Литературныя Воспоминанiя Н. Панаева

 

ч а с т ь  в т о р а я

 

(Соврем. 1861 г. кн. IX, X, XI)

 

_____

 

 

Читатели могутъ вознегодовать на насъ за слишкомъ пристальное вниманiе, которое мы обращаемъ на «Воспоминанiя» г. Панаева. Вѣдь мы разъ уже говорили о нихъ и пробовали характеризовать ихъ. Ужь не измѣнились ли во второй части взглядъ и манера автора? Нѣтъ, они все тѣже и кажется не обѣщаютъ ничего новаго впередъ. Тоже отсутствiе глубины, таже страсть къ поверхностной карикатурѣ, таже брезгливость относительно внѣшней обстановки и раздражительность въ отношенiи къ рѣзкимъ манерамъ. Но чтоже дѣлать! Своя рубашка къ тѣлу ближе. Мы говоримъ о «Воспоминанiяхъ» г. Панаева потому, что дѣло касается литературы. Эти «Воспоминанiя» составляютъ у насъ исключительное явленiе; мы такъ мало знаемъ исторiю нашей литературы, такъ мало имѣемъ для нея источниковъ, что разсказы г. Панаева, раздаваясь безъ повѣрки и противорѣчiя, могутъ имѣть больше значенiя, чѣмъ сколько имъ слѣдуетъ имѣть по самой сущности дѣла. Мы очень желали бы, чтобы хорошiй примѣръ г. Панаева нашолъ себѣ подражателей между литераторами много жившими и видѣвшими. Какихъ бы они направленiй и мнѣнiй ни были, если они рѣшатся писать воспоминанiя, мы получимъ болѣе всестороннiе и полные очерки лицъ и явленiй нашей литературы; тогда станетъ возможно болѣе правильное пониманiе ея исторiи и труднѣе будетъ исказить ее въ чьихъ–нибудь глазахъ неполнымъ или карикатурнымъ разсказомъ.

Да не пустое–ли это дѣло? спроситъ иной читатель. На первый разъ можно отвѣчать, что когда оно будетъ сдѣлано, только тогда и можно будетъ рѣшить пустое ли оно или нѣтъ. Въ томъ и бѣда, что если судить напримѣръ по «Воспоминанiямъ» г. Панаева, то немудрено признать литературу и ея исторiю большею частiю за великiе пустяки. Но не его «Воспоминанiямъ», а только настоящей, подлинной исторiи принадлежитъ сила рѣшить, какое значенiе имѣла и имѣетъ литература въ нашей жизни. Вопросъ вообще интересный, въ особенности интересный для литераторовъ, и наконецъ вопросъ животрепещущiй по своей современности. Въ настоящее время, какъ вѣроятно неразъ замѣчали читатели, литераторы нерѣдко очень свысока смотрятъ на свое собственное дѣло, на литературу. И въ самомъ дѣлѣ, чтó это за занятiе? Читать книги да водить перомъ по бумагѣ, извлекая на всенародныя очи то, чтó создается въ собственной головѣ, — развѣ это есть настоящее дѣло? Развѣ можно составить изъ него главное занятiе, преимущественную дѣятельность своей жизни? Какъ есть разница между словомъ и дѣломъ, такъ есть большое различiе между жизнью и литературою. Писатели чувствуютъ это различiе и какъ–будто томятся стремленiемъ выйти изъ своей сферы и войти въ потокъ жизни. Возникаетъ странная борьба съ самимъ собою, сопровождаемая то страданiемъ, то мечтательными надеждами. Писатель съ нѣкоторымъ презрѣнiемъ смотритъ на свои труды, начинаетъ думать, что онъ былъ достоинъ лучшей участи, наконецъ надѣется, что современемъ судьба укажетъ ему болѣе высокiя цѣли.

Какъ судить объ этой борьбѣ? Гдѣ и какъ она можетъ найти свое примиренiе? Вопросы болѣе глубокiе, чѣмъ обыкновенно полагаютъ. Источникъ этой борьбы заключается глубоко въ самомъ руслѣ человѣческой исторiи. Въ самомъ дѣлѣ, — у древнихъ ея не было. У древнихъ, въ цвѣтущую эпоху древности не было писателей, а были только мудрецы, законодатели; не было поэтовъ, а были только слагатели молитвъ и священныхъ сказанiй; не было художниковъ, а были только строители общественныхъ зданiй и ваятели статуй боговъ. Каждый человѣкъ служилъ общему дѣлу жизни и слѣдовательно не могъ пожаловаться на свою участь и позавидовать судьбѣ другого. Когда же въ первый разъ явился человѣкъ, который усомнился во всецѣлой своей принадлежности этому общему духу, который богохульно утверждалъ, что онъ дѣйствуетъ по внушенiямъ своего собственнаго генiя, который свое право поставилъ наравнѣ съ правомъ государства, — словомъ, когда явился Сократъ, то афиняне отравили его цикутой.

Съ тѣхъ поръ воды много утекло. Когда долго слагавшаяся жизнь опять стала развертываться, одно изъ первыхъ ея изобрѣтенiй было книгопечатанiе. Очевидно жизнь страшнымъ образомъ усложнилась и уже искала себѣ выхода во всѣ стороны, по всѣмъ путямъ. Книгопечатанiе по сущности дѣла есть стихiя свободнаго развитiя, при которой всякая централизацiя стала невозможною. Говорить можно только съ согражданами или вообще съ тѣмъ, съ кѣмъ имѣешь прямое дѣло; печать открыла возможность говорить со всѣмъ свѣтомъ. Слушать можно было только людей близкихъ, имѣющихъ непосредственное влiянiе; читать можно всякаго, хотябы живущаго на другомъ полушарiи. Такимъ образомъ книгопечатанiе разорвало тѣсную связь между жизнью и мыслью, и мысль образовала свою особую сферу, въ которой уже не могла быть ничѣмъ стѣсняема и свободно принимала разнообразнѣйшiя формы.

Итакъ тѣ, кто вслѣдъ за Руссо готовъ нападать на книги вообще, кто жалѣетъ о слишкомъ большомъ количествѣ времени, употребляемомъ людьми на чтенье и писанье, должны наконецъ убѣдиться, что они спохватились слишкомъ поздно, что дѣло зашло слишкомъ далеко и воротиться назадъ нельзя. Начинать опять сызнова человѣческую исторiю невозможно.

Но если намъ необходимо покориться своей участи, то нужно по крайней мѣрѣ переносить ее какъ возможно разумнѣе. Если отнынѣ и до конца временъ намъ суждено имѣть множество писателей и читателей, то нужно, чтобы эти люди понимали свое значенiе. Если уже необходима литература, то лучше, если у насъ будетъ хорошая, а не дурная литература. Если множество людей убиваютъ свое время на недѣятельное занятiе — чтенiе, то лучше, чтобы они читали хорошiя, а не дурныя вещи.

А чтó нужно для того, чтобы этого достигнуть? Мы любимъ дѣлать то, что хорошо дѣлаемъ, и можемъ хорошо дѣлать только то, что любимъ. Нужно любить свою литературу; писатель долженъ съ любовью заниматься писательскимъ дѣломъ, а читатель съ любовью слѣдить за писателемъ.

Литература не есть выдумка, мечта, проектъ: она есть фактъ. Слѣдовательно ее возможно любить не одною платоническою, но дѣйствительною, живою любовью. Чтобы почувствовать къ ней такую любовь, нужно именно взять ее въ ея дѣйствительности, въ ея жизненной, фактической сторонѣ, нужно вникнуть въ ея исторiю. Наша родина, какъ извѣстно, сторона печальная. Много мы ждемъ отъ нея впереди; есть у насъ горячiя симпатiи къ ея неподвижнымъ и глухимъ равнинамъ, и все–таки мы съ горечью оглядываемся назадъ. Чтó мы построили, чтò создали? Гдѣ наши памятники, гдѣ наша живая исторiя? Какiе досадно темные и неопредѣленные отвѣты мы должны давать на эти вопросы! Но есть у насъ одинъ отвѣтъ ясный и вполнѣ опредѣленный: у насъ уже есть литература; жизнь пробилась въ ней свѣтлою, текучею струею.

Поэтому писатель, любя литературу, и у насъ любитъ нѣчто дѣйствительное, а не призрачное и мечтательное. Значенiе своей дѣятельности онъ можетъ понимать на живомъ неизгладимомъ примѣрѣ. Исторiя литературы указываетъ ему, чтó такое литература, въ чемъ состоитъ существенная сторона дѣла, которымъ онъ занимается. Эта исторiя учитъ его, въ какомъ отношенiи литература находится къ жизни, какимъ образомъ литераторъ, поэтъ можетъ быть важенъ, полезенъ, необходимъ въ общемъ строѣ жизни. Какъ ни молода наша литература, какъ ни коротка ея исторiя, но въ этомъ отношенiи она намъ безконечно дорога. Рѣдко счастливая судьба выпадаетъ на долю русскимъ людямъ на поприщѣ ихъ дѣятельности. Проживаютъ они свою жизнь обыкновенно безъ всякаго слѣда, несовершивши ничего прочнаго, небывши ничѣмъ для своей исторiи и своего народа. Если и литераторы будутъ убѣждены, что они ничто для своей среды и своего времени, то разумѣется не будетъ у нихъ любви къ своему призванiю; если и литература наша такая же голая степь, какъ многiя другiя поприща нашей жизни, то безотрадно будетъ каждому изъ писателей, какъ бываетъ безотрадно человѣку покинутому въ степи, вдали отъ всякой жизни.

Вотъ почему мы такъ цѣнимъ историческiе очерки, касающiеся нашей литературы; вотъ почему обращаемся къ «Воспоминанiямъ» г. Панаева. Какъ мы замѣтили, читатель выноситъ изъ нихъ убѣжденiе, что литература пустяки, а литераторы — люди, занимающiеся пустяками. Г. Панаевъ щадитъ немногихъ, напримѣръ Бѣлинскаго, Грановскаго; мудрено бы было впрочемъ не пощадить ихъ. И безъ г. Панаева мы имѣемъ нѣкоторое понятiе объ ихъ значенiи. Отъ г. Панаева мы могли бы ожидать совершенно другого — именно что онъ раскроетъ намъ значенiе другихъ лицъ, менѣе важныхъ и извѣстныхъ. Вѣдь мы народъ современный, старыхъ книгъ не читаемъ и гонимся за новизною; что за услугу оказалъ намъ г. Панаевъ, выставляя въ смѣшномъ видѣ прежнихъ дѣятелей? Для насъ они и безъ того несуществовали; чтоже мы выиграли, если повѣримъ разсказамъ г. Панаева, изображающимъ ихъ ничтожество?

Во второй части «Воспоминанiй» рѣчь идетъ о концѣ тридцатыхъ и началѣ сороковыхъ годовъ. Г. Панаевъ разсказываетъ намъ о тогдашнихъ московскихъ кружкахъ. Болѣе или менѣе всѣмъ извѣстны два знаменитые кружка того времени, именно славянофильскiй, центромъ котораго былъ Константинъ Аксаковъ, и философскiй, въ главѣ котораго стоялъ Станкевичъ. Это были живыя, не эфемерныя явленiя, которыхъ влiянiе простиралось далеко и обнаруживается донынѣ. Наша нынѣшняя литература связана съ ними кровнымъ родствомъ и можно бы указать множество нитей, соединяющихъ лучшiя явленiя нашего времени съ этими малоизвѣстными въ свое время кружками. Посмотримъ же какъ отнесся къ нимъ г. Панаевъ.

Разсказывая про свою дружбу съ славянофилами, г. Панаевъ даетъ понять, что онъ самъ былъ чѣмъ–то въ этомъ родѣ. «Всякiй разъ — говоритъ онъ — когда я выѣзжалъ изъ Петербурга, мнѣ становилось легче. Я никогда не чувствовалъ къ нему особенной привязанности. Москва всегда нравилась мнѣ своею картинностью и оригинальностью.»

Читатель можетъ замѣтить, что этого еще мало, для того чтобы назвать г. Панаева того времени славянофиломъ. Но судя по его разсказу, ничего больше ненужно. Изъ его словъ невозможно вывести о славянофилахъ никакого понятiя, кромѣ того, что они любили Москву за ея картинность, что они ходили любоваться ею съ Воробьевыхъ горъ и съ другихъ мѣстъ, и вообще безпрестанно восхищались ею. Больше г. Панаевъ ничего не нашолъ у нихъ, хотя бывалъ у Аксаковыхъ почти всякiй день. Въ одномъ мѣстѣ онъ впрочемъ попробовалъ характеризовать мнѣнiя Константина Аксакова; но вотъ что изъ этого вышло:

«Онъ любилъ — пишетъ г. Панаевъ — не человѣка, а исключительно русскаго человѣка, да и то такого только, которой родился на Москвѣ–рѣкѣ или на Клязьмѣ. Русскихъ, имѣвшихъ несчастiе родиться на берегу финскаго залива, онъ уже не признавалъ русскими.»

И только; и больше не говорится о его взглядахъ ни слова. Хорошая характеристика! Москва–рѣка, Клязьма и финскiй заливъ выручили г. Панаева изъ бѣды. При помощи ихъ онъ хоть немного, а сказалъ таки о направленiи славянофильства. Въ другомъ случаѣ ему помогъ сертукъ. Это случилось такъ. Г. Панаевъ и К. Аксаковъ лежали на травѣ на берегу Москвы–рѣки у Драгомиловскаго моста и предавались славянофильству, т. е. любовались Москвою. Аксаковъ одушевился, вскочилъ съ земли и вотъ что сказалъ:

«Пора намъ сознать нашу нацiональность, а сознать ее можно только здѣсь; пора сблизиться намъ съ нашимъ народомъ, а для этого надо сначала сбросить съ себя эти глупыя, кургузыя нѣмецкiя платья, которыя раздѣляютъ насъ съ народомъ (и при этомъ Аксаковъ наклонился къ землѣ, поднялъ свой сертукъ и презрительно отбросилъ его отъ себя).»

Вотъ все, чтò вынесъ г. Панаевъ изъ своихъ личныхъ отношенiй съ славянофилами. Такъ онъ ихъ понималъ, такъ глубоко запали ему въ душу ихъ рѣчи! Съ этой точки зрѣнiя понятно, что настоящимъ героемъ, служащимъ для характеристики славянофильства, у г. Панаева выходитъ — угадайте кто? Хомяковъ? Аксаковъ? Не тутъ–то было. Герой г. Панаева — М. Н. Загоскинъ. Изъ славянофиловъ ему посвящено наибольшее число страницъ драгоцѣнныхъ воспоминанiй. Какiе смѣшные анекдоты! Подробно разсказывается какъ онъ бранилъ новыя идеи, какъ учился французскому языку, какъ подчивалъ автора русскимъ виномъ, какъ восхищался лукутинскими табакерками и проч. и проч. Смѣшно, очень смѣшно.

Давно ли вышли эти проницательныя воспоминанiя, а какъ видно они уже приносятъ плоды. Славянофилы, къ крайнему соблазну многихъ, существуютъ до сихъ дней. Они издаютъ газету День. «День» есть современное явленiе, о которомъ слѣдуетъ говорить и имѣть нѣкоторое посильное мнѣнiе. Объ немъ отзывались многiе журналы, и въ «Библiотекѣ для Чтенiя» (ноябрь) отозвался недавно нѣкто З–ъ, въ статьѣ подъ заглавiемъ «Порой межъ волка и собаки». Г. З–ъ громитъ славянофильскую газету безъ милосердiя и порадовалъ насъ явными успѣхами россiйской литературы въ созиданiи крѣпкихъ выраженiй. Статья впрочемъ замѣчательна и многими мнѣнiями, которыя удивительны неменѣе сужденiй самого «Русскаго Слова», столь обыкновенно доводящаго изумленiе читателей до послѣдней возможной степени. Но самое удивительное во всей статьѣ безъ сомнѣнiя то, что авторъ для своихъ мнѣнiй о славянофилахъ ищетъ основанiя и опоры... въ чемъ? — въ «Воспоминанiяхъ» г. Панаева!

                                        Чтó вы, о позднiе потомки,

                                        Помыслите о нашихъ дняхъ?

 

Дѣло такъ любопытно, что мы рѣшаемся представить его вполнѣ на судъ читателей. Г. З–ъ говоритъ, что главный предметъ, пониманiемъ котораго хвалится «День», есть русская народность, именно «понятая и опредѣленная Кирѣевскими, Хомяковыми и Аксаковымъ Константиномъ».

«Эти три имени новый органъ славянофильства выбрасываетъ своимъ флагомъ.

«— Русская народность! Знаешь ли ты, кто такой Констан–тинъ Аксаковъ, который такъ хорошо понялъ и опредѣлилъ тебя (по крайней мѣрѣ таково мнѣнiе объ немъ его родного брата)?[1]

«— Знаю, и могу поразсказать кое–что:

«Въ половинѣ обѣда (Совр. 1861 г. Октябрь. Литер. Воспом. г. Панаева) начались тосты. Первый тостъ былъ за Грановскаго, сопровождавшiйся громкими единодушными криками западниковъ и славянофиловъ; Грановскiй благодарилъ и предложилъ тостъ за Ш–ва. Третiй тостъ былъ за университетъ.

«Послѣ этого Константинъ Аксаковъ, съ энергически сжатымъ кулакомъ и сверкающими глазами, громкимъ торжественнымъ голосомъ, ударивъ кулакомъ по столу произнесъ:

«— Милостивые государи! я предлагаю вамъ тостъ за Москву!

«Тостъ былъ принятъ всѣми съ энтузiазмомъ... И въ ту самую минуту раздался звонъ колоколовъ, призывающихъ къ вечернѣ.

«Ш—въ, воспользовавшись этимъ, произнесъ своимъ пѣвучимъ и тоненькимъ голоскомъ:

«— Слышите ли, господа, московскiе колокола отвѣтствуютъ на этотъ тостъ!

«Эта эфектная выходка съ одной стороны возбудила улыбку, съ другой — восторгъ. Константинъ Аксаковъ произнесъ съ необыкновеннымъ паѳосомъ извѣстные стихи свои къ Москвѣ, начинающiеся такъ:

 

                            «Столица древняя, родная!

                            Тебя ль не вѣдаетъ страна?

                            Тебя назвать — и Русь святая

                            Съ тобою вмѣстѣ названа» и т. д.

 

«Послѣ этихъ стиховъ, Ш–въ въ свою очередь подошолъ къ Аксакову и началъ прижимать его къ груди своей...

«Когда шумъ и славянофильскiе восторги смолкли, кто–то изъ западниковъ сказалъ:

«— Милостивые государи! я предлагаю тостъ за всю Русь, неисключая и Петербурга...

«Г. Ш–въ вдругъ измѣнился въ лицѣ при этихъ словахъ...

«— Позвольте, я прошу слова! воскликнулъ онъ...

«Милостивые государи! позвольте замѣтить, что тостъ, пред–ложенный намъ сейчасъ — безполезенъ, ибо уже въ тостѣ за Москву заключался тостъ всей Россiи: Москва — ея сердце, мм. гг., ея представительница. Москва, какъ справедливо замѣтилъ Константинъ Сергѣичъ Аксаковъ въ превосходной статьѣ своей, помѣщенной въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ», поминала ежедневно на перекличкѣ всѣ русскiе города... И пошолъ и пошолъ.»

Тутъ кончается выписка. Начинаетъ говорить г. З–ъ.

«Болѣе этого русская народность ничего не знаетъ о Константинѣ Аксаковѣ; а пока она не знала объ немъ этого1, онъ былъ ей извѣстенъ наиболѣе извѣстнаго финикiйца Санхо–ньятона.»

Сколь лестно для г. Панаева узнать, что русская народность знаетъ все чтó онъ пишетъ, столь же убiйственно должно быть для славы К. Аксакова замѣчанiе, что русская народность знаетъ его только по разсказамъ г. Панаева. О печальная судьба! На чемъ могутъ быть основаны такiя соображенiя? Г. З–ъ съ злобною радостью замѣчаетъ, что славянофильскiе органы обыкновенно умираютъ. Въ настоящемъ случаѣ, собственно говоря, дѣло имѣетъ обратный видъ: «День» только что родился. Но еслибы онъ и не нашолъ большой поддержки, развѣ это что–нибудь доказываетъ? Слишкомъ легко было бы цѣнить людей и мнѣнiя, еслибы для этого нужно было только сосчитать число подписчиковъ на журналы. Славянофиламъ можно въ этомъ отношенiи искренно позавидовать. Ихъ мало читали, но ихъ всегда уважали. Мало ли было журналовъ, которые шли во сто разъ успѣшнѣе, мало ли писателей, которые читались въ тысячу разъ болѣе? А между тѣмъ многiе изъ нихъ исчезли, неоставивъ по себѣ доброй памяти; много именъ, нѣкогда знаменитыхъ, покрыты теперь безславiемъ. Славянофилы же, эти Кирѣевскiе, Хомяковы, Аксаковы — чѣмъ дальше, тѣмъ знаменитѣе, тѣмъ свѣтлѣе и чище ихъ память. Это какiя–то живучiя имена, и кто любитъ истинную жизнь, тотъ не отвернется отъ нихъ съ презрѣнiемъ, какъ отворачиваются тѣ, кто изъ–за минутнаго шума и треска не слышитъ ничего менѣе громкаго, но болѣе постояннаго. Знаемъ мы очень хорошо, что въ мнѣнiяхъ этихъ людей и въ проявленiяхъ этихъ мнѣнiй есть многое, чтò и можно и должно оспаривать; но тѣмъ неменѣе нельзя не признавать ихъ за важныя и органическiя явленiя нашей литературы.

Объ этомъ странно и говорить. Но какъ ни странно твердить азы, какъ ни неловко при всякомъ случаѣ возвращаться къ азбукѣ предмета, ныньчѣ подобныя толкованiя требуются безпрестанно. То, что можно сказать о славянофилахъ въ шутку, въ видѣ карикатуры ихъ мнѣнiй, тò принимается нынѣ за самую сущность дѣла. Не иронически, не по методѣ свиста, а серьозно, въ самомъ прямомъ смыслѣ насъ стараются увѣрить, что Константинъ Аксаковъ есть нуль въ нашей литертурѣ, и что славянофильство состоитъ въ исповѣданiи живописности Москвы и въ ношенiи бороды и кафтана.

Посмотримъ теперь, какъ г. Панаевъ отнесся къ кружку Станкевича. Здѣсь дѣло обнаруживается яснѣе. Авторъ «Воспоминанiй» увѣряетъ насъ, что этотъ кружокъ, въ то время какъ онъ съ нимъ познакомился, запутался въ гегелевскихъ опредѣленiяхъ и формахъ, что пропагандистомъ нѣмецкой философiи и именно Гегеля были въ этомъ кружкѣ нѣкто Б–нъ, что Бѣлинскiй незамѣтно запутывался въ сѣтяхъ теорiи Б–на, и что этотъ Б–нъ самъ тревожно путался (подлинныя рѣчи г. Панаева) въ философскихъ категорiяхъ и формулахъ. Словомъ, сами путались и другихъ путали — и въ этой путаницѣ состоитъ у г. Панаева вся характеристика кружка Станкевича.

По счастiю несравненное прямодушiе и искренность г. Панаева открываютъ намъ, что собственно въ этомъ дѣлѣ онъ не могъ быть судьею. Тотъ же Б–нъ, самъ путавшiйся и путавшiй другихъ, вздумалъ попутать и г. Панаева.

«Б–нъ — пишетъ г. Панаевъ — съ какимъ–то ожесточенiемъ бросался на каждое новое лицо, и сейчасъ посвящалъ его въ философскiя тайны. Въ этомъ было много комическаго, потомучто онъ не разбиралъ, приготовлено или нѣтъ это лицо къ воспринятiю проповѣдуемыхъ имъ отвлеченностей.»

Замѣчанiе справедливое. Дѣйствительно нужно было быть разборчивѣе. Вслѣдствiе недостатка такой разборчивости съ Б–нымъ случилось вотъ что.

«Вскорѣ послѣ моего знакомства съ нимъ, онъ пришолъ ко мнѣ и цѣлое утро толковалъ мнѣ о примиренiи и прекраснодушiи. Утро было жаркое, потъ лился съ меня градомъ, я усиливался понять хоть что–нибудь, но къ моему отчаянiю, не понималъ ничего, стыдясь однакоже признаться въ этомъ.»

Изъ этого комическаго случая (замѣтьте страсть г. Панаева къ комическому) читатель можетъ вывести правильное слѣдствiе, что г. Панаевъ самъ не могъ судить о томъ, путались или не путались Б–нъ и Бѣлинскiй въ гегелевой философiи. Вѣроятно онъ повторяетъ въ этомъ случаѣ чье–нибудь чужое слово, котораго значенiе для него самого неясно... (Ставимъ точки въ подражанiе автору).

Такъ или иначе, но конецъ концовъ одинъ у г. Панаева: кру–жокъ Станкевича въ его разсказѣ имѣетъ столь же мало значенiя, какъ и кружокъ Аксакова. Въ заключенiе онъ восклицаетъ:

«Сколько молодости, свѣжести силъ, усилiй ума потрачено на разрѣшенiе вопросовъ, которые теперь, черезъ 20 слишкомъ лѣтъ кажутся смѣшными! Сколько кипѣнiя крови, сколько увлеченiй и заблужденiй!.. Но все это не пропало даромъ. До истины люди добираются невдругъ...»

Можно сердечно порадоваться, что г. Панаевъ повидимому добрался наконецъ до истины; насъ смущаетъ только то, что по его словамъ, пока люди не доберутся до истины, они непремѣнно должны заниматься смѣшными вопросами. Что за бѣдовое житье на свѣтѣ! Трудишься, полагая всю душу на свое дѣло, а черезъ 20 лѣтъ какой–нибудь человѣкъ доберется до истины, и окажешься въ глазахъ его смѣшнымъ и годнымъ на однѣ карикатуры.

Вопросъ, по случаю котораго г. Панаевъ нашолъ смѣшными вопросы, занимавшiе Бѣлинскаго и его друзей, есть вопросъ о Лермонтовѣ. Нельзя не замѣтить, что этотъ выборъ смѣшного вопроса весьма неудаченъ. Можетъ–быть г. Панаевъ никакъ не запутается въ Лермонтовѣ и порѣшилъ вполнѣ вопросъ объ этомъ поэтѣ; но вѣдь никто этого не знаетъ. Что касается до всѣмъ извѣстныхъ статей о Лермонтовѣ, то мы находимъ, что критика далеко не вполнѣ его разъяснила. Статьи Бѣлинскаго далеко не все сказали и даже явнымъ образомъ оставляли пока въ сторонѣ окончательную и характеристическую оцѣнку загадочнаго поэта.

Кромѣ московскихъ кружковъ г. Панаевъ много говоритъ въ этой части о Грановскомъ и Бѣлинскомъ. Въ отношенiи къ Грановскому съ авторомъ «Воспоминанiй» случилось маленькое несчастiе. Глава, посвященная знаменитому професору, наполнена всевозможными похвалами ему. Казалось бы дѣло законное, противъ котораго нечего возражать, а между тѣмъ чтоже вышло? Москва обидѣлась за Грановскаго этими похвалами. Въ «Русской рѣчи» (№ 94) явилось небольшое возраженiе противъ этой главы «Воспоминанiй», проникнутое сдержаннымъ, но горячимъ негодованiемъ.

«Дѣло въ томъ, — говоритъ авторъ «Возраженiя», — что ни–какiя усилiя, никакой талантъ не вызовутъ изъ груди нѣкоторыхъ звуковъ, если въ этой груди нѣтъ способности къ нимъ... Вопреки всего звучитъ фальшивая нота и пуще грубаго крика раздражаетъ чуткое ухо... Истина не терпитъ поддѣлки».

Но кромѣ общей фальши тона г. Панаева, авторъ «Возраженiя» указываетъ еще на нѣкоторыя ошибки, необходимо требующiя объясненiя со стороны г. Панаева. Извѣстно, что «Современникъ» очень неодобрительно отзывался о трудахъ Сергѣя Аксакова, заслужившихъ съ другихъ сторонъ такiя громкiя похвалы. Говоря о Грановскомъ, г. Панаевъ естественно вспом–нилъ его сужденiя объ этомъ спорномъ предметѣ. Г. Панаевъ ут–верждаетъ, что Грановскiй смѣялся надъ тѣмъ, что С. Т. Аксаковъ возведенъ былъ въ литературные патрiархи и что изъ него сдѣлали кумиръ. «Это было (для большей точности прибавляетъ г. Панаевъ) на вечерѣ у Ар–ова, черезъ два года послѣ выхода «Воспоминанiй» Аксакова.»

Московскiй почитатель Грановскаго замѣчаетъ на это, что «Семейная хроника» и «Воспоминанiя» вышли въ началѣ 1856 г. Теперь спрашивается, говоритъ онъ, какъ могъ Грановскiй, скончавшiйся въ 55 г., говорить о книгѣ, вышедшей въ 56–мъ, да еще черезъ два года послѣ ея появленiя?

Не знаемъ чѣмъ объяснитъ г. Панаевъ.1 Прибавимъ только, что во всякомъ случаѣ ссылка его на авторитетъ Грановскаго очень неудачна. Прiятно всякому знать мнѣнiе знаменитаго человѣка о какомъ–нибудь предметѣ, но нужно чтобы это дѣйствительно было мнѣнiе. А чтó приводитъ г. Панаевъ? Что Грановскiй не признавалъ С. Аксакова патрiархомъ русской литературы и не дѣлалъ изъ него для себя кумира. Чтоже это значитъ? Развѣ есть тутъ хоть одна черта, выражающая мнѣнiе Грановскаго объ Аксаковѣ? Кумировъ ни изъ кого творить не должно. Званiя патрiарха въ видѣ особаго чина въ литературѣ, если не ошибаемся, не существуетъ. Спрашивается: чтоже такое говорилъ Грановскiй, если только говорилъ? И неужели ничего болѣе опредѣленнаго не умѣлъ запомнить г. Панаевъ?

Въ отношенiи къ Бѣлинскому разсказы г. Панаева, намъ кажется, требуютъ такой же попраки, какая оказалась нужною въ отношенiи къ Грановскому. Очень желательно бы было, чтобы кто–нибудь хорошо, знавшiй нашего критика, оцѣнилъ общiй тонъ г. Панаева и провѣрилъ частности его разсказа. Что касается до насъ, то мы считаемъ необходимымъ сдѣлать хотя немногiя замѣчанiя. Въ разсказѣ г. Панаева замѣтна неполнота, дающая ему, можетъ–быть неумышленно, неправильный смыслъ.

Извѣстно, что Бѣлинскiй вступилъ на литературное поприще съ малымъ образованiемъ, за что его называли во время оно недоучившимся мальчишкой. Извѣстно также, что втеченiе своего литературнаго поприща онъ перемѣнялъ свои убѣжденiя. Оба эти факта нельзя приводить безъ оговорокъ. Незначительно было его начальное образованiе, но велики были силы духа, которыя даны были ему природою и безъ которыхъ образованiе, какое бы нибыло, остается безплоднымъ. Если измѣнялъ онъ свои убѣжденiя, то измѣнялъ ихъ по глубокой внутренней необходимости. Самое это измѣненiе свидѣтельствуетъ о могучей живучести его развитiя. Такимъ образомъ оба эти обстоятельства имѣютъ здѣсь смыслъ вовсе не тотъ, какой они могутъ имѣть для людей ничтожной натуры; недостаточность образованiя не помѣшала развитiю Бѣлинскаго, и перемѣна убѣжденiй не была признакомъ ихъ слабости.

Въ какомъ же видѣ изображаетъ оба эти факта г. Панаевъ? Онъ не разъяснилъ ихъ надлежащаго смысла, и потому невольно вводитъ читателя въ соблазнъ превратнаго истолкованiя. Какъ мы уже видѣли, знакомство Бѣлинскаго съ философiею Гегеля имѣетъ у г. Панаева тотъ единственный смыслъ, что Бѣлинскiй въ ней путался и запутывался и потому занимался смѣшными вопросами. Въ подобномъ же свѣтѣ выставляется и недостатокъ образованiя и перемѣна убѣжденiй.

Оказывается, что Бѣлинскiй не читалъ ни на какомъ иностранномъ языкѣ. Г. Панаевъ, какъ человѣкъ знавшiй пофранцузски, помогалъ Бѣлинскому въ его знакомствѣ съ французскою литературою, нарочно для него переводилъ отрывки и составлялъ компиляцiи. При чтенiи этихъ переводовъ Бѣлинскiй, по свидѣтельству г. Панаева, неразъ восклицалъ:

«— Да! всему виною мое проклятое невѣжество. Еслибы я зналъ все это прежде, я не написалъ бы этихъ безобразныхъ статей, которыя составляютъ несчастiе моей жизни, лежатъ на мнѣ неизгладимымъ пятномъ!..»

Подобныя рѣчи нельзя оставить безъ строгаго толкованiя. Чтó здѣсь главное? То ли, что Бѣлинскiй признавалъ себя невѣждою? То ли, что онъ своему невѣжеству приписывалъ глубокiе недостатки первыхъ своихъ статей? Такъ можно судить только при совершенномъ неумѣньи идти дальше поверхности вещей. Сущность дѣла вовсе не въ этомъ; что Бѣлинскiй сперва незналъ чего–нибудь, а потомъ узналъ, въ этомъ нѣтъ ничего особеннаго: подобные случаи очень обыкновенны со всѣми людьми. Главное здѣсь безъ сомнѣнiя тотъ необыкновенный жаръ, съ которымъ Бѣлинскiй предавался своему знанiю, то стремленiе горячо проповѣдывать все, что онъ считалъ истиною въ данную минуту. Вотъ эта способность энтузiазма и воодушевленiя всѣмъ, что онъ зналъ, есть дѣйствительно удивительное явленiе, рѣдкое, неоцѣненное и глубоко отличавшее нашего знаменитаго критика.

Изъ этой способности къ твердымъ и живымъ убѣжденiямъ прямо объясняются и всѣ страданiя, которыя терпѣлъ Бѣлинскiй, перемѣнивъ свои убѣжденiя на другiя, признанныя имъ болѣе истинными. Чѣмъ глубже было первое увлеченiе, тʀмъ сильнѣе должна быть реакцiя, тѣмъ безпощаднѣе казнь всего, чтò нѣкогда было дороже жизни. Между тѣмъ г. Панаевъ разсказываетъ о мученiяхъ Бѣлинскаго такъ, какъ–будто тотъ дѣйствительно надѣлалъ дурныхъ дѣлъ.

«— Жизнь моя не должна быть долга, говорилъ онъ мнѣ (пишетъ г. Панаевъ): — во мнѣ зародышъ захотки, я это очень хорошо знаю; но я охотно отдалъ бы нѣсколько лѣтъ жизни, еслибы могъ искупить этимъ вполнѣ мое безумiе, до тла истребить воспоминанiе объ этой эпохѣ и уничтожить всѣ нелѣпыя статьи мои, относящiяся къ ней.

Это могъ говорить Бѣлинскiй въ пылу увлеченiя; но у кого же повернется языкъ сказать, что на Бѣлинскомъ лежитъ хоть какое–нибудь пятно, требующее искупленiя? Развѣ не одинаково чистъ и благороденъ былъ его энтузiазмъ и при старыхъ, и при новыхъ убѣжденiяхъ?

Приведемъ здѣсь еще мѣсто, всего лучше характеризующее Бѣлинскаго, и безъ сомнѣнiя лучшее мѣсто во всѣхъ «Воспо–минанiяхъ» г. Панаева. Дѣло идетъ еще о старыхъ убѣжденiяхъ.

«Онъ (Бѣлинскiй) началъ ходить по комнатѣ въ волненiи.

«— Да, это мои убѣжденiя, продолжалъ онъ, разгорячаясь болѣе и болѣе... Я не стыжусь, а горжусь ими... И что мнѣ дорожить мнѣнiемъ и толками чортъ знаетъ кого? Я только дорожу мнѣнiемъ людей развитыхъ и друзей моихъ... Они не заподозрятъ меня въ лести и подлости. Противъ убѣжденiй никакая сила не заставитъ меня написать ни одной строчки... они знаютъ это... Подкупить меня нельзя... клянусь вамъ, Панаевъ — вы вѣдь еще меня мало знаете...

«Онъ подошолъ ко мнѣ и остановился передо мною. Блѣдное лицо его вспыхнуло, вся кровь прилила къ головѣ, глаза его горѣли.

— Клянусь вамъ, что меня нельзя подкупить ничѣмъ!.. Мнѣ легче умереть съ голода — я и безъ того рискую эдакъ умереть каждый день (и онъ улыбнулся при этомъ съ горькой иронiей), чѣмъ потоптать свое человѣческое достоинство, унизить себя передъ кѣмъ бы то нибыло, или продать себя...

«Разговоръ этотъ со всѣми подробностями живо врѣзался въ мою память. Бѣлинскiй какъ–будто теперь передо мною...»

Чтó сказать объ этомъ? Легко можетъ случиться, что кто–нибудь пустится и въ такiя толкованiя: какъ низко стоялъ тогда Бѣлинскiй! И за какiя убѣжденiя онъ такъ горячился! Не могъ понять сколько въ нихъ фальшиваго и дурного! Слабая должна быть голова.

Но правильное заключенiе кажется будетъ другое. Въ такiя минуты едвали Бѣлинскiй не поднимался всего выше. Крѣпокъ долженъ быть духъ человѣка, который такъ свято цѣнилъ свои убѣжденiя. Тотъ, кто такъ горячо любитъ истину, дѣйствительно способенъ стать ея истиннымъ поборникомъ, ея жрецомъ и проповѣдникомъ.

Примѣръ Бѣлинскаго есть для насъ глубоко поучительный примѣръ, потомучто показываетъ намъ, что значитъ истинное убѣжденiе. Твердить одно и тоже десятки лѣтъ сряду — не значитъ еще быть твердо убѣжденнымъ. Поддакивать однимъ и идти противъ другихъ не значитъ еще быть смѣлымъ и честнымъ бойцомъ. Чтобы сохранять или измѣнять убѣжденiя, нужно прежде всего ихъ имѣть. Мало ли людей, которые хвалятся свободою мысли только потому, что не имѣютъ и понятiй объ этой свободѣ и постоянно находились въ рабствѣ? Мало ли такихъ, которые кричатъ противъ авторитетовъ только потому, что сами вполнѣ подчинены извѣстнымъ авторитетамъ? Мало ли такихъ, которые считаютъ себя скептиками, потомучто имъ незнакома глубокая увѣренность; называютъ себя смѣлыми, потомучто для нихъ нѣтъ ничего дорогого?

У Бѣлинскаго въ первую его эпоху уже было нѣчто дорогое, была глубокая увѣренность, было свободное признанiе авторитета. Измѣнивъ своимъ убѣжденiямъ перваго перiода, онъ доказалъ дѣствительную честность, настоящую способность быть свободнымъ отъ авторитетовъ, истинную смѣлость и твердость. Послѣ этого понятны рѣзкiя слова, сказанныя помнится самимъ Бѣлинскимъ: «только дураки никогда не измѣняютъ своихъ убѣжденiй.»

Мы сочли нужнымъ все это замѣтить, потомучто «Воспоминанiя» г. Панаева не остаются, какъ видно, безъ влiянiя. Въ XI кн. «Современника», въ «Замѣткахъ новаго поэта» повторяются намеки на то, что у Бѣлинскаго образованiе было далеко не прочное и не твердое; что онъ не съ перваго шагу сталъ на прямой путь, шолъ по своей дорогѣ ощупью, увлекался и впадалъ въ юношескiй паѳосъ... Кчему это, спрашивается? Все это нимало не рѣшаетъ дѣла, если только вы его хотите рѣшить, а не запутать. А что касается до увлеченiй и юношескаго паѳоса, то первый упрекъ, который можно сдѣлать нашей литературѣ, будетъ именно упрекъ въ недостаткѣ паѳоса и увлеченiя... Все холодно, вяло; много шуму и треску; а гдѣ слышится горячiй и рѣшительный голосъ?..

__________

 

Много бы другихъ замѣтокъ можно сдѣлать на «Воспоминанiя» г. Панаева, но мы ограничимся пока тѣми, которыя считаемъ самыми важными. Какъ мы сказали, характеръ «Воспоминанiй» остается тотъ же. Въ одномъ только случаѣ г. Панаевъ измѣняетъ себѣ. Говоря о г. Краевскомъ въ этой второй части, онъ впадаетъ въ лиризмъ и доходитъ до истиннаго паѳоса. Чтоже? Предметъ достойный!

__________