[пх-1864-6-змт-264] Заметки летописца. Июнь. Свалка авторитетов. // Эпоха. - 1864. - № 6. - с. 222-243.
[Подпись: Лѣтописецъ]
Смотреть оригинал

Используется СТАРЫЙ набор атрибутов!

===========

 IV. Эпоха, 1864, Iюнь. _____ Свалка авторитетовъ. Въ Голосѣ ( 171) г-жа Евгенiя Туръ сдѣлала слѣдующiй отзывъ о книгѣ Ренана (Vie de Iesus): «Мы считаемъ книгу Ренана книгою, неимѣющею особыхъ достоинствъ, и незаслуживающею того шума, который она надѣлала при своемъ появленiи. По нашему мнѣнiю, это очень посредственный романъ, и ничуть не ученая книга. Богъ вѣсть, для какой цѣли она написана и какой цѣли она достигла. Успѣхъ ея, главнымъ образомъ, состоитъ въ томъ, что ее раскупили нарасхватъ. Но и за это авторъ долженъ быть благодаренъ не поразительнымъ достоинствамъ своего произведенiя, а безтактности и нерасчетливости». Въ этомъ строгомъ отзывѣ невольно останавливаютъ на себѣ вниманiе слова: Богъ вѣсть, для какой цѣли она написана и какой цѣли она достигла. Г-жа Евгенiя Туръ, очевидно, намекаетъ, что книга Ренана произвела вредное дѣйствiе, безъ сомнѣнiя въ томъ смыслѣ, что она едва ли разъяснила истину, а скорѣе пожалуй, затемнила ее. Охотно можно согласиться съ этимъ. Мы никакъ не думаемъ, однако же, чтобы Ренанъ былъ не правъ именно въ томъ, въ чемъ считаетъ его неправымъ г-жа Евгенiя Туръ. Скорѣе мы держимся противнаго мнѣнiя. Если книга Ренана написана безъ всякой предвзятой мысли, безъ предънамѣренной задачи — угодить извѣстному направленiю, то можно навѣрное сказать, что она никому не угодитъ. Вотъ откуда мы объясняемъ себѣ и неудовольствiе г-жи Евгенiи Туръ. Не нужно особенной проницательности для того, чтобы предсказать, что вообще все, что пишетъ Ренанъ, всѣ его взгляды и прiемы не придутся у насъ по вкусу никому, ни нашимъ отсталымъ, ни нашимъ передовымъ. Передъ нами уже есть факты. Читатели конечно , конечо, прочли въ прошлой книжкѣ «Эпохистатью Ренана о высшемъ обученiи во Францiи. Эта самая статья напечатана въ журналѣ «Заграничный Вѣстникъ“ ( 4). Въ краткомъ предисловiи редакцiи объявляетъ, что, какъ часто случалось съ этимъ замѣчательнымъ писателемъ, и въ этой статьѣ встрѣчаемъ поразительно вѣрныя мысли рядомъ съ самыми самями странными парадоксами. Затѣмъ редакцiя снабдила статью многочисленными примѣчанiями, въ которыхъ старается опровергнуть эти странные парадоксы. Изъ опроверженiй укажемъ на два особенно выдающiяся. Одно относится къ Вольтеру, другое къ Маколею. Ренанъ упомянулъ о маломъ научномъ значенiи Вольтера. Объ этомъ маломъ значенiи читатели могутъ найти не мало свидѣтельствъ; объ немъ говоритъ даже Гейне, который, не смотря на все свое легкомыслiе, невольно бросаетъ свои грацiозные кривлянья, свою иронiю и напыщенность, какъ скоро дѣло зайдетъ о величiи нѣмецкой науки. Тутъ онъ почти искрененъ. Тѣмъ не менѣе, «Заграничный Вѣстникъсчелъ нужнымъ заступиться за Вольтера. Ренанъ говоритъ о Вольтерѣ: онъ не понималъ ни Библiи, ни Гомера, ни греческаго искусства, ни древнихъ религiй, ни христiанства, ни среднихъ вѣковъ. Въ области мысли не многому можетъ научить. Онъ былъ внѣ традицiй высшей культуры; отъ него не вышло никакого дѣйствительно плодотворнаго ряда изысканiй и трудовъ. Вольтеръ не образовалъ школы. Я вижу, что идетъ отъ Декарта, отъ Ньютона, отъ Канта, отъ Нибурга, отъ Гумбольдтовъ; но не вижу ничего, что бы шло отъ Вольтера. Приговоръ тяжелый, и притомъ отличающiйся тою тонкой отчетливостiю, которой такъ много у Ренана. Что же возражаетъ противъ него «Заграничный Вѣстникъ“? Для того, чтобы опровергнуть Ренана, слѣдовало бы доказать, напримѣръ, что Вольтеръ образовалъ школу, что отъ него идетъ рядъ трудовъ рудовъ и изысканiй, или же то, что онъ принималъ или Библiю, или греческое искуство, или древнiя религiи, или христiанство, или среднiе вѣка. Иначе, что же это за историкъ? Но «Заграничный Вѣстникъи не думаетъ объ этомъ и, слѣдовательно, оставляетъ въ полной силѣ обвиненiе Ренана. А возражаетъ возважаетъ онъ такъ: «Это возмутительная несправедливость относительно одного изъ славнѣйшихъ французскихъ дѣятелей. Мы совершенно оставляемъ въ сторонѣ жизенное и публицистическое влiйнiе Вольтера, его борьбу съ суевѣрiемъ и нѣвежествомъ, длившуюся всю жизнь. Это достоинство признается за Вольтеромъ всѣми мыслящими людьми; оно признается и Ренаномъ. Сказавъ о немъ: «nous vinons de ce qu’il a fondе“ (мы живемъ тѣмъ, что имъ основано), Ренанъ самъ опровергъ уже частiю то, что сказалъ впослѣдствiи: будто Вольтеръ не оставилъ послѣ себя школы. (Да вѣдь Ренанъ говоритъ объ области мысли, о настоящей школѣ, а по «Заграничному Вѣстникувыходитъ, что какiе нибудь иновѣрцы, пользующiеся, положимъ по милости Вольтера, терпимостiю во Францiи, составляютъ школу Вольтера!). Но мы говоримъ именно о той сферѣ, которая составляетъ исключительный предметъ изслѣдованiй Ренана — объ исторiи. Ни въ одной сферѣ своихъ творенiй Вольтеръ не оставилъ такихъ неизгладимыхъ слѣдовъ, какъ именно здѣсь. Онъ первый взглянулъ на исторiю, какъ на жизнь человѣчества, подчиненную естественнымъ законамъ, какъ на жизнь массъ, въ которыхъ личости государей, министровъ, полководцевъ исчезаютъ какъ незамѣтныя единицы, а битвы и торжества составляютъ ничтожныя явленiя въ общей картинѣ. Онъ выбросилъ миѳъ изъ исторiи, потрясъ авторитетъ древнихъ разказчиковъ, внесъ въ исторiю критику, которая очистила мѣсто для возсозданiя исторiи въ XIX вѣкѣ. Онъ явился предшественникомъ Нибура въ римской исторiи (жаль, что Нибуръ ничего объ этомъ не зналъ?), однимъ изъ самыхъ свѣтлыхъ дѣятелей въ очищенiи исторiи семитическаго востока отъ хлама, ее загромождавшаго, и, безъ него, самые труды Ренана на его спецiальность поприщѣ были невозможны“. Вотъ похвала, которая, что называется, хуже порицанiя. Внимательный читатель, прочитавши ее, сейчасъ скажетъ: теперь ясно, что Ренанъ правъ; какъ видно, Вольтеръ дѣйствительно не понималъ ни Библiи, ни Гомера, ни греческаго искусства, ни христiанства, ни среднихъ вѣковъ. Въ самомъ дѣлѣ, онъ видѣлъ въ миѳахъ какой-то хламъ и занимался тѣмъ, что выбрасывалъ этотъ хламъ за окошко, чтобы хорошенько зачистить засчистить мѣсто. Понятно, что съ такими прiемами далеко уйдти нельзя, и что Гомеръ, напримѣръ, такъ цѣликомъ и долженъ былъ отправиться отправится въ помойную яму. Точно такъ же, взглядъ, что личности исчезаютъ въ массахъ какъ незамѣтныя единицы, есть очевидно, взглядъ глубоко анти-историческiй, съ которымъ трудно что нибудь понять въ исторiи. «Заграничный Вѣстникъне ограничился собственными похвалами; для подтвержденiя ихъ онъ счелъ весьма полезнымъ опереться на могущественный авторитетъ, на Бокля. странно! Если Вольтеръ самъ не можетъ спастись, то почему думать, что Бокль спасетъ? Вотъ эта ссылка: «Если можетъ быть и слишкомъ сильно выраженiе Бокля, что Вольтеръ «величайшiй изъ историковъ, которыхъ произвела Европа“, то едва ли кто яснѣе Бокля понялъ значенiе Вольтера, какъ историка. Мы совѣтуемъ читателю для лучшаго пониманiя ошибочности мнѣнiя Ренана прочесть снова стр593-611 перваго тома Бокля (въ перев. Бестужева-Рюмина)“. Плохая ссылка! Уже самая восторженность отзыва Бокля о Вольтерѣ невольно наводитъ на подозрѣнiя. По этому отзыву, даже не читая Бокля, можно заключить, что писатель должно быть точно также не понималъ ни Библiи, ни Гомера, ни греческаго искусства, ни древнихъ религiй, ни христiанства, ни среднихъ вѣковъ. Тогда не мудрено, что Вольтеръ показался ему величайшимъ изъ историковъ Европы. И это въ самомъ дѣлѣ такъ. Вотъ, напримѣръ, какъ хвалитъ Бокль взглядъ Вольтера на среднiе вѣка. «Въ сочиненiи его среднiе вѣка впервые представлены тѣмъ, чѣмъ они дѣйствительно были: перiодомъ невѣжества, звѣрства и разврата; перiодомъ, когда оскорбленiя оставались не вознаграждаемыми, преступленiя не наказываемыми и суевѣрiя не проницаемыми“. (Бокль, тI, стр605). Не забудьте, что это полная характеристика, что она приписывается Вольтеру, какъ его созданiе, и вмѣняется вмѣняеся ему въ честь. Не ясно ли, однако же, что подобная характеристика ровно ничего не характеризуетъ? Положимъ, что среднiе вѣка были въ этомъ отношенiи очень темнымъ временемъ; но внутренней жизни ихъ, той силы, которая двигала тогда человѣчествомъ, очевидно, Вольтеръ не понималъ, а Бокль на чѣмъ инымъ и восхищается, какъ этимъ непониманiемъ. Вообще, изложенiе дѣятельности Вольтера, какъ историка, у Бокля очень слабо. Изъ этого изложенiя ясно видно, что у Вольтера не было плодородныхъ мыслей, не было взгляда и метода, который бы могъ породить рядъ изысканiй и трудовъ. Если теперь у Вольтера являются какъ будто запоздалые продолжатели, напр., Бокль, то это ничего не значитъ. Это значитъ только тольо то, что Бокль отыскалъ себѣ сгбѣ въ прошедшемъ единомышленника, а вовсе не то, что Вольтеръ породилъ себѣ въ настоящее время послѣдователя. Les beaux esprits se rencontrent. Повторяю, очень странно, что противъ Ренана выставляется высавляется Бокль. Любопытно было бы знать, что сказалъ бы о Боклѣ самъ Ренанъ? Вѣроятно, его отзывъ очень бы походилъ на то, что онъ говоритъ о Маколеѣ. А о Маколѣе онъ говоритъ такъ: «Однажды я вздумалъ читать Маколея. Эти рѣзкiе проговоры, эта манера не любить своихъ враговъ, эти явно признаваемые предразсудки, этотъ недостатокъ безпристрастiя, это отсутствiе способности понимать противныя вещи, этотъ либерализмъ, не составляющiй широты ума, это христiанство, столь мало христiанское, — все это возмутило меня. Таковъ бѣдный родъ человѣческiй, что для него нужны узкiе умы.“ Опять тяжелый и, въ то же время, тонко очерченный приговоръ приоворъ. Противъ него «Заграничный Вѣстникътакже вооружается, впрочемъ, въ общихъ словахъ. Эти слова стоятъ полнаго вниманiя: «Если Ренанъ“, — говоритъ «ЗВ.“, — «привыкъ наиболѣе обращаться съ исторiей эпохъ столь отдаленныхъ, что къ нимъ излѣдователь не можетъ относиться иначе, какъ равнодушно, то совсѣмъ другiя условiя существуютъ для исторiи ближайшаго времени. Здѣсь безучастiе къ борьбѣ партiй невозможно, и все, чего можно требовать отъ историка, это — стать въ ряды передовой партiи и справедливо относиться къ ея врагамъ“. Предписанiе весьма строгое и положительное. И такъ, исторiя бываетъ двухъ родовъ: исторiя эпохъ отдаленныхъ и исторiя эпохъ ближайшихъ. Въ первой историкъ можетъ быть совершенно равнодушенъ къ предмету, о которомъ говоритъ; даже болѣе, сказано, что онъ и не можетъ къ нему относиться иначе какъ равнодушно. Во второй исторiи равнодушiе воспрещается: историкъ обязанъ быть парцiаленъ, именно долженъ стать въ ряды передовой партiи. Бѣдные историки! Что если случится, что иной изъ нихъ не останется равнодушнымъ къ отдаленнымъ эпохамъ? Что если, наоборотъ, онъ почувствуетъ нѣкоторое равнодушiе къ передовой партiи, въ которую ему приказывается стать? И то еще вопросъ, какъ онъ найдетъ передовую перевоую партiю? Нужно наводить хорошiя справки, а не то очень мало легко попасть въ просакъ; въ самомъ дѣлѣ, мало ли людей воображаютъ, что идутъ впередъ, тогда какъ въ сущности они тянутъ назадъ? Конечно, всего бы лучше руководиться своимъ умомъ и сердцемъ, воспитывать въ себѣ безпристрастiе, которое вовсе не есть равнодушiе, которое не исключаетъ страсти, и исключаетъ только пристрастiя... Но все это запрещено, строжайше запрещено! _______ Смѣлое мнѣнiе о «КосмосѣГумбольдта. Кстати объ авторитетахъ. Въ настоящую минуту выходитъ переводъ натурфилософiи Гегеля на французскiй языкъ (Philosophiе de la nature de Hegel, traduite pour la premiеre fois et accompagnеe d’un commentaire perpetuel, par АVеra). Вышелъ только первый томъ. Переводчикъ итальянецъ итаьянецъ, професоръ философiи въ Неаполитанскомъ университетѣ, послѣдователь Гегеля, написавшiй въ его духѣ многiя сочиненiя на латинскомъ, английскомъ и итальянскомъ языкахъ. Нѣсколько лѣтъ назадъ онъ перевелъ на французскiй языкъ «ЛогикуГегеля. Въ большомъ введенiи къ своему новому переводу, онъ, между прочимъ, весьма рѣзко высказываетъ свое мнѣнiе о «КосмосѣГумбольдта. Это мнѣнiе, надѣюсь, поинтересуетъ читателя, если не по причинѣ Гегеля, о значенiи котораго идетъ у автора дѣло, то по причинѣ Гумбольдта, авторитетъ котораго неизмѣримъ. «Намъ кажется,“ — пишетъ Вера, — «что натурфилософiя Гегеля, представляющая первую дѣйствительную систематизацiю природы, должна бы была больше привлечь вниманiе не только философовъ, но и физиковъ, хотя бы для того, чтобы ею воспользоваться. И да позволено намъ будетъ въ этомъ отношенiи сблизить творенiе Гегеля съ книгою, которая въ послѣднее время надѣлала столько шуму: именно съ Космосомъ Гумбольдта. Мы не удивляемся тому, что столько шуму было поднято изъ-за творенiя Гумбольдта, тогда какъ творенiе Гегеля до сихъ поръ остается почти неизвѣстнымъ. Таковъ слишкомъ обыкновенный ходъ вещей, и по этому случаю мы готовы повторить изрѣченiе Бекона, что тѣла болѣе плотныя и твердыя падаютъ въ глубину. Мы не удивляемся этому, но мы на это жалуемся, и мы въ особенности сожалѣемъ, что въ Германiи не раздалось голосовъ, которые мы отротестовали, сдѣлавши это самое сближенiе и высказавши замѣчанiя, естественно внушенныя намъ этимъ сближенiемъ. Посмотримъ. Во-первыхъ, мы всегда были убѣждены, что самая Космоса была внушена Гумбольдту философiею Шеллинга и Гегеля; и это мнѣнiе въ особенности возбуждается тѣмъ, что въ книгѣ Гумбольдта оба эти философа блистаютъ своимъ отсутствiемъ. Гумбольдтъ восе не упоминаетъ объ нихъ, или точнѣе, онъ упоминаетъ объ нихъ разъ или два, но приводитъ изъ нихъ мѣста незначительныя, не имѣющiя даже отношенiя къ натурфилософiи. Между тѣмъ, развѣ можно предположить, что Гумбольдтъ не зналъ трудовъ этихъ двухъ философовъ въ этой части науки? Намъ скажутъ, можетъ быть, что Гумбольдтъ не имѣлъ симпатiи къ спекулятивной физикѣ. Положимъ; но если такъ, зачѣмъ же онъ толкуетъ намъ, напримѣръ, о пиѳагорейцахъ и Тимеѣ Платона? Если существуетъ спекулятивная физика, то, конечно, это она и есть. И такъ, если онъ говорилъ о пиѳагорейцахъ, о Платонѣ и о другихъ спекулятивныхъ физикахъ, и, въ тоже время, хранилъ молчанiе относительно своихъ двухъ великихъ соотечественниковъ, то скорѣе не потому ли, что люди вообще щедры относительно мертвыхъ, а относительно живыхъ соблюдаютъ свои расчеты? Пусть судитъ читатель. Далѣ, признаемся, самое заглавiе книги намъ не нравится и мы предпочитаемъ названiе натурфилософiи, какъ болѣе простое и правильное. Противъ слова «космосънасъ вооружаетъ, во-первыхъ, то, что оно слишкомъ притязательно, во-вторыхъ, что оно ни въ какомъ смыслѣ не точно; ибо, если Гумбольдтъ, заимствовавъ это слово отъ пиѳагорейцевъ, имѣлъ въ мысли употреблять его въ томъ же смыслѣ, въ какомъ его употребляли эти философы, то дѣло нисколько не соотвѣтствуетъ слову. И въ самомъ дѣлѣ, подъ космосомъ пиѳагорейцы разумѣли всеобщность вещей, те. не только физику, но и метафизику, мораль, политику и пр. А эти науки не входятъ въ планъ Губольдта. Если, съ другой строны, нужно разумѣть это слово въ болѣе ограниченномъ смыслѣ, то есть въ смыслѣ систематическаго построенiя науки о природѣ, то и въ этомъ смыслѣ тоже нѣтъ соотвѣтствiя между словомъ и самымъ дѣломъ; ибо творенiе Гумбольдта не есть система. Въ самомъ дѣлѣ, что такое Космосъ? Это богатая, разнообразная и оживленная картина природы, украшенная обширными познанiями эрудицiи. Это достоинство мы первые готовы признать. Это не мало, скажутъ намъ. Да, это много, если держаться на точкѣ зрѣнiя изложенiя и искусства. Но совершенно друго выходитъ дѣло, если мы станемъ судить съ точки зрѣнiя строго научной, то есть, по нашему мнѣнiю, съ настоящей точки зрѣнiя, на которую слѣдуетъ становиться, когда мы судимъ о научномъ творенiи. И вотъ, разсматриваемый съ этой стороны, Космосъ не представляетъ ни оригинальности, ни глубины. Если бы отъ насъ потребовали его опредѣленiя, мы сказали бы, что это книга, котораяне можетъ не удовлетворить, ни людей свѣдущихъ, ни людей несвѣдущихъ. Она не можетъ удовлетворить, хотимъ мы сказать, тѣхъ, которые близко знакомы съ предметами, въ ней трактуемыми, ибо она имъ рпедставляетъ въ нѣкотормъ смыслѣ только элементы науки. Она точно также не можетъ удовлетворить и тѣхъ, которые чужды этимъ предметамъ, потому что въ ней нѣтъ подробностей и развитiй, необходимыхъ для непосвященныхъ. Такимъ образомъ, «Космосъ“, по нашему мнѣнiю, предствляетъ не болѣе, какъ нѣчто въ родѣ справочной книги или Book of reference, какъ говорятъ англичане, то есть книги, которая содержитъ полезныя указанiя, и къ которой весьма удобно бываетъ обратиться за справками. Такой приговоръ можетъ показаться строгимъ. Если мы ошибаемся, пусть намъ скажутъ и пусть намъ докажутъ“. Вотъ строгое сужденiе, съ которымъ, однако же, трудно не согласиться. Самъ Гумбольдтъ хорошо чувствовалъ, что идея его «Космосадо тѣхъ поръ будетъ шатка и неопрѣделенна, пока не будетъ поставлена въ отчетливыя и ясныя отношенiя къ идѣе натурфилософiи. Гумбольдтъ и старался сдѣлать это, но едва ли можно остаться довольнымъ тѣмъ, какъ онъ разрѣшилъ эту задачу. Вотъ, напримѣръ, что онъ говоритъ: «То, что я называю физическимъ мiроописанiемъ (те. Космосъ), не имѣетъ никакихъ притязанiй на степень нѣкоторой рацiональной науки о природѣ; оно есть мыслящее созерцанiе опытомъ данныхъ явленiй, какъ нѣкотораго цѣлаго. Только съ такимъ ограниченiемъ оно и могло (при совершенно объективномъ направленiи моего ума) войти въ число стремленiй, исключительно наполнявшихъ мое долгое научное порище. Я не отваживаюсь вступать на поле, которое мнѣ чуждо и, быть можетъ, обработывается другими съ большимъ успѣхомъ“. («Коsm.“, ВdIS34). Въ этихъ словахъ, конечно, много скромности, но скромность не помогаетъ, какъ скоро не достаетъ твердой и ясной мысли. И въ самомъ дѣлѣ, черезъ нѣсколько страницъ Гумбольдтъ загородивъ , загороивъ о томъ же предметѣ, уже явно выходитъ изъ границъ скромности. Вотъ какъ онъ разсуждаетъ о той рацiональной наукѣ о природѣ, на степень которой «Космосъне имѣетъ никакихъ притязанiй. «Мы еще очень далеки отъ той минуты, когда было бы возможно сосредоточить всѣ наши чувственныя воззрѣнiя въ единство понятiя о природѣ. Позволительно сомнѣваться, приблизится ли когда нибудь эта минута. Сложность задачи и неизмѣримость Космоса почти дѣлаютъ тщетною надежду на это. Но если цѣлое намъ и недоступно, то, однако же, частное рѣшенiе задачи, стремленiе къ пониманiю явленiй остается высочайшею и вѣчною задачею всякаго изслѣдованiя природы. Оставаясь вѣрнымъ характеру моихъ прежнихъ сочиненiй, равно и роду моихъ занятiй, которыя были посвящены опытамъ, измѣненiямъ, дознанiю фактовъ, я ограничиваюсь и въ этой книгѣ эмпирическимъ созерцанiемъ. Оно есть единственная почва, на которой я умѣю стоять и двигаться съ нѣкоторой твердостiю. Такое изложенiе эмпирической науки, или, скорѣе, нѣкотораго аггрегата познанiй, не исключаетъ группированiя результатовъ по руководящимъ идеямъ, обобщенiя частностей, постояннаго изысканiя эмпирическихъ законовъ природы. Конечно, мыслящее познанiе, рацiональное пониманiе мiрозданiя представляли бы еще болѣе возвышенную цѣль. Я далекъ отъ того, чтобы стремленiя, въ которыхъ самъ не пробовалъ участвовать, порицать только потому, что результаты ихъ до сихъ поръ оставались сомнительными. Вслѣдствiе многоразличнаго превратнаго пониманiя, и совершенно несогласно съ цѣлью и указанiемъ глубокомыслнныхъ и могущественныхъ мыслителей, снова пробудившихъ эти уже свойственныя древнему мiру стремленiя, натурфилософскiя системы нѣкоторое время грозили въ нашемъ отечествѣ отвлечь умы отъ серiознаго и стоящаго въ такомъ близкомъ сродствѣ съ матерiальнымъ благосостоянiемъ государствъ — изученiя математическихъ и физическихъ наукъ. Отуманивающая мечта дотигнутаго обладанiя, особенный, странно-символизирующiй языкъ, схематизмъ болѣе узкiй, чѣмъ какой когда либо налагали на человѣчество среднiе вѣка, — вотъ чѣмъ были обозначены, при юношескомъ злоупотребленiи благородныхъ силъ, радостныя и короткiя сатурналiи чисто идеальнаго познанiя природы. Я повторяю выраженiе: злоупотребленiе силъ; ибо умы строгiе, одновременно преданные философiи и наблюденiю, остались чужды этимъ сатурналiямъ. Совокупность опытныхъ познанiй и во всѣхъ частяхъ развитая философiя природы (если только такое развитiе когда нибудь достижимо) не могутъ стать въ противорѣчiе, если философiя природы, согласно съ своимъ обѣщанiемъ, есть рацiональое пониманiе дѣйствительныхъ явленiй въ мiрозданiи. Если является противорѣчiе, то вина лежитъ или на пустотѣ умозрѣнiя, или же на притязанiи эмпирiи, предполагающей, что опытомъ доказано больше, чѣмъ сколько имъ дано на самомъ дѣлѣ“. Вотъ объясненiе, въ которомъ нельзя не видѣть шаткости и неопредѣленности неоредѣленности. Гумбольдтъ прямо называетъ свою книгу аггрегатомъ познанiй; но въ тоже время не вовсе отказывается отъ нѣкоторой научной связи, отъ руководящихъ идей, отъ обобщенiя частностей тд. Казалось бы, слѣдовало избрать одно изъ двухъ: если если аггрегатъ, то то чистый аггрегатъ, механическое скопленiе; если же идеи и обобщенiя, то не въ видѣ исключенiя, не какъ нѣчто терпимое, а вполнѣ, цѣликомъ, всѣ идеии обобщенiя, къ какимъ способенъ взятый предметъ. Относительно натурфилософiи Гумбольдтъ какъ будто отказывается судить; говорить, что это поприще ему чуждо, что онъ даже далекъ отъ того, чтобы порицать эти стремленiя;но вслѣдъ за тѣмъ судить ихъ весьма рѣшительно ргшительно и порицаетъ весьма рѣзко. Нѣсколько разъ онъ оставляетъ даже нерѣшеннымъ, возможна ли настоящая натурфилософiя; но подъ конецъ, несмотря на оговорки и осторожныя фразы, говоритъ о ней, какъ о дѣлѣ существущемъ и превосходно объясняетъ источники противорѣчiй между нею и эмпирiею. Всякое противорѣчiе такого рода есть вѣрный признакъ или того, что умозрѣнiе пусто, несостоятельно, или того, что эмпирiя преувеличиваетъ значенiе опыта, принимаетъ за доказанное то, что не доказано. А вѣдь это что значитъ? Значитъ, что къ опыту прибавляется лишнее, къ фактамъ присоединяется гипотеза, идея, что нибудь а priori. Слѣдовательно, эмпирiи-натуралисты дѣйствуютъ въ этомъ случаѣ также, какъ натурфилософы. Вся разница только въ томъ, что физики, химики и проч. дѣлаютъ это безсознательно, а философы сознаютъ, что они дѣлаютъ. Спрашивается, что же лучше? Вести ли дѣло съ яснымъ сознанiемъ, или же отрекаться и отплевываться отъ всякой философiи, и между тѣмъ безсознательно философствовать? ______ Что такое семинаристы? Вопросъ весьма современный, сильно напрашивающiйся на вниманiе и вызывающiй на размышленiе. Если бы кто усумнился въ этомъ, то я могъ бы отвѣчать, какъ въ комедiи: Не я сказалъ, другiе говорятъ. Вотъ, напримѣръ, какъ начинается статья: «Нѣсколько словъ о семинарскомъ образованiи“, явившаяся въ  5 «Русскаго Вѣстника“: «Кто въ послѣднiе годы нѣсколько всматривался въ отношенiя общества къ учащемуся юношеству, тотъ, безъ сомнѣнiя замѣтилъ значительную перемѣну въ общественномъ мнѣнiи. Въ то время, какъ мода на студентовъ университета такъ долго существовавшая, мало по малу слабѣетъ, семинаристы начинаютъ обращать на себя особенное вниманiе. Семинаристъ, существо до сихъ поръ презрѣнное, самое названiе котораго недавно еще было почти ругательствомъ въ образованномъ кружкѣ, становится предметомъ любопыства, вниманiя, наблюденiя. Семинаристы вдругъ очутились въ положенiи какой-то доселѣ невиданной зоологической особи, останавливающей на себѣ вниманiе ученыхъ и любопытныхъ“. Въ этихъ словахъ весьма много справедливаго. Прибавлю, что вопросъ поднятъ уже давно; объ немъ толковалось при выходѣ сочиненiй Добролюбова; было кое-что сказано, когда поднялось столько споровъ и разговоровъ изъ-за «Отцовъ и дѣтейТургенева. Тогда, мы помнимъ, «Русскiй Вѣстникъпоставилъ на видъ читателямъ читаталямъ семинарское происхожденiе Базарова и давалъ этому важное значенiе. Объ семинаристахъ вообще было сказано такъ: «это та волнующаяся среда, которая со всѣхъ сторонъ приливаетъ къ нашему высшему сословiю, группируется на его окраинахъ и просачивается въ него со всѣхъ сторонъ“. Но сколько нибудь правильнаго и яснаго развитiя и разъясненiя вопроса намъ еще приходится ожидать. Это самое, те. существованiе вопроса и отсутствiе его рѣшенiя, я и хотѣлъ занести въ свои замѣтки. Статья «Русскаго Вѣстника“, изъ которой я сдѣлалъ выписку, содержитъ, къ сожалѣнiю, только весьма блѣдныя и мелочныя замѣчанiя даже въ отношенiи къ своему особенному предмету, къ семинарскому образованiю. Она подписана: Семинаристъ. Одинъ изъ знакомыхъ мнѣ спецiалистовъ, человѣкъ весьма ярко изображающiй собою семинарскiй типъ (надобно отдать имъ справедливость: они всѣ ярки, къ какой бы разновидности своего типа они не принадлежали прнадлежали), очень любитъ сравнивать вопросъ о семинаристахъ съ тѣмъ знаменитымъ вопросомъ, который былъ трактованъ Аббатомъ Сiэсомъ въ началѣ французской революцiи: что такое третье сословiе? Сiэсъ, какъ извѣстно, рѣшилъ вопросъ такъ: оно есть все! Чѣмъ оно было до сихъ поръ? Ничѣмъ. Чего оно хочетъ? Стать чѣмъ нибудь. Такъ точно слѣдуетъ слѣдутъ, по мнѣнiю моего знакомаго, отвѣчать и на вопросъ: что такое семинаристы? Не смотря на совершенную разнородность сравниваемыхъ предметовъ, въ этомъ эомъ сравненiи, какъ мнѣ кажется, есть нѣкоторая тонкая мѣткость. ______ Нѣчто о легкомыслiи. Для того, чтобы писать много, чтобы быть многорѣчивымъ и плодовитымъ, достаточно обладать тѣмъ свойствомъ, которое называется легкомыслiемъ.Подъ легкомыслiемъ я разумѣю не просто недостатокъ глубокомыслiя, а нѣкоторое весьма положительное свойство, своеобразную дѣятельность мысли, именно мышленiе весьма живое и работающее, но находящееся, такъ сказать, въ зачаточномъ состоянiи. Человѣка, обладающаго этимъ качествомъ, все занимаетъ, все живо интересуетъ и затрогиваетъ; но, такъ какъ ни одинъ предметъ не можетъ на долго остановить его, такъ какъ онъ не способенъ, остановившись на предметѣ, все больше и больше втягиваться въ него, рыться дальше и дальше въ глубину, то онъ перебѣгаетъ съ предмета на предметъ, съ одного явленiя на другое, и мысль его плодятся плодтся и дробится безъ конца. Во всякомъ случаѣ, это явленiе свидѣтельствуетъ о дѣятельности мысли, а отнюдь не о ея пустотѣ. Въ подтвержденiе сошлюсь на одно замѣчанiе, которое поразило меня, когда я въ первый разъ его прочиталъ. Нѣкоторый остроумный и глубокiй писатель утверждаетъ, что постоянное безпокойство и безпричинная подвижность, которыя свойственны обезьянамъ, доказываютъ, что мысль уже стремится въ нихъ пробудиться. Въ самомъ дѣлѣ, другiя животныя, будучи совершенно чужды мысли, правильно и неизмѣнно повинуются своимъ внутреннимъ влеченiямъ и потому представляютъ въ своихъ дѣйствiяхъ опредѣленность и спокойствiе. Обезьяны же потому безпокойны, что ихъ тревожитъ поползновенiе мыслить. Онѣ какъ будто хотятъ остановить на предметахъ больше вниманiя, чѣмъ сколько подобаетъ животному. Но это вниманiе даетъ осѣчку, мысь не успѣваетъ укрѣпиться на предметѣ, и вотъ обезьяна бросается съ одного предмета на другой, повидимому, не извѣстно зачѣмъ, безъ всякой опредѣленной цѣли, безъ всякаго результата; настоящая причина этого труда та, что она пробуетъ мыслить, но что мышленiе ей не удается. Привожу здѣсь это замѣчанiе не съ тѣмъ, чтобы отнести его къ кому нибудь лично, а единственно потому, что оно показалось мнѣ исполненнымъ нѣкоторой назидательности, такъ что, я думаю, его можно приложить прилжить къ дѣлу во многихъ и различныхъ отношенiяхъ и обстоятельствахъ. ______ Безпрерывныя открытiя. Мы, те. наша литература, наша умственная жизнь, еще очень молоды и неопытны. Доказательствомъ этому служитъ тотъ несомнѣнный фактъ, что для насъ, очевидно, ....новы Всѣ впечатлѣнiя бытiя. Насъ все удивляетъ и поражаетъ; для насъ все кажется новымъ въ этомъ дряхломъ мiрѣ; вездѣ мы находимъ неожиданныя чудеса; вездѣ дѣлаемъ необыкновенныя открытiя. Открытiя эти обыкновенно дѣлаются нами на Западѣ. Нѣкоторыя книжки, которыя тамъ пишутся, до того приходятся намъ по вкусу, что мы производимъ ихъ творцовъ въ великихъ вликихъ людей, а мнѣнiя и взгляды, ими проповѣдуемые, считаемъ мiровыми открытiями и непреложными истинами. Идолопоклонство происходитъ въ огромныхъ размѣрахъ; тогда никто и ничто не можетъ насъ убѣдить, что наши новооткрытые генiи не генiи, а весьма простые люди, а ихъ мнѣнiя не новѣйшiя открытiя, а давнишнiе и общеизвѣстные взгляды. Одинъ изъ самыхъ идолопоклоняемыхъ и славимыхъ идоловъ такого рода въ настоящую минуту у насъ есть Бокль. Я не буду здѣсь судить о немъ, а хочу только указать на одно довольно забавное и довольно характеристичное преувеличенiе силы этого авторитета. Въ 4-й книжкѣ «Русскаго Словаесть статья гШелгунова, подъ названiемъ Ученая односторонность односторонноть. Въ ней разбирается XIII томъ исторiи Россiи Соловьева. Между прочимъ, критикъ выписываетъ и разбираетъ начальныя строки этого тома. Вотъ они для ясности дѣла: «При первомъ взглядѣ на карту Европы“, — такъ начинаетъ гСоловьевъ, — «насъ поражаетъ различѣе между двумя неравными ея половинами, западною и восточною. На западѣ земля развѣтвлена, острова и полуострова, на западѣ горы, на западѣ много отдѣльныхъ народовъ и гоударствъ; на востокѣ, сплошная громадная равнина и одно громадное государство. Первая мысль при этомъ, что двѣ, столько разнящiяся между собою, половины Европы должны были имѣть очень различную исторiю. Мы знаемъ, какъ выгодны для быстроты развитiя общественной жизни сосѣдство моря, длинная береговая линiя, умѣренная величина рѣзко ограниченной государственной области, удобство естественныхъ внутреннихъ сообщенiй, разнообразiе формъ, отсутствiе громадныхъ подавляющихъ размѣровъ во всемъ, благорастворенiе воздуха, безъ африканскаго зноя и азiатскаго мороза: эти выгоды отличаютъ Европу предъ другими частями свѣта; на эти выгоды указываютъ, какъ на причину блестящаго развитiя европейскихъ народовъ, ихъ господства надъ народами другихъ частей свѣта. Но, указывая на эти выгоды, должно разумѣть только западную Европу, ибо восточная ихъ не имѣетъ; природа для западной Евопы, для ея народовъ была мать; для восточной, для народовъ, которымъ суждено было здѣсь дѣйствовать — мачиха“. Выписавши эти строки, критикъ дѣлаетъ столь наивное замѣчанiе, что его стоитъ сохранить. Критика вдругъ вдругъ занялъ вопросъ, свои ли мысли выражаетъ гСоловьевъ или чужiя? И онъ рѣшаетъ такъ: «Все это гСоловьевъ говоритъ какъ бы не отъ себя; онъ употребляетъ выраженiя: «мы знаемъ“, «на эти выгоды указыаютъ“. Очевидно (какова проницательность!), что онъ повторяетъ чужiя мысли, и по нѣкоторымъ фразамъ мы подозрѣваемътут даже влiянiе Бокля. Но дѣло не во влiянiи (явное великодушiе и снисхожденiе!), а въ томъ, что чужiя мысли въ настоящемъ случаѣ нейдутъ рѣшительно къ дѣлу“. Нужно знать очень мало мыслей, чтобы относительно такихъ общихъ мѣстъ, какiя содержитъ въ себѣ отрывокъ изъ Соловьева, предложитъ себѣ вопросъ — чужiя онѣ или принадлежать лично Соловьеву? Но всего интереснѣе, конечно, то, что критикъ въ этихъ общихъ мѣстахъ подозрѣваетъ влiянiе Бокля. Какъ видно изъ другихъ мѣстъ статьи, критикъ принадлежитъ къ числу ревностныхъ поклонниковъ Бокля. Спрашивается, что же онъ видитъ въ своемъ кумирѣ умирѣ? Творцомъ какихъ мыслей онъ его признаетъ? Отвѣтъ ясенъ: критикъ, очевидно, приписываетъ Боклю то открытiе, что природа имѣетъ влiянiе на исторiю. Великая истина! Къ несчастiю она не принадлежитъ Боклю. Если бы нашъ критикъ былъ болѣе знакомъ съ разными мыслями, если бы онъ, напримѣръ, не брался прямо за XIII томъ исторiи Соловьева, а заглянулъ бы хоть разъ и въ первый томъ, то онъ встрѣтилъ бы тамъ такую страницу: «ГЛАВА I. «Природа руской государственной области и ея влiянiе на исторiю. «За долго до начала нашего лѣтоичисленiя, знаменитый грекъ, котораго зовутъ отцомъ исторiи, посѣтилъ сѣверные берега Чернаго моря: вѣрнымъ взглядомъ взглянулъ онъ на страну, на племена въ ней жившiя, и запиалъ въ своей безсмертной книгѣ, что племена эти ведутъ образъ жизни, какой указала имъ природа страны. Прошло много вѣковъ, нѣсколько разъ племена смѣнялись одни за другими, образовалось могущественное государство; — но явленiе, замѣченное Геродотомъ, останется попрежнему въ силѣ: ходъ событiй постояно подчиняется природнымъ условiямъ“. И такъ, дѣло несомнѣнное: влiянiе природы на исторiю зналъ не только гСоловьевъ прежде появленiя книги Бокля, но зналъ даже Геродотъ прежде гСоловьева. А что же такое открылъ Бокль? Въ чемъ его заслуга? Внимательно слѣдя за всѣми восхваленiями Бокля, я, признаюсь, до сихъ поръ еще не уразумѣлъ, въ чемъ состоитъ новизна. Судя по рѣчамъ его поклонниковъ, можно думать, что онъ будто бы первый открылъ, что всякое явленiе имѣетъ свою причину; но это также невѣроятно; я предполагаю и подозрѣваю, что это было извѣстно и нѣсколько ранѣе Бокля, что писатели, ему предшествовавшiе, уже пользовались этою прекрасною истиною. _______ Славянофилы побѣдили. Это известiе давно уже должно должо быть записано крупными буквами въ лѣтописяхъ отечественной словестности. Если я медлилъ внести его въ свои отрывочныя, но не вовсе безсвязныя замѣтки, то единственно изъ опасенiя, что не сумѣю сдѣлать того достойнымъ образомъ, не сумѣю заявить такой важный фактъ надлежащею силою и во всей его важности. Нечего и толковать о томъ, что въ послѣднiе полѣднiе два года въ настроенiи нашего общества и нашей литературы произошла глубокая перемѣна. Это всѣ знаютъ и видятъ; но едва ли всѣ хорошо понимаютъ смыслъ этой перемѣны, едва ли для всѣхъ ясно значенiе всѣхъ ея поводовъ и обстоятельствъ. Постараюсь сдѣлать нѣсколько замѣчанiй, имѣющихъ цѣлью уясненiе этого дѣла. Перемѣна, совершившаяся на нашихъ глазахъ, была быстрая и неожиданная. Еще не много времени назадъ, казалось никто не могъ бы ее предугадать или предсказать. Не было ни одного признака, который бы предвѣщалъ ее. Всѣ глаза, всѣ мысли, всѣ ожиданiя были устремлены въ другую сторону; умы были такъ далеки отъ того, что ихъ теперь занимаетъ и одушевляетъ, что самые рѣзкiе толчки проблески проблеки, предвѣщавшiе настоящее, не обращали на себя никакого вниманiя; вмѣсто того, чтобы нарушать общее настроенiе мыслей, они, напротивъ казалось , казлось, его усиливали. Такъ человѣкъ, весь поглощенный поглащеннй однимъ предметомъ, не видитъ и не слышитъ того, что около него происходитъ. Такъ тотъ, кто находится подъ властiю любимой мысли, видитъ ея подтвержденiе даже въ томъ, что прямо ей противорѣчитъ. Польское дѣло разбудило насъ. Полезенъ всякiй опытъ, когда, сознанiе не спитъ, когда сила духа не убываетъ, а возрастаетъ и превозмогаетъ случайности и препятствiя жизни. Въ какое время застало насъ польское дѣло? Это недавнее прошлое, отъ котораго мы такъ неожиданно оторваны и какъ будто отдѣлены вдругъ поднявшеюся изъ земли стѣною, — было время живучее и кипучее, но едва ли вполнѣ отрадное. Умственная жизнь наша, та жизнь, которой пульсъ особенно ясно чувствуется въ литературѣ, была лишена своей дѣйствительной почвы, была чужда какихъ нибудь дѣйствительныхъ интересовъ. Что же долженъ былъ дѣлать умъ, разорванный съ жизнiю? Ничѣмъ не связываемый, ничемъ не руководимый, онъ долженъ былъ хвататься за какiя нибудь начала и приводить ихъ до конца, до послѣднихъ логическихъ крайностей. Русскiй вѣстникъ проповѣдывалъ проровѣдывалъ англiйскiя начала, Современникъ — французскiя; и то и другое было одинаково умѣстно, одинаково правильно вытекало изъ положенiя вещей. Во-первыхъ, это были начала западныя, слѣдовательно, носившiя на себѣ тотъ авторитетъ, которому мы давно привыкли подчиняться, который до сихъ поръ имѣетъ надъ массою огромную силу. Во-вторыхъ, сами по себѣ, это были начала весьма привлекательныя для ума, начала прекрасныя и великiя, и, сверхъ того, уже глубоко развитыя, блистательно излагаемыя, обработанныя наукою, воспѣтыя поэзiею и олицетворяемыя историческими героями и событiями. И такъ, весьма естественно было то настроенiе, которое господствовало у насъ года два назадъ; идеи и случаи того времени могутъ служить однимъ изъ поразительныхъ примѣровъ, показывающихъ, что значитъ знчитъ оторванность отъ жизни и господство идей не порожденныхъ живою жиою дѣйствительностiю. Можетъ быть я какъ нибудь еще вернусь къ этому замѣчательному времени; теперь же я хотѣлъ только замѣтить, что на немълежалъ глубокiй характеръ отвлеченности и безжизненности. Мысль, очевидно, была на воздухѣ; она металась и рѣяла безъ оглядки и задержки; она доходила до послѣднихъ крайностей, не чуствуя ни страха, ни смущенiя, подобно тому какъ не чувствуетъ ихъ человѣкъ, когда сонному ему чудится, что онъ летаетъ. Казалось, что весь ходъ дѣлъ, все будущее зависитъ отъ отвлеченнаго рѣшенiя нѣкоторыхъ отвлеченныхъ вопросовъ; философскiе, или лучше сказать, quasi-философскiе споры возбуждали горячiй и общiй интересъ нтересъ и были признаваемы существеннымъ дѣломъ. Не смотря, однако же на всю лихорадку, на всю вс дѣйствительно кипучую дѣятельность кпууюдѣятельноть, отъ нея вѣяло мертвеннымъ холодомъ, нагонявшимъ невольную тоску; живому человѣку трудно было дышать въ этой рѣдкой и холодной атмосферѣ общихъ мѣстъ и отвлеченностей; недостатокъ дѣйствительной жизни слышался явственно и тяжолое впечатлѣнiе безжизненности безжизнености становилось чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе. Но когда начался польскiй мятежъ, то такъ или иначе, но всѣ подались и повернули въ одну сторону; съ разными оттѣнками, въ различной степени, но всѣ стали сочувствовать одному и тому же. Дѣло было слишкомъ важное, слишкомъ ясное, затрогивало такiе глубокiе интересы, будило такiя живыя сердечныя струны, что самые упорные мечтатели были пробуждены отъ своихъ сновъ, что люди, до сѣдыхъ волосъ питавшiеся общими и отвлеченными идеями, бросили ихъ, столкнувшись съ этой яркой дѣйствительностью. Польскiй мятежъ разбудилъ и отрезвилъ насъ, точно так, какъ будитъ и отрезвляетъ размечтавшагося человѣка голая дѣйствительность, вдругъ дающая себя сильно почувствовать. На мѣсто понятiя онъ поставилъ факты, на мѣсто отвлеченныхъ чувствъ и идей дѣйствительныя  — дѣйствительня чувства и идеи, воплощенныя въ историческiя движенiя; на мѣсто воззрѣнiй — событiя, на мѣсто мыслей — кровь и плоть живыхъ живыхъ людей. Въ насъ пробудилось и заговорило все громче чувство своей народности. Это была правильная и неизбѣжная реакцiя народнаго организма. Въ самомъ дѣлѣ, у насъ нѣтъ и не можетъ быть вопроса, который бы до такой степени спетени возбуждалъ наша народное чувство, какъ польскiй вопросъ. Чтобы отразить другаго непрiятеля, даже Наполеона съ его двадесятью языкъ, нужна была только армiя, и даже со стороны народа только внѣшнiя усилiя, внѣшнiя дѣйствiя защиты. Чтобы порѣшить дѣло съ Польшею, всѣ наши внутреннiя силы весь , всь нашъ историческiй организмъ, съ его зачатками и зрѣлыми формами форами, долженъ вступить въ борьбу, пойти въ сравнительную оцѣнку и тяжбу съ ея организмомъ и ея силами. И вотъ, когда мы увидѣли въ чемъ состоитъ наше оружiе, что имѣетъ цѣну въ этой борьбѣ, то мы научились дорожить всѣми нашими народными элементами; мы стали ихъ высоко ставить и прiобрѣли вѣру, что вмѣстѣ съ вещественнымъ преобладанiемъ надъ Польшею, мы имѣемъ надъ нею и нравственный перевѣсъ. Здѣсь, разумѣется, не мѣсто излагать все содержанiе и весь смыслъ польскаго вопроса вопроа; я хочу только въ главныхъ чертахъ показать, какъ онъ отразился на литературѣ. Литература была застигнута имъ врасплохъ и отсюда вышелъ цѣлый рядъ довольно странныхъ явленiй. Не говоря уж объ какихъ нибудь народныхъ началахъ и идеяхъ, мы, какъ извѣстно, очень мало занимаемся собою и своимъ, даже въ самомъ простомъ и грубомъ смыслѣ. Обыкновенно мы живемъ и питаемся заграничными книжками и заграничными взглядами; мы привыкли витать въ общихъ сферахъ и очень расположены ко всему общечеловѣческому. Ко всему этому въ настоящемъ случаѣ присоединились еще частныя и совершенно особенныя обстоятельства. Книги и брошюры, писанныя поляками и распространяемыя по всей Европѣ, не проникали въ Россiю. Вслѣдствiе этого умственная борьба съ идеями полонизма, которая могла бы начаться давно и безъ, сомнѣнiя, дала бы не мало полезныхъ результатовъ, началась у насъ чуть ли не позже физической борьбы съ возставшими поляками. Мы все воображали, что у насъ тишь да гладь, а между тѣмъ поляки работали, приготовляли подробный планъ, заранѣе назначили главныя точки возстанiя. Въ особенности успѣшно шло у нихъ дѣло полонизированiя Западнаго края Россiи. Ничего этого мы не знали; С.-Петербургскiя Вѣдомости, въ свое время, откровенно объявили, что собственно «Деньоткрылъ и обнаружилъ намъ, что дѣлается въ Западномъ краѣ. И это совершенно справедливо. Дѣйствительно, Дню принадлежитъ эта заслуга. Такимъ образомъ оказывается, что русское общество и русская литература не имѣли твердаго и яснаго понятiя о предметахъ самыхъ существенныхъ, о томъ, о чемъ бы каждый русскiй долженъ былъ имѣть то или другое, но во всякомъ случаѣ вполнѣ ясное и опредѣленное понятiе. Вообще та литературная несостоятельность, среди которой насъ захватило польское дѣло, высказалась очень рѣзко. Во-первыхъ, петербургская литература, очевидно, сконфузилась самымъ жестокимъ образомъ. Эта литература общихъ взглядомъ, литература всевозможныхъ отвлеченностей и общечеловѣчностей, литература безпочвенная, фантастическая, напряженная и нездоровая, была поставлена въ тупикъ туикъ живымъ явленiемъ, для котораго нужно было не отвлеченное, а живое пониманiе. Формы конфуза были различны, но всѣ вытекали изъ одного и того же источника. Одни замолчали, стараясь показать тѣмъ самымъ, что если бы они заговорили, то насказали бы вещей необыковенно мудрыхъ. Въ сущности эти добрые люди, кажется, только обманывали самихъ себя. Если бы имъ и пришлось говорить, они, по всей вѣроятности, или ничего бы не сказали, или бы сказали очень мало. Имъ не дурно обратить вниманiе на тѣхъ, которымъ въ этомъ случаѣ нечего стѣсняться въ своей рѣчи. Эти не стѣсняющiеся пробовали говорить, и никогда еще ихъ рѣчи не были такъ скудны, такъ шатки и безсодержательны. Дѣло въ томъ, что какъ скоро предметъ вовсе не подходитъ подъ понятiя, которыя мы принимаемъ за мѣру всего на свѣтѣ, какъ скоро онъ не укладывается ни въ какiя изъ тѣхъ рамокъ, въ которыя мы привыкли укладывать всѣ другiе предметы, то мы и говорить объ немъ не умѣемъ и не можемъ. Чтобы говорить, нужно понимать слова, которыя мы произносимъ. Слѣдовательно, если доведется случай когда смыслъ словъ совершенно чуждъ нашимъ понятiямъ, то мы едва ли много наговоримъ. Молчанiе часто признается великою мудростiю на другихъ основанiяхъ. Многiе отказываются говорить, когда вопросъ представляетъ нѣкоторыя затрудненiя или щекотливыя стороны. Многiе разсуждаютъ въ этомъ случаѣ так: стану молчать; тогда, что бы тамъ дурное ни случилось, я не буду ни въ чемъ виноватъ, я буду чистъ и святъ, потому что я ничего не говорилъ. Увы! Если бы подобное разсужденiе было справедливо, слишкомъ легко было бы быть чистымъ. Къ несчастiю, молчанiе есть нѣчто неестественное | Обратимся . Обритимся къ тому, что случилось въ Петербургѣ. Въ то время, какъ одни молчали, другiе, однако же, говорили, но рѣчи ихъ не возбуждали никакого вниманiя. Исключенiе составляли только однѣ прекрасныя статьи Гильфердинга, которыя читались съ величайшею жадностiю, но, какъ извѣстно, это исключенiе только подтверждаетъ общее правило: гГильфердингъ, по своимъ взглядамъ и симпатiямъ ситмпатiямъ принадлежитъ, къ московской, а не къ петербургской литературѣ. Наконецъ, безсилiе петербургской литературы обнаружилось уже прямо тѣмъ, что она стала повторять московской, или усиленно старалась подражать ей. Были изданiя, которыя, за неимѣнiемъ собственныхъ рѣчей, преспокойно перепечатывали каждую передовую статью Дня. Въ другихъ изданiяхъ тщательно перенимали тонъ и манеру Московскихъ Вѣдомостей, хотя, въ тоже время, открыто объявляли себя во враждѣ съ ними. Таковъ былъ совершившiйся фактъ, такъ обнаружилась сила вещей и обстоятельствъ | Центръ . Ценръ тяжести литературы перемѣстился и, вмѣсто Петербурга, гдѣ былъ прежде, очутился въ Москвѣ. Въ прошломъ году Россiя читала «Московскiя Вѣдомостии «День“, только эти изданiя пользовались вниманiемъ и сочувствiемъ, только ихъ голосъ и былъ слышенъ. И нельзя не отдать имъ справедливости — они говорили громко и внятно. Въ каждомъ данномъ случаѣ весьма важно, если кто можетъ и умѣетъ говорить. Для того, чтобы говорить какъ слѣдуетъ, нужно имѣть мысль живую и плодовитую плдовитую, т. е. мысль, которая пускаетъ тысячи ростковъ, которая находитъ въ себѣ отзывъ на каждое обстоятельство, которая достаточно широка, достаточно полна и многостороння, чтобы имѣть возможность ко всему прикасаться. Такою мыслiю мслiю, какъ оказалось, былъ вооруженъ День, безъ сомнѣнiя, самое замѣчательное замѣчатльное, самое глубокое и важное явленiе въ нашей литературѣ послѣднихъ лѣтъ. День исполнилъ представившуюся ему задачу блистательнымъ образомъ; онъ объяснилъ намъ всѣ фазисы, всѣ элементы, всѣ оттѣнки отѣнки польскаго вопроса. Для того, чтобы показать, какова была высота этой точки зрѣнiя и ширина этого взгляда, замѣтимъ, что для Дня одинаково были доступны всѣ стороны обсуждаемаго дѣла, что онъ не останавливался передъ самыми глубокими вопросами, ничего не обходилъ оходилъ, ни о чемъ не умалчивалъ, однимъ словомъ, не велъ никакой политики, къ которой принуждены были прибѣгать другiе, напр., Московскiя Вѣдомости. Еще существенное обстоятельство: Дню въ этомъ случаѣ не нужно было дѣлать никакого поворота, никакой перемѣны во взглядѣ, котораго онъ держался; ему не потребовалось той смѣлости, которая оказалась необходимою неоходимою для Московскихъ Вѣдомостей. Ибо, въ отношенiи къ направленiю, Дню не приходилось выкидывать новое знамя, а нужно было только крѣпко держаться знамени, поднятаго Хомяковымъ, Кирѣевскимъ и ААксаковымъ. Это обстоятельство важно и въ другомъ отношенiи; если День обнаружилъ большую силу, то именно потому, что это сила, давно возрастающая и укрѣпляющаяся. Не будемъ говорить, а только упомянемъ здѣсь о прямыхъ, такъ сказать, осязаемыхъ заслугахъ «Днядля западнаго и юго-западнаго края; эти заслуги безцѣнны и неизгладимы; не признавать ихъ смотрѣть на нихъ высокомѣрно могутъ только публицисты которые , ктороые въ конецъ извратили свое пониманiе, которые, наконецъ, серiозно предпочитаютъ мысль — дѣлу. Есть, конечно, и такiе. Оставимъ этихъ мечтателей услаждать себя созерцанiемъ необычайной необячайной красоты своихъ мыслей! Нужно, впрочемъ, прибавить, что День въ настоящее время все рѣже и рѣже подвергается той рѣзкой хулѣ, которая до сихъ поръ въ такомъ ходу въ нашей литературѣ. Самые упорные старовѣры начинаютъ оказывать ему уваженiе и только въ немногихъ отсталыхъ изданiяхъ продолжается прежнее гаерство. Совершенно иное дѣло съ «Московскими Вѣдомостями“. За исключенiемъ издаваемой въ Петербургѣ газеты «Вѣсть“, нѣтъ, кажется, ни одного изданiя, которое бы благопрiятно смотрѣло на московскую газету. Причины этого теперь уже вполнѣ выяснились и указать на нихъ не трудно. Почтенная газета, обладая безспорно проницательностiю, силою ума и слова, все-таки въ сущности имѣла сердечный характеръ, отличалась болѣе увлеченiемъ чувства, чѣмъ строгостiю холодныхъ разсужденiй. Въ этомъ была ея сила, въ этомъ же заключалась и ея слабость. Несомнѣнныя достоинства газеты, ея влiянiе на общественное мнѣнiе, ея неутомимая дѣятельность — конечно, отчасти вызваны, отчасти поддержаны тѣмъ горячимъ порывомъ патрiотическаго чувства, который одушевлялъ издателей. Другiя свойства газеты газты, такъ сказать, оборотная сторона медали, точно также объясняются тѣмъ, что она слишкомъ легко поддавалась разнообразнымъ чувствамъ, ее волновавшимъ воловавшимъ. Она была подозрительна, недовѣрчива, высокомѣрна; била въ набатъ по поводу самыхъ невинныхъ вещей. Нѣтъ сомнѣнiя, что все это дѣлалось искренно, слѣдовательно, составляетъ плодъ дѣйствительнаго увлеченiя, а не одного умышленнаго подражанiя тону и прiемамъ англiйскихъ газетъ. Понятно, что при этомъ невозможно было стоятъ твердо на извѣстномъ взглядѣ и строго держаться одной мысли. Это было такъ замѣтно, обнаружилось такъ ясно, что «Московскiя Вѣдомостисами признали свое непостоянство и даже пытались, не безъ нѣкотораго успѣха, возвести въ принципъ отсутствiе всякихъ постоянныхъ принциповъ. Такъ однажды онѣ прямо и рѣшительно заявили, что онѣ отказываются судить о частныхъ случаяхъ по общимъ началамъ, слѣдовательно, признали за собой право и возможность судить безъ общихъ началъ. Сюда же относится то тонкое различiе, которое было открыто «Московскими Вѣдомостямимежду понятiями и сужденiями: «понятiями“, — говорили онѣ, — «у насъ могутъ быть прекрасныя, а сужденiя прескверныя“. Въ концѣ концовъ, изъ этого различiя слѣдовало, что должно не сужденiя провѣрять понятiями, какъ это обыкновенно дѣлается, а совершенно наоборотъ, подгонять понятiя къ тѣмъ сужденiямъ, которыя намъ хотѣлось бы утвердить и доказать. Такъ это и дѣлалось въ «Московскихъ Вѣдомостяхъи — нужно отдать честь, — въ искусныхъ рукахъ этотъ обратный прiемъ все-таки служилъ къ разъясненiю многихъ вопросовъ. Случилось при этомъ обстоятельство весьма важное и характеристическое, — и для газеты, о которой мы говоримъ, и для эпохи, которую переживаемъ. Понадобились газетѣ такiя сужденiя, для которыхъ оказались полезными и даже вполнѣ необходимыми понятiя совершенно особаго рода, напр., понятiе объ особыхъ началахъ нашей исторiи и тд. «Московскiя Вѣдомостислали смѣло употреблять въ дѣло эти понятiя, которыя прежде не были имъ нужны, и потому никогда ими не употреблялись. Дѣло было принято за неожиданную новость; нѣкоторые, очевидно поверхностные люди, обвинили было «Московскiе Вѣдомостивъ томъ, что они будто бы стали славянофильствовать. Обвиненiе и удивленiе весьма несправедливыя; всѣ понятiя, какiя только есть на свѣтѣ, могутъ быть съ полнымъ правомъ употребляемы «Московскими Вѣдомостями“, какъ скоро въ этихъ понятiяхъ окажется какая нибудь надобность и польза. Если же такимъ образомъ пойдутъ въ дѣло понятiя несогласныя и противорѣчивыя, то мы можемъ утѣшиться, замѣтивъ: понятiя у нихъ нескладныя, за то сужденiя прекрасныя. Во всякомъ случаѣ, фактъ многознаменательный. Мы знаемъ, что родоначальникъ «Московскихъ Вѣдомостей“, «Русскiй Вѣстникъ“, выступилъ подъ знаменемъ общечеловѣческихъ идей, подъ знаменемъ науки, единой для всего человѣчества. Этой точки зрѣнiя онъ твердо держался и, при случаѣ, защищалъ ее съ большимъ жаромъ. Но этихъ общихъ понятiй, не говоря о томъ, достаточно ли широки и ясны они были, доставало только до тѣхъ поръ, пока жизнь спала и позволяла намъ предаваться отвлеченностямъ. Когда почувствовались жизненныя движенiя, для нихъ потребовались и жизненныя жизенныя понятiя: славянофилы побѣдили. Мы не сомнѣваемся въ важности, въ существенности той перемѣны въ нашей литературѣ и нашемъ умственномъ настроенiи, на которую хотѣли указать хотя въ общихъ чертахъ. Понятiя и взгляды, которые прежде, повидимому, стояли на заднемъ планѣ, которые казались исключительными, даже странными, вдругъ заняли первое мѣсто, получили наибольшiй вѣсъ, обнаружили первостепенную ясность и силу. Напротивъ, то, что производило всего болѣе шума и, повидимому, владѣло общимъ вниманiемъ, вдругъ отлетѣло какъ шелуха и оказалось, какъ шелуха, ни къ чему не пригоднымъ. Странно подумать, съ какимъ внезапнымъ равнодушiемъ общество отворотилось отъ того, чѣмъ, повидимому, такъ жарко увлекалось; странно подумать объ этомъ внезапномъ внезапомъ безсилiи, которымъ вдругъ были поражены воззрѣнiя, производившiя прежде такое сильное дѣйствiе. Такимъ образомъ, опытъ обнаружилъ настоящую цѣну нашихъ взглядовъ и настроенiй; то, что имѣло дѣйствительную силу, развилось и раскрылось въ отвѣтъ на вызывавшiя влiянiя; а то, что имѣло призрачное значенiе, значенiе явленiй воздушныхъ и эфемерныхъ, потерялось и разсѣялось въ прикосновенiи съ дѣйствительностiю. Вотъ, мнѣ кажется, настоящiй смыслъ литературнаго событiя, которое я обозначилъ краткою формулою: Славянофилы побѣдили. _______
===========

Статистика: