ЖУКОВСКІЙ И РОМАНТИЗМЪ.

________

Есть писатели, для которыхъ еще при жизни настаетъ потомство. Путь пройденный ими лежитъ въ величавомъ уединеніи, вдали отъ новыхъ путей, пролагаемыхъ новыми дѣятелями: онъ служитъ прекраснымъ примѣромъ; онъ, какъ свѣтлый образъ, предстоитъ воспоминанію, но уже не манитъ послѣдователей. Онъ вполнѣ и со славой оконченъ. Самъ писатель, свершившій этотъ путь, можетъ только украшать его новыми прекрасными произведеніями, но не идти по немъ далѣе. Въ судѣ современниковъ онъ уже при жизни слышитъ судъ потомства, потому-что судъ этотъ трезвъ и безпристрастенъ, потому-что въ немъ слышится примиреніе всѣхъ мнѣній. Нѣтъ въ немъ этой разноголосицы сужденій, этого пристрастія въ оцѣнкѣ, какими обыкновенно сопровождаются литературныя явленія, близкія къ намъ не по одному только времени, но и по своему духу, по своему возрѣнію на искусство, еще не установившемуся и, по тому уже самому, спорному. Искусство вступило въ новой фазисъ, подняло новые теоретическіе вопросы, но еще не разрѣшило ихъ; критика, не имѣя вѣрнаго, установленнаго мѣрила, ограничивается однимъ анализомъ; вмѣсто книги, всего чаще разбираетъ чужія мнѣнія, чужія критики на эту книгу и боится дѣлать заключеніе. Все это — этотъ споръ, доходящій часто до ожесточенія, эта шаткость сужденій, это дружеское и непріятельское пристрастіе — все это чуждо того писателя, который подъ конецъ своей трудолюбивой и славной жизни видитъ, что дѣло его кончено; что онъ уже свершилъ тотъ подвигъ, на который готовился съ молодости; что самый этотъ подвигъ стоитъ передъ глазами всѣхъ какъ-будто въ уединеніи, какъ-будто отрѣшенный отъ настоящаго и подлежащій не спорамъ и разноголоснымъ толкамъ, а спокойному и правильному заключенію.

Къ такимъ писателямъ принадлежалъ нашъ Жуковскій. Онъ самъ зналъ, что дѣло, предпринятое имъ, уже свершено, что онъ можетъ только украшать его поздними, но все еще прекрасными и благоуханными цвѣтами своей фантазіи, но не продолжать, не додѣлывать. Онъ самъ зналъ, что его нежитейская муза стала чужда настоящей жизни со всѣми ея треволненіями, съ ея свѣтлою стороною и темною; онъ самъ затворился отъ нея, какъ человѣкъ, совершившій уже одинъ долгій и трудный путь и чуждающійся другихъ новыхъ, потому–ли что они не сродны его натурѣ, или въ слѣдствіе того глубокаго сознанія, по которому человѣкъ, совершившій одно достойное и полное заслугъ дѣло, не рѣшается приняться за другое, еще не вѣрное. Онъ самъ какъ-будто сознается въ этомъ въ слѣдующихъ строкахъ, писанныхъ имъ еще въ 1843 году:

И нынѣ тихо безъ волненья льется

Потокъ моей уединенной жизни.

Смотря въ лицо подруги, данной Богомъ

На освященье сердца моего;

Смотря какъ спитъ сномъ ангела на лонѣ

У матери младенецъ мой прекрасный,

Я чувствую глубоко тотъ покой,

Котораго такъ жадно здѣсь мы ищемъ,

Не находя нигдѣ, и слышу голосъ,

Земныя всѣ смиряющій тревоги.

«Да не смущается твоя душа»,

Онъ говоритъ мнѣ: «вѣруй въ Бога, вѣруй,

Въ меня.» Мнѣ было суждено своею

Рукой на двухъ родныхъ, земной судьбиной

Разрозненныхъ могилахъ, тѣ слова

Спасителя святыя написать;

И вотъ теперь на вечерѣ моемъ

Рука жены и дочери рука

Еще на легкой жизненной страницѣ

Ихъ пишутъ для меня, дабы потомъ

На гробовой гостепріимный камень

Перенести въ успокоенье скорби,

Въ воспоминаніе земнаго счастья,

Въ вознагражденіе любви земныя

И жизни вѣчныя на упованье.

И въ тихій мой пріютъ, отъ всѣхъ заботъ

Житейскаго живой оградой сада

Отгороженный, другъ минувшихъ лѣтъ,

Поэзія ко мнѣ порой приходитъ

Разсказами досугъ мой веселитъ.

И живъ въ моей душѣ тотъ свѣтлый образъ,

Который такъ ее очаровалъ

Во время оно... Часто на краю

Небесъ, когда ужь солнце сѣло, видимъ

Мы облака; изъ–за пурпурныхъ ярко

Выглядываютъ золотыя, свѣтлымъ

Вершинамъ горъ подобныя; и видитъ

Воображенье тамъ какъ–будто область

Инаго міра. Такъ теперь созданьемъ

Мечты, какой–то областью воздушной

Лежитъ вдали минувшее мое...

Еще яснѣе высказался поэтъ въ небольшомъ посланіи къ издателю «Москвитянина».

Дошли ко мнѣ на берегъ Майна слухи,

Что ты, мой другъ, теперь сталъ и Москвичъ

И Москвитянинъ. Въ добрый часъ, приняться

Давнымъ–давно пора тебѣ за дѣло.

Меня–жъ взяла охота подарить

Тебя и твой журналъ на новый годъ

Своимъ добромъ, чтобъ старости своей,

По старому хотя на мигъ одинъ

Дать съ молодостью вашей разгуляться.

Но чувствую, что на пиру ея,

Гдѣ все кипитъ, поетъ, кружится, блещетъ,

Неловко старику; на вашъ ужь ладъ

Мнѣ не поется; лѣта измѣнили

Мою поэзію: она теперь,

Какъ я, состарѣлась и присмирѣла;

Не увлекается хмѣльнымъ восторгомъ;

У рубежа вечерней жизни сидя,

На прошлое безъ грусти обращаетъ

Глаза и, думая о томъ, что насъ

Въ грядущемъ ждетъ, молчитъ.

Итакъ, самъ поэтъ еще при жизни сознавалъ, что онъ какъ-будто отчужденъ отъ писателей новаго поколѣнія и что его безтѣлесная, заоблачная муза давно уже сказала свое послѣднее слово. Послѣднія стихотворенія Жуковскаго, при всей своей неподражаемой прелести, при всемъ превосходствѣ своемъ сравнительно съ стихотвореніями первыхъ годовъ его литературной дѣятельности, далеко не произвели на общество и на литературу того впечатлѣнія, какимъ сопровождались его баллады, посланія и пѣсни 1802-1812 годовъ. Всѣ мы прочли ихъ — и Рустема и Зораба и сказку о Иванѣ–царевичѣ и сѣромъ волкѣ, вмѣстѣ съ другими сказками и, наконецъ, Одиссею; всѣ мы восхищались простотою разсказа, гармоніей стиховъ, чудными описаніями. Но гдѣ эти безчисленныя тетрадки, въ которыхъ съ благоговѣніемъ и съ орфографическими ошибками записывалось каждое новое стихотвореніе любимаго поэта? Гдѣ этотъ безчисленный кругъ читателей и читательницъ, которые, за неимѣніемъ печатнаго, вырывали другъ у друга эти тетрадки, сшивали множество другихъ и жадно переписывали и заучивали все, что только выходило изъ-подъ пера Василія Жуковскаго? Такъ обыкновенно называли они поэта. Гдѣ наконецъ, эти безпрестанные толки и слухи о немъ самомъ, о томъ, что онъ пишетъ, гдѣ живетъ и что сбирается писать? И неужели только кончинѣ его суждено было оживить всеобщее участіе и заставить вспомнить о прославленномъ писателѣ.

Времена измѣнились, да и романтизмъ отжилъ вѣкъ свой. Мы только читаемъ, но уже не переписываемъ; наизусть мы учимъ въ школахъ; на луну мы совсѣмъ не смотримъ, а если и смотримъ, то украдкой, какъ-будто боясь, чтобъ насъ не заподозрили — избави Боже! — въ романтизмѣ. Нельзя сказать, чтобъ мы не любили и помечтать... послѣ сытнаго обѣда, и понастроить воздушныхъ замковъ... на сонъ грядущій; но опять таки въ тихомолку, а въ-слухъ, на словахъ мы положительны отъ головы до пятокъ: положительность наше любимое слово, положительный человѣкъ нашъ идеалъ. Мы всѣ положительные люди, и авторъ статьи этой нисколько не намѣренъ возставать противъ положительности — этой прекрасной стороны человѣческой природы. Въ добромъ и благородномъ человѣкѣ она благородна. Но не мѣшаетъ замѣтить, что при всеобщемъ стремленіи быть положительными и не совсѣмъ доброму человѣку очень легко уживаться съ положительностію. Я не имѣю способности читать; меня клонитъ ко сну, лишь только я открою какую-нибудь книгу; я начинаю зѣвать съ перваго акта въ оперѣ; я ничего не смыслю ни въ литературѣ, ни въ музыкѣ, ни въ живописи, и потому презираю и литературу и музыку и живопись; но я имѣю на это полное право: я человѣкъ положительный; я прекрасно веду свои дѣла; я изъ ничего умѣлъ составить себѣ отличное состояніе, и потому имѣю полное право ничего не читать; у меня превосходный столъ, и потому мнѣ хочется спать отъ какой–бы то ни было музыки; я купилъ себѣ домъ, и потому пожимаю плечами, когда при мнѣ начинаютъ говорить о такихъ пустякахъ какъ искусство; я выгодно женился, и потому говорю только о дѣлахъ да о картахъ. Все дѣло въ томъ, чтобъ я умѣлъ хорошо округлить дѣла свои, а тамъ я имѣю полное право взять положительность — этотъ прекрасный типъ человѣческой природы — и спрятать подъ ней, какъ подъ услужливою маской, всѣ свои недостатки и даже пороки. Тогда я имѣю полное право презирать романтизмъ въ жизни и романтиковъ, какъ-будто-бы романтизмъ былъ нѣчто прививное въ человѣкѣ, а не такой-же прекрасный типъ человѣческой природы. Я могу даже и не подозрѣвать, что всѣ люди, по своему темпераменту, по качеству и количеству крови, наконецъ по мѣсту рожденія, непремѣнно дѣлятся на эти два главные вида: на романтиковъ и на положительныхъ людей, какъ мы ихъ привыкли называть, или на идеалистовъ и реалистовъ, какъ назвала ихъ наука; что не можетъ человѣкъ по произволу сдѣлаться положительнымъ человѣкомъ, еслибъ даже и хотѣлъ, или романтикомъ. Очень часто мы называемъ романтиками такихъ людей, которые вовсе недостойны этого названія, а подъ положительными разумѣемъ людей которыхъ-бы скорѣе слѣдовало назвать кулаками. Все что необходимо въ человѣческой природѣ, то-есть все, что прирожденно человѣку, а не усвоено и не подобрано имъ на пути жизни — все то уже прекрасно и почтенно, именно потому, что оно необходимо, что нельзя отъ него отрѣшиться по произволу, бросить какъ какую-нибудь привычку. И потому, оба эти типа: романтики и положительные люди (будемъ называть ихъ, какъ обыкновенно всѣ ихъ называютъ) прекрасны и почтенны, если только являются въ настоящемъ ихъ значеніи, а не въ искаженномъ, какъ это часто случается.

Вотъ какимъ образомъ опредѣляетъ Шиллеръ эти два человѣческіе типа. Онъ говоритъ:

«На пути цивилизаціи между людьми образовался странный, психологическій антагонизмъ: антагонизмъ радикальный, основанный на внутреннемъ проявленіи духа, и по тому самому производящій между людьми гораздо–вреднѣйшее раздѣленіе, чѣмъ случайная вражда интересовъ; антагонизмъ, отнимающій у художника и поэта всякую надежду всѣмъ нравиться, всѣхъ трогать, чтµ однакожь, составляетъ ихъ задачу; антагонизмъ, лишающій философа, хотя–бы онъ дошелъ до крайняго совершенства, всякой возможности всѣхъ убѣждать, чтµ, впрочемъ, заключается въ самомъ понятіи философіи; антагонизмъ, въ слѣдствіе котораго поступки человѣка въ дѣйствительной жизни никогда не могутъ быть всѣмъ одобрены — однимъ словомъ, такой антагонизмъ, по которому ни одно произведеніе человѣческаго духа, ни одинъ поступокъ сердца не могутъ имѣть рѣшительнаго успѣха въ одномъ классѣ общества безъ того, чтобъ не навлечь на себя порицанія въ другомъ.

«Чтобъ дойти до истиннаго уразумѣнія этого антагонизма, должно отъ наивнаго и сантиментальнаго характера (авторъ выше разсматриваетъ оба эти характера относительно поэзіи) отдѣлить ихъ поэтическое начало. Тогда у наивнаго характера останется относительно теоріи — только здравая наблюдательность и сильная привязанность къ однообразному свидѣтельству чувственности; относительно практики — безропотное подчиненіе необходимости (но не слѣпому понужденію) природы: слѣдовательно покорность тому, что есть и что должно быть. У сантиментальнаго–же характера останется только: относительно теоріи — безпокойный спекулятивный духъ, домогающійся безусловнаго во всѣхъ знаніяхъ; относительно практики — моральный ригоризмъ, основанный на безусловномъ дѣйствіи воли. Причисляющій себя къ первому разряду можетъ быть названъ реалистомъ, ко второму — идеалистомъ.»

Объяснивъ, чѣмъ обусловливаются эти два типа, одинъ — природой, другой — разумомъ, поэтъ-мыслитель съ рѣдкимъ искусствомъ рисуетъ ихъ характеристики. Вотъ нѣсколько наиболѣе меткихъ его опредѣленій:

«Въ характерѣ реалиста есть высокая нравственность (MoralitКt), только она, принимая ее въ ея чистѣйшемъ значеніи, заключается не въ какомъ–нибудь отдѣльномъ его поступкѣ, но во всей суммѣ его жизни. Въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ онъ управляется внѣшними причинами, внѣшнею цѣлью... Изъ отдѣльнаго случая почерпаетъ онъ правила для своего образа мыслей; изъ внутреннихъ ощущеній — правила для своихъ поступковъ: только счастливымъ инстинктомъ умѣетъ онъ отдѣлять отъ этихъ правилъ все минутное и случайное. Съ такою методой онъ отлично ведетъ дѣла свои и едва–ли сдѣлаетъ какой–нибудь значительный промахъ.

«Совершенно–иначе поступаетъ идеалистъ, у котораго побужденія (Motive) и сознаніе вытекаютъ изъ него самого и изъ чистаго разума. Если природа въ ея отдѣльныхъ отправленіяхъ является зависимою и ограниченною, то разумъ всякому отдѣльному поступку сообщаетъ характеръ самостоятельности и законченности. Такимъ является и идеалистъ, если онъ только по праву носитъ это имя...

«Чтобъ вѣрно судить реалиста, должно судить его по всей суммѣ его жизни; чтобъ отдать справедливость идеалисту, должно судить его по одному какому–нибудь поступку, да и то еще выбрать самый поступокъ. И потому, обыкновенный судъ, любящій останавливаться на частномъ, равнодушно умолчитъ о реалистѣ, потому–что его отдѣльные поступки представляютъ въ одинаковой мѣрѣ мало пищи похвалѣ или порицанію; напротивъ того, онъ остановится надъ идеалистомъ и раздѣлится на проклятія или на удивленіе, потому–что въ отдѣльныхъ поступкахъ всѣ его недостатки или вся его сила.

«Реалистъ спрашиваетъ, на что полезна вещь, и цѣнитъ вещи по тому, чего онѣ стоятъ; идеалистъ спрашиваетъ, хороша–ли вещь, и цѣнитъ вещи по тому, чего онѣ достойны. Ко всему, что имѣетъ цѣну и цѣль въ самомъ себѣ, реалистъ очень–равнодушенъ; въ дѣлѣ вкуса онъ ищетъ удовольствія, въ дѣлахъ нравственныхъ — счастія. Реалистъ старается осчастливить любимый предметъ, идеалистъ — облагородить. Независимость состоянія есть вепичайшее благо реалиста; независимость отъ состоянія для идеалиста... Оттого первый выказываетъ свое расположеніе тѣмъ, что даетъ; послѣдній тѣмъ, что принимаетъ».

И много еще другихъ вѣрныхъ характеристическихъ чертъ приводитъ Шиллеръ для обрисовки этихъ двухъ типовъ человѣческой природы. Мы нарочно выписали эти геніальныя опредѣленія, чтобъ показать, какъ мыслилъ о романтизмѣ и положительности въ жизни благороднѣйшій романтикъ своего времени; какъ вѣрно понялъ онъ причину того едва-ли когда-нибудь примиримаго антагонизма, который такъ рѣзко раздѣляетъ людскія мнѣнія. Мы всѣ стараемся, если не быть, то по–крайней–мѣрѣ казаться положительными, потому-что положительность теперь въ модѣ, точно такъ–же, какъ еще очень недавно былъ въ модѣ романтизмъ и всѣ прикидывались романтиками. Мы всѣ теперь смѣемся надъ романтизмомъ въ жизни, какъ-будто-бы отъ него можно было отвыкнуть или отстать. Мы даже пишемъ противъ романтизма и въ нашей литературѣ есть два–три романа очень талантливыхъ, въ которыхъ романтизмъ осмѣивается, какъ нѣчто недостойное нашего времени. Нѣтъ спора, что насмѣшки литературы и общества обращены на тѣхъ жалкихъ романтиковъ, которые ни сколько не отвѣчаютъ вышеприведеннымъ опредѣленіямъ германскаго поэта; но и эти романтики суть только жалкія уклоненія отъ типа прекраснаго и неизбѣжнаго въ человѣческой природѣ. Положительными людьми они уже никогда не будутъ. Недостатки и смѣшныя стороны зависятъ тутъ уже не отъ романтизма, а отъ самого человѣка. Онъ остался–бы такимъ–же пошлымъ, еслибы могъ сдѣлаться и положительнымъ.

Нѣтъ; онъ сталъ бы еще пошлѣе. Романтизмъ, хотя и въ искаженномъ видѣ, есть все-таки хоть какая нибудь сила, есть все-таки хоть какое-нибудь стремленіе, порывъ къ чему-то высшему, есть все-таки слѣдствіе хоть какого-нибудь образованія, всего чаще неполнаго и отрывочнаго, но носящаго въ себѣ сѣмя, если и недальнѣйшаго развитія, то по-крайней-мѣрѣ возможности къ дальнѣйшему развитію. Романтизмъ хотя и пошлый, все-таки читаетъ; если и не чувствуетъ, то по-крайней-мѣрѣ выказываетъ симпатію ко всему изящному и прекрасному, если и не мыслитъ, то по-крайней-мѣрѣ задумывается. Увлеченія его, часто смѣшныя и жалкія, напоминаютъ о лучшемъ чистѣйшемъ источникѣ; изъ-за нихъ ничѣмъ не заслоненный, выглядываетъ прекрасный человѣческій образъ; смѣшной и часто жалкій въ отдѣльномъ лицѣ, романтизмъ поддерживаетъ въ обществѣ теплоту, и участіе ко всѣмъ высшимъ проявленіямъ человѣческаго разума. Въ эпоху, когда народы вступали на путь просвѣщенія и сосредоточивали всѣ свои силы на тѣ великіе подвиги, на тѣ великія открытія и предпріятія, которыя принесли такія огромныя пользы не одному своему вѣку, и которымъ благоговѣйно удивляются позднѣйшіе вѣка, — въ ту эпоху романтизмъ, какъ начало, былъ главнымъ двигателемъ народовъ. Колумбъ, до своего великаго открытія, былъ въ глазахъ многихъ и очень многихъ пустымъ мечтателемъ; надъ Галилеемъ насмѣхались очень умные люди своего вѣка.

Положительность въ модѣ. Какъ вѣчное проявленіе одной стороны человѣческаго образа, она всегда прекрасна и почтенна. Но многіе–ли изъ положительныхъ людей отвѣчаютъ своему благородному типу? И не ничтожнѣе–ли, не уродливѣе–ли его отклоненія сравнительно съ тѣми, какія представляетъ романтизмъ? Не выражаютъ–ли они совершеннаго равнодушія ко всему, что необходимо должно возбуждать участіе въ человѣкѣ? Не пролагаютъ–ли они начала той старческой апатіи, которая такъ вредна для народа, прекраснаго своею молодостью и внутреннею силою? Не служатъ–ли они, наконецъ, покровомъ для многихъ нечистыхъ дѣлъ и поступковъ, которые всегда рады пріютиться подъ какой-нибудь оправдывающій принципъ?

Но если романтизмъ въ жизни есть нѣчто вѣчное и постоянно–присущее человѣческой природѣ, то совсѣмъ другое начало и другой характеръ имѣетъ романтизмъ литературный.

Характеръ поэзіи каждаго народа безспорно подлежитъ различнымъ измѣненіямъ, которыя условливаются возрастомъ народа и его успѣхами на пути просвѣщенія и гражданской жизни. Но изъ среды всѣхъ этихъ видоизмѣненій и различныхъ характеровъ, какіе принимаетъ въ себя литература, выдвигается одинъ характеръ, отъ котораго она часто отклонялась, но который и въ этихъ уклоненіяхъ служилъ для нея путеводною нитью. Часто, въ эпохи испорченнаго вкуса и ложныхъ понятій объ изящномъ, великіе дѣятели литературы напоминали ей объ этомъ характерѣ и, если не всегда увлекали за собою послѣдователей, если часто даже умирали непризнанные своими современниками, то все-таки завѣщали свое правое дѣло другимъ позднѣйшимъ поколѣніямъ. Этотъ характеръ, который можно назвать вѣчнымъ, потому-что онъ всегда останется идеаломъ каждой литературы, имѣетъ девизомъ слѣдующее простое выраженіе: художественное представленіе природы и дѣйствительной жизни.

Всѣ другіе характеры: первобытно сказочный, чудесный въ средневѣковыхъ поэмахъ, ложно классическій французскій и, наконецъ, самый романтизмъ суть только временные образы, какіе принимала литература для выраженія идей и вѣрованій своего вѣка и своего народа. Многіе изъ нихъ суть только виды того главнаго и вѣчнаго характера, о которомъ мы сейчасъ говорили, и могутъ входить въ него, какъ частные элементы. Выходя изъ своего тѣснаго круга, и становясь изъ частнаго характера общимъ, они составляли школы и давали направленіе всей литературѣ, но эти школы и направленія были всегда непродолжительны. Они возникали большею частію или какъ подражанія минувшимъ литературнымъ эпохамъ, или какъ противудѣйствіе господствовавшему ложному направленію. Такъ ложно-классическое французское направленіе возникло изъ подражанія древнимъ. Явилась нужда въ драмѣ и поэмѣ. Французскіе поэты, воспитанные въ началахъ аристотелевой реторики и имѣя готовые образцы, по необходимости увлеклись ими. Составилась цѣлая школа, которой надо было дойти до послѣднихъ предѣловъ, чтобъ рѣзко бросилось въ глаза ея ложное основаніе. Реакція не замедлила явиться. Бросили древнихъ, обратились къ разработкѣ своихъ національныхъ сокровищъ, къ своей средневѣковой поэзіи, къ своимъ народнымъ пѣснямъ, миѲамъ, преданіямъ. И эта поэзія, несвязанная никакими правилами, не сжатая ни въ какія единства, дохнувшая чѣмъ-то роднымъ, давно знакомымъ, неминуемо должна была увлечь молодые умы, воспламенить воображенія. Во Франціи явилась цѣлая фаланга молодыхъ талантовъ, возставшихъ за новую форму искусства. Въ Германіи этотъ литературный переворотъ совершился ранѣе и безъ шума. Нѣмцы гораздо прежде оцѣнили Шекспира, и въ то время, когда французы еще называли его варваромъ, а Вольтеръ сравнивалъ его съ навозной кучей, въ которой зарыто нѣсколько жемчужинъ, — нѣмцы стали освобождаться изъ-подъ французскаго вліянія и уже переработывали свою драму по великимъ образцамъ англійскаго поэта. Лессингъ пишетъ свою драматургію и свои драмы. Настаетъ золотой вѣкъ нѣмецкой литературы. Являются два великіе поэта, совершенно противуположные по натурѣ, если не по воззрѣнію на искусство, и оставляютъ образцовыя произведенія въ драмѣ и въ романѣ. Въ Германіи новое направленіе принимаетъ характеръ совершенно отличный отъ того, какимъ запечатлѣны произведенія французской новой школы. Если послѣдняя приняла названіе романтической и если мы, русскіе, подъ этимъ именемъ привыкли понимать произведенія извѣстной школы и съ извѣстнымъ колоритомъ; то произведенія германской поэзіи той эпохи отличаются такимъ разнообразіемъ, такъ совершенны и такъ близко подходятъ къ новѣйшему пониманію искусства, что, за исключеніемъ нѣкоторыхъ лирическихъ стихотвореній, какъ-то неловко обозначать ихъ этимъ названіемъ. Да и лиризмъ германскій такъ поэтически вѣрно воспроизводилъ старинныя преданія, рыцарскую жизнь, вѣялъ такою народностью, своимъ туманнымъ таинственнымъ колоритомъ такъ много говорилъ душѣ нѣмца, что только при переносѣ этого лиризма на чуждую ему, русскую почву, можно назвать его романтическимъ, если ужь съ этимъ названіемъ мы привыкли соединять особенное понятіе. Самые идеалы Шиллера — эти образы чистой красоты — далеко выше того понятія, какое мы привыкли соединять со словомъ романтизмъ. Они такъ художественно прекрасны; въ нихъ заключена такая свѣтлая идея! Это образы просвѣтленной человѣческой природы, образы столь совершенные по выполненію, что ихъ не разрушить никакой критикѣ, никакой теоріи, потому-что они всегда будутъ родственны сердцу.

Другое дѣло во Франціи. Тамъ составилась, въ-самомъ-дѣлѣ, школа, если подъ школою принимать извѣстное направленіе, которому подчиняются таланты и вліяніе котораго ясно обозначается на ихъ произведеніяхъ. Какъ сильно было это вліяніе, доказываютъ французскіе романы и драмы, которые почти всѣ чрезвычайно однообразны по формѣ и отличаются другъ отъ друга только мнѣніями, пріемами и тѣми легкими оттѣнками, которые заключаются въ самой природѣ таланта автора, а не въ его возрѣніи на искусство. Тамъ, въ-самомъ-дѣлѣ, была школа, плотно составленная, дружно скрѣпленная и, въ первое время, ознаменовавшая себя упорною, ожесточенною борьбою съ классиками за новое искусство.

Но въ западной Европѣ эта литературная реформа (въ смыслѣ искусства) и осталась только литературною реформою. Новая форма искусства увеличила жажду къ зрѣлищамъ, къ легкому чтенію, но не имѣла большаго вліянія на нравы и на самую жизнь. Во Франціи литература, какъ искусство, всегда была не болѣе какъ забавою. Классицизмъ мало забавлялъ простой смыслъ и безтребовательный вкусъ большинства публики. Онъ былъ скученъ. Онъ ограничивался небольшимъ кружкомъ почитателей. Новое искусство легкостью формъ, эффектами и, главное, занимательностью заговорило всѣмъ вкусамъ. Оно въ-самомъ-дѣлѣ забавляло. Большинство зрителей и читателей отъ него болѣе ничего и не требовало. Этою неразборчивостью наслажденія объясняется и настоящее положеніе французской литературы. Въ жизнь общественную проникали только произведенія, написанныя съ извѣстною цѣлью, подъ угломъ извѣстныхъ идей, и литература, какъ искусство, перестала быть сама себѣ цѣлью, и сдѣлалась средствомъ для выраженія идей различныхъ партій, на которыя раздѣлялось общество. Еслибъ классики отыскали способъ быть занимательнѣе и эффектнѣе въ своей формѣ — ихъ вліяніе на общество было–бы тоже. Оно развивалось послѣдовательно, изъ самаго себя, исторически; оно было занято своею историческою жизнію; новое искусство застало его не среди покоя и бездѣйствія, и потому очень естественно, что оно должно было уступить мѣсто другимъ интересамъ. Въ Германіи, до поворота литературы на новый путь, французское вліяніе съ его ложнымъ классицизмомъ не пользовалось большимъ сочувствіемъ и вращалось въ ограниченномъ кружкѣ публики. Нѣмецъ, мечтательный по природѣ, всегда любилъ свои туманныя легенды. Всевозможныя Lieder (пѣсни) были его насущною потребностью. По вечерамъ, за кружкой пива или за рюмкой рейнвейна, въ небольшомъ кружкѣ пріятелей ужь непремѣнно раздавались цѣлые хоры. На улицахъ ватаги молодыхъ людей, выходя изъ Birschenke, затягивали тѣ–же пѣсни. За холостыми столами пѣлись Tafellieder... Новая форма искусства явилась въ Германіи чѣмъ–то знакомымъ, роднымъ, ненадолго прерваннымъ чужеземнымъ вліяніемъ. Общество радо было возобновленію роднаго, но оно никогда и не выходило изъ-подъ его вліянія. При постоянно возбужденной фантазіи и при склонности нѣмца къ мечтательности, литературная реформа дала ей только болѣе обильную пищу, но не породила ее. Она давно уже жила въ народѣ.

Совершенно иными послѣдствіями сопровождается появленіе у насъ романтизма, цѣликомъ пересажденнаго на нашу русскую почву Жуковскимъ. Европейская цивилизація, въ началѣ настоящаго столѣтія, успѣла уже пустить у насъ крѣпкіе корни, но она распространялась тогда еще только на поверхности высшихъ слоевъ нашего молодаго общества; вмѣстѣ съ нею измѣнились только наши обычаи. Новаго занесеннаго матеріала достало только на внѣшнюю обстановку нашей жизни. Жили мы по новому, но мыслили еще по старому. Наслажденія наши рѣдко выходили изъ-за тѣсной черты чувственности. Литература, недавно освободившаяся отъ славянскихъ формъ, не могла дать имъ достаточной пищи. Державина читали, но онъ былъ слишкомъ серьезенъ для того, чтобъ нравиться большинству и быть его поэтомъ. Дмитріевъ писалъ басни и сатиры; но сатира можетъ увлекать общество только въ эпоху нѣкоторой возмужалости, сознанія, нѣкотораго опыта въ жизни, когда является потребность оглянуться вокругъ себя и на пройденный путь, а не тогда, когда этотъ путь только начатъ, когда по немъ спѣшатъ со всею энергіею молодости и свѣжихъ силъ. Одинъ Карамзинъ увлекалъ всѣхъ легкостью своей прозы; но его одного было недостаточно для общества, жаждавшаго чтенія, а подражатели его были немногочисленны. Высшій кругъ читалъ французскія книги, но большинство читателей, не зная иностранныхъ языковъ, должно было ограничиваться тѣмъ, что давала ему тогдашняя наша литература. Сверхъ того, Карамзинъ не былъ поэтомъ; стихи его нравились, но не имѣли силы увлекать, не сосредоточивали на себѣ всеобщаго вниманія, не возбуждали всеобщаго удивленія, этого двигателя массъ. Обществу нуженъ былъ поэтъ, который–бы заговорилъ его бездѣйствію, далъ–бы мысль его уму, разбудилъ–бы его духовныя силы; который–бы въ чудныхъ картинахъ показалъ ему преданія и поэтическую исторію той цивилизаціи, которую оно съ такимъ жаромъ приняло изъ рукъ своего преобразователя. Обществу нужна была духовная связь со стариной его цивилизаціи, чтобъ въ глазахъ его приняли смыслъ и значеніе правила, обычаи и обряды его новой жизни.

И въ-самомъ-дѣлѣ, когда явился такой поэтъ, всеобщее сочувствіе привѣтствовало его первыя стихотворенія. Они читались, переписывались, заучивались. Каждая новая его баллада или пѣсня расходились по грамотной Россіи въ нѣсколькихъ тысячахъ рукописныхъ экземпляровъ. Ни кто до него не писалъ такими сладкими звучными стихами; ни кто не умѣлъ такъ говорить воображенію и сердцу. Услышали новый строй русской рѣчи; увидѣли простонародныя слова и выраженія въ поэтической формѣ; элегія Жуковскаго сладко зажурчала какъ серебристый ручей послѣ торжественной оды; его таинственная и задумчивая баллада показалась чѣмъ-то чуднымъ, небывалымъ. Новый, роскошный міръ богатый картинами и видѣніями, полный жизни и значенія открылся передъ изумленными глазами читателей. Все въ немъ было ново, невидано, неслыхано. Все въ немъ давало пищу праздному уму, воображенію и сердцу. Все въ немъ пробуждало фантазію, развивало мечтательность. Иначе взглянули на жизнь, на все окружающее, на природу. Въ ней стали искать тѣхъ фантастическихъ существъ, которыми были полны произведенія любимаго поэта. Любовники обратились къ лунѣ и звѣздамъ. Уединеніе стало любимою мыслью. Любовь, скромная хижина и живописный ручей сдѣлались идеалами счастія. Разлука съ милымъ получила утѣшеніе, жертва насильственнаго брака — защиту въ любимомъ поэтѣ. Жуковскій научилъ свое поколѣніе любить, плакать и мечтать.

Остановимся на этомъ словѣ. Всѣ мы убѣждены теперь въ безполезности мечтаній, во вредѣ настроивать свою фантазію на превыспренній ладъ и жаждать того, что никогда не случится. Всѣ мы знаемъ теперь, какое недовольство дѣйствительностію и окружающею обстановкою возбуждаютъ эти безплодныя мечты и какъ иногда человѣкъ становится вовсе неспособнымъ къ практической жизни вслѣдствіе подобныхъ экзальтацій. Все это такъ, и въ этомъ не можетъ быть никакого спора. Мы пережили романтическую эпоху и совершенно разстались съ нею. Но что безполезно и вредно въ одну минуту человѣческой жизни, то можетъ быть необходимо въ другую. Молодое, только-что развивающееся общество требуетъ сильныхъ побужденій. Матеріализмъ захватываетъ его часто въ самомъ началѣ пути и нужно сильное напоминаніе о всемъ высокомъ, благородномъ, чтобъ спасительно пробудить его чистѣйшіе инстинкты. Это благородное назначеніе выпало на долю Жуковскаго. Если сравнить теперешнее общество съ тѣмъ, которое встрѣтило первые стихи нашего поэта, то нельзя не подивиться тому, какіе успѣхи сдѣлало оно въ это полстолѣтіе, успѣхи какъ въ самой жизни, такъ и въ просвѣщеніи. Гдѣ вы встрѣтите теперь героевъ прежнихъ сатиръ? Вѣрные типы еще очень недавнихъ комедій почти исчезли, а если еще существуютъ, то уже въ другомъ совсѣмъ видѣ. Безстыдство уже не смѣетъ по-прежнему выказываться наружу и боязливо прячется отъ свѣта, страшась столько–же общественнаго мнѣнія, сколько и закона. Мы такъ далеко ушли отъ того времени, которое привѣтствовало первыя начинанія Жуковскаго, что о многомъ, случавшемся тогда, можемъ сказать:

Свѣжо преданіе, а вѣрится съ трудомъ.

Вотъ почему нельзя не согласиться, что благородные порывы, внесенные въ тогдашнее общество музой Жуковскаго, туманный, неземной строй поэзіи, самая эта мечтательность, самая эта тоска по чемъ–то неземномъ были благодѣтельны и, можетъ быть, необходимы въ его время. Если не на тогдашнихъ отцовъ, то на ихъ дѣтей дѣйствовала его поэзія — и въ этомъ, по нашему мнѣнію, заключается нравственное значеніе поэзіи Жуковскаго.

Жуковскій началъ писать съ 1802 года. Кто не знаетъ его первой элегіи: Сельское кладбище (изъ Грея)? До 1806 года онъ почти не зналъ нѣмецкой литературы, изъ которой впослѣдствіи такъ много переводилъ. Этотъ годъ можно по справедливости считать началомъ романтическаго направленія нашей литературы. У насъ есть собственноручное письмо Жуковскаго, писанное имъ къ сосѣду его по деревнѣ, Ѳедору Григорьевичу Вендриху, человѣку, по-видимому очень образованному недурной классической библіотекой. Письмо писано отъ 19 декабря 1805 года, стариннымъ почеркомъ. Вотъ изъ этого письма одно мѣсто, которое, вѣроятно, покажется не лишеннымъ интереса для читателей:

«.....Въ благодарность за ваше подробное описаніе путешествія въ Орелъ — пишетъ Жуковскій — скажу вамъ слово о своихъ собственныхъ занятіяхъ. Я переселился въ Бѣлевъ, въ свой домъ; вся наша фамилія теперь живетъ у меня, слѣдовательно я не могу пожаловаться, чтобы вокругъ меня было пусто; скучать могу еще меньше, потому–что принялся читать Виланда, вашего пріятеля. Читаю Агатона; удивительная книга! Я думаю, это лучшее его сочиненіе. Какой слогъ! Какое знаніе свѣта и человѣческаго сердца! Какъ все прекрасно описано: и аѲинскія народныя собранія, и уборная Динаи, и дворъ Діонисія! И какая философія! Я зачиналъ читать эту книгу прежде, давно, въ французскомъ переводѣ: признаюсь, тогда она мнѣ наскучила, первое, потому–что переводъ былъ дуренъ и что почти невозможно хорошо перевести книгу, написанную такимъ единственно прекраснымъ слогомъ какъ Агатонъ; второе, потому–что эта книга меньше романъ, нежели философическое изображеніе человѣка; а тогда я не могъ такъ любить философическое (курсивъ въ подлинникѣ) какъ люблю теперь и меньше могъ понимать философію Агатона. Трудно найдти книгу столько полезную, какъ эта, для молодаго человѣка съ нѣкоторою живостію въ воображеніи. Я прочелъ только два первые тома; теперь начинаю третій, но по оглавленію, кажется, понимаю планъ и цѣль Виланда. Онъ представляетъ молодаго энтузіаста добродѣтели во всѣхъ положеніяхъ жизни; онъ сличаетъ его вдохновенную философію съ убійственною философіею (слова эти подчеркнуты въ подлинникѣ) свѣтскихъ развратниковъ, эгоистовъ по правиламъ, однимъ словомъ, Гиппіасовъ. Это сличеніе имѣетъ великую пользу. Въ свѣтѣ обыкновенно смѣются мечтамъ и чувствамъ пылкихъ молодыхъ людей; называютъ ихъ понятія о добродѣтели химерами; въ самомъ–дѣлѣ, они химеры въ большомъ свѣтѣ, для котораго они существуютъ и который все привыкъ обращать въ смѣшное: но они не химеры для того человѣка, который заключаетъ свое счастіе меньше въ грубой чувственности, нежели въ наслажденіяхъ духовныхъ. Виландъ хотѣлъ согласить сіи двѣ противуположности: мечтательность, которая разлучаетъ человѣка съ людьми и переселяетъ его въ жилище духовъ, и грубую тѣлесность, чувственность, которая слишкомъ унижаетъ человѣка и лишаетъ его моральнаго и первѣйшаго достоинства, единственно отличающаго его отъ скотовъ. Жить одними идеалами негодится; но не имѣть совсѣмъ идеаловъ столь–же негодится: середина есть то, что всякій человѣкъ съ нѣкоторымъ особеннымъ образомъ чувства избирать долженъ. Я еще не дочиталъ Агатона, но мнѣ кажется, что Виландъ, при концѣ, въ видѣ Архитаса, представилъ настоящаго мудреца, истиннаго моральнаго человѣка. Я–бы желалъ, чтобы всякій молодой человѣкъ съ пылкою, платоническою душою, предъ своимъ вступленіемъ въ свѣтъ, бралъ въ руки Агатона, прочитывалъ его нѣсколько разъ и приготовлялъ себя симъ чтеніемъ къ тѣмъ многочисленнымъ, иногда труднымъ опытамъ, которые для всѣхъ насъ, бѣдныхъ грѣшниковъ приготовлены. Онъ–бы научилъ не ввѣряться своей мечтательности (SchwКrmerei), которая сама по себѣ вредна и опасна, но будучи обуздана здравою опытною философіею, можетъ быть источникомъ совершеннѣйшаго земнаго счастія; въ то–же время онъ–бы вооружился противъ обольстительной философіи свѣтскихъ эгоистовъ, которыхъ вся доктрина методически представлена Гиппіасомъ, и самымъ лучшимъ образомъ опровергнута въ продолженіи всей исторіи Агатона: я думаю, что Архитасъ долженъ быть противуположность Гиппіаса, и тѣмъ лучше, что его философія оставлена для конца послѣднее впечатлѣніе самое сильнѣйшее. Однимъ слвоомъ, Агатонъ прекраснѣйшая книга Виланда, не смотря на то, что онъ часто отдаляется отъ матеріи. Главное достоинство его состоитъ въ томъ, что онъ не даетъ уму заснуть и всегда возбуждаетъ много мыслей... Но я вѣрно вамъ наскучилъ, говоря о такомъ предметѣ, который вы, конечно, знаете лучше меня. Что нужды! Любовникамъ пріятно говорить о своихъ любовницахъ, а охотникамъ до чтенія о тѣхъ книгахъ, которыя они читаютъ. Вы мнѣ сами должны сообщить свое мнѣніе о Агатонѣ. Я–бы желалъ, еслибы не боялся васъ отяготить, чтобы вы назначили мнѣ всѣ лучшія нѣмецкія книги во всѣхъ родахъ литературы; нѣмецкая литература мнѣ мало знакома; но я, конечно, не имѣю нужды искать лучше васъ совѣтника въ выборѣ книгъ нѣмецкихъ. Между–тѣмъ простите...»

Отъ этого письма такъ и вѣетъ юношескимъ возрастомъ. Жуковскій писалъ его двадцати–трехъ лѣтъ (онъ родился въ 1783 году). Въ немъ очень видно желаніе блеснуть постиженіемъ автора, даже на счетъ истины отыскать въ немъ тѣ стороны и красоты, о которыхъ самъ художникъ, можетъ быть, и не думалъ. Сверхъ того, въ этомъ письмѣ такъ искренно высказывается тогдашній взглядъ нашего поэта на жизнь, взглядъ, которому онъ, впрочемъ, остался вѣренъ до самой своей кончины. Он сознается, что мало знакомъ съ нѣмецкой литературой и проситъ своего сосѣда назначить всѣ лучшія нѣмецкія книги во всѣхъ родахъ литературы. Все это дѣлаетъ это письмо, само-по-себѣ не важное, очень важнымъ біографическимъ матеріаломъ, и вотъ почему мы почти цѣликомъ привели его на этихъ страницахъ.

Мы высказали наше мнѣніе о нравственномъ значеніи поэзіи Жуковскаго, какъ двигателя нашего общества. Онъ ввелъ новое, до него незнаемое начало въ русскую литературу — романтизмъ, преимущественно нѣмецкій. Поэзія Жуковскаго была полна идей, которыми прониклось наше тогдашнее образованное сословіе. Но при всемъ своемъ мистицизмѣ, при всей неопредѣленности стремленій отъ всего земнаго, матеріальнаго къ чему-то высшему и лучшему, при всемъ недовольствѣ земными благами, тщетою величія, славы и счастія, при постоянномъ оплакиваніи несовершенствъ сей жизни; въ поэзіи Жуковскаго вездѣ видна сильная любовь къ этой самой жизни, и еще сильнѣйшая любовь къ природѣ и ея многообразнымъ явленіямъ. Поэтъ говоритъ:

Сей мыслью высокой ( о загробномъ свиданіи) украшена жизнь;

Я взоромъ смотрю благадарнымъ

На землю, гдѣ столько разсыпано благъ,

На полное славы творенье.

Спокойно смотрю я съ земли рубежа

На сторону лучшія жизни;

Сей сладкой надеждою міръ озаренъ,

Какъ небо сіяньемъ авроры.

Съ сей сладкой надеждой я выше судьбы,

И жизнь мнѣ земная священна;

При мысли великой, что я человѣкъ (курзивъ у автора)

Всегда возвышаюсь душою...

Все небо намъ дало, мой другъ, съ бытіемъ:

Все въ жизни къ великому средство;

И горесть и радость — все къ цѣли одной:

Хвала жизнодавцу Зевесу!

(Теонъ и Эсхинъ, 1814 годъ, томъ II, стр. 59; изд. пятое).

Это возрѣніе на жизнь является и въ его переводахъ, такъ–какъ онъ переводилъ вещи, родственныя съ его философіею. Даже изъ древнихъ поэтовъ онъ выбиралъ сочиненія, близкія къ своему собственному взгляду на житейское. Вотъ на–примѣръ посланіе къ Делію изъ Горація, переведенное еще въ 1808 году:

Умѣренъ, Делій, будь въ печали

И въ счастіи не ослѣпленъ:

На мигъ намъ жизнь безсмертны дали;

Всѣмъ путь къ Тенару проложенъ.

Хотя–бъ заботы насъ томили,

Хотя–бъ токайское вино

Мы, нѣжася на дернѣ, пили –

Умремъ: такъ Діемъ суждено

Неси–жъ сюда, гдѣ тополь съ ивой

Изъ вѣтвій соплетаютъ кровь,

Гдѣ вьется ручеекъ игривой

Среди излучистыхъ бреговъ,

Вино и масти ароматны,

И розы, дышущія мигъ.

О Делій, годы невозвратны;

Играй — пока нить дней твоихъ

У черной парки подъ перстами;

Ударитъ часъ — всему конецъ;

Тогда прости и лугъ съ стадами

И твой изъ юныхъ розъ вѣнецъ,

И соловья пріятны трели

Въ лѣсу вечернею порой,

И звукъ пастушеской свирѣли,

И домъ и садикъ надъ рѣкой,

Гдѣ мы при факелѣ Діаны,

Вокругъ дерноваго стола,

Стучимъ стаканами въ стаканы,

И пьемъ изъ чистаго стекла,

Въ винѣ печалей всѣхъ забвенье;

Играй — таковъ есть мой совѣтъ;

Не годы жизнь, а наслажденье;

Кто счастья зналъ, тотъ жилъ сто лѣтъ;

Пусть быстрымъ, лишь–бы свѣтлымъ токомъ

Промчатся дни чрезъ жизни лугъ;

Пусть смерть зайдетъ къ намъ ненарокомъ,

Какъ добрый, но нежданный другъ.

Сочувствіе къ природѣ выражается у Жуковскаго въ чудныхъ описаніяхъ ея явленій и мѣстностей. Это картины, проникнутыя самымъ теплымъ колоритомъ; краски, потраченныя на нихъ поэтомъ, живы и вѣрны; онѣ полно и ясно говорятъ воображенію читателя, оставляютъ въ немъ свѣтлый опредѣленный образъ, и свидѣтельствуютъ о любви самого поэта къ природѣ. Особенно въ послѣднее время своей поэтической дѣятельности, когда съ лѣтами, а можетъ быть, и по вліянію этого всеобщаго стремленія вѣка ко всему опредѣленному и ясному, поэтъ все болѣе и болѣе отрѣшался отъ своихъ прежнихъ, неясныхъ порывовъ, — особенно въ послѣднее время, эти чудныя картины природы возвышаются у него до той художественности созданія, которой мы удивляемся во всѣхъ великихъ поэтахъ. Вспомните нѣкоторыя мѣста изъ Ундины, изъ Наля и Дамаянти. Еще въ 1816 году онъ перевелъ нѣсколько лучшихъ стихотвореній Гебеля, дышащихъ обаятельною поэзіей деревни и крестьянскаго быта, обрисованнаго, впрочемъ съ одной только стороны, стороны поэтическаго покоя. Уже въ этихъ стихотвореніяхъ гекзаметръ, столь послушный подъ перомъ Жуковскаго, начинаетъ пріобрѣтать ту изумительную непринужденность разсказа, ту прозрачность колорита, которыя такъ плѣнительны въ Ундинѣ, въ Налѣ и Дамаянти и въ другихъ позднѣйшихъ его стихотвореніяхъ. Даже картины сказочнаго міра, въ которыхъ природа является фантастическою и разцвѣченною не свойственными ей красками, выходятъ у Жуковскаго такими законченными и полными прелести, что какъ–будто вѣришь имъ и невольно любуешься ими. Прочтите, на–примѣръ, описаніе огненнаго лѣса изъ «Наля и Дамаянти»:

..... вдругъ услышалъ я шорохъ и трескъ; озираюсь:

Всюду изъ трещинъ земли, какъ острыя иглы, выходитъ

Пламя, все гуще и гуще растетъ, все выше и выше

Вьется, все ярче и ярче пылаетъ; прикованный къ камню,

Чувсвтую я, какъ все подо мною, какъ все надо мною,

Камень, на коемъ лежалъ я, и воздухъ, коимъ дышалъ я,

Мало–по–малу въ пронзительный жаръ обращалось сначала

Было то пламя какъ тонкая, гибкая травка; слилося

Скоро оно въ кустарникъ густой, напослѣдокъ воздвиглось

Лѣсомъ широкимъ, въ которомъ каждое дерево было

Все изъ огня: языками горящими листья шумѣли,

Вѣтви со всѣхъ сторонъ вилися, какъ молніи; въ вихорь

Огненный слившись, качалися вершины, и дымъ громовою

Тучей надъ ними клубился...» (Наль и Дамаянти).

Тутъ что ни слово, то новая краска. Вотъ еще описаніе фантастическаго царства, объятаго непробудимымъ сномъ, изъ его превосходной сказки о «Иванѣ Царевичѣ и Сѣромъ Волкѣ».

.......И царство все отъ самыхъ

Его границъ до самаго дворца

Объято было сномъ непробудимымъ;

И гдѣ они (Иванъ Царевичъ съ невѣстой) не проѣзжали, все

Тамъ спало; на полѣ передъ сохой

Стояли спящіе волы; близь нихъ

Съ своимъ бичемъ взмахнутымъ и заснувшимъ

На взмахѣ, пахарь спалъ; среди большой

Дороги спалъ ѣздокъ съ конемъ и пыль

Поднявшись, сонная, недвижнымъ клубомъ

Стояла; въ воздухѣ былъ мертвый сонъ,

На деревахъ листы дремали, молча,

И въ вѣтвяхъ сонныя молчали птицы;

Въ селеньяхъ, городахъ все было тихо,

Какъ–будто въ гробѣ: люди по домамъ,

На улицахъ, гуляя, сидя, стоя,

И съ ними все: собаки, кошки, куры,

Въ конюшняхъ лошади, въ закутахъ овцы,

И мухи на стѣнахъ и дымъ въ трубкахъ,

Все спало...

Муза Жуковскаго, никогда почти невыходившая изъ избранной имъ самимъ сферы, не старѣлась съ его лѣтами. Напротивъ, она крѣпла и мужала. Самыя послѣднія его стихотворенія, извѣстныя русской публикѣ: «Отрывокъ изъ дѣтской сказки» и «Царскосельскій лебедь» также свѣжи и образны, также полны поэзіи, какъ произведенія лучшей поры его поэтической дѣятельности. Если Жуковскій, въ послѣднія пятнадцать лѣтъ, и утратилъ то нравственное вліяніе на нашу литературу, о которомъ мы упомянули выше, и мы только удивлялись его новымъ сочиненіямъ, какъ созданіямъ искусства, совершеннымъ и прекраснымъ, но уже чуждымъ намъ по своимъ началамъ и по своему колориту: то другое его вліяніе, вліяніе матеріальное, вліяніе на языкъ нашъ не прекращалось до самой его кончины. Это не подлежитъ ни какимъ спорамъ, ни какимъ сомнѣніямъ. Сказаніе о незабвенныхъ заслугахъ Жуковскаго передъ русскимъ языкомъ давно уже вошло въ область историческихъ фактовъ русской литературы и говорить объ этихъ заслугахъ значитъ пересказывать то, что мы заучивали въ школахъ.

Жуковскій, по большей части своихъ произведеній, переводчикъ. Онъ переводилъ съ англійскаго, съ нѣмецкаго, рѣдко съ французскаго; но большинство русской публики считаетъ (и по справедливости) своего поэта оригинальнымъ писателемъ. Въ лучшую пору его славы, когда всѣ приходили въ восторгъ отъ каждой его новой баллады, твердили наизусть «Алину и Альсима» — рѣдко кому приходило въ голову справиться, откуда переведена эта новая баллада, эта «Алина и Альсимъ». Знали Жуковскаго, читали Жуковскаго, говорили о Жуковскомъ. Почти всѣ его переводы (за очень немногими исключеніями) такъ поэтически вѣрны, такъ художественно оконченны и отдѣланы, что совершенно сдѣлались нашею собственностію, нашимъ достояніемъ, которымъ въ правѣ гордиться русская литература. Когда вы читаете «Ундину», или «Наля и Дамаянти», или даже «Графа Габсбургскаго» и «Замокъ Смальгольмъ» и плѣняетесь неуловимою прелестью разсказа, чудными описаніями и цѣлою музыкой стиха, вибрирующаго, какъ звучная струна, въ вашемъ сердцѣ — вы читаете Жуковскаго, вы плѣняетесь Жуковскимъ и совершенно забываете справиться, вѣрно–ли все это съ подлиннымъ. Поэтъ самъ сознавалъ это, назвавъ общее собраніе своихъ произведеній сочиненіями. Когда переводъ становится вѣчнымъ достояніемъ литературы, онъ перестаетъ уже быть переводомъ. Таковы нѣкоторые переводы Пушкина и Лермонтова; таковы и переводы Жуковскаго. Пусть въ другихъ литературахъ есть свои «Ундина», свой «Наль и Дамаянти», свой «Графъ Габсбургскій» и «Замокъ Смальгольмъ» — русскіе никогда не забудутъ своихъ, русскихъ произведеній, и заглавленныхъ этими именами: они всегда останутся для насъ произведеніями чудно–прекрасными, какія только могла представить романтическая школа.

Сверхъ того, переводъ стихотворный никогда не можетъ быть поставленъ на ряду съ переводомъ прозаическимъ. Въ стихѣ, помимо содержанія и мысли, заключается уже та художественность, та музыка, та ему одному свойственная сила, тѣ качества, однимъ словомъ, по которымъ онъ насильно остается въ памяти, плѣняетъ читателя, и которыхъ лишена проза. И потому стихотворецъ, передавая намъ произведенія чужихъ литературъ, не перестаетъ быть самостоятельнымъ художникомъ, если стихъ его силенъ и поэтиченъ. Зная наизусть подлинникъ, мы прочтемъ и переводъ, ради новой музыки на ту–же тему, ради новаго процесса поэтической обработки. Даже въ отступленіяхъ отъ подлинника и въ измѣненіяхъ его, за которыя мы–бы никогда не простили переводчику прозаическому, мы станемъ искать только равносильныхъ красотъ, замѣны одной силы другою, и даже признаемъ переводчика побѣдителемъ, если его отступленія отъ подлинника оставятъ въ насъ сильнѣйшее впечатлѣніе, чѣмъ самый подлинникъ. Такимъ переводчикомъ въ бµльшей части своихъ переводовъ былъ Жуковскій. Одинъ изъ нашихъ критиковъ (г. Галаховъ) очень вѣрно опредѣлилъ эту сторону дѣятельности нашего поэта, сказавъ, что Жуковскій былъ переводчикомъ, не Шиллера или другихъ какихъ-нибудь поэтовъ Англіи и Германіи, но переводчикомъ романтизма, вошедшаго въ поэзію нѣмецкихъ и англійскихъ поэтовъ.

Окончу этотъ бѣглый очеркъ поэтической дѣятельности Жуковскаго нѣкоторыми свѣдѣніями объ его послѣднихъ минутахъ.

Жуковскій скончался въ Баденѣ, 12/24 апрѣля съ пятницы на субботу во второмъ часу по полуночи. Вотъ что пишетъ очевидецъ его послѣднихъ минутъ стутгарскій священникъ Іоаннъ Базаровъ, котораго просилъ къ себѣ покойный для совершенія надъ нимъ таинства причащенія:

«7/19 апрѣля, въ понедѣльникъ Ѳоминой недѣли, я прибылъ въ Баденъ-Баденъ, и нашелъ Василія Андреевича въ постели очень больнымъ. Домашніе его всѣ были погружены въ печаль; какое-то мрачное предчувствіе лежало безотчетно на сердцахъ всѣхъ. Супруга его напередъ предварила меня, что онъ раздумываетъ теперь принять Св. Тайны, надѣясь въ петровскій постъ исполнить это святое дѣло со всѣмъ благоговѣніемъ и разсчитывая особенно на радость, ожидавшую его тогда въ семейномъ кругу. Въ этотъ день, такъ какъ уже было довольно поздно, я не могъ его видѣть.

«На другой день, въ 11 часу утра я вошелъ къ нему въ спальню. Его первыя слова были: «Ну, теперь нечего дѣлать, надо отложить. Вы видите, въ какомъ я положеніи... совсѣмъ разбитый... въ головѣ не клеится ни одна мысль... Какъ–же такимъ явиться передъ Нимъ?» Произнося эти слова, онъ постоянно хваталъ себя за голову, какъ будто дѣйствительно его мысли не клеились въ ней. Выслушавъ его, я отвѣчалъ: «Но что–бы вы сказали теперь, если–бы Самъ Господь захотѣлъ притти къ вамъ? Развѣ отвѣчали–бы Ему, что васъ нѣтъ дома»? Вмѣсто отвѣта онъ заплакалъ. «Такъ приведите мнѣ Его, этого Святаго гостя», проговорилъ онъ сквозь слезы. Подошла его супруга. Онъ взялъ ее за руку и значительно, съ разстановкою говорилъ ей: «вотъ онъ (указывая на меня), какъ полномочный отъ Бога, хочетъ привести ко мнѣ Господа, ко мнѣ недостойному. Какъ я буду счастливъ имѣть Его въ себѣ!» Я обѣщалъ на другой день приготовить его дѣтей исповѣди и причастить ихъ вмѣстѣ съ нимъ у его кровати. Здѣсь онъ началъ мнѣ говорить, какъ онъ старался учить дѣтей своихъ по изобрѣтеннымъ имъ самимъ таблицамъ. Потребовалъ самыя таблицы; но руки его были слабы; напряженіе мысли затрудняло его. Я успѣлъ уговорить его оставить это до будущаго времени. «Да" — говорилъ онъ — «вы должны будете пріѣхать ко мнѣ. Мнѣ очень нужно видѣть васъ у себя недѣли двѣ–три». Въ это время вошла снова его супруга, и стала его упрашивать, чтобы онъ успокоился и не говорилъ такъ много. Но онъ съ примѣтною досадою отвѣчалъ: «Ахъ, мой другъ, что ты такъ заботишься объ этомъ (указывая на тѣло свое) бренномъ трупѣ? душа наша важнѣе всего». Однако я поспѣшилъ его оставить, и, освѣдомившись вечеромъ, узналъ, что онъ былъ потомъ въ бреду и забытьи.

«9/12 апрѣля, въ среду, послѣ исповѣди дѣтей, я являюсь къ нему, чтобы приготовить его къ принятію Св. Тайнъ. Онъ встрѣтилъ меня словами: «Вчера меня мучила мысль; какъ чудовище, не хочетъ отойти отъ моей кровати; точно дубиной разбираетъ душу. Это — дьявольское искушеніе, idнe fixe, которая насъ сводитъ съ ума, — мысль: чтл будетъ съ дѣтьми моими, съ женою моею»! Я напомнилъ ему вѣру въ промыслъ Божій, милости къ нему Государя, его заслуги и отечеству. «Да" — отвѣчалъ онъ — «это убѣжденіе есть». — Слезы докончили его исповѣдь. «Жизнь, все жизнь» — продолжалъ онъ какъ–бы про себя — «исполненная пустоты». Наконецъ я ввелъ къ нему дѣтей его. Онъ вмѣстѣ съ ними прочиталъ молитву Господню и исповѣданіе предъ причащеніемъ. Причастились дѣти, принялъ и онъ причащеніе. Тотчасъ–же въ немъ замѣтна стала перемѣна. Онъ умилился, подозвалъ дѣтей, и сквозь слезы сталъ говорить имъ: «Дѣти мои, дѣти! вотъ Богъ былъ съ нами! Онъ самъ пришелъ къ намъ! Онъ въ насъ теперь! радуйтесь, мои милые»! Онъ очень былъ встревоженъ умиленіемъ; я поспѣшилъ его оставить; затѣмъ онъ уснулъ спокойно.

«10/22 апрѣля, въ четвергъ, по утру, я вошелъ къ нему, и на вопросъ мой о его здоровьи онъ отвѣчалъ: «Вчера и сегодня мнѣ легко на душѣ. Это блаженство принять въ себѣ Бога, сдѣлаться членомъ бого–семейства... мысль радостная, блаженная! Но не станемъ ею восхищаться. Это не игрушка! Она должна оставаться, какъ сокровище, въ насъ». Потомъ онъ просилъ меня пріѣхать къ нему въ іюнѣ или даже маѣ. Я обѣщался пріѣхать, какъ можно скорѣе. Спустя нѣсколько часовъ, я еще разъ зашелъ къ нему. «Вы на пути» — сказалъ онъ мнѣ. — «Какое счастье итти, куда захочешь, ѣхать, куда надо. Не умѣешь цѣнить этого счастья, когда оно есть; понимаешь его только тогда, когда нѣтъ его. Мнѣ–бы хотѣлось (продолжалъ онъ), чтобы вы знали, чтл послѣ меня останется. Я написалъ поэму; она еще не кончена; я писалъ ее, слѣпой, нынѣшнюю зиму. Это — «Странствующій Жидъ» — въ христіанскомъ смыслѣ. Въ ней заключены послѣднія мысли моей жизни. Это моя лебединая пѣснь. Я–бы хотѣлъ, чтобы она вышла въ свѣтъ послѣ меня. Пусть она пойдетъ въ казну дѣтей моихъ. Я начиналъ–было переводить ее, диктуя самъ, по–нѣмецки. Но Кернеръ берется перевести ее по–нѣмецки въ стихахъ. Пусть его передѣлываетъ по–свлему, пусть прибавляетъ, — но мысль онъ пойметъ... Я бы желалъ, чтобы вы знали и мою методу ученія по таблицамъ. Я испробовалъ ее надъ дѣтьми моими. Воображеніе ихъ такъ сильно было приковано къ событію, что они плакали, когда я разсказывалъ имъ послѣднюю вечерю Господа, его геѲсиманскую молитву. Но вы пріѣдете ко мнѣ, и тогда я покажу вамъ эту методу въ подробности.»

«Передъ самымъ отъѣздомъ моимъ онъ еще разъ прислалъ за мною. Я вошелъ. Онъ въ одной рукѣ держалъ листъ бумаги, въ другой карандашъ. «Я хочу писать къ Государю» говорилъ онъ, обратясь ко мнѣ. — «Василій! (позвалъ онъ человѣка). Мы съ тобою будемъ работать ночью. Теперь еще рано. Который часъ»? — Три часа, отвѣчали ему. «Какъ идетъ время»! Потомъ, обратившись ко мнѣ, онъ началъ говорить: «Я смерти не боюсь. Я готовъ схоронить жену, дѣтей. Я знаю, что я ихъ отдалъ Богу. Но думать, что ты самъ уходишь, а ихъ оставляешь чувствовать одиночество — вотъ чтл больно»! Потомъ, помолчавъ, продолжалъ: «но зачѣмъ я задерживаю васъ такими скучными мыслями! Мнѣ надо устроить дѣла мои. У меня все разбросано, въ безпорядкѣ. Вѣрно оставить все женѣ привести въ порядокъ. Мнѣ ужъ нельзя; вы видите, въ какомъ я положеніи»! При прощаньи онъ пожалъ мнѣ руку и сказалъ: «Прощайте!.. Богъ знаетъ, увидимся–ли еще». Я было возразилъ противъ этого надеждою; но онъ отвѣчалъ: «Ахъ! какъ часто и я отходилъ такъ отъ одра друзей моихъ, и уже больше ихъ не видалъ!.. Богъ съ вами, Богъ съ вами! Благодарю васъ за эти три дня, въ которые вы мнѣ принесли столько радости». Я вышелъ.»

Въ понедѣльникъ 14/26 апрѣля, въ четыре часа, совершено было отпѣваніе надъ тѣломъ усопшаго при многочисленномъ стеченіи народа. Въ шестомъ часу тронулся съ мѣста погребальный поѣздъ. По городу гробъ несли на рукахъ; впереди шли пѣвчіе; на пяти подушкахъ несли тридцать орденовъ и знаковъ отличій, русскихъ и иностранныхъ; за русскимъ священникомъ, слѣдовалъ римско-католическій деканъ города Бадена въ своей духовной формѣ — почесть исключительно оказанная памяти Жуковскаго, имя котораго давно уже стало извѣстно въ Германіи. Онъ похороненъ на загородномъ баденскомъ кладбищѣ.

Послѣ Жуковскаго осталось, какъ пишутъ нѣсколько начальныхъ сочиненій: поэма Странствующій Жидъ, одна (по другимъ извѣстіямъ три) пѣснь Илліады и много прозаическихъ мелкихъ статей. Отецъ Іоаннъ, изъ письма котораго мы почерпаемъ эти свѣдѣнія, говоритъ, что о Вѣчномъ Жидѣ онъ разспрашивалъ у писца, которому поэтъ нашъ диктовалъ эту поэму, и узналъ, что въ ней изображена вся исторія еврейскаго народа со времени его отверженія, до послѣдней судьбы, открытой въ Апокалипсисѣ.

Вотъ что говорилъ самъ Жуковскій отцу Іоанну о своемъ переводѣ Илліады: «Для этого», говорилъ онъ, «я беру въ руки Гнѣдича, прочитаю изъ него страницу или двѣ, потомъ прочитаю то–же самое по-нѣмецки и затѣмъ начинаю писать самъ по чутью, съ какимъ я переводилъ и Одиссею. Выходитъ иногда, что мой стихъ сходится отъ слова до слова съ стихомъ Гнѣдича, и тогда я замѣчаю, что это все-таки стихъ мой; а въ другой разъ я поправляю свой переводъ по Гнѣдичу и тогда тутъ-же дѣлаю выноску, что это не мой стихъ. Но вы пока не говорите объ этомъ никому». Эти слова говорены были имъ еще за полтора года до его кончины.

Отъ знакомыхъ и друзей нашего поэта русская литература имѣетъ право ожидать полной его біографіи, отъ русской критики — полной оцѣнки его произведеній.