Князь Серебряный, повѣсть временъ Iоанна Грознаго, соч. графа Алексѣя Толстого. (Русскiй Вѣстникъ, 1862 г. августъ, сентябрь, октябрь.)

 

________

 

Возможно ли для насъ возсозданiе нашего стараго быта? Вотъ первый вопросъ, который постоянно представляется при появленiи каждаго новаго произведенiя, будетъ ли это романъ, драма, поэма, имѣющая эту задачу.

Первое чувство, съ которымъ всѣ мы, мыcлящiе читатели или критики, приступаемъ къ подобнаго рода явленiю, есть безъ всякаго сомнѣнiя — недовѣрiе. На это недовѣрiе есть нѣсколько причинъ и причинъ очень важныхъ, заключающихся какъ вообще въ нашихъ умственныхъ и нравственныхъ требованiяхъ, такъ и въ частныхъ, историческихъ или даже чисто случайныхъ обстоятельствахъ. Съ другой стороны, — нѣтъ никакого сомнѣнiя, объ этомъ свидѣтельствуютъ факты, что всякое подобнаго рода произведенiе возбуждаетъ при появленiи своемъ и большой интересъ и значительныя ожиданiя: какъ будто все ждемъ мы, что вотъ–вотъ кто–нибудь разрѣшитъ намъ мудреную загадку, разсѣчетъ намъ запутанный узелъ нашихъ отношенiй къ нашему старому быту...

Ожиданiя большею частiю до сихъ поръ не оправдывались: интересъ, сначала сильно возбужденный съ изумляющею быстротою слабѣлъ...

Вотъ напримѣръ, новый и добросовѣстный трудъ человѣка съ несомнѣннымъ талантомъ, приступавшаго къ дѣлу съ любовiю и съ умомъ, изучившаго избранную имъ эпоху, подложившаго даже душевную мысль подъ свои изученiя... На него, на этотъ прекрасный трудъ, многiе, можно–сказать большинство даже, бросились съ жадностью, но и его, увы! ждетъ въ скоромъ времени неминуемое забвенiе, постигаетъ общая участь.

Не многое всплыло доселѣ и осталось изъ нашихъ попытокъ возсоздать старый бытъ: пушкинскiе «Борисъ» да «Русалка», лермонтовскiй «Калашниковъ» частями — остались капиталами, — блестящiя попытки Вельтмана въ изображенiи старины почти мифической, частями же романы Лажечникова. Остальное, по бывалому выраженiю, кануло въ Лету.

Современные наши читатели едва ли помнятъ эпоху свирѣпствованiя въ литературѣ историческаго рода съ легкой руки покойнаго Загоскина, а эпоха эта прелюбопытная по своей наивной вѣрѣ. Несмотря на то, что изъ кружка пушкинскаго вышелъ ей едва ли не съ самаго же начала такой приговоръ, что наши тогдашнiе романисты снимали изображенiя предковъ съ кучеровъ ихъ потомковъ, и что этотъ нѣсколько аристократическiй приговоръ въ сущности оказался справедливымъ: многочисленность фактовъ, выражавшихъ одно и тоже стремленiе, была такова, что самъ Бѣлинскiй назвалъ этотъ перiодъ — романтически–народнымъ.

И Бѣлинскiй былъ даже правъ. Романтическая струя въ той эпохѣ — несомнѣнна. Несомнѣнна же и народная струя, только она бѣжала вовсе не по тому руслу, по которому шли загоскинскiе романы и кукольниковскiя драмы... Тихо и ровно, но широко открыла она свое теченiе въ «Борисѣ», «Русланѣ», «Капитанской дочкѣ», «Арапѣ Петра–великаго», «Дубровскомъ», сверкнула водопадомъ въ лермонтовской поэмѣ «о купцѣ Калашниковѣ», бросивши нѣсколько разливовъ вдаль въ «Кащеѣ» и «Святославичѣ» Вельтмана, пожалуй въ великолѣпной языковской сказкѣ о «Сѣромъ волкѣ и жаръ птицѣ», смѣшала свои чистыя воды съ мутными водами другого русла въ романахъ Лажечникова, затаилась потомъ, загороженная отрицательною литературою сороковыхъ годовъ и потомъ потекла себѣ какъ Волга отъ Костромы въ дѣятельности Островскаго, принявши въ себя на пути нѣчто вродѣ Камы — «Семейную хронику» покойнаго Аксакова...

Разница между этими двумя струями, въ прiемѣ, въ точкѣ отправленiя.

Для людей, какъ Пушкинъ, Лермонтовъ, Островскiй, отчасти Вельтманъ, Лажечниковъ, Аксаковъ, какъ для художниковъ, творчество невозможно безъ натуры, безъ опредѣленныхъ типовъ. Въ «развитiе» души человѣческой, т. е. въ то, чтобы люди когда–либо были звѣрями, а потомъ сдѣлались людьми, они плохо вѣрятъ. Душу человѣка они мѣрятъ во всѣ времена и вѣка на одинъ аршинъ; душевныя явленiя объясняютъ одними и тѣми же законами. Погодина, ревностнаго и рьянаго защитника памяти Бориса, выставлявшаго поспѣшность и нелѣпость слѣдствiя по дѣлу убiенiя царевича Димитрiя за одно изъ доказательствъ невинности Бориса, который сумѣлъ бы ловчѣе и умнѣе схоронить концы, Пушкинъ поразилъ простымъ возраженiемъ, что какой угодно наиумнѣйшiй человѣкъ торопится поскорѣй отдалить отъ себя слѣды страшнаго дѣла и до тѣхъ поръ, пока отъ представленiя о немъ какъ–нибудь не отдѣлается, теряетъ всякое самообладанiе... Понятно, что несмотря на карамзинское влiянiе, представленiе стараго быта въ Борисѣ вышло несравнимо выше всей исторiи Карамзина, и съ карамзинскою школою ничего не имѣетъ общаго въ прiемѣ; что сценой въ корчмѣ — пушкинское творчество закидываетъ сѣти въ далекое отъ него будущее, въ дѣятельность Островскаго, и что нѣкоторые наброски, какъ Пугачевъ въ «Капитанской дочкѣ», закинуты еще дальше...

Генiальный юношескiй взрывъ Лермонтова въ поэмѣ о купцѣ Калашниковѣ точно также простъ по своему прiему, а между тѣмъ таковъ, что въ изображенiи Грознаго вѣнценосца мы не пошли дальше ни въ высокоталантливыхъ драмахъ Мея, ни въ новомъ романѣ графа А. Толстого, а элементъ земскаго протеста сосредоточеннаго съ великою поэтическою силою въ другомъ героѣ великой поэмы, въ Калашниковѣ — до сихъ поръ еще никому не пригрезился.

Прiемъ Островскаго въ Мининѣ въ этомъ отношенiи до того простъ, что академiя неудостоила его даже премiи, а г. Омега объявилъ его вовсе негоднымъ, но вѣдь академiи изпоконъ вѣка браковали «Сидовъ» (на то онѣ и академiи), а пушкинскiй Борисъ возбудилъ неудовольствiе даже не въ г. Омега, а въ первомъ русскомъ критикѣ той эпохи, въ Полевомъ, и понятъ былъ только грубымъ семинаристомъ Никодимомъ Надоумкой.

Такъ же просты прiемы другихъ менѣе цѣльныхъ художниковъ, каковы Вельтманъ, Лажечниковъ, Мей — тамъ, гдѣ они являются истинными художниками. Передъ ними стоитъ натура, какая– нибудь да натура. Вельтманъ въ своемъ «Кащеѣ» и «Святославичѣ», правильно ли, нѣтъ ли, но взялъ натуру южныхъ славянскихъ племенъ, и вышли образы заправскiе, а не сочиненные. Лажечниковъ въ изображенiи Ивана III и русскаго быта той эпохи руководствуется общею натурою русскаго человѣка — и это– то руководство помогаетъ ему создать Волынскаго, невѣрнаго можетъ–быть исторически, но лицо народно–типическое.

Другая струя вела свое начало отъ Загоскина, Загоскинъ же велъ свое начало отъ Шишкова по духу и отъ внѣшняго импульза, отъ Вальтеръ–Скотта по нормѣ. Извѣстно что такое шишковское славянофильство. Оно было направленiе очень почтенное, но вопервыхъ, его крайнiе логическiе предѣлы — гг. Бурачекъ, А. Муравьевъ и г. Аскоченскiй, — вовторыхъ самый ярый изъ западниковъ ближе въ сущности къ народу, чѣмъ писатели шишковской школы... Загоскинъ, единственно даровитый человѣкъ этого направленiя, смотрѣлъ на русскiй бытъ сквозь византiйско–татарскую призму, замѣнявшую до Петра великаго призму византiйско–казарменную. Единственною натурою, которую онъ зналъ въ русскомъ быту, была натура стародворянская, да натура двороваго человѣка: — первую, которую бичевалъ Грибоѣдовъ въ Фамусовѣ и Хлестовой, и изображалъ со всею строгостiю простоты Пушкинъ въ Кириллѣ Троекуровѣ — онъ поэтизировалъ въ умиленiи; у второй онъ заимствовалъ для изображенiй своихъ языкъ и формы.

За нимъ пошла цѣлая вереница историческихъ романовъ, о которыхъ мы когда–нибудь поговоримъ поподробнѣе. Всѣ они писались на одинъ манеръ.

Всего страннѣе то, что человѣкъ народа, Полевой, идеями своими далеко опережавшiй всю эту школу — какъ драматургъ попалъ въ ту же манеру, противъ которой самъ ратовалъ и протестовалъ въ критикахъ и романахъ.

Къ какой же струѣ принадлежитъ князь Серебряный графа Алексѣя Толстого?

Авторъ предпослалъ своей повѣсти предисловiе.

«Представляемый здѣсь расказъ — говоритъ онъ — имѣетъ цѣлiю не столько описанiе какихъ–либо событiй, сколько изображенiе общаго характера цѣлой эпохи и воспроизведенiе понятiй, вѣрованiй, нравовъ и степени образованности русскаго общества во вторую половину XVI столѣтiя.

«Оставаясь вѣрнымъ исторiи въ общихъ ея чертахъ, авторъ позволилъ себѣ и нѣкоторыя отступленiя въ подробностяхъ, не имѣющихъ исторической важности. Такъ между прочимъ казнь Вяземскаго и обоихъ Бломиловыхъ, случившаяся на дѣлѣ въ 1570 году, помѣщена для сжатости расказа въ 1565 году. Этотъ умышленный анахронизмъ едвали навлечетъ на себя строгое порицанiе, если принять въ соображенiе, что безчисленныя казни, послѣдовавшiя за низверженiемъ Сильвестра и Адашева, хотя много служатъ къ личной характеристикѣ Iоанна, но не имѣютъ влiянiя на общiй ходъ событiй.

«Въ отношенiи къ ужасамъ того времени, авторъ оставался постоянно ниже исторiи. Изъ уваженiя къ искуству и къ нравственному чувству читателя, онъ набросилъ на нихъ тѣнь и показалъ ихъ по возможности въ отдаленiи. Тѣмъ не менѣе онъ сознается, что при чтенiи историковъ книга не разъ выпадала у него изъ рукъ и онъ бросалъ перо отъ негодованiя, нестолько отъ мысли, что могъ существовать Iоаннъ IV, сколько отъ той, что могло существовать такое общество, которое смотрѣло на него безъ негодованiя. Это тяжолое чувство постоянно мѣшало необходимой въ эпическомъ сочиненiи объективности и было отчасти причиной, что романъ, начатый болѣе десяти лѣтъ тому назадъ, оконченъ только въ настоящемъ году. Послѣднее обстоятельство послужитъ быть–можетъ нѣкоторымъ извиненiемъ для тѣхъ неровностей слога, которыя вѣроятно не ускользнутъ отъ читателя.

«Въ заключенiе авторъ полагаетъ нелишнимъ сказать, что чѣмъ вольнѣе онъ обращался съ второстепенными историческими происшествiями, тѣмъ строже онъ старался наблюдать истину и точность въ описанiи характеровъ и всего что касается до народнаго быта и до археологiи.

«Если удалось ему воскресить наглядно физiономiю очерченной имъ эпохи, онъ не будетъ сожалѣть о своемъ трудѣ и почтетъ себя достигшимъ желанной цѣли.»

Мы нарочно выписали все предисловiе, чтобы выставить на видъ тѣ вполнѣ серьозныя задачи, которыя имѣлъ въ виду авторъ новаго историческаго романа. Онъ взялся, шутка сказать! изобразить характеръ цѣлой эпохи, воспроизвести понятiя, вѣрованiя, нравы и степень образованности тогдашняго русскаго общества.

Почему же за все тогдашнее общество онъ счелъ грознаго и его опричника, земскихъ бояръ и станичниковъ, т. е. разбойниковъ? Это первый вопросъ, который представляется при чтенiи его произведенiя всякому мало–мальски мыслящему читателю.

Давно уже было намекаемо, если не подробно развиваемо многими нашими изслѣдователями, что бытъ бояръ, хотя бы даже и земскихъ, а тѣмъ болѣе бытъ придворный не могутъ быть исключительнымъ мѣриломъ всей общественной жизни той эпохи. Не безъ основанiя полагали также нѣкоторые, что и такъ–называемая патрiархальность, т. е. не семейное а родовое начало съ его разными послѣдствiями, т. е. деспотизмомъ и угнетенiемъ женщины, развившееся въ этомъ показномъ быту, обязано своимъ крайнимъ развитiемъ преобладанiю наносныхъ элементовъ, татарскому влiянiю, которому показной бытъ подвергся по преимуществу, и которое онъ въ свою очередь старался распространить въ быту истинноземскомъ, уходившемъ все–таки такъ или иначе изъ–подъ его влiянiя.

Графу Толстому заблагоразсудилось твердо держаться старыхъ, такъ–сказать казенныхъ точекъ зрѣнiя: онъ занялся только изученiемъ наказнаго быта, и поэтому онъ, читая лѣтописи, только дивился тому, что было общество, которое выносило Iоанна IV.

А простой вопросъ о томъ, почему опозицiя земскихъ бояръ тирану встрѣчала въ земщинѣ мало сочувствiя или вовсе не находила дѣятельнаго сочувствiя, вовсе не пришолъ ему въ голову.

Мы далеки отъ мысли видѣть въ Грозномъ Ивана– благодѣтеля русской земли, какого видитъ въ немъ школа гг. Соловьева и Кавелина; мы, разбирая разъ произведенiе, несравненно высшее романа графа Толстого, «Псковитянку» Мея, упрекнули покойнаго поэта въ изображенiи Ивана по этой теорiи въ сладкихъ излiянiяхъ души передъ Борисомъ и сыномъ, но не можемъ раздѣлять и другого односторонняго воззрѣнiя, подъ влiянiемъ котораго написанъ романъ графа Толстого.

«Да поможетъ Богъ и намъ — заключаетъ авторъ свою повѣсть — изгладить изъ сердецъ нашихъ послѣднiе слѣды того страшнаго времени, влiянiе котораго, какъ наслѣдственная болѣзнь, еще долго потомъ переходило въ жизнь нашу отъ поколѣнiя къ поколѣнiю! Простимъ грѣшной тѣни царя Iоанна, ибо не онъ одинъ несетъ отвѣтственность за свое царствованiе; не онъ одинъ создалъ свой произволъ, и пытки, и казни, и наушничество, вошедшее въ обязанность и въ обычай. Эти возмутительныя явленiя были подготовлены предыдущими временами, и народъ, упавшiй такъ низко, что могъ смотрѣть на нихъ безъ негодованiя, самъ создалъ и усовершенствовалъ Iоанна, какъ раболѣпные римляне временъ упадка создавали Тиверiевъ, Нероновъ и Калигулъ.»

Едвали послѣ всего того, что раскрываетъ передъ нашими глазами дѣятельность г. Щапова и что возсоздаетъ творчество Островскаго, стоитъ серьозно опровергать эти — позвольте ужь такъ выразиться — вздорныя слова. Какой это народъ разумѣетъ графъ Толстой? Этотъ народъ умѣлъ стоять за себя, когда дѣло касалось его интересовъ. Если онъ молчалъ, если Грозный становился все грознѣе и грознѣе, то потомучто народъ не сочувствовалъ опозицiи земскихъ бояръ по той простой причинѣ, что солоны ему самому были эти земскiе бояре, которыхъ хочетъ нашъ романистъ выставить защитниками его правъ противъ опрочнины.

Если опричнина Ивана случайно задѣвала его, хотя до него она вообще не касалась, онъ умѣлъ постоять за себя, чтó генiально угадано Лермонтовымъ въ его великой поэмѣ о купцѣ Калашниковѣ и Лажечниковымъ въ одной сценѣ его неудачной драмы «Опричникъ», въ сценѣ столкновенiя рядскихъ съ опричниками...

Этого народа не видѣлъ или не хотѣлъ видѣть графъ А. Толстой, и несмотря на то, что онъ изучалъ добросовѣстно одну сторону эпохи, романъ его кажется написаннымъ «нарочно» — такъ же точно нарочно, какъ нарочно написанъ имъ недавно «донъ–Жуанъ.»

Разбирать его въ подробности мы не станемъ, — даромъ что онъ въ трехъ частяхъ, и даромъ что онъ многими читается съ интересомъ, особенно, какъ говорятъ, барынями. Въ немъ все — сочиненiе нерѣдко и искусное, но чаще всего искуственное; все даже статистическое, за исключенiемъ одного полуидiота Митьки съ его оглоблей. Авторъ говоритъ, что въ изображенiяхъ ужасовъ эпохи, онъ постоянно ниже исторiи. Это неправда. Лучшее, наиболѣе удавшееся ему, это изображенiе женоподобнаго Федьки Басманова, рѣзкое до содомской наглости...

Замѣчательно странно, что все завоеванное въ изображенiи чертъ народа Островскимъ, прошло какъ будто мимо нашего романиста; еще страннѣе можетъ быть то, что романъ, писанный въ 1852–1862 годахъ, не можетъ идти въ какое либо сравненiе съ романами Лажечникова, писанными въ половинѣ и концѣ сороковыхъ годовъ. Тамъ сила творчества страстнаго иногда до излишества, чутье народныхъ типовъ подчасъ изумляющее, поэзiя не сомнѣнная хоть и пополамъ съ фальшью и ходульностью, здѣсь безплодныя, хоть и добросовѣстныя усилiя да казенщина почти загоскинская, безъ загоскинской наивности.

Многiе будутъ на насъ негодовать за рѣзкость нашего приговора, но время, и очень недалекое, насъ совершенно оправдаетъ. «Князь Серебряный», весьма скоро будетъ забытъ, а «Басурманъ», «Ледяной домъ» и «Новикъ», будутъ всегда читаться, несмотря на ихъ недостатки.

 

________