НЕ ТРОНЬ МЕНЯ.

_______

Нехорошо также некстати обижаться... Обидчивость не принадлежитъ къ числу нашихъ національныхъ недостатковъ, — скорѣй напротивъ; но она существуетъ и у насъ можетъ–быть въ видѣ прививка. У насъ обижаются нерѣдко, обижаются не только за себя, но и за другихъ. Конечно, ужь если обижаться, то лучше обижаться за другихъ, нежели за себя: оно какъ–то благороднѣе, доблестнѣе, только не переходила бы обидчивость черезъ край; а то вѣдь даже всякое достоинство, всякая добродѣтель, переходя черезъ край, перестаютъ быть достоинствомъ и добродѣтелью. Напримѣръ выразительное чтеніе доставляетъ истинное наслажденіе слушателю; но испытывали ли вы впечатлѣніе, которое производитъ излишняя выразительность чтенія? На нашъ слухъ она бываетъ до того невыносима, что не знаешь куда отъ нея дѣваться. Когда намъ приходилось слушать перехватывающаго черезъ край чтеца, то подъ конецъ мы обыкновенно чувствовали страшную усталость въ лицевыхъ мускулахъ; отчего — Богъ знаетъ; можетъ–быть не отъ напряжоннаго ли ожиданія, что вотъ–вотъ утихнетъ, придетъ въ себя? А иногда даже и всѣ члены послѣ были какъ–будто отбитые. Не знаю, всѣ ли испытываютъ то же ощущеніе; но кажется, вообще на слабыя сложенія подобная операція должна такъ дѣйствовать.

Или вотъ еще другой примѣръ излишества. Согласіе въ семействѣ — конечно вещь рѣдкая и драгоцѣнная; взаимная горячая привязанность между членами большого семейства — явленіе истинно–умилительное. Но посмотрите, что можетъ выйти изъ этого умилительнаго явленія. Мы знаемъ напримѣръ одно семейство, состоящее изъ нѣсколькихъ братьевъ и сестеръ, съ ихъ чадами; всѣ эти братья и сестры любятъ другъ друга до того, что родственная любовь переходитъ у нихъ въ какое–то обожаніе, въ ослѣпляющую страсть. Будьте вы въ самыхъ короткихъ отношеніяхъ съ семействомъ и попробуйте въ присутствіи одного изъ членовъ замѣтить какой–нибудь недостатокъ другого члена, или слегка подтрунить надъ нимъ; сдѣлайте это по сущей справедливости и въ видахъ чистаго доброжелательства — все равно: вы уже рискнули сдѣлаться человѣкомъ непріятнымъ для всего семейства. Если же вы обнаружите въ себѣ подобное поползновеніе замѣчать недостатки въ другой и въ третій разъ — кончено! вы дѣлаетесь врагомъ семейства, можетъ–быть даже предметомъ ненависти всѣхъ его членовъ. Не говорите потомъ о вашей благости, о вашемъ доброжелательствѣ и благихъ побужденіяхъ: о благости думать не будутъ, ея и въ расчетъ не примутъ; къ вамъ будутъ чувствовать антипатію безотчетную; въ каждой вашей улыбкѣ будутъ видѣть насмѣшку, въ каждомъ взглядѣ — намѣреніе осудить, въ каждомъ жестѣ — оскорбительное презрѣніе, и вы не будете знать, куда дѣваться съ вашими улыбками, взглядами и жестами; опустите руку, потупьте глаза, приведите вашу физіономію въ самое безобидное и безгрѣшное положеніе, и со смиреніемъ ожидайте, когда утихнетъ волненіе крови въ жилахъ членовъ почтеннаго семейства... Между тѣмъ мы говоримъ о семействѣ достойномъ во многихъ отношеніяхъ, о людяхъ съ свѣтлымъ умомъ и живыми сердечными движеніями. Что же это такое? Это тоже родъ болѣзненной обидчивости за близкихъ сердцу людей.

На всѣ эти размышленія и на воспоминаніе о любящемъ семействѣ навелъ насъ г. С. Дружиновъ, что изъ Нижняго–Новгорода, сильно обидѣвшійся за одного духовно–родственнаго ему человѣка, и вслѣдствіе того вознегодовавшій на г. Н. Иванисова 2–го, что изъ Звенигорода, который, г. Иванисовъ, оскорбилъ будто бы память того человѣка своимъ недостойнымъ воспоминаніемъ. Дѣло идетъ о Бѣлинскомъ, который, какъ извѣстно, былъ родомъ изъ пензенской губерніи, откуда, какъ оказывается, происходитъ и проживающій нынѣ въ Звенигородѣ г. Иванисовъ. Г. Иванисовъ написалъ и помѣстилъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» небольшое, не занявшее и одного столбца воспоминаньице о Бѣлинскомъ, относящееся къ дѣтству какъ Бѣлинскаго, такъ безъ сомнѣнія и самого г. Иванисова. Это–то воспоминаньице и возмутило г. Дружинова, который въ «Спб. Вѣдомостяхъ» восклицаетъ: «Скажите ради Бога, что это такое? Балаганная шутка, имѣющая цѣлію бросить кусочекъ грязи въ дорогое для каждаго порядочнаго человѣка имя, — или просто звенигородская чепуха, помѣщенная христа–ради въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» для увеселенія читателей?» — «Съ величайшимъ вниманіемъ (говоритъ въ другомъ мѣстѣ г. Дружиновъ) читали мы нѣсколько разъ это воспоминаніе звенигородскаго публициста и никакъ не могли понять, для чего и для кого оно написано г. Иванисовымъ, и тѣмъ болѣе для чего ученая редакція «Московскихъ Вѣдомостей» напечатала его.»

Испуганные этими восклицаніями за дорогую память Бѣлинскаго, мы устремились, по указанію г. Дружинова, въ 135 № «Московскихъ Вѣдомостей», прочли тамъ крошечную статейку г. Иванисова и изумились, отчего она не произвела на насъ никакого возмущающаго дѣйствія. Вотъ что заключается въ этой статейкѣ:

Что такъ какъ родъ Бѣлинскаго происходитъ изъ села Бѣлыни, то и фамилію его надо произносить Бѣлыньскій или Бѣлынскій, — какъ его и называли всѣ въ Пензѣ; но Бѣлинскій, по пріѣздѣ въ Москву, неизвѣстно почему, настоялъ, чтобъ его называли Бѣлинскимъ.

Что въ Пензѣ Бѣлинскій жилъ въ большой бѣдности; зимой ходилъ въ нагольномъ тулупѣ; на квартирѣ жилъ въ самой дурной части города, вмѣстѣ съ семинаристами; мебель имъ замѣняли квасные боченки. «Но (замѣчаетъ г. Иванисовъ) бѣдность и лишенія не всегда убиваютъ дарованія!»

Что Бѣлинскій былъ тогда необразованъ (будучи ребенкомъ–то) и не имѣлъ понятія о лучшихъ писателяхъ; спорилъ съ семинаристами о достоинствѣ произведеній Сумарокова и Хераскова, восхищался романами Радклифъ и изъ дома отца г. Иванисова впервые получилъ для чтенія романы Вальтеръ–Скотта, въ русскомъ переводѣ; страстно любилъ театральныя зрѣлища и часто посѣщалъ пензенскій театръ, который содержалъ тогда помѣщикъ Гладковъ и гдѣ актеры и актрисы были — его крѣпостные люди, большею частью пьяницы. «Какъ Бѣлинскій былъ простъ въ то время (разсказываетъ г. Иванисовъ), показываетъ слѣдующее обстоятельство. Когда онъ пришолъ въ нашъ домъ, то братья мои принесли ему нѣсколько романовъ Радклифъ. Одинъ изъ этихъ романовъ былъ съ картинкой, которая представляла подземелье съ кучей костей. Кто–то изъ насъ спросилъ у другого о романѣ съ картинкой: каковъ онъ, хорошъ ли? Бѣлинскій, не дождавшись отвѣта, вскричалъ: “Разумѣется, хорошъ: видишь — кости!”»

Что Бѣлинскій былъ задорный спорщикъ, и г. Иванисовъ всякій разъ, когда встрѣчалъ его у знакомыхъ, заставалъ его за жаркимъ споромъ; что наконецъ онъ не ужился въ университетѣ, потомучто посѣщалъ лекціи только тѣхъ профессоровъ, которые ему нравились.

Статейку свою г. Иванисовъ заключаетъ слѣдующими словами, взятыми уже не изъ его собственныхъ воспоминаній, а прибавленными такъ, вѣроятно для округленія періода: «Извѣстно, что онъ (Бѣлинскій) былъ потомъ сотрудникомъ редакторовъ разныхъ журналовъ. Какъ видно, онъ получалъ мало за свои труды, а трудился слишкомъ много для своего здоровья»...

Г. Дружинову кажется, что г. Иванисовъ все — и бѣдность, и дѣтскую неразвитость, и задорную спорливость — все это ставитъ въ вину Бѣлинскому... Вотъ это–то и есть та болѣзненная обидчивость, которою страдаетъ и знакомое намъ любящее семейство!.. «Впрочемъ (прибавляетъ самъ г. Дружиновъ о г. Иванисовѣ) Богъ его знаетъ, можетъ–быть онъ стряпалъ свое воспоминаніе такъ–себѣ, отъ простоты душевной, безъ всякой задней мысли». Да конечно такъ! Неужели г. Дружиновъ, прочитавшій нѣсколько разъ «съ величайшимъ вниманіемъ» статейку г. Иванисова, не замѣтилъ въ ней той наивности, которая именно отзывается душевной простотой, неспособной никого серьозно обидѣть? Правда, что даже и не читая нѣсколько разъ статейки г. Иванисова, а пробѣжавъ ее одинъ разъ и обративъ только вниманіе на первыя и послѣднія ея строки, легко можно догадаться, что г. Иванисовъ не знаетъ хорошенько значенія Бѣлинскаго для русской литературы и не можетъ опредѣлить мѣста, какое онъ занимаетъ въ ряду русскихъ писателей. Вѣроятно, читая журналы, онъ увидѣлъ, что о Бѣлинскомъ много пишутъ, заключилъ изъ этого, что онъ человѣкъ замѣчательный, вспомнилъ, что въ дѣтствѣ зналъ его лично, и счелъ долгомъ довести до общаго свѣденія о томъ, что помнитъ и знаетъ. Вотъ и все! Началъ онъ такъ: «Извѣстный Бѣлинскій былъ родомъ» и пр. А окончилъ: «Извѣстно, что онъ потомъ былъ сотрудникомъ разныхъ» и пр. Вотъ уже по этому приступу и этому заключенію можно догадаться, въ какой степени г. Иванисовъ знакомъ съ Бѣлинскимъ какъ съ писателемъ, какъ съ критикомъ. Стало быть требовать отъ него многаго нельзя, но и сердиться на него тоже нельзя.

Что же возмутило г. Дружинова? То, что разсказываютъ о нагольномъ тулупѣ и квасныхъ боченкахъ, о необразованности мальчика–Бѣлинскаго и его дѣтской спорливости? Да вѣдь все это правдоподобно и характерно, и никакой тѣни, не только грязи, на память Бѣлинскаго не бросаетъ. Ну, вообразите, что кто–нибудь написалъ, что Бѣлинскій, будучи десяти или двѣнадцати лѣтъ, всегда ходилъ въ изящной курточкѣ, съ батистовыми воротничками, а зимой въ шинелькѣ съ бобровымъ воротникомъ; что въ такомъ возрастѣ онъ уже зналъ наизусть имена и произведенія лучшихъ русскихъ и французскихъ писателей, и отвѣчалъ безъ запинки объ ихъ достоинствахъ по запискамъ своего учителя или гувернера; что въ гимназію пріѣзжалъ онъ всегда въ сопровожденіи стараго дядьки, былъ благонравнѣйшимъ мальчикомъ, никогда не вступалъ въ споръ о томъ, чего не читалъ въ своихъ тетрадкахъ и не слыхалъ ни отъ папеньки, ни отъ учителя и гувернера, а съ семинаристами и вообще съ мало образованнымъ людомъ совсѣмъ не знался... Вѣдь все это такія пріятныя свѣденія, которыя казалось бы ничьей памяти оскорбить не могутъ; а между тѣмъ, если бы вы вспомнили, что это разсказывается о Виссаріонѣ Григорьичѣ Бѣлинскомъ, то вамъ непремѣнно сдѣлалось бы неловко. Во–первыхъ, вы бы такому разсказу не вдругъ и повѣрили, а если бы повѣрили, то непріятно было бы вамъ знать, что изъ такой тепличной атмосферы, изъ такой молочной закваски вышелъ такой человѣкъ, какъ Бѣлинскій.

Г. Дружиновъ разсуждаетъ такъ: «Всѣ знаютъ, что бѣдные люди не могутъ носить опойковыхъ сапоговъ, и потому довольствуются выростковыми; знаютъ также, что никакой бѣднякъ не можетъ купить шинели съ бобровымъ воротникомъ, и потому носитъ нагольный тулупъ и проч., и проч., и проч. Все это совершенно справедливо, но только къ воспоминаніямъ о писателѣ нисколько не относится»...

Какъ не относится? Да мы желаемъ знать исторію развитія писателя, исторію развитія его личнаго характера и его взглядовъ на жизнь; а между тѣмъ бѣдность бѣдности рознь. Разные бываютъ виды бѣдности, и не всѣ эти виды одинаково отражаются на человѣкѣ, оставляютъ одинаковыя въ его душѣ впечатлѣнія. Если вамъ говорятъ о человѣкѣ, что онъ въ дѣтствѣ былъ очень бѣденъ, то какъ–будто тотчасъ уже и рисуются передъ вами непремѣнно нагольный тулупъ и квасные боченки? Бѣдность можетъ представить вашему воображенію безъименное рубище, суму и просительное письмо въ тощей, дрожащей рученкѣ; или холодный и голодный уголъ и озлобленныхъ нищетой родителей; или сиротство и чужой кусокъ, бросаемый съ попрекомъ. Все это бѣдность страдальческая. Но можетъ быть и такая бѣдность, отъ которой не пострадаютъ нравственныя и физическія силы ребенка, которая пронесется надъ его головой, незамѣтно для него самого, такъ что онъ не погнется, не ощутитъ на себѣ вліянія ея разрушительнаго дыханія, а только освѣжится подъ дуновеніемъ ея холодныхъ крыльевъ. Среди такой бѣдности еще можно читать романы Радклифъ и спорить съ семинаристами, забывая думать о томъ, что носишь нагольный тулупъ и сидишь на квасномъ боченкѣ.

«Для чего и для кого писано воспоминаніе г. Иванисова и для чего ученая редакція напечатала его?»

Для васъ, г. Дружиновъ, и для насъ также... Неужели вы, любя и уважая писателя, не пожелали бы узнать его коротко, какъ человѣка? А если вы не можете надѣяться лично встрѣтить когда–нибудь этого писателя, потомучто его уже нѣтъ на свѣтѣ, то откуда же вы его узнаете, какъ не изъ полной, совершеннѣйшей біографіи, такой, какихъ у насъ почти еще нѣтъ и какія создаются изъ множества разныхъ, преимущественно личныхъ и непосредственныхъ воспоминаній, въ числѣ которыхъ пусть будутъ и такія, какое состряпалъ въ Звенигородѣ г. Иванисовъ? Если бы всѣ товарищи пензенскаго дѣтства Бѣлинскаго поступили точно такъ, какъ поступилъ г. Иванисовъ — записали бы и напечатали все что они помнятъ о Бѣлинскомъ, всѣ его споры, всѣ мягкія черты его дѣтскаго характера и дѣтской необразованности; если бы и всѣ товарищи его московской студентской жизни сдѣлали бы тоже, — какъ вы думаете, хорошо ли бы это было? Можетъ–быть конечно, что въ этихъ воспоминаніяхъ много было бы смѣшного, мелочного, ничтожнаго; но мы не пренебрегли бы ничѣмъ, и за то имѣли бы полнѣйшую исторію внутренняго развитія Бѣлинскаго, опредѣлившую и его личный характеръ, и характеръ его послѣдующей дѣятельности. Г. Иванисовъ мало сказалъ интереснаго; но вѣдь можно упрекать напримѣръ г. Панаева за то, что онъ въ своихъ литературныхъ воспоминаніяхъ не собралъ ничего достаточно крупнаго, достойнаго тѣхъ личностей, съ которыми онъ сходился въ то время, когда и самъ уже былъ литераторомъ, и они были въ полномъ расцвѣтѣ своихъ талантовъ; а г. Иванисовъ разсказалъ кое–что о ребенкѣ и о томъ времени, когда онъ самъ вѣроятно былъ ребенкомъ; такъ почему же и воспоминанію его не быть воспоминаніемъ дѣтскимъ? Не мѣшайте же ему вспоминать!.. Да, г. Дружиновъ, если вы истинно любите память Бѣлинскаго или другого достопамятнаго человѣка, то никому не мѣшайте разсказывать вамъ о нихъ, особенно людямъ, лично ихъ знавшимъ. Пусть и дѣти лепечутъ, слушайте и ихъ дѣтскій лепетъ; и онъ можетъ пригодиться вамъ, когда вы хотите составить себѣ полное и отчетливое понятіе о дорогой вамъ личности. Пусть даже кто–нибудь и неблагопріятно взглянетъ на эту личность, — слушайте и не обижайтесь, если не имѣете данныхъ опровергнуть показаніе, какъ ложь и клевету: намъ нуженъ не панегирикъ, а исторія человѣка. Но г. Иванисовъ не клеветалъ; въ его воспоминаніи слышится только дѣтскій лепетъ. Чтожь? Тѣмъ больше чистосердечія, больше простоты и — правды. Между тѣмъ посмотрите: этотъ маленькій спорщикъ, дѣлающій поспѣшное заключеніе о романѣ Радклифъ по картинкѣ, изображающей кости, уже не остается для васъ отвлеченной фигурой бѣднаго мальчика, а становится чѣмъ–то осязаемымъ, рельефнымъ образомъ, живымъ человѣкомъ...

Еще разъ: не пренебрегайте мелкими чертами; онѣ, собравшись во множествѣ, могутъ сами собою, безъ всякаго съ вашей стороны напряженія, изобразить вамъ живого человѣка, и онъ будетъ вамъ знакомъ, и вы поймете во всей глубинѣ его душу, распознаете все существо его... Положимъ, незнакомый вамъ человѣкъ, случайно почувствовавъ къ вамъ довѣріе, или такъ, по свойству собственной откровенности, разговорится вамъ о своемъ житьѣ–бытьѣ, простомъ, убогомъ, обыденномъ; онъ будетъ говорить о вещахъ, повидимому совершенно пустыхъ, ничего не значащихъ; но не прерывайте его, и посмотрите, какъ съ каждымъ словомъ будутъ выясняться предъ вами и его житье–бытье, со всею обстановкой этого житья, и самъ онъ, со всѣми тончайшими оттѣнками его характера... Пишущему эти строки случилось недавно ѣхать по желѣзной дорогѣ въ вагонѣ третьяго класса и имѣть сосѣдями одного молодого парня изъ–подъ Клина, да одну молодую женщину изъ–подъ Костромы. Ему... т. е. мнѣ, пришлось сидѣть у окна, а сосѣдямъ моимъ хотѣлось иногда посмотрѣть на окрестности, полюбоваться обгорѣвшими въ прошлогодній лѣсной пожаръ сосенками, или иными не менѣе веселыми и привлекательными видами, — и вотъ они, безъ спросу, поочередно ложились локтями ко мнѣ на колѣни и смотрѣли на окрестности. Я не препятствовалъ имъ въ этомъ; я молча предоставилъ мои колѣни въ ихъ полное распоряженіе, и они, должно–быть почувствовавъ угрызеніе совѣсти, или просто въ видѣ платы за пользованіе колѣнями, наградили меня безконечными разсказами о себѣ и о своихъ домашнихъ дѣлахъ. Особенно женщина изъ–подъ Костромы оказалась щедрою на эту плату. Отъ нея узналъ я все: — и о томъ, какой у ней былъ строгій свекоръ, и какъ онъ любилъ, чтобы былъ порядокъ въ домѣ и чтобы всего было вдоволь за столомъ, и что они ѣли и что пили при свекрѣ, и какъ живетъ она теперь, безъ свекра.

А живетъ она такъ, какъ я не воображалъ, чтобъ жили наши сельскіе обыватели: живетъ она въ селѣ, расположенномъ на берегу Волги, одна въ домѣ, съ пятерыми малыми дѣтьми, а мужъ ея находится въ Питерѣ, торговлей занимается, къ ней пріѣзжаетъ передъ великимъ постомъ, мѣсяца на два; а теперь она ѣдетъ къ нему на свиданіе... И живетъ она на всемъ покупномъ: ни хлѣба, ни овощей — ничего нѣтъ своего; даже воду съ Волги возятъ ей за мѣсячную плату.

— Что же дѣлаешь ты дома?

— Какъ что? Ну, въ домѣ приберешь, за дѣтьми присмотришь, чайку разокъ другой–третій напьешься, день–то и пройдетъ...

У меня дядя тоже былъ — умеръ; богатый былъ человѣкъ, капиталу оставилъ тысячъ двадцать. Остались сынъ да дочь; сынъ–то вышелъ безчастный: параличъ его расшибъ; одна рука не владѣетъ, работать ничего не можетъ; только сидитъ да на счетахъ кладетъ: охоту такую имѣетъ — все сидитъ да выкладываетъ, все щелкаетъ на счетахъ. Дочь — невѣста, еще дѣвушка; женихъ сватался, да очень много приданаго просилъ, не сошлись...

— Сколько же просилъ приданаго?

— Да просилъ онъ, я вамъ скажу, восемь салоповъ, да четыре бурнуса теплыхъ, да два холодныхъ, да платье бархатное, да атласныхъ, да шолковыхъ, да...

— Постой, постой!.. Восемь салоповъ, говоришь?

— Восемь салоповъ.

— Куда же такое множество вдругъ?

— Ну такъ! Говоритъ, чтобы одежи было много. Капиталу, говоритъ, мнѣ пожалуй не надо: капиталъ у меня есть свой; а чтобы одежи было много.

— Да все же — восемь салоповъ!.. Вѣдь это больше, чѣмъ на всю жизнь. Пока она носитъ два салопа, остальные моль съѣстъ.

— Пускай съѣстъ, а все–таки чтобы много было одежи.

— Кто же былъ этотъ женихъ? купецъ?

— Нѣтъ, тоже изъ нашихъ.

Это значитъ бывшій крѣпостной, а теперь временно–обязанный крестьянинъ.

— А вотъ я выходила, примолвила сосѣдка, такъ за мной ничего не просили. Батюшка былъ тоже богатый, а не просили ничего.

— Отчего же такъ?

— Ну такъ! Былъ бы, говорятъ, человѣкъ...

Сосѣдка улыбнулась и потупилась. Надо замѣтить, что она очень недурна собой.

— Экая эта дорога! говоритъ между тѣмъ сосѣдъ изъ–подъ Клина, плотно налегая на мои колѣни и выглядывая въ окно вагона: — чего стоитъ вся эта дорога?

— Вся–то дорога стоитъ, говорятъ, больше ста мильоновъ.

— Господи! восклицаетъ сосѣдка, — какая куча денегъ! А что народу разорила эта дорога!

— Кого же она разорила?

— Да кого! Мало ли тутъ народу извозомъ занимались; что они теперь дѣлаютъ? всѣ обѣдняли.

— Полно, матушка! У насъ много дѣла, были бы руки! Ужь вѣрно давно другой промыселъ нашли.

— Да! поди, нашли! Вотъ у насъ по Волгѣ тоже теперь машина ходитъ, — сколько она горя надѣлала! У насъ на селѣ много было расшивщиковъ; расшивы свои имѣли, хлѣбъ возили. Какіе были богатые дома! Теперь всѣ обѣдняли.

— Чтожь они ничѣмъ другимъ не займутся?

— Занимаются кое–чѣмъ по мелочи, да ужь все не то; рыбу стали было иные ловить, — и рыбу–то всю машина разогнала!

— Каъ разогнала?

— Такъ и разогнала: вѣдь она вонъ идетъ, хлопаетъ, по водѣ–то шумъ такой! Ну, рыба вытаращитъ глаза, да и бѣжитъ какъ полуумная, сама не знаетъ куда, — вся убѣжала. Бывало у насъ стерлядокъ много ловили; а теперь почти–что совсѣмъ нѣтъ... Теперь ужь совсѣмъ другое. Бывало встанешь ранехонько, взглянешь — на Волгѣ–то стонъ стоитъ: расшивы идутъ; что тутъ народу работаетъ — видимо–невидимо! И цѣлый божій день такъ–то; а теперь все тихо!

— Что же это? развѣ меньше хлѣба везутъ? дѣлаю я наивный вопросъ.

— Нѣтъ, не меньше; да вѣдь она идетъ, машина–то, тащитъ за собой сколько барокъ, а гдѣ–гдѣ человѣкъ виденъ; пройдетъ себѣ въ минуточку, и опять все тихо да пусто. Такъ, право, даже скучно.

— Послушай однако, голубушка: вѣдь съ машиной, сама видишь, меньше труда, меньше возни...

— Конечно меньше.

— Ну, стало быть легче, стало быть лучше?..

— Да оно лучше тому, у кого машина: онъ богатъ, завелъ себѣ машину и беретъ большіе барыши; а бѣднымъ–то каково! Вѣдь бывало расшива–то станетъ — что тутъ надо народу! Изъ нашего села иной бывало три–четыре дня поработаетъ, — рублей пятьдесятъ и получитъ...

— О–го! А каково–то было хозяину! Во что ему–то эта работка обходилась?

— Ну, ужь конечно обходилась недешево.

— Такъ вѣдь все это падало на хлѣбъ; хлѣбъ оттого становился дороже; а съ машиной стало–быть хлѣбъ долженъ сдѣлаться дешевле...

— Да! а вотъ онъ не сталъ же дешевле–то!

Тутъ пришолъ конецъ нашему разсужденію. Сосѣдка поставила меня въ тупикъ: я чувствовалъ, что не могу объяснить ей убѣдительнымъ образомъ причину, почему и при существованіи машины хлѣбъ не сдѣлался дешевле. И осталась она, моя смазливая сосѣдка, въ томъ печальномъ убѣжденіи, что машина — вещь недобрая, по крайней мѣрѣ для ихъ приволжскаго села. Грустно, да чтоже дѣлать!.. Конечно тутъ тоже своего рода нетронь меня; машина рыбу разогнала, да отняла легкую добычу у тѣхъ расчетливыхъ мужичковъ, которые можетъ–быть прежде по цѣлымъ днямъ сидѣли на бережку, сложа руки да поджидая, не станетъ ли расшива, чтобы вдругъ въ три–четыре дня взять пятьдесятъ рублей... Другой сельскій обыватель, съ которымъ пришлось мнѣ вмѣстѣ сидѣть на пристани, поджидая прибытія парохода, разсуждалъ совсѣмъ иначе о пароходахъ и желѣзной дорогѣ: онъ говорилъ, что они доставляютъ ему большое удовольствіе. Но — объ этомъ какъ–нибудь послѣ, если случится къ слову.

Мы увлеклись собственными недавними воспоминаніями и очень далеко отбились отъ темы о припадкахъ болѣзненной обидчивости, темы, съ которой впрочемъ кажется можно уже и покончить.