[пх-1864-7-змт-265] Заметки летописца. Июль. Определение нигилизма. // Эпоха. - 1864. - № 7. - с. 1-14.
[Подпись: Лѣтописецъ]
Смотреть оригинал

Используется СТАРЫЙ набор атрибутов!

===========

 Эпоха, 1864, iюль. _____ Опрѣдѣленiе нигилизма. Въ iюньской книжкѣ Отечественныхъ Записокъ находится слѣдующее опредѣленiе нигилизма: «Извѣстно, что ничего бывшаго, ничего сущаго и даже осуществляемаго ортодоксальный нигилистъ признавать хорошимъ недолженъ: онъ обязанъ сочувствовать только тому, чего нѣтъ, стремиться къ тому, что еще возбуждаетъ сильныя сомнѣнiя насчетъ своего существованiя въ самой утробѣ временъ, особенно къ тому, что не оставляетъ ни малѣйшаго сомнѣнiя насчетъ своего несуществованiя даже и въ этой утробѣ; ибо только этимъ способомъ онъ можетъ улепетывать отъ стрѣлъ, пускаемыхъ въ него здравымъ смысломъ, и только это улепетыванiе и поддерживаетъ въ немъ ту рѣзвость фантазiи, при которой становится понятнымъ, почему онъ свои незлобливые и отчасти даже милые шиши, посылаемые въ безпредѣльное пространство, считаетъ разрушительными гранатами”. Рѣзкость выраженiй этой характеристики вполнѣ выкупается ихъ несомнѣнной мѣткостiю. А вотъ и другое, болѣе серiозное опредѣленiе нигилизма, сдѣланное редакцiею Дня,  31: «Нигилизмъ есть естественный, законный, историческiй плодъ того отрицательнаго отношенiя къ жизни, въ которое стала русская мысль и русское искусство съ перваго шага своей дѣятельности послѣ Петра. Вспомнимъ, что исторiя нашей «литературы” (въ тѣсномъ смыслѣ) начинается сатирой! Это отрицанiе должно дойти, наконецъ, до отрицанiя самаго себя. Таковъ процесссъ нашего общественнаго сознанiя и таково историческое оправданiе нигилизма. Въ частности же онъ имѣетъ значенiе протеста, не всегда справедливаго, но полезнаго уже тѣмъ, что, съ одной стороны, воздерживаетъ отъ примиренiя со многою ложью и пошлостiю, а съ другой — нападенiями на истину — вызываетъ ея преверженцевъ на болѣе разумную, строгую, критическую ея повѣрку и защиту”. Прибавимъ же къ этому, что дѣятельныхъ приверженцевъ истины оказывается гораздо меньше, чѣмъ можно бы было желать и надѣяться, и что, вообще, размѣры явленiя указываютъ на неясность и бѣдность формъ той, въ сущности могучей внутренней жизни, къ которой нигилисты ставятъ себя въ отрицательное положенiе. _______ Въ чемъ заключается верхъ безобразiя. Читалъ я iюньскую книжку «Современника”. Я люблю читать «Современникъ”, какъ вообще люблю все ясное, опредѣленное, все то, что отчетливо понимаю и къ чему могу поставить себя въ несомнительное и твердое отношенiе. Прiятно мнѣ наблюдать въ «Современникѣпостоянно веселый и бодрый тонъ, тонъ людей, очевидно, довольныхъ собою, ни мало не колеблющихся въ сознанiи своего ума и превосходства. Совершенно ясно мнѣ, какъ отсюда проистекаетъ та постоянная насмѣшливость, которая господствуетъ въ этомъ журналѣ и которая живо напоминаетъ мнѣ рѣчи петербургскихъ чиновниковъ и вообще большинства петербургскихъ людей. Нужно отдать полную справедливость — «Современникъесть журналъ петербургскiй въ полномъ смыслѣ этого слова. Петербургъ же, какъ извѣстно, есть городъ просвѣщенный и образованный до высочайшей степени. Чтобы убѣдиться въ этомъ стоитъ только послушать бесѣду его жителей, даже самыхъ маленькихъ, какихъ нибудь титулярныхъ совѣтниковъ или губернскихъ секретарей. Просвѣщенiе необыкновенное! Все-то они пересмѣютъ, все поддѣнутъ на зубокъ, вездѣ найдутъ пятно; чего лучше — многiе глумятся даже надъ строгимъ соблюденiемъ постовъ. Такъ что слушаешь-слушаешь и думаешь себѣ: чортъ возьми, какiе, однакожъ, образованные люди! Какое отсутствiе предразсудковъ! Вотъ точно также, и читая «Современникъ”, постоянно чувствуешь, что пишутъ здѣсь люди просвѣщенные, чуждые предразсудковъ и потому отлично себя чувствующiе. Но, кромѣ этого бодраго и веселаго тона, свидѣтельствующаго о прiятномъ душевномъ настроенiи, я люблю «Современникътакже за его направленiе. Направленiе это все состоитъ изъ тончайшей гуманности, изъ непрерывныхъ мысленныхъ заботъ о меньшемъ братѣ. Правда, образъ, въ которомъ представляютъ себѣ этого меньшаго брата писатели «Современника”, не имѣетъ въ себѣ ничего привлекательнаго. Голова меньшаго брата наполнена сплошь густою тьмою, въ которой не проглядываетъ ни однаго свѣтлаго луча. Сообразительности у меньшаго брата нѣтъ ни капли, особенно если взять въ сравненiе ту высокую сообразительность, какою отличаются писатели «Современника”. Сердце меньшаго брата живетъ и движется одними фальшивыми потребностями, напускными и извращенными чувствами. И что же? Не смотря на все это, «Современникъне отрицаетъ у меньшаго брата ни единаго права, никакихъ возможностей и преимуществъ. А именно — главнѣйшимъ и существеннѣйшимъ образомъ, по его мнѣнiю, меньшiй братъ имѣетъ право на то, чтобы люди просвѣщенные и образованные очистили его голову отъ хлама предразсудковъ, ее наполняющихъ, и чтобы они изгнали изъ его сердца всѣ фальшивыя и напускныя чувства, которыми одними оно одушевляется. За этимъ главнымъ правомъ слѣдуютъ и всѣ другiя права, какiя только возможны. Такъ, напримѣръ, одинъ изъ писателей «Современникаобъявилъ однажды весьма твердо и рѣшительно, что каждый нищiй имѣетъ право ѣсть такiя же кушанья, какiя ѣстъ какой нибудь богатый лакомка, и одѣваться въ такое же платье, какое носитъ какой нибудь изысканный щеголь. Вотъ какъ далеко простирается гуманность въ направленiи «Современника”! И такъ, я люблю читать «Современникъ”; отъ него такъ и вѣетъ — во-первыхъ, образованностiю, а во-вторыхъ, гуманностiю. Образованность и гуманность, просвѣщенiе и человѣколюбiе — что можетъ быть лучше? Съ такими чувствами я началъ читать въ iюньской книжкѣ «Замѣтки изъ общественной жизни”, новый отдѣлъ, очевидно составляемый , состовляемый писателемъ, который прежде его не составлялъ и, можетъ быть, даже въ первый разъ выступаетъ на литературномъ поприще. Я говорю новый отдѣлъ, ибо не должно смѣшивать этихъ замѣтокъ изъ общественной жизни съ тѣмъ, что называлось просто: наша общественная жизнь; замѣтки имѣютъ и болѣе скромное заглавiе, да и печатаются не тѣмъ гордымъ крупнымъ шрифтомъ, какимъ красовалась наша общественная жизнь. И такъ, читаю я замѣтки — въ самомъ прiятномъ настроенiи духа. Авторъ разсуждаетъ о пароходахъ и сильно возстаетъ противъ нѣкоторыхъ капитановъ, которые обходятся деспотически, начальнически съ своими пассажирами. Гуманность, подумалъ я, неизмѣнная, неистощимая гуманность! И вдругъ мнѣ попадается страница, которая нарушаетъ мое благодушное настроенiе, которая отзывается не гуманностiю и образованностiю, столь мнѣ любезными, а чѣмъ-то совершенно противоположнымъ. Выписываю ее вполнѣ: «Въ Николаевѣ, на Днепрѣ, входитъ въ каюту втораго класса пассажиръ въ шляпѣ (пассажиръ въ шляпѣ!). Къ нему подходитъ лакей изъ прислуги парохода и проситъ снять шляпу, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. Пассажиръ отвѣчаетъ, что читалъ правила и въ правилахъ этого не видѣлъ, и продолжаетъ сидѣть въ шляпѣ. Лакей идетъ жаловаться капитану. Прибѣгаетъ капитанъ и прямо къ пассажиру: «Вы почему не снимаете шляпы?” — «Не хочу”. — «Но правилами парохода требуется, чтобы пассажиры сидѣли въ каютахъ безъ шляпъ”. — «Я читалъ правила и такого не нашелъ”. — «Но этого правила не было нужно и писать; оно требуется самимъ приличiемъ”. — «Гкапитанъ, я не мальчикъ, и что прилично, что неприлично — знаю самъ. И вамъ моимъ менторомъ быть въ такомъ случаѣ не приходится. Если же вы хотите, чтобы пассажиры ваши сидѣли безъ шляпъ, то напечатайте объ этомъ въ правилахъ. Почему вы знаете, можетъ быть, если бы такое правило существовало, я вовсе не нашелъ бы для себя удобнымъ ѣхать на вашемъ пароходѣ? Во имя приличiя вы, пожалуй, будете требовать, чтобъ я не сидѣлъ въ каютѣ въ сапогахъ”. — «Но, если вы будете почитать себя въ правѣ дѣлать все, что не написано въ правилахъ, то вы начнете, пожалуй, дѣлать Богъ знаетъ что, о чемъ можетъ быть и въ правилахъ написать неловко”. — «А въ такомъ случаѣ вамъ принесетъ на меня жалобу общество, съ которымъ я ѣду, и по его иницiативѣ вы получите право быть моимъ судьею. Тогда и за то, что я сижу въ шляпѣ, вы можете осудить меня, если кто принесетъ вамъ на меня жалобу. Но являться ко мнѣ ни съ того ни съ сего съ наставленiями о томъ, что прилично и что неприлично, давать волю даже лакеямъ дѣлать мнѣ указанiя, какъ я долженъ вести себя, — это, гкапитанъ, какъ хотите, верхъ безобразiя. И хоть мнѣ никакой нѣтъ прiятности сидѣть въ шляпѣ въ каютѣ, но, на досаду намъ, я буду ѣхать не иначе, какъ въ шляпѣ до самой Одессы. Высаживайте меня за непослушанiе — и будемъ судиться”. Капитанъ увидѣлъ, что съѣлъ грибъ и удалилися сконфуженный”. Браво! Молодецъ пассажиръ въ шляпѣ! Натянулъ носъ капитану! Кто правъ, однако же, въ этой удивительной исторiи? Побѣжденный капитанъ, или побѣдоносный пассажиръ? Очевидно, нашъ пассажиръ вошелъ со шляпою на головѣ туда, гдѣ всѣ другiе сидѣли безъ шляпъ; очевидно, все это общество, и слуги парохода, и самъ капитанъ были твердо увѣрены, что само приличiе требуетъ сидѣть въ каютѣ безъ шляпы. Спрашивается, былъ ли совершенно правъ человѣкъ, вздумавшiй не соблюдать приличiй, признаваемыхъ на пароходѣ? Но положимъ, онъ правъ; въ правилахъ не написано, публика не жалуется, значитъ онъ имѣлъ полное право сидѣть въ шляпѣ. За тоже онъ и остался побѣдителемъ въ возникшемъ недоразумѣнiи; онъ заставилъ капитана съѣсть грибъ, и остался сидѣть въ шляпѣ тамъ, гдѣ другiе сидѣли безъ шляпъ. Если такъ, то на что же онъ жалуется? На то, изволите видѣть, что его обезпокоилъ капитанъ безъ иницiативы общества. Пуще же всего на то, что къ нему обратился лакей. А вѣдь что сдѣлалъ этотъ лакей? Онъ, сказано, просилъ снять шляпу, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. И только! Но лакей, лакей! Этого нашъ баринъ вынести не можетъ; въ этомъ онъ видитъ верхъ безобразiя. Какъ, восклицаетъ онъ, давать волю даже лакеямъ дѣлать мнѣ (очевидно, великому барину) указанiя!... Ой, какiя нехорошiя выраженiя! Я увѣренъ, что на пароходахъ и лакеевъ-то не существуетъ; просто слуги, и словцо это вставлено ради пущаго барства. Давать волю тоже старинное выраженiе, замѣчательное своею крѣпостiю. Не нужно давать имъ воли ни въ чемъ; стоитъ дать имъ волю, такъ что изъ этого будетъ! Кому не знакомы такiя выраженiя, такой тонъ? Этотъ маленькiй случай, какъ будто нарочно, переноситъ мою мысль въ Испанiю. Оказывается, что и въ Испанiи бываютъ подобные же маленькiе случаи, разумѣется, съ нашими русскими руссскими путешественниками. Такъ что, если взять въ расчетъ разстоянiе и разнообразiе мѣстъ и обстоятельствъ, то можетъ быть изъ этихъ маленькихъ случаевъ составится и нѣкоторый большой случай. Дѣло вотъ въ чемъ. По Испанiи путешествуетъ нѣкто Вадимъ, нашъ соотечественникъ; свои путевыя впечатлѣнiя онъ печатаетъ въ газетѣ «Голосъ”. Въ 227  этой газеты я и прочиталъ разсказъ о маленькомъ происшествiи, которое меня заинтересовало. Путешественникъ говоритъ о томъ, что дѣти въ Испанiи безпрестанно поютъ и даже импровизируютъ, и разсказываетъ свою встрѣчу на улицѣ съ мальчишкою лѣтъ 12-ти. «Представьте себѣ смуглую рожицу, съ глазами какъ уголь, съ лохматой головой подъ ухарски-надѣтымъ маленькимъ sombrero. Увидѣвъ меня, онъ пересталъ пѣть и прыгать и, сдѣлавъ плутовскую печальную рожу, запищалъ: « — Senorico, un chavico. Tengo hambre! Mi padre esta enfermo. Senorico... (Господинчикъ, грошикъ! Я голоденъ. Отецъ боленъ...). «Я не разнѣжился, потому что это извѣстная фраза мальчишекъ, которую слышишь разъ двадцать въ день. Едва я прошелъ, обѣщая ему вмѣсто chavico — uno paliza, то есть ударъ трости, онъ вдругъ захохоталъ и запѣлъ мнѣ въ слѣдъ: «No temo la paliza Que lo dice usted de risa Y con sonrisa Y alejandose de prisa”. __ («Не боюсь палки Ибо говорите ради смѣха, И съ улыбкой, И поспѣшно отходя”). «Это, ясно, была импровизацiя. Я остановился. «Кто васъ выучилъ этой песнѣ? Сами вы ее сочинили, сейчасъ же? «Но импровизаторъ, видя, что я возвращаюсь, запрыгалъ снова и перебѣжалъ на другую сторону, оглядываясь, чтобы не получить обѣщанную paliza. «Напрасно я увѣрялъ его въ своихъ мирныхъ намѣренiяхъи пр. Словомъ, путешественникъ съ большимъ трудомъ добился признанiя, что пѣсенка была импровизирована. Ничего нѣтъ мудренаго, что мальчикъ испугался. Гдѣ же бѣдному испанскому мальчику понять то удивительное сочетанiе гуманности и грубости, просвѣщенiя и потемокъ, которое нѣтъ-нѣтъ да и выкажется у насъ въ полномъ блескѣ. Человѣкъ грозитъ ему палкой; но вдругъ разнѣживается при одной мысли объ импровизацiи, начинаетъ заговаривать, говоритъ ему вы (это вы - прелестно! особенно послѣ палки!) и пр. Какъ тутъ не испугаться! Мальчикъ думалъ, что это западня, что его хотятъ прибить; а выходитъ не западня, а тончайшее просвѣщенiе, любовь къ импровизацiямъ и къ изученiю народной жизни. Но главное, вы и палка. Обѣ эти противоположности совершенно гармонируютъ одна съ другой у нашихъ путешествующихъ Вадимовъ и въ петербургскомъ «Голосѣ”. ________ Мракъ неизвѣстности. Начало междоусобiя, возникшаго между Современникомъ и Русскимъ Словомъ, было мною своевременно занесено въ сiи замѣтки. Уже тогда, при самомъ началѣ этихъ громкихъ событiй, взволновавшихъ и донынѣ волнующихъ петербургскую журналистику, я выразилъ убѣжденiе, что читателямъ нечего ждать отъ этой полемики, что она ничего не уяснитъ, ничего не разрѣшитъ, ибо нѣтъ въ ней зерна, которое могло бы принести какой либо существенный плодъ. Предсказанiе мое оправдалось самымъ блистательнымъ образомъ. Полгода полемики ничего не принесли, не дали ни единой крупицы пищи для ума и сердца. Была пища только для одного смѣха, да мы нынче что-то не такъ веселы, чтобъ охотно смѣяться. Тѣмъ не менѣе менѣ, ея, отчасти по обязанности, отчасти по самой невозможности на моемъ мѣстѣ уклониться отъ зрѣлища, прилежно слѣдилъ за этими событiями, ознаменовавшими текущiй годъ въ исторiи нашей словесности. Съ той или другой стороны, но зрѣлище могло же представить что нибудь любопытное. И дѣйствительно, въ настоящую минуту, напримѣръ, дѣло имѣетъ самый необыкновенный и странный видъ. Именно, все поле междоусобной битвы вдругъ покрылось непроницаемою завѣсою. Гдѣ, что и какъ, ничего не видно; все окружено глубокимъ мракомъ неизвѣстности. Всѣ вѣдь знаютъ въ чемъ дѣло. Дѣло въ томъ, расходится ли гЩедринъ съ «Современникомъ”, или не расходится? Дѣйствительно ли онъ сперва не имѣлъ своихъ мыслей, а потомъ откуда-то ихъ набрался? Согласенъ ли «Современникъсъ тѣмъ, что говорилъ гЩедринъ противъ романа «Что дѣлать?”, или же «Современникъне отступаетъ отъ этого романа и потому изгоняетъ гЩедрина? Опять повторяю, эти вопросы, по моему мнѣнiю, не имѣютъ ни малѣйшей важности и существенности; но вѣдь въ нихъ и только въ нихъ все дѣло, изъ-за нихъ поднялась вся эта буря. И что же? Вдругъ, передъ глазами нетерпѣливой публики рѣшенiе этихъ вопросовъ застилается непроницаемымъ туманомъ. Въ iюльской книжкѣ Современника есть по этому поводу двѣ полемическiя статьи противъ «Эпохи”. Чего только тамъ не наговорено! Но о дѣлѣ — ни гугу, ни слова. Мертвое молчанiе, полный мракъ неизвѣстности. Одна только фраза показалась мнѣ какъ будто слабымъ лучемъ, блеснувшимъ въ этомъ мракѣ. Именно, говоря о полемикѣ съ «Эпохой”, «Современникъпишетъ въ одномъ мѣстѣ: «гЩедринъ можетъ поступить, какъ ему угодно, или плюнуть на васъ, или отвѣчать вамъ”. Эта фраза, какъ мнѣ показалось, подаетъ нѣкоторую надежду въ пользу гЩедрина. Въ ней есть нѣчто подобострастное, какъ бы лакейское. Впрочемъ, можетъ быть я слишкомъ тонко толкую слова «Современника”. Во всякомъ случаѣ на такiя соображенiя твердо полагаться нельзя. Ну, а ничего болѣе положительнаго въ статьяхъ нѣтъ, такъ что судьбы нигилистическаго раскола сокрыты въ мракѣ грядущаго. Кстати скажу ужь и объ этихъ двухъ статьяхъ. Взятыя сами по себѣ, онѣ составляютъ также весьма замѣчательное явленiе въ нашей литературѣ, стоющее занесенiя въ лѣтопись не менѣе, чѣмъ расколъ въ нигилистахъ. По фразѣ, которую я сейчасъ привелъ, читатель уже можетъ судить о тонѣ, которымъ статьи написаны. Тонъ этотъ, мнѣ кажется, можно вполнѣ изобразить такою рѣчью: «вы насъ бьете по лицу (буквальныя слова одной изъ статей), а мы плюемъ на васъ”. Все это метафоры, читатель, разумѣется, метафоры! Но я вовсе не хотѣлъ сдѣлать замѣтку о смѣлости метафоръ. Тонъ, конечно, прежде всего бросается въ глаза; но не онъ составляетъ самое замѣчательное въ этихъ статьяхъ. Всего замѣчательнѣе въ нихъ — ихъ совершенное безсилiе, ихъ полная несостоятельность. Отвѣчать на эти полемическiя статьи нѣтъ никакой нужды; не настоитъ ни малѣйшей надобности защищаться противъ нихъ; они сами себя побиваютъ, сами собою падаютъ. Дѣло стоющее нѣкотораго вниманiя. Каждый писатель, конечно, дорожитъ своей литературной и общественной репутацiей; каждому, конечно, желательно сохранить чистою свою репутацiю. Мало того, защищать и оберегать свою репутацiю не только желательно, но и должно, но и составляетъ обязанность каждаго. Ибо каждый долженъ дорожить общественнымъ мнѣнiемъ, долженъ уважать общество, среди котораго живетъ; а тотъ, кто небрежетъ своею репутацiею, очевидно, этимъ мнѣнiемъ не дорожитъ и этого общества не уважаетъ. Что же случается, однако же? Являются вдругъ статьи, наполненныя самыми тяжкими обвиненiями на васъ, всевозможными укорами и обличенiями вашихъ публичныхъ дѣлъ. Казалось бы, тутъ-то и защищаться; между тѣмъ вы ясно видите, что никакой нужды въ защитѣ нѣтъ. Нападки до того яростны, обвиненiя до того притянуты за волоса, преувеличены и спутаны, во всемъ слышно столько злости, столько желанiя выбраниться, а не сказать дѣло, что первая мысль ваша будетъ: зачѣмъ же тутъ защищаться? Не всякiй ли читатель тотчасъ пойметъ, въ чемъ дѣло? Не всякiй ли тотчасъ замѣтитъ ярость и преувеличенiе? Нужно же надѣяться и на читателей; необходимо полагаться на ихъ здравое пониманiе. Иначе, отвергая эту надежду и опору, мы тоже обнаруживаемъ неуваженiе и недовѣрiе къ тому обществу, среди котораго дѣйствуемъ и которое насъ судитъ; а вмѣстѣ съ тѣмъ ставимъ себя въ слишкомъ шаткое и непрочное положенiе. Такимъ образомъ, если вы не хотите писать, чтобы посмѣяться, писать только за тѣмъ, чтобы уколоть вашихъ злыхъ противниковъ, вы получаете полную возможность молчать и заниматься своимъ дѣломъ. Читатель согласится, что подобныхъ случаевъ не мало въ нашей литературѣ. Люди самые скромные, отнюдь не высокомѣрные молчатъ среди самыхъ жестокихъ публичныхъ порицанiй. Къ числу такихъ порицанiй, заслуживающихъ полнаго молчанiя, принадлежатъ и указанныя статьи «Современника”. Признаюсь, я никогда не могъ хладнокровно помириться съ такимъ ходомъ дѣлъ и нахожу его глубоко ненормальнымъ. Важны тутъ не личности, важно значенiе печати, значенiе публичнаго слова. Ужели простительно ронять его до такой степени? Ужели простительно до того его опошлить, что оно теряетъ всякую силу и можетъ быть пропускаемо мимо ушей? Слово, произносимое публично, должно быть слово обдуманное, не легкомысленное, должно носить на себѣ печать искренняго убѣжденiя. Тогда оно будетъ имѣть вѣсъ; тогда на его вопросъ каждый почувствуетъ необходимость отвѣчать, противъ его порицанiя защищаться, отъ его обвиненiя оправдываться. Вотъ къ какому значенiю должна стремиться печать, и достиженiе этого значенiя зависитъ также и отъ самихъ пишушихъ. Вотъ почему становится досадно за литературу, когда вслѣдъ за яростными выходками раздается въ отвѣтъ ненарушимое молчанiе; вотъ почему яростныя выходки, вообще, есть вещь опасная, скользкая, требующая осторожности и умѣнья. Въ настоящую минуту все чаще и чаще случается слышать, какъ люди, читая выходки такого рода, замѣчаютъ: мало ли что пишутъ! Бумага все терпитъ! Это очень нехорошее слово, слово обидное для литературы; не нужно, чтобъ объ насъ говорили: мало ли что пишутъ! Вотъ читатель вся та важность, которую я нашелъ въ фактѣ появленiя двухъ полемическихъ статей Современника. Если она не велика, то ты съ меня ни взыскивай; я вѣдь лѣтописецъ, и притомъ веду не лѣтопись, а замѣтки. Для меня, конечно, какъ для лѣтописца «Эпохи”, есть въ этихъ статьяхъ еще одна любопытная черта; но съ общей точки зрѣнiя это черта совершенно побочная и маловажная. Дѣло въ томъ, что означенныя статьи, очевидно, стараются воспользоваться прикрытiемъ постороннихъ обстоятельствъ; воспользовавшись же прикрытiемъ этихъ постороннихъ обстоятельствъ, они употребляютъ всѣ усилiя, чтобы совершить дѣло, которое весьма сильно напоминаетъ собою желанiе утопить человѣка въ ложкѣ воды. Что касается до меня, то я совершенно убѣжденъ, что и воды-то тутъ вовсе не имѣется. Но имъ почудилось, что есть вода, что хоть на ложку да воды хватитъ; и вотъ они силятся утопить въ этой ложкѣ человѣка. Столь сильное и слѣпое зложелательство произведетъ, конечно, на читателей, если они его замѣтятъ, весьма непрiятное впечатлѣнiе. Но, такъ какъ это фактъ весьма обыкновенный и часто повторяющiйся, желанiе же, по своей неудобоисполнимости, совершенно безвредно, то, опять повторяю, я не приписываю этому обстоятельству никакой важности, а потому и не стану о немъ распространяться. Вообще упомянутыя статьи ни для кого не имѣютъ такой важности и силы, какъ для журнала, который помѣстилъ ихъ у себя. Журналъ долженъ чувствовать себя послѣ нихъ весьма не хорошо; онъ, вѣроятно, будетъ долго ихъ помнить, долго вспоминать о нихъ съ несовсѣмъ покойнымъ настроенiемъ. Ощущенiе это, я полагаю, должно имѣть нѣкоторое сходство съ тѣмъ, о которомъ такъ выразительно говоритъ Гоголь: «невозможно выразить, что дѣлается тогда на сердцѣ: тоска такая, какъ будто бы или проигрался, или отпустилъ не кстати какую нибудь глупость, однимъ словомъ — не хорошо”. _______ ГТроицкiй о Тренделенбургѣ. Тренделенбургъ, профессоръ философiи въ Берлинскомъ университетѣ и членъ Берлинской академiи наукъ, пользуется у насъ весьма значительною репутацiей. Онъ прославился своимъ сочиненiемъ: Логическiя изслѣдованiя (Logische Uutersuchungen), вышедшимъ въ 1840 году (Второе изданiе въ 1862 г.). Слава объ этихъ изслѣдованiяхъ была такая, что въ нихъ ниспровергается система Гегеля; такъ что съ тѣхъ поръ часто можно было встрѣчать фразу такого рода: всякому свѣдущему въ философiи извѣстно, что послѣ Тренделенбурга невозможно уже держаться Гегеля, и пр. ГТроицкiй есть одинъ изъ нашихъ молодыхъ ученыхъ, отправленныхъ года два назадъ за границу для приготовленiя себя къ профессурѣ въ нашихъ университетахъ. Онъ слушалъ, между прочимъ, и Тренделенбурга и въ августовской книжкѣ «Журнала Мин. Нар. Просв.”, въ своемъ отчетѣ министерству, произноситъ надъ берлинскимъ профессоромъ слѣдующее рѣшительное сужденiе: «Въ своемъ отношенiи къ логикѣ формальной профТренделенбургъ сходится съ Гегелемъ; вся разница между ними состоитъ въ томъ, что профТренделенбургъ не признаетъ чистаго или творческаго мышленiя, производящаго изъ себя бытiе, и всѣ категорiи гегелевой логики (и отчасти философiи природы) выводитъ изъ чистаго или творческаго воззрѣнiя”. «Въ основанiи этого вывода лежатъ два понятiя или, по мнѣнiю профТренделенбурга, два факта: движенiя, какъ дѣятельности, лежащей въ основѣ мышленiя, и цѣли, какъ осуществленiя божественной мысли о мiрѣ”. «У Аристотеля, котораго профТренделенбургъ являлся не разъ вѣрнымъ толкователемъ, понятiя движенiя и цѣли играютъ преобладающую роль, но только въ физикѣ и метафизикѣ; профТренделенбургъ распространяетъ господство этихъ понятiй и на логику”. «Пространственное движенiе, какъ основная дѣятельность мышленiя и бытiя, есть понятiе очень давнее; мы застаемъ его въ самомъ младенчествѣ греческой философiи. Спрашивается: что новаго даетъ въ защиту этой теорiи логика профТренделенбурга? — Не лучшiй ли разборъ мышленiя, бытiя и движенiя? — Но профТренделенбургъ оставляетъ эти коренныя понятiя безъ всякаго опредѣленiя, какъ простыя и непосредственно извѣстныя предположенiя. А пока намъ не дано болѣе глубокое изслѣдованiе мышленiя, гипотеза пространственнаго движенiя, какъ его сущности, остается неубѣдительною”. «Взглядъ профТренделенбурга на мышленiе не отличается глубиною; все содержанiе его ограничивается воззрѣнiями и представленiями и ихъ сочетанiемъ и раздѣленiемъ. Спрашивается: неужели сочетанiемъ и раздѣленiемъ представленiй можно исчерпать всю силу нашей разсудительности, толковости и здравомыслiя и все безсилiе тупоумiя, легкомыслiя и напыщенныхъ взглядовъ? И такимъ образомъ сочетанiе и раздѣленiе представленiй есть пространственное движенiе? Я различаю, напр., между болью головы и болью груди; въ чемъ же тутъ пространственное движенiе? Или тѣ воспоминанiя, которыя хранитъ моя грудь и голова, въ то время какъ я различаю ихъ, спѣшатъ удалиться другъ отъ друга? Но въ такомъ случаѣ требуется доказать, что до того времени они находились гдѣ нибудь вмѣстѣ, напр., въ какой нибудь части моей шеи”. «Мы, съ своей стороны, не раздѣляемъ взгляда профТренделенбурга на мышленiе, и думаемъ, что его логическiя изслѣдованiя въ цѣломъ — почтенная, но неудачная попытка”. «Съ тѣмъ вмѣстѣ, мы не можемъ не признать, что психологическiй анализъ воззрѣнiя, данный профТренделенбургомъ, показываетъ до очевидности, что критика Канта далеко не рѣшила вопроса объ этой дѣятельности, и его понятiя о пространствѣ и времени не выдерживаютъ строгой оцѣнки. Поэтому, не придавая особенной цѣны изслѣдованiямъ профТренделенбурга какъ логикѣ, мы уважаемъ ихъ, какъ трудъ, поучительный для психолога”. Отзывъ этотъ интересенъ самъ по себѣ, такъ какъ основанъ на тщательномъ изученiи, и касается филологическаго явленiя, имѣющаго въ настоящее время весьма значительный авторитетъ. Но, кромѣ того, онъ показался намъ любопытнымъ по нашимъ внутреннимъ, такъ сказать, домашнимъ обстоятельствамъ. Во-первыхъ, гТроицкiй, очевидно, ставитъ себя въ положенiе судьи относительно Тренделенбурга; онъ произноситъ ему не похвалу, которая бываетъ также и знакомъ подчиненiя, а строгiй приговоръ, который подобаетъ только человѣку власть имущему. Между тѣмъ гТроицкiй, какъ и другiе наши молодые ученые, посланъ за границу съ тѣмъ, чтобъ учиться; а этимъ молодымъ ученымъ, посланнымъ для того, чтобы учиться, было сдѣлано въ нашей литературѣ, если помнятъ читатели, строгое наставленiе, чтобъ они вели себя смирно, не пересуживали профессоровъ, у которыхъ учатся, не смѣли бы упражнять надъ ними своихъ критическихъ способностей (таково было буквальное выраженiе). И такъ, гТроицкiй явно нарушилъ мудрое наставленiе; онъ оказался дерзкимъ вольнодумцемъ. Трудно, однако же, не видѣть, что гТроицкiй совершенно правъ, давая волю своимъ критическимъ способностямъ. Его примѣръ какъ нельзя лучше показываетъ, что бываетъ множество случаевъ, когда русскiй молодой ученый не только можетъ, но и необходимо долженъ поставить себя въ положенiе судьи въ отношенiи къ иностраннымъ знаменитостямъ. Смѣшно воздерживаться отъ сужденiя, когда для него есть надлежащая сила и основа. Не всякiй же нѣмецкiй профессоръ полонъ недосягаемой мудрости. Во-вторыхъ, намъ пришло на мысль вообще отношенiе нашихъ русскихъ людей и нашей русской дѣятельности къ заграничнымъ авторитетамъ. Вотъ гТроицкiй увѣряетъ, что взглядъ Тренделенбурга на мышленiе не отличается глубиною. Сужденiе смѣлое, сужденiе, которое предполагаетъ, что гТроицкiй самъ достигъ большей глубины во взглядѣ на мышленiе. Мы не находимъ, однако же, въ этомъ ничего невѣроятнаго; мы думаемъ, что многiе русскiе люди способны достигнуть гораздо большей глубины взгляда, чѣмъ берлинскiй профессоръ и академикъ Тренделенбургъ. А между тѣмъ для сколькихъ это покажется страннымъ! Какъ мы привыкли вѣрить превосходству всего нѣмецкаго! Своего мы не цѣнимъ, не обращаемъ на него вниманiя, не ставимъ ни во что; чужое же, самое плохое, имѣетъ для насъ какой-то таинственный авторитетъ. Плохую иностранную книгу мы охотно изучаемъ, переведемъ ее на русскiй языкъ, будемъ запоминать и разбирать ея мнѣнiя; свой же трудъ, хотя бы въ тысячу разъ дѣльнѣе, пропустимъ мимо ушей. У иностранцевъ дѣло идетъ наоборотъ, и въ этомъ великая выгода для ихъ умственнаго движенiя. У нихъ все на счету, все цѣнится самымъ точнымъ образомъ. Каждый вершокъ, на который подвинулся нѣмецкiй ученый, замѣчается всѣми, и если онъ потомъ не подвинется ни на iоту дальше, его вершокъ все-таки за нимъ останется. Отъ этого каждый дорожитъ своимъ вершкомъ, отъ этого тамъ легче и охотнѣе работать. Мы удивляемся иногда ограниченности тѣхъ иностранныхъ людей и книгъ, которые представляютъ, однако же, нѣчто значительное, въ какомъ нибудь извѣстномъ отношенiи. Что же мудренаго? Люди весьма ограниченные легко могутъ произвести что нибудь значительное, когда чувствуютъ, что окружены общимъ вниманiемъ, что все, въ чемъ они дѣйствительно сдѣлали успѣхъ, будетъ какъ слѣдуетъ оцѣнено, что никакое ихъ усилiе не пропадетъ даромъ. При такихъ условiяхъ скорѣе можно удивляться малопроизводительности европейцевъ; при такихъ условiяхъ казалось бы мы, русскiе, чего бы не надѣлали! Профессоръ Троицкiй, глубже понимающiй мышленiе, чѣмъ профессоръ Тренделенбургъ, написалъ бы можетъ быть что нибудь получше Логическихъ изслѣдованiй! Но глухо и холодно въ нашемъ обществѣ; нѣтъ охоты работать, и много силъ самыхъ прекрасныхъ пропадаетъ даромъ. Лѣтописецъ. ______
===========

Статистика: