Литературная истерика.

______

Представляемъ публикѣ полную перепечатку статьи «Русскаго Вѣстника» противъ фельетона, помѣщеннаго въ апрѣльской книгѣ нашего журнала. Въ этой статьѣ насъ ставятъ на одну доску съ «Домашней Бесѣдой». Ниже, въ нѣсколькихъ строкахъ, мы позволяемъ себѣ высказать наше мнѣнiе объ этомъ новомъ поступкѣ «Русскаго Вѣстника».

Статья написана невозможнымъ языкомъ. Она очень длинна; мы выписываемъ изъ нея только то, что до насъ касается.

Вотъ эта статья: 

«Наши журнальные борзописцы только и знаютъ, что потѣшаются надъ г. Аскоченскимъ и его Домашнею Бесѣдой, а оглянулись бы нѣкоторые на себя или на товарищей! Еще вопросъ, кто смѣшнѣе, онъ ли съ своимъ грубымъ цинизмомъ, или кто-нибудь изъ этихъ раздушенныхъ фертовъ, выступающихъ манерною походкой и сыплющихъ вычурныя фразы? Еще разъ, бѣда нашего общества состоитъ въ томъ, что у нашихъ образованныхъ людей есть все, что хотите, но только въ фальшивыхъ ассигнацiяхъ, и очень мало въ какой-нибудь реальной цѣнности. У насъ наготовленъ такой страшный избытокъ словъ, словъ и словъ, такая бездна фразъ, что всякiй признакъ мысли, чего-нибудь въ правду сознаваемаго или чувствуемаго, есть большая рѣдкость, которой не нарадуешься, если гдѣ ее встрѣтишь. Мы усвоили себѣ всѣ наружные прiемы людей мыслящихъ, чувствующихъ, чѣмъ-нибудь занятыхъ; мы можемъ болтать обо всемъ на свѣтѣ какъ люди все и весьма глубоко знающiе; намъ ни по чемъ никакiя науки, никакiя высоты мысли, и Хлестаковъ у насъ великiй, всеобъемлющiй типъ. Хлестаковство у насъ во всемъ, не только въ фельетонистахъ, не только въ безбородыхъ юношахъ, но и въ нашихъ soi-disant ученыхъ и въ маститыхъ старцахъ. Часто отъ людей, повидимому весьма порядочныхъ, даже пожившихъ на свѣтѣ и извѣдавшихъ кое-что, услышите вы вдругъ самыя безсовѣстныя рѣчи, обличающiя совершенное отсутствiе чувства истины въ говорящемъ. Да, хлестаковство — нашъ общественный недугъ, и безсмертный типъ, созданный Гоголемъ, будетъ со временемъ еще болѣе оцѣненъ. Даже то, что Хлестаковъ есть петербургскiй чиновникъ — черта весьма глубокая и существенная въ этомъ типѣ. Случалось ли вамъ, читатель, въ нашей сѣверной Пальмирѣ встрѣчать этихъ весьма благоприличныхъ по наружности господъ, которые съ перваго разу обратятъ на себя ваше вниманiе бойкими, складными фразами о разныхъ предметахъ: слова безостановочно льются и вяжутся, обо всемъ высказывается мнѣнiе готовое и рѣшительное; прекрасный слогъ, свѣдѣнiй пропасть, идеи блестящiя. Но этотъ миражъ не продолжителенъ: вы скоро начинаете чувствовать, что передъ вами гробъ поваленный, что въ этомъ краснорѣчивомъ и мыслящемъ господинѣ ничего нѣтъ и никогда ничего не было, что это истый Хлестаковъ, только что отказавшiйся отъ управленiя министерствомъ и сбросившiй свою шинель Марѳушкѣ. Мы спрашиваемъ, случалось ли вамъ?.. Но нужно ли спрашивать? Какъ же бы не случалось, если вы живете или бывали въ сѣверной Пальмирѣ? Впрочемъ, типъ этотъ распространился теперь повсюду; въ какой бы вы ни жили глуши, вы навѣрно встрѣтите его въ вашемъ губернскомъ, въ вашемъ уѣздномъ городѣ, даже по сосѣдству въ деревнѣ.

«Отсутствiе всякаго реальнаго содержанiя, всякихъ дѣйствительныхъ движенiй въ душѣ и въ умѣ, вмѣстѣ съ подавляющимъ обилiемъ готовыхъ выраженiй для всякаго чувства и для всякой мысли, вотъ оно это хлестаковство, которое, говоря языкомъ г. Аскоченскаго, какъ духъ тьмы, царствуетъ въ нашей литературѣ. А эта тьма, по нашему мнѣнiю, хуже всякой тьмы, и поневолѣ приходится ждать какого-нибудь катаклизма, который снесъ бы весь этотъ страшный хламъ съ нашихъ нивъ и возвратилъ бы имъ какое-нибудь плодородiе.

«Не случилось ли вамъ когда-нибудь читать слѣдующiе стихи г. Полонскаго? —

«И надъ пепельной грудой камней,

Изъ-за темнозеленыхъ вѣтвей

Поднималась статуя. Вѣка

На лицѣ пощадили черты

Первобытной ея красоты —

И была лишь отбита рука,

Да обтесаны складки одеждъ

Безпощадной рукою невѣждъ.»

«Вотъ вы теперь прочли эти стихи: какъ они вамъ нравятся? Вы удивляетесь этому вопросу и перечитываете эти стихи. Вы спрашиваете, стоило ли ихъ выписывать и ститъ ли о нихъ говорить? Г. Полонскiй написалъ очень много милыхъ, поэтическихъ пiесъ; но выписанные стишки ни сколько не характеризуютъ его поэзiи и ровно ничего въ себѣ не заключаютъ. Статуя поднималась изъ-за зеленыхъ вѣтвей, вѣка пощадили черты ея первоначальной красоты; но у ней отбита рука и обтесаны складки драпировки невѣждами: вотъ я все. Ни въ вашей мысли, ни въ вашей душѣ, нечему шевельнуться отъ этихъ стишковъ. Въ нихъ ровно ничего нѣтъ, о нихъ почти ничего нельзя сказать. Вы такъ думаете? Послушайте однако, что такое можно сказать. Вотъ какъ выражается объ этихъ стихахъ фельетонистъ одного изъ петербургскихъ журналовъ:  

«И если бы голосъ мой задрожалъ, если бы слезы потекли при этихъ строчкахъ изъ глазъ моихъ, я не устыдился бы этого, потомучто эти строки полны такой святой тоски, такого праведнаго упрека, такого небесно-прозрачнаго горя, что я бы гордился тѣмъ, что могу имъ сочувствовать. Это одно изъ лучшихъ стихотворенiй въ нашей поэзiи; я завидую г. Полонскому, что онъ написалъ его; я готовъ клеветать за это на всѣ другiя его стихотворенiя, но на это я клеветать не могу.»

«Естествоиспытатель посвящаетъ долгое и напряженное вниманiе изученiю какой–нибудь микроскопической букашки; мы просимъ васъ, въ энтомологическомъ интересѣ, помедлить лишнюю минуту на этихъ строчкахъ и сличить ихъ смыслъ или безсмыслицу съ вышеприведеннымъ стихотворенiемъ, къ которому онѣ относятся. Вотъ вамъ разительный примѣръ, вотъ вамъ фактическое доказательство хлестаковства! Вотъ до какихъ чудовищныхъ размѣровъ оно доходитъ у насъ!

«Нѣтъ, Гоголевскiй Хлестаковъ — пигмей передъ этимъ колоссомъ. Все, что тотъ вралъ въ гостиной городничаго, блѣдно и мелко въ сравненiи съ этою изумительною чушью. И вотъ наша литература, наша критика, наши фельетоны!

«Въ томъ же фельетонѣ встрѣчаются вещи самыя изумительныя.

«Извольте прочесть слѣдующее:  

«Я зналъ человѣка, который совершенно спокойно, да какое спокойно! — съ восторгомъ, съ увлеченiемъ разсказывалъ, какъ онъ надулъ жида, и какъ онъ надуваетъ свою любовницу. — Вы думаете, я чувствовалъ отвращенiе? — Ничуть. Я смѣялся, и смѣялся такъ же отъ души, какъ смѣялся при чтенiи Плюшкина. Другiе, слушавшiе его — онъ не мнѣ и разсказывалъ — старались изобразить презрѣнiе на своей улыбкѣ, но сквозь это презрѣнiе такъ и просвѣчивалъ добродушный смѣхъ. И нельзя было не смѣяться, видя какъ простодушно, какъ дѣтски доволенъ этотъ человѣкъ ловкими своими продѣлками. И разсказчикъ, замѣчая благопрiятное впечатлѣнiе, все веселѣе и веселѣе разсказывалъ далѣе. — И вамъ не стыдно это! замѣтилъ я, чтобы посмотрѣть, что онъ отвѣтитъ. — Э, возразилъ онъ, дружески до меня дотрогиваясь: то ли еще я дѣлаю! — И тутъ же онъ принялся разсказывать свои новыя похожденiя. — Онъ мошенникъ, сказалъ я, когда его уже не было: но онъ мнѣ нравится, и я люблю его. — Это доказываетъ замѣтили мнѣ многiе, какъ неискренно въ васъ все то, что вы тутъ проповѣдуете о добрѣ и о безкорыстiи.  — Можетъ-быть, сказалъ я, и пожалъ плечами. Мнѣ было обидно, что эти господа не понимаютъ меня. Но я тутъ же былъ вознагражденъ тѣмъ, за кого получилъ упрекъ себѣ. — «Я васъ люблю, сказалъ онъ мнѣ, оставшись со мною наединѣ (вотъ тутъ–то я и кладу скромность въ карманъ): — и люблю васъ именно потому, что изъ всѣхъ этихъ господъ, меня презирающихъ, одни только вы имѣли бы на это самое полное право, потомучто только вы дѣйствительно составляете противоположность со мною: у васъ душа чиста, и я поклянусь головой, что вы никогда ничего, подобнаго моимъ похожденiямъ, не сдѣлаете. А эти? — это все тотъ же я, только въ вашемъ платьѣ. Они хуже меня воры: у нихъ ничего нѣтъ своего; у нихъ все краденое.» — И въ этомъ мы съ вами братья, сказалъ я ему, протягивая руку: мы здѣсь одни — чѣмъ богаты, тѣмъ и рады. — И ему это доставило неизъяснимое наслажденiе. — Но только, прибавилъ я: если я васъ застану на вашихъ похожденiяхъ, я все–таки первый закричу полицейскаго. — «А я, сказалъ онъ, смѣясь: если убѣжать не успѣю, перваго васъ позову судить меня, потомучто отъ васъ мнѣ не будетъ обидно принять своего осужденiя». — Но я не позвалъ бы противъ этого человѣка полицiи: я лучше бы самъ какъ-нибудь съ нимъ раздѣлался. Но я даже увѣренъ, что по моей просьбѣ, онъ удовлетворилъ бы всѣхъ обиженныхъ имъ на моихъ глазахъ, только не далъ бы слова, что не будетъ впередъ дѣлать этого. Другому онъ дастъ слово, но обманетъ его. — И я люблю этого человѣка; и одинъ онъ любилъ меня на службѣ, и одинъ онъ слушалъ меня съ удовольствiемъ и дорожилъ моимъ мнѣнiемъ, и говорилъ мнѣ: «Я люблю васъ слушать, потомучто вы никогда не лжете; и я не хотѣлъ бы при васъ сдѣлать когда-нибудь что-нибудь дурное, не потому чтобы мнѣ было стыдно васъ, но потому, что я не хочу сдѣлать вамъ неудовольствiя.» — Чувствуете ли вы, сколько было въ этомъ человѣкѣ хорошаго, что мирило съ нимъ всякаго, кто не имѣлъ только повода ему завидовать и за что-нибудь лично негодовать на него?»

 «Это превосходитъ все, что намъ случалось встрѣчать подобнаго, даже въ нашей литературѣ. Тутъ не знаешь чему удивляться: безсовѣстной ли фразѣ, которая не спотыкается ни на чемъ, наивности ли безсмыслiя, или нравственной изломанности. Этотъ фразеръ съ любовью слушаетъ мошенника объ его ловкихъ продѣлкахъ, съ любовью смотритъ на него, прилѣпляется къ нему всею душой, прiобрѣтаетъ его взаимность и гордится ею; онъ сообщаетъ намъ любезности, сказанныя ему этимъ милымъ мошенникомъ, который любилъ его слушать (къ счастiю, изъ всѣхъ товарищей этого Хлестакова онъ только одинъ любилъ слушать его и дорожилъ его мнѣнiемъ), — и сообщивъ намъ, какъ мошенникъ этотъ любитъ и почитаетъ его, спрашиваетъ насъ: чувствуете ли вы, сколько въ этомъ человѣкѣ было хорошаго? Какая колоссальная наглостъ! И все это говорится среди бѣлаго дня, передъ публикой! Любить мошенника за то именно, что онъ артистъ въ своемъ ремеслѣ, видѣть правду въ томъ, что человѣкъ усвоиваетъ себѣ въ совершенствѣ всякую подлость и мерзость, любить его именно за то, что эта мерзость становится въ немъ живою природой, что онъ въ этой мерзости легко и свободно вращается, что онъ смакуетъ ее и гордится ею, — и наконецъ оттѣнять все это чувствомъ собственнаго достоинства, щеголять своею хлестаковскою фигурой, которая будто-бы жаждетъ натуры и правды, между тѣмъ какъ все въ ней налгано, — какое возмутительное безобразiе! Что значитъ, передъ этою тошною приторностью, грубый квасной цинизмъ г. Аскоченскаго?

«Но испейте до конца вашу чашу, читатель; прочтите еще слѣдующее изъ того же фельетона:

«Я зналъ одного разбойника, признавшагося въ двадцати трехъ убiйствахъ. Отъ него требовали, чтобъ онъ показалъ могилы, въ которыхъ схоронены его жертвы. Онъ совершенно охотно показалъ первую. Но когда вырыли гнилой и обезображенный трупъ, онъ, стоявшiй поодаль, отвернулся. Ему велѣли подойти; онъ не шолъ. Когда его три полицейскихъ сержанта повели, противъ его желанiя, онъ упирался, вырывался, отвертывался; все лицо его искажалось страшными судорогами, какъ у ребенка, котораго ведутъ наказывать. Подведенный къ трупу, онъ взглянулъ на него и упалъ безъ чувствъ. Это была мощная, непоколебимая натура; и въ эту минуту каждому сердцу, откровенному въ своихъ ощущенiяхъ, его было бы больше жаль чѣмъ покойника. Онъ узналъ имъ убитаго. Только это и было нужно слѣдователямъ. Черезъ нѣсколько дней привели его къ другому мѣсту и просили его указать другую могилу. Онъ не хотѣлъ. Онъ не понималъ, для чего имъ нужно это; но по странному закону судьбы всѣ, бывшiе тутъ, истинную причину ихъ требованiя считали, кажется, совершено недостаточной; и ему объяснялъ одинъ господинъ, что нужно открыть тѣло для того, чтобы предать его честному погребенiю, и т. п. — Онъ ухмыльнулся: «Все равно, сказалъ онъ, гдѣ лежать». Тогда другой господинъ сталъ говорить ему, что нужно отрыть тѣло для того, чтобы примириться съ нимъ: «Поцѣлуй его въ его гнилыя губы!» сказалъ онъ. Арестантъ задумался и сказалъ, что въ этомъ больше правды; но могилы не показалъ все-таки. — Отчего имъ было не сказать ему попросту, безъ всякаго желанiя потрясти или смутить его грустную душу искусственной рѣчью: «Намъ нужно знать эту могилу и открыть тѣло для того, чтобы какъ-нибудь послѣ не отрыли ее случайно, и чтобы тогда не пало подозрѣнiе на кого-нибудь вовсе невиноватаго». Онъ бы показалъ тогда. Это была душа, которая не солгала ни одного слова при допросѣ своемъ, и не запутала ни одною невиннаго. Но у этихъ господъ у самихъ не было этого сознанiя. И они вступили въ новые рааговоры съ убiйцею. — За что ты убилъ этого»? спросили они. — А за то, что мнѣ водки хотѣлось, а денегъ не было» — Сколько же ты нашолъ у него? — Четвертакъ. — И стоило изъ-за четвертака убивать человѣка! — Преступникъ посмотрѣлъ на нихъ съ удивленiемъ: «Все равно, сказалъ онъ: что изъ-за четвертака, что изъ-за тысячи». У этого человѣка было больше смысла, чѣмъ у тѣхъ, кто его допрашивалъ. Имъ все хотѣлось благодушно снизойти до его грубаго пониманiя, и онъ постоянно оказывался выше нихъ, и вмѣсто того, чтобы имъ завладѣть его душою, онъ все больше и больше прiобрѣталъ надъ ними власти, и они поминутно чувствовали себя передъ нимъ школьниками. Его грубая откровенность поминутно уничтожала ихъ, потомучто въ ней все больше и больше, все страшнѣе и неотразимѣе возставалъ его человѣческiй образъ, тогда какъ у нихъ все пугливѣе и пугливѣе, все мельче и все ничтожнѣе пряталась ихъ душа подъ грудою страницъ, вырванныхъ изъ разныхъ когда–то прочитанныхъ книгъ, подъ грудою правилъ, пестрящихъ наши прописи и азбуки.

«И я, еще юноша тогда, поддался обаятельному впечатлѣнiю этого человѣка».

«Какой здоровый человѣкъ, какъ бы ни былъ не развитъ и грубъ его смыслъ, прочтетъ эти строки безъ омерзѣнiя! Какая ложь, какая пошлость! И какое въ то же время артистическое хлестаковство фразы! Фельетонистъ какъ-будто дѣло говоритъ; слова такъ и льются, и звучатъ такъ убѣдительно, какъ будто человѣкъ дѣйствительно вынесъ это чувство, эти мысли изъ жизненнаго опыта. Что мальчика, безъ всякаго отпора въ душѣ, могъ обаятельно поразить образъ душегубца, совершившаго двадцать три убiйства, это очень возможно. Но оправдывать это мальчишеское обаянiе, видѣть въ немъ нѣчто нормальное и обязательное для зрѣлаго человѣка, говорить объ этомъ серьозно, даже съ какою-то претензiей на нравственный паѳосъ, говорить бойко, не запинаясь, съ артистическимъ увлеченiемъ — какая непроходимая фальшь! Эстетически таять и нравственно млѣть передъ дикимъ душегубомъ, видѣть въ немъ какой–то колоссальный человѣческiй образъ, подавляющiй собою прочихъ мелкихъ людишекъ, изъ которыхъ ни одинъ никого еще не зарѣзалъ, и которые осмѣлились подивиться, какъ это чудовище рѣшилось изъ-за шкалика водки на свое страшное дѣло, — скажите, какое должно быть перо, способное написать это! Чѣмъ это лучше той новой Мессалины, о которой разсказываютъ, что не довольствуясь Европой, она ѣздила въ Алжирiю, къ Кабиламъ? Нѣтъ, въ нравственномъ смыслѣ это хуже! Но вѣрнѣе будетъ сказать, что тутъ нѣтъ никакого нравственнаго смысла. Фельетонистъ не выражалъ никакого дѣйствительнаго настроенiя своей души; все заставляетъ думать, что онъ неспособенъ къ какимъ-нибудь дѣйствительнымъ настроенiямъ; онъ живетъ въ стихiи фразъ, образующей свой собственный мiръ, въ которомъ возникаютъ призрачныя подобiя настроенiй и мыслей. Эти фальшивыя подобiя могутъ развиваться и сочетаться въ разнообразнѣйшихъ комбинацiяхъ, составлять изъ себя поэмы, критическiя статьи, цѣлыя книги. Процессъ и элементы этихъ развитiй тѣ же самые, какiе Гоголь типически изобразилъ намъ въ Иванѣ Александровичѣ Хлестаковѣ. Точно такъ писалъ онъ къ своему другу, фельетонисту Тряпичкину; точно такъ вѣроятно писалъ и Тряпичкинъ свой фельетонъ. И Тряпичкинъ не мало не подозрѣваетъ, какой сумбуръ нагородилъ онъ въ своемъ фельетонѣ! Возмутительный душегубъ, за которымъ отказывается слѣдить всякое человѣческое чувство, всякiй человѣческiй смыслъ, этотъ звѣрь, который бросается на свою жертву съ тѣмъ чтобъ удовлетворить минутную прихоть, даже хуже чѣмъ звѣрь, потомучто у звѣря по крайней мѣрѣ нѣтъ прихотей, это чудовище является, въ глазахъ Тряпичкина, могучимъ человѣческимъ образомъ, обаятельнымъ и чарующимъ, подавляющимъ мелкiя душонки, которыя прячутся подъ грудой правилъ, пестрящихъ прописи и азбуки. Посмотрите, какъ онъ адвокатствуетъ за этотъ великiй человѣческiй образъ! Посмотрите, какую позу принимаетъ Тряпичкинъ передъ обыкновенными смертными, которые подивились, какъ можно было зарѣзать человѣка изъ–за четвертака! «Все равно, сказалъ преступникъ, что изъ-за четвертака, что изъ–за тысячи», и Тряпичкинъ восклицаетъ: «У этого человѣка было больше смысла, чѣмъ у тѣхъ, кто его допрашивалъ»! Тряпичкинъ увѣренъ, что сказалъ великую истину. Онъ даже сослался на смыслъ... А именно смыслъ–то и заставилъ простыхъ людишекъ изумиться. Эта «непоколебимая и мощная натура» захотѣла выпить водки, и вотъ она спокойно рѣжетъ человѣка и беретъ изъ его кошеля четвертакъ, какъ-будто ничего легче и проще этого не было. Передъ этимъ безсмысленнымъ, тупымъ, отвратительнымъ звѣрствомъ вашъ фельетонистъ преклоняетъ колѣни. Объ этомъ–то говоритъ онъ тономъ даже какого–то нравственнаго убѣжденiя, какой–то гуманности, которая тѣмъ отвратительнѣе, чѣмъ болѣе жеманится.

«Между Хлестаковыми есть еще порода такихъ, которые зовутъ себя демоническими натурами. Такихъ молодцовъ дѣйствительно нельзя не побаиваться. Зарѣзать они не зарѣжутъ, но не кладите вашего четвертака плохо».

Мы нарочно перепечатали цѣликомъ, все касающееся до насъ, чтобъ дѣло само за себя говорило. Отвѣчать на такую статью значитъ терять свое достоинство. Призываемъ на судъ публику: пусть она рѣшитъ, гдѣ, когда въ нашемъ фельетонѣ разбойникъ похваленъ за то, что онъ разбойникъ, за то, что онъ рѣзалъ людей? Гдѣ и когда мы любовались мошенниками и ставили ихъ выше честныхъ людей?

Въ раздраженiи «Русскаго Вѣстника» противъ насъ выказывается все болѣе и болѣе что-то истерически женское. Онъ не отвѣчалъ на серьозный отвѣтъ нашъ противъ его обвиненiя, и придрался къ страничкѣ нашего фельетона, тиснувъ противъ нея огромнѣйшую статью и намѣренно, злоумышленно исказивъ дѣло. Не вступая въ прямой и честный бой, онъ подкрался сзади, ущипнулъ и убѣжалъ прочь.

Что же касается до заключительныхъ словъ его статьи, въ которыхъ онъ говоритъ о демоническихъ натурахъ и о пропавшемъ четвертакѣ, то мы не понимаемъ, какъ человѣкъ, себя уважающiй, можетъ всенародно рѣшаться на такую площадную пошлость. Но припоминаемъ, что «Русскiй Вѣстникъ» рѣшается на это не въ первый разъ: когда-то онъ подобнымъ же образомъ извѣщалъ публику о пропавшей съ чьего-то стола книгѣ, по поводу отпаденiя отъ журнала одного изъ его прежнихъ сотрудниковъ.

Во всякомъ случаѣ мы считаемъ, что заключительныя слова статьи противъ насъ писаны въ болѣзни, именно въ истерикѣ. Въ такихъ болѣзняхъ нужно ужь обращаться къ медицинскимъ средствамъ; литературныя не помогутъ.

Не можемъ отказать г. Кускову, автору обруганнаго фельетона, въ помѣщенiи здѣсь его письма къ «Русскому Вѣстнику.» Но предчувствуя, что это письмо вызоветъ безконечный рядъ писемъ со стороны «Русскаго Вѣстника», по примѣру прежнихъ его переписокъ, столь извѣстныхъ публикѣ, мы предупреждаемъ нашихъ читателей, что готовы открыть въ журналѣ нашемъ особый отдѣлъ: переписка г. Кускова съ «Русскимъ Вѣстникомъ.»