ФЕЛЬЕТОНЪ

 

_____

 

 

НѢКОТОРЫЯ РАЗМЫШЛЕНIЯ ПО ПОВОДУ НѢКОТОРЫХЪ ВОПРОСОВЪ

 

Слово шутъ во всякой порядочной душѣ тотчасъ пробуждаетъ представленiе низенькаго, уродливаго человѣчка съ брюшкомъ и горбикомъ, съ вытаращенными глазами, съ бубенчиками и побрякушками на его пестрой одеждѣ, созданнаго для пеньковъ и забавы. Но во мнѣ слово шутъ пробуждаетъ всегда представленiе цѣлой жизни, съ ея грозою и вьюгою, съ ея слезами, прячущимися подъ смѣхомъ, и съ ея злобнымъ смѣхомъ, замаскированнымъ чистою и блестящею слезою; и подъ этой пестрою одеждой, у этого человѣчка съ вѣчно–смѣющейся рожицей, тотчасъ мнѣ представляется сердце, жгучее сердце, сердце, которое не даетъ утвердиться въ головѣ его ни одной мысли, привезенной въ корзинѣ изъ–за моря, потомучто не можетъ лежать заморская мысль, дозрѣвшая въ дорогѣ, подлѣ мысли сочной и свѣжей, какъ дозрѣвшiй плодъ, только что свалившiйся съ дерева, какъ не можетъ чужое дитя жить у матери, у которой своихъ дѣтей много; и если оно будетъ жить тамъ, то не весела будетъ жизнь его, потомучто каждый мигъ будетъ оно чувствовать, какъ оно чуждо и какъ его мало любятъ. И обыкновенно люди, у которыхъ ни одной мысли своей не выросло, считаютъ потѣшною болтовней роковыя, рожденныя горькими муками слова шута, и не подозрѣваютъ того, что каждое его слово дышетъ презрѣнiемъ къ нимъ или сожалѣнiемъ, они, не купившiе право жалѣть или презирать ни одною бурною минутою жизни, ни одной никогда не позабываемою минутою. И когда шутъ, звеня гремушками и балагуря, входитъ въ рыцарскiй замокъ, гдѣ въ это время потѣшающiйся рыцарь дѣлаетъ ему честь тѣмъ, что лишаетъ чести любимую дочь его, его единственное сокровище, они, помогавшiе закованному въ желѣзо баловню, могутъ спокойно и весело глядѣть въ глаза шута и смѣяться на его странныя выходки, не подозрѣвая, что яда, который клокочетъ въ эту минуту въ шутовскомъ сердцѣ, хватило бы для того, чтобы отравить всѣхъ ихъ, если бы ихъ сердца имѣли хоть сотую долю чувствительности, спрятанной за побрякушками, нашитыми вмѣсто пуговицъ.

Эти мысли приходятъ мнѣ въ голову потому, что фельетонистъ — шутъ въ журналѣ: его дѣло — потѣшить почтенную публику; онъ за это имѣетъ право пестрить чѣмъ угодно свои страницы. И вотъ я надѣваю теперь на себя шутовской костюмъ съ своимъ колпакомъ и задумываюсь надъ приготовленными мнѣ колокольчиками и гремушками. Но отчего бы мнѣ не бросить ихъ къ черту, и не обратиться къ мiру, совершенно неожиданно, съ какой–нибудь накипѣвшей на сердцѣ, роковою жалобою? А жалобъ у меня много; у меня въ головѣ ни одной нѣтъ мысли, которая не была бы роднымъ дѣтищемъ какой–нибудь роковой, незабвенной минуты, а этихъ роковыхъ минутъ у меня было тоже довольно много!

Каждый человѣкъ шутъ въ этой жизни; и не шутъ въ ней только тотъ, у кого сердце пусто, и у кого ни одной живой искры не прячется подъ его благопристойной, холодной наружностью. Но настоящiй шутъ знаетъ все, что происходитъ въ душѣ его, а остальные шуты даже сами не знаютъ, что у нихъ на сердцѣ, и паясничая по доброй волѣ, не по обязанности, такъ запутываются въ сердечныхъ своихъ ощущенiяхъ, что нуждаются въ посторонней помощи для того, чтобы разобрать по складамъ, что такое у нихъ въ сердцѣ написано.

Въ лѣта моей юности, когда душа моя не начинала еще разрывать книжныхъ оковъ своихъ; когда ни одно потрясенiе не было въ ней, еще слабой и гибкой, довольно сильно, чтобы расколебать и разрушить всѣ идеи, противорѣчащiя этому потрясенiю, и когда я служилъ не дѣйствительности, которую одну я считаю теперь безапеляцiонною и разумною, но людямъ, завладѣвшимъ мною, по большей части, нахальствомъ и дерзостью своихъ предположенiй и выводовъ, — въ лѣта этой юности спрашивалъ я учителей своихъ, отчего мнѣ нравится Плюшкинъ, не смотря на все отвратительное, что заключено въ этомъ характерѣ. — Оттого, что образъ Плюшкина прошолъ сквозь горнило поэтической души Гоголя, говорилъ мнѣ поэтъ, и я ровно ничего не понималъ изъ этого, но возражать боялся, потомучто когда я одинъ разъ сдѣлалъ ему возраженiе, онъ заговорилъ со мной языкомъ грома и жолчи, доказывая мнѣ мою юность и мое невѣжество, и сквозь весь его говоръ, и сквозь всѣ его восклицанiя и осужденiя слышалось ясно и рисовалось огненными буквами одно только горнило поэтической души. — Плюшкинъ нравится намъ потому, говорилъ мнѣ другой господинъ, не поэтъ ужь, а критикъ скорѣе, — что Гоголь разоблачаетъ передъ нами недуги и зло человѣчества, и насъ тѣшитъ надежда, что зло устыдится самаго себя и спрячется, увидя свое изображенiе. — Я чувствовалъ, что тутъ чего–то не достаетъ, и сказалъ это; и критикъ разсказалъ мнѣ поэтому случаю ѣдкiй и грязный анекдотъ; и я замолчалъ, не смѣя пускаться въ дальнѣйшiя разсужденiя. — Третiй господинъ говорилъ мнѣ, что Плюшкинъ намъ нравится потому, что мы видимъ въ его изображенiи, какъ оно было не навистно самому Гоголю; четвертый говорилъ, что мы любимъ это изображенiе потому, что гнусная рожа Плюшкина возбуждаетъ въ насъ противоположное ей представленiе добра и красоты, и что мы, видя эту ужасную фигуру, упиваемся возникшимъ въ душѣ нашей противоположнымъ ей образомъ. — И все это было такъ хитро и замысловато придумано, что мой юный умъ никакъ не съумѣлъ бы въ то время открыть подъ этой хитросплетенною сѣтью идей и понятiй какого–нибудь худопонятаго, заповѣданнаго намъ высшею мудростью правила, увѣчимаго много десятковъ вѣковъ прописями и азбуками. И сколько было людей, столько было различныхъ мнѣнiй. Были и такiе, которые говорили, что Плюшкинъ нравится намъ потому, что онъ хорошо и вѣрно описанъ; были даже такiе честные люди, которые признавались, что они сами не знаютъ, отчего Плюшкинъ имъ нравится; но что они его читали и перечитывали тысячу разъ; наизусть выучили, и все–таки готовы опять перечитывать. Но не нашлось ни одного человѣка, который признался бы, что Плюшкинъ ему нравился потому, что Гоголь заставляетъ его любить этого Плюшкина. — Какъ взвести на Гоголя такую клевету! какъ сказать, что онъ заставляетъ любить то, что любить запрещаютъ намъ няньки, азбуки и даже прописи! До сихъ поръ мы еще не вышли изъ–подъ власти прописей и азбуки, и цѣлый мiръ еще не вышелъ изъ–подъ ихъ деспотической власти! И чтó бы мы ни утверждали, чтó бы мы ни говорили, у насъ вездѣ проскользнетъ и утвердится намѣренiе подвести свои чувства и мысль подъ установленный вѣками аршинъ, можетъ быть искривленный уже и изувѣченный отъ долгаго и ежеминутнаго употребленiя. — И самъ Гоголь отрекся бы оттого, что онъ любитъ Плюшкина, любитъ какъ друга, какъ брата, какъ брата больного, но тѣмъ не менѣе родного и близкаго. И Гоголь, какъ всѣ мы, находился подъ властью того аршина, которымъ учителя бьютъ въ школахъ по рукамъ учениковъ своихъ. Но я люблю Плюшкина; люблю его точно также, какъ невѣдомо для себя, втихомолку, любилъ его Гоголь; я люблю его; я эту любовь

.......во тьмѣ ночной

Вскормилъ слезами и тоской;

Ее предъ небомъ и землей

Я нынѣ громко признаю,

И о прощеньи не молю.

 

И я люблю Гоголя за то, что онъ заставляетъ меня любить Плюшкина. И если бы теперь встрѣтилъ я Плюшкина живого, лицомъ къ лицу, въ томъ же изношенномъ халатѣ съ прорѣхой пониже спины; съ тѣмъ же выдавшимся впередъ подбородкомъ, и съ тѣми же маленькими мышиными глазками, — съ тѣми же самыми рѣчами, — то я любилъ бы его такъ же точно, любилъ бы много, любилъ бы безконечно, какъ зачумленнаго друга, котораго я люблю, и къ которому я боюсь прикоснуться. Только, разумѣется, не въ такую минуту, когда мнѣ пришлось бы просить у него помощи себѣ или ближнему; не въ минуту, когда расшевеленная страсть не даетъ отрѣчься отъ себя и глядѣть на предметъ безо всякаго личнаго пристрастiя; но въ такой моментъ, когда страсти спокойны, когда сердце не считаетъ безчеловѣчьемъ каждое себѣ противорѣчiе, и когда уму ничто не мѣшаетъ понимать силу и игру страстей въ другомъ или права каждаго человѣка быть тѣмъ, чѣмъ создала его природа или чѣмъ его сдѣлала жизнь, если только въ этомъ нѣтъ самонасилованья или самоуродованья; если это сдѣлалось такъ потому, что иначе не могло сдѣлаться. Послушайте — вы можете меня упрекнуть въ нескромности; но все, что я говорю, я говорю вамъ, любезный читатель, не съ цѣлью вамъ понравиться, а такъ, ради какой–то внутренней потребности; и потому кладу скромность въ карманъ, обшитый шутовскимъ галуномъ и говорю о себѣ слѣдующее: Послушайте: я зналъ человѣка, который совершенно спокойно, да какое спокойно! — съ восторгомъ, съ увлеченiемъ разсказывалъ, какъ онъ надулъ жида, и какъ онъ надуваетъ свою любовницу. — Вы думаете, я почувствовалъ отвращенiе? — Ничуть. Я смѣялся, и смѣялся такъ же отъ души, какъ смѣялся при чтенiи Плюшкина. Другiе, слушавшiе его — онъ не мнѣ и разсказывалъ — старались изобразить презрѣнiе на своей улыбкѣ, но сквозь это презрѣнiе такъ и просвѣчивалъ добродушный смѣхъ. И нельзя было не смѣяться, видя какъ простодушно, какъ дѣтски доволенъ этотъ человѣкъ ловкими своими продѣлками. И разказчикъ, замѣчая благопрiятное впечатлѣнiе, все веселѣе и веселѣе разсказывалъ далѣе. — И вамъ не стыдно это! замѣтилъ я, чтобы посмотрѣть, что онъ отвѣтитъ. — Э, возразилъ онъ, дружески до меня дотрогиваясь: то ли еще я дѣлаю! — И тутъ же онъ принялся разсказывать свои новыя похожденiя. — Онъ мошенникъ, сказалъ я, когда его уже не было: но онъ мнѣ нравится, и я люблю его. — Это доказываетъ, замѣтили мнѣ многiе, какъ неискренно въ васъ все то, что вы тутъ проповѣдуете о добрѣ и о безкорыстiи. — Можетъ быть, сказалъ я, и пожалъ плечами. Мнѣ было обидно, что эти господа не понимаютъ меня. Но я тутъ же былъ вознагражденъ тѣмъ, за кого получилъ упрекъ себѣ. — «Я васъ люблю, сказалъ онъ мнѣ, оставшись со мною наединѣ (вотъ тутъ–то я и кладу скромность въ карманъ): — и люблю васъ именно потому, что изъ всѣхъ этихъ господъ, меня презирающихъ, одни только вы имѣли бы на это самое полное право, потомучто только вы дѣйствительно составляете противоположность со мною: у васъ душа чиста, и я поклянусь головой, что вы никогда ничего, подобнаго моимъ похожденiямъ, не сдѣлаете. А эти? — это все тотъ же я, только въ вашемъ платьѣ. Они хуже меня воры: у нихъ ничего нѣтъ своего; у нихъ все краденое». — И въ этомъ мы съ вами братья, сказалъ я ему, протягивая руку: мы здѣсь одни — чѣмъ богаты, тѣмъ и рады. — И ему это доставило неизъяснимое наслажденiе. — Но только, прибавилъ я: если я васъ застану на вашихъ похожденiяхъ, я все–таки первый закричу полицейскаго. — «А я, сказалъ онъ смѣясь: если убѣжать не успѣю, перваго васъ позову судить меня, потомучто отъ васъ мнѣ не будетъ обидно принять своего осужденiя». — Но я не позвалъ бы противъ этого человѣка полицiи: я лучше бы самъ какъ–нибудь съ нимъ раздѣлался. Но я даже увѣренъ, что по моей просьбѣ, онъ удовлетворилъ бы всѣхъ обиженныхъ имъ на моихъ глазахъ, только не далъ бы слова, что не будетъ впередъ дѣлать этого. Другому онъ дастъ слово, но обманетъ его. — И я люблю этого человѣка; и одинъ онъ любилъ меня на службѣ, и одинъ онъ слушалъ меня съ удовольствiемъ и дорожилъ моимъ мнѣнiемъ, и говорилъ мнѣ: «Я люблю васъ слушать, потомучто вы никогда не лжете; и я не хотѣлъ бы при васъ сдѣлать когда–нибудь что–нибудь дурное, не потому чтобы мнѣ было стыдно васъ, но потому, что я не хочу сдѣлать вамъ неудовольствiя». — Чувствуете ли вы, сколько было въ этомъ человѣкѣ хорошаго, чтó мирило съ нимъ всякаго, кто не имѣлъ только повода ему завидовать и за что–нибудь лично негодовать на него?

Я зналъ одного разбойника, признавшагося въ двадцати трехъ убiйствахъ. Отъ него требовали, чтобы онъ показалъ могилы, въ которыхъ схоронены его жертвы. Онъ совершенно охотно показалъ первую. Но когда вырыли гнилой и обезображенный трупъ, онъ, стоявшiй поодаль, отвернулся. Ему велѣли подойдти; онъ не шолъ. Когда его три полицейскихъ сержанта повели, противъ его желанiя, онъ упирался, вырывался, отвертывался; все лицо его искажалось страшными судорогами, какъ у ребенка, котораго ведутъ наказывать. Подведенный къ трупу, онъ взглянулъ на него, и упалъ безъ чувствъ. Это была мощная, непоколебимая натура; и въ эту минуту каждому честному сердцу, откровенному въ своихъ ощущенiяхъ, его было бы больше жаль, чѣмъ покойника. Онъ узналъ имъ убитаго. Только это и было нужно слѣдователямъ. Черезъ нѣсколько дней привели его къ другому мѣсту и просили его указать другую могилу. Онъ не хотѣлъ. Онъ не понималъ, для чего имъ нужно это; но по странному закону судьбы всѣ, бывшiе тутъ, истинную причину ихъ требованiя считали, кажется, совершенно недостаточной; и ему объяснялъ одинъ господинъ, что нужно отрыть тѣло для того, чтобы предать его честному погребенiю, и т. п. — Онъ ухмыльнулся: «Все равно, сказалъ онъ, гдѣ лежать.» Тогда другой господинъ сталъ говоритъ ему, что нужно открыть тѣло для того, чтобы примириться съ нимъ: «Поцѣлуй его въ его гнилыя губы!» сказалъ онъ. Арестантъ задумался и сказалъ, что въ этомъ больше правды; но могилы не показалъ все–таки. — Отчего имъ было не сказать ему попросту, безъ всякаго желанiя потрясти или смутить его грустную душу искусственной рѣчью: «Намъ нужно знать эту могилу и отрыть тѣло для того, чтобы какъ–нибудь послѣ не отрыли ее случайно, и чтобы тогда не пало подозрѣнье на кого–нибудь вовсе невиноватаго.» Онъ бы показалъ тогда. Это была душа, которая не солгала ни одного слова при допросѣ своемъ, и не запутала ни одного невиннаго. Но у этихъ господъ у самихъ не было этого сознанiя. И они вступили въ новые разговоры съ убiйцею. — «За что ты убилъ этого?» спросили они. — А за то, что мнѣ тогда водки хотѣлось, а денегъ не было. — Сколько же ты нашолъ у него? — Четвертакъ. — И стоило изъ–за четвертака убивать человѣка! — Преступникъ посмотрѣлъ на нихъ съ удивленiемъ: «Все равно, сказалъ онъ: что изъ–за четвертака, что изъ–за тысячи.» У этого человѣка было больше смысла, чѣмъ у тѣхъ, кто его допрашивалъ. Имъ все хотѣлось благодушно снизойдти до его грубаго пониманiя, и онъ постоянно оказывался выше нихъ, и вмѣсто того, чтобы имъ завладѣть его душою, онъ все больше и больше прiобрѣталъ надъ ними власти, и они поминутно чувствовали себя передъ нимъ школьниками. Его грубая откровенность поминутно уничтожала ихъ, потомучто въ ней все больше и больше, все страшнѣе и неотразимѣе возставалъ его человѣческiй образъ, тогда какъ у нихъ все пугливѣе и пугливѣе, все мельче и все ничтожнѣе пряталась ихъ душа подъ грудою страницъ, вырванныхъ изъ разныхъ когда–то прочитанныхъ книгъ, подъ грудою правилъ, пестрящихъ наши прописи и азбуки.

И я, еще юноша тогда, поддался обаятельному впечатлѣнiю этого человѣка.

И какъ онъ нравится мнѣ со своей откровенностью г. Лазаревъ; но какъ слѣдователи этого человѣка, мнѣ не нравится г. Сѣровъ, ораторствовавшiй въ сравнительномъ концертѣ г. Лазарева и Бетховена. Г. Лазаревъ любитъ музыку и такъ любитъ ее, что ему непремѣнно хочется быть первымъ любовникомъ этой прекрасной женщины. Не смотря на то, что она не отвѣчаетъ ему взаимностью, онъ такъ доволенъ ея, можетъ быть, съ отвращенiемъ брошенными ему ласками, что ему кажется, что больше этого никто и не получалъ отъ нея, и что выше этого ничего и желать нельзя. И образъ г. Лазарева, какъ великiй и громкiй образъ несчастной любви, перейдетъ въ вѣка, и мнѣ только жаль, что, какъ орелъ на хвостѣ унесъ муху, страшный образъ г. Лазарева унесетъ съ собою въ вѣка маленькое имя г. Сѣрова, кидавшаго въ него гнилымъ картофелемъ. Г. Сѣровъ ухаживаетъ за той же самою дамою, и ему самому мочи нѣтъ хочется похвастать своими успѣхами, но онъ не смѣетъ; и вотъ его возмущаетъ наивное чистосердечiе г. Лазарева. Вѣдь всегда самый страшный судья для вора тотъ, который самъ собирался украсть имъ украденное, но боялся, не смѣлъ: какъ же этотъ осмѣлился? — Но г. Лазаревъ не воруетъ; онъ, какъ донъ Кихотъ, убѣжденъ въ дѣйствительности имъ воображаемаго; и бить за это г. Лазарева также точно дико и безчеловѣчно, какъ обломать палку объ сумасшедшаго. Только тотъ кто самъ сумасшедшiй, можетъ отважиться на такое предпрiятiе. — Г. Сѣровъ, защитникъ Бетховена! Г. Лазаревъ страстнымъ, безумнымъ, неистовымъ своимъ желанiемъ превзойдти Бетховена, больше поднимаетъ передъ очами мiра великую тѣнь эту, нежели г. Сѣровъ, думающiй, что Бетховенъ нуждается въ его неприличной защитѣ. Имя, вашему чувству, г. Сѣровъ, не любовь къ Бетховену, а злоба къ г. Лазареву за его неистовое чистосердечiе: хочу превзойдти Бетховена! — Да кто же ему можетъ запретить желать этого? И потомъ: желанiе чрезвычайно похвальное; и стараться быть выше Бетховена гораздо похвальнѣе нежели стараться попасть кому–нибудь въ глазъ картофелиной. — И будьте увѣрены, г. Сѣровъ, что не вы, а г. Лазаревъ при концѣ своей жизни благодушно сознается, можетъ быть, въ своихъ заблужденiяхъ, и чистосердечно скажетъ, обращаясь мыслью къ Бетховену: «Не лобзанiемъ предаю тебя, какъ Iуда; но какъ разбойникъ, признаю надъ собою великую силу твою!» Вы если и раскаетесь, такъ не признаетесь въ этомъ.

Но дѣло не въ томъ; г. Лазарева я люблю за его откровенность. Г. Лазаревъ создаетъ, какъ умѣетъ, а потомъ говоритъ: «Смотрите и судите; а мнѣ, говоритъ, кажется, что ничего лучше этого въ цѣломъ мiрѣ нѣтъ!» На это можно улыбнуться, и промолчать деликатно такимъ серьёзнымъ критикамъ, какъ г. Сѣровъ, тѣмъ болѣе, что никто и безъ того не поддается влiянiю г. Лазарева. У всѣхъ нелѣпыхъ сектаторовъ были послѣдователи; у г. Лазарева нѣтъ никого; а у васъ есть — я знаю это.

И также точно, какъ г. Лазаревъ, нравится мнѣ Плюшкинъ Гоголя. Но откровенность вещь чрезвычайно рѣдкая; можетъ быть оттого она такъ и обезоруживаетъ. И я увѣренъ, что въ жизни нигдѣ не увидишь Плюшкина съ тѣми же обезоруживающими рѣчами; онъ покажется мнѣ въ своемъ халатѣ, онъ нахально выставитъ ко мнѣ свой подбородокъ; онъ не спрячетъ отъ меня мышьихъ глазъ своихъ, но онъ забьетъ въ глубину своего сердца, тѣ рѣчи, которыя вытащилъ оттуда Гоголь. И Плюшкинъ будетъ противенъ мнѣ, и я буду ненавидѣть Плюшкина, какъ человѣка, который по какому–то глупому упрямству самъ себя завѣдомо увѣчитъ и пачкаетъ. Азбуки, прописи и няньки помѣшаютъ также точно и Плюшкину явиться передо мной во всей наготѣ поражонной безпощадною страстью души своей, и онъ, одержимый опять таки общечеловѣческою болячкою ложнаго стыда и недовѣрчивости, похожей на какое–то чувство самосохраненiя, пугливо запрячетъ отъ меня именно все то, что могло бы служить ему оправданiемъ. И я буду не любить этого Плюшкина, какъ всѣ мы не любимъ того, что не вѣритъ намъ; мы открываемъ другъ другу всѣ грязнѣйшiе закоулки души нашей, съ разнымъ сбродомъ наваленныхъ туда разбитыхъ идей и сочиненныхъ чувствованiй, но никогда никому не показываемъ мы тѣхъ глубочайшихъ, сокровенныхъ изгибовъ, въ которыхъ всюду, на каждомъ мѣстѣ, ясно и четко написано: «Я братъ твой!» И это будетъ такъ до скончанiя мiра. И вотъ поэты указываютъ намъ эти сокровенные изгибы души человѣческой; и оттого Плюшкинъ въ дѣйствительности возбудилъ бы во мнѣ отвращенiе со своимъ подленькимъ желанiемъ, прикинуться такимъ же точно какъ всѣ — человѣкомъ; а Плюшкинъ Гоголя мнѣ нравится со своей ничѣмъ не прикрытою рѣчью:

— Вѣдь у меня, что годъ, то бѣгаютъ. Народъ–то больно прожорливъ, отъ праздности завелъ привычку трескать, а у меня ѣсть и самому нечего...»

Или, напримѣръ, это мѣсто изъ разговора Чичикова съ Коробочкой:

— Страмъ, страмъ, матушка! просто страмъ! Ну, что вы это говорите, подумайте сами! Ктожъ станетъ покупать ихъ? Ну, какое употребленiе онъ можетъ изъ нихъ сдѣлать?»

— А можетъ быть, въ хозяйствѣ–то какъ–нибудь подъ случай понадобятся... возразила старуха да и не кончила своей рѣчи, открыла ротъ, и смотрѣла на него почти со смѣхомъ, желая знать, чтó онъ на это скажетъ.

— Мертвые въ хозяйствѣ! Экъ куда хватили! Воробьевъ развѣ пугать по ночамъ въ вашемъ огородѣ, что ли?»

Ну, есть ли что–нибудь тутъ возмутительнаго? Все это живописно и законно, какъ кривое, безобразно выросшее дерево, дающее однако свою тѣнь и нелишонное способности производительности. И слушая эти рѣчи, я склонюсь передъ ними съ благоговѣнiемъ, какъ передъ всякимъ дѣломъ природы; но какъ стриженая аллея, какъ безсильныя и тщетныя попытки человѣка — не помочь природѣ, а поправить и причесать ее, возмутительны для меня, напримѣръ рѣчи г. Обломова; и человѣкъ, самобытно и твердо развившiйся, какъ бы ни было безобразно его развитiе, всегда мнѣ во сто кратъ милѣе и ближе, нежели человѣкъ, въ которомъ природы вовсе не видно, и на которомъ остались только слѣды постороннихъ, человѣческихъ прикосновенiй, иногда полныхъ эгоизма и пустой, оскорбительной самонадѣянности. И нигдѣ человѣкъ не чувствуетъ такъ своего безсилiя, какъ при встрѣчѣ съ другимъ человѣкомъ, въ которомъ заговоритъ вдругъ природа живымъ и понятнымъ языкомъ своимъ, вмѣсто рта и жиденькаго ума, посоленнаго книжною мудростью. Книжная мудрость хороша только тамъ, гдѣ она сольетъ и составитъ одно съ природою; а тамъ, гдѣ она, какъ жеребенокъ подлѣ матери, бѣжитъ, то забѣгая впередъ, то отставая, и безпрестанно пугаясь, она и смѣшна, и некрасива, какъ этотъ жеребенокъ со своимъ подобьемъ хвоста и съ своими жиденькими, нетвердыми ножками.

«Страсти не что иное, какъ идеи при первомъ своемъ развитiи,» сказалъ одинъ глубочайшiй изъ глубочайшихъ нашихъ поэтовъ, и ни въ чемъ это такъ хорошо не выразилось, какъ въ послѣднемъ спорѣ изъ–за госпожи Толмачевой.

У всѣхъ на языкѣ теперь: права женщины, эмансипацiя. Но что такое эмансипацiя?

Эмансипацiя есть освобожденiе отъ всего того, что лишаетъ человѣка разумной, обязывающей, какъ благородство, личной, гражданской свободы; что стѣсняетъ вообще его дѣятельность, но только хорошую, полезную для него и для общества дѣятельность, и что можетъ иногда помѣшать его счастью, но только благообразному, настоящему счастью.

И какъ всякое новое право влечетъ за собою и новыя обязанности, такъ, самая эта свобода, самое это освобожденiе, основанное на довѣрiи къ человѣческой личности, обязываетъ его самаго слѣдить за собою, обязываетъ его оправдать это довѣрiе, обязываетъ не употребить во зло своей свободы. Въ дѣлѣ женской эмансипацiи, мнѣ кажется, все у насъ должно совершить образованiе — образованiе женщинъ, и мущинъ въ особенности.

Нѣсколько уже женщинъ серьёзно посѣщаютъ университетскiя лекцiи: никогда не видавъ ихъ и ничего не слышавъ о ихъ наружности, я узналъ ихъ тотчасъ, когда онѣ вошли въ одно общество, гдѣ читалась серьёзная лекцiя: я узналъ ихъ по спокойной скромности, съ которою вошли онѣ; я узналъ ихъ по простотѣ ихъ одежды; я узналъ ихъ по тому почтительному вниманiю, съ которымъ онѣ, съ сомкнутыми устами и съ глазами, открытыми любопытствомъ, слушали лекцiю, въ то время какъ другiя дамы, приходя поздно, шумѣли своими кринолинами, двигали, усаживаясь, стульями, шептались между собой и подавали другъ–другу черезъ всю залу телеграфическiе знаки какiе–то. Меня тронулъ видъ этихъ двухъ женщинъ, и я думалъ, глядя на нихъ: «О, вѣрно и слово любви, не произносимое всуе вашими чистыми устами, будетъ въ нихъ горячѣе и чище, нежели въ тѣхъ устахъ, которыя, отъ нечего дѣлать, произносятъ его всю жизнь, и имѣютъ больше времени, чѣмъ сколько нужно, для того, чтобы его опошливать!» — И когда потомъ я говорилъ съ ними, меня поразило и тронуло то благородное вниманiе, съ которымъ онѣ слушали нѣкоторыя объясненiя къ непонятымъ ими мѣстамъ, объясненiя, которыхъ онѣ сами просили. — Да будетъ благословенно имя ваше, думалъ я послѣ, за тотъ примѣръ, который вы показываете будущимъ жонамъ дѣтей нашихъ: мы не вкусимъ еще плода, вами указываемаго.

И я увѣренъ, что ни одна изъ этихъ женщинъ не выберетъ для чтенiя въ обществѣ «Египетскихъ ночей», потомучто онѣ знаютъ или по крайней мѣрѣ смутно чувствуютъ слѣдующее:

Выборъ большое дѣло; и когда мы читаемъ публично въ первый разъ, и когда мы не знаемъ, приведется ли намъ читать еще когда–нибудь, то мы торопимся прочесть именно ту пьесу, которая съ давнихъ поръ у насъ на умѣ, которую больше всѣхъ другихъ мы полюбили, которую полюбить намъ и другихъ хочется заставить; пьесу, въ которой отразился нашъ вкусъ, наши понятiя, наши задушевныя жалобы. Такъ напримѣръ, если бы мнѣ довелось читать публично, то я прочелъ бы... я бы многое прочелъ изъ русскихъ поэтовъ. Но положимъ, что я прочелъ «статую» г. Полонскаго, потомучто въ ней есть слѣдующiя удивительныя строки:

 

«И надъ пепельной грудой камней,

Изъ–за темнозеленыхъ вѣтвей

Поднималась статуя. Вѣка

На лицѣ пощадили черты

Первобытной ея красоты —

И была лишь отбита рука,

Да обтесаны складки одеждъ

Безпощадной рукою невѣждъ!»

 

И если бы голосъ мой задрожалъ, если бы слезы потекли при этихъ строчкахъ изъ глазъ моихъ, я не устыдился бы этого, потомучто эти строки полны такой святой тоски, такого праведнаго упрека, такого небесно–прозрачнаго горя, что я бы гордился тѣмъ, что могу имъ сочувствовать. Это одно изъ лучшихъ стихотворенiй въ нашей поэзiи; я завидую г. Полонскому, что онъ написалъ его; я готовъ клеветать за это на всѣ другiя его стихотворенiя, но на это я клеветать не могу.

Выборъ почти тоже, что вдохновенiе, только еще больше въ этомъ случаѣ, потому что вдохновенiе не произвольно: надъ душою поэта могутъ властвовать разныя идеи, разнымъ предметамъ готовъ служить онъ, и онъ не виноватъ, если въ данную минуту его преслѣдуетъ именно извѣстный предметъ. Если бы не заранѣе выбирались пьесы для чтенiя; если бы самый литературный вечеръ былъ дѣломъ импровизированнымъ, тогда, конечно, всякiй изъ читавшихъ могъ бы сказать: я прочелъ эту пьесу потому, что она первая пришла мнѣ на умъ; потому что лицо моего сосѣда ее мнѣ напомнило. Но когда пьеса выбирается заблаговременно; когда для борьбы надъ этимъ выборомъ дается достаточное количество времени, тогда передъ нами разоблачаются вкусы и мысли того, кто ее выбираетъ; и если наше чувство задѣто тѣмъ, что женщина такъ откровенно признается въ нѣкоторой исключительности направленiя своихъ мыслей и наклонностей, то она должна намъ это простить, потомучто мы можемъ не знать, по крайнему нашему невѣжеству, что иногда мысли наши дiаметрально противоположны съ нашею жизнью. Такъ самый сластолюбивый пѣвецъ нашъ, Батюшковъ, былъ скромнѣйшiй и застѣнчивѣйшiй человѣкъ, и его любимые вопросы можетъ быть именно потому и интересовали его, что онъ никогда не встрѣчался съ ними лицомъ къ лицу въ жизни, и они никогда не являлись его воображенiю въ томъ грязноватомъ видѣ, въ какомъ они представляются душамъ, развращоннымъ или испорченнымъ. Но если бы мы и знали это, то и тогда мы могли бы остаться, и остались бы недовольны выборомъ г–жи Толмачевой, только разумѣется высказали бы ей, да и не ей, а обществу, мнѣнiе свое языкомъ болѣе благороднымъ и осмышленнымъ. Она увлеклась страстью, страстью къ тому же самому предмету, къ которому горятъ страстной любовью ея защитники, и къ которому питаетъ не менѣе страстную ненависть ея обвинитель. Но если въ литературѣ большинство на ея сторонѣ, то совсѣмъ не то въ обществѣ: общество, часто втихомолку, и не все, а та часть его, которая не имѣетъ претензiи стоять впереди, противъ нея; и даже нѣкоторые, съ какою–то особенною злобною радостью, поддерживаютъ г–на Камня–Виногорова, и поддерживаютъ его также страстно, какъ поддерживаетъ г–жу Толмачеву ея партiя. И все это потому, что страсть не что иное, какъ идея въ первоначальномъ своемъ развитiи. Самая страсть къ женщинѣ не составляетъ исключенiя изъ этого правила. Едва женскiй взглядъ смутилъ нашу душу, едва успѣлъ намъ понравиться смыслъ женской улыбки, какъ уже мы, по этимъ двумъ даннымъ, своевольно дорисовываемъ остальное, дорисовываемъ по своему вкусу, согласно нашему идеалу, нашимъ желанiямъ; мы дрожимъ за неприкосновенность идей и чувствъ своихъ, и упорно держимся за свое, хотя бы эта женщина тутъ же, передъ нами, словомъ и дѣломъ, доказывала несостоятельность нашей идеи о ней. И по мѣрѣ того, какъ разсудокъ и время выясняютъ намъ настоящее ея содержанiе, истинный характеръ ея и существенныя ея достоинства, страсть исчезаетъ и остается спокойное чувство любви, а иногда ничего, кромѣ идеи о томъ, что такое въ самомъ дѣлѣ была эта женщина. Такою же страстью загорѣлись теперь многiе люди къ идеѣ объ эмансипацiи. Въ настоящемъ видѣ этой эмансипацiи они не знаютъ; и какъ знать то, чего еще нѣтъ? — но къ существующему порядку, къ существующему положенiю женщины въ обществѣ, несправедливому для нея и тяжолому для мущинъ, они почувствовали отвращенiе, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, ударились въ противоположность. Они еще не объяснили себѣ, чтó въ этомъ положенiи худо, и что хорошо, и только увлеченные страстью къ измѣненiю, рушатъ все съ зажмуренными глазами, и говоря, что хорошо все противоположное, рисуютъ передъ нами безобразный образъ его. Противники ихъ, въ свою очередь, не могутъ еще выдѣлить истинно хорошаго отъ худого въ этомъ новомъ образѣ, и недовольные имъ въ общей его фигурѣ, иногда даже не хотятъ разбирать его и разсуждать о немъ, отворачиваются отъ него съ отвращенiемъ, или нападаютъ на него, и находя лучшимъ старое, къ которому они по крайней мѣрѣ привыкли, упрямо держутся за это старое. И вотъ обѣ стороны въ страхѣ, въ страхѣ мучительномъ; обѣ онѣ чувствуютъ несостоятельность ими защищаемаго и обѣ, въ какой–то предсмертной тоскѣ, представляютъ себѣ ужасное торжество ненавистнаго для нихъ противника, и ни одной изъ сторонъ этихъ не приходитъ въ голову, что онѣ падутъ обѣ разомъ, но падутъ примиренныя, только для того чтобы встать и обняться, и можетъ быть улыбнуться, какъ люди, которые протягивая другъ другу руки, признаются, что они до сихъ поръ не понимали другъ друга. Это будетъ въ тотъ мигъ, когда ребенокъ–идея выростетъ и почувствуетъ свое совершеннолѣтiе; это будетъ въ тотъ мигъ, когда сладкiй недугъ страсти, по выраженiю того же милаго, дорогого поэта — «исчезнетъ при словѣ разсудка», при словѣ, которое будетъ сказано уже не ими, а самою дѣйствительною жизнью. Но этого слова не знаетъ никто, и философiя только послѣ укажетъ намъ его значенiе; а покуда только поэзiя можетъ предлагать вопросы свои, глядя на борьбу, которой послѣднее слово должна произнести сама дѣйствительность, и возбуждать то ту, то другую сторону своимъ смѣхомъ или своими жалобами и молитвами.

Но можетъ ли идея эмансипацiи устоять въ томъ видѣ, въ какомъ ее понимаютъ теперь, когда чѣмъ больше какой нибудь поступокъ женщины возбудитъ ужасъ въ консерваторахъ, тѣмъ больше возбуждаетъ онъ одобренiя со стороны ихъ противниковъ; въ томъ видѣ, въ какомъ она нравится только развѣ крайней юности, пылающей своеволiемъ и совершенно несознающей, что ничто такъ не обязываетъ, какъ свобода? При полной свободѣ, которая будетъ возможна только тогда, когда воспитанiе и вкусъ, имъ развитый, заставитъ самихъ мущинъ отказаться отъ той грубой распущенности, которую они теперь хотятъ навязать и женщинамъ — возможно ли будетъ, чтобы женщина приняла то, отчего отказываются мущины? — Для свободы нужно образованiе; а возможно ли желать да и думать, чтобы высокое образованiе могло уничтожить въ женщинѣ хотя какое нибудь изъ тѣхъ качествъ, которыя ее дѣлаютъ такою неоцѣненною для мущины? — Сестры милосердiя, исполняющiя обязанности фельдшеровъ, часто совершенно мужскiя обязанности, именно тѣмъ драгоцѣнны, что онѣ вносятъ въ нихъ женскiй элементъ любви и участiя, тотъ элементъ нѣжной заботливости, котораго часто лишены самыя высокiя мужскiя натуры. И какое бы ни находили мы наслажденiе въ жизни общественной, въ трудахъ на пользу общую, все–таки всегда лучшими минутами жизни нашей будутъ минуты, проведенныя съ любимою женщиной, и для женщины также точно, и потому она сама никогда не захочетъ лишиться того, что такъ необходимо для увеличенiя ея собственнаго счастья. Распущенность и цинизмъ никогда не сдѣлаются принадлежностью женщины. Но развѣ, спросятъ меня, цинизмъ — прочитать превосходное стихотворенiе Пушкина?

— Какъ прочитать!

И мущина и женщина могутъ прочесть «Египетскiя ночи», такъ точно, какъ не только мущина и женщина, но и мальчикъ и дѣвочка, могутъ смотрѣть на обнаженную статую, напримѣръ, Венеры Таврической. Стихотворенiе есть таже статуя; таже нагота терпится въ немъ, нагота, которая невозможна ни въ прозаическомъ сочиненiи, ни въ живописи; но мнѣ кажется, что придѣлай только къ статуѣ зрачки, и уже нагота ея сдѣлается нѣсколько оскорбительна. Именно ея отвлеченность дѣлаетъ въ ней возможной ея наготу. Стихотворенiе носитъ въ себѣ нѣчто такое же отвлеченное, какъ статуя: это не простое выраженiе чувствъ нашихъ; это выраженiе чувства, облеченное въ форму искусства: кадансъ, риѳма, нѣжная изысканность выраженiй, все поднимаетъ стихотворенiе надъ обыкновенною нашею рѣчью и дѣлаетъ его идеальнымъ, какъ одноцвѣтность мрамора, эта неопредѣленность взгляда дѣлаетъ идеальною статую. И всѣ могутъ смотрѣть и любоваться каждою ея точкою, но не на каждую ея точку можно указать пальцемъ. Можно читать и восхищаться «Египетскими ночами», но не на каждую строчку ихъ можно обратить особенное вниманiе публики. Тутъ до цинизма одинъ шагъ. И тотъ, кто надѣется прочесть такъ, что все это стихотворенiе въ устахъ его сохранитъ ту изящную цѣлость, ту соразмѣрность всѣхъ частей его, которыя дѣлаютъ его похожимъ на мраморное изваянiе, гдѣ ни одна точка не выдается впередъ съ цѣлью обратить на нее особенное вниманiе; тотъ, кто съумѣетъ восторгъ души своей разлить на все это стихотворенiе, не сосредоточивая его на извѣстныхъ только строчкахъ, тотъ пусть читаетъ его публично, пусть дѣлаетъ этотъ salto mortale; но кто не убѣжденъ въ поэтическомъ чутьѣ своемъ, кто въ глубинѣ души своей не проникнутъ этой художественною чистотой взгляда, кто не чувствуетъ равной любви къ строкамъ:

 

И съ умиленiемъ на немъ

Царица взоръ остановила —

 

и къ златорогому мѣсяцу, освѣтившему александрiйскiе чертоги, и къ сладострастнымъ прохладамъ, готовящимся земнымъ богамъ, и ко всему, ко всему, къ каждой строчкѣ и къ каждому слову, заключающемуся въ этомъ стихотворенiи, — тотъ пускай не читаетъ его, а то пожалуй выйдетъ цинизмъ, и смертельный скачекъ сдѣлается въ самомъ дѣлѣ смертельнымъ. И мы, зная все это или чувствуя, смотримъ сейчасъ съ нѣкоторымъ недовѣрiемъ на женщину, которая рѣшается на этотъ отважный подвигъ; и иногда наше недовѣрiе такъ сильно, что мы не въ состоянiи даже замѣтить, невыходитъ ли женщина побѣдительницей и не опрадываетъ ли передъ нами рѣшимость свою.

Между тѣмъ у насъ въ обществѣ существуетъ убѣжденiе, что каждую строчку стихотворенiя нужно читать въ гостиной такъ, какъ она и на сценѣ произнеслась бы въ подобномъ случаѣ. Но сцена и гостиная двѣ вещи совершенно различныя. На сценѣ каждый зритель, находящiйся въ театрѣ, есть не что иное, какъ четвертая, недостающая стѣна, которая нисколько не стѣсняетъ актрису, которой игра тѣмъ выше, тѣмъ натуральнѣе, чѣмъ больше она, сама для себя, обращаетъ въ стѣну своихъ зрителей. Тогда говорятъ: зрителей для нея не существуетъ. Тутъ каждое слово актрисы есть движенiе собственной ея души. Но если бы и на сценѣ, не актриса, а дѣйствующее лицо должно было читать стихотворенiе для другихъ, также точно дѣйствующихъ лицъ, то условiя совершенно бы измѣнились, и актриса должна бы была прочесть такъ, какъ слѣдуетъ читать въ обществѣ. Вы не можете себѣ представить, какъ стыдно было публикѣ за г. Степанова, когда онъ, въ первомъ дебютѣ г–жи Снѣтковой 3–й, въ Дмитрiѣ Завревскомъ сталъ читать оду Богъ, не такъ, какъ бы слѣдовало прочесть человѣку любимой имъ женщинѣ, и выражая восторгъ собственной души своей, а не восторгъ чужого стихотворенiя. Чтенiе это казалось кривляньемъ и отзывалось только отсутствiемъ вкуса и непониманiемъ дѣла. Но когда я обратилъ на это вниманiе многихъ, бывшихъ со мною въ театрѣ, и вмѣстѣ со мной отвернувшихся, то они мнѣ отвѣчали, что все это вздоръ, и что г. Степановъ имъ не нравится только потому, что онъ прочелъ скверно. Такъ мы упрямы, когда что–нибудь заберемъ себѣ въ голову. И теперь эта манера чтенiя въ обществѣ существуетъ во всемъ цвѣту своемъ, въ полномъ своемъ развитiи; и этимъ мы обязаны новой нашей музыкѣ.

Музыка теперь, выбирая для романса какое–нибудь стихотворенiе, не хочетъ уловить общiй смыслъ его, его содержанiе, не хочетъ вслушаться въ то движенiе души, которое у самаго поэта составляло мотивъ его; но старается буквально переводить слова этого стихотворенiя. Такъ слово крикъ непремѣнно у ней сопровождается взвизгиванiемъ и въ пѣнiи:

 

Не стоны родныхъ, а крики враговъ

Раздавались надъ нимъ. (Надъ Сусанинымъ.)

 

Отъ этого происходятъ иногда вещи чрезвычайно безобразныя. Такъ въ аккомпанементѣ къ словамъ:

 

Шли годы; бурь порывъ мятежный

Разсѣялъ прежнiя мечты,

И я забылъ твой голосъ нѣжный,

Твои небесныя черты —

 

первымъ двумъ строчкамъ соотвѣтствуютъ звуки, похожiе на маршъ погребальный; двумъ вторымъ строчкамъ соотвѣтствуютъ звуки, похожiе на гимнъ души, увидавшей въ небесахъ ангела. Вмѣстѣ выходитъ какая–то ералашь, которой смысла не понимаемъ. И въ самыхъ отвлеченныхъ своихъ проявленiяхъ, въ мелодiяхъ и симфонiяхъ, музыка старается ныньче изображать шелестъ листьевъ, пробужденiе льва, и кажется, скоро будетъ изображать чиханье и кашлянье; послѣднее уже имѣется у г–на Верди въ Травiатѣ; только это все–таки опера; подождемъ, вѣроятно на нашихъ глазахъ это перейдетъ и въ симфонiю.

Между тѣмъ я совсѣмъ не такъ всегда представлялъ себѣ музыку и ея вдохновенiе. Случается иногда, что ни съ того, ни съ другого, пробуждается въ душѣ мотивъ, отъ котораго отвязаться не можешь: думаешь и его напѣваешь мысленно; ѣшь, и жуешь подъ ритмъ его; ложишься спать, и вокругъ тебя часы кажется, повторяютъ его ударами маятника. Помнишь, что когда–то и гдѣ–то слышалъ ты этотъ мотивъ, только — гдѣ, не помнишь; и Богъ знаетъ, какую связь имѣетъ онъ съ настоящимъ настроенiемъ души вашей, и Богъ знаетъ, что въ немъ;. но онъ нравится, и отъ него не можешь отдѣлаться. Точно также, думалъ я, приходятъ въ душу музыканта мотивы, но мотивы, никогда ни имъ, ни другимъ кѣмъ не слышанные, небывалые мотивы, имѣющiе тоже Богъ знаетъ какую связь съ тайными движенiями души его; и также точно, Богъ вѣсть что означающiе, вдохновенные мотивы, которые потомъ будутъ волновать сердца людей, и будутъ ими случайно припоминаться, и по цѣлымъ днямъ ихъ преслѣдовать.

Да тоже самое думалъ я и о вдохновенiи поэта: приходитъ къ нему, ни съ того, ни съ другого, какая–то мысль въ голову, и онъ съ нею носится, и страдаетъ, и мучится, до тѣхъ поръ, пока не съумѣетъ передать ее, во всей простотѣ и во всей чистотѣ ея зарожденiя, и именно въ той самой формѣ, въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ она проснулась въ душѣ его, и какимъ она смутила его благородную душу. И тоже я думалъ о вдохновенiи художника, которому именно надо изобразить тотъ образъ, который вдругъ, по чьему–то велѣнью, нарисовался въ душѣ его, и изобразить со всѣми подробностями, со всей чистотою его вдохновенiя, потому что если онъ изобразитъ его иначе, то, какъ бы ни были довольны имъ всѣ остальные, онъ, какъ та душа, которая слышавши пѣсни ангела, несшаго ее на землю, не могла удовольствоваться скучными пѣснями земли, какъ эта душа, онъ, видѣвшiй образъ своего вдохновенiя, не будетъ доволенъ его изображеньемъ. И всегда мнѣ казалось, что та мелочная работа, тѣ безконечныя поправки и передѣлки, которыя мы видимъ у поэтовъ, музыкантовъ, художниковъ, суть не что иное, какъ усилiя возвратиться къ тому, что ихъ вдохновило, и отъ чего они отдалились въ своемъ исполненiи.

Не такъ смотритъ общество. Какъ самый мiръ, представляетъ оно себѣ поэтическiя произведенiя всѣхъ видовъ построенными по заранѣе начертанному плану, какою–то отвлеченной идеей, родившейся голою и потомъ одѣтой въ тѣ одежды, въ которыхъ оно явилось передъ публикой. Но я и мiръ представлялъ себѣ всегда купно съ планомъ его, и я до сихъ поръ увѣренъ, что природа, и планъ ея созидались вмѣстѣ, одна въ другомъ, нераздѣльно, слитно, и мнѣ всегда казалось, что оттого то она такъ непостижима, и такъ прекрасна, и такъ громадно–величава во всей своей неразрушимой и безконечно–разнообразной цѣлости. И иначе этого быть не могло, и ни одного истинно изящнаго произведенiя иначе быть не можетъ, и думать иначе все равно, что сказать: «Въ мiрѣ все переводы и ничего нѣтъ оригинальнаго.» Напротивъ, только и хорошо все оригинальное, и поэты именно тѣмъ велики, что они какъ сама природа, не отдѣляютъ мысли отъ вещества, изъ котораго строятъ свои созданiя. Но должно быть иначе представлять было легче, когда нѣсколько миллiоновъ вѣковъ такъ это представляли себѣ, и теперь эта нелѣпая мысль доводится, въ лицѣ самихъ музыкантовъ и многихъ поэтовъ нашихъ, до крайности, но я думаю, что это передъ концомъ ея существованiя. А послѣдователей ея множество. Цѣлые романы пишутся нынче по заданной мысли; они грѣшатъ противъ правды, противъ дѣйствительности, и публикѣ, кажется мнѣ, нравится въ нихъ больше всего ясность постройки ихъ; это хорошо: именно это–то и нужно для того, чтобы они поскорѣе потеряли свое значенiе.

И вотъ именно эта–то искусственость постройки породила въ обществѣ и особенное воззрѣнiе на декламацiю. Пропойте романсъ по возможности близко къ тому, какъ идея его выразилась бы человѣкомъ въ самой жизни, въ то время, какъ она еще страсть, въ то время, какъ вся кровь ею взволнована, и это не будетъ еще такъ безобразно, какъ стихотворенiе, прочитанное такимъ же образомъ, потомучто тутъ музыка наброситъ тоненькiй покровъ на дѣйствительность; но прочтите со всѣми движеньями страсти хотя тотъ же самый романсъ, произнесите каждое слово его, какъ оно произнеслося бы въ прозѣ, и не шутя, но серьёзно, тамъ, гдѣ совсѣмъ не до шутокъ, и это будетъ тоже, что выкрасить тѣльными цвѣтами статую. Вмѣстѣ съ краской потребуется одежда. И я видѣлъ, какъ одна дама пѣла арiю Ратмира изъ Руслана. Она пѣла въ гостиной. И когда она, въ одномъ патетическомъ мѣстѣ, схватясь за сердце, закачала всѣмъ туловищемъ, увѣряю васъ, мнѣ за нее стыдно сдѣлалось, такъ это было цинично и безобразно. Чтоже дѣлать? Изъ всѣхъ путей труднѣе всего отыскать путь кратчайшiй; и человѣкъ такъ устроенъ, что если онъ сразу, случайно, и попадетъ на этотъ прямой путь, то онъ все-таки своротитъ всторону поискать, нѣтъ ли пути еще прямѣе. Всѣ наши искусства и всѣ мы находимся теперь на такихъ странныхъ поискахъ.

Но я высказалъ свой взглядъ на искусство и чтенiе вообще, высказалъ его отвлеченно, и въ отношенiи ко всему живущему считаю его обсолютною истиной. Однако есть лица... есть лица, которыя такъ могучи, такъ обаятельно хороши и такъ сами по себѣ художественны даже въ своихъ уклоненiяхъ, и иногда именно только въ однихъ уклоненiяхъ отъ общепринятыхъ формъ и установившагося порядка, что на нихъ только посмотришь и во всемъ согласишься съ ними. Г–жа Толмачева могла прочесть вовсе неудовлетворительно; но она могла сама быть до того хороша въ своемъ чтенiи, что все впечатлѣнье стихотворенiя исчезло бы подъ впечатлѣньемъ ея обаятельной личности. Можетъ быть, она была такъ сама собой въ эту минуту, что «Египетскихъ ночей» тутъ вовсе и на сценѣ не было, а было совершенно другое, совсѣмъ новое, никѣмъ незамѣченное, знойное и прекрасное стихотворенiе: «г–жа Толмачева». Но тогда безумно сказать другимъ: «Дѣлайте то, что она сдѣлала!» Не сдѣлаешь! Нужно сказать: «Будьте такъ сами собою, какъ была она въ эту минуту, и тогда передъ вами преклонитъ колѣна художникъ, потому что тогда вы станете рядомъ со всѣмъ изящнымъ, что только есть въ мiрѣ, ибо только то все изящно, гдѣ человѣкъ является самъ собою!»

 

 

_________

 

 

Список исправленных опечаток:

 

Стр. 135. «Но когда вырыли гнилой и обезображенный трупъ, онъ, стоявшiй поодаль, отвернулся.» вместо: «Но когда вырили гнилой и о безображенный трупъ, онъ, стоявшiй поодаль, отвернулся.»

Стр. 138. «...одержимый опять таки общечеловѣческою болячкою ложнаго стыда и недовѣрчивости,..» вместо: «...одержимый опять таки общеловѣческою болячкою ложнаго стыда и недовѣрчивости,..»

Стр. 145. «Шли годы; бурь порывъ мятежный...» вместо: «Шли годы; бурь порывъ матежный...»

Стр. 146. «первымъ двумъ строчкамъ соотвѣтствуютъ звуки, похожiе на...» вместо: «первымъ двумъ сточкамъ соотвѣтствуютъ звуки, похожiе на...»