II. Эпоха, 1864, апрѣль. _____ О томъ, какъ «слезы спятъ въ равнинѣ“ Объ этомъ мы читаемъ въ трогательномъ стихотворенiи, которое напечатано во 2 № «Современника”, за подписью Ив. Г. М. Въ сердцѣ грусть тяжелая, Силъ нѣтъ съ ней разстаться; Мысли не веселыя Въ голову толпятся. Позади — безцвѣтная Дней былыхъ равнина, Спятъ въ ней безотвѣтныя Слезы гражданина... Весьма любопытный образчикъ нашей современной поэзiи. Эта поэзiя, какъ извѣстно, отличается не столько изяществомъ, сколько благородствомъ чувства. Весьма мѣтко говоритъ поэтъ, что у него нѣтъ силъ разстаться съ грустью: такъ мила ему эта грусть, такъ она его грѣетъ и вдохновляетъ! Слезы гражданина замѣняютъ теперь луну, дѣву, мечту прежнихъ поэтовъ. Что они спятъ въ равнинѣ — это составляетъ одну изъ самыхъ милыхъ фантазiй. _______ Новые нѣмецкiе философы. Случайно попалась мнѣ книжка одного изъ новыхъ нѣмецкихъ философовъ по имени Лёвенталя. Тоненькая брошюрка въ 36 печатныхъ страницъ, третье изданiе, 1861 года (были потомъ и еще изданiя), подъ громкимъ заглавiемъ «System des Naturalismus”. Прибавить нужно, что имя автора я слышалъ нѣсколько разъ какъ что-то значительное. Оказалось, что это родъ какой-то натурфилософiи; а какого свойства эта натурфилософiя, сейчасъ видно изъ слѣдующихъ словъ предисловiя: «Прямо же ввелъ въ нѣмецкую философiю натурализмъ въ первый разъ Людвигъ Фейербахъ и его единомышленники — а вмѣстѣ съ тѣмъ они ввели и самую философiю въ число вопросовъ дня и жизни нѣмецкаго духа, хотя это было сдѣлано большею частiю только на проблематическомъ основанiи и было разработываемо Молешоттомъ, Фохтомъ и Бюхнеромъ почти въ видѣ догмата”. Какъ видно, и претензiя у автора не малая — устранить проблематичность Фейербаха и догматичность Молешотта, Фохта и Бюхнера. Все это, впрочемъ, ничего; все позволительно и въ порядкѣ вещей. Не буду также говорить о методѣ и о системѣ автора; ибо никакой методы въ этой системѣ не оказалось. Но мнѣ попалась въ брошюркѣ диковинка, истинно достойная смѣха, и на ней-то я и остановлюсь ради удовольствiя читателя. Лёвенталь, между прочимъ, утверждаетъ, что свѣтъ и теплота получаются не отъ солнца; какъ видитъ читатель, это очень смѣло и разрушаетъ одинъ изъ самыхъ распространенныхъ предразсудковъ. Но не въ этомъ еще диковинка; въ извѣстномъ смыслѣ съ этимъ мнѣнiемъ нашего философа могли бы даже согласиться физики, именно сказать, что земныя явленiя свѣта и теплоты дѣйствительно не приходятъ къ намъ отъ солнца прямо и цѣликомъ, а только возбуждаются солнцемъ. Диковинка же состоитъ въ слѣдующемъ: «Теплота, какъ эффектъ расширенiя, зависитъ, слѣдовательно, отъ степени давленiя верхнихъ областей вещества, — отъ большаго или меньшаго удаленiя нижняго небеснаго тѣла отъ верхняго. — Но наша земля, какъ извѣстно, лѣтомъ находится въ большемъ разстоянiи отъ солнца, чѣмъ зимою; вотъ отчего зимою то расширенiе (теплота), которое происходило лѣтомъ, уничтожается. И такъ, вотъ отчего лѣтомъ бываетъ тепло, а зимою холодно. Дѣйствительно, во время нашего лѣта, то есть лѣта сѣвернаго полушарiя, того лѣта, теплотою котораго наслаждается философъ Лёвенталь, земля бываетъ дальше отъ солнца, чѣмъ во время нашей зимы. Но философъ судитъ ужь очень субъективно; онъ думаетъ, что когда для него наступаетъ лѣто, то оно наступаетъ для всей земли, и что когда ему холодно, то весь земной шаръ зябнетъ. Онъ забываетъ, что во время нашего лѣта на другомъ полушарiи зима, а когда у насъ зима — тамъ лѣто. Какое же значенiе здѣсь можетъ имѣть большее или меньшее удаленiе земли отъ солнца? О, гонители предразсудковъ! Приведу другой примѣръ новой нѣмецкой мудрости. Въ журналѣ Ноака «Psyche” въ первой тетрадкѣ 5-го тома, 1862 г., помѣщена шутка подъ заглавiемъ: «Разговоръ между духомъ Канта и профессоромъ Iенскаго университета Фортлаге”. Для большей ясности дѣла замѣтимъ, что журналъ этотъ держится матерiализма, что въ немъ есть родъ философскаго свистка, что въ каждомъ номерѣ бранятъ Куно Фишера и пр. Въ статейкѣ, которой заглавiе мы привели, разсказывается, что Фортлаге сидитъ ночью въ своемъ кабинетѣ и размышляетъ объ ученiи Канта; именно горюетъ, что матерiалисты не знаютъ этого ученiя и потому коснѣютъ въ своемъ заблужденiи. Вдругъ является духъ Канта и начинаетъ объяснять профессору настоящiй смыслъ своего ученiя; изъ объясненiй выходитъ, что кантовская философiя будто бы совершенно согласна съ матерiализмомъ. Не стану излагать разговора; замѣчу только одну забавную черту. Духъ Канта подсмѣивается надъ профессоромъ Фортлаге, зачѣмъ онъ засидѣлся за полночь. «Вотъ матерiалисты”, — говоритъ онъ, — «тѣ теперь уже спятъ; они, какъ люди трезвые, не проводятъ полночи за своей конторкой, а рано идутъ въ постель и рано встаютъ и пр.”. Германiя, такъ Германiя и есть! Главное же, на что мы хотимъ обратить вниманiе, есть то понятiе о кантовской философiи, которое излагается въ этомъ разговорѣ. Достаточно будетъ привести заключительныя слова, которыя авторъ влагаетъ въ уста самого духа Канта. «Вотъ положенiе”, — говоритъ этотъ духъ, — «которое пролегомены выставляютъ какъ главное положенiе и вмѣстѣ какъ результатъ всей критики чистаго разума: «Всякое познанiе изъ одного чистаго разсудка или изъ одного чистаго разума ничто иное, какъ одна видимость, и истина заключается въ одномъ опытѣ. Посредствомъ всѣхъ своихъ чистыхъ принциповъ разумъ научаетъ насъ никакъ не болѣе, какъ только предметамъ возможнаго для насъ опыта, да и относительно этихъ предметовъ только тому, что можетъ быть дѣйствительно дознано на опытѣ”. Хотя эти слова и выставлены какъ буквальная выписка изъ Канта, и даже обставлена кавычками, но въ самомъ дѣлѣ они представляютъ умышленно искаженное мѣсто изъ Канта. Объ этомъ догадывается докадывается всякiй хотя бы по фразѣ: истина заключается въ одномъ опытѣ. Говорить такимъ образомъ Кантъ не могъ. Для сравненiя приведемъ подлинныя слова Канта изъ Prolegomena (§ 59). «Такимъ образомъ мы не отказываемся отъ нашего прежняго положенiя, которое есть результатъ всей критики: «что нашъ разумъ посредствомъ всѣхъ своихъ принциповъ научаетъ насъ никакъ не больше, какъ только предметамъ возможнаго опыта, да и относительно этихъ предметовъ только тому, что можетъ быть дознано на опытѣ”; но это ограниченiе еще не значитъ, чтобы онъ (разумъ) не могъ довести насъ до объективной границы опыта, именно до отношенiя къ чему-то такому, что само не есть предметъ опыта, и однако же, должно быть послѣднимъ основанiемъ всякаго опыта и пр.”. И такъ, нѣмцы забыли Канта! Они не понимаютъ его; умышленно или неумышленно, но они искажаютъ его слова; они хотятъ выставить его проповѣдникомъ голаго эмпиризма

| Впрочемъ . Врочемъ, самое замѣчательное во всемъ этомъ, конечно великая сила славнаго имени Канта. Собственно говоря, въ глазахъ Ноака и его единомышленниковъ Кантъ долженъ бы принадлежать къ такимъ же сумасбродамъ, какими они считаютъ Гегеля, Шеллинга и другихъ. Но, издѣваясь надъ самыми великими философами, нѣмцы все еще не смѣютъ коснуться Канта. До сихъ поръ это имя остается несокрушимымъ; до сихъ поръ назвать Канта значитъ назвать философiю. И вот почему они ограничиваются только тѣмъ, что всячески стараются перетолковать его каждый по своему. Нужно, слѣдовательно, и за то быть благодарнымъ. _______ Споръ между г. Костомаровымъ и г. Кояловичемъ. Г. Кояловичъ печатается въ Днѣ, начиная съ № 14, свои лекцiи по исторiи западной Россiи. Г. Костомаровъ началъ съ нимъ полемику въ № 118 газеты Голосъ. Въ № 100 Русскаго Инвалида появился Отвѣтъ г. Костомарову г. Кояловича. Споръ, по видимому, обѣщаетъ быть очень долгимъ и, по важности дѣла, заслуживаетъ самаго полнаго вниманiя. Извлекаемъ изъ прекрасной статьи г. Кояловича постановку вопроса. «По мнѣнiю г. Костомарова, весь русскiй народъ раздѣляется на двѣ вѣтви: сѣверно-русскую и южно-русскую. Сѣверно-русская — это, очевидно, великоруссы, южно-русская — это малороссы”. Взглядъ г. Кояловича совершенно иной. «Мы ставимъ”, — говоритъ онъ, — «главнѣйшею задачей нашихъ лекцiй показать, какъ единый русскiй народъ раздѣлился на двѣ половины, восточную и западную, и потомъ соединился опять”. Въ другомъ мѣстѣ, упоминая о мелкихъ нападкахъ г. Костомарова, г Кояловичъ говоритъ: ”Мнѣ думается, что г. Костомарову не объ этомъ слѣдовало бы и спорить здѣсь, а о томъ, вѣрно или нѣтъ мое раскрытiе историческаго раздѣленiя тогдашней Россiи и русскаго народа на двѣ половины, восточную и западную. Я даже думаю, что ему слѣдовало обратить на это особое вниманiе и поспорить со мною со всею серiозностiю. Вѣдь это капитальный пунктъ нашихъ разнорѣчiй, на которомъ должно разрушиться одно изъ двухъ: или мое раздѣленiе русской исторiи на восточную и западную, или г. Костомарова — на сѣверную и южную. Читатели теперь, вѣроятно, видятъ уже, что, не смотря на видимую близость словъ, обозначаюшихъ наши разнорѣчiя, на дѣлѣ между нами бездна. Тутъ или вся моя теорiя русской исторiи должна пасть безвозвратно, или вся теорiя г. Костомарова. — Примиренiя между нами нѣтъ. Тутъ у насъ борьба на жизнь и на смерть. Отъ всей души желаю, чтобы она, не касаясь нашихъ добрыхъ отношенiй личныхъ, повела насъ обоихъ къ неутолимому разъясненiю русской и западно-русской исторiи”. Лекцiи г. Кояловича естественнымъ образомъ обнимаютъ только одну сторону дѣла. Въ нихъ, говоритъ г. Кояловичъ, «мы только разъясняемъ этотъ вопросъ въ западно-русской его половинѣ и думаемъ, что имѣемъ неопровержимыя основанiя, чтобы, считать эту половину — западно-русскую — цѣльною”. Противъ этой-то цѣльности западной половины русскаго народа главнымъ образомъ и были направлены возраженiя г. Костомарова. Онъ высказался въ этомъ отношенiи весьма ясно слѣдующимъ образомъ: «Считать южно-русское племя съ бѣлорусскимъ за одинъ западно-русскiй народъ нѣтъ основанiй; совмѣстное изслѣдованiе ихъ судьбы безъ Великороссiи допустить можно только по отношенiю къ государственному единству, соединявшему ихъ подъ властью Польши”. Въ опроверженiе такого мнѣнiя, г. Кояловичъ группируетъ въ свой статьѣ нѣсколько самыхъ общихъ и наиболѣе выдающихся доказательствъ. «Мы спрашиваемъ”, — говоритъ онъ, — «г. Костомаровъ прежде всего, зачѣмъ въ его словахъ дано мѣсто только польскому государственному единенiю западной Россiи, а опущено Литовское, котораго важности никакъ нельзя отвергать, потому что оно по преимуществу дало широкое развитiе тому внутреннему объединенiю западной Россiи, котораго г. Костомаровъ почему-то не хочетъ видѣть, но которое очевидно всякому неспецiалисту? Мы спрашиваемъ г. Костомарова, что такое, если не внутреннее народное объединенiе, — тотъ поразительный протестъ всего литовскаго княжества противъ слитiя съ Польшей, который дѣлалъ столько шуму и бѣдъ въ XV столѣтiи и до самаго люблинскаго сейма? Что такое, если не народное объединенiе, тотъ религiозный протестъ западной Россiи противъ Польши, который выразился въ противодѣйствiи унiи, и во время котораго, въ 1623 году, жители всей западной Россiи, во всеуслышанiе говорили о себѣ, что истребить вѣру русскую можно не иначе, какъ истребивъ всѣхъ русскихъ? Что такое, наконецъ, если не внутреннее объединенiе, выразилось въ томъ вѣковомъ фактѣ, на который не хотятъ обратить вниманiе люди воззрѣнiй г. Костомарова, но который имѣетъ громадное значенiе въ изслѣдованiи единенiя западной Россiи, именно литературный и государственный западно-русскiй языкъ, который не былъ ни малороссiйскiй, ни бѣлорусскiй, а просто западно-русскiй, равно понятный обоимъ племенамъ, на которомъ цѣлые вѣка писали, на которомъ писалъ воззванiя къ народу самъ Хмѣльницкiй, просимъ обратить на это вниманiе г. Костомарова и его друзей? Неужели и это не внутреннее, не народное объединенiе западной Россiи? Читатели, надѣюсь, согласятся, что все это такiя доказательства историческаго брака Малороссiи съ Бѣлоруссiей, которыя способны уничтожить всякiя возраженiя противъ его дѣйствительности и дать полное право считатъ обѣ части западной Россiи неразрывно соединенными, видѣть одинъ западно-русскiй народъ, въ которомъ общее единство, общiе интересы не должны быть подавляемы частными особенностями и интересами. Такъ я и поступаю въ моихъ лекцiяхъ — называю оба племени однимъ западно-русскимъ народомъ, и въ тѣхъ случаяхъ, когда идетъ вопросъ не объ нацiональныхъ особенностяхъ, не отрываю отъ этого народа и литвиновъ, потому что сами они въ такихъ случаяхъ не отрывались отъ русскихъ западной Россiи, а дѣйствовали съ ними за одно”. Таково начало ученаго диспута. Пожелаемъ ему всякаго успѣха не въ примѣръ другимъ нашимъ диспутамъ, которые производили одинъ шумъ и не приводили ни къ какому ясному заключенiю. Припомнимъ здѣсь читателямъ споръ изъ-за малороссiйскаго языка. Кажется, предметъ достаточно важенъ и заслуживалъ бы основательной обработки; между тѣмъ дѣло ограничилось тѣмъ, что одни кричали: это не языкъ, а нарѣчiе! другiе же отвѣчали: нѣтъ не нарѣчiе, а языкъ! Нѣтъ нарѣчiе! Нѣтъ языкъ! и т. д. Тѣмъ дѣло и кончилось. Въ предстоящемъ спорѣ менѣе всего ожидаемъ мы торжества и побѣды со стороны г. Костомарова. Всѣмъ и каждому извѣстно, что г. Костомарова постоянно упрекаютъ въ отсутствiи безпристрастiя, въ нѣкоторыхъ неправильныхъ симпатiяхъ и антипатiяхъ. Этотъ упрекъ, по нашему мнѣнiю, еще не умѣетъ существенной важности. Сами по себѣ взятыя симпатiи и антипатiи суть дѣло хорошее. Онѣ побуждаютъ къ труду, онѣ сообщаютъ историку чуткость и проницательность, помогаютъ ему понимать и открывать то, чего никакъ не замѣтитъ человѣкъ холодный. Вотъ и въ настоящей статьѣ г. Кояловича есть упрекъ г. Костомарову въ пристрастiи, и упрекъ весьма рѣзкiй. «Я мог бы вдаться”, — пишетъ г. Кояловичъ, — «въ разъясненiя того мнѣнiя, что г. Костомаровъ смотритъ на великоруссовъ какъ на какихъ-то каналiй, отъ которыхъ нужно держать себя подальше и съ утра до вечера на каждомъ шагу показывать имъ постоянно всю ихъ негодность, всѣ плутни, всѣ беззаконiя. Я могъ бы доказать, что этимъ взглядомъ проникнуты дѣйствительно всѣ историческiя сочиненiя г. Костомарова, и что это составляетъ самую печальную сторону трудовъ его, не раскрытую надлежащимъ образомъ только благодаря жестокому у насъ невниманiю къ наукѣ русской исторiи”. Такъ вотъ какъ онъ смотритъ? Этакой же онъ сердитый! Гораздо хуже и важнѣе намъ кажутся не симпатiи и антипатiи г. Костомарова, а тотъ недостатокъ научной строгости, то отсутствiе настоящихъ научныхъ прiемовъ, которымъ онъ постоянно страдаетъ и которое доходитъ до того, что нѣтъ возможности довѣриться ни одной его строкѣ. Г. Костомаровъ два раза потерпѣлъ рѣшительное пораженiе на поприщѣ филологiи. Съ перваго взгляда тутъ нѣтъ ничего особеннаго, потому что г. Костомаровъ не знатокъ въ филологiи и, слѣдовательно, легко могъ ошибаться. Но ошибка ошибкѣ рознь. Въ первый разъ дѣло шло о литовскомъ происхожденiи нашихъ первыхъ князей. Г. Костомаровъ доказывалъ его также тѣмъ, что производилъ имена князей отъ литовскихъ словъ, причемъ бралъ всякiя слова, какiя ему попались. Противъ г. Костомарова выступилъ тогда г. Щегловъ, тоже вовсе не знатокъ филологiи, и побилъ его на-голову тѣмъ простымъ замѣчанiемъ, что для именъ ни въ одномъ языкѣ не употребляются всякiя слова, что имена всегда представляютъ извѣстные любимые корни и извѣстное любимое словообразованiе, напр., Изъяславъ, Святославъ, Вячеславъ и пр. Отсюда слѣдовало, что при опредѣленiи сходства двухъ языковъ, всегда нужно сравнивать имена съ именами, а не съ другими какими нибудь словами. Г. Костомаровъ принужденъ былъ сдаться и потомъ сталъ уже искать сходства варяжскихъ именъ съ названiями литовскихъ деревень, рѣчекъ и т. п. Все-таки это было хоть немного лучше, чѣмъ идти, что называется, зря, какъ онъ дѣлалъ прежде. Второй случай былъ еще хуже. Одну изъ своихъ книгъ, именно Сѣверо-Русскiя народоправства, г. Костомаровъ началъ такъ: «Русско-славянскiй народъ раздѣляется на двѣ вѣтви, различаемыя въ отношенiи къ рѣчи по двумъ главнымъ признакамъ: одна перемѣняетъ о въ а тамъ, гдѣ надъ этимъ звукомъ нѣтъ ударенiя, и ѣ произноситъ какъ мягкое е; другая охраняетъ коренной звукъ о и произноситъ ѣ какъ мягкое и. Къ первой принадлежатъ бѣлоруссы и великоруссы, ко второй малороссiяне или южноруссы и новгородцы”. Что же оказывается? Г. Гильфердингъ объяснилъ г. Костомарову, что въ филологiи различiе въ произношенiи гласныхъ буквъ никогда не принимается за характеристическую особенность племени, что если имѣетъ въ этомъ отношенiи важность произношенiе отдѣльныхъ буквъ, то имѣетъ важность произношенiе согласныхъ, а не гласныхъ. Оказывается, слѣдовательно, что и тутъ г. Костомаровъ поступилъ зря, взялъ что попало и какъ попало. Не ясно ли отсюда отсутствiе у него всякой ученой привычки, всякаго правильнаго прiема? Развѣ похоже сколько нибудь на ученаго — отыскивая происхожденiе какого нибудь слова въ извѣстномъ языкѣ, брать въ этомъ языкѣ всякое слово, какое попадется? Развѣ не полный недостатокъ основательности, — различая два предмета, хвататься за первый попавшiйся признакъ и вовсе не думать о томъ, важенъ ли онъ или нѣтъ? ________ Пшикъ. Не успѣли мы окончить сихъ печальныхъ соображенiй, какъ уже появился отвѣтъ г. Костомарова (отвѣтъ на отвѣтъ г. Кояловича, «Голосъ”, № 127), весьма крохотная статья. Оказывается, что наши надежды были тщетны; изъ полемики, которая началась, вышелъ одинъ пшикъ. Пшикъ вышелъ по милости г. Костомарова и изображается именно его послѣднею статьею. Г. Костомаровъ просто не подымаетъ перчатки, хотя и сохраняетъ геройскiй видъ. «Сказать теперь г. Кояловичу мнѣ приходится мало”, пишетъ онъ съ такимъ видомъ, какъ будто онъ готовъ на все отвѣчать и ни въ чемъ не опровергнутъ. А между тѣмъ вслѣдъ за этимъ не отвѣчаетъ на множество возраженiй, да и вообще ровно ничего не говоритъ. «О древности бѣлорусскаго племени”, — пишетъ онъ, — «я выразился въ своемъ возраженiи сжато и потому можетъ быть не точно”. Говоря сжато и совершенно точно, это значитъ: сказалъ Богъ знаетъ что. Относительно главной точки спора г. Костомаровъ ограничился такими словами: «Вообще въ своемъ возраженiи я хотѣлъ сказать, что бѣлорусское и великорусское племена находятся между собою въ большей близости, чѣмъ съ малороссiйскимъ, и потому могутъ считаться не столько вѣтвями однаго народа, сколько развѣтвленiями одной вѣтви. Болѣе ничего”. Нѣтъ, не ничего. И это хорошо, но было сказано больше; было сказано, что совмѣстное изслѣдованiе судьбы племенъ малороссiйскаго и бѣлорусскаго безъ Великороссiи можно допустить только по отношенiю къ государственному единству, соединявшему ихъ подъ властью Польши. Противъ этого вооружался г. Кояловичъ и на его возраженiя ничего не отвѣчаетъ г. Костомаровъ. Вотъ вамъ и ученый споръ! _______ О женскомъ трудѣ. Прежде всего я считаю необходимымъ заявить прямо и положительно, что въ нашемъ образованномъ обществѣ, а въ особенности въ Петербургѣ, въ послѣднiе годы не рѣдко говорятъ и часто печатаютъ о новыхъ принципахъ и новыхъ людяхъ, которые слѣдуютъ этимъ принципамъ. Въ литературѣ нашей есть уже даже романъ, трактующiй весьма пространно и серiозно объ этихъ «новыхъ людяхъ и принципахъ”, не говоря уже о двухъ-трехъ журналахъ, которые исключительно посвящены имъ. Явленiе это, какъ и всякое общественное явленiе, весьма сложно, многосторонне, представляетъ разнообразнѣйшiя уклоненiя, искаженiя и развѣтвленiя. Всякому благомыслящему человѣку слѣдуетъ желать, чтобы оно поскорѣе выяснилось, чтобы его хорошiя стороны рѣзче выступили, чтобы общество могло съ полнымъ сознанiемъ и съ полнымъ усердiемъ поддерживать эти свѣтлыя стороны, а чтобы темныя стороны были отличены отъ свѣтлыхъ и подверглись бы справедливому осужденiю общества. Кажется, дѣло къ этому и близится. Обратимся къ частному случаю. о которомъ хотимъ говорить. Въ послѣднiе годы у насъ появились новые принципы относительно труда. Принципы эти въ своей сущности заслуживаютъ величайшаго одобренiя. Они состоятъ въ томъ, что трудъ есть дѣло почтенное, и что даже стыдно человѣку жить на свѣтѣ не трудясь, а пользуясь только плодами чужихъ трудовъ. Это были дѣйствительно новые принципы; ибо до сихъ поръ есть люди, а прежде было и очень много такихъ, которые считали нисколько не зазорнымъ жить чужими трудами, и даже, на оборотъ, считали всякiй трудъ для себя стыдомъ и униженiемъ. Далѣе, въ частности, явился принципъ женскаго труда, мысль еще болѣе новая для нашего общества, чѣмъ мысль о мужскомъ трудѣ. Ибо женщинъ многiе почитали и почитаютъ какъ бы созданными самою природою для бездѣйствiя, для занятiя одними нарядами и удовольствiями. Если ничего недѣлающiе мужчины ощущали иногда угрызенiе совѣсти и встрѣчали иногда осужденiе, то ничего недѣлающiя дамы считались рѣшительно явленiемъ вполнѣ нормальнымъ, совершенно законнымъ. При такомъ взглядѣ на дѣло обыкновенно матерiальное обезпеченiе женщинъ цѣликомъ возлагалось на мужчинъ. Новый принципъ отрицаетъ такое одностороннее отношенiе. Женщина должна стремиться прiобрѣсти такую же независимость въ матерiальномъ отношенiи, какою пользуется мужчина. Всѣ пути и возможности къ прiобрѣтенiю такой независимости должны быть ей открыты. Только такимъ образомъ можетъ быть устранено, или лучше, смягчено и ослаблено многообразное зло, происходившее отъ того, что мужчины непремѣнно должны были обезпечивать женщинъ, а женщины не иначе могли обезпечивать себя посредствомъ мужчинъ. Вотъ наши новые принципы. Конечно, въ головахъ многихъ они являлись не въ такой простой и отвлеченной формѣ, а получали весьма подробное и сложное развитiе, большею частiю совершенно фантастическое, мечтательное. Такъ, напримѣръ, иные были вполнѣ убѣждены, что мужчины и женщины обладаютъ совершенно одинаковыми силами и способностями. Понятно, однако, что подобныя утопiи могли имѣть вредное дѣйствiе только до тѣхъ поръ, пока примѣненiе принциповъ ограничивалось частными случаями. Какъ скоро примѣненiе ихъ приняло значительные размѣры, какъ скоро пришлось проводить ихъ въ дѣйствительность, тотчасъ стало ясно, что годно для дѣла и что нѣтъ, тотчасъ пришлось отказаться отъ всякихъ фантастическихъ предположенiй. Объ нѣкоторыхъ опытахъ приложенiя новыхъ принциповъ мы имѣемъ уже публикованныя свѣдѣнiя, и на нихъ-то и хотимъ указать. Во-первыхъ, въ Петербургѣ, составляется Общество Женскаго Труда. Лица, возымѣвшiя эту мысль, уже составили полный проектъ, и напечатали его для всеобщаго свѣдѣнiя. Сколько намъ извѣстно, проектъ встрѣтилъ всеобщее сочувствiе, и лица изъ всѣхъ слоевъ и положенiй готовы принять участiе въ составленiи общества. Таково, безъ сомнѣнiя, главное условiе его благосостоянiя. Составляемое общество тогда будетъ крѣпко и благотворно, когда будетъ опираться на всю массу образованныхъ и даже необразованныхъ людей, когда будетъ въ неразрывной, тѣсной связи съ этою массою. Только въ такомъ случаѣ будетъ возможно полное довѣрiе между обществомъ и массою, и правильное взаимное дѣйствiе между ними. Въ предисловiи составители проекта говорятъ: «Одно изъ самыхъ трудныхъ положенiй въ нашемъ обществѣ есть положенiе женщины”. «Большая часть занятiй для нея закрыты не по неспособности ея къ нимъ, а по непривычкѣ общества видѣтъ женщину на мѣстѣ, которое, обыкновенно, занимаютъ мужчины”. «Отсюда вытекаютъ послѣдствiя, весьма вредно отзывающiяся на общественномъ благоустройствѣ”. «1) Значительное число нравственныхъ и умственныхъ силъ, которыя могли бы быть употреблены женщинами на общественное дѣло, пропадаютъ даромъ”. «2) Находящiяся въ нищетѣ женщины увеличиваютъ собою число лицъ, которымъ общество обязано помогать совершенно непроизводительно для себя”. «3) Случается, что женщины, попадая въ подобное затруднительное положенiе, обращаются къ безнравственнымъ средствамъ для доставленiя себѣ возможности существованiя. Онѣ или прямо продаютъ себя всякому встрѣчному, или употребляютъ самыя недостойныя средства, чтобы вступить въ бракъ и свалить на мужа заботу о своемъ существованiи и о существованiи дѣтей своихъ”. «4) Трудность для женщины обезпечить себя собственными силами унижаетъ женщину въ глазахъ мужчины, при недостаточной образованности послѣдняго. Онъ смотритъ на женщину въ семьѣ, какъ на существо, вполнѣ зависимое отъ его произвола, на существо низшее и т. под.”. «5) Имѣя исключительное право на большинство общественныхъ занятiй, мужчины, не получившiе образованiя, безполезно тратятъ физическiя свои силы на занятiя, нетребующiя вовсе такихъ силъ, между тѣмъ какъ они могли бы съ гораздо большею пользою для общества направить свою дѣятельность на другую работу, раздѣливъ свои нынѣшнiя занятiя съ женщинами”. «Всѣ эти неудобства, нравственныя и экономическiя, побуждаютъ учредить Общество, которое бы имѣло въ виду устроить женскiй трудъ на болѣе прочныхъ основанiяхъ”. Выпишемъ также первые два параграфа предполагаемаго устава. Они объясняютъ цѣль общества. «§ 1. Общество женскаго труда есть Общество благотворительное”. «§ 2. «Общество имѣетъ цѣлью: «1) Доставлять трудъ женщинамъ, т. е. указывать мѣста, гдѣ требуется женскiй трудъ, давать имъ работы въ различныхъ сферахъ дѣятельности, доступныхъ для женщинъ въ настоящее время, и вообще служить посредникомъ между лицами, нуждающимися въ женскомъ трудѣ и предлагающими его”. «2) Изыскивать, кромѣ нынѣ существующихъ сферъ женской дѣятельности, еще такiя, гдѣ женскiй трудъ теперь не участвуетъ, но могъ бы быть допущенъ съ большею или равною пользою, чѣмъ трудъ мужской”. «3) Ходатайствовать о допущенiи женщинъ къ такимъ родамъ дѣятельности”. «4) Приглашать женщинъ, ищущихъ, при посредствѣ Общества, труда, — составлять артели для различныхъ предпрiятiй и содѣйствовать устройству этихъ артелей, въ случаяхъ надобности, денежными ссудами въ размѣрахъ, сообразныхъ съ объемомъ и важностью того предпрiятiя, для котораго устраивается артель, и тогда, когда возвращенiе ссуды гарантируется большею или меньшею вѣроятностью успѣха предпрiятiя”. «5) Доставлять участницамъ Общества средства изучать тѣ предметы, которыми онѣ желаютъ заниматься, если при этомъ изученiи имѣются въ виду какiя либо практическiя цѣли”. «6) Открывать торговыя и промышленныя заведенiя и проч. съ цѣлью доставленiя женщинамъ труда”. «7) Выдавать пособiя нуждающимся женщинамъ-членамъ Общества, когда въ данное время нельзя прiискать для нихъ какого либо занятiя; эти пособiя возвращаются Обществу, когда лица, ихъ получившiя, достали себѣ занятiя и имѣютъ возможность возвратить сдѣланное имъ пособiе”. Въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ” (№ 105) въ передовой статьѣ, которая въ оглавленiи носитъ названiе — Женскiй трудъ и обезьянство, мы встрѣтили заявленiе нѣкоторыхъ весьма важныхъ фактовъ, относящихся къ настоящему предмету. Статья указываетъ на то, что Общество женскаго труда имѣетъ благотворительный характеръ, что оно на первыхъ порахъ по необходимости должно взять на себя роль опекуна надъ женщинами, именно указывать имъ пути, которыми онѣ могли выбраться изъ своего тяжелаго положенiя. «Сколько намъ извѣстно”, — говоритъ статья, — «общество главнѣейшее вниманiе думаетъ обратить на 4 и 6 пункты (втораго §) своего проектированнаго устава, то есть приглашать женщинъ, ищущихъ при посредствѣ общества труда, — составлять артели для различныхъ предпрiятiй,... открывать торговыя и промышленныя заведенiя и проч. съ цѣлiю доставленiя женщинамъ труда”. «Послѣ всего сказаннаго, читатели имѣютъ право предложить вопросъ: «неужели же среди женщинъ петербургскаго населенiя не нашлось нѣсколькихъ личностей, которыя, будучи развитыми настолько, что въ состоянiи понять свое паразитство, и имѣя, при посредствѣ отцовъ или мужа, порядочныя средства къ жизни, остались холодны къ тому, что говорится о нихъ? Положимъ, у нихъ до настоящаго времени не было толчка; но вѣдь теперь такъ много разъяснилось и формулировалось. Неужели же и эти умныя, достаточныя и желающiя трудиться женщины будутъ ждать полнаго учрежденiя общества, чтобы прекратить свое пошлое существованiе и заняться чѣмъ нибудь дѣльнымъ — хоть для того, наконецъ, чтобы другимъ открыть дорогу?” Дѣйствительно, если бы на этотъ вопросъ пришлось отвѣчать отрицательно, то общее недовѣрiе къ способности и желанiю женщинъ трудиться прiобрѣло бы себѣ весьма важный аргументъ. Къ счастiю, мы должны заявить, что такiя женщины есть”... И такъ, независимо отъ предлагаемаго общества, женскiй трудъ уже принялся и развивается. Статья сообщаетъ объ этомъ такiя свѣдѣнiя: «Въ Петербургѣ существуетъ уже, сколько намъ извѣстно, два частныхъ женскихъ общества. Пробуя пока на практикѣ свои силы, они существуютъ еще не офицiально, но потомъ хотять просить утвержденiя своихъ уставовъ и сдѣлать свое существованiе вполнѣ гласнымъ. Первое изъ этихъ обществъ занимается пока изданiемъ книгъ, преимущественно дѣтскихъ; оно уже издало три выпуска одной книги (не имѣется ли здѣсь въ виду книжка: «Сказки Андерсена”, на которой надписано: «изданiе переводчицъ”?) и, говорятъ, намѣрено значительно расширить свою издательскую дѣятельность. Основанiя общества — чисто артельныя; каждый членъ вмѣстѣ съ тѣмъ работникъ. Но понятно, что у насъ трудно основывать существованiе общества на издательской дѣятельности. Учредительницы знали это; «такъ какъ”, — говорятъ они въ своемъ уставѣ, — «изданiе книги представляетъ выгоду наискорѣйшаго оборота капитала и требуетъ наименьшихъ затратъ, то женская артель начнетъ свои дѣйствiя съ изданiя книгъ преимущественно, но не исключительно, дѣтскихъ, учебныхъ и педагогическихъ”. Но «общество имѣетъ въ виду на первый разъ еще предпрiятiя: переплетную, книжный магазинъ и типографiю”. Интересно, что «членами артели принимаются исключительно женщины, безъ различiя сословiй”. До сихъ поръ, какъ намъ разсказывали, ни въ одномъ собранiи артели не участвовали мужчины; тѣмъ интереснѣе будетъ узнать судьбу этого дѣла, основаннаго самими женщинами безъ всякой посторонней помощи”. «Второе общество, основанное также на артельныхъ началахъ и существующее независимо отъ перваго, устроило переплетную. Артельщицы имѣютъ мастера, получающаго ежемѣсячное жалованье, и подъ его руководствомъ занимаются работами. Большая часть ихъ живутъ вмѣстѣ, что, слѣдовательно, даетъ имъ возможность истрачивать весьма немного на свое содержанiе. Необходимо замѣтить, что и эта артель устроилась безъ малѣйшей помощи мужчинъ”. И такъ, у насъ существуетъ не только просто женскiй трудъ, но есть даже мѣста, гдѣ господствуетъ исключительно женскiй трудъ. Мы полагаемъ даже, что статья, изъ которой мы выписываемъ, принадлежитъ исключительно женскому перу. Такое заключенiе (если требуется привести аргументы) мы выводимъ, главнымъ образомъ, изъ исключительнаго употребленiя въ ней чисто мужскихъ выраженiй, напр., издательская дѣятельность, пошлое существованiе, отвѣчать отрицательно и пр. Извлекаемъ изъ любопытной статьи еще слѣдующiй фактъ: «Дѣла женской «перелетной”, принимая въ соображенiе недавность ея существованiя, идутъ весьма успѣшно. Этому, конечно, много помогаетъ то, что работницы, имѣя въ виду свою собственную выгоду, трудятся съ утра до ночи, и если занимаются чѣмъ нибудь постороннимъ, то только между дѣломъ. Такъ, напр., они слѣдятъ за тѣмъ, что дѣлается вокругъ нихъ, но какимъ образомъ? Всѣ работницы, поочереди, читаютъ вслухъ то, что назначается по общему согласiю. Чтенiе это происходитъ во время работы, и, слѣдовательно, одно другому не мѣшаетъ”. Вотъ главные существенные факты, которые мы нашли въ статьѣ и которые не только поинтересуютъ читателей, но, безъ сомнѣнiя, вызовутъ къ себѣ у каждаго искреннее сочувствiе. Остановимся еще на нѣкоторыхъ заявленiяхъ статьи, весьма важныхъ для настоящаго пониманiя дѣла. 1) Статья всячески вооружается противъ подозрѣнiй, которыя такъ обыкновенны въ этомъ случаѣ. Именно, она положительно заявляетъ, что, кромѣ прямаго труда и пользы, въ этихъ новыхъ обществахъ не скрывается никакой задней мысли, что будетъ чистой ложью и клеветой, если кто причислитъ участвующiя въ нихъ лица къ списку людей подозрительныхъ, сходящихся не безъ заднихъ цѣлей. Они хотятъ трудиться, извлекать пользу изъ своего труда и больше ничего. Статья находитъ, что только при этомъ условiи и можетъ идти хорошо дѣло. «Мы уже имѣемъ”, — говоритъ она, — «передъ глазами слишкомъ много печальныхъ примѣровъ, доказавшихъ, что все, начатое не по необходимости, а по одному принципу, не только само рушилось, но увлекало за собою много насущно-необходимаго, много истинно-полезнаго”. Слова можетъ быть не совсѣмъ точныя, но во всякомъ случаѣ прекрасныя, выражающiя искреннее искренее желанiе дѣлать настоящее дѣло. Это подтверждается еще болѣе слѣдующимъ обстоятельствомъ. 2) Статья вооружается противъ обезьянства въ этомъ дѣлѣ и заявляетъ существованiе его въ большихъ размѣрахъ. «Заговоривъ о короткихъ волосахъ и простыхъ нарядахъ (статья упоминала о нихъ, какъ о подозрительныхъ признакахъ), чтобы быть вполнѣ безпристрастными, намъ необходимо замѣтить, что, дѣйствительно, между «стрижеными дѣвками”, по выраженiю г. Аскоченскаго, есть много лицъ, не заслуживающихъ ни малѣйшаго уваженiя, обезьянствующихъ, усвояющихъ только форму и наивно думающихъ, что достаточно надѣть простое платье и остричь волосы, чтобы быть прогрессистками. Но гдѣ же нѣтъ уродливыхъ фактовъ, особенно во времена переходныя, неустановившiяся? И слѣдуетъ ли изъ-за этихъ уродствъ, которыя со временемъ исчезнутъ сами собою, забрасывать грязью десятки дѣйствительно честныхъ натуръ?” Опять скажемъ, — прекрасныя слова, и мы очень рады появленiю ихъ въ печати. Положимъ, что эти уродства, какъ говоритъ статья, исчезнутъ сами собою, но указывать на нихъ непремѣнно слѣдуетъ, именно ради тѣхъ честныхъ натуръ, на которыя они бросаютъ тѣнь. Къ сожалѣнiю, у насъ до сихъ поръ слѣдовали совершенно противоположной методикѣ, именно старались покрывать всякую глупость и всякое уклоненiе. Эта политика потворства, которой держится болѣе или менѣе каждая партiя, но которую слѣдуетъ терпѣть только какъ неизбѣжное зло, какъ горькую необходимость, и отъ которой слѣдуетъ отказываться при первой представившейся возможности, — эта политика была у насъ провозглашена величайшей мудростiю и практиковалась въ самыхъ широкихъ размѣрахъ. Нашлись же у насъ рыцари, которые преломили копье съ г. Тургеневымъ даже за такую даму, какъ Авдотья Кукшина. Понятно, что, при такомъ ходѣ дѣлъ, даже самыя чистыя желанiя и убѣжденiя были уронены въ глазахъ общества, потеряли всякое его довѣрiе и уваженiе. Поправить это дѣло можно только однимъ — отказаться отъ всякаго лукавства и укрывательства. Кажется, дѣло уже и вступаетъ на этотъ путь. Дожили мы, наконецъ, до этого; теперь, какъ говорится, въ газетахъ объявлено, что существуетъ въ петербургѣ много Кукшиныхъ, и что эти Кукшины не заслуживаютъ ни малѣйшаго уваженiя. 3) Статья, наконецъ, вооружается противъ какого-то третьяго общества, о которомъ отзывается довольно темно. Общество это состоитъ изъ нѣсколькихъ молодыхъ людей мужскаго пола; они принуждены были судьбою перемѣнить свои прежнiя умственныя занятiя на чисто механическiя и устроили тоже переплетную. Но статья предполагаетъ, что все это сдѣлано изъ моды, изъ пустаго подражанiя, а это очень дурно, по мнѣнiю статьи. Такое неблагопрiятное мнѣнiе относительно устроившагося общества статья основываетъ на томъ, что молодые люди присвоили своей переплетной весьма странное названiе. Это странное названiе статья не сказываетъ, но, въ видѣ примѣра, приводитъ три названiя: «положимъ”, — говоритъ она, — «переплетная названа чиновничьей, студентской или офицерской”. Въ этомъ обстоятельствѣ статья видитъ явный знакъ, что все дѣло есть пустое обезьянничанье, не имѣющее никакого смысла и по тому самому могущее повредить серiозному дѣлу женскихъ артелей, только что начинающихъ свое существованiе и такъ много обѣщающихъ впереди. Доводы статьи совершенно справедливы. «Если они”, — разсуждаетъ она, — «завели переплетную не ради шутки, а для того, чтобы жить этимъ трудомъ, то они должны изъ чиновниковъ, студентовъ или офицеровъ обратиться просто въ переплетчиковъ, въ работниковъ. Кто далъ имъ право называть себя тѣмъ именемъ, которое они перестали уже носить?” Всему этому, повторяемъ, нельзя не сочувствовать вполнѣ. Не нужно при этомъ, конечно, забывать дѣйствительнаго, полнаго значенiя женщины въ человѣческой жизни, не нужно смотрѣть на нее какъ на одну рабочую силу. Какъ работникъ, какъ добыватель цѣнностей, женщина всегда уступитъ мужчинѣ и, слѣдовательно, такой взглядъ на нее обрекалъ бы ее на вѣчное экономическое подчиненiе мужской половинѣ общества. По счастiю, достоинство человѣка, такъ сказать, его цѣна для другихъ, измѣряется другою, не экономическою мѣркою. И потому, женщина можетъ обладать полнымъ равенствомъ съ мужчиною въ силу своего духовнаго значенiя, какъ жена, мать, какъ живая связь людей между собою, по поводу которой именно и сказано: не добро быть человѣку единому. Но, такъ какъ это высокое значенiе часто забывается женщинами и попирается мужчинами, то необходимо, чтобы у женщинъ былъ твердый якорь, на которомъ онѣ могли бы держаться при безпрерывныхъ опасностяхъ. Этотъ твердый якорь — самостоятельная работа, независимое экономическое положенiе. _______ Пушкина ругаютъ. Начало этой исторiи, вѣроятно, памятно читателямъ. Г. Погодинъ, ратуя противъ Костомарова, сослался на стихи Пушкина: Тьмы низкихъ истинъ мнѣ дороже Насъ возвышающiй обманъ. Сослался онъ на нихъ въ простотѣ души, предполагая, что каждое слово великаго поэта имѣетъ для насъ авторитетъ, составляетъ нѣчто важное и достойное вниманiя. Г. Костомаровъ отвѣчалъ, что ему удивительно, какъ можно сослаться на эти пошлые стихи. Ибо какъ можетъ обманъ быть дороже истины? Недавно г. Костомарову нашелся потакатель. Г. Орестъ Миллеръ въ своей статьѣ «Русскiй народный эпосъ передъ судомъ г. Соловьева” (смотри «Библ. для Чт.”, март. Критика, стр. 54), отзываясь неодобрительно о нѣкоторыхъ выходкахъ г. Погодина противъ г. Костомарова, для вящшей силы прибавлялъ: «Онъ (Погодинъ) вооружается противъ г. Костомарова даже такимъ стихотворенiемъ Пушкина, въ которомъ между прочими странностями, народъ честится «безсмысленнымъ”. Именно, съ той точки зрѣнiя, которой держится «День”, эти стихи и должны представляться такими, какими они представлялись г. Костомарову — пошлыми, и только пошлыми, хотя бы ихъ написалъ Пушкинъ. Фактъ презнаменательный. Появились, изволите видѣть, нынче точки зрѣнiя, съ которыхъ стихи Пушкина кажутся пошлыми, исполненными страстей и т. п. Представителями и носителями этихъ точекъ зрѣнiя являются такiе люди, какъ г. Костомаровъ и г. Орестъ Миллеръ (о «Днѣ” мы не говоримъ, ибо г. Орестъ Миллеръ только навязываетъ ему свою мысль), то-есть люди, судя по всему, образованные, свѣдущiе, преданные наукѣ и притомъ люди зрѣлыхъ лѣтъ, а слѣдовательно, должно быть и зрѣлыхъ мыслей. Кто же не одобряется ими? Пушкинъ; не одобряется самое прекрасное, самое свѣтлое явленiе нашей литературы. Пушкинъ у насъ есть явленiе, выходящее изъ ряду вонъ; онъ былъ воплощенный поэтъ; всѣ движенiя его души и мысли носятъ на себѣ глубокiй поэтическiй характеръ, носятъ на себѣ печать красоты и гармонiи. И вдругъ — его стихи оказываются пошлыми! Ищите пошлости во всемъ, въ чемъ хотите, только не въ Пушкинѣ. Далѣе — Пушкинъ былъ простой, прямой, здравый человѣкъ; человѣкъ съ чистымъ сердцемъ, съ теплою и свѣтлою душою. Не было на его душѣ никакой болячки, не было въ его духовномъ строѣ никакого искаженiя и извращенiя; онъ былъ человѣкъ въ высокой степени нормальный. И вдругъ въ его стихахъ находятъ странности самаго дурнаго качества! Правильное отношенiе къ Пушкину можетъ быть только одно — благоговѣнiе передъ великимъ явленiемъ. Его мысли и рѣчи должны быть разсматриваемы какъ нѣкоторыя образцы прекрасныхъ человѣческихъ мыслей, прекрасной человѣческой рѣчи. Въ этомъ смыслѣ, въ его мысляхъ и рѣчахъ воплощается несравненно больше мудрости, чѣмъ во множествѣ томовъ и головъ современныхъ мудрецовъ. Къ произведенiямъ Пушкина нужно приступать не иначе, какъ съ цѣлью питаться ими, извлекать изъ нихъ тотъ свѣтъ, то тепло, которыми они проникнуты. Таково вообще значенiе поэтовъ, а изъ новыхъ поэтовъ всѣхъ народовъ едва ли есть другой болѣе чистый поэтъ, чѣмъ Пушкинъ. Но приступимъ къ дѣлу. Въ чемъ обвиняютъ Пушкина? Говорятъ, что онъ назвалъ народъ безсмысленнымъ. Посмотримъ, гдѣ и какъ. Это мѣсто находится въ стихахъ, гдѣ поэтъ говоритъ о славѣ. Поэтъ задумывается надъ глубокимъ, таинственнымъ смысломъ славы. Вотъ эти удивительные стихи: Да, слава въ прихотяхъ вольна. Какъ огненный языкъ, она По избраннымъ главамъ лѣтаетъ; Съ одной сегодня исчезаетъ, И на другой уже видна. За новизной бѣжать смиренно Народъ безсмысленный привыкъ, Но намъ ужь то чело священно, Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ. Поэтъ находитъ, что слава причудлива, загадочна; она, подобно огненному языку, вдругъ исчезнетъ съ одной головы, вдругъ вспыхнетъ на другой; народъ, т. е. толпа, множество, масса, бѣжитъ за новизной, сегодня поклоняется одному, завтра другому; онъ не даетъ себѣ отчета въ своихъ симпатiяхъ, онъ безсмысленно, какъ стихiя, покоряется имъ; онъ непостояненъ, измѣнчивъ и, прославляя новыхъ идоловъ, забываетъ старыхъ. Но мы, однако же, знаемъ, что люди, на которыхъ намъ указываетъ слава — избранныя головы; но мы не должны безсмысленно увлекаться новымъ; но избранники славы для поэта, для историка, для мыслящаго человѣка имѣютъ не мимолетное значенiе; они, какъ сказано дальше въ стихахъ, властвуютъ надъ нашими душами. Словомъ, какъ ни прихотлива слава, Но намъ ужь то чело священно, Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ. Само собою разумѣется, что подъ славою здѣсь понимается добрая слава, благоговѣнiе, удивленiе, прославленiе. По нашему, это прекрасныя мысли. Если народъ здѣсь названъ безсмысленнымъ, то вѣдь тутъ же названо священнымъ то чело, на которомъ онъ видитъ славу. Возможно ли не понимать, что въ этомъ противорѣчiи и выражается вопросъ, дума поэта? Есть, однакожъ, люди, которые этого не понимаютъ; къ нимъ-то и принадлежатъ г. Орестъ Миллеръ и г. Костомаровъ. Пушкинъ вотъ задумывается надъ таинственными источниками симпатiй человѣчества, надъ глубокимъ значенiемъ избранниковъ славы; но г. Костомаровъ надъ этимъ не задумывается. Г. Костомаровъ, вѣроятно, готовъ по пальцамъ объяснить, какъ и на чемъ опирается слава, откуда происходятъ симпатiи человѣчества къ тѣмъ и другимъ лицамъ. Г. Костомаровъ такъ хорошо это знаетъ, что причисляетъ даже къ своимъ обязанностямъ заниматься разбиванiемъ народныхъ кумировъ. Чтожъ? Съ Богомъ! пускай себѣ упражняется, если ему рукъ своихъ не жалко. Мы же предпочтемъ вмѣстѣ съ Пушкинымъ вдумываться въ смыслъ народныхъ кумировъ; мы не погонимся за новой мудростiю; За новизной бѣжать смиренно Народъ безсмысленный привыкъ, Но намъ ужь то чело священно, Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ. Перейдемъ теперь къ другому обвиненiю. Дѣло идетъ объ истинѣ. Пушкинъ задумался надъ тѣмъ значенiемъ, которое можетъ имѣть для людей истина. Все стихотворенiе, изъ котораго мы приводимъ отрывки, имѣетъ эпиграфомъ знаменитый вопросъ: что есть истина? вопросъ, нѣкогда сдѣланный Пилатомъ. Свою думу поэтъ выразилъ въ слѣдующихъ стихахъ: Да будетъ проклятъ правды свѣтъ, Когда посредственности хладной, Завистливой, къ соблазну жадной, Онъ угождаетъ праздно! Нѣтъ, Тьмы низкихъ истинъ мнѣ дороже Насъ возвышающiй обманъ. Вотъ полная мысль поэта. Возможно ли не повторять съ полнымъ сочувствiемъ этихъ энергетическихъ стиховъ? Г. Костомаровъ находитъ эти стихи пошлыми. Нужно достигнуть до значительной степени пошлости пониманiя, для того, чтобы не видать настоящаго смысла этихъ стиховъ и понять ихъ именно въ пошломъ смыслѣ. Бываютъ ли случаи, когда правда производитъ зло, когда она угрожаетъ посредственности, когда льститъ зависти и порождаетъ соблазнъ? Бываютъ, и такiе случаи проклинаетъ поэтъ. Бываетъ ли обманъ, который насъ возвышаетъ? Бываетъ, и такой обманъ поэту дороже тьмы низкихъ истинъ. Любопытно бы знать, въ какой степени пошлости понялъ г. Костомаровъ слово обманъ? Пушкинъ подъ обманомъ могъ вообще разумѣть здѣсь такiя явленiя, какъ, напримѣръ, искусство, которое, по замѣчанiю Аристотеля, истиннѣе, чѣмъ дѣйствительность. Въ частности же, тутъ дѣло идетъ именно о томъ обманѣ, который называется народнымъ миѳомъ. Относительно Наполеона составился миѳъ, что онъ въ Яффѣ, когда солдаты были поражены чумою, навѣстилъ госпиталь и пожималъ руку больнымъ для ихъ ободренiя. Бурьеннъ въ своихъ запискахъ отрицаетъ это «сказанiе” (такъ это названо у Пушкина), именно утверждаетъ, что Бонапарте не прикоснулся ни къ одному изъ зачумленныхъ. Вотъ въ этой-то истинѣ и не нашелъ никакой особенной сласти Пушкинъ. Онъ предпочелъ ей сказанiе, героическую черту, созданную благороднымъ энтузiазмомъ къ Наполеону и показывающую, какими глазами смотрѣлъ на него народъ. Г. Костомаровъ расходится съ Пушкинымъ; ему болѣе нравится истина, чѣмъ сказанiе, и онъ называетъ пошлостiю сожалѣнiе поэта о томъ, что оказался ложью такой прекрасный, возвышающiй насъ разсказъ. Г. Костомаровъ даже, вѣроятно, не замѣтилъ этого чсожалѣнiя, онъ, кажется, полагаетъ самымъ пошлымъ образомъ, что Пушкинъ предпочитаетъ обманъ истинѣ. Между тѣмъ у Пушкина поэту, произносящему выписанные нами стихи объ истинѣ, другъ отвѣчаетъ: Утѣшься!..... Утѣшься, читатель. Было бы очень горько, если бы нашъ Пушкинъ писалъ пошлые стихи. Но этой низкой истины, какъ она ни дорога г. Костомарову, не существуетъ. Нашъ поэтъ высокъ и чистъ умомъ. Онъ понималъ, какъ часто знанiе людей и свѣта приводитъ къ сомнѣнiю, къ соблазну, къ невѣрiю въ добро, какъ много есть такъ называемыхъ истинъ, которыя приходятся по вкусу посредственности, зависти, пошлости. Онъ зналъ, что нѣтъ ничего истиннѣе и дороже, какъ вѣра въ добро, что самое глубокое знанiе жизни заключается въ умѣньи цѣнить и понимать высокое, прекрасное, героическое. _______
===========