ЗАПИСКИ КНЯЗЯ ТАЛЕЙРАНА (собранныя и изданныя графиней О... дю К...,

переводъ съ французскаго). Четыре части. Москва 1861 года.

_______

Въ настоящей статьѣ мы вовсе не намѣрены разбирать выставленныя нами выше записки Талейрана: мы не будемъ говорить ни о степени ихъ достовѣрности, ни о достоинствахъ или недостаткахъ перевода, ни откуда взялись вдругъ эти записки въ 1861 г.; перепечатка ли это изъ прежнихъ книжекъ какого–нибудь журнала съ новой оберткой, или новый свѣжій переводъ новой книги — все это мы оставимъ въ сторонѣ. Намъ попалась на глаза эта книга и мы — ужь лучше заявимъ это съ первыхъ словъ — просто придираемся къ ея заглавію. Намъ хочется просто поговорить о Талейранѣ.

Исторія далеко не держится того мудраго правила, которое завѣщано намъ еще древнимъ міромъ: de mortuis aut nil, aut bonum. Если блаженной памяти Кайдановъ и находилъ возможнымъ проводить его въ своей исторіи, то вѣдь зато ктоже теперь и называетъ исписанныя и потомъ напечатанныя имъ листы бумаги исторіей? Истинная исторія, какъ понимаетъ ее образованный міръ, очень и очень сурова и совсѣмъ не снисходительна. Если она и ничего не говоритъ о нѣкоторыхъ мертвыхъ, то именно потому, что нечего ей говорить о нихъ. Сколько вѣдь есть людей, о которыхъ нельзя сказать ничего опредѣленнаго, которые живутъ такъ тихо, что незамутивъ воды отправляются въ елисейскія поля. Ихъ жизнь нельзя назвать въ собственномъ смыслѣ жизнью, потомучто какая же тамъ жизнь, гдѣ нѣтъ никакой борьбы? Нѣсколько десятковъ лѣтъ они двигаются по корѣ земной и если чѣмъ они затрудняютъ историка, такъ это именно вопросомъ: для чего они родились на свѣтъ божій? Да не подумаютъ наши читатели, что мы здѣсь поднимаемъ вопросъ о правѣ каждой личности на жизнь и т. п. Это было бы слишкомъ большое, какъ говорятъ нѣмцы, Miszvertаndnisz. И тутъ, въ этихъ такъ–сказать полуразрушенныхъ храминахъ зоркій глазъ поэта можетъ открыть жизнь, — найти какіе–либо задатки ея, полугнилые правда, но все–таки задатки. И въ этихъ, неизвѣстно для чего раждающихся на свѣтъ божій, людяхъ есть своего рода интересы, удовольствія, горе и т. п. Человѣкъ, конечно при всѣхъ обезличивающихъ, неблагопріятныхъ условіяхъ къ своему развитію, всегда останется человѣкомъ... т. е. въ немъ никогда не изгладится образъ человѣческій. Презирать этихъ людей разумѣется, ни въ какомъ случаѣ недолжно... О нихъ нужно только поболѣть, пожалѣть... Тѣмъ неменѣе исторія должна оставаться исторіей. Если кчему вполнѣ идетъ пословица: «о всѣхъ не уплакаться», такъ это именно къ исторіи. Какъ личности, люди незамутившіе ни зломъ, ни добромъ воды, не должны въ нее входить, потомучто ея задача — воспроизводить прошедшую жизнь со всѣми ея интересами, цѣлями, ея успѣхами, жизненными условіями. А что она скажетъ о людяхъ, собственно–то говоря, не жившихъ? Ихъ мелкіе интересы можетъ быть стоятъ слишкомъ далеко отъ интересовъ прогреса, человѣчества, не имѣли къ нимъ ни положительнаго, ни отрицательнаго отношенія. Она можетъ о нихъ только сказать... да! были люди, которые дѣйствительно ѣли, пили, ходили, въ которыхъ двигалась кровь и т. д. Но вѣдь за эти вещи можетъ вступиться физіологія, потомучто они собственно ея предметъ.

Такъ говоримъ, что исторія не говоритъ только о той массѣ людей, о которыхъ она ничего не можетъ сказать, которые не оставили по себѣ никакихъ историческихъ слѣдовъ даже въ томъ обществѣ, въ томъ кругу, гдѣ они жили. Но она говоритъ о всемъ, что или само жило, или имѣло какое–либо вліяніе на жизнь. Здѣсь он ничѣмъ нестѣсняется и правиломъ: de mortuis aut nil, aut bonum. Она не затрудняется никакимъ авторитетомъ, какъ бы громокъ нибылъ онъ въ свое время; ея приговоры нисколько не смягчаются тѣмъ, что въ свое время извѣстный дѣятель былъ наверху богатства, славы, почестей, имѣлъ огромнѣйшія умственныя способности. Напротивъ тѣмъ неумолимѣе она къ людямъ, если они, имѣя всю возможность трудиться во благо человѣчества, гонялись въ жизни только за своими эгоистическими интересами, или еще хуже злоупотребляли дарами счастія. Исторія нѣсколько походитъ на добросовѣстнаго ювелира. Продавцы представляютъ ему драгоцѣнные камни: вотъ этотъ говорятъ они, алмазъ, тотъ яхонтъ, третій рубинъ... Но онъ слишкомъ разборчивъ въ названіяхъ, потомучто въ противномъ случаѣ онъ обманетъ и себя и людей, которые захотѣли бы положиться на его честность. Онъ тщательно разсматриваетъ ихъ и только послѣ тщательнаго изслѣдованія признаетъ продаваемыя вещи за драгоцѣнные камни, или за простое, подкрашенное стекло. Такъ точно поступаетъ и историкъ. Извѣстная эпоха представляетъ ему своего дѣятеля — человѣка съ самыми лучшими намѣреніями, много жившаго и трудившагося въ жизни, человѣка, занимавшаго въ свое время самое блестящее положеніе. Ему слишкомъ много рекомендуютъ его услужливые современные лѣтописцы и историки, которые можетъ–быть имѣли побужденіе сбыть полезнаго для ихъ цѣлей, иногда личныхъ, человѣка, за отличнаго дѣятеля... Но зоркій глазъ историка не слишкомъ–то много довѣряетъ услужливымъ критикамъ. Если ему говорятъ, что въ свое время извѣстный человѣкъ былъ перломъ человѣчества, онъ тѣмъ строже къ нему. Какъ ювелиръ требуетъ тѣмъ большей крѣпости отъ камня, чѣмъ онъ драгоцѣннѣе, такъ и историкъ требуетъ отъ дѣятеля тѣмъ большихъ плодовъ, тѣмъ большихъ трудовъ для пользя общества, чѣмъ онъ значительнѣй былъ въ свое время. Онъ входитъ въ духъ, интересы, стремленія и нужды извѣстной эпохи, — взвѣшиваетъ условія тогдашней жизни и всякаго рода дѣятельности и по этому пробному камню опредѣляетъ достоинство и значеніе извѣстнаго дѣятеля.

И вотъ въ томъ, что исторія не держится правила: de mortuis aut nil, aut bonum, — чрезвычайно много успокоительнаго. Тотъ фактъ, что на землѣ можетъ быть и есть безпристрастная исторія — миритъ нѣсколько съ жизнію. Человѣкъ никогда не помирится съ несправедливостью, онъ всегда требуетъ, чтобы со всякою вещью поступали сообразно съ ея внутреннимъ достоинствомъ. А сколько въ жизни самой горькой несправедливости! Зачастую въ ней мишура выдаетъ себя и всѣми признается за золото, тогда какъ истинное–то золото признается только мишурой, и что еще хуже, втаптывается въ грязь. Сколько вѣдь погибаетъ свѣжихъ, молодыхъ, въ высшей степени кипучихъ силъ оттого только, что они не любы и опасны дряхлой, но крѣпкой матерьяльной силѣ. Напоминатъ впрочемъ объ этомъ нашимъ читателямъ — совершенно безполезно. Горькій опытъ, кажется, представляетъ каждому изъ насъ тысячу на то примѣровъ. И еслибъ для исторіи дорога была мишура, еслибъ она судила людей по тому внѣшнему блеску, которымъ часто бываютъ окружены они, чтл тогда сталось бы съ безъизвѣстными тружениками, которые въ тиши хлопочутъ о благѣ человѣчества и приносятъ отъ себя посильную для него лепту? Еслибы исторія признавала доказательствами права на безсмертіе въ потомствѣ не добрыя намѣренія и посильное, сколько позволяютъ современныя условія жизни, проведеніе ихъ въ своей дѣятельности, какимъ бы жалкимъ существомъ былъ человѣкъ? Непризнанные геніи смѣшны, когда они въ сущности одна мишура, а хотятъ выдавать себя за геніевъ. Но только въ этомъ случаѣ они смѣшны. Объ ихъ судьбѣ стоитъ пожалѣть и даже очень пожалѣть, когда человѣчество вмѣсто того, чтобы беречь и лелеять самыя лучшія созданія свои, возводитъ ихъ на костры и плахи, или дать имъ умереть подъ гнетомъ матерьяльныхъ нуждъ. Комедіи тутъ никакой нѣтъ; тутъ самая страшная трагедія. Въ жизни сюжетомъ для трагедіи часто берутъ комическія вещи, и разыгрываютъ комедію тамъ, гдѣ самая страшная трагедія. Возстановить въ кажущемся безобразіи красоту, и въ кажущейся красотѣ безобразіе и есть долгъ исторіи. Блестящіе метеоры своего времени она назоветъ метеорами исчезающими безслѣдно, безплодно, только съ громкимъ трескомъ. А за безвѣстнымъ труженикомъ, который нетолько быть–можетъ не занималъ блестящаго положенія въ обществѣ, а напротивъ былъ преслѣдуемъ имъ, но который за то принадлежалъ къ той лучшей части его, гдѣ собственно и совершается прогресъ, гдѣ создается благо будущихъ поколѣній, гдѣ и кроется самая жизнь–то общества, за этимъ безвѣстнымъ труженикомъ исторія признаетъ самыя неоспоримыя права на безсмертіе. И это безпристрастіе исторіи чрезвычайно утѣшительно. Оно доказываетъ по крайней мѣрѣ то, что есть же какой–либо судъ на землѣ, что есть голосъ, ничѣмъ неувлекающійся голосъ, который зло назоветъ зломъ, а добро добромъ.

Такъ вотъ исторія нестѣсняется и такими громкими именами, каково имя Талейрана. Она не обращаетъ много вниманія на то, что онъ былъ когда–то епископомъ отенскимъ, затѣмъ членомъ національнаго собранія, министромъ, посланникомъ, вледѣтельнымъ княземъ беневентскимъ, вице–великимъ избирателемъ и оберъ–камергеромъ имперіи, сенаторомъ, княземъ, перомъ, оберъ–камергеромъ Франціи, кавалеромъ орденовъ: св. Духа, золотаго руна, большаго орла, почетнаго легіона и т. д. Между этими громкими титулами исторія хочетъ найти человѣка; онъ–то собственно и нуженъ ей. Если Талейранъ занималъ блестящее положеніе въ обществѣ, то исторіи нужно знать, оправдалъ ли онъ довѣріе къ себѣ общества, чѣмъ онъ заслужилъ титулы, и что собственно полезнаго принесъ онъ обществу. Вотъ тутъ–то и оказывается иногда, что мало добиться въ жизни громкихъ титуловъ для того, чтобы заслужить доброе о себѣ слово исторіи.

Талейранъ принадлежитъ именно къ тому типу людей, которые составляютъ плодъ смутнаго состоянія общества. Человѣкъ, по своему воспитанію, поставленъ въ слишкомъ большую зависимость отъ того общества, гдѣ онъ родился и гдѣ проводитъ первое время своего развитія. Онъ какъ молодое дерево, матерьялы для своего нравственнаго роста, развитія, по самой необходимости, долженъ вбирать себѣ изъ окружающей его почвы. Поэтому справедливо говорятъ, что общество создаетъ характеры. Если общество здорово, живуче, если кипятъ въ немъ жизненныя силы, то оно способно и воспитать здоровую, сильную натуру. Слабыя, изжившія общества производятъ только безхарактерныя личности. Таковы напримѣръ личности временъ упадка Греціи, Византіи и Рима. Въ переходныя эпохи, когда въ обществѣ еще ничего нѣтъ установившагося, когда оно порывается высвободиться изъ одряхлѣвшихъ, старыхъ условій жизни — образуются тоже особаго рода и личности. Отличительный характеръ переходныхъ эпохъ составляетъ страшная борьба старыхъ началъ съ новыми. Это — время порывистыхъ стремленій къ лучшему: ясно поставленныхъ и точно опредѣленныхъ цѣлей тутъ еще нѣтъ у общества. Въ это время дѣлается только ожесточенная критика.

Въ это время порывистаго хода жизни, выходятъ на ея арену личности, которые какбы сосредоточиваютъ въ себѣ нравственныя силы страны и пролагаютъ новыя пути жизни, ясно поставляютъ цѣли, къ которымъ она должна стремиться. Но вмѣстѣ съ самыми лучшими созданіями общества неизбѣжно являются на свѣтъ божій и самыя худшія. Оно конечно иначе и быть не можетъ. Еслибы вы захотѣли поднять со дна колодца упавшія туда драгоцѣнности, то неизбѣжно вмѣстѣ съ ними захватили бы нѣсколько и грязи со дна. Современемъ конечно вода устоится, грязь сядетъ на дно и останется только чистая вода. Тѣмъ неменѣе, чтобы поднять оттуда хорошее нужно было вытащить и много худаго. Такъ и въ обществѣ. Времена движеній, выставляя на арену дѣятельности здоровыя, лучшія силы, непремѣнно вмѣстѣ съ ними выбрасываютъ на верхъ личности своекорыстныя, эгоистичныя. Когда за переходной эпохой войдутъ въ жизнь новыя выработанныя ею условія жизни и дѣятельности, фальшивыя личности должны сойти со сцены, потомучто ихъ уже не можетъ терпѣть новая жизнь. Но при смутномъ переходномъ состояніи общества они неизбѣжны. Ихъ задача въ это время — какъ говоритъ русское присловье — ловить въ мутной водѣ рыбу. Они слуги стараго начала, если есть надежда приобресть себѣ отъ него какую–нибудь пользу; они же слуги и новаго, если тутъ можно чѣмъ–нибудь поживиться для себя. Вотъ именно къ этому–то разряду личностей и принадлежитъ Талейранъ.

Талейранъ родился и воспитывался во время самаго смутнаго состоянія французскаго общества. Школьное и политическое воспитаніе онъ получилъ во время самаго страшнаго двоедумія. Движеніе, подготовившее событія 1789 года, тогда уже ясно обозначилось и гласно заявило себя противъ устарѣвшихъ условій жизни. Но собственно говоря истинное движеніе впередъ на фактѣ существовало только въ умахъ немногихъ личностей. Большинство образованныхъ даже тогдашнихъ людей плохо понимало цѣли, къ которымъ они должны были стремиться. Какъ часто бываетъ, оно заучивало прогрессивныя мысли со словъ другихъ и понимало ихъ нѣсколько иначе, чѣмъ онѣ должны бы пониматься. И тогда существовали люди на мысли. Конечно, такіе люди были способны проводить свои воззрѣнія въ жизнь, потомучто для этого нужна твердость, самородность убѣжденій, а этихъ–то вещей и не доставало большинству богатыхъ образованныхъ французовъ конца XVIII вѣка. Такимъ образомъ жизнь и теорія страшно расходились. Тогдашній французъ, болтающій въ блестящихъ салонахъ о тѣхъ вещахъ, проповѣдниками которыхъ въ литературѣ были Вольтеръ и Руссо, и тотъ же французъ въ общественной жизни далеко не были похожи другъ на друга. Въ душѣ самый отчаянный атеистъ, по наружности тогдашній французъ тамъ, гдѣ нужно было показаться, былъ страшнымъ ханжой и суевѣромъ. Модныя мысли онъ держалъ про себя, а большинство хотѣлъ учить тому самому, что отвергалъ, потомучто это было для него полезно въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. Оттого, быть можетъ, даже въ самыхъ лучшихъ личностяхъ той эпохи мы не находимъ цѣльности, такъ нужной для всякаго общественнаго дѣятеля. Оттого во время французской революціи, когда толковали о правѣ всѣхъ французовъ: принимать участіе въ общественныхъ дѣлахъ, тысячамъ отказывали въ правѣ жизни. Жизнь и убѣжденія обыкновенно разходятся у людей, а тогда они разходились болѣе, чѣмъ когда–либо. Никакой историкъ не станетъ отрицать того факта, что вторая половина XVIII столѣтія выработала чрезвычайно много хорошаго, общечеловѣчнаго. Но точно также никакой историкъ не рѣшится отрицать и того, что многіе тогдашніе либералы въ теоріи, на практикѣ оказывались большими рутинерами. А такое двоедушіе и двоедуміе неизбѣжно вело общество къ ослабленію въ немъ нравственныхъ принциповъ. Не приставая всецѣло ни къ какимъ убѣжденіямъ, а держась разныхъ, смотря по обстоятельствамъ, тогдашняя личность, избѣгая такимъ образомъ борьбы, неизбѣжно теряла силу воли. Это весьма естественно, потомучто сила характера въ человѣкѣ всегда бываетъ соединена съ силою убѣжденій.

Талейранъ родился и воспитывался вотъ именно въ такую эпоху общественнаго двоевѣрія и двоедушія, въ эпоху ослабленія нравственныхъ принциповъ. Зато родившись и воспитавшись во время смутнаго состоянія общества, онъ во всю свою жизнь, какъ говорится, ловилъ только рыбку въ мутной водѣ. По слабости своего организма онъ былъ предназначенъ отцомъ къ духовному званію. Тогдашнее французское духовенство съ грубымъ безвѣріемъ отличалось примѣрнымъ ханженствомъ. Никогда религія не подвергалась бµльшему униженію и не служила для человѣка лучшимъ средствомъ для его эгоистическихъ цѣлей, какъ именно во второй половинѣ XVIII столѣтія. Революція, отвергнувъ ее, гораздо менѣе сдѣлала вреда ей, чѣмъ предшествовавшее не революціонное время. Если революціонеры XVIII столѣтія и отвергли религію, то по крайней мѣрѣ тутъ они дѣйствовали по принципу. Не вѣря ей въ душѣ, они не хотѣли допустить, чтобъ отвергаемое ими начало, признавалось и существовало публично. Не то было до революціи. Не вѣря ни вочто, духовенство занималось религіозными процессіями и чѣмъ молиться во храмахъ, считало лучшимъ вымаливать себѣ хорошіе бенефиціи у королевскихъ любовницъ. Выгодная бенефиція была на умѣ у всякаго каноника, аббата, епископа, а о религіозныхъ утѣшеніяхъ паствы, религіозно–нравственномъ воспитаніи ея, для котораго собственно и существуетъ всякое духовенство въ свѣтѣ, никто и не думалъ. И Талейранъ не могъ быть, или лучше считалъ излишнимъ быть выше своего вѣка, потомучто собственно не внутреннія наклонности души привлекли его къ духовному званію, а недостатки организма. Онъ, какъ видно, совершенно вошелъ въ духъ тогдашняго духовенства. Что онъ въ сущности никогда не былъ религіознымъ человѣкомъ, это всего яснѣй доказываетъ его отреченіе отъ духовнаго званія, когда оно могло быть опаснымъ для него по политическимъ обстоятельствамъ, и его отказъ снова вступить въ него, когда эта опасность уже миновала, но для него полезнѣй было остаться на гражданской службѣ. Когда онъ только вступилъ въ духовное званіе, его задушевной мыслію было полученіе аббатства, а когда сдѣлался аббатомъ — епископства и хорошей бенефиціи. Для этой цѣли и онъ, какъ прочіе его собраты по ремеслу, ползалъ и пресмыкался по переднимъ у сильныхъ тогдашнихъ людей, какъ напримѣръ у Дюбарри, любовницы Людовика XV. Онъ, какъ видно, не считалъ подлымъ искать хлѣба у того самаго начала, которое въ душѣ и въ гостинныхъ совершенно отвергалъ.

Точно также Талейранъ никогда не былъ въ точномъ смыслѣ и политическимъ дѣятелемъ, хотя онъ былъ членомъ національнаго собранія, министромъ и посланникомъ республики, министромъ имперіи, занималъ важныя должности при Людовикѣ XVIII. Съ мыслью о политическомъ дѣятелѣ нераздѣльна мысль объ его политическихъ принципахъ: одно безъ другого невозможно. Принципъ въ политическомъ дѣятелѣ указываетъ на его постоянство, честность, на его политическія знанія. Онъ служитъ какъ бы предвѣстникомъ того, что можетъ ожидать нація отъ личности при извѣстныхъ обстоятельствахъ, даетъ ей возможность, смотря по нимъ ввѣрять свою судьбу тому или другому дѣятелю. Политическіе принципы служатъ ручательствомъ націи, что лицо, которому она довѣрилась, будетъ хлопотать о пользахъ ея ради своего принципа. Ничего подобнаго политическимъ принципамъ не было въ Талейранѣ. Во времена республики — онъ былъ и монархистомъ и демократомъ, т. е. когда въ Парижѣ имѣлъ еще нѣкоторую силу король, онъ давалъ ему совѣты, хлопоталъ повидимому объ его пользахъ, и въ тоже время не хотѣлъ, чтобы демократическая партія считала его приверженцемъ короля. Онъ, что называется, вертѣлся и туда и сюда, когда не былъ увѣренъ, чья сторона возметъ верхъ. Уличенный въ приверженности къ королю онъ бѣжалъ, стараясь безсовѣстно увѣрить республиканцевъ, что онъ никогда не думалъ быть роялистомъ. Во времена директоріи онъ при помощи знакомыхъ своихъ, увѣрилъ директоровъ въ своемъ всегдашнемъ желаніи служить республикѣ и получилъ мѣсто сначала посланника, при прусскомъ дворѣ, а затѣмъ министра иностранныхъ дѣлъ. Но въ то самое время всходила уже новая звѣзда на тогдашній политическій горизонтъ. Счастливый герой Италіи уже началъ пріобрѣтать славу и популярность, къ великой горести и большимъ безпокойствамъ директоріи. Талейранъ понялъ, что «маленькій капралъ» шагнетъ очень далеко, и что не мѣшаетъ на всякій случай привѣтствовать новую появляющуюся звѣзду. Онъ знакомится съ нимъ, льститъ ему и подаетъ дѣльныя совѣты противъ той самой директоріи, которая приняла его въ число гражданъ Франціи и дала ему мѣсто министра. Во времена имперіи онъ становится бонопартистомъ. Но лишь только Наполеонъ оскорбилъ его честолюбіе, и онъ увидѣлъ, что путь, по которому пошолъ Наполеонъ, въ политической своей дѣятельности, не можетъ довести его до добра, Талейранъ передается на сторону бурбоновъ. Въ 1814 году предъ отреченіемъ Наполеона, онъ подъ видомъ дружескихъ совѣтовъ, удаляетъ людей, которые могли быть для него опасны, и подружески удаляетъ Марію Луизу съ сыномъ римскимъ королемъ, чтобы сдѣлать невозможнымъ предложеніе ей отъ союзниковъ регенства и тѣмъ приготовить отреченіе Наполеона отъ престола. Наконецъ въ іюньскую революцію онъ готовъ былъ привѣтствовать орлеанскій домъ.

Такъ вотъ въ какихъ непримиримыхъ противорѣчіяхъ протекла вся политическая жизнь Талейрана. Епископъ, министръ республики, имперіи, приверженецъ бурбоновъ, и если хотите, орлеанскаго дома. Возможно ли человѣку болѣе пріобрѣсти доказательствъ на безславіе въ потомствѣ? Разсматривая политическую его жизнь, мы находимъ въ ней чрезвычайно много сходнаго съ политическою жизнью его современника Барьера, анализъ жизни котораго такъ прекрасно сдѣланъ Маколеемъ. Различіе между ними только въ томъ, что у Барьера политическая безсовѣстность выражалась нѣсколько циничнѣе, чѣмъ у Талейрана. Талейранъ, конечно, послѣ яраго якобинизма никогда не сталъ бы предлагать своихъ услугъ Наполеону, по части шпіонства, какъ это дѣлалъ Барьеръ. Но это, конечно, оттого, что Талейранъ лучше обставилъ себя и былъ поумнѣй Барьера; и если недопускалъ подобныхъ вещей въ своей жизни, то только потому, что они могли также повредить его карьерѣ, какъ они повредили Барьеру. Зато ихъ обоихъ никакъ нельзя назвать политическими дѣятелями. Истинный политическій дѣятель можетъ только служить своей политической идеѣ и тѣмъ людямъ, которые раздѣляютъ его убѣжденіе; поступать иначе онъ не можетъ потому, что это значило бы измѣнять себѣ самому и идеѣ, которой онъ самъ хочетъ служить, значило бы взяться вести поклажу заодно съ щукой и лебедемъ. Не такъ думалъ Талейранъ. Онъ отслужилъ четыремъ господамъ, и радъ бы помочь еще десятерымъ, лишь бы чтµ–нибудь тутъ выиграть для себя — для своего кармана и честолюбія.

Непримиримыя противорѣчія въ политической дѣятельности Талейрана проистекали главнымъ образомъ отъ того, что въ немъ не было нравственныхъ принциповъ. Политическіе принципы всегда стоятъ въ тѣсной связи съ нравственными. Предупреждаемъ впрочемъ нашихъ читателей, что слово нравственный мы здѣсь понимаемъ въ широкомъ значеніи и не придаемъ ему смысла той, чисто условной морали, которая такъ часто выдается за чистѣйшую нравственность. По нашему мнѣнію только тотъ дѣятель имѣетъ политическій принципъ, который глубоко убѣжденъ въ своемъ политическомъ идеалѣ и готовъ всѣми силами прилагать его къ жизни. А для этого нужно прежде всего быть честнымъ, неподкупнымъ, нужно имѣть какую–нибудь совѣсть, которая контролировала бы, во имя нами принятаго принципа, наши дѣйствія. Вѣдь и глубокія убѣжденія могутъ быть только въ цѣлостной натурѣ, а неизношенной, безчестной? Талейрану именно недоставало нравственныхъ принциповъ, и оттого вся его политическая жизнь протекла въ вопіющихъ, безобразнѣйшихъ противорѣчіяхъ самому себѣ. Онъ не былъ настолько честнымъ республиканцемъ, чтобы не быть слугой монархіи, и никогда не былъ настолько честнымъ бонопартистомъ, чтобъ не служить бурбонамъ. Измѣнить одному ради другаго — для него не считалось безчестнымъ. «Чей берегъ — того и рыбки», вотъ какой пословицѣ слѣдовалъ онъ и потому никогда не справлялся съ своими убѣжденіями, вѣренъ ли онъ останется имъ, если перейдетъ на другой берегъ, или лучше, его убѣжденія были таковы, что позволяли приставать къ чьимъ угодно берегамъ.

Но что Талейранъ былъ уменъ — это выше всякаго сомнѣнія. Это была натура безъ сердца, жившая однимъ только холоднымъ, расчетливымъ разсудкомъ. Во всю свою жизнь онъ, кажется, никогда ничѣмъ не увлекался. Способность увлеченій въ человѣкѣ служитъ доказательствомъ многаго чрезвычайно хорошаго въ немъ. Она прежде всего указываетъ на тонко–развитую натуру, которая способна понимать кой–что, способна видѣть кое въ чемъ хорошее. Жить ничему не удивляясь, ничѣмъ не увлекаясь — значитъ быть лишоннымъ очень многаго въ жизни. Рядомъ съ увлеченіями къ злу могутъ быть и увлеченія къ добру. Сильная натура можетъ принести огромную пользу обществу, если возьмется за дѣло, увлечется имъ. При увлеченіяхъ для человѣка невозможно какое–либо холодное, безучастное отношеніе къ дѣлу... Нѣтъ! Онъ или горячо возмется за него, или со всею силою противопоставитъ себя. А вѣдь отсюда какъ много можетъ выиграть общество! Принявъ близко къ своему сердцу извѣстное дѣло, горячо взявшись за него, сильная натура употребитъ въ его пользу все, что возможно для нея. Или же наоборотъ она будетъ бороться съ живой антипатіей. Тутъ во всякомъ случаѣ будетъ польза для общества. Если что вредитъ болѣе всего какому ни есть предпріятію, то вѣдь неусиленная противъ него борьба оппонентовъ, а всегда холодность, апатія къ нему. Это очень хорошо понимали еще древніе законодатели. Еще Солонъ постановилъ опредѣленнымъ закономъ, чтобы ни одинъ гражданинъ, членъ аѲинской республики, въ извѣстныхъ общественныхъ вопросахъ не оставался нейтральнымъ; потому онъ непремѣнно долженъ былъ принять ту или другую сторону, чѣмъ–нибудь увлечься. А Талейранъ никогда ничѣмъ не увлекался. Извѣстна его поговорка pas trop de zкle, messieurs. Доколѣ эта поговорка указываетъ только на необходимость благоразумія въ приведеніи извѣстнаго дѣла, и уменьшенія излишней горячности — эта поговорка совершенно справедлива. Въ устахъ же Талейрана — она имѣла совсѣмъ другой смыслъ. Она прямо мѣтила на всякое увлеченіе. Она саркастически относилась къ нему и рекомендовала одно холодное разсудочное отношеніе къ дѣлу. Зато ничѣмъ неувлекавшійся Талейранъ и шолъ туда только, гдѣ расчеты указывали выгоду — хотя бы дѣло было и несовсѣмъ чисто.

И если въ чемъ Талейранъ остался вѣренъ самому себѣ, такъ именно въ томъ, чтобъ «противорѣчить самому себѣ, лишь бы это было выгодно». Ровность въ человѣкѣ, вѣрность его самому себѣ, — какъ мы уже сказали, всегда неразлучны съ его честностью. Но честность въ жизни, вѣрность самому себѣ не всегда ведетъ къ званію пера, члена законодательнаго собранія, владѣтельнаго князя; честность рѣдко наживается. Если что она можетъ дать человѣку, то скудное, бездоходное сознаніе непотеряннаго, сохраненнаго человѣческаго достоинства и чистоты совѣсти. Много–ль тутъ утѣшительнаго для человѣка, который неживетъ сердцемъ, а однимъ только умомъ? Потому въ людяхъ слишкомъ благоразумныхъ никогда не возникнетъ въ душѣ и сомнѣнія на счетъ выбора того или другого пути. Вѣдь поди, думаютъ они, съ этой честностью, вѣрностью самому себѣ, неподкупностью убѣжденій, насидишься голоднымъ; а кого удивишь? только самъ проголодаешь, когда другіе будутъ сыты. Вотъ именно такого–то благоразумія и держался Талейранъ. Онъ, какъ видно, имѣлъ особенный взглядъ на жизненную борьбу. Жизнь, справедливо говорятъ, есть борьба. Но чего и съ чѣмъ? Вотъ тутъ и вопросъ. Жизнь слагается изъ борьбы различныхъ убѣжденій, нравственной борьбы... Талейранъ понималъ эту жизненную борьбу нѣсколько иначе. Вся его жизнь доказываетъ, что онъ смотрѣлъ на нее, какъ на борьбу личностей — неболѣе. При такомъ взглядѣ жизнь уже не представляетъ въ себѣ никакой гармоніи, ничего успокоительнаго, ничего, что могло бы привязывать къ ней человѣка честнаго, безкорыстнаго, имѣющаго кой–какія убѣжденія. Если жизнь есть какой–то хаосъ, какая–то безпорядочная борьба самолюбій, борьба изъ–за удовольствій, при которыхъ каждая личность старается достигнуть верха счастія на счетъ счастія другого, чтобы въ свою очередь быть свергнутой третьимъ, — то о чемъ же, значитъ нужно стараться въ жизни? Неболѣе, неменѣе, какъ обмануть другихъ, пользоваться всѣмъ, что можетъ принести какую нибудь пользу, прожить свою жизнь въ свое удовольствіе. Тутъ нечего хлопотать о какихъ–то принципахъ, о вѣрности самому себѣ. Талейранъ, дѣйствительно остался вѣренъ именно вотъ этому принципу, если только тутъ возможно употребить это слово. Зато онъ собралъ для себя кое–что отъ всѣхъ правленій, существовавшихъ при немъ во Франціи. Директорія сдѣлала его сначала посланникомъ, а потомъ министромъ иностранныхъ дѣлъ, Наполеонъ — тоже министромъ и оберъ–камергеромъ... Бурбоны — перомъ, сенаторомъ и т. д. Оно конечно все это чрезвычайно благоразумно. Какъ видно, онъ для того только и принималъ на себя общественное служеніе, чтобъ получше устроить собственныя дѣла.

Какъ эгоистъ, Талейранъ не очень то уважалъ человѣчество. Въ доказательство этого мы приведемъ тотъ общеизвѣстный фактъ, что Талейранъ былъ чрезвычайно золъ въ отзывахъ о другихъ людяхъ. Онъ какъ–будто, чрезвычайно рѣдко встрѣчался съ честными людьми, какъ–будто никогда не имѣлъ счастія видѣть въ нихъ добрыя стороны. Правда, конечно, и то, что въ томъ поколѣніи, къ которому онъ самъ принадлежалъ, немного было цѣльныхъ личностей. Но что и въ его поколѣніи были люди благородные, не всегда думавшіе только о себѣ, — это несомнѣнно. Таковы напримѣръ нѣкоторые дѣятели эпохи 1789 года, многіе принципы которой имѣли и имѣютъ общечеловѣчное значеніе. Ему, казалось, никогда не приходило въ голову, что можно иногда не думать о своемъ я и потому во всѣхъ людяхъ онъ предполагалъ, одно только самолюбіе. Но его сарказмы на людей не имѣютъ ничего общаго съ сарказмами на нихъ напримѣръ Байрона. Байронъ смѣялся надъ людьми, потомучто они далеко не соотвѣтствовали его идеаламъ. Онъ преслѣдовалъ сарказмомъ ихъ во имя своего идеала. Оттого съ такою любовью иногда онъ останавливается на цѣльныхъ личностяхъ, напримѣръ Haidne въ Донъ–Жуанѣ. Въ основѣ байроновскаго взгляда на человѣка лежитъ глубокое знаніе современнаго человѣка и глубокое негодованіе на множество въ немъ фальши. А Талейранъ, его же современникъ, презиралъ людей потому, что заключилъ о нихъ по самому себѣ. Байронъ горько смѣялся потому, что былъ широкой, глубокой натурой... Талейранъ смѣялся только потому, что былъ мелкой натурой, да той мелкой, что мы чувствуемъ себя даже виновными предъ памятью великаго человѣка, сопоставивъ съ нимъ личность Талейрана. У него не было и друзей... Другъ ему былъ всякій, кто дѣйствовалъ въ его пользу, и врагомъ тотъ, кто встрѣчался съ нимъ на пути къ его цѣлямъ.

Да! Талейранъ ничего не имѣлъ въ себѣ необыкновеннаго. Необыкновенно было только противорѣчіе его самому себѣ, необыкновененъ только былъ эгоизмъ его натуры.

Зато, чтоже собственно сдѣлалъ онъ для Франціи? Онъ долго былъ министромъ иностранныхъ дѣлъ. Но вѣдь новыхъ началъ въ европейскую дипломатію онъ не ввелъ никакихъ. Во время директоріи, онъ ограждалъ предъ иностранными дворами интересы директоровъ, при Наполеонѣ идеи бонапартистскія. И если онъ что–нибудь и дѣлалъ для Франціи, то это потому, что видѣлъ невозможность другого рода дѣйствій, что въ такомъ случаѣ онъ могъ много терять. Изъ такихъ побужденій ведетъ свое происхожденіе и та хартія, которую когда–то сочинялъ Талейранъ.

Да и вообще всѣ личности, а la Талейранъ, не много приносятъ пользы прогресу, потомучто прогресъ требуетъ самоотверженія, любви къ людямъ, забвенія мелкихъ интересовъ, а отъ подобныхъ–то вещей и немогутъ отказаться Талейраны... Ихъ дѣло пожалуй потолковать о прогресѣ, о всемъ, что въ модѣ, а на дѣлѣ — сдѣлать свое дѣло. Но о нашихъ доморощенныхъ Талейранахъ — мы поговоримъ когда–нибудь впереди.