ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА I. Эпоха, 1864, Мартъ. _____ Предисловiе. Я ничего не начинаю и ни къ чему не приступаю; собственно говоря, я продолжаю давно начатое дѣло, и потому долженъ сдѣлать это предисловiе. Читатели найдутъ здѣсь рядъ бѣглыхъ замѣтокъ, тѣхъ замѣтокъ, которыя каждый дѣлаетъ, читая современныя книги и журналы и раздумывая о современныхъ дѣлахъ. Порядка въ нихъ никакого не будетъ; за то я постараюсь, чтобы онѣ имѣли строгую связь. Начала у нихъ нѣтъ и конца имъ быть не можетъ; но, по мѣрѣ силъ я придамъ имъ правильное теченiе. Этими объясненiями я хотѣлъ бы заранѣе предупредить некоторые упреки, которыхъ опасаюсь. Можетъ быть читатель, прочтя иную замѣтку, скажетъ: что же это какъ-то ничѣмъ не оканчивается? Отвѣчаю: я бы остался доволенъ и тѣмъ, еслибы вы сказали, что это неоконченное хорошо начинается. Можетъ быть читатель въ другой разъ замѣтитъ: какъ мало сказано! Это слѣдовало бы развить и изложить обстоятельно. Отвѣчаю: я радъ, что хоть затронулъ то, что привлекаетъ ваше вниманiе, и, по вашему мнѣнiю, заслуживаетъ большаго развитiя. _______ «Марево” и естественныя науки. Съ большимъ интересомъ читается романъ Марево («Русск. В.” № 1 и 2), еще не конченный. Онъ принадлежитъ къ полемическимъ романамъ въ родѣ Взбаламученнаго моря; т. е. онъ въ лицахъ изображаетъ борьбу мнѣнiй и убѣжденiй, еще въ настоящую минуту волнующихъ общество, причемъ авторъ самъ тайно становится на одну изъ борющихся сторонъ. Читателю обыкновенно не трудно бываетъ проникнуть эту тайну и отличить, съ кѣмъ изъ дѣйствующихъ лицъ авторъ соглашается и съ кѣмъ нѣтъ. Правда, авторы всячески стараются скрыть столь непозволительные прiемы, стараются сдѣлать свои лица вполнѣ живыми людьми, а не простыми вывѣсками извѣстныхъ мнѣнiй; но вполнѣ это рѣдко удается. Чаще всего, гдѣ нибудь въ уголкѣ картины, среди лицъ, стоящихъ на заднемъ планѣ, попадаются фигуры слегка набросанныя и потому невольно обнаруживающiя замыслы автора; эти лица вполнѣ напоминаютъ старинныхъ Стародумовъ и Здравомысловъ. Если я сильно не ошибаюсь, въ Маревѣ къ такимъ фигурамъ относятся директоръ гимназiи Разгоняевъ и учитель математики Тонинъ. Между ними идетъ разговоръ о томъ, почему ученики въ ихъ гимназiи такъ распущены. Разгоняевъ, только что принявшiй начальство надъ гимназiею и поражонный нѣкоторыми сценами, спрашиваетъ Тонина: «Что это такое? помилуйте, что это такое? Они хотятъ учить, а не учиться! Что тутъ дѣлать?” Тонинъ отвѣчаетъ: «Въ этой несчастной страсти перечить учителямъ виноваты сами учителя, поднимающiе мальчишекъ на ходули. Чѣмъ, напримѣръ, занимаются въ классѣ исторiи? Читаютъ Бокля, котораго, конечно, не понимають; въ классѣ естественной исторiи разсуждаютъ о теорiяхъ постепеннаго развитiя существа отъ простѣйших формъ и проч.” И такъ, вотъ гдѣ зло! Теорiя постепеннаго развитiя изъ простѣйшихъ формъ есть одинъ изъ ядовъ, растлѣвающихъ умы. Въ другомъ мѣстѣ тотъ-же Разгоняевъ бесѣдуетъ съ невѣстой Тонина, Вѣрочкой, изображающей собою отчаянную нигилистку. Вѣрочка говоритъ о своемъ женихѣ Тонинѣ. «Я все прошу его посвятить себя дѣлу, въ которомъ теперь настоятельная необходимость”... — Что же это такое? «Я говорю про религiю природы. Съ его дарованiями онъ могъ бы очень популярно изложить это; знаете, сперва происхожденiе земли по Лапласу, потомъ произвольное зарожденiе первой клѣточки изъ неорганическихъ элементовъ: кислорода, водорода и углерода, потомъ какъ она осложнялась въ животныхъ организмахъ и, наконецъ, достигла высшаго развитiя въ человѣкѣ, этомъ крайнемъ воплощенiи химiи и физiологiи... — Но вѣдь это все гипотезы, — перебилъ Разгоняевъ. «Неужели это Тонинъ такъ взбудоражилъ ее?” вертѣлось у него въ головѣ. Что такое гипотезы? Нѣчто противоположное фактамъ, твердому, положительному знанiю. Гипотезы — это предположенiя, выдумки, мечты; въ такомъ смыслѣ, конечно, и поставлено здѣсь это слово. Уже не разъ попадаются у насъ такiе легкомысленные отзывы о теорiяхъ и взглядахъ, имѣющихъ существенное значенiе въ естественныхъ наукахъ. Обыкновенно при томъ эти ученiя искажаются и представляются въ нѣсколько превратномъ видѣ. Такъ и здѣсь. Что человѣкъ есть крайнее воплощенiе химiи и физiологiи — такой нелѣпости никакая наука не учитъ. Другое дѣло теорiи постепеннаго осложненiя организмовъ. Каждый разъ, когда зайдетъ дѣло объ этой теорiи, мнѣ живо при этомъ представляется то время, когда явилась на свѣтѣ система Коперника. И съ нею было тоже. Система Коперника тоже считалась ядомъ, растлѣвающимъ умы и подрывающимъ уваженiе къ преданiю. И объ ней точно также говорили, пожимая плечами: помилуйте! Вѣдь это одна гипотеза! Теорiя постепеннаго развитiя, конечно, не менѣе важна, чѣмъ система Коперника. Удивительно, какъ люди до сихъ поръ не вразумились опытомъ. Обращаться съ взглядами этихъ наукъ нужно въ высшей степени осторожно; глумиться здѣсь нельзя смѣть; а не то мы какъ разъ попадемъ въ число тѣхъ людей, для которыхъ казалось нестерпимой нелѣпостiю, что земля кругла, и было страхъ какъ смѣшно, что она вокругъ солнца обращается. _______ Членъ жонда о нашей журналистикѣ. Очень любопытны недавно напечатанныя мнѣнiя о нашей журналистикѣ одного Поляка, агента жонда народоваго, по имени Стрыцкаго. Напечатаны онѣ въ сообщенной статьѣ варшавскаго Всеобщаго Дневника. Стрыцкiй на допросахъ объяснялъ, почему было сдѣлано покушенiе на жизнь майора Роткирха, корреспондента Московскихъ Вѣдомостей. Между прочимъ, Стрыцкiй сказалъ следующее: «Dziennik Роvszechny постоянно срывалъ съ насъ маску и обнаруживалъ насъ во всей нашей наготѣ: но ему не вѣрили, потому что русскiя газеты тогда еще молчали. Но вотъ заговорили Московскiя Вѣдомости: онѣ болѣе всѣхъ повредили нашей справѣ. Они начали рѣзко порицать русское управленiе въ Варшавѣ за бездѣйствiе власти. Покуда Московскiя Вѣдомости молчали, польская справа стояла на высокомъ пьедесталѣ, и Европа всѣ наши обманы принимала за чистую монету. Но Московскiя Вѣдомости сбросили ее въ грязь, выказавъ всѣ ея недостатки, всю ея ложь и выставивъ сущность дѣла въ настоящемъ свѣтѣ. Московскiя Вѣдомости однѣ охладили къ намъ Европу. А какъ г. Роткирхъ во всемъ этомъ былъ главнѣйшимъ дѣятелемъ, потомучто онъ заявлялъ малѣйшiй фактъ и подрывалъ цѣлый фундаментъ зданiя, и притомъ былъ не русскiй, а нѣмецъ, обязанный намъ симпатизировать наравнѣ со всѣми нѣмцами, облагодѣтельствованными вообще польскимъ народомъ (??), то онъ и подлежалъ смертной казни, въ примѣръ другимъ. Впрочемъ, до убiйства еще быть можетъ не дошло бы, потому что мнѣнiя раздѣлились: г. Роткирхъ пользовался репутацiей честнаго человѣка, прiобрѣлъ большую симпатiю въ народѣ, помогая каждому сколько могъ, убiйствомъ его жондъ боялся охладить къ себѣ народъ; но изъ Кракова надоѣдали жонду безпрестанными требованiями истребить всѣхъ корреспондентовъ московскихъ и нѣмецкихъ газетъ и сотрудниковъ «Всеобщаго Дневника”, съ которыми не могла уже совладать польская печать. За «Московскими Вѣдомостями” шелъ, не отставая ни на шагъ «Русскiй Инвалидъ”, потомъ «С.-Петербургскiя Вѣдомости” и др. Послѣднiя и «Голосъ” сначала намъ благопрiятствовали, но потомъ измѣнили”. («Московск. Вѣд.” 1864, № 63). Многое тутъ, конечно, справедливо, и читатели, безъ сомнѣнiя, легко отдѣлятъ искаженiе, порожденное незнанiемъ и увлеченiемъ, отъ вѣрныхъ чертъ. _______ Дѣла въ редакцiи «Современника”. Дѣла редакцiй обыкновенно остаются тайной для современниковъ и открываются только потомству въ литературныхъ воспоминанiяхъ и бiографiяхъ. Счастливый случай позволяетъ мнѣ, однако же, занести въ свои замѣтки нѣкоторое извѣстiе о томъ, что творится въ настоящую минуту въ одной изъ главнѣйшихъ нашихъ редакцiй. Въ 1 № Современника, въ некрологѣ А. В. Дружинина, подписанномъ Н-въ, сказано: «Дружининъ обладалъ, между прочимъ, удивительною силою воли и замѣчательнымъ характеромъ. Услыхавъ о затрудненiи къ появленiю въ свѣтъ статьи только что оконченной, онъ тотчасъ же принимался писать другую. Если и эту постигала та же участь, онъ, не разгибая спины, начиналъ и оканчивалъ третью. Кто помнитъ блескъ, живость, занимательность тогдашнихъ фельетоновъ Дружинина, которые во всей журналистикѣ того времени одни только носили на себѣ печать жизни, — тотъ согласится, что такой человѣкъ въ данное время въ редакцiи журнала могъ ломаться сколько душѣ угодно. Дружининъ былъ выше этого ломанья, о которомъ мы упоминаемъ потому, что оно не чуждо многимъ достойнымъ дарованiямъ; нашъ портфель полонъ комическихъ фактовъ по этой части”. Любопытно, очень любопытно! Такъ ломаются, сильно ломаются? И кто бы такой это былъ? Кто это достойныя дарованiя, наполнившiя портфель г. Н-ва комическими фактами? Неужели г. Щедринъ? Или можетъ быть г. Антоновичъ? Неужели же г. Пыпинъ? Все это покрыто еще мракомъ неизвѣстности, и мы должны предоставить будущему полное разъясненiе этихъ тайнъ, хранящихся въ портфелѣ редакцiи «Современника”. Кстати, откуда произошло ложное мнѣнiе, господствовавшее нѣсколько времени назадъ, что будто только у «Русскаго Вѣстника” есть портфель редакцiи? Вы видите, онъ есть и у «Современника”. _______ Славянофильство и Гегель. Давно уже мнѣ хотѣлось обратить вниманiе читателей на одно любопытное открытiе въ исторiи нашей умственной жизни. Впрочемъ, какъ я ни запоздалъ, мнѣ кажется, что по нѣкоторымъ обстоятельствамъ и теперь эта замѣтка не будетъ лишена интереса. Года полтора назадъ, въ «Русск. Вѣстникѣ” (1862 г., № 11) была напечатана статья г. Лонгинова о Чаадаевѣ и при ней интереснѣйшiй документъ, — два письма Чаадаева къ Шеллингу, писанныя на французскомъ языкѣ. Въ одномъ изъ этихъ писемъ Чаадаевъ говоритъ о славянофильствѣ; онъ утверждаетъ, что славянофильство развилось у насъ подъ влiянiемъ нѣмецкой философiи, и притомъ именно подъ влiянiемъ Гегеля. Такое свидетельство о происхожденiи славянофильскаго ученiя очень важно, потому что Чаадаевъ былъ, конечно, изъ самыхъ компетентныхъ судей въ этомъ дѣлѣ, да и самое дѣло, т. е. зарожденiе славянофильства, совершилось у него на глазахъ. Какъ видно, оно очень его затрогивало и занимало. Письмо писано въ 1842 году. Въ этомъ году Шеллингъ былъ приглашенъ въ берлинскiй университетъ читать философiю. Чаадаевъ съ радостiю узналъ объ этомъ событiи, и его письмо имѣло цѣлью — изъявить Шеллингу эту радость и пожелать ему всякаго успѣха. Главная причина, по которой это событiе имѣло важность и по которой Чаадаевъ ему радовался, состояла въ томъ, что новое преподаванiе Шеллинга должно было уничтожить господство гегелевской философiи, все еще сохранявшей тогда свой полный авторитетъ. Побѣды надъ этою философiею нетерпѣливо ждали всѣ поклонники Шеллинга, и самъ онъ надѣялся и обѣщалъ быть побѣдителемъ. Чаадаевъ поздравляетъ Шеллинга съ его торжествомъ и потомъ пишетъ: «Я не имѣю притязанiя думать, что мои поздравленiя могутъ необыкновенно тронуть васъ, и можетъ быть, если бы мнѣ нечего было болѣе сказать вамъ, я воздержался бы отъ писанья къ вамъ; но я не могъ устоять противъ желанiя сообщить вамъ, какой могущественный интересъ связанъ для насъ съ вашимъ нынѣшнимъ преподаванiемъ, и также, съ какими глубокими симпатiями маленькая группа нашихъ философскихъ умовъ привѣтствовала ваше вступленiе въ этотъ новый перiодъ вашего славнаго поприща”. «Безъ сомнѣнiя, вамъ извѣстно, что спекулятивная философiя уже давно проникла къ намъ; что значительная часть нашего юношества, жадная къ новымъ понятiямъ, усердно предалась этой готовой мудрости, разнообразныя формулы которой даютъ нетерпѣливому неофиту безцѣнное преимущество, снимая съ него трудъ тщательнаго размышленiя, и высокомѣрныя прiемы которой такъ нравятся юношескимъ умамъ. Но вы, вѣроятно, не знаете того, что мы въ настоящую минуту находимся посреди нѣкотораго рода умственнаго кризиса, который долженъ имѣть необыкновенное влiянiе на будущность нашей цивилизацiи; что мы поражены нацiональной реакцiей, страстной, фанатической, ученой, которая естественно вытекаетъ изъ чужеземныхъ тенденцiй, слишкомъ долго господствовавшихъ въ нашей жизни, но которая, однако же, въ своей узкой исключительности стремится ни чуть не менѣе какъ къ радикальной перестройкѣ идеи страны, идеи, образовавшейся, какъ она теперь есть, не въ силу какого-нибудь соцiальнаго катаклизма, что могло бы извѣстнымъ образомъ оправдать усиленный поворотъ къ прошлому, а просто въ силу естественнаго хода вещей, по неизбѣжной логикѣ временъ, а что всего важнѣе по самому характеру нацiи. И вотъ философiя, для развѣнчанiя которой вы явились въ Берлинъ, проникая къ намъ, сочетаясь съ ходячими у насъ идеями, совокупляясь съ господствующимъ у нас духомъ, угрожала намъ совершенно извратить наше нацiональное чувство, т. е. начало, скрытое въ глубинѣ сердца каждаго народа, которое составляетъ его сознанiе, его особый способъ, которымъ онъ понимаетъ себя и ведетъ себя по пути, назначенномъ ему въ общемъ распорядкѣ мiра. Изумительная гибкость этой философiи, допускающей всевозможныя приложенiя, создала у насъ самыя странныя мечты о нашей роли въ мiрѣ, о нашихъ будущихъ судьбахъ; ея фаталистическая логика, которая почти уничтожаетъ произволъ, хотя и признаетъ его на свой ладъ, которая повсюду находитъ неумолимую необходимость, обратясь къ нашему прошедшему, готова была превратить всю нашу исторiю въ ретроспективную утопiю, въ надменную апоѳеозу русскаго народа; ея система всеобщаго примиренiя посредствомъ совершенно новаго хронологическаго прiема, подстрекнувъ образчики нашихъ философскихъ дарованiй, повела насъ къ мысли, что предупреждая ходъ человѣчества, мы уже осуществили среди самихъ себя ея заносчивыя теорiи; наконецъ, она угрожала, можетъ быть, лишить насъ лучшаго наслѣдства нашихъ отцовъ, той цѣломудренности ума, той воздержности мысли, которою напитала ихъ религiя, носящая глубокiй отпечатокъ созерцанiя и аскетизма. Судите послѣ этого, какъ радостно всѣ тѣ изъ насъ, кто истинно любитъ свою страну, должны были привѣтствовать ваше появленiе въ средоточiи этой философiи, влiянiе которой могло быть для насъ такъ гибельно. И не думайте, чтобы я преувеличивалъ это влiянiе. Есть минуты въ жизни народовъ, когда всякое новое ученiе, каково бы оно ни было, всегда получаетъ необыкновенное могущество вслѣдствiе необыкновеннаго движенiя умовъ, которое характеризуетъ эти эпохи. А нужно признаться, жаръ, съ которымъ у насъ на поверхности общества бьются, чтобы найти какую-то потерянную нацiональность, доходитъ до невѣроятной степени. Роются во всѣхъ уголкахъ нашей исторiи; передѣлываютъ исторiю всѣхъ народовъ мiра; приписываютъ имъ общее происхожденiе съ племенемъ Славянскимъ, смотря по большей или меньшей ихъ заслугѣ; перерываютъ всю кору земнаго шара, чтобы открыть въ ней свидѣтельства новаго народа Божiя; и между тѣмъ какъ эта упрямая нацiональность ускользаетъ отъ всего этого тщетнаго труда, фабрикуютъ новую нацiональность, которую желали бы наложить на страну, относящуюся, впрочемъ, совершенно равнодушно къ лихорадочному увлеченiю этой безбородой науки. Но лихорадки заразительны; и, если бы ученiе о непосредственномъ обнаруженiи абсолютнаго духа въ человѣчествѣ вообще и въ каждомъ изъ его членовъ въ частности, продолжало царствовать въ вашей ученой метрополiи, то, я увѣренъ, въ скоромъ времени весь нашъ литературный мiръ сталъ бы приверженцемъ этой системы, раболѣпствующей передъ человѣческимъ разумомъ и услужливо льстящей всѣмъ его притязанiямъ. Какъ вы знаете, въ дѣлѣ философiи мы находимся еще только на точкѣ отправленiя; и такъ, вопросъ въ томъ, отдадимся ли мы во власть идей, вызывающихъ въ самой сильной степени всякаго рода личное надменiе, или же, оставаясь вѣрными той дорогѣ, по которой мы шли до сихъ поръ, мы будемъ продолжать ходить путями того религiознаго смиренiя, той умственной скромности, которая во всѣ времена была отличительною чертою нашего нацiональнаго характера и, наконецъ, плодотворнымъ началомъ нашего своеобразнаго развитiя. И такъ, продолжайте, милостивый государь, торжествовать надъ гордою философiею, думавшею, что она замѣнила собою вашу философiю. Какъ вы видите, судьбы одной изъ великихъ нацiй зависятъ въ нѣкоторомъ смыслѣ отъ успѣха вашей системы. Пусть мы увидимъ, что когда нибудь среди насъ созрѣютъ всѣ плоды истинной философiи, и пусть мы будемъ обязаны этимъ вамъ! 1842 г. Москва 20 мая”. Не берусь судить окончательно о вѣрности показанiй, содержащихся въ этомъ документѣ; во всякомъ случаѣ, они очень важны и должны имѣть прочное фактическое основанiе. Одно, конечно, вѣрно и не подлежитъ никакому сомнѣнiю, именно, что славянофильство развилось у насъ подъ влiянiемъ нѣмецкой философiи, хотя можетъ быть не исключительно подъ влiянiемъ Гегеля, какъ полагаетъ Чаадаевъ. Фактъ очень извѣстный. Противники славянофиловъ очень часто ставятъ его имъ въ упрекъ и укоризну. «Вы”, — говорятъ они, — «судите о русскомъ народѣ по нѣмецкимъ книжкамъ; своей народности, о которой вы столько толкуете, вы не можете понимать иначе какъ посредствомъ нѣмецкой метафизики”. И это совершенно справедливо; какъ скоро рѣчь зайдетъ о народѣ, понимаемомъ не какъ простое скопленiе человѣческихъ недѣлимыхъ, то уже по словамъ видно, откуда мы взяли форму для этихъ мыслей. Тутъ непрѣменно будетъ — органическое цѣлое и развитiе, самобытность и заемныя формы, народный духъ и его проявленiя и др. Однимъ словомъ, мы не можемъ говорить о народѣ иначе, какъ словами или прямо нѣмецкими, или переведенными съ нѣмецкаго, т. е. мы употребляемъ философскiя категорiи, выработанныя и разъясненныя нѣмцами. Своихъ словъ у насъ для этого нѣтъ. Мнѣ кажется, рядомъ съ этимъ важнымъ явленiемъ можно поставить другое, точно также сказывающееся весьма сильно. Именно, если о народѣ мы думаемъ по нѣмецки, то о государствѣ и о политическихъ событiяхъ мы большею частiю думаемъ по французки, а если не по французски, то много-много, что по англiйски. Французская исторiя насъ особенно привлекаетъ; можно безъ преувеличенiя сказать, что мы воспитаны на ней несравненно больше, чѣмъ на своей русской. Яркiя картины судебъ великой нацiи, ея блистательные короли, ея великiе перевороты, жестокая борьба партiй, высокопарное краснорѣчiе, кровь и побѣда, почти невѣроятныя крайности и увлеченiя, ни съ чѣмъ несравнимая экзальтацiя — все это живо передъ нашими глазами, все это господствуетъ надъ нашими мыслями. Нужно прибавить къ этому то обаянiе, которое свойственно чужому и прошлому; нужно взять во вниманiе и то, что впечатлѣнiе постоянно подновляется и усиливается чтенiемъ новыхъ книгъ по этой исторiи. Отъ этого происходитъ, что подъ явленiя этой исторiи, подъ тѣ формы лицъ и событiй, которыя въ ней встрѣчаются, мы подводимъ всѣ современныя случаи и происшествiя. Безпрестанно можно услышать: «да такъ было при Людовикѣ XIV, при Людовикѣ XV!” «Это напоминаетъ 89 годъ!” «Тоже самое случилось въ 92 году!” и т. п. Такимъ образомъ оказывается, что мiръ нашихъ понятiй, во многихъ и самыхъ важныхъ своихъ частяхъ, есть мiръ наносный и чужой. Чтобы основательно судить объ этомъ явленiи, не нужно, однако же, подводить его подъ одну общую точку зрѣнiя. Всего лучше будетъ, если мы съумѣемъ различать въ данномъ явленiи его органическiя части. Подражанiе подражанiю рознь. Большая разница, напримѣръ, между усилiями россiйскаго юноши, который стремится перенять манеры и тонъ парижскаго франта, и старанiями другаго юноши, который вздумалъ усвоить себѣ теорiи и ученiя какого-нибудь французскаго химика или математика. На сколько первое нелѣпо, безплодно и уродливо, на столько второе правильно, законно и плодотворно. Слѣдовательно, въ отношенiи къ заимствованiю мы будемъ различать между однѣми и другими сферами мысли и дѣятельности. Очевидно, есть сферы, гдѣ подражательность болѣе законна и другiя, гдѣ она менѣе законна. Именно, чѣмъ отвлеченнѣе и общѣе какая-нибудь область, тѣмъ правильнѣе и законнѣе въ ней подражательность; напротивъ, чѣмъ ближе какая нибудь область къ конкретной, непосредственной жизни, чѣмъ тѣснѣе въ ней сливается форма съ содержанiемъ, тѣмъ уродливѣе и не законнѣе будетъ въ ней подражанiе. Чистыя голыя формы, отъ которыхъ содержанiя нисколько не зависитъ, можно заимствовать съ полнымъ правомъ. Поэтому, философiя, разсматриваемая съ формальной стороны, какъ метода, какъ прiемы мысли, составляетъ такое же общее достоянiе, какъ и математика. Никакъ нельзя этого сказать о нашемъ расположенiи понимать политическую жизнь по французскимъ или даже по англiйскимъ образцамъ. Формы политической жизни тѣсно сливаются съ самымъ содержанiемъ, съ историческою индивидуальностiю народа, которому они принадлежатъ. _______ Г. Юркевичъ о г. Спасовичѣ. Въ №№ 9, 10 и 11 Современной Лѣтописи явилась весьма достойная чтенiя статья г. Юркевича о книгѣ г. Спасовича — Учебникъ Уголовнаго Права. Эта книга надѣлала много шума; она была публично защищаема авторомъ какъ диссертацiя на степень доктора, и потомъ самый этотъ диспутъ послужилъ яблокомъ раздора и былъ предметомъ журнальной полемики. Одни утверждали, что г. Спасовичъ блистательно защищалъ свою книгу, другiе же писали, что блистательны были только рукоплесканiя многочисленныхъ его приверженцевъ, нисколько не заслуженныя его слабыми отвѣтами противъ сильныхъ нападенiй. Статья г. Юркевича показываетъ намъ, что это послѣднее гораздо вѣроятнѣе; она отличается тою рѣзкостiю полемическихъ прiемовъ, которая бываетъ у людей, питающихъ большое пристрастiе къ умственной чистоплотности, и безпощадно разоблачаетъ несостоятельность пресловутаго учебника. Одно только показалось намъ страннымъ. По какому-то непонятному уклоненiю, статья говоритъ не только о книгѣ г. Спасовича, но и о самомъ г. Спасовичѣ. Нѣтъ никакого сомнѣнiя, что г. Юркевичъ имѣетъ полное право говорить о комъ угодно; онъ можетъ, конечно, говорить и о г. Спасовичѣ, можетъ выступить передъ обществомъ какъ обличитель дурнаго поведенiя и настроенiя этого человѣка. Но для такого обличенiя, намъ кажется, у почтеннаго профессора должны бы имѣться твердыя основанiя, какiе нибудь положительные факты, дѣйствительное знакомство съ самою личностiю г. Спасовича. Между тѣмъ, ничего этого нѣтъ, сужденiе о г. Спасовичѣ сказалось какъ-то не намѣренно и основывается единственно на его книгѣ. А развѣ книга можетъ быть основанiемъ? Положимъ, что г. Спасовичъ дурно разсуждаетъ о совѣсти; слѣдуетъ ли изъ этого, что онъ человѣкъ безсовѣстный? Положимъ, что онъ не умѣетъ составить вѣрнаго понятiя о справедливости; слѣдуетъ ли изъ этого, что онъ ни въ чемъ справедливости не наблюдаетъ? Приведемъ выписки. Г. Юркевичъ очень сожалѣетъ о добромъ старомъ времени и описываетъ современное настроенiе умовъ и душъ слѣдующимъ образомъ: «Мы ищемъ удовольствiя, а не справедливости; мы хотимъ знать то, что доставляетъ намъ больше наслажденiя, а не то, въ чемъ состоятъ наши обязанности, мы предпочитаемъ требованiя страсти внушенiямъ совѣсти. Подавайте же намъ то, чего мы ищемъ, чего мы хотимъ и что предпочитаемъ. Перестаньте толковать объ этихъ истертыхъ понятiяхъ, каковы: справедливость, долгъ, совѣсть. Это ветошь, которою нынѣ никто не занимается”. Вотъ какихъ чудовищъ, по мнѣнiю г. Юркевича, породило наше время! Вотъ чего они хотятъ и требуютъ! «Если кто съумѣлъ”, — продолжаетъ г. Юркевичъ, — «поладить въ наше время съ этими криками, такъ это г. Спасовичъ въ своемъ учебникѣ уголовнаго права. Раскройте учебникъ на удачу. Каждая страница убѣдитъ васъ, что вы имѣете дѣло съ ученымъ, который льститъ каждой страсти и каждой глупости, если только эта страсть и эта глупость имѣютъ кредитъ въ наше время”. И такъ, г. Спасовичъ еще хуже, чѣмъ вышеописанныя чудовища. Тѣ по крайней мѣрѣ сами по себѣ чудовища, а онъ гнусный льстецъ, оправдывающiй всякую ихъ мерзость. Послѣ этого уже нечему удивляться, когда далѣе г. Юрквичъ называетъ г. Спасовича коммунистомъ, Санктпетербургскимъ Оуэномъ и пр. Въ качествѣ лѣтописца, я обязанъ замѣтить, во-первыхъ, что людей, которыхъ г. Юркевичъ описалъ такими мрачными красками, вовсе нѣтъ на свѣтѣ въ настоящую минуту. То есть ихъ нѣтъ именно въ томъ мѣстѣ, въ той средѣ и обстановкѣ, гдѣ ихъ воображаетъ г. Юркевичъ. Всегда во всякомъ обществѣ есть люди, которые ищутъ удовольствiя, а не справедливости, которые предпочитаютъ требованiя страсти внушенiямъ совѣсти; всегда есть люди которые думаютъ объ однихъ наслажденiяхъ, предаются разврату и скользятъ на краю преступленiя. Но эти люди совсѣмъ не тамъ, гдѣ думаетъ ихъ видѣть г. Юркевичъ; но вовсе не такимъ людямъ хотѣлъ угодить г. Спасовичъ, не съ такими голосами старался поладить. Не нужно закрывать глаза отъ истины. Явленiя, описываемыя г. Юркевичемъ, просто невозможны. Можно жаловаться на извращенiе и искаженiе понятiй долга, справедливости, нравственности; но самыя эти искаженiя скорѣе свидѣтельствуютъ о благородныхъ стремленiяхъ, о глубокой потребности найти и уяснить себѣ истинную норму дѣятельности. Тутъ можетъ быть много жалкаго, смѣшнаго, нелѣпаго, но всего меньше туть безсовѣстности и отрицанiя долга. Точно также, несправедливо сказать, что г. Спасовичъ — льститъ всякой страсти и всякой глупости, имѣющей кредитъ въ наше время. Откуда г. Юркевичъ такъ хорошо узналъ льстивую натуру г. Спасовича? Что значитъ уклоняться отъ дѣла къ лицамъ! У г. Юркевича, конечно, тоже есть предметы почтенiя, есть авторитеты, которые онъ уважаетъ, есть ученiя и вѣрованiя, влiянiю которыхъ онъ подчиняется. Что сказалъ бы онъ, если бы его обвинили въ томъ, что онъ все это дѣлаетъ не въ чистотѣ душевной, не по крайнему разумѣнiю, а изъ лести, чтобы угодить тѣмъ, у кого эти предметы и вѣрованiя имѣютъ кредитъ? Никто не имѣетъ права видѣть въ заблужденiи не просто заблужденiе, а еще дурные инстинкты, обвинять заблуждающихся не въ одномъ неразумiи, а еще въ безнравственности, въ томъ, что они не хотятъ знать совѣсти и долга. Точно также, никто не имѣетъ права заподозрѣвать искренность чьихъ нибудь убѣжденiй на томъ одномъ основанiи, что находитъ эти убѣжденiя нелѣпыми и нескладными. Между тѣмъ, у насъ въ литературѣ самое любимое дѣло — намекнуть на безнравственность и подлость противника. Иногда это дѣлается по дѣтскому простодушiю и смѣшиванiю понятiй, по которому человѣкъ, увлекаемый своими убѣжденiями, дѣйствительно считаетъ подлостью все, что съ ними не согласно. Было же время, когда заблужденiя приписывались дѣйствiю нечистой силы. Но часто дѣло происходитъ и сознательно; т. е. литературный воитель хорошо понимаетъ, что можно несоглашаться съ нимъ въ мнѣнiяхъ, будучи въ тоже время добросовѣстнымъ и честнымъ, и, однако же, выискиваетъ всевозможные случаи, чтобы употребить противъ соперника обвиненiе въ безчестности, какъ самое сильное орудiе, наносящее самыя глубокiя раны. Такiе прiемы и привычки въ особенности неумѣстны въ настоящее наше время. Уже и безъ того въ обществѣ распространено недовѣрiе и подозрѣнiе; и безъ того накопилось столько ложныхъ страховъ и недоразумѣнiй. Фальшивая тревога, неосновательная боязнь и озлобленiе — болѣзнь настоящаго времени. Общество наказано ею, конечно, не безъ собственной вины. Яснѣе чѣмъ когда нибудь видно теперь, какъ мало гармонiи между нашимъ обществомъ и цѣлымъ организмомъ Россiи. Россiя полна силы, довѣрiя, мужества; она чувствуетъ себя крѣпкою, единою, растущею не по днямъ, а по часамъ; между тѣмъ, въ обществѣ слышится разрозненность и носятся какiе-то призраки, наводящiе то страхъ, то злобу. Не дурно бы намъ очнуться, и прогнать отъ себя всѣ мечтательные ужасы. Признакъ силы есть спокойствiе и довѣрiе; между тѣмъ, у насъ, не смотря на огромную силу, безпрестанно возникаютъ явленiя, указывающiя на безпокойство и недовѣрiе. _______ Два слова объ истинѣ. Не могу воздержаться отъ замѣчанiя на одно мѣсто статьи, о которой сейчасъ говорилъ. Г. Юркевичъ очень язвительно смѣется надъ тѣмъ невиннымъ ученiемъ, по которому въ каждой истинѣ кроется зародышъ заблужденiя, и наоборотъ, въ каждом заблужденiи кроется зернышко истины. «Чему въ самомъ дѣлѣ учитъ”, — говорить онъ, — «это ученiе, которое повторяется на тысячу ладовъ въ журналахъ, проникнутыхъ желанiемъ пофилософствовать подъ часъ и на скорую руку? Тому ли, что напримѣръ, въ истинѣ: двѣ величины, равныя третьей, равны между собой — кроется зерно заблужденiя, и наоборотъ, что въ заблужденiи: два сложенный съ двумя даютъ сумму большую четырехъ — кроется зародышъ истины?”.. Странно! Примеры г. Юркевича, мнѣ кажется, доказываютъ прямо противное тому, что онъ хотѣлъ доказать. Въ истинѣ: двѣ величины, равныя третьей, равны между собою, конечно, не кроется никакого зерна заблужденiя; но это происходитъ по той простой причинѣ, что въ этой истинѣ вообще ничего не кроется. Въ ней все ясно и открыто, и никакихъ зеренъ не замѣчается. Эта безопасная и благополучная истина похожа на ножикъ безъ лезвiя. Позволительно, конечно, восхищаться тѣмъ, что такимъ ножикомъ нельзя порѣзаться; но непремѣнно нужно прибавить, что имъ и вовсе нельзя ничего рѣзать. Что касается до заблужденiя, приводимаго въ примѣръ г. Юркевичемъ, то дѣло еще хуже. Въ заблужденiи, что два сложенные съ двумя даютъ сумму большую четырехъ, конечно, не кроется ни малѣйшаго зернушка истины, но это происходитъ по особенной причинѣ, на которую заранѣе слѣдовало бы обратить вниманiе. Именно: это заблужденiе, никогда не существовало, нигдѣ не существуетъ и никогда не будетъ существовать. Понятно, отчего въ немъ нѣтъ никакихъ зародышей. И такъ что же выходитъ? Нѣтъ ничего мудренаго въ томъ, что истины, ничего не содержащiя, не содержатъ и зародыша заблужденiя, и что заблужденiя, вовсе не существующiя, не скрываютъ въ себѣ зерна истины. Все это не опровергаетъ, а скорѣе подтверждаетъ ту журнальную философiю, противъ которой такъ высокомѣрно вооружается г. Юркевичъ. _______ Отвѣть г. Спасовича. Въ № 77 С.-Петербургскихъ Вѣдомостей явился Отвѣтъ г. Юркевичу. Отвѣтъ этотъ какъ нельзя лучше завершаетъ дѣло; до его появленiя можно было еще питать подозрѣнiе, что г. Юркевичъ не совсѣмъ справедливъ, что онъ придирается къ словамъ, или перетолковываетъ мысли противника; можно было думать, что у г. Спасовича найдутся въ иныхъ случаяхъ сильные доводы противъ нападенiй. Теперь всѣ эти надежды уже невозможны; изъ отвѣта ясно, что г. Спасовичу нечего отвечать, что онъ побитъ на-голову. Статья его, однако же, прелюбопытная. Она наполнена какими-то удивительными наивностями, служащими наилучшимъ доказательствомъ того, какъ мелко понимаетъ авторъ свое дѣло, какъ постоянно ускользаетъ отъ него сущность вопроса. Г. Спасовичъ препростодушно высказываетъ, какъ незыблемыя истины, такiя положенiя, которыя не имѣютъ ни малѣйшей твердости и не представляютъ между собою ни складу ни ладу. Попробую выписать ихъ въ видѣ афоризмовъ. 1864 года по Р. X., 5 Апрѣля въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ” напечатано: 1) »Для науки вообще, а наипаче для такой высокой науки, какъ философiя, все равно — что еврей, что татаринъ, что остякъ”. 2) »Религiя не имѣетъ непосредственной связи съ уголовнымъ правомъ”. 3) »Нашъ разумъ ограниченъ, наше знанiе имѣетъ свои предѣлы; въ этой-то области уму непостижимаго и царствуетъ религiя”. 4) »Внѣ насъ безконечныя идеи (а въ томъ числѣ и идея справедливости) не существуютъ; эти идеи суть не что иное, какъ извѣстныя формы нашего мышленiя; будучи продуктами мышленiя, наши идеалы справедливости мѣняются по времени и мѣсту и могутъ быть только относительные; иными словами, что у одного народа слыветъ добродѣтелью, то у другаго можетъ считаться порокомъ, и наоборотъ. Что можетъ быть проще такого взгляда на справедливость?” 5) »Я могу быть вполнѣ убѣжденъ, что справедливость не есть существо особое, что она не пришла ко мнѣ извнѣ, что она не врождена моему уму, но есть продуктъ моего собственнаго мышленiя, и въ то самое время я могу быть глубоко преданъ носящимся въ моемъ умѣ идеаламъ справедливости, до пожертвованiя этимъ идеаламъ моимъ общественнымъ положенiемъ, моими связями, богатствомъ, дружбою, любовью, даже самою жизнью”. 6) »Необходимость бываетъ двоякая: дѣйствительная и воображаемая. Доказывать первую я считаю занятiемъ празднымъ и безполезнымъ. Дитя хотѣло бы поиграть съ луною; достаточно сказать ему: достань и забавляйся. Утопистъ мечтаетъ объ обществѣ безъ наказанiй; достаточно сказать ему: попробуй составить такое общество”. 7) »Неужели вы думаете, что есть разница между устрашенiемъ и тероромъ? Я полагаю, что это два названiя одного и того же понятiя, одно русское, другое французское. Неужели вы полагаете, что есть малѣйшая разница между возмездiемъ и местью?” 8) »Очевидно у г. Юркевича взглядъ на знанiе иной, нежели у Сократа. Мудрѣйшiй изъ грековъ убѣжденъ былъ, что онъ знаетъ только одно: что онъ ничего не знаетъ”. 9) »Есть нынѣ запросы на подобныя моимъ произведенiя; значитъ, они соотвѣтствуютъ какой либо потребности въ обществѣ”. Эти и многiя другiя мѣста, доказываютъ не только правильность возраженiй г. Юркевича, но также и совершенное чистосердечiе г. Спасовича и его преданность своимъ идеямъ. Лукавства въ немъ нѣтъ ни малаго. Въ заключенiе замѣтимъ одинъ маленькiй фактъ, который насъ немножко удивилъ. Г. Спасовичъ дѣлаетъ г. Юркевичу, между прочимъ, также два такiе упрека: что онъ (г. Юркевичъ) былъ сотрудникомъ «Домашней Бесѣды”, и что будто бы писалъ въ защиту розогъ. Ба! подумалъ я, старые знакомые! Кто васъ не знаетъ! Только какъ вы сюда-то попали? Эти два обвиненiя вотъ ужь который годъ повторяются въ извѣстныхъ углахъ нашей литературы; но чтобы они явились, наконецъ, въ ученомъ диспутѣ (такъ называетъ свою полемику г. Спасовичъ; названiе не дурное!) этого, я признаюсь, никакъ не ожидалъ. Какiе странные бываютъ случаи! Попробуйте настойчиво твердить нѣсколько лѣтъ одно и тоже, и вамъ повѣрятъ, наконецъ, даже ученые люди. Дѣло въ томъ, что оба эти обвиненiя совершенно несправедливы; происхожденiемъ своимъ они обязаны досужеству нѣкотораго поэта въ обличительномъ родѣ, а поводъ къ нимъ былъ слѣдующiй. Еще будучи въ Кiевѣ, г. Юркевичъ напечаталъ тамъ же, въ Кiевѣ, одну статейку, которая пришлась по вкусу «Домашней Бесѣдѣ”. «Бесѣда” перепечатала статью цѣликомъ; въ этомъ и вся бѣда. Что дѣлать! Бываютъ же такiя несчастiя! Даже съ П. Л. Лавровымъ былъ такой случай, что «Домашняя Бесѣда” сослалась однажды на его слова въ подтвержденiе своихъ мыслей. Онъ очень тогда извинялся передъ читателями. Въ этой самой статейкѣ г. Юркевичъ говорилъ о необходимости религiознаго элемента въ воспитанiи. «Развивать понятiе долга, чувство собственнаго достоинства и пр.”, — говорилъ онъ, — «еще недостаточно; въ жизни человѣческой должны существовать другiе, болѣе энергическiе мотивы т. е. религiя”. Собственныхъ словъ не помню. Поэтъ обличитель почему-то не сообразилъ, что дѣло идетъ о религiи; ему показалось, что подъ энергическимъ мотивомъ можетъ подразумѣваться одна розга (живое и тонкое воображенiе!). Подъ наитiемъ счастливой догадки онъ тотчасъ написалъ стихотворенiе и потомъ пошолъ звонить каждый мѣсяцъ о розголюбiи г. Юркевича. Вотъ и дозвонился до того, что его слова, попали въ ученый диспутъ г. Спасовича. Такихъ случаевъ можно бы у насъ не мало насчитать. _______ Междоусобiе. Между «Современникомъ” и «Русскимъ Словомъ” съ начала нынѣшняго года началась полемика, и обѣщаетъ быть очень жаркою. До сихъ поръ отношенiя этихъ двухъ журналовъ были таковы, что «Русское Слово” постоянно выражало свое одномыслiе съ «Современникомъ” и свое уваженiе къ «Современнику”; «Современникъ” же, извѣстный строгостiю своихъ сужденiй, постоянно молчалъ о «Русскомъ Словѣ”, что и служило для сего послѣдняго знакомъ великой милости. И такъ, начинающуюся перепалку по всей справедливости слѣдуетъ признать междоусобною битвою. Признаться, я вовсе не хотѣлъ было заносить этого факта въ свои замѣтки и заношу его только потому, что для многихъ читателей онъ покажется весьма немаловажнымъ. Я же увѣренъ, что они въ этомъ случаѣ сильно ошибаются. Усобица эта происходитъ въ той области, которая давно уже отличается полнѣйшимъ безплодiемъ, давно застыла въ неподвижныя формы и живетъ однимъ повторенiемъ и пережевыванiемъ давно сказанныхъ рѣчей. Тутъ невозможно ожидать какого нибудь оживленiя; сколько бы ни было шуму и движенiя въ начинающейся перепалкѣ, все это только мнимое и видимое. Дѣло началось изъ за г. Щедрина. Въ первой книжкѣ «Современника” онъ немножко подсмѣялся надъ нигилистами. «Русское слово” теперь укоряетъ его въ измѣнѣ своему знамени. Мы не станемъ и пускаться въ разборъ этихъ препиранiй. Гораздо важнѣе дѣло взялъ себѣ г. Писаревъ. Сверхъ укоровъ въ измѣнѣ, онъ занялся критическою оцѣнкою произведенiй г. Щедрина и постарался опредѣлить достоинство и характеръ его юмора. Нѣкоторыя замѣчанiя его въ этомъ отношенiи очень мѣтки и остроумны. Критикъ доказываетъ, что смѣхъ г. Щедрина есть смѣхъ легкiй и невинный. «Описываются глуповскiя губернскiя власти: «Въ то счастливое время, когда я процвѣталъ въ Глуповѣ, губернаторъ тамъ былъ плѣшивый, вице-губернаторъ плѣшивый, прокуроръ плѣшивый. У управляющаго палатой государственныхъ имуществъ хотя и были цѣлы волосы, но такая была странная физiономiя, что съ перваго и даже съ послѣдняго взгляда онъ казался плѣшивымъ. Соберется бывало губернскiй синклитъ этотъ, да учнетъ о судьбахъ глуповскихъ толковать — даже мухи умрутъ отъ рѣчей ихъ, таково оно тошно!”.. Здѣсь сатирикъ нашъ, очевидно, находится въ своей истинной сферѣ; здѣсь онъ опять состязается въ остроумiи и невинности съ «Сыномъ Отечества” и опять одерживаетъ блистательную побѣду надъ своимъ опаснѣйшимъ конкуррентомъ. Всѣ плѣшивые! Ахъ забавникъ! А управляющiй палатой кажется плѣшивымъ — каково? а учнетъ толковать, мухи умрутъ, и таково оно тошно! Ну можно ли въ двухъ строкахъ собрать столько аттичеткой соли?” Другой примѣръ приводимый критикомъ: «Изображается сцена, характеризующая коренные обычаи Глупова: «Въ это хорошее старое время, когда собирались гдѣ либо «хорошiе” люди, не въ рѣдкость было услышать слѣдующаго рода разговоръ: — А ты зачѣмъ на меня, подлецъ, такъ смотришь? — говорилъ одинъ «хорошiй” человѣкъ другому. — Помилуйте... — отвѣчаетъ другой «хорошiй” человѣкъ, нравомъ посмирнѣе. — Я тебя спрашиваю не «помилуйте”, а зачѣмъ ты на меня смотришь? — настаивалъ первый «хорошiй” человѣкъ. — Да помилуйте-съ. ...И бацъ въ рыло! — Да плюй-же, плюй ему прямо въ лахань (такъ въ просторѣчiи назывались лица «хорошихъ” людей!), — вмѣшивался, случившiйся тутъ, третiй «хорошiй” человѣкъ! И выходило тутъ нѣчто въ родѣ свѣтопреставленiя, во время котораго глазамъ сражающихся, и вдругъ, и поочередно, представлялись всевозможныя свѣтила небесныя”... «Вы смѣетесь, читатель, и я тоже смѣюсь, потому что нельзя не смѣяться. Ужь очень большой артистъ г. Щедринъ въ своемъ дѣлѣ! Ужь такъ онъ умѣетъ слова подбирать; вѣдь сцена-то сама по себѣ вовсе не смѣшная, а глупая, безобразная и отвратительная; а между тѣмъ впечатлѣнiе остается у васъ самое легкое и прiятное, потому что вы видите передъ собою только смѣшныя слова, а не грязные поступки; вы думаете только о затѣяхъ г. Щедрина и совершенно забываете глуповскiе нравы”. Нѣсколько далѣе критикъ говорить: «Приведу еще три примѣра; въ нихъ обнаружится до послѣдней степени ясности глубокая невинность и несложность тѣхъ пружинъ, которыми г. Щедринъ надрываетъ животики почтеннѣйшей публикѣ. Его Сивушество Князь Полугаровъ (смѣйтесь же добрые люди!), всѣхъ кабаковъ, выставокъ и штофныхъ лавочекъ всерадостный обладатель и повелитель говоритъ рѣчь: «отъ опредѣленiя обращусь къ самому дѣлу, т. е. къ откупамъ. Тутъ, господа, ужь не то, что «плевъ сто рублевъ”, тутъ пахнетъ миллiонами, а запахъ миллiоновъ — сильный, острый, всѣмъ любезный, совсѣмъ не то, что запахъ теорiй; чѣмъ замѣнить эти миллiоны? Какою новою затыкаемостью заткнуть эту старую поглощаемость?” Что можетъ сказать читатель, прочитавъ это удивительное мѣсто? Можетъ сказать совершенно справедливо: «Кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?” Эта фраза будетъ заимствована читателемъ у самого г. Щедрина, и нашъ неистощимый сатирикъ погибаетъ такимъ образомъ подъ ударами своего собственнаго остроумiя”. Характеристика щедринскаго юмора заключается такъ: «Г. Щедринъ, самъ того не замѣчая, въ одной изъ глуповскихъ сценъ превосходно охарактеризовалъ типическiя особенности своего собственнаго юмора. Играютъ Глуповцы въ карты: «— Греческiй человѣкъ Трефандосъ! — восклицаетъ онъ (пехотный командиръ), выходя съ трефъ. Мы всѣ хохочемъ, хотя Трефандосъ этотъ является на сцену аккуратно каждый разъ, какъ мы садимся играть въ карты, а это случается едва ли не всякiй вечеръ. — Фики! — продолжаетъ командиръ, выходя съ пиковой масти. — Ой, да перестань же, пострѣлъ! — говоритъ генералъ Голубчиковъ, покатываясь со смѣху, вѣдь этакъ я всю игру съ тобой перепутаю”. «Не кажется ли вамъ, любезный читатель, послѣ всего, что вы прочитали выше, что г. Щедринъ говорить вамъ «Трефандосъ” и «Фики”, а вы, подобно генералу Голубчикову, отмахиваетесь руками, и покатываясь со смѣху, кричите безсильнымъ голосомъ: «Ой, да перестань же, пострѣлъ! Всю игру перепутаю”..? Но неумолимый острякъ не перестаетъ, и вы дѣйствительно путаете игру, т. е. сбиваетесь съ толку и принимаете глуповскаго балагура за русскаго сатирика. Конечно «тайные поросячьи амуры”, «новая затыкаемость старой непоглащаемости” и особенно «сукинъ сынъ тузъ” не чета «греческому человѣку Трефандосу”. Остроты г. Щедрина смѣлѣе, неожиданнѣе и замысловатѣе шутокъ пѣхотнаго командира, но за то и смѣется надъ остротами г. Щедрина не одинъ глуповскiй генералъ Голубчиковъ, а вся наша читающая публика и въ томъ числѣ наша умная, свѣжая и дѣятельная молодежь”. Читатель согласится, что въ этихъ замѣткахъ не мало правды, что они вѣрно направлены, въ отношенiи къ недостаткамъ г. Щедрина. Но какъ скоро г. Писаревъ оставляетъ анализъ и эстетическую оцѣнку, онъ тотчасъ вдается въ совершенно воздушныя соображенiя, въ поверхностную отвлеченность, имѣющую соблазнъ ясности и приводящую его къ невѣроятнымъ выводамъ. Вотъ, напримѣръ, его разсужденiя: «Я радуюсь увяданiю нашей беллетристики и вижу въ немъ очень хорошiе симптомы для будущей судьбы нашего умственнаго развитiя”. «Поэзiя, въ смыслѣ стиходѣланiя, стала клониться къ упадку со времени Пушкина”. «Теперь стиходѣланiе находится при послѣднемъ издыханiи и, конечно, этому слѣдуетъ радоваться”. «Кто знаеть какое великое дѣло — экономiя человѣческихъ силъ, тотъ пойметъ, какъ важно для благосостоянiя всего общества, чтобы всѣ его умные люди сберегли себя въ цѣлости и пристроили всѣ свои прекрасныя способности къ полезной работѣ. Но, одержавши побѣду надъ стиходѣланiемъ, беллетристика сама начала утрачивать свое исключительное господство въ литературѣ; первый ударъ нанесъ этому господству Бѣлинскiй: глядя на него, Русь православная начала понимать, что можно быть знаменитымъ писателемъ, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы. Это было великимъ шагомъ впередъ”. «Теперь пора бы сдѣлать еще шагъ впередъ: не дурно было бы понять, что серiозное изслѣдованiе, написанное ясно и увлекательно, освѣщаетъ всякiй интересный вопросъ гораздо лучше и полнѣе, чѣмъ разсказъ, придуманный на эту тему и обставленный ненужными подробностями и неизбѣжными уклоненiями отъ главнаго сюжета”. И такъ, беллетристика должна исчезнуть вслѣдъ за поэзiею — таково предвѣщанiе относительно нашего будущаго прогресса. А не хотите ли знать, что было бы, если бы живъ былъ Добролюбовъ? «Мы”, — говоритъ г. Писаревъ, — «постоянно переводимъ книги по естественнымъ наукамъ и выбираемъ все, что поновѣе и получше. Если бы Добролюбовъ былъ живъ, то можно поручиться за то, что онъ бы первый понялъ и оцѣнилъ это явленiе. Говоря проще, онъ посвятилъ бы лучшую часть своего таланта на популяризированiе европейскихъ идей естествознанiя и антропологiи”. Этому заключенiю предшествуетъ самая высокопарная похвала естественнымъ наукамъ. «Изученiе химическихъ силъ и органической клѣточки составляетъ такую двигательную силу общественнаго прогресса, которая рано или поздно — и даже скорѣй рано, чѣмъ поздно — должна подчинить себѣ и переработать по своему всѣ остальныя силы”. Этотъ восторгъ отъ естественныхъ наукъ нынче очень въ ходу. Хуже всего то, что г. Писаревъ принадлежитъ, очевидно, къ платоническимъ обожателямъ этихъ наукъ. Такiе обожатели обыкновенно приписываютъ своему предмету всевозможныя совершенства, тогда какъ полные обладатели предмета далеко не находятъ въ немъ этихъ совершенствъ. И, кромѣ того, платоническiе обожатели всегда считаютъ любовь къ своему предмету дѣломъ весьма легкимъ и даже сладостнымъ. Въ мечтахъ, конечно, все легко и прiятно. Они не знаютъ, какiя трудности и жертвы сопряжены съ дѣйствительнымъ обладанiемъ, съ настоящею любовью. Не мудрено поэтому, что г. Писаревъ заключаетъ свою статью совѣтомъ г. Щедрину — заняться популяризированiемъ естественныхъ наукъ въ нашемъ любезномъ отечествѣ. «Естествознанiе”, — говоритъ онъ, — «составляетъ въ настоящее время самую животрепещущую потребность нашего общества. Кто отвлекаетъ молодежь отъ этого дѣла, тотъ вредитъ общественному развитiю. И потому еще разъ скажу г. Щедрину: пусть читаетъ, размышляетъ, переводитъ, компилируетъ, и тогда онъ будетъ дѣйствительно полезнымъ писателемъ. При его умѣньи владѣть русскимъ языкомъ, и писать живо и весело, онъ можетъ быть очень хорошимъ популяризаторомъ. А Глуповъ давно пора бросить”. Вотъ, читатель, самыя удивительныя диковинки, какiя произвело на свѣтъ начинающееся междоусобiе. _______ Германствующiе во Францiи. Умственная жизнь французовъ давно уже очень слабо занимаетъ насъ. Мы привыкли считать ее безплодною и ищемъ руководящихъ началъ въ Германiи, или даже въ Англiи, но никакъ не во Францiи. Можетъ быть одинъ Прудонъ составляетъ исключенiе и успѣваетъ не терять нашего вниманiя. Но въ настоящее время во Францiи обнаружилось очень интересное движенiе умовъ; именно появились люди, которые усвоили себѣ германскую науку и германскую философiю, и дѣйствуютъ съ большимъ успѣхомъ. Къ числу ихъ принадлежитъ Ренанъ, имя котораго и у насъ извѣстно; были даже переведены нѣкоторыя его статьи. У Ревилля, друга Ренана и автора лучшей критики на его книгу Жизнь Iисуса мы находимъ нѣкоторыя любопытныя указанiя. По его словамъ, поклонниковъ Германiи или германствующихъ (germanisants) упрекаютъ въ томъ, что они теряются въ туманахъ или видятъ сны на яву, что они насилуютъ здравый французскiй смыслъ, который никогда не поддастся идеализму, заимствованному у туманной Германiи. Неправда ли, какая знакомая исторiя? И у насъ были тѣже упреки и даже совершенно въ тѣхъ же выраженiяхъ. Исторiю умственной жизни Францiи въ послѣднiя времена Ревилль вкратцѣ разсказываетъ такъ: «Восьмнадцатое столѣтiе оставило намъ въ числѣ элементовъ нашей нацiональной жизни элементъ деистическiй, который быль очень не богатъ будущимъ, былъ неспособенъ устоять противъ возрастающаго повѣтрiя нѣмецкой метафизики, слѣдовательно, былъ далеко ниже положенiя, занимаемаго имъ нѣкогда, когда въ глазах всѣхъ онъ былъ тоже, что сама философiя; но все-таки имѣлъ значенiе. Благоразумное молчанiе, которое офицiальная философiя послѣднихъ сорока лѣтъ хранила относительно религiозныхъ вопросовъ, не позволяетъ точно рѣшить до какой степени можно причислять ея представителей къ деистамъ. Въ послѣднее время, съ этой стороны происходитъ сближенiе съ германской мыслью, съ имманентностiю божества. Впрочемъ, до сихъ поръ еще невидно рѣшимости принять участiе въ религiозныхъ спорахъ настоящаго времени. Можно сказать только одно, что вообще относительно вопросовъ откровенiя, догмата, церкви, наши философы выходятъ съ точки зрѣнiя въ одно и тоже время и католической, и деистической». Главою офицiальной философiи, о которой здѣсь говоритъ Ревилль, какъ извѣстно, былъ и есть до сихъ поръ Викторъ Кузенъ. Хотя онъ постоянно заявлялъ притязанiе на полное знакомство съ германской мыслью, но въ сущности вовсе не понималъ нѣмецкой философiи. Въ 1815 году, когда ему было двадцать два года, онъ получилъ каѳедру философiи въ Парижѣ и черезъ два года отправился въ Германiю, гдѣ провелъ безъ малаго четыре мѣсяца. Къ чему привело Кузена это путешествiе, можно видѣть изъ его тогдашняго дневника, напечатаннаго имъ въ 1857 году (Rev. de Deux M. оctobre). 15 ноября 1817 года онъ писалъ: «Конечно, нѣтъ сомнѣнiя, что Германiя есть великая школа философiи; нужно изучать ее и быть хорошо съ нею знакомымъ, но не нужно на ней останавливаться. Новая французская философiя, если мнѣ суждено служить ей вождемъ послѣ Ройе-Колляра, столько же не будетъ искать своихъ вдохновенiй въ Германiи, какъ и въ Англiи: она почерпнетъ ихъ изъ источника болѣе высокаго и болѣе вѣрнаго, изъ сознанiя и фактовъ, о которыхъ свидѣтельствуетъ сознанiе, а точно также и изъ великаго нацiональнаго преданiя XVII вѣка. Она сильна уже сама по себѣ здравымъ французскимъ смысломъ; я вооружу ее еще опытомъ цѣлой исторiи философiи, и, при помощи Божiей, мы съумѣемъ такимъ образомъ избѣжать скептицизма Канта, перейти черезъ чувство Якоби и безъ гипотезы достигнуть нѣсколько лучшаго догматизма, чѣмъ догматизмъ философiи природы». Эти похвальбы и надежды, которыя самъ Кузенъ, конечно, почитаетъ сбывшимися, въ сущности не привели ни къ чему. Кузенъ избѣжалъ кантовскаго скептицизма, но вмѣстѣ съ тѣмъ можно сказать, что онъ вообще избѣжалъ нѣмецкой философiи. Только недавно, какъ мы сказали, прiемы чистой науки и настоящей критики проникаютъ во Францiю. Явленiе этихъ германствующихъ для насъ любопытно по сходству съ нѣкоторыми явленiями у насъ, но кромѣ, того, оно должно имѣть на насъ прямое влiянiе. По французски мы читаемъ больше, чѣмъ по нѣмецки, при томъ французы и на поприщѣ науки отличаются большимъ изяществомъ изложенiя, слѣдовательно, будутъ читаться лучше нѣмцевъ. У Ренана, напримѣръ, это изящество часто переходитъ даже въ изысканность и нѣсколько вычурную простоту. _______ Хроническое и злокачественное недоразумѣнiе. «И у насъ есть свои демократы, т. е. почвенники и славянофилы, любители народности и народа”, — говоритъ «Современникъ” (мартъ, 63 стр. Русск. Литер.). И такъ, кто любитъ народъ, тотъ, по мнѣнiю Современника, демократъ; кто стоитъ за почву, т. е. отвергаетъ все наносное и извнѣ привитое, все вычитанное, а не пережитое, все призрачное, а не прямо вытекающее изъ жизни, все навязанное народу, а не переработанное его историческимъ смысломъ — тотъ тоже демократъ. Это словцо «Современника”, сказанное, конечно, весьма въ ироническомъ смыслѣ, нисколько не кажется намъ страннымъ. Мы знаемъ, что у почтеннаго журнала и не можетъ быть другихъ понятiй. Онъ привыкъ судить обо всемъ по заграничнымъ книжкамъ. Онъ знаетъ, что на западѣ есть аристократы и демократы, и совершенно увѣренъ, что они есть и у насъ, и вотъ уже столько лѣтъ ищетъ ихъ въ русской жизни съ примѣрнымъ рвенiемъ. Людямъ, которые столько лѣтъ увѣряютъ и его самого, и его адептовъ въ томъ, что нѣтъ у насъ на Руси никакихъ атiй, онъ не вѣритъ. Подите, говоритъ, а Монморанси, а Роганы, а де-Креки — знаемъ мы васъ... и съ изумительною отвагою и азартомъ продолжаетъ онъ давно начатую борьбу съ Роганами и де-Креки. Но, толкуютъ ему, у насъ нѣтъ того сословнаго антагонизма, который существуетъ на западѣ. Тамъ были завоеватели и завоеванные, побѣдители и побѣжденные. У насъ ничего этого, слава Богу, не было, а теперь, съ упраздненiемъ крѣпостнаго права уничтожились и послѣднiе слѣды всякаго антагонизма. Наше настоящее земство не исключаетъ изъ среды своей и высшiе классы. Какая же тутъ демократiя въ томъ смыслѣ, какой обыкновенно придается этому слову. Тотъ же «Современникъ”, въ той же книгѣ своей говоритъ: «Всѣ совершавшiяся доселѣ реформы, начиная съ самой главной изъ нихъ, крестьянской, должны имѣть своимъ послѣдствiемъ возможность уравненiя правъ разныхъ сословiй, черезъ сглаженiе привилегированностей, необусловливаемыхъ прямо необходимостiю дѣла и справедливостiю... Мы видимъ, что къ участiю въ дѣлахъ земства призываются всѣ представители опредѣленнаго закономъ имущества въ государствѣ, безъ различiя сословiй — безотносительно не только къ сословному различiю, но даже къ способу владѣнiя имуществомъ”. (Внутр. Обозр., 117 стр.). Ну можетъ-ли послѣ этого быть у насъ демократiя, или другая какая нибудь атiя? Конечно, иностранцы смотрятъ на нась иначе. Но иностранцы мѣряютъ насъ на свой аршинъ: имъ многое непонятно въ нашей жизни, точно такъ какъ нашимъ доморощенымъ иностранцамъ непонятно то, что у насъ нѣтъ и не можетъ быть тѣхъ явленiй, которыя существуютъ на западѣ. Мы часто сами извращаемъ смыслъ нашихъ коренныхъ явленiй, называя ихъ иностранными кличками. Не понимая сущности дѣла, мы наше царелюбивое земство называемъ демократическимъ, и тѣмъ навязываемъ ему разныя антагонизмы, которыхъ въ немъ вовсе нѣтъ и не будетъ. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ все наше земство, вся наша почва, если уже вамъ такъ нравится это слово, не благоговѣетъ передъ своимъ великодушнымъ царемъ? Развѣ явленiя, которыя воочiю совершались и совершаются вокругъ насъ, не могли еще убѣдить «Современникъ”, что ни демократiи, ни демократовъ у насъ нѣтъ и не было, кромѣ, пожалуй, той небольшой кучки людей, которая мыслитъ по чужимъ книжкамъ? Но это «воздушныя явленiя”. О нихъ смотри ниже. Другой примѣръ того же злокачественнаго и, кажется, едва ли излѣчимаго недоразумѣнiя, которымъ страдаетъ Современникъ, представилъ намъ недавно г. Лонгиновъ. О г. Скарятинѣ мы уже и не говоримъ; такъ громко говоритъ за себя каждая его строка. Но г. Лонгиновъ, тотъ самый г. Михаилъ Лонгиновъ, который прилежнѣйшимъ образом слѣдитъ за литературою и знакомъ со всѣми ея былыми тайнами, вотъ какъ онъ толкуетъ о нѣкоторыхъ ея современныхъ настроенiяхъ. («Моск. Вѣд.”, № 81). «У нась все толкуютъ объ уваженiи и любви къ народу. Но какъ понимаютъ эти слова?” И вотъ противъ чего вооружается почтенный авторъ: «Подъ уваженiемъ къ народу разумѣть исключительно уваженiе къ простонародью, это есть вреднѣйшее и нелѣпѣйшее изъ самообольщенiй. Масса вездѣ груба и невѣжественна; признанiемъ этимъ почти никто нигдѣ не оскорбляется, кромѣ какъ у насъ, гдѣ теперь это просто «не въ модѣ”. Уважать же грубость и невѣжество, отвлекая ихъ отъ другихъ лучшихъ общественныхъ элементовъ, только потому, что они преимущественная принадлежность массы, въ которой чудятся кому-то какiя-то фантастическiя первобытныя добродѣтели — выше силъ просвѣщеннаго и непредубѣжденнаго человѣка”. «Съ другой стороны, исторiя учитъ насъ, куда ведутъ лесть простонародью, превознесенiе его словами: «grand peuple”, «peuple vertueux” и т. п., чрезъ что оно убѣждается, что остальные члены общества исключаются изъ среды народа, и составляютъ враговъ его. Лесть блузникамъ или зипунникамъ не лучше лести сильнымъ мiра сего. Искреннiе и неискреннiе льстецы блузъ бывали причиною великихъ бѣдъ, происходящихъ въ минуту общаго одуренiя”. Неужели же человѣчество обречено на повсемѣстное и перiодическое повторенiе однихъ и тѣхъ же дурачествъ, ведущихь къ однимъ и тѣмъ же горестнымъ результатамъ, и вѣчно придется повторять слова поэта: A quoi servent, grand Dieu! les tableaux que l’histoire Dеroule и проч.”. Да гдѣ мы? Въ Москвѣ или дѣйствительно во Францiи? Не говоритъ ли съ нами какой нибудь Роганъ, Монморанси или де-Креки? Въ самомъ дѣлѣ, какое странное смѣшенiе двухъ народовъ и двухъ исторiй, и какое глубокое непониманiе и той и другой! «Лесть блузникамъ”, «peuple vertueux” и всѣ подобныя вещи у насъ просто невозможны. Народъ убѣждается, говоритъ г. Лонгиновъ, въ томъ-то и томъ-то. Странное дѣло! Не видѣли мы что-то до сихъ поръ, чтобы въ нашъ народъ проникали убѣжденiя изъ другихъ высшихъ классовъ. Въ томъ-то все и дѣло, что нравственный строй народа недоступенъ для нашего дѣйствiя, да какъ видно недоступенъ и для пониманiя многихъ. Въ томъ-то и все дѣло, что нельзя судить о нашемъ народѣ по французскимъ книжкамъ, что нужно отказаться отъ всякихъ попытокъ возбуждать или передѣлывать его на французскiй, на англiйскiй и на всякiй другой ладъ, что нужно уважать его внутреннюю, духовную жизнь, нужно учиться понимать ее. Вотъ въ чемъ состоитъ уваженiе и любовь къ народу, а вовсе не въ лести и не во фразахъ. _______ Лѣтописецъ.
===========