_____
Великая
европейская знаменитость, оспоривавшая славу у Рашели и
по смерти ея единственная артистка, которой генiй въ состоянiи вливать жизнь въ
мертвенныя созданiя классической трагедiи — Ристори, съ ноября мѣсяца прошлаго года,
открыла съ своею труппою рядъ представленiй въ
Петербургѣ. Много толковъ, много
сравненiй не только съ Рашелью,
но даже съ Каратыгинымъ и Мочаловымъ, она
возбудила. Сравненiя съ Рашелью
были повторенiемъ того, что
писали въ свое время въ Европѣ; но сравненiя съ нашими трагиками,
противоположными по самой сущности своихъ талантовъ, — новыя; иные
говорили: это талантъ чисто-внѣшнiй, это
Каратыгинъ въ юпкѣ; другiе – это талантъ неровный,
восхищающiй васъ вдохновенными минутами, и притомъ не одними и тѣми же при повторенiи пьесы, и падающiй тогда, когда это вдохновенiе простываетъ, какъ это бывало съ
Мочаловымъ.
Конечно
сравненiе необходимо и неизбѣжно,
чтобы составить себѣ полное понятiе о чемъ бы то
ни было; но при одномъ сравненiи
нѣсколькихъ талантовъ разныхъ странъ и народовъ нельзя оставаться только на
одной нейтральной почвѣ искусства, ибо сравненiе укажетъ и на различiе, а различiе объяснится иногда только
нацiональностью артиста.
Возьмите Ольриджа, Гаазе,
Рашель и Ристори, — вы увидите, что часто достоинства ихъ — не что иное, какъ
выраженiе, въ высшей степени
полное, генiя народовъ, которымъ они принадлежатъ, а
недостатки, или чтó на чужой
глазъ кажется недостаткомъ, тоже общiя ихъ соотчичамъ въ извѣстное время,
при извѣстномъ соцiальномъ положенiи страны. Воспитанiе, среда окружающая артиста, темпераментъ наиболѣе общiй
народу, его привычки, мимика и
жесты, направленiе прежняго
вкуса общества — все это въ бóльшей или мéньшей степени отражается
въ игрѣ актера, можетъ быть болѣе или менѣе благопрiятно или неблагопрiятно для
артиста; конечно неизящное въ народныхъ свойствахъ
артистъ можетъ облагородить своимъ изящнымъ талантомъ,
но рѣдко отъ него можетъ вполнѣ освободиться;
одного только
онъ не въ силахъ передѣлать — это самаго темперамента,
общаго съ своимъ народомъ, характера, который сотавляетъ его отличительную черту;
всякое искусство неизбѣжно носитъ на себѣ печать народности, и ею отличается отъ искусства другого народа; маленькiя голландскiя картинки напримѣръ неимовѣрно–тщательной отдѣлки невообразимы въ Италiи; точно такъ грацiя, строгость и высота идеала
итальянской живописи, съ Рафаэлемъ во главѣ ея, не могли никогда явиться въ Голландiи. Въ Италiи
вы встрѣтите тысячи Форнаринъ, въ которыхъ генiй художника провидитъ уже идеалъ Мадонны;
во Франдрiи и Голландiи — и въ Мадоннахъ узнаете
трудолюбивыхъ, опрятныхъ,
большею частью съ полными формами, жонъ и дочерей
тамошнихъ бюргеровъ.
Такъ
точно смотря на Ристори, я не могу отдѣлить ее отъ
Италiи. Не говоря уже о ея
наружности, самый ея низкiй
контральтовый голосъ, для насъ столь непривычный, переноситъ васъ за По. Во всѣ свои
роли она внесла и итальянское мiросозерцанiе и всю силу итальянскаго генiя. Она велика именно свойствами своей нацiи; всѣ ея недостатки — общiя современнымъ
итальянцамъ. Классическая эпоха думала,
что она можетъ создать и выводить на сцену часто людей,
не принадлежащихъ ни времени, ни мѣсту: мы знаемъ, что это тоже было
самообольщенiе: она выводила
своихъ современныхъ людей. Французская трагедiя, подъ именами греческихъ
героевъ, представляла на сценѣ не болѣе, какъ придворный тогдашнiй кругъ; остальныя европейскiя нацiи, сами подражая въ жизни
французамъ, воображали человѣка только подъ
тогдашними французскими формами. Всѣ идеалы, созданые Ристори, какъ–будто сошли съ картинъ итальянскихъ галлерей, и въ умѣ вашемъ присоединяются прямо къ этому разряду
впечатлѣнiй: знакомы вы съ этими
идеалами, нравятся они вамъ (а
кто знакомъ съ ними, тотъ не можетъ не любить ихъ) — вы будете благоговѣть передъ артисткой, которая влила въ нихъ жизнь,
сообщила имъ движенiе;
чужды вы имъ, — вы поймете артистку
только въ половину. Разныя роли ея напоминаютъ стиль то
того, то другого итальянскаго художника: есть что–то рафаэлевское въ ея
созданiи Марiи Стюартъ; какая–то сдержанность, строгость и, во всѣхъ оттѣнкахъ ея
роли, рисунокъ ясный; въ самыхъ
душевныхъ страданiяхъ ни одна черта не оскорбляетъ
чувства красоты. Елизавета англiйская и еще болѣе Юдиѳь — это картины Павла Веронеза:
тотъ же блескъ, движенiе, венецiанскiй колоритъ на всѣхъ сценахъ, на всей роли. Тотъ же характеръ
лежитъ и на самой леди Макбетъ: хорошо это или худо въ
послѣднемъ случаѣ — это другой вопросъ, который предоставляемъ рѣшить другимъ.
Особенно рельефно выразилась эта нацiональность
созданiй Ристори въ Федрѣ.
Федра — была одна изъ лучшихъ ролей
Рашели: болѣе грацiи трудно себѣ
представить, какъ сколько она внесла въ это созданiе: каждое ея движенiе, каждая поза — грацiознѣйшая статуя, но не античная, какъ многiе утверждали безотчотно, а скорѣе
грацiя Шопена (живописца). Во всякомъ случаѣ эта была цивилизованная Федра, которая въ дѣтствѣ училась танцовать непремѣнно у
французскаго танцмейстера, выправившаго всѣ ея дурныя
манеры; въ дѣтствѣ это была une jolie
petite fée со всею утонченною грацiей французской
маленькой благовоспитанной дѣвочки высшаго круга; вдругъ
необузданная страсть, какъ реакцiя натуры противъ педагогическаго стѣсненiя, наполнила все ея существо: Рашель умѣла выразить эту страсть съ поразительной
силой, но въ формахъ обусловленныхъ воспитанiемъ, въ формахъ французской грацiи, доведенныхъ до идеала.
Въ
итальянкѣ — грацiя не
прiобретѣнная подъ выправкою балетмейстера: она своя, и заключается въ самой ея
натурѣ. Грацiя Рафаэля — не есть его вымыселъ: это
возведенiе въ идеалъ только того,
чтó онъ видѣлъ вокругъ себя;
его Мадонны — не эѳирныя созданiя сѣвернаго генiя,
при всей своей чистотѣ и идеальности выраженiя. Въ итальянской женской грацiи нѣтъ ничего условнаго; она тамъ
общая, и въ высшей аристократiи
та же самая, что и въ народѣ: во
всѣхъ классахъ — это таже добродушная
простота, отсутствiе манерности
и откровенность; всѣ отзывы объ итальянкахъ сходятся на
одно — всѣ говорятъ:
онѣ чрезвычайно натуральны, въ противоположности
утонченнымъ или даже изломаннымъ принятыми, условными
формами грацiи, натурамъ
француженокъ или жеманнымъ нѣмкамъ. Мы до того
воскормлены на французскихъ понятiяхъ
(хотя они совсѣмъ не по русской натурѣ) и такъ
долго находились, да еще и находимся подъ ихъ влiянiемъ, а
артистки русскаго театра до того стараются перенять манеры французскихъ
актрисъ, что на петербургской сценѣ еще мы не видали
русской дѣвушки, съ чисто–русской народной грацiей: вотъ почему такъ поражаетъ васъ г–жа
Бороздина (Варвара) на
московской сценѣ, въ комедiи
Островскаго, выходя передъ вами русской дѣвушкой, въ которой все грацiозно, но въ этой грацiи вы съ удивленiемъ и радостiю видите полное
отсутствiе старанiй французскаго
танцмейстера и влiянiя
французскихъ актрисъ. Вотъ почему также, смотря на артистку сквозь французскую призму, очень многiе недовольны манерами
Ристори, которой движенiя
свободны, жесты сильны и выразительны,
вѣрны положенiю, не
заучены передъ заркаломъ, но всѣ подчинены тому
настороенiю, той страсти, которую она должна изобразить,
словомъ — ея жесты суть только
дополненiе ея рѣчи. Многiе недовольны излишнею выразительностью этого жеста: но вспомните опять итальянца:
онъ, по натурѣ своей,
столько же говоритъ жестами, сколько словами; у Ристори они только умѣренны,
сообразно ея эстетической натурѣ. Нѣкоторыя
особенности народной итальянской мимики она и не изобразила вовсе; напр. въ восторгѣ и преизбыткѣ
благодарности къ небу, она посылаетъ ему поцѣлуй, — да и такъ ли онъ дуренъ,
чтобы его надобно было отбросить, хотя
французская актриса никогда бы его себѣ не позволила?..
Въ
Федрѣ Ристори явилась совершенной противоположностью Рашели:
это была женщина греческихъ среднихъ вѣковъ:
о французскихъ танцмейстерахъ при ея воспитанiи
очевидно и помину не было; страсть ея ничѣмъ не
умѣряется! ея движенiя
быстры, порывисты,
необузданны; ея краснорѣчiе — потокъ огненной
лавы, не останавливающiйся на
красивой фразѣ и «счастливомъ стилѣ»!
Словомъ — она выразила страсть, ярость, бѣшенство,
порывистость всей итальянской любящей женщины,
которая не видитъ въ ослѣпленiи своемъ преградъ и
которую доводитъ до бѣшенства то, что эта страсть не
раздѣлена, а когда она узнаетъ,
что у нея есть сопреница — это ревность
полудикой женщины! Но посмотрите,
чтó изъ этого выходитъ:
эта страстная, могучая натура итальянки является
въ трагедiи, въ которой авторъ
такъ пренебрегалъ естественностью, что на трехъ
страницахъ заставляетъ Терамена объявлять отцу о смерти сына;
отецъ во все время только качаетъ головою, и — ни одного слова, ни
одного выраженiя своей горести и отчаянiя! Ясно, что
Ристори, со своей натуральностью въ этой роли, возсдавъ идеалъ этой Федры, не по
Расину, а по греческимъ трагикамъ,
составляла страшный диссонансъ въ этой благоустроенной и вышлифованной
трагедiи; она еще болѣе показала
ложность этого псевдо–классическаго рода, тогда какъ Рашель почти заставляла съ нимъ примириться и
отнести упадокъ его только къ тому, что въ настоящее
время нѣтъ довольно талантливыхъ исполнителей.
Натуральность
есть отличительное качество Ристори, и проявляется оно
въ особенномъ блескѣ тамъ, гдѣ помогаетъ ей хоть
сколько–нибудь авторъ. Притомъ
на итальянской сценѣ эта натуральная Ристори есть нѣчто новое:
если во французскомъ актерѣ вы чувствуете, что
его выправляетъ танцмейстеръ, то въ итальянскомъ вы
чувствуете всегда не менѣе бѣдственное влiянiе учителя декламацiи; итальянцы не понимаютъ, чтó такое значитъ читать стихи;
нѣтъ, они не читаютъ, а
декламируютъ стихи. И ихъ декламацiя не тó что французская: что мы могли всего яснѣе видѣть въ актерахъ
второстепенныхъ (каковы всѣ, за
исключенiемъ Майерони) въ
ристорiевской труппѣ: о...вать двойныя согласныя, напр. guerra, se poss'io essere... и мимикой изображать не только
смыслъ каждаго образа, но и каждаго слова, т. е.
читать почти такъ, какъ у насъ въ шутку читаютъ
одну оду пародируя какого–то профессора, который, при нѣкоторыхъ стихахъ — закрывалъ лицо руками, а
потомъ — приставлялъ къ головѣ своей обѣ
раскрытыя ладони. Слѣды этой декламацiи очень замѣтны и у Ристори, особенно
тамъ, гдѣ авторъ удаляется отъ естественности, и въ пьесахъ писанныхъ стихами, въ
которыхъ авторы самыя простыя понятiя стараются выразить
обыкновенно какъ можно крючковатѣе, употребляя слова и
метафоры невообразимыя, переставляя притомъ слова самымъ
неестественымъ образомъ. Если въ такомъ духѣ да изложенъ
сюжетъ самъ по себѣ натянутый и неправдоподобный (хоть и
истинный), какъ наприм. въ
Каммѣ, которой весь
эффектъ авторъ разсчиталъ на мимику Ристори, заставляя
лицомъ на право выражать любовь, а на лѣво — ненависть; то тутъ вся
задача артистки только — жаромъ декламацiи заставить васъ вѣрить, что это
такъ... Но какъ ни поразительна въ этой пьесѣ у Ристори
мимика, все–таки, смотря на нее, какъ–то жалѣешь и ея напрасно истраченныхъ силъ,
и автора, и публику,
которой это нравится. За то въ пьесахъ, гдѣ авторъ былъ вѣренъ натурѣ,
напр. въ «Елизаветѣ
англiйской», писанной
прозой, — пьесѣ,
которая есть ничто иное, какъ драматизированная
хроника, гдѣ характеръ королевы чисто историческiй, тамъ строжайшiе судьи Ристори едва ли найдутъ хоть одну черту, сколько–нибудь уклоняющуюся отъ
созданнаго ею идеала этой властолюбивой женщины,
приносящей въ жертву властолюбiю всѣ нѣжнѣйшiя движенiя сердца.
Въ комедiяхъ взятыхъ изъ итальянской жизни, исчезаетъ совершенно актриса — это итальянка, со всей
шириною своей натуры, съ ея грацiею, даже какою–то добрододушною грубостью!
Но
Италiя — вся Италiя вообщѣ, съ своимъ Веронезомъ и
Рафаэлемъ, со всѣмъ тѣмъ ея трагическимъ и гражданскимъ
настроенiемъ, которое въ наше
время породило столько чисто эпическихъ лицъ и событiй, — словомъ Италiя въ разныхъ своихъ особенностяхъ выразилась вполнѣ Ристори
въ ея Юдиѳи! Вотъ почему Юдиѳь была величайшимъ трiумфомъ Ристори въ Италiи. И посмотрите, какой свѣтлый, горячiй,
вдохновенный идеалъ создала она изъ дикой роли!
Какiя были у нея минуты чистаго сердечнаго, великаго вдохновенiя!
Мнѣ
кажется, что смотрѣть на артиста,
оторвавъ его отъ родной почвы, и невозможно, и несправедливо; иначе впадемъ въ
односторонность псевдо–классицизма.
Вѣдь критика настоящаго времени судитъ же о писателяхъ прошедшихъ вѣковъ
въ связи съ исторiей эпохи и народа;
ибо иначе ихъ понимать нельзя: нельзя о Данте
судить, не изучивъ его значенiя
для своего времени; даже онъ будетъ иначе и
непонятенъ. Конечно во всякомъ талантѣ есть нѣчто
общечеловѣческое, иначе онъ не былъ бы и талантъ; но и это общечеловѣческое выражается въ краскахъ
времени, мѣста и народа,
слѣдовательно для полной оцѣнки надо принять и то и другое... Но оставляя въ сторонѣ эти соображенiя, я укажу на тѣ особенности
итальянскаго генiя, обладанiе которыми дѣлаетъ Ристори вполнѣ итальянкою; вмѣстѣ съ тѣмъ это черты, дающiя итальянскому генiю его
общечеловѣческое значенiе.
Во–первыхъ Ристори — артистка съ идеаломъ,
какъ величайшiе итальянскiе художники, къ семейству которыхъ вы
непремѣнно причислите и ее; о Тамберликѣ (артистѣ безъ идеала), въ какой бы
роли онъ не явился, вы всегда скажете,
что это Тамберликъ, поющiй разныя арiи;
о Ристори напротивъ: въ каждой роли у нея
олицетворенъ особый идеалъ, не похожiй на другой: Медея,
Федра, леди Макбетъ,
Юдиѳь и проч. — идеалы, которые не смѣшаются между собою.
Во–вторыхъ она является въ настоящей полнотѣ
своего таланта въ минуты вдохновенья, которыя ярко
впечатляютъ ея образъ въ извѣстной роли въ вашемъ вображенiи, оставляя въ тѣни мѣста, не отмѣченныя у нея особымъ вдохновенiемъ, въ которыхъ она часто платитъ
дань итальянской декламацiи и рутинѣ...
а итальянецъ и великъ именно въ эти минуты вдохновенiя: безъ нихъ онъ или ребенокъ, или пошлъ, или добрякъ, или закупоривается въ свою эпикурейскую лѣнь; но оживился онъ увлекающей его идеей — онъ же самый является поэтомъ,
героемъ, чѣмъ хотите! у
него является и благородный жестъ, и блескъ въ
глазахъ, и сильно задушевное слово:
на какой бы общественной ступени онъ ни стоялъ,
онъ всегда чѣмъ–нибудь напомнитъ Теверино. Такимъ образомъ — декламацiя (и опять–таки оговариваюсь — въ пьесахъ итальянскаго репертуара, писанныхъ въ стихахъ) и
вдохновенiе — вотъ
чѣмъ платитъ дань Ристори: декламацiею — современнымъ
эстетическимъ понятiемъ страны,
отъ которыхъ очевидно старается освободиться, а
въ вдохновенiи блистательно выражаетъ генiй своего народа. Вотъ почему
сравненiя ея съ Каратыгинымъ и въ тоже время съ
Мочаловымъ — оба имѣютъ свое основанiе.
Въ нашемъ обществѣ теперь явленiе Ристори любопытно еще въ другомъ отношенiи. Въ отношенiи къ драматическому искусству у насъ замѣтны два стремленiя: съ одной стороны мы воспитаны на французахъ; еще недавно нашъ театръ былъ сколкомъ съ французскаго; съ другой — у насъ уже укрѣпилось другое спасительное стремленiе къ созданiю народнаго театра; вся мыслящая часть публики теперь будетъ безъ сомнѣнiя принадлежать ему; но пока это стремленiе еще ограничивается воспроизведенiемъ драмъ современнаго общества и имѣетъ характеръ такъ сказать этнографическiй. Утвердясь окончательно на театральныхъ подмосткахъ и вытѣснивъ иноземный наплывъ, оно разширитъ и свой репертуаръ, и мы увидимъ безъ сомнѣнiя и общечеловѣческiе идеалы, созданные русскимъ генiемъ. Итальянская народность такъ давно и такъ крѣпко сложилась, что къ ней не могло никогда привиться и пустить корни чужое, иноземное, и сложилась притомъ своеобразно и въ параллель другимъ европейскимъ нацiональностямъ, опираясь на рядъ генiальныхъ дѣятелей, чисто итальянскихъ; у нихъ есть своя богатая комедiя нравовъ, которой Гольдони и Гоцци–Гально болѣе видные для иностранцевъ представителя, и которая, какъ во Францiи водевиль, живетъ и развивается постоянно на разныхъ мѣстныхъ комическихъ театрахъ, дѣйствуя на нравы, моды и выражая народное воззрѣнiе на всѣ явленiя жизни. Въ параллель съ комедiей шла и трагедiя, которая имѣетъ свою особенную теорiю: хотя итальянцы и называютъ ее классическою, но отнюдь не смѣшиваютъ ея съ таковою же французскою, говоря, что у нихъ — натура, а у французовъ экзажерацiя и натянутость. Ристори является къ намъ, какъ представительница незнакомой намъ сцены и сложившейся подъ особенными условiями, въ теченiе многихъ вѣковъ, жизни; она застаетъ насъ еще неуспокоившимися въ борьбѣ за эстетическiя понятiя, застаетъ у насъ и французскiй вкусъ, и ревнителей русской народности, и обличителей и поклонниковъ «искусства для искусства», передъ которыми разумѣется все нацiональное въ искусствѣ должно исчезать какъ примѣсь, словомъ — застаетъ судiй занятыхъ мѣстными интересами, мало знакомыхъ съ умственною и народною жизнiю Италiи; она производитъ такое же пока впечатленiе, какъ въ дрезденской галерѣе Корреджiо, Рафаэль и Тицiанъ, окружонные нѣмецкой жизнью полупровинцiальнаго германскаго города... Какъ–то странно поражаетъ, по выходѣ изъ дрезденской галереи, филистерское населенiе, тяжолая архитектура домовъ, самая цвѣтущая и воздѣланная природа безъ легкихъ очерковъ голубыхъ горъ на горизонтѣ, словомъ – практическая обстановка, не идущая вовсе къ этимъ идеальнымъ созданiямъ, заключеннымъ, какъ почетные плѣнники, въ свѣтломъ и удобномъ дворцѣ; ихъ становится какъ–то потомъ жаль, и кажется они выиграли бы еще болѣе, если бы стояли гдѣ–нибудь въ Римѣ или во Флоренцiи... Такое чувство иногда внушала и Ристори.