Сочиненія К. С. Аксакова. Т. I. Москва, 1861.

_______

Послѣдніе два года были особенно тяжелы для такъ–называемаго славянофильскаго кружка. За это время онъ лишился самыхъ лучшихъ, даровитѣйшихъ своихъ представителей. Хомяковъ и два Аксаковыхъ преждевременно сошли въ могилу, когда для славянофиловъ быть-можетъ особенно полезенъ былъ бы голосъ такихъ даровитыхъ и глубокообразованныхъ людей, когда зарождались надежды на болѣе широкій кругъ ихъ литературной дѣятельности. Такія потери составляютъ потерю не для одного только кружка, а и для цѣлаго общества. Личности, подобныя двумъ Аксаковымъ, Хомякову и Кирѣевскому, умершему еще въ 1856 году, чрезвычайно въ немъ рѣдки. Они были прежде всего честные люди, а въ честныхъ людяхъ нѣтъ особеннаго излишка въ настоящее время. Можно не сочувствовать тѣмъ или другимъ ихъ взглядамъ, можно бороться съ нѣкоторыми ихъ увлеченіями, но невозможно отрицать въ нихъ чрезвычайно смѣлыхъ и честныхъ борцовъ за правду. Дѣйствительно нужно имѣть много честной, несокрушимой энергіи въ убѣжденіяхъ, чтобъ долгое время напоминать обществу, толковавшему о патріотизмѣ, любви къ отечеству, безмѣрной славѣ и величіи россійскаго государства, что оно идетъ по ложной дорогѣ и т. д. Покойные славянофилы вполнѣ испытали на себѣ, какъ трудно вообще прививается къ обществу новая мысль и сколько борьбы нужно, чтобъ уяснить ее ему.

Теперь эти люди сошли въ могилу. Станемъ ли и мы относиться къ нимъ такъ же, какъ отнеслось къ нимъ общество, въ первый разъ услыхавшее ихъ голосъ? Если оно часто вовсе непонимало ихъ цѣлей и намѣреній, если оно ставило ихъ въ разрядъ темныхъ силъ, то вѣдь оно имѣло тутъ особыя, въ нѣкоторой степени оправдывающія причины. На первыхъ порахъ самая мысль славянофиловъ не была ясна и опредѣленна, и потому легко могла смѣшиваться въ сознаніи общества съ другими темными мыслями. Ту ясность и опредѣленность, съ какою теперь она проявляется, она получила уже во время долгой борьбы, которая заставила ее раскрыться полнѣй и всестороннѣй. Съ другой стороны, въ то время общественнаго недовѣрія, когда по разнымъ причинамъ трудно было и въ жизни и въ литературѣ отличить друзей отъ враговъ, когда современный человѣкъ былъ болѣе всего расположенъ во всемъ видѣть скорѣй враждебное себѣ, чѣмъ дружелюбное, — подобное отношеніе общества къ нововозникающимъ неяснымъ мыслямъ совершенно естественно. Но то уже было и быліемъ поросло. Теперь кажется такихъ людей, каковы Хомяковъ и К. Аксаковъ, нельзя позорить тѣсной дружбой съ силами «маяковщины». Теперь можно, несоглашаясь съ нѣкоторыми ихъ односторонними илюзіями, признать за ними жизненныя стороны, которыя никогда не пройдутъ даромъ для общества, а принесутъ ему значительную пользу.

Поэтому нельзя не сочувствовать намѣреніямъ друзей покойника издать всѣ ихъ сочиненія. Такое изданіе прежде всего полезно въ томъ отношеніи, что оно облегчитъ для критики судъ о заслугахъ, бывшихъ славянофильскихъ вожаковъ. Оно скорѣй напомнитъ нашему чрезвычайно забывчивому обществу заслуги этихъ людей и дастъ болѣе вѣрное понятіе о тѣхъ увлеченіяхъ, какихъ не избѣжали и такія даровитыя личности, какъ напримѣръ Хомяковъ и К. Аксаковъ.

На первый разъ мы поговоримъ о К. Аксаковѣ. Мы на первый случай не станемъ разбирать все его міросозерцаніе. Скажемъ кое-что объ Аксаковѣ, какъ историкѣ, насколько это видно въ первомъ вышедшемъ историческомъ томѣ его сочиненій.

Читателямъ извѣстно, что особенно сильная сторона славянофиловъ — сторона отрицательная. Но это ихъ отрицаніе не имѣетъ ничего общаго съ отрицаніемъ ради искуства. Они отрицаютъ во имя идеала, даннаго прошедшею историческою жизнью русскаго народа, въ нѣкоторой мѣрѣ уцѣлѣвшаго до сихъ поръ. Если они отстаиваютъ состоятельность русскаго быта, то это потому, что они хорошо изучили его въ прошедшемъ и настоящемъ. Нѣтъ ли тутъ тоже своего рода идеализаціи, — это другой вопросъ. Но что у нихъ есть чутье русской жизни, что они стараются какъ можно тщательнѣе изучить ее по историческимъ источникамъ, — это несомнѣнно. Вотъ это–то историческое направленіе въ славянофильствѣ и даетъ ему по нашему мнѣнію силу, значеніе и права на признаніе его заслуги передъ обществомъ. Если чѣмъ славянофилы вооружаются противъ сословнаго быта, то не какими-либо отвлеченными умствованіями объ отвлеченномъ общемъ человѣкѣ и равноправности его, а фактами русской жизни: они исторически устанавливаютъ, какъ данный русской исторіей фактъ, что старая русская жизнь не знала сословій въ томъ смыслѣ, въ какомъ мы понимаемъ ихъ теперь. Если они говорятъ противъ бюрократіи, то опять фактами изъ русской же жизни доказываютъ, что бюрократія вовсе не въ русскомъ духѣ и т. д. Въ исторіи, говоримъ, вся сила славянофиловъ, и какъ увидимъ ниже, исторія же составляетъ для нихъ камень преткновенія.

Въ славянофильскомъ кружкѣ Аксаковъ былъ попреимуществу историкъ. Это была даровитѣйшая личность, въ европейскомъ образованіи не много уступавшая Хомякову, а въ знаніи русской жизни, исторіи, несомнѣнно его превосходившая. Его воззрѣнія на вещи приняли характеръ историческихъ воззрѣній. Всякій общественный вопросъ онъ старался перенести на историческую почву и въ исторіи искать его рѣшенія. Зато, при своихъ дарованіяхъ и знаніи, онъ оказалъ существенныя услуги русской исторіи вообще. Вопервыхъ онъ много сдѣлалъ съ своей стороны въ пользу популяризаціи русской исторіи. Въ то время когда общество мѣряло все французскимъ аршиномъ, когда подъ тулупомъ и зипуномъ, однимъ словомъ въ mougik'ѣ оно не подозрѣвало человѣческой личности или обращалось съ нимъ какъ съ сахарною куклой, Аксаковъ старался указать на важность серьознаго изученія исторіи русскаго народа и остановить вниманіе офранцузившагося общества на здоровые задатки жизни, таившіеся подъ зипуномъ. Обществу, восхищавшемуся походами Карловъ, придворнымъ блескомъ Людовиковъ и потому невидѣвшему въ русской исторіи ничего занимательнаго и интереснаго, Аксаковъ указывалъ на глубину и величайшую человѣчность началъ старой русской жизни. И его ратованіе за русскую исторію конечно не пропало даромъ.

Главное, на что Аксаковъ обратилъ вниманіе при своихъ историческихъ изслѣдованіяхъ, — это старый русскій бытъ, его цѣльность и сила жившаго въ немъ нравственнаго идеала. И въ пользу разработки древняго быта онъ сдѣлалъ чрезвычайно много. Онъ былъ однимъ изъ самыхъ жаркихъ и сильныхъ противниковъ такъ–называемой исторической школы, видѣвшей въ древней Руси господство родового быта. Аксаковъ съ знаніемъ отстаивалъ семейное начало въ славянскомъ быту. У него было историческое чутье, которое дается очень немногимъ историкамъ, тонко развитымъ натурамъ. Поэтому его бытовыя статьи всегда будутъ читаться съ пользою всякимъ серьозно занимающимся русской исторіей. Мало того, Аксаковъ былъ въ нѣкоторой мѣрѣ историкъ–художникъ и историкъ–публицистъ. Посмотрите на его в полномъ смыслѣ художническое воспроизведеніе личности Ивана–грознаго. Предъ нами выростаетъ колосальный образъ его, ради искуства успѣвавшій во злѣ. Или перечтите статьи Аксакова о древнихъ преданіяхъ, обычаяхъ и богатырскомъ циклѣ русскаго народа. Тутъ нельзя не признать за нимъ художественнаго такта и пониманья. Мы сказали выше, что Аксаковъ всякій общественный вопросъ переносилъ на историческую почву и старался рѣшать его какъ можно ближе держась ея. Теперь мы должны сказать о немъ, что онъ историческимъ своимъ статьямъ придавалъ современное значеніе. Его историческія разсужденія не были въ полномъ смыслѣ отвлеченными, неимѣвшими никакого значенія для современной жизни. Читая его изслѣдованія о далекомъ повидимому времени, мы замѣчаемъ, что въ нихъ затрогиваются, хотя издалека иногда, самые современные вопросы. Оттого историческія статьи его чрезвычайно интересны и занимательны.

Но при всемъ томъ, что Аксаковъ имѣлъ самый историческій талантъ, онъ не избѣжалъ увлеченій, не избѣжалъ идеализаціи въ своихъ историческихъ взглядахъ. Правда, Аксаковъ въ меньшей мѣрѣ былъ славянофиломъ–теоретикомъ, чѣмъ Кирѣевскій и даже Хомяковъ. Тѣмъ неменѣе недостатки цѣлой школы отразились и на немъ: и онъ былъ въ нѣкоторой мѣрѣ историкомъ–теоретикомъ. Его идеализованіе русской исторіи видно уже въ самомъ взглядѣ на отношеніе на Руси земли къ государству. На призваніе князей Аксаковъ смотритъ какъ на призваніе въ Русь государей, какъ-будто до призванія князей не было на Руси никакого правительства и какъ-будто призванные князья на первыхъ порахъ получили значеніе государей. Аксаковъ дотого идеализируетъ на Руси отношеніе земли къ государству, что по его словамъ, они всегда жили въ примѣрномъ мирѣ и согласіи и земля ненуждалась ни въ какихъ гарантіяхъ, потомучто гарантія — зло, и всегда вѣрила въ нравственный идеалъ и никогда не прибѣгала къ договорамъ.

Происхожденіе такихъ взглядовъ очень понятно. Они бываютъ слѣдствіемъ того, что историки подступаютъ къ изученію жизни уже съ готовыми требованіями, съ готовыми идеалами и осуществленія ихъ однихъ ищутъ въ исторіи. Въ этомъ–то и заключается главный недостатокъ славянофиловъ вообще и Аксакова въ частности: у нихъ таже идеализація стараго быта, и притомъ, чтл особенно важно, идеализація тѣхъ именно его сторонъ, которыя менѣе всѣхъ должны бы быть идеализованы.

Примѣръ этого можно видѣть въ религіозныхъ взглядахъ Аксакова. Намъ помнится, когда-то славянофилы, и въ томъ числѣ разбираемый нами писатель, чрезвычайно сильно нападали на мнѣніе г. Соловьева о всей допетровской жизни. Дѣло въ томъ, что г. Соловьевъ выразилъ взглядъ на нее какъ только на время приготовленія народа къ усвоенію себѣ высшихъ государственныхъ формъ, перенесенныхъ Петромъ съ запада. У г. Соловьева народъ такимъ образомъ оказался младенцемъ, бѣлой доской, на которой можно было чертить первыя попавшіяся подъ руку фигуры. Славянофилы сильно возстали на такое мнѣніе. Они указывали на то, что долгая жизнь немогла пройти безслѣдно для развитія народа и что слѣдовательно онъ ни въ какомъ случаѣ не могъ, послѣ нѣсколькихъ вѣковъ жизни, оказаться бѣлой доской. Они отстаивали такимъ образомъ самобытность жизни народа, которая не позволяетъ ему вдругъ усвоять себѣ чужія, готовыя формы. На этомъ пунктѣ они были кругомъ правы. Между тѣмъ отстаивая одно, они хотѣли убѣдить общество въ совершенно противоположной мысли на другомъ пунктѣ. Во имя самобытности и самозаконія отрицая возможность скорой, насильной прививки Петромъ европейскаго элемента, они готовы допустить внезапную переработку религіозной русской жизни византійскимъ христіанствомъ. Тутъ уже натяжка, идеализація. Религіозныя убѣжденія, какъ извѣстно, труднѣе переработываются, чѣмъ простые обычаи, привычки. Чтобы народъ вдругъ перемѣнилъ свои воззрѣнія, чтобы онъ смѣнилъ одни идеалы на другіе, — это дѣло невозможное, невозможное по той же самобытности и самозаконію жизни, которыя такъ яро отстаиваются славянофилами. Они толкуютъ о младенчествѣ славянъ–язычниковъ, о невозможности почвы, готовой принять сѣмена и т. д., — тоже самое, что толкуется и г. Соловьевымъ, только при разсужденіи о петровской реформѣ. Вѣдь чтобъ доказать сродство русскаго духа съ византизмомъ и признать его за одинъ изъ самыхъ основныхъ элементовъ русской жизни, для этого нужно доказать чрезвычайно многое.

Прежде всего нужно доказать, что древній язычникъ–славянинъ не имѣлъ серьозныхъ религіозныхъ вѣрованій въ боговъ, или лучше не былъ язычникомъ, такъ что христіанству вовсе не трудно было привиться къ славянской жизни; точнѣе говоря, нужно доказать дѣйствительное младенчество славянъ въ религіи. Аксаковъ дѣйствительно и доказываетъ эту мысль, говоря, что у славянъ въ собственномъ смыслѣ не было многобожія, что кумиры, какіе существовали у нихъ, — все это было приносное, и что слѣдовательно у нихъ не было какихъ-либо сложившихся религіозныхъ воззрѣній, съ которыми должна была бы бороться новая вѣра. Но можетъ ли быть, чтобы народъ, особенно еще неразвитый, не имѣлъ какихъ-либо религіозныхъ взглядовъ и не проявилъ ихъ въ какихъ-либо внѣшнихъ обрядахъ! Правда, что исторія древняго языческаго быта славянъ представляетъ намъ очень немного данныхъ для изученія славянскаго языческаго міра, да и въ тѣхъ данныхъ, какія есть, скорѣй можно замѣтить чуженародное вліяніе, чѣмъ самодѣятельность народную. Но какъ бы то нибыло, исторія застаетъ славянъ уже выработавшихъ общественный строй — общину и вѣче, — слѣдовательно на извѣстной ступени гражданскаго развитія. Возможно ли предположить, чтобы у этого народа не были развиты въ извѣстной степени свои религіозныя представленія, чтобы народное самозаконіе и самобытность не проявились въ религіозной области? Значитъ помимо исторіи нельзя не предположить, что у язычниковъ-славянъ была также своя религіозная область и что они въ этомъ отношеніи вовсе небыли младенцами, готовыми мѣняться, какъ только захотѣлъ того князь съ дружиной. Такое предположеніе восходитъ на степень достовѣрной истины, когда мы вспомнимъ исторію распространенія христіанства въ Россіи и религіозную историческую жизнь русскаго народа. Но объ этомъ послѣ. Главное–то дѣло въ томъ, что нельзя, доказывая самобытность жизни народа, считать его младенцемъ, какъ это дѣлаютъ славянофилы: вѣдь это страшная непослѣдовательность.

Даже положимъ, что къ принятію византизма народъ, по своимъ младенческимъ свойствамъ, былъ совершенно приготовленъ; все-таки остается тутъ еще одно, какъ намъ кажется, довольно важное затрудненіе. Какъ извѣстно, христіанство перешло въ Россію не однимъ только своимъ содержаніемъ (или лучше не настолько своимъ содержаніемъ), но въ готовыхъ уже формахъ, въ какихъ оно сложилось на византійскомъ востокѣ. Является вопросъ: дѣйствительно ли формы языческо-славянскаго міросозерцанія сразу могли уступить мѣсто формамъ православно-греческаго созерцанія? Что не сразу они уступили, это доказываютъ мечъ Добрыни и огонь Путяты, которыми крестились новгородцы. До какой степени упорства славяне–язычники держались своего міросозерцанія, это доказывается исторіею новгородскаго бунта при Ярославѣ. На вопросъ епископа, кто идетъ ко кресту и кто къ волхву, народъ потянулся къ волхву. Языческіе обычаи крѣпко держались въ народѣ, на что указываетъ самый уставъ Владиміра. Что византійское вліяніе на нашу общественную жизнь было, — это несомнѣнно. Но какъ оно дѣйствовало на русскую жизнь, т. е. какіе плоды рождались въ ней подъ этимъ вліяніемъ, на какіе слои народа оно дѣйствовало, — это кажется слѣдовало бы разобрать повнимательнѣе и безпристрастнѣе. Стоило бы обратить вниманіе, въ какое время и въ чемъ проявлялось сочувствіе византійскаго элемента народнымъ интересамъ, и въ чемъ собственно состоятъ заслуги византизма предъ народомъ. Немѣшало бы для ясности перебрать теперешнее неофиціальное міросозерцаніе народа. Главное условіе тутъ — нужно избѣгать идеализаціи. Признавая самобытность жизни народа, не должно упускать этого изъ виду, ради логической послѣдовательности, при сужденіи о всякомъ новомъ элементѣ въ жизни. Признавая въ народѣ силу обычаевъ, силу взглядовъ въ однихъ сторонахъ его жизни, нельзя кажется отрицать этой силы въ другихъ сторонахъ. А то иногда (мы говоримъ вообще) навязывается народу то, въ чемъ онъ, как говоритъ русское присловье, ни сномъ, ни духомъ не виноватъ.

Есть еще другой пунктъ, который еще не разъясненъ славянофилами: это толки о Москвѣ. Москва до такой степени заняла собою благосклонное вниманіе славянофиловъ, что неизвѣстно, Русь ли болѣе всего они любятъ, или Москву? иначе сказать, не потому ли они и любятъ Русь, что въ ней есть Москва? Неустройства въ удѣльновѣчевой Руси, броженіе племенъ, сопровождающееся кровопролитіями... говоря объ этомъ періодѣ русской жизни, славянофилъ непремѣнно ввернетъ мысль, что вся эта русская бѣда происходила оттого, что тогда не существовало Москвы. Говоритъ ли онъ о татарскомъ погромѣ, о бѣдствіяхъ на Руси во время татарскаго ига, — ужь ожидайте, что у него на словахъ скоро явится Москва, какъ единственный русскій благодѣтель. Для изображенія московской централизаціи они просто не находятъ словъ, чтобъ изобразить все ея благодѣтельное значеніе для Руси. Царь московскій съ московскимъ духовенствомъ и боярами у нихъ кажутся высокими благодѣтелями рода русскаго, можетъ-быть единственно потому, что они живутъ въ Москвѣ. Изъ-за нея же они становятся въ какое-то двусмысленное отношеніе къ Новгороду. Зато какъ недружелюбно они отзываются о Петрѣ зато, что онъ перенесъ столицу изъ Москвы въ Петербургъ. Имъ ужасно хочется сдѣлать Москву вполнѣ народною столицею. Они навязываютъ народу вздохи по ней... По воззрѣніямъ славянофиловъ только въ Москвѣ народъ созналъ себя самого, въ Москвѣ только развивается и оттуда разсылается мысль по всѣмъ конечностямъ Руси; московскому нарѣчію, какъ утверждаетъ Хомяковъ въ своей рѣчи предъ обществомъ любителей россійской словесности, принадлежитъ первая и можетъ быть единственная роль на всей Руси. Такая привязанность славянофиловъ къ московщинѣ принимаетъ характеръ какого-то фанатизма. Они готовы пожалуй все простить, но никогда не забудутъ маленькаго въ комъ-нибудь сомнѣнія въ доброкачественности и великости для русской жизни значенія Москвы.

И тутъ, въ этомъ обожаніи ея, замѣтно опять очень близкое сходство славянофиловъ съ ихъ противниками, — съ послѣдователями такъ называемой исторической школы. У г. Соловьева на первомъ планѣ стоитъ идея государственнаго центра, идея объединенія Руси подъ новыми государственными формами, развившимися въ Москвѣ. У славянофиловъ таже идея объединенія Руси, таже идея государственнаго центра, только скрывающаяся въ другомъ словѣ. Какъ у г. Соловьева выходитъ, что все развитіе домосковской Руси стремилось къ развитію идеи московскаго единодержавія, сцентрализовавшаго Русь, такъ у славянофиловъ вся удѣльновѣчевая Русь страдала отъ несуществованія на Руси Москвы и подготовляла созданіе своего народнаго центра той же Москвы. Въ сущности–то всѣ они говорятъ одно и тоже, разность только въ однихъ словахъ.

А между тѣмъ нехудо бы, еслибы славянофилы повнимательнѣе и безпристрастнѣе разобрали, дѣйствительно ли такъ ужь велико значеніе Москвы въ исторіи народнаго нашего развитія, какимъ оно кажется для нихъ. Нехудо бы разобрать тѣ пути, какими производилась московская централизація русскихъ областей, и вмѣсто того чтобъ повторять, что народъ создалъ Москву, немѣшало бы вникнуть, какіе элементы, чисто ли народные, или какіе другіе помогали царямъ московскимъ благоустроивать свой городокъ. Вѣдь еще вопросъ неразрѣшоный: въ какой мѣрѣ московскія идеи были народны. Для этого можно бы повнимательнѣй изучить и разобрать то знамя, во имя котораго отстали отъ московской Руси наши раскольники. Что Москва, какъ столица, народнѣе, чѣмъ Петербургъ, это еще ничего не доказываетъ. Никто и не споритъ, что она сравнительно народнѣе; но какъ много привлекаетъ она къ себѣ сочувствіе русскаго народа сама по себѣ, это еще точно не опредѣлено. Мы покрайней–мѣрѣ мало знаемъ народныхъ пѣсенъ, гдѣ бы народъ воспѣвалъ Москву какъ предметъ своей національной гордости. Впрочемъ спорить много мы не будемъ, тѣмъ болѣе что и цѣль наша — только указать тѣ стороны славянофильскаго ученія, которымъ менѣе всего можно сочувствовать.

Недостатки цѣлой школы отразились, хотя и менѣе чѣмъ у другихъ, и въ сочиненіяхъ К. Аксакова. Онъ тоже смотритъ на прошедшую и настоящую жизнь сквозь московское стеклышко. Онъ походитъ въ нѣкоторой мѣрѣ на московскаго боярина XVII вѣка, только быть-можетъ онъ искреннѣй этого въ своихъ убѣжденіяхъ. Зато при чтеніи его сочиненій чрезвычайно досадно встрѣчать, какъ ради византизма и московщины (въ сущности они очень близки другъ къ другу) дѣлаются натяжки въ исторіи. Вотъ подобные–то ложные мотивы и портятъ его сочиненіе, какъ они испортили сочиненіе г. Островскаго «Кузьма Мининъ Сухорукъ». Талантъ г. Островскаго извѣстенъ публикѣ; успѣхъ прежнихъ его сочиненій тоже извѣстенъ. Между тѣмъ публика холодно отнеслась къ послѣднему его произведенію. Причина такой холодности очень понятна. Она произошла вовсе не оттого, чтобъ наше общество утеряло всякую способность переноситься въ отдаленныя эпохи и не могло сочувствовать древней жизни. Эпоха 1612 года была чрезвычайно замѣчательной эпохой, была временемъ жизни, въ симпатіи къ которой не откажетъ никакой человѣкъ, нѣсколько понимающій исторію. Она дорога намъ, потомучто представляетъ самый сильный симптомъ жизни земства, которое успѣла уже отодвинуть на задній планъ прославляемая славянофилами Москва; движеніе 1612 года было яркой вспышкой повидимому потухавшаго пламени. Вотъ этотъ–то земскій мотивъ и составляетъ предметъ симпатіи современнаго человѣка. Между тѣмъ г. Островскій вовсе не на него обратилъ особенное свое вниманіе. Онъ взглянулъ на это великое движеніе какъ истый славянофилъ. Оттого въ его произведеніи чрезвычайно много ложныхъ мотивовъ, которые далеко не могутъ быть предметомъ нашей симпатіи. Они–то и испортили его произведеніе. Постоянно встрѣчающееся напоминаніе о Москвѣ заставляетъ предположить, что авторъ не сумѣлъ подглядѣть въ томъ движеніи болѣе симпатичныхъ мотивовъ, не сумѣлъ вывести на сцену главную земскую мысль. Зато его земскіе люди всего менѣе толкуютъ о земскихъ дѣлахъ, а чаще всего о Москвѣ патетизмъ пропадаетъ и остается какая-то непріятная ходульность и напыщенность. Впрочемъ объ этомъ произведеніи г. Островскаго въ скоромъ времени мы скажемъ свое полное мнѣніе.

Такъ вотъ и въ историческихъ трудахъ К. Аксакова постоянно встрѣчаются ложные мотивы, которые много отнимаютъ у нихъ достоинства. Представьте себѣ картину, въ которой вы видите несомнѣнный художническій погибъ. Но тутъ же находите вы, что она освѣщена вовсе не тѣмъ свѣтомъ, какимъ должна бы быть освѣщена, что въ ней особенно замѣтна любовь художника къ тому, чтµ вовсе не заслуживаетъ ея; вы чрезвычайно досадуете на эти недостатки, портящіе цѣлое. Вотъ тоже самое можно сказать и объ историческихъ трудахъ Аксакова. Историческое значеніе ихъ несомнѣнно; но историко-художническій тактъ автора не избавилъ ихъ отъ фальши. Видно и Аксаковъ тоже съ готовыми требованіями подступалъ къ изученію русской жизни...