того неожиданное, что только одна помѣщица Коробочка могла бы такъ сбрякнуть въ какомъ-нибудь случаѣ, ну хоть напримѣръ, еслибъ ее пригласили рѣшить вопросъ о европейскомъ финансовомъ кризисѣ. Но мы заговорили о постороннемъ и отвлеклись отъ предмета. Перейдемъ къ дѣлу. Мы заговорили о грамотности.

Извѣстенъ фактъ, что грамотное простонародiе наполняетъ остроги. Тотчасъ же изъ этого выводятъ заключенiе, что не надо грамотности. Логически ли это? Ножъ можетъ обрѣзать, такъ не надо ножа. — Нѣтъ, скажутъ намъ, не «не надо ножа», а надо давать его только тѣмъ, которые умѣютъ владѣть имъ и не обрѣжутся. — Хорошо. Слѣдственно по вашему надо сдѣлать изъ грамотности что-то въ родѣ привилегiи. Но не лучше ли было бы вамъ, господа, обратить сперва вниманiе на тѣ обстоятельства, которыми обставлена въ нашемъ простонародьи грамотность, и посмотрѣть, нельзя ли какъ устранить эти обстоятельства, а не лишать весь народъ духовнаго хлѣба. Мы признаемъ вмѣстѣ съ вами, что грамотное простонародье наполняетъ остроги. Но разсмотрите, какъ и отчего это происходитъ? Мы разскажемъ вамъ это такъ, какъ сами поняли, послѣ долголѣтнихъ наблюденiй надъ острожною жизнiю. Во первыхъ, въ нашемъ простонародьи грамотныхъ такъ мало, что грамота дѣйствительно даетъ иногда человѣку передъ другими нѣкоторое преимущество, придаетъ ему бльшее достоинство, болѣе солидности, отличiя, возвышенiя надъ своей средой. Простонародье не то чтобъ считало грамотнаго лучше себя въ какомъ-нибудь отношенiи, — нѣтъ, оно признаетъ въ грамотномъ только болѣе сильнаго человѣка, чѣмъ оно само, болѣе возвышающагося надъ многими хлопотливыми обстоятельствами обыденной жизни, однимъ словомъ — признаетъ въ грамотности житейскую пользу. Грамотнаго и бумагой какой-нибудь не надуешь, и въ другомъ чемъ-нибудь не проведешь. Съ своей стороны грамотный какъ-то невольно наклоненъ считать себя выше всей окружающей его среды людей темныхъ и неграмотныхъ. Разумѣется болѣе или менѣе. А считая себя выше, онъ уже не совсѣмъ спокойно относится къ этой средѣ, въ которой живетъ вмѣстѣ съ другими. У него естественно рождается мысль, что ему уже и не слѣдуетъ, что онъ и не долженъ третироваться такъ, какъ эти темные люди. — «Они дескать темные, а мы народъ грамотный.» — Его такъ и подмываетъ, при случаѣ, выйдти изъ рядовъ. Къ нему же почти всегда бываетъ нѣкоторый оттѣнокъ уваженiя, иногда самый непримѣтный, а иногда и очень сильный, особенно если онъ умѣетъ вести себя, т. е. держать себя солидно, краснорѣчивъ, велерѣчивъ, немножко педантъ, презрительно молчитъ, когда всѣ говорятъ, и заговоритъ именно тогда, когда всѣ замолчатъ, не зная что говорить, однимъ словомъ, если держитъ себя такъ, какъ держатъ себя нѣкоторые наши умники и нѣкоторые наши мыслители, передовые, практическiе люди и нѣкоторые литературные генералы, однимъ словомъ — всѣ тѣ, которыхъ вы такъ хорошо знаете. Таже наивность, тѣже смѣшно–нетерпѣливыя выходки. Короче, во всѣхъ слояхъ общества одно и тоже, только въ каждомъ слоѣ въ своемъ родѣ. Потребность заявить себя, отличиться, выйдти изъ ряду вонъ, есть законъ природы для всякой личности; это право ея, ея сущность, законъ ея существованiя, который въ грубомъ, неустроенномъ состоянiи общества проявляется со стороны этой личности весьма грубо и даже дико, а въ обществѣ уже развившемся — нравственно-гуманнымъ, сознательнымъ и совершенно свободнымъ подчиненiемъ каждаго лица выгодамъ всего общества и обратно безпрерывной заботой самого общества о наименьшемъ стѣсненiи правъ всякой личности. Слѣдовательно основанiе одно и тоже, а разница только въ употребленiи правъ своихъ. Взгляните на такъ называемыхъ начетчиковъ между раскольниками и посмотрите, какое огромное деспотическое влiянiе они имѣютъ на своихъ единовѣрцевъ. Даже само общество заключаетъ въ себѣ какую–то инстинктивную потребность выдвинуть изъ среды себя какую-нибудь исключительную личность; поставить ее какъ исключенiе передъ собою, внѣ обычаевъ и принятыхъ правилъ; признать за этой личностью что-то необыкновенное и преклониться передъ нею. Такимъ образомъ появляются Иваны Яковлевичи, Марѳуши и проч. Возьмемъ теперь совершенно другой примѣръ. Взгляните на иного лакея, двороваго. Хотя онъ гораздо ниже крестьянина–хлѣбопашца въ общественномъ своемъ положенiи, но такъ какъ ему кажется, что онъ выше, что фракъ, бѣлый офицiантскiй галстухъ и лакейскiя перчатки благородятъ его передъ мужикомъ, то онъ ужь и презираетъ его. И не говорите, что эта гадкая, низкая черта свойственна только грубому народу, т. е. отрекаться отъ своихъ и пренебрегать ими при перемѣнѣ судьбы своей. Черта гадкая, это правда; но за нее некого обвинять. Лакей невиноватъ, если, по темнотѣ своей, видитъ привилегiю въ нѣмецкомъ платьѣ. Для него главное въ томъ, что онъ вошолъ въ соприкосновенiе съ господами, т. е. съ высшими; онъ обезьянничаетъ ихъ манеры, замашки; платье отличаетъ его отъ прежней среды… Такимъ образомъ и грамотность, какъ чрезвычайная рѣдкость въ народѣ, считаетъ себя тоже отличною и привилегированною, и грамотный нерѣдко презираетъ неграмотнаго. Ему хочется показать себя. Онъ становится самонадѣянъ, нетерпѣливъ, превращается въ какого-то деспотика. Ему иногда можетъ показаться, что съ нимъ нельзя поступать такъ, какъ съ другими, темными. Онъ нетерпѣливъ; онъ дерзокъ на словахъ; ему неприлично перенести то, что всѣ переносятъ, — особенно при свидѣтеляхъ; онъ надмененъ. Надменность порождаетъ въ немъ легкомыслiе, легкомыслiе — заносчивость. Иногда онъ ужь слишкомъ много на себя понадѣется, заберется не по силамъ, и — вдругъ обрывается, даже иногда совершенно нечаянно, и оттого напримѣръ, что въ критическую минуту на него смотрѣли свои, передъ которыми онъ чванился, и ждали, что отъ него въ эту критическую минуту будетъ. Вотъ онъ и показалъ себя и... попалъ въ острогъ. Разумѣется мы говоримъ не про всѣхъ грамотныхъ. Мы говорили отвлеченно; и смѣшно бы было утверждать, что только научится простолюдинъ грамотѣ, такъ ужь и попалъ въ острогъ. Мы хотѣли только выяснить, какимъ образомъ грамотность, какъ своего рода привилегiя, можетъ породить заносчивость и самонадѣянность, неуваженiе къ средѣ своей и къ своему положенiю, особенно если оно не совсѣмъ прiятное. Мы говорили теоретически и жалѣемъ, что предѣлы нашей статьи не позволяютъ намъ представить нѣсколько примѣровъ, какимъ образомъ происходитъ все это на практикѣ, какъ развивается и къ какому приходитъ концу. Повторимъ опять, что мы говорили не про всѣхъ грамотныхъ; изъ грамотныхъ приходятъ въ остроги уже отчасти самой природой къ тому предназначенные при извѣстной обстановкѣ, т. е. люди отъ природы упрямые, горячiе, нервные, впечатлительные. На нихъ–то грамотность и дѣйствуетъ привилегiальными своими неудобствами именно потому, что у насъ она и есть привилегiя...

— Чтожъ изъ этого? скажутъ намъ. — Изъ вашихъ же словъ выходитъ, что грамотность вредна и что наше простолюдье до нея не дозрѣло. — Напротивъ, отвѣчаемъ мы, — вмѣсто того, чтобъ дѣлать грамотность привилегiей, исключенiемъ, уничтожьте исключительность. Сдѣлайте ее достоянiемъ всѣхъ по возможности, и она не породитъ ни въ комъ и ни при какихъ обстоятельствахъ ни высокомѣрiя, ни заносчивости. Не передъ кѣмъ и заноситься–то будетъ, — всѣ будутъ грамотные. А потому, чтобъ уничтожить вредныя послѣдствiя грамотности, нужно какъ можно болѣе распространять ее: въ этомъ все лекарство. Тѣмъ болѣе, господа противники грамотности, что вы вашей–то системой (т. е. стѣсненiемъ грамотности) не только не достигнете цѣли, но даже противъ себя дѣйствуете. Разсудите: вѣдь вы стѣсненiемъ грамотности никогда не уничтожите ея совершенно. Правительство первое воспротивилось бы вашимъ рьянымъ усилiямъ и защитило бы народъ отъ вашей филантропiи. Слѣдственно все-таки будутъ между народомъ грамотные; а если будутъ, то все-таки будутъ наполнять остроги, слѣдовательно вы никого не излечите, ничего не достигнете. Мало того, тѣмъ вѣрнѣе будутъ наполняться остроги; потомучто чѣмъ меньше будетъ грамотности, тѣмъ болѣе будетъ она имѣть видъ привилегiи. Согласитесь еще съ этимъ: грамотность есть первый шагъ къ образованiю; какъ же достигнуть образованiя безъ этого перваго шага? Вѣдь не можемъ же мы серьезно представить себѣ, что вы нарочно хотите держать народъ въ темнотѣ, въ порокахъ и въ невѣжествѣ, однимъ словомъ — убить и развратить въ немъ душу? Или можетъ быть это тоже входитъ въ вашу систему? Да, это правда! Нѣтъ человѣка упрямѣе, капризнѣе и вреднѣе иного кабинетнаго филантропа! Но довольно. Мы увѣрены съ своей стороны совершенно, что грамотность нравственно улучшитъ народъ и придастъ ему чувство собственнаго достоинства, которое въ свою очередь уничтожитъ многiя злоупотребленiя и безпорядки, уничтожитъ даже ихъ возможность. Все зависитъ отъ обстоятельствъ и все на свѣтѣ измѣняется только сообразно съ обстоятельствами. Была бы только видна въ обществѣ прямая, насущная потребность, проявилось бы только первое сознанiе этой потребности, — и она немедленно находитъ средство удовлетворить себя. Напротивъ того, никакое даже дѣйствительное улучшенiе не примется массой, какъ улучшенiе, а напротивъ — какъ притѣсненiе, если въ массѣ не образовалась еще, хоть сколько–нибудь сознательно, потребность этого улучшенiя. Такъ и грамотность. Народъ уже созрѣлъ до нея, онъ желаетъ, ищетъ грамотности, и потому она должна и будетъ распространяться, не смотря на всѣ усилiя филантроповъ. Взгляните на воскресныя школы. Дѣти наперерывъ приходятъ учиться, иногда даже тихонько отъ своихъ хозяевъ. Родители сами приводятъ своихъ дѣтей къ учителямъ. Да; не смотря на то, что уже давно изучаютъ у насъ народъ, что многiе изъ нашихъ литераторовъ посвятили изученiю его свои досуги и таланты, мы все-таки до сихъ поръ очень плохо знаемъ народъ. Мы увѣрены, что лѣтъ десять, двѣнадцать назадъ многiе передовые тогдашнiе люди не повѣрили бы, что народъ самъ будетъ хлопотать объ основанiи обществъ трезвости и толпиться въ воскресныхъ школахъ. Мы серьезно говоримъ это, потомучто наше мнѣнiе иные могли бы принять за шутку. Но наше цивилизованное общество достигнетъ наконецъ того, что пойметъ народъ — этого неразгаданнаго сфинкса, какъ выразился недавно одинъ изъ нашихъ поэтовъ. Оно пойметъ народное начало и проникнется имъ. Оно уже сознало, что это необходимо, какъ основанiе нашего будущаго развитiя и прогресса; оно сознало, что за нимъ первый шагъ, и — найдетъ наконецъ, какъ сдѣлать этотъ шагъ.

V. И такъ все дѣло теперь въ первомъ шагѣ; все дѣло въ томъ, чтобъ догадаться, какъ сдѣлать этотъ первый шагъ, какъ выговорить это первое слово, чтобъ народъ услышалъ насъ и обратилъ къ намъ свое ухо и недовѣрчивое лицо свое. Разумѣется найдутся еще очень многiе господа, которые расхохочутся на слова наши.

Ну, чтожъ имъ отвѣчать? Мы сами знаемъ, что такихъ господъ — легiонъ, да вѣдь до нихъ намъ и дѣла нѣтъ. Кстати: кто-то удостовѣрялъ, что мы, т. е. именно нашъ журналъ, беремъ на себя примиренiе цивилизацiи съ народнымъ началомъ. Мы считаемъ этотъ отзывъ не болѣе какъ за милую шутку. Не одному человѣку сказать это неизвѣстное слово и разгадать всю эту загадку. Въ программѣ нашего журнала мы только выставили главную мысль, которая будетъ руководить насъ. Мы будемъ искать разгадку вмѣстѣ со всѣми. Мы будемъ только неустанно повторять и доказывать, что искать — надо; будемъ слѣдить, разбирать, обсуживать, спорить и передавать наши результаты публикѣ. Вотъ вся будущая дѣятельность наша. Слово — таже дѣятельность, а у насъ — болѣе чѣмъ гдѣ-нибудь. Слово, сказанное кстати, полезно; потому и мы имѣемъ надежду, что и мы будемъ полезны. Журналъ нашъ назначается для чтенiя образованнаго общества, такъ-какъ за образованнымъ обществомъ до-сихъ-поръ еще первое слово и первый шагъ ко всякой дѣятельности. Мы знаемъ, что для народнаго чтенiя у насъ еще до-сихъ-поръ ничего не сдѣлано. Хоть и было бы что читать, но и то, что есть, недоступно народу. Всякую попытку устранить эту недоступность мы встрѣтимъ съ искреннею радостiю. Но, повторяемъ, мы и въ мысляхъ не имѣли назначать нашъ журналъ прямо для народнаго чтенiя. Но довольно объясняться; обращаемся къ нашему дѣлу. Мы потому считаемъ за образованнымъ сословiемъ нашимъ первый шагъ къ новой дѣятельности, что оно первое и отдалилось отъ народности. Трудовъ къ сближенiю будетъ много; мы всѣ это чувствуемъ, хотя и не сознаемъ еще ясно, въ чемъ будутъ состоять они. Все дѣло въ устраненiи недоразумѣнiй. Всякое недоразумѣнiе устраняется прямотою, откровенностью, любовью. Мы начинаемъ сознавать, что интересъ нашего сословiя въ народномъ интересѣ, а народный интересъ въ нашемъ. Такое сознанiе, еслибъ сдѣлалось всеобщимъ, гарантировало бы прочность дѣла. Но если и нѣтъ этого сознанiя, то есть слѣды, что оно начинается, а теперь ужь довольно и этого. Человѣкъ можетъ ошибаться. Мы съ своей стороны знаемъ, что ошибку въ фальшъ не ставятъ. Не въ ошибкахъ дѣло. Пусть желающiе сближенiя сдѣлаютъ хоть тысячу ошибокъ; главное въ томъ, чтобъ народъ видѣлъ и угадалъ это желанiе, чтобъ онъ понялъ его и оцѣнилъ, — вотъ все, чего надо. Дѣло правое не погибнетъ и отъ нѣсколькихъ ошибокъ. По-крайней-мѣрѣ идея, на которой все основано, останется незыблемой. Не удастся одинъ шагъ, удастся другой. Все состоитъ въ правдивости и прямотѣ побужденiя, въ любви. Любовь есть основа побужденiя, залогъ его прочности. Любовь города беретъ. Безъ нея же ничего и никто не возьметъ, развѣ силой; но вѣдь есть такiя вещи, которыя никогда не возьмешь силой. Любовь понятнѣе всего, всякихъ хитростей и дипломатическихъ тонкостей. Ее мигомъ узнаешь и отличишь. Народъ понятливъ и признателенъ; онъ знаетъ, кто его любитъ. Въ народной памяти остаются только тѣ, кого онъ любилъ. Примѣръ къ сближенiю намъ подалъ самъ Монархъ, устранившiй послѣднiя фактическiя къ этому препятствiя, и нѣтъ ничего выше, ничего святѣе Его дѣла во все тысячелѣтiе Россiи. И хотя мы полтора вѣка сряду прiучали народъ быть къ намъ недовѣрчивымъ, но вспомните басню — вѣдь не дождемъ, не вѣтромъ сдернуло плащъ съ путника, а солнцемъ. Много несчастiй произошло на свѣтѣ отъ недоумѣнiй и отъ недосказанности. Недосказанное слово вредитъ и вредило всегда. Неужели одному сословiю бояться быть откровеннымъ съ другимъ? Чего бояться? Народъ съ любовью оцѣнитъ въ образованномъ сословiи своихъ учителей и воспитателей, признаетъ насъ за настоящихъ друзей своихъ, оцѣнитъ въ насъ не наемниковъ, а пастырей и будетъ уважать насъ. Мы должны наконецъ заслужить отъ него уваженiя. И какiя великiя силы возродятся тогда? Какъ все возрастетъ, возмужаетъ и обновится! Какъ измѣнятся наши взгляды и такъ называемые законченные выводы! Куда дѣнутся тогда наши «талантливыя натуры», не находившiя себѣ мѣста, наши облѣнившiеся Байроны, слишкомъ много занимающiе мѣста, потому надо полагать, что надосугѣ они страшно разтолстѣли? Конечно не даромъ жили и вы, господа Байроны, и не даромъ толстѣли. Вы жили и протестовали; вы заявляли ваши желанiя... Мы смотрѣли на ваши скорбныя фигуры и спрашивали: «О чемъ они скорбятъ, чего хотятъ, чего ищутъ?» — Слѣдственно вы возбуждали наше любопытство; любопытство старалось отыскать отвѣтъ и — находило отвѣтъ. И такъ вы приносили хоть отрицательную пользу, хоть только тѣмъ, что жили между нами. Но теперь полно и вамъ горемычничать; сдѣлайте и вы хоть что-нибудь. Вы все говорите, что у васъ нѣтъ дѣятельности. Попробуйте, не найдете ли хоть теперь? Научите хоть одного мальчика грамотѣ; вотъ вамъ и дѣятельность. Но нѣтъ! вы съ негодованiемъ отворачиваетесь... Какая же это для насъ дѣятельность! говорите вы, злобно улыбаясь: — мы таимъ въ груди нашей исполинскiя силы. Мы хотимъ и можемъ сдвигать съ мѣста горы; изъ нашихъ сердецъ бьетъ чистѣйшiй ключь любви ко всему человѣчеству. Мы хотѣли бы разомъ обняться со всѣмъ человѣчествомъ. Мы хотимъ работы соразмѣрно съ силами нашими; вотъ какой хотимъ мы дѣятельности и гибнемъ въ бездѣйствiи. Нельзя же шагать вмѣсто семи миль по вершку! Великану ль учить мальчика грамотѣ? — Справедливо, господа; но если вы ничего не будете дѣлать, то и умрете ничего не сдѣлавъ; а тутъ все-таки хоть капелька перваго шагу; одинъ атомъ, но все-таки больше, чѣмъ ничего. И знаете ли что? Вы желаете исполинской дѣятельности; хотите ли мы вамъ дадимъ такую, которая выше всѣхъ ожиданiй вашихъ? Даже горы сдвигать легче, чѣмъ исполнять эту дѣятельность. Вотъ она: пожертвуйте для всеобщаго блага всѣмъ вашимъ великанствомъ; шагайте вмѣсто семи миль по вершку; проникнитесь идеей, что если нельзя шагать дальше, то вершокъ все-таки больше, чѣмъ ничего. Пожертвуйте всѣмъ — и великой природой вашей и великими идеями, помня, что все это для всеобщаго блага; снизойдите, снизойдите до мальчика. Это будетъ колоссальнѣйшая жертва! Мало того: вы люди умные, талантливые, и если пожертвуете собой, снизойдете до обыденнаго, до маленькаго, то можетъ быть тутъ же, съ перваго же шага отыщете еще какую-нибудь дѣятельность, болѣе сильную, а потомъ еще и еще. Вѣдь дѣло только въ началѣ, только начните. Начните ка! а?.. Но виноваты, можетъ быть это не по вашимъ силамъ. Вы пожалуй можете пожертвовать и жизнiю; но на такiя усилiя вы неспособны.

Конечно мы внесемъ только одну десятую долю усилiй; народъ самъ доставитъ остальныя девять десятыхъ. Но что же, скажутъ намъ, вы хотите сдѣлать съ вашимъ образованiемъ? чего достигнете? Вы хотите перейдти къ народному началу и несете народу образованiе, т. е. ту же европейскую цивилизацiю, которую сами признали за неподходящую къ намъ. Вы хотите переевропеить народъ? — Но возможно ли, отвѣчаемъ мы, чтобъ европейская идея на совершенно чуждой ей почвѣ принесла тѣ же результаты, какъ и въ Европѣ. У насъ до того все особенно, все не похоже на Европу во всѣхъ отношенiяхъ: и во внутреннихъ и во внѣшнихъ и во всевозможныхъ, что европейскихъ результатовъ невозможно добыть на нашей почвѣ. Повторяемъ, что подходитъ къ намъ — останется, что не подходитъ — само собою умретъ. Можно ли сдѣлать изъ народа нашего нѣмцевъ? Въ сравненiи съ нимъ мы самое крошечное меньшинство, самостоятельныхъ силъ и средствъ у насъ меньше, чѣмъ во всей громадной народной массѣ; а вотъ мы же были у нѣмцевъ, и въ цѣлыхъ полтораста лѣтъ, не поддались же европейскому влiянiю, не сдѣлались нѣмцами. Значитъ и мы, не смотря на наше меньшинство, на наши малыя силы, на исключительное положенiе наше передъ народомъ, все-таки заключали въ себѣ великiя русскiя начала общечеловѣчности и всепримиримости и не потеряли ихъ. Они сказались въ насъ, и мы поняли, что не можемъ сдѣлаться нѣмцами, и сами захотѣли воротиться къ родному началу. Мы устыдились своей недѣятельности, своей несамодвижности среди громадной дѣятельности европейскихъ племенъ, и поняли, что въ Европѣ намъ нечего дѣлать. Не безпокойтесь, наука не наложитъ путъ на народъ нашъ; она только расширитъ его силы, и онъ скажетъ въ ней свое слово. До сихъ же поръ наука у насъ не прививалась и была у насъ, какъ дорогой оранжерейный цвѣтокъ. Особенной научной дѣятельности общество наше не выказало, ни теоретической, ни практической, потомучто было разъединено съ родной почвой, а само по себѣ было слабо. Только казна строила мосты и дороги, да и то большею частiю заѣзжими инженерами.

Но привьется наконецъ и наука; все это совершится можетъ быть тогда, когда уже насъ не будетъ на свѣтѣ. Мы даже и угадать не можемъ, что тогда будетъ, но знаемъ, что будетъ несовсѣмъ дурно. На долю же нашего поколѣнiя досталась честь перваго шага и перваго слова. Новая мысль уже не разъ выражалась русскимъ словомъ наружу. Мы начинаемъ изучать ея прежнiя выраженiя и открываемъ въ прежнихъ литературныхъ явленiяхъ факты, до сихъ поръ не замѣченные нами, но вполнѣ подтверждающiе эту мысль. Колоссальное значенiе Пушкина уясняется намъ все болѣе и болѣе, не смотря на нѣкоторыя странныя литературныя мнѣнiя о Пушкинѣ, выраженныя въ послѣднее время въ двухъ журналахъ... Да, мы именно видимъ въ Пушкинѣ подтвержденiе всей нашей мысли. Значенiе его въ русскомъ развитiи глубоко знаменательно. Для всѣхъ русскихъ онъ живое уясненiе, во всей художественной полнотѣ, что такое духъ русскiй, куда стремятся всѣ его силы и какой именно идеалъ русскаго человѣка. Явленiе Пушкина есть доказательство, что дерево цивилизацiи уже дозрѣло до плодовъ и что плоды его не гнилые, а великолѣпные, золотые плоды. Все, что только могли мы узнать отъ знакомства съ европейцами о насъ самихъ, мы узнали; все, что только могла намъ уяснить цивилизацiя, — мы уяснили себѣ, и это знанiе самымъ полнымъ, самымъ гармоническимъ образомъ явилось намъ въ Пушкинѣ. Мы поняли въ немъ, что русскiй идеалъ — всецѣлость, всепримиримость, всечеловѣчность. Въ явленiи Пушкина уясняется намъ даже будущая наша дѣятельность. Духъ русскiй, мысль русская выражались и не въ одномъ Пушкинѣ, но только въ немъ они явились намъ во всей полнотѣ, явились какъ фактъ, законченный и цѣлый...

О Пушкинѣ мы хотимъ сказать нѣсколько подробнѣе въ будущей статьѣ нашей и доказательнѣе развить нашу мысль. Въ будущей же статьѣ мы перейдемъ наконецъ и къ русской литературѣ, будемъ говорить о теперешнемъ ея положенiи, о ея значенiи въ теперешнемъ обществѣ, о нѣкоторыхъ ея недоразумѣнiяхъ, спорахъ, вопросахъ. Въ особенности хочется намъ сказать нѣсколько словъ и объ одномъ очень странномъ вопросѣ, который уже столько лѣтъ раздѣляетъ нашу литературу на партiи и такимъ образомъ парализируетъ ея силы. Именно о знаменитомъ вопросѣ: искусство для искусства и проч., — всѣ его знаютъ. Нечего выписывать заглавiе. Признаемся заранѣе, мы всего болѣе удивляемся, какъ не надоѣлъ еще этотъ вопросъ публикѣ окончательно и она еще не отказывается читать цѣлые о немъ трактаты? Но мы постараемся написать наше мнѣнiе не въ формѣ трактата.