[пх-1864-8-змт-279] Заметки летописца. Август. Народное чувство Московских Ведомостей. // Эпоха. - 1864. - № 8. - с. 1-24.
[Подпись: Лѣтописецъ]
Смотреть оригинал

Используется СТАРЫЙ набор атрибутов!

===========

 ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА _____ АВГУСТЪ Народное чувство Московскихъ Вѣдомостей Этотъ предметъ, вѣроятно, затрогивалъ вниманiе всякаго мыслящаго читателя. «Московскiя Вѣдомости» не рѣже всякаго другаго органа говорятъ о народномъ чувствѣ, о чувствѣ русской народности, какъ объ основѣ, на которой должны созидаться и съ которой должны сообразоваться всѣ наши мысли и желанiя. Къ сожалѣнiю, пониманiе этого чувства «Московскими Вѣдомостями» всегда оставляло желать нѣсколько большей ясности и опредѣленности. Недавно эта газета имѣла случай сдѣлать по этому предмету нѣкоторыя объясненiя. Вотъ это любопытное мѣсто ( 195): «Въ насъ видятъ какую-то уродливую случайность, а вся бѣда состоитъ только въ томъ, что мы, чувствуя себя въ глубинѣ души русскими, нераздѣльно съ тѣмъ и также глубоко чувствуемъ свою связь съ европейской цивилизацiей. Намъ простили бы, если бы чувство русской народности было у насъ темнымъ фанатизмомъ, дикою страстью, или тѣмъ, что называется кваснымъ патрiотизмомъ. На насъ не обратили бы вниманiя, если-бы это чувство развивалось у насъ въ фантазiи и вопреки здравому смыслу. Но намъ не могутъ простить то, что въ нашихъ понятiяхъ русское дѣло есть дѣло цивилизацiи и человѣчества, что мы въ тоже время остаемся въ предѣлахъ здраваго смысла и на землѣ. Такое сочетанiе кажется крайне неудобнымъ для всѣхъ нашихъ сепаратистовъ; оно является досадною неожиданностiю. Допускается имѣть какiе угодно идеалы и цѣли; но отнюдь не можетъ быть допущено живое, искреннее и толковое убѣжденiе, что истинный прогрессъ въ Россiи возможенъ только на основанiи русской народности, что русское государство можетъ сохранить силу и прiобрѣсти желаемое благоустройство только въ качествѣ русскаго государства, что политика русскаго правительства можетъ не иначе вести ко благу, не иначе удовлетворять своему назначенiю, какъ принимая все болѣе и болѣе нацiональный характеръ”. Въ этихъ важныхъ словахъ, которыми «Московскiя Вѣдомости опредѣляютъ свое чувство русской народности, ту форму этого чувства, которая только имъ свойственна, которая дала имъ силу преимущественно передъ другими лицами и органами, весьма много справедливаго. Дѣйствительно, когда въ Европѣ узнали о пробужденiи нашего народнаго чувства, то, какъ на разительный примѣръ силы этого чувства, то, какъ на разительный примѣръ силы этого чувства, тамъ часто указывали на то, что даже гКатковъ, человѣкъ извѣстный истинно-европейскимъ просвѣщенiемъ и либерализмомъ, стоитъ на сторонѣ народнаго движенiя и отнюдь не сочувствуетъ полякамъ. По понятiямъ Европы, тутъ было противорѣчiе, которое ее удивляло и раздражало, такъ какъ оно такъ или иначе бросало тѣнь на польскiй мятежъ, давало понять, что просвѣщенiе и либерализмъ не стоятъ неминуемо за это дѣло. Такимъ образомъ голосъ «Московскихъ Вѣдомостейвъ польскомъ дѣлѣ прiобрѣталъ особенную силу, какъ голосъ людей просвѣщенныхъ и либеральныхъ. Тѣмъ важнѣе для насъ узнать и понять форму, которую приняло въ умахъ такихъ людей народное чувство, «Московскiя Вѣдомостидаютъ много отрицательныхъ чертъ этой формы. Они говорятъ, что они не впадали въ темный фанатизмъ, въ дикую страсть, или въ то, что называется кваснымъ патрiотизмомъ, что они не предавались фантазiямъ, держались въ предѣлахъ здраваго смысла и на землѣ. Все это отрицательныя черты; положительная же формула выражена въ такихъ немногихъ словахъ: русское дѣло есть дѣло цивилизацiи и человѣчества. Вотъ какъ слѣдуетъ думать, чтобы, сохраняя свое народное чувство, не впадать въ фанатизмъ и пр. и не идти противъ здраваго смысла. Какъ же это понимать? Не значитъ ли это, что мы, русскiе, имѣемъ право на жизнь и силу только потому, что со временемъ цивилизуемся, объевропеимся и станемъ не хуже другихъ? О! конечно, нѣтъ, конечно не такъ это слѣдуетъ понимать. Если русское дѣло есть дѣло цивилизацiи и человѣчества, то, конечно, потому, что наша духовная жизнь, наше православiе, наша исторiя, нашъ общественный складъ составляютъ важный элементъ въ европейской цивилизацiи, важный элементъ въ исторiи человѣчества. Только такимъ образомъ права русской народности получаютъ полное и незыблемое основанiе. ______ Элементарныя понятiя. Каждый здравомыслящiй человѣкъ, конечно, согласится съ приведенными выше словами «Московскихъ Вѣдомостейо русской политикѣ. Именно, что политика русскаго правительства можетъ не иначе вести къ благу, не иначе удовлетворять своему назначенiю, какъ принимая все болѣе и болѣе нацiональный характеръ. Трудно усомниться въ такомъ положенiи, ибо оно, очевидно, вытекаетъ изъ самой сущности дѣла. Собственно говоря, никакое сколько нибудь жизненное правительство не было и не могло быть вполнѣ безхарактернымъ или даже антинацiональнымъ. Въ этомъ случаѣ возможны уклоненiя, колебанiя, ошибки и неясное пониманiе, но полная потеря нацiональнаго характера, очевидно, равняется смерти или искусственной галванической жизни государства. Живое, органическое государство всегда нацiонально; разница можетъ быть только въ томъ, на сколько ясно и сознательно оно понимаетъ свои нацiональныя начала и требованiя; чѣмъ яснѣе, тѣмъ для него лучше. Къ сожаленiю, идея отвлеченнаго государства у насъ очень распространена и мѣшаетъ пониманiю самыхъ простыхъ истинъ. Эта идея встрѣчается тамъ, гдѣ, повидимому, ея никакъ нельзя было бы и ожидать. Вотъ, напр., что говоритъ «Инвалидъвъ своей передовой статьѣ  197: «Мы думаемъ, что правительству ни съ кѣмъ изъ своихъ подданныхъ не приходится ни мириться, ни ссориться; оно по самой идѣе своей должно быть чуждо всякой вражды къ разнымъ нацiональностямъ, входящимъ въ составъ извѣстнаго государства, точно также какъ должно быть чуждо всякой склонности раздавать привилегiи одной нацiональности передъ другой. Правительство выше всякихъ ссоръ съ своими подданными, имъ должна руководить идея справедливости и безпристрастiя, личныхъ расчетовъ оно не вноситъ въ такое важное дѣло. Эти вещи все элементарныя, которыя и объяснять не слѣдовало-бы”... Не забудемъ, что «РИнвалидъговоритъ это, отвѣчая на нападенiе, сдѣланное на него каким-то петербургскимъ корреспондентомъ «Indеpendance Belge”, слѣдовательно, въ нѣкоторомъ смыслѣ объявляетъ на всю Европу, что это — элементарныя понятiя, о которыхъ и говорить не стоитъ. ______ Наша исторiя. Въ 38 «Дняесть прекрасное сопоставленiе нашей исторической жизни и исторической жизни Запада. (Изъ деревенской глуши. Письмо III. Ардалiона Р-кова). Вот оно: «Въ западной Европѣ всякое заматерѣлое зло, какъ бы оно ни было дико и несовременно, также трудно искоренить, какъ, напр., вырвать крѣпкiй зубъ изъ живой челюсти. У насъ же, напротивъ — громаднѣйшая изъ реформъ совершается такъ тихо и спокойно, что напоминаетъ не хирургическую операцiю, а скорѣе стрижку волосъ. Это зависитъ отъ того, что западный европеецъ въ своей политической исторiи жилъ всѣмъ сердцемъ, всѣмъ разумѣнiемъ, всѣмъ существомъ своимъ; историческiя событiя и связанныя съ ними общественныя и политическiя формы были для европейца самымъ что ни на есть серiозомъ (Ernst), самой что ни на есть сутью; даже религiя сплелась тамъ съ политикой неразрывно — не только католичество, но и всѣ реформатскiе толки. Самый религiозный западникъ любаго вѣка могъ бы сказать вмѣстѣ съ Фаустомъ: «Aus dieser Erde quillen meine Freuden, Und diese Sonne scheinet meinen Leiden”... «И нѣмецкая философiя до того доходила, что всякую историческую форму, какъ бы она ни была нелѣпа и возмутительна, жаловала въ чинъ логической категорiи, утверждая, что «все дѣйствительно разумно”. «Русскiй человѣкъ, — совершенно наоборотъ, — въ земной разумности, въ земной правдѣ искони не признавалъ ничего существеннаго, считая ихъ за одну видимость, чуть не за тлѣнъ и суету. Истинная правда, истинная разумность всегда для него Ienseit... Какъ популярную противоположность нѣмецкому «все дѣйствительно разумно” — можно привести одну изъ нашихъ народныхъ легендъ. — Жилъ у попа батракъ, — чудной такой. Ничего полюдски не дѣлалъ: идетъ мимо кабака — на кабакъ Богу молиться, идетъ мимо церкви — въ церковный крестъ каменьями швыряетъ; старецъ убогiй за Христовой милостыней обратился къ нему, — онъ старца убогаго прогналъ и обругалъ... Вотъ и схватилъ народъ батрака и привелъ къ попу съ жалобою... И зачалъ батракъ толковать правду небесную. «Мимо кабака я шелъ, а тамъ пьяницъ множество, и провидѣлъ я близость смертнаго ихъ часа, и взмолилися я ко Господу , чтобы не далъ имъ во грѣхѣ погибнуть. Мимо церкви шелъ, а нечистая сила кругъ креста увивается, и отпужалъ я ее каменьями Святогорскими. Нищаго отогналъ? Такъ это не нищiй, а злодѣй и богачъ скаредный”. Былъ тотъ батракъ — не батракъ, а ангелъ Господенъ; жилъ онъ на землѣ урокъ одинъ, тутъ урокъ и покончился. Сказавши правду небесную супротивъ правды земной, принялъ онъ свой прежнiй ангельскiй видъ и вознесся на небо”. «Въ этой легендѣ выразилась самая сокровенная суть русской народности. Не признавая ничего существеннаго въ исторической (те. земной, конечной) жизни, мы — какъ говорится въ школахъ — «не занимались исторiею”; оттого такъ страшно и отстали отъ западниковъ, за то исторiя насъ и не испортила, не смотря на всѣ совершившiяся надъ нами неправды. Онѣ не отравили намъ крови, не произвели дискразiи, а просто заразили насъ болѣзнью чисто-наружной. Разумѣется, мы должны бросить и непремѣнно бросимъ нашу заоблачность, чтобы вступить въ исторiю надлежащимъ манеромъ; но тѣмъ не менѣе за нами останется огромное преимущество: истрiя становится все гуманнѣе и гуманнѣе; ужасовъ, прожитыхъ Европою и положившихъ на нее неизгладимую печать, намъ никогда переживать не придется”... «Исконному стремленiю русскаго человѣка — отрѣшаться отъ всякой опредѣленности и не признавать въ ней ничего существеннаго — противорѣчитъ, повидимому, другой недостатокъ нашего чиновничества, столь же знаменитый какъ и лихоимство; разумѣю бумажность и формализмъ, доведенные до невѣроятной степени. Можно присовокупить, что сильнѣйшiй формализмъ выразился у насъ не въ одной бюрократiи, но и въ старообрядчествѣ, этомъ обоготворенiи буквы. Какъ и почему? Очевидно, потому же самому, почему, наприм., противу чувственныхъ порывовъ строже и обстоятельнѣе предостерегаетъ тотъ моралистъ, въ комъ чувственность наиболѣе развита. «Если я, при своей распущенности, да отступлю отъ буквы, то совсѣмъ пропаду”. Вотъ психологическое основанiе нашего приказнаго формализма и нашего старообрядства”. Здѣсь многое сказано прекрасно. Присоединю сюда два замѣчанiя, которыя сами собою напрашиваются: одно насчетъ русской жизни, другое насчетъ нѣмецкой мысли. Наше свойство — отрѣшаться отъ всякой опредѣленности, не признавать ничего существеннаго во временномъ и историческомъ, не заниматься исторiею, а витать за облаками — авторъ выставляетъ какъ великое благо, какъ нѣчто спасшее насъ отъ многихъ золъ. Нужно прибавить, что это самое свойство есть вмѣстѣ для насъ великое зло, что оно лишило насъ многихъ благъ. Въ самомъ дѣлѣ: въ то время какъ мы не занимались исторiей, другiе дѣлали нашу исторiю, въ то время когда мы отрѣшались отъ всего временнаго, отъ всякой опредѣленности, другiе тѣмъ усерднѣе предавались временному и были ужь очень опредѣленны. Такимъ образомъ, рядомъ съ глубокимъ поклоненiемъ духу стояло, какъ его неизбѣжное слѣдствiе, грубое, ни чѣмъ не одухотворенное поклоненiе плоти. Мы пренебрегали временнымъ и историческимъ; за то мы и несли на себѣ и несемъ до сихъ поръ всѣ слѣдствiя такого пренебреженiя; наше временное и историческое представляетъ многiя темныя и тяжелыя черты. Далѣе — авторъ заявляетъ твердую надежду, что мы непремѣнно вступимъ въ исторiю надлежащимъ манеромъ. Нельзя не надѣяться на это, но нельзя и не замѣтить, что процессъ такого вступленiя, вѣроятно, будетъ очень длиненъ и труденъ. Не легко отрѣшиться отъ многовѣковаго глубокаго настроенiя. Относительно же нѣмецкой мысли не безполезно будетъ замѣтить, какъ трудно и двусмысленно наше отношенiе къ ней. Мы воспитаны на ея формахъ и употребляемъ ея прiемы. Авторъ приведеннаго отрывка, желая точнѣе выразиться, употребилъ даже нѣмецкiя слова Ernst, Ienseit. онъ осуждаетъ положенiе «что дѣйствительно, то разумно”, а между тѣмъ разсуждаетъ по той самой логикѣ, которая создала это положенiе; такъ, напримѣръ, онъ старается, и весьма удачно, объяснить явленiе старообрядчества, старается открыть его разумную необходимость, а не объясняетъ его одними невѣжествомъ, глупостiю, случайностiю и тп. Самое злое и вѣрное, что было сказано противъ философiи, которой принадлежитъ въ сущности невинная формула «что дѣйствительно, то разумно”, сказано Шеллингомъ; именно, что это мысль, въ которой ничего не мыслится. Съ маленькою поправкою на это можно согласиться. Къ аристотелевскому положенiю: ничего нѣтъ въ умѣ, чтобы не было прежде въ чувствѣ, Лейбницъ, какъ извѣстно, счелъ нужнымъ прибавить: кромѣ самаго ума. Такъ точно къ шеллингову опредѣленiю: мысль, въ которой ничего не мыслится, можно бы прибавить: кромѣ самой мысли. Можетъ быть съ такой точки зрѣнiя мы легче помиримся съ этою философiею и не будемъ отрицать ея достоинствъ. _______ Ренанъ о французской революцiи. Въ предисловiи къ своимъ Essais de Morale et de Critique Ренанъ высказываетъ мнѣнiе о французской революцiи, весьма замѣчательное въ устахъ француза вообще и можетъ быть для многихъ неожиданное въ устахъ такого человѣка какъ Ренанъ. По поводу одной изъ своихъ статей, писанной въ 1851 году, онъ говоритъ: «Тогда я питалъ еще относительно революцiи и формы общества, порожденной революцiею, предразсудки, которые такъ распространены во Францiи и которые могли быть поколеблены только суровыми послѣдовавшими уроками. Я считалъ революцiю синонимомъ либерализма, и, какъ это послѣднее слово довольно хорошо представляетъ для меня формулу самаго высшаго развитiя человѣчества, то фактъ, который, по обманчивой философiи исторiи, знаменуетъ наступленiе либерализма, казался мнѣ въ нѣкоторомъ родѣ какъ бы священнымъ. Я не видѣлъ еще язвы, сокрытой въ соцiальной системѣ, созданной французскимъ духомъ; я не замѣчалъ еще, что въ своемъ насилiи, въ своемъ кодексѣ, основаннымъ на совершенно матерiалистическомъ пониманiи собственности, въ своемъ пренебреженiи къ личнымъ правамъ, въ своей манерѣ — принимать въ расчетъ только недѣлимое и видѣть въ недѣлимомъ только пожизненное существо, безъ нравственныхъ узъ, — революцiя заключала зерно погибели, которое должно было весьма скоро повести за нею царство посредственности и слабости, исчезновенiе всякой великой иницiативы, видимое благосостоянiе, но такое, котораго условiя разрушаютъ другъ друга. Конечно, если бы было доказано, что черезъ двѣсти лѣтъ просвѣщенные люди будутъ смотрѣть на 1789 годъ, какъ на время окончательно основавшее въ мiрѣ политическую, религiозную и гражданскую свободу, какъ на эпоху, открывшую собою болѣе высокую фазу развитiя человѣческаго духа, лучшую, болѣе благородную, болѣе свѣтлую эру; то нѣтъ человѣка обожающаго прекрасное и доброе, который не долженъ бы былъ считать 89 годъ за точку отправленiя своей вѣры и своихъ надеждъ. Но если принципы 89 года имѣютъ то значенiе, которое имъ часто придаютъ, если они заключаютъ въ себѣ, какъ слѣдствiе, пониженiе умственной жизни и либеральной культуры; если они должны вести за собою деспотизмъ матерiальныхъ интересовъ и, подъ предлогомъ равенства, униженiе всѣхъ, подъ опасностiю въ противномъ случаѣ вызвать проклятiя мало просвѣщеннаго либерализма, то должно, отдавая честь чувствамъ, одушевлявшимъ виновниковъ этого необыкновеннаго движенiя, сдѣлать то, что они сами, конечно, сдѣлали бы, — отрицать слѣдствiя, которыхъ они не желали и не предвидѣли. А что всего важнѣе — нужно, чтобы фанатическая привязанность къ воспоминанiямъ одной эпохи не стала помѣхою въ существенномъ дѣлѣ нашего времени — въ основанiи свободы чрезъ возрожденiе индивидуальнаго сознанiя. Если 89 годъ составляетъ препятствiе для этого, отречемся отъ 89 года. Нѣтъ ничего пагубнѣе для нацiи, какъ этотъ фетишизмъ, по которому она ставитъ дѣломъ своего самолюбiя — защищать извѣстныя слова, такъ что, прикрывшись этими словами, можно вести ее до послѣднихъ граней рабства и униженiя”. «Я знаю, что многимъ подобный страхъ за будущее покажется анахронизмомъ и что въ немъ увидятъ явленiе той меланхолiи, въ которой, какъ говорятъ, меня упрекали нѣкоторыя лица, снисходительныя къ настоящему, такъ какъ и оно къ нимъ снисходительно. Но у каждаго свой характеръ; хотя иногда я бываю готовъ позавидовать дару этихъ счастливыхъ натуръ, всегда и легко удовлетворяющихся, признаюсь, что размысливши, я начинаю гордиться своимъ пессимизмомъ, и что, если бы я почувствовалъ въ себѣ его смягченiе при томъ же состоянiи вѣка, я тщательно сталъ бы искать, какая струна ослабела въ моемъ сердцѣ. Быть можетъ наступитъ время, когда такая строгость смягчится и если что нибудь могло бы способствовать этой перемѣнѣ, то, конечно, то, чтобы лица, оптимизмъ которыхъ я не нахожу справедливымъ, не дѣлаясь меланхоликами (что, я думаю, вовсе не въ ихъ характерѣ), дошли до пониманiя, что то, что составляетъ радость однихъ, можетъ не составлять счастiя всѣхъ

| Чудеса Русскаго Слова

| Каждая книжка ”. _______ Чудеса «Русскаго Слова повидимому должна бы быть упоминаема въ моихъ замѣткахъ ибо ”. Каждая книжка Русскаго Слова, повидимому, должна бы быть упоминаема въ моихъ замѣткахъ; ибо въ каждой попадаются такiя крупныя странности, что неопытный человѣкъ сталъ бы ихъ заносить въ лѣтопись, какъ заносили нѣкогда лѣтописцы всякiя дива: явленiе кометъ, рожденiе чудищъ и тп. Но такъ какъ я человѣкъ бывалый и опытный, то меня не такъ легко удивить; я вижу, что эти чудеса «Русскаго Словаслишкомъ однообразны, имѣютъ все тотъ же источникъ и совершаютъ, такъ сказать, правильное теченiе. Они всѣ основаны не недоумѣнiяхъ, всѣ сводятся на формулу: не понимаю, значитъ вздоръ — простѣйшiй прiемъ отрицанiя, имѣющiй чрезвычайную силу и убѣдительность для всѣхъ непонимающихъ. Затѣмъ слѣдуютъ варiацiи: О жалкiе люди, занимающiеся вздоромъ! О трата силъ надъ вздоромъ! Бросьте и возьмитесь за настоящее дѣло! и тд. Въ августовской книжкѣ «Русскаго СловагПисаревъ говоритъ: «Ученыя работы Гриммовъ громадны, но приносятъ ли онѣ какую нибудь дѣйствительную пользу хоть одному живому человѣку въ мiрѣ? Мнѣ кажется, что на этотъ вопросъ можно смѣло и рѣшительно отвѣчать: нѣтъ. (Ужь точно ли они ученыя? Науки-то, говорятъ, полезны). Гриммы тоже самое, что Рафаэль, за котораго Базаровъ гроша мѣднаго не хочетъ дать. (Значитъ ихъ наука скорѣе искусство, чѣмъ наука). Базаровъ выражается рѣзко (можно дать мѣдный грошъ), но мысль его вполнѣ справедлива. Если-бы въ Италiи было десять тысячъ живописцевъ равныхъ Рафаэлю, то это нисколько не подвинуло бы впередъ итальянскую нацiю ни въ экономическомъ, ни въ политическомъ, ни въ умственномъ отношенiи. (А въ эстетическомъ? Говорятъ, что переворотъ, совершенный Рафаэлемъ въ его искусствѣ, вытекалъ изъ одного начала съ умственнымъ переворотомъ того времени, что онъ поддерживался этимъ умственнымъ переворотомъ и съ своей стороны самъ его поддерживалъ). И если бы въ Германiи было десять тысячъ археологовъ, подобныхъ Якову Гримму, то Германiя отъ этого не сдѣлалась бы ни богаче, ни счастливѣе. Безобразiе ея политическаго устройства, пошлость ея юнкерства и неимовѣрное филистерство всякихъ патрiотическихъ обществъ, при десяти тысячахъ Гриммовъ, продолжали бы существовать точь въ точь въ такомъ-же видѣ, въ какомъ они существуютъ теперь. Поэтому я говорю совершенно искренно, что желалъ бы лучше быть русскимъ сапожникомъ или булочникомъ, чѣмъ русскимъ Рафаэлемъ или Гриммомъ. (Вѣроятно въ томъ ожиданiи, что когда у насъ будетъ десять тысячъ сапожниковъ, то мы подвинемся впередъ въ экономическомъ, въ политическомъ, въ соцiальномъ и въ умственномъ отношенiи). Каждый Рафаэль обожаетъ свое искусство, и каждый Гриммъ обожаетъ свою науку, но ни тотъ, ни другой не задаютъ себѣ убiйственнаго вопроса: зачѣмъ? (Вопросъ точно убiйственный, только для нихъ?). Я имѣю несчастiе задавать себѣ этотъ вопросъ, и когда прикладываю его къ дѣятельности Рафаэлей и Гриммовъ, то не нахожу на него отвѣта. (Въ самомъ дѣлѣ несчастiе!) Поэтому я не могу, не хочу и не долженъ быть ни Рафаэлемъ, ни Гриммомъ, ни въ малыхъ, ни въ большихъ размѣрахъ. (Желанiе весьма удобоисполнимое, столь же легкое, какъ легки всѣ эти разсужденiя. Въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть легче, какъ не быть Рафаэлемъ?)”. А вотъ выдержки изъ другой статьи той же книжки — Бiблiографический листокъ: «Нѣсомнѣнно и признано всѣми (ужъ и всѣми!), что невольничество есть самый лучшiй исходъ, котораго можетъ желать цвѣтной человѣкъ, придя въ соприкосновенiе съ бѣлою расою; потому что онъ достается въ удѣлъ только наиболѣе развитымъ и сильнымъ расамъ; большая же часть ихъ не могутъ вовсе существовать рядомъ съ кавказскимъ племенемъ и вскорѣ совершенно вымираютъ”. Нѣсколько далѣе говорится: «Вообще, какъ анатомiя, такъ и наблюденiе надъ психическими способностями туземныхъ расъ Африки и Америки показываютъ такую громадную коренную разницу между краснокожими, эскимосами, полинезiйцами, неграми, кафрами, готтентотами съ одной стороны и бѣлымъ человѣкомъ — съ другой, что настаивать на братствѣ этихъ расъ могутъ только чувствительныя барыни, какъ г-жа Бичеръ-Стоу”. Такая разница! такая разница! Громадная! коренная! «Различiе, существующее между бѣлой расой съ одной стороны, неграми, американцами и полинезiйцами — съ другой, слишкомъ бросается въ глаза, чтобы можно было серiозно толковать о возможности существованiя между ними отношенiй, сколько нибудь похожихъ на существующiя между людьми одной и той-же расы. Опытъ доказалъ, что американцы и океанiйцы не могутъ требовать отъ бѣлыхъ даже жизни (те. вымираютъ); что же касается до негровъ, то, конечно, европейцы поступаютъ жестоко, похищая ихъ изъ родной земли и увозя на свои плантацiи, гдѣ съ ними обходятся также отвратительно, какъ съ животными. Но изъ этого еще вовсе не слѣдуетъ, что возможно равноправное существованiе въ одной и той-же странѣ бѣлаго и чернаго племенъ. Сладкiе романы и проповѣди негрофиловъ также неспособны уничтожить органическую разницу и сдѣлать чернаго бѣлымъ, какъ милостивая грамота испанскихъ королей, que fulano se tenga por blanco (такой-то можетъ считать себя бѣлымъ)”. Престранные эти испанскiе короли! Они способны были дать черному человѣку права бѣлаго. А кожа-то? Кожа-то вѣдь оставалась черною. Испанскiе короли не замѣчали, что кожа и права одно и тоже, что если кожа черная, то и права черныя. Очевидно, они понимали разницу и сходство совершенно иначе, чѣмъ составитель библiографическаго листа «Русскаго Слова”. Они видѣли разницу между цвѣтомъ кожи и правами — составитель не видитъ. Они находили, вѣроятно, коренное сходство между бѣлымъ и чернымъ человѣкомъ, составитель сходства не видитъ, а видитъ, напротивъ, коренную разницу. Какъ измѣняются понятiя людей вслѣдствiе прогресса и цивилизацiи! ______ О злобно раскрываемыхъ объятiяхъ. Объ этомъ странномъ явленiи поетъ тотъ же поэтъ, ИвГМ., который воспѣлъ слезы гражданина, спящiя въ равнинѣ. Въ августовской книжкѣ «Современникаесть его стихотворенiе: Отверженная. Почему-то мнѣ кажется, что читатель уже сразу, по одному заглавiю понимаетъ въ чемъ дѣло, что онъ уже знаетъ содержанiе этого стихотворенiя, хотя бы и не читалъ его. Поэтъ начинаетъ: «Не смотри на нее ты съ презрѣньемъ”. Ну да, это самое и есть; стариннѣйшая тема! «Отъ себя ее прочь не гони, — Лучше въ душу ея съ сожалѣньемъ И съ участiемъ теплымъ взгляни”... Прекрасныя и благонамѣренныя мысли, къ несчастiю, только слишкомъ извѣстныя. Говоря далѣе о бѣдственномъ положенiи отверженной, поэтъ восклицаетъ: «И не пасть, когда злобно объятья Раскрываетъ одинъ лишь развратъ!?” Какая неопытность въ употребленiи словъ и въ познанiи жизни! Открытыя объятья — знакъ ласки и привѣта, а никакъ не злобы. И таковъ порокъ, какъ извѣстно всякому, хотя мало знакомому съ жизнью человѣку. Порокъ обольщаетъ, заманиваетъ, завлекаетъ свои жертвы; въ этомъ-то и заключается его опасность. Въ томъ же стихотворенiи замѣчателенъ стихъ: «Дай ей руку подняться помочь”. Вѣроятно, онъ выражаетъ ту прекрасную мысль, что мы должны протягивать руку падшимъ, чтобы помочь имъ подняться. Очень хорошая мысль! ______ «Деньо преобразованiяхъ въ Польшѣ. Смыслъ историческихъ современныхъ событiй часто бываетъ для насъ очень теменъ, те. именно смыслъ глубокiй, внутреннiй, существенный. Вслѣдствiе нашей близости къ событiю намъ слишкомъ сильно бросаются въ глаза мелочи, подробности, частности, и мы изъ-за нихъ не видимъ смысла цѣлаго. Очень обыкновенно въ этомъ случаѣ мы начинаемъ питаться какимъ-то мелочнымъ пессимизмомъ, который мечется отъ подробности къ подробности и вездѣ видитъ только нескладицу и предметы для очужденiя. Мы бываемъ похожи на человѣка, который стоитъ у самого дома и бранитъ царапины и пятна на его стѣнѣ, потому что не видитъ какъ они исчезаютъ и сглаживаются въ стройной громадѣ цѣлаго зданiя. Такое настроенiе, если ему поддаться, ослабляетъ и отупляетъ душу. Поэтому, нужно освѣжать себя, вдумываясь въ тѣ глубокiя причины, которыми движутся современныя событiя. Всякое великое событiе, даже еслибы оно было печальное событiе, носитъ въ себѣ великiй торжественный смыслъ, вдумываясь въ который, человѣкъ смиряетъ свои легкомысленныя мечты и начинаетъ глубже уважать жизнь, выше цѣнить ея блага, понимать ея строгое и глубокое значенiе. Вотъ почему, нельзя ни встрѣчать съ радостiю попытокъ объяснять внутреннiй смыслъ современныхъ явленiй. Какъ извѣстно, «Деньотличается особенною чуткостiю въ этомъ отношенiи. Его всегда занимаетъ внутренняя, духовная сторона каждаго дѣла. Особенно силою и ясностiю замѣчательны его передовыя статьи въ №№ 9 и 38, касающiяся преобразованiй во внутреннемъ устройствѣ Польши, преобразованiй, въ которыя, такъ сказать, разрѣшилось все польское дѣло. Приведемъ изъ этихъ статей главныя мѣста. Статья въ  9, надписанная Москва 5 марта, начинается такъ: «Развитiю польской народности положено на дняхъ Россiей такое новое широкое основанiе, котораго до сихъ поръ не могла выработать вся тысячелѣтняя исторiя Польши. Четыре указа, изданные 19 минувшаго февраля и, вѣроятно, извѣстные всѣмъ нашимъ читателямъ, объ устройствѣ крестьянъ въ Царствѣ Польскомъ, вносятъ новую историческую идею, вводятъ новый элементъ въ политическую и общественную жизнь Польши, доселѣ не дѣйствовавшiй въ ея исторiи, — элементъ простонародный или крестьянскiй. — Если Россiя въ 1815 году, по собственному сознанiю поляковъ, воскресила имя «Польши”, уже обреченное забвенiю, уже исчезнувшее съ географическихъ картъ Европы; если 50 лѣтъ тому назадъ — знаменитый Костюшко съ горячею благодарностью привѣтствовалъ императора Александра I-го названiемъ «воскресителя”, — то Россiя въ настоящее время имѣетъ не менѣе права на признательность польскихъ «патриотовъ”, хотя теперь и отказываетъ ей въ этомъ правѣ недальновидность современнаго польскаго патрiотизма, — хотя признательность «патрiотовъвовсе, вѣроятно, и не входила въ соображенiя Русскаго правительства при изданiи четырехъ указовъ. Не имя только польскаго народа воскрешаетъ теперь Россiя, но, разчищая отъ наносныхъ слоевъ непочатые, глубоко сокрытые въ почвѣ, свѣжiе родники польскаго народнаго духа, упрочиваетъ самое бытiе польской народности, которому безумная, выродившаяся польская шляхта грозила искаженiемъ и извращенiемъ, гибелью и смертью — не одною вещественною и политическую, но и духовною”... «Можетъ быть, въ настоящую минуту не только поляки, но многiе изъ насъ, русскихъ, склонны обсуживать указы 19 февраля единственно съ точки зрѣнiя ближайшихъ современныхъ выгодъ и интересовъ; можетъ быть ни тѣ, ни другiе не согласятся съ нашимъ мнѣнiемъ и не захотятъ признать въ благодѣтельномъ устройствѣ польскаго простонародья какого нибудь благодѣянiя для польской народости. Можетъ быть даже напротивъ, и тѣ, и другiе, — одни, те. поляки — съ упрекомъ, другiе не безъ нѣкотораго чувства самодовольства, — станутъ усматривать въ новой соцiальной реформѣ, совершающейся въ Польшѣ, дѣйствiе чисто-государственныхъ эгоистическихъ побужденiй, строгiй расчетъ государственной пользы, и употреблять новую государственную мѣру искуснѣйшимъ и мудрѣйшимъ мѣрамъ Пруссiи и Австрiи въ отношенiи къ Познани и Галицiи. Иностранныя газеты уже готовы провозгласить новыя распоряженiя — своекорыстнымъ политическимъ маневромъ, прибѣгающимъ къ демократизму, какъ къ вѣрнѣйшему средству — возбудить въ краѣ соцiальную вражду, возстановить сословiя другъ противъ друга и, съ помощью польскаго крестьянства, сломить польскую шляхту, а вмѣстѣ съ нею и польскую народность”... «Мы желали-бы защитить Россiю и отъ этихъ несправедливыхъ упрековъ и отъ этихъ недостойныхъ похвалъ. Намъ кажется, что для вѣрной оцѣнки историческаго событiя — оно должно быть разсматриваемо само въ себѣ, совершенно независимо (во сколько это возможно) отъ какихъ-бы то ни было толкованiй современниковъ, непосредственно въ немъ заинтересованныхъ. Поставленное мысленно въ перспективѣ исторической дали, озаряемое мысленно съ высоты исторической, освобожденное отъ всѣхъ внѣшнихъ современныхъ случайностей, оно нерѣдко представится взору совершенно инымъ, чѣмъ вблизи, въ живой исторической ежедневности, — и откроетъ въ себѣ присутствiе такой исторической идеи, которой и не подозрѣвали въ немъ современные дѣятели, и которой они, невѣдомо для себя, служили орудiемъ и выраженiемъ. Конечно, трудно предусмотрѣть съ точностью всѣ возможныя послѣдствiя данной мѣры или событiя въ отдаленномъ будущемъ; конечно, всѣ подобныя соображенiя болѣе или менѣе гадательны и потому подвержены обману и ошибкѣ, — но. съ другой стороны, при сужденiи объ историческихъ явленiяхъ, совершающихся передъ нашими глазами, чувствуется невольная потребность поставить свою мысль внѣ потока страстей и случайностей, — стряхнуть съ нея соръ и пыль современной дѣйствительности, на сколько это дано человѣку”. «Кажется, едва ли уже можно отрицать въ наше время, что виною гибели Польши было неправильное развитiе ея общественнаго организма и уклоненiе ея отъ основныхъ славянскихъ бытовыхъ и духовныхъ началъ. Не говоря уже о латинствѣ, подчинившемъ ее влiянiю латинскаго — слѣдовательно, не славянскаго — мiра, латинскихъ просвѣтительныхъ началъ, латинской цивилизацiи, — внутренняя исторiя Польши (отчасти благодаря тому же латинству) представляетъ уродливое непомѣрное развитiе одного органа на счетъ всѣхъ другихъ, — общества на счетъ государства и простаго народа. Государство расплылось въ общество — въ шляхту; простой народъ, который во всѣхъ славянскихъ земляхъ составлялъ и составляетъ необходимое условiе полноты общественнаго развитiя, именно какъ простой народъ, какъ живая непосредственная, самородная сила, подобная силѣ зерна или корня въ организмѣ растенiй, — простой народъ былъ лишенъ всякаго политическаго значенiя, духовно презрѣнъ и низведенъ на степень вещественнаго матерiала. Польская шляхта не только не удостоивала признавать въ немъ присутствiе какой либо органической силы, — не только отвергла въ крестьянинѣ его значенiе, какъ поляка, но и его достоинство, какъ человѣка. Польская шляхта не только именовала себя «Польскими государями” (историческое выраженiе), но и «Польскимъ народомъ”, «Польскою нацiей”, — и, дѣйствительно, слово «Польша” — и въ исторiи и въ жизни было тождественно съ словомъ «Польская шляхта”. Развитiе пошло въ древесину и листву, въ ущербъ корѣ и корню; вытянувшiйся и почти обнаженный стволъ едва держался на отощавшемъ корню... Польшѣ грозила смерть не только политическаго бытiя, но и польской народности, и смерть эта давно уже бы совершилась, если бы въ числѣ орудiй исторической кары не было славянской державы, — Россiи. Намъ нѣтъ дѣла до того, какъ относились къ историческимъ событiямъ современники, — думали ли они или не думали объ исполненiи своего славянскаго призванiя. Мы знаемъ и видимъ только одно: что Польша давно бы перестала существовать, давно бы и помину о ней не было, еслибъ она досталась единственно Пруссiи и Австрiи, еслибъ Россiя не возстановила — сначала ея политическаго бытiя, а въ настоящее время — цѣльности ея расколотаго организма чрезъ оживленiе польскаго корня, чрезъ подъемъ польскаго простонародья. Отнынѣ польское крестьянство является новымъ жизненнымъ агентомъ, новымъ дѣятелемъ въ историческихъ судьбахъ Польши. Польскому общественному судну, воплощенному въ образѣ легкомысленной польской шляхты, недоставало, — говорили мы не разъ, — того груза, того упора, который не даетъ судну носиться по прихоти волнъ и вѣтровъ, — и этотъ грузъ и упоръ, этотъ сдерживающiй и вмѣстѣ охранительный элементъ видимъ мы въ польскомъ крестьянствѣ. Отнынѣ отъ самихъ поляковъ, отъ самой польской шляхты, по преимуществу, будетъ зависѣть дать стройное развитiе польскому общественному организму. Но для этого ей необходимо признать новый соцiальный элементъ не какъ враждебное, чуждое польской жизни, начало, а какъ необходимое условiе истиннаго прогрессивнаго движенiя польской народности, — въ той полнотѣ и на томъ новомъ пути, какiе указываются измѣнившей славянству Польшѣ — болѣе ея вѣрною славянскимъ началамъ — Россiей”. «Но”, — возразятъ нѣкоторые Польскiе патрiоты, — «мы и сами готовы были-бы сдѣлать для польскаго народа то, что дѣлается нынѣ русскимъ правительствомъ. Мы охотно обошлись-бы безъ благодѣянiя, приносимаго намъ рукою иноплеменниковъ, благодѣянiя, имѣющаго цѣлью привлечь на сторону нашихъ враговъ наше сельское населенiе. Вы имѣете въ виду не благо нашей страны, а пользу вашего государства. Изъ чуждыхъ намъ интересовъ, вы возбуждаете антагонизмъ между нами; выгодами и льготами матерiальными вы подрываете духовную силу народности; вы подражаете примѣру Австрiи, которая, облагодѣтельствовавъ крестьянъ, сумѣла тѣмъ самымъ заглушить въ нихъ чувство народности до такой степени, что галицiйскiе польскiе крестьяне уже не хотятъ именоваться поляками, а называютъ себя имперцами”... Мы глубоко сожалѣемъ о послѣднемъ фактѣ; нашему славянскому чувству возмутительно видѣть ослабленiе славянской народности въ какомъ-бы то ни было славянскомъ племени, тѣмъ болѣе — онѣмеченiе нашихъ ближайшихъ славянскихъ братьевъ, — и еще болѣе — превращенiе ихъ въ австрiйцевъ — не по внешней только зависимости, но по мысли и сердцу: такого нравственнаго паденiя славянъ не желали бы мы никакихъ пользъ государственныхъ ради, да и ошибочны всѣ соображенiя государственной пользы, какъ скоро они основаны на подобномъ извращенiи нравственнаго достоинства подданныхъ! Но совсѣмъ не то — уже явила и явитъ Россiя въ своихъ отношенiяхъ къ Польшѣ, и внѣшнее сходство дѣйствiй и мѣръ въ Россiи и Австрiи или Пруссiи приводило и приводитъ къ результатамъ, совершенно противоположнымъ”. ”Какой бы оцѣнкѣ не подвергалось наше право, но вѣрно то, что историческiя судьбы въ настоящее время вручили Россiи власть надъ Польшей, те. надъ тою частью Польши, которая только у насъ однихъ и благодаря намъ однимъ — и назывется этимъ дорогимъ для поляковъ именемъ. Что ожидаетъ Россiю и Польшу въ будущемъ, намъ неизвѣстно, — но то намъ извѣстно, что только въ Польшѣ сохранились живучесть, энергiя, сила польской народности, — что Россiя не обезнародила поляковъ въ Польшѣ, благодаря высокому нравственному достоинству своего неумѣнья, своей неспособности къ тому темному государственному искусству, которымъ такъ славятся нѣмцы, и которое помогло Пруссiи обратить Познань въ нѣмецкую провинцiю... Оно не разрѣшило и Австрiи воспользоваться галицiйской рѣзней 1847 г., какъ законнымъ рацiональнымъ средствомъ, оправдываемымъ нѣмецкою штатс-наукой. Новѣйшiя мѣры, принятыя Россiей, полныя энергiи и разума, существенно отличаются, по нашему мнѣнiю, отъ мѣръ австрiйскихъ и прусскихъ. Россiя вноситъ нынѣ въ бытiе Польши тотъ славянскiй элементъ, которымъ она сама такъ богата, который нигдѣ не получилъ такого развитiя и примѣненiя въ жизни, какъ въ Россiи, — элементъ простонародный, элементъ по преимуществу земскiй, — элементъ, недостававшiй Польшѣ. Мы сильно сомнѣваемся, чтобы надѣленiе крестьянъ землею и правами могло быть когда либо совершенно польскою шляхтою съ тѣмъ славянскимъ радикализмомъ, съ какимъ оно совершено у насъ, самою Россiей, — и если, такъ наз, Польскiй Народовой Жондъ и объявилъ въ прошломъ году рядъ распоряженiй, дарующихъ крестьянамъ льготы, впрочемъ, только экономическiя, и все же меньшiя, чѣмъ указы 19 февраля, то эти дѣйствiя польской шляхты являлись до такой степени вынужденными, неискренними, степени противорѣчащими всему духу, всѣмъ преданiямъ польской шляхты, что не способны были внушить и не внушили ни малѣйшаго довѣрiя польскому крестьянству, да и ни въ какомъ случаѣ не могли получить правильнаго и здороваго развитiя. Эти мѣры со стороны Жонда носили на себѣ характеръ демократически-революцiонный, пытались возбудить и возбудили бы можетъ быть такiя демократическiя страсти въ народѣ, съ которыми Жондъ никогда бы и не справился и которыя окончательно погубили бы Польшу. Въ этихъ мѣрахъ, принятыхъ Жондомъ, не чувствовалось присутствiя той славянской идеи, которая, признавая и упрочивая права сельскаго населенiя, давая широкое мѣсто его значенiю и участiю въ общественной жизни, имѣетъ характеръ по преимуществу бытовой, а не политическiй, и совершенно чужда того искуственнаго и насильственнаго равенства, того грубаго, принудительнаго единообразiя, котораго такъ чаютъ французскiе деспоты-соцiалисты. — Мы можемъ съ гордостью сказать; что наша крестьянская реформа 19 февраля есть продуктъ коренныхъ славянскихъ началъ, глубоко лежащихъ въ нашемъ народномъ духѣ; что она явилась дѣломъ не только правительственнымъ, но и общественнымъ, и что она, давая новую жизнь нашему простонародному элементу и обновляя ею жизнь всего нашего общественнаго организма, въ то же время не имѣетъ ничего общаго съ началами французскаго демократизма или соцiализма. Мы сами, во сколько мы привыкли смотрѣть на явленiя нашей собственной жизни сквозь призму иностранныхъ понятiй, мы сами въ этомъ отношенiи можетъ быть еще не довольно строго цѣнимъ и разумѣемъ смыслъ нашего крестьянскаго освобожденiя. Но не смотря на всю нашу подражательность иностраннымъ теорiямъ, это освобожденiе, благодаря пребывающему въ насъ историческому и бытовому инстинкту, совершилось самымъ своеобразнымъ образомъ — до такой степени, что иностранные политико-экономы до сихъ поръ не могутъ вмѣстить правду нашего соцiальнаго переворота въ своемъ ученомъ сознанiи и подвести подъ него рацiональныя основанiя Западной науки. Крестьянское освобожденiе 19 Февраля — это наша всенародная, всемiрно-историческая проповѣдь, это наше знамя, — то знамя, которое мы можемъ высоко предносить предъ всѣми иноплеменными народами, которое мы призваны внести, можетъ быть, во всѣ ближайшiя къ намъ и по преимуществу славянскiя страны. И мы вносимъ его въ Польшу. Силою вещей, напоромъ внутренней исторической идеи, живущей и дѣйствующей въ насъ, мы являемся съ этою проповѣдью и къ полякамъ, — мы не можемъ не проповѣдывать, — мы возвращаемъ поляковъ къ тѣмъ славянскимъ экономическимъ и бытовымъ началамъ, отъ которыхъ уже давно уклонилась Польша”. «Такимъ образомъ реформа въ быту польскихъ крестьянъ, производимая Россiей, не имѣетъ ничего общаго съ тѣми реформами, которыя произведены Австрiей или Пруссiей. Она есть неизбѣжное послѣдствiе, такъ сказать эманацiя нашей собственной русской реформы, и на эту связь какъ бы указываетъ и самое число 19 февраля, одинаково знаменующее свободу крестьянства въ Россiи и Польшѣ. Такъ разумѣемъ мы новыя мѣры, принятыя Россiей въ Царствѣ Польскомъ, разсматривая ихъ совершенно независимо отъ тѣхъ случайныхъ и временныхъ соображенiй, можетъ быть и несогласныхъ съ нашими, которыми въ данную минуту могли отчасти руководиться наши государственные дѣятели... Эти соображенiя никакъ не могутъ для насъ заслонять истиннаго историческаго смысла, лежащаго въ явленiи, ни ослабить, ни исказить его значенiя“. Трудно не согласиться съ главными положенiями этой статьи. Своеобразность нашей крестьянской реформы, отличiе ея начала отъ начала европейскаго соцiализма и демократизма, связь этой реформы съ устройствомъ крестьянъ въ Царствѣ Польскомъ, отличiе этихъ мѣръ отъ искусственныхъ мѣръ Австрiи и Пруссiи, и все это вмѣстѣ какъ признакъ нашей крѣпкой самобытной жизни, развивающейся теперь и на Польшу — вотъ главныя черты, указываемыя въ статьѣ; они чрезвычайно мѣтки и глубоки. Чтобы еще болѣе убѣдиться въ этомъ, вспомнить, въ какомъ превратномъ свѣтѣ часто понимались и выставлялись у насъ эти событiя и явленiя, и вспомнимъ отчего происходило такое превратное пониманiе. Оно, главнѣйшимъ образомъ, происходило отъ прикидыванiя къ явленiямъ русской жизни чужихъ, западныхъ мѣрокъ, отъ подведенiя этихъ явленiй подъ ходячiя западныя понятiя, служащiя для многихъ единственнымъ путемъ пониманiя. Изъ этого источника возникали тысячи недоразумѣнiй, ложныя ожиданiя, ложные страхи, и все это, конечно, вело къ печальнымъ слѣдствiямъ, къ разочарованiямъ и ошибкамъ. Передъ нами цѣлая исторiя недоразумѣнiй, которую написать было бы очень любопытно. Возьмемъ какой нибудь наглядный примѣръ. Для газеты «Вѣсть” — «Деньесть нечто иное, какъ органъ самаго яраго демократизма и соцiализма (подлинныя ея слова). Гдѣ источникъ такого разительно-ложнаго сужденiя? Источникъ въ томъ, что русскiй духъ и русское пониманiе «Днясовершенно чужды газетѣ «Вѣсть”, и она судитъ о немъ по французскимъ мѣркамъ. Такъ точно иные прикладываютъ къ нашему крестьянскому дѣлу англiйскiя мѣрки и приходятъ поэтому къ самымъ превратнымъ сужденiямъ. Общее зрѣлище всѣхъ подобныхъ недоразумѣнiй и всѣхъ послѣдствiй этихъ недоразумѣнiй весьма поучительно и когда нибудь, безъ сомнѣнiя, найдетъ своего историка. Статья «Дняобъ указахъ, относящихся до народнаго просвѣщенiя въ Царствѣ Польскомъ, надписанная Москва 19 ентября, написана совершенно въ томъ же духѣ, какъ и предыдущая, и составляетъ какъ бы ея продолженiе. Вотъ главныя мѣста: «Не можемъ не выразить искреннаго и полнаго сочувствiя съ слѣдующими словами рескрипта, свидѣтельствующими о высокомъ уваженiи къ наукѣ и о благородной вѣрѣ въ ея свободу. «Не дозволяя ни себѣ, ни кому бы то ни было”, — говоритъ 3-й пунктъ рескипта, — «превращать разсадники науки въ орудiе для достиженiя политическихъ цѣлей, учебныя начальства должны имѣть въ виду одно лишь безкорыстное служенiе просвѣщенiю, постоянно улучшая систему общественнаго воспитанiя въ Царствѣ и возвышая въ немъ уровень преподаванiя”. Таковъ принципъ, положенный рескриптомъ въ основанiе всего дѣла”. «Съ этой точки зрѣнiя, отношенiе, въ которое становится государство къ народному образованiю въ Царствѣ Польскомъ, есть, по нашему мнѣнiю, единое правильноеакъ для Польши, такъ и для Россiи, такъ и вездѣ и всюду: это отношенiе чисто внѣшнее, нисколько не тенденцiозное; правительство указываетъ пути и средства къ образованiю, но не опредѣляетъ, какъ бывало прежде, ни направленiя, которому образованiе должно слѣдовать, ни тѣхъ началъ, которыя должны быть проводимы въ народъ и общество помощью педагогiи; оно не вмѣшивается въ союственный мiръ науки, не посягаетъ на ея независимость, не исключаетъ той или другой отрасли знанiя, какъ несогласной съ правительственными политическими видами, не предписываетъ — ни чему учить, ни какъ учить. Извѣстно, что при прежней системѣ управленiя, которая водворена была въ Польшѣ послѣ мятежа 1831 года, правительство особыми инструкцiями давало извѣстное, соотвѣтственное своимъ цѣлямъ, направленiе каждой наукѣ. Классическое образованiе въ гимназiяхъ признано было вреднымъ и замѣнено, такъ называемымъ, реальнымъ, въ томъ, вѣроятно, предположенiи, что практитизмъ непремѣнно ослабитъ тотъ пресловутый духъ патрiотизма, которымъ гордится польская шляхта. О томъ — къ чему, къ какому совершенно противоположному результату привела эта система, — едва ли есть надобность и напоминать. Рѣдко оказывается исторiею подобная многоцѣнная услуга, чтобы послѣдствiя такъ скоро обличили неправильность основанiя и чтобы плоды почти непосредственно слѣдовали за посѣвомъ! Такимъ образомъ, система прежняго общественнаго воспитанiя быстро понизила уровень не только обоазованiя, но и общественной нравственности въ Царствѣ Польскомъ... Въ ложное отношенiе къ наукѣ и просвѣщенiю стало и управленiе маркиза Велепольскаго, сдѣлавшаго общественное образованiе орудiемъ — къ достиженiю своей политической цѣли. Онъ ввелъ въ дѣйствiе тотъ самый принципъ насильственнаго духовнаго единенiя, которымъ и теперь руководствуются нѣмцы въ Познани и Шлезвигѣ, и который, при перемѣнѣ обстоятельствъ, могла бы теперь Россiя съ такимъ-же полнымъ правомъ примѣнить и къ Польшѣ. Маркизъ Велепольскiй, помощью государственной силы, подчинилъ все образованiе вѣдѣнiю и контролю латинскаго духовенства и шляхты и лишилъ разнообразные народности обитающiя въ Царствѣ Польскомъ, всякаго права на самостоятельное духовное развитiе. Греко-унiаты приневолены были доканчивать свое воспитанiе въ католическихъ академiяхъ. Русскiе жители въ Люблинской губернiи обязаны были учиться только польской, а не русской грамотѣ, и тд., и т. д.”. «Странно слагаются историческiя судьбы Польши! странный жребiй, по отношенiю къ ней, выпадаетъ, какъ намъ кажется, Россiи — благой и высокiй жребiй всяческаго освобожденiя Польши отъ ея же собственной польской лжи и возвращенiя ея къ славянскимъ началамъ. Къ чему, наконецъ, приведетъ насъ исторiя, въ какой степени можетъ сама Россiя выполнить такое призванiе — этого мы предрѣшать не станемъ, но тѣмъ хуже для Польши или, вѣрнѣе сказать, тѣмъ лучше для Польши и тѣмъ хуже для польской шляхты, что Россiя можетъ выступить на борьбу съ нею подъ знаменемъ — (не политической, а) соцiальной и духовной свободы. Еслибъ польская шляхта была разумнѣе, она не выпустила бы этого знамени изъ своихъ рукъ, — но тогда и судьбы Польши были бы иныя. Но польская шляхта имѣла въ виду однѣ свои шляхетскiя вольности, а не общую свободу народную, и подчинила всѣ духовные и нравственные интересы интересамъ политическаго властолюбiя. Попранное шляхтичами начало соцiальной свободы обращается теперь противъ нихъ же самихъ и поражаетъ ихъ на смерть, — и, конечно, въ тысячу разъ легче было бы имъ погибнуть отъ насилiя и казней, чѣмъ отъ вѣянiя духа разумности и свободы. Конечно это вѣянiе стало слышаться недавно; мы не можемъ, конечно, поручиться, чтобъ направленiе, принятое нынѣ, не подверглось никогда измѣненiямъ, но уже и того, что совершенно, достаточно для опредѣленiя взаимныхъ историческихъ отношенiй Россiи и Польши или, по крайней мѣрѣ, пути, которымъ Россiи приходится, повидимому, слѣдовать. Дѣйствiе ея въ Польшѣ можетъ быть теперь дѣйствiемъ чисто освободительнымъ въ томъ новомъ смыслѣ, который объяснили мы выше, те. освободительнымъ отъ польской-же внутренней лжи. Очевидно, что это дѣйствiе можетъ простираться только до тѣхъ предѣловъ внутри которыхъ сама Россiя остается вѣрна своимъ исконнымъ народнымъ славянскимъ началамъ... На этой почвѣ она сильна; — имѣетъ, что передать и Польшѣ, и всему мiру”... «Польшею называла себя одна шляхта, отвергая и презирая народъ, — Россiя вводитъ народъ въ сферу общей польской гражданской и соцiальной жизни. Польша, те. прежняя шляхетская Польша — благодаря антиславянскому и антидемократическому влiянiю на нее латинскаго Запада, сосредоточиваетъ поземельную собственность въ рукахъ привилегированнаго класса людей; — Россiя надѣляетъ крестьянъ землею, вѣрная кореннымъ славянскимъ началамъ. Шляхетская Польша строила зданiе политической свободы сверху, на фундаментѣ безправности и рабства простаго народа; славянская Россiя возвращаетъ гражданскую полноправность простому народу и закладываетъ фундаментъ свободнаго самоуправленiя крестьянскихъ общинъ, этого древнѣйшаго залога свободы у славянскихъ народовъ... Шляхетская Польша тѣснитъ всѣми возможными для нея способами — вѣроисповѣданiя, несогласныя съ вѣроисповѣданiемъ латинскимъ, — Россiя провозглашаетъ начало свободы вѣроисповѣданiй... Кстати, на дняхъ публикованъ указъ однороднаго же характера: объ уничтоженiи тѣлеснаго и о смягченiи прочихъ уголовныхъ наказанiй въ Царствѣ Польскомъ, а также и объ отмѣнѣ нѣкоторыхъ станныхъ, «оставшихся тамъ”, — какъ сказано въ указѣ, — «отъ прежняго времени мѣстныхъ постановленiй” — напр., наказанiе розгами подсудимаго во время производства слѣдствiя и тд.”... «До сихъ поръ дѣло касалось только внѣшней стороны жизни, соцiальной и экономической. Воспитанiе принадлежитъ уже къ сферѣ духовной, имѣетъ дѣло съ душею народа. Здѣсь задача несравненно труднѣе и едва ли, повидимому, исполнима для какого бы то ни было правительства. Но настоящiе указы разрѣшаютъ и эту задачу удовлетворительнымъ образомъ, преимущественно для начальныхъ училищъ. Что же касается до высшихъ разсадниковъ образованiя, то объ нихъ упоминается только вскользь, и объ нихъ послѣ дуютъ новыя особыя постановленiя. Нельзя не замѣтить, что по отношенiю къ этимъ послѣднимъ — задача Россiи усложняется тѣмъ болѣе, чѣмъ менѣе удовлетворяется она сама идеаломъ своихъ собственныхъ гимназiй, прогимназiй и университетовъ. Но пойдемъ дальше — и прослѣдимъ и въ новыхъ законахъ тотъ-же характеръ освободительнаго дѣйствiя, на который мы указали выше. Шляхетская Польша тѣснитъ и гонитъ употребленiе нацiональнаго языка тѣхъ отдѣльныхъ народовъ, которые поселены въ ея предѣлахъ; она заставляетъ русскихъ, литовцевъ и нѣмцевъ учиться не иначе, какъ по польски, и исключаетъ преподаванiе церковно-славянскаго языка въ училищахъ русскихъ греко-унiатовъ, которые все-же ближе къ православiю, чѣмъ къ латинству и которыхъ богослуженiе совершается на церковно-славянскомъ языкѣ. Россiя, предоставляя полякамъ въ Польшѣ полную свободу учиться по польски, не только не стѣсняетъ развитiя польскаго языка, но признаетъ его господствующимъ языкомъ Царства, и, даруя всѣмъ прочимъ нацiональностямъ равное право учреждать свои собственныя начальныя училища, не возбраняетъ, однако же, имъ вводить въ этихъ училищахъ и преподаванiе польскаго языка. Шляхетская Польша отнимала у крестьянскихъ обществъ всякое право контроля надъ первоначальнымъ образованiемъ или надъ народными школами, сосредоточивая этотъ въ лицѣ ксендза и помѣщика и обращая образованiе въ ихъ рукахъ — въ духовное и политическое орудiе. Такая система прямо указывала русскому правительству на необходимость и пользу системы совершенно противоположной”... «Такимъ образомъ — дѣйствiе Россiи по отношенiю къ Польшѣ съ эпохи освобожденiя крестьянъ получило характеръ дѣйствiя отрицательно-освободительнаго и чрезъ это самое — положительно-образовательнаго и зиждущаго. Мы говоримъ, разумѣется, о главныхъ, основныхъ чертахъ этого отношенiя, не останавливаясь на мелкихъ подробностяхъ и на мѣрахъ административныхъ временнаго и случайнаго свойства. Мы не касаемся вопроса о томъ, въ какой степени подобная система усвоена сознанiемъ самихъ правительственныхъ лицъ и въ какой степени можемъ мы ожидать отъ исполнителей — строгой послѣдовательности въ приведенiи ея въ дѣйствiе. Важнѣе всего для насъ то соображенiе, что путь, на который вступаетъ теперь Россiя относительно Царства, болѣе, по нашему мнѣнiю, соотвѣтствуетъ ея историческому призванiю, чѣмъ всѣ прежнiе, и указываетъ на необходимость для самой Россiи развиваться вполнѣ согласно съ своими собственными народными началами, — въ чемъ одномъ можетъ она почерпать нужную для себя и плодотворную силу. Намъ могутъ замѣтить, что тутъ нечего и поминать объ исторiи и признанiи, что освободительный характеръ современныхъ распоряженiй правительства предписывается благоразумной политикой... Но мы этого вовсе и не отрицаемъ. Мы только свидѣтельствуемъ о томъ историческомъ жребiи, который, какъ намъ кажется, выпадаетъ Россiи — ослаблять враговъ своихъ, польскихъ шляхтичей, и усмирять Польшу — соцiальной свободой и воздѣйствiемъ славянскихъ соцiальныхъ началъ. Этого дара никто не могъ бы ей дать кромѣ Россiи, и никогда бы не дождалась она этого дара отъ своей шляхты! Мы видимъ въ новѣйшихъ правительственныхъ распоряженiяхъ ту историческую знаменательность, которая не зависитъ ни отъ какого личнаго расчета того или другаго дѣятеля и приноситъ свои плоды — иногда даже вопреки этому расчету. Мы желаемъ только, чтобъ Россiя, сознавъ даруемое ею благо, шла по своему новому пути послѣдовательно и неуклонно”. Затѣмъ «Деньподробнѣе излагаетъ содержанiе рескрипта и указовъ. Главныя основанiя ихъ слѣдующiя: «Рескриптъ выражаетъ надежду, что «плодотворная научная дѣятельностьвсего лучше предохранитъ польское юношество отъ «несчастныхъ безразсудныхъ увлеченiй”. Онъ «съ довѣрiемъ возлагаетъ на вновь созданныя сельскiя общества ближайшее попеченiе о распространенiи сельскихъ школъ и снабженiи ихъ нужными средствами”. Онъ требуетъ отъ учащихъ и отъ учащихся, равно какъ и отъ надзирающихъ за ученiемъ, «безкорыстнаго служенiя просвѣщенiю”, внѣ всякихъ политическихъ цѣлей. «Предоставляя польскому юношеству возможность обучаться на его природномъ языкѣ”, — говоритъ 4 пунктъ рескрипта, — «надлежитъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, принять во вниманiе, что населенiе Царства состоитъ изъ лицъ, принадлежащихъ къ разнымъ племенамъ и вѣроисповѣданiямъ. Каждое изъ нихъ должно быть ограждено отъ всякаго насильственнаго посягательстваи въ этихъ видахъ предоставляется право каждой народности образовать свои отдѣльныя училища. «Въ школахъ общихъ, особенно же низшихъ, обученiе должно быть введено на природномъ языкѣ большинства населенiя, те. или на польскомъ, или на Русскомъ, или на нѣмецкомъ, или на литовскомъ, смотря по мѣстности и происхожденiю жителей”. «Задача Россiи, по отношенiю къ Царству Польскому”, — заключаетъ рескриптъ, — «должна заключаться въ полномъ безпристрастiи ко всѣмъ составнымъ стихiямъ тамошняго населенiя””. Въ заключенiе, «Деньвозражаетъ противъ мысли о регламентацiи, являющейся возможною при этомъ новомъ устройствѣ просвѣщенiя въ Польшѣ. «Доказано”, — говоритъ онъ, — «что всѣ попытки регламентировать народное образованiе, приводятъ къ послѣдствiямъ самымъ неблагопрiятнымъ и неожиданнымъ для правительства, и что стремленiе уловить и направить самый духъ образованiя — дискредитировало самое образованiе, налагало на него несочувственную печать казенности и производило въ учащихся или естественное чувство противорѣчiя, или полнѣйшее безразличное, пассивное отношенiе къ преподаванiю — слѣдовательно, самое безплодное, чтобъ не сказать болѣе. Въ Польшѣ нѣтъ элемента вреднѣе для русскаго правительства (да и для самой Польши), какъ латинство. Не будь Польша католическою, не было бы, вѣроятно, и польскаго вопроса. Поэтому, съ точки зрѣнiя нѣкоторыхъ нашихъ публицистовъ, стремящихся обрусить Польшу, слѣдовало бы, поступая логически, уничтожить и самый католицизмъ въ Польшѣ. Однако же, это вещь нравственно невозможная, да и никто никогда въ Россiи не рѣшался объ этомъ и помыслить, не исключая и самихъ публицистовъ. Нельзя же не допустить учителемъ закона Божiя въ народномъ училищѣ — служителя храма того вѣроисповѣданiя, къ которому принадлежитъ народъ! Но, допустивъ по необходимости преподаванiе латинскимъ ксендзомъ латинскаго катихизиса, вы тѣмъ самымъ допускаете въ области народнаго образованiя участiе такого элемента духовнаго, противъ вредныхъ дѣйствiй котораго нѣтъ никакихъ внѣшнихъ, формальныхъ, доступныхъ свойству правительства гарантiй. Очевидно, что излишняя забота о гарантiяхъ является не только напрасною, но и положительно вредною, ибо она можетъ стѣснить свободу преподаванiя и лишить его всякаго довѣрiя со стороны польскаго населенiя. Едва ли поэтому не слѣдуетъ признать лучшимъ обезпеченiемъ въ этомъ случаѣ — полную свободу обученiя и нравственное отношенiе правительства къ дѣлу образованiя, такъ какъ съ преобладанiемъ влiянiя польскаго духовенства, эта свобода, которою не могутъ же, конечно, не дорожить и поляки, неминуемо должна была бы исчезнуть. Нѣкоторые наши публицисты, обращающiе особенное вниманiе на гарантiи для русскаго господства, возлагаютъ всю свою надежду на начальниковъ учебныхъ дирекцiй... Но мы полагаемъ, что будущiе директора едва ли захотятъ быть чѣмъ-то въ родѣ католическихъ directeurs de conscience, те. директорами народной совѣсти, — особенно же помня требованiе рескрипта, что учебныя начальства не должны обращать разсадники наукъ въ орудiя для достиженiя политическихъ цѣлей”... Съ этимъ взглядомъ согласится всякiй, кто только повѣритъ, что самая крѣпкая сила въ мiрѣ есть сила нравственная, что нѣтъ въ мiрѣ прочной побѣды, кромѣ побѣды нравственной, что всякiя соображенiя государственной пользы поведутъ только ко вреду, если они основываются не на возвышенiи и укрѣпленiи нравственнаго достоинства подданныхъ, а на его извращенiи. Поэтому справедливо можно желать духовнаго исцѣленiя и возвышенiя поляковъ, справедливо можно радоваться преобразованiямъ, имѣющимъ такую цѣль. ________ Полезное объясненiе. Августовская книжка «Современникаможно сказать удивила красотой Европу, какъ выражается Чичиковъ. Она содержитъ въ себѣ статью противъ «Эпохиеще болѣе бранную и еще менѣе нуждающуюся въ отвѣтѣ, чѣмъ двѣ iюльскiя статьи. Тамъ мы названы уже не швалью, а «ракалiями”. Я ничего и не сказалъ бы объ этомъ, если бы вся эта брань не возбудила, наконецъ, между читателями нѣкотораго смятенiя. Читатели недоумѣваютъ, сердятся и приходятъ въ изумленiе. Во всѣхъ газетахъ, въ «Инвалидѣ”, въ «Голосѣ”, въ «Московскихъ Вѣдомостяхътолкуютъ о соблазнѣ и скандалѣ, разразившемся въ русской литературѣ. Даже гдѣ? — въ «Олонецкихъ Вѣдомостяхъ”, въ корреспонденцiи изъ горВытегры раздаются упреки и увѣщанiя. Наконецъ, въ редакцiи «Эпохиполучаются письма и цѣлыя статьи, наполненныя негодованiемъ и недоумѣнiемъ относительно подвиговъ «Современника”. И дѣйствительно — это явленiе очень странно; дѣйствительно трудно понять, какъ люди пишущiе, вмѣсто того, чтобы разсуждать, острить, подсмѣиваться и тд., вдругъ начинаютъ браниться чуть не по извощичьи. Нѣтъ ничего мудренаго, если читатели удивляются такому ходу дѣлъ. Позволю себѣ сказать нѣсколько словъ, съ тѣмъ, чтобы объяснить читателямъ, въ чемъ разгадка странности, показать имъ, что собственно дивиться нечему. Все дѣло въ тѣхъ понятiяхъ о полемикѣ, которыхъ держится «Современникъ”. Понятiя эти таковы, что читатели никакъ не могутъ о нихъ догадаться; они все берутъ слишкомъ высоко и потому удивляются. Но стоитъ мнѣ только указать эти понятiя и для читателей все будетъ ясно. «Современникънедавно объявилъ, что онъ для своихъ полемическихъ цѣлей употребляетъ всякiя, даже неодобрительныя средства. Что же это значитъ? Законныя, одобрительныя средства полемики суть остроумiе, мѣткость взгляда, ясность пониманiя. Съ этими средствами можно одолѣть всѣхъ, одержать всякую побѣду. «Современникъобъявилъ, что онъ рѣшился прибѣгнуть къ другимъ средствамъ. Какiя же это другiя средства? Есть два такихъ средства, любезные читатели. Одно — голословная брань, оскорбительныя выраженiя, какiя только могутъ явиться въ печати; другое — искаженiе истины, извращенiе настоящаго смысла дѣла, путаница и затемнѣнiе всякаго рода. На чемъ же основано дѣйствiе этихъ средствъ? На непониманiи читателей. «Современникъполагаетъ, что читатели повѣрятъ ему на слово, что они въ большинствѣ случаевъ не въ силахъ сами разобрать, въ чемъ дѣло. «Современникъдумаетъ, что читатели очень простодушны, что если онъ печатно назоветъ кого нибудь литературною ракалiею, то читатель тотчасъ же повѣритъ ему и потеряетъ уваженiе къ тому, кого бранятъ такимъ образомъ. «Современникъугрожаетъ намъ напечатать статью, въ которой будетъ сказано, что въ «Эпохѣ” «явились статьи, которыхъ ни за что на свѣтѣ не пустилъ бы въ свой журналъ Михаилъ Михаиловичъ; такова, напр., статья Фейербаха о гСтраховѣ и статья Музыки о гСѣровѣ, — путаница въ заглавiяхъ допущена гПостороннимъ Сатирикомъ (авторомъ обѣщанной статьи) на основанiи вышесказаннаго предположенiя, что теперь въ «Эпохѣне авторы сочиняютъ статьи, а сами статьи сочиняютъ и водятъ за носъ авторовъ”. «Современникъгрозитъ это напечатать и думаетъ, что подобное глумленiе и умышленное извращенiе дѣла (насчетъ покойнаго Михаила Михаиловича) могутъ повредить намъ въ глазахъ читателей. Вотъ полемическiя средства «Современника”. Каковы средства, таковы и цѣли и поводы полемики. «Современникъполагаетъ, что начать полемику можно только по злости къ лицу, съ которымъ полемизируешь, что всякая полемика есть обида, что за нее нужно мстить и тд. Поэтому «Современникъобижается, дѣлаетъ угрозы, толкуетъ о своемъ милосердiи, предлагаетъ условiя перемирiя и тд. Однимъ словомъ, точно дѣло идетъ о враждѣ и борьбѣ между лицами, а не о борьбѣ идей. Припомнимъ то время, когда гАнтоновичъ, по замѣчанiю нѣкоторыхъ литературныхъ враговъ своихъ, стоялъ во главѣ русской литературы. Это продолжалось четыре мѣсяца. Въ январѣ (1862) онъ написалъ статью противъ славянофиловъ, въ февралѣ — противъ г. Юркевича, въ мартѣ — противъ гТургенева, въ апрелѣ — противъ насъ. Въ этой статьѣ единственной причиной нашей полемики противъ «Современникавыставлялась наша злость, возбужденная будто бы не многими, но мѣткими отзывами объ насъ «Современника”. Кромѣ того, «Современникъставилъ себя въ очень выгодное положенiе, говоря, что мы все имъ занимаемся; онъ хвалился какъ знакомъ величiя и силы, что на него было обращено столько вниманiя. Теперь, какъ видно, дѣло перемѣнилось. Въ послѣдней книжкѣ онъ жалуется, что мы поступили съ нимъ неделикатно, что въ 1863 г., едва вышла его первая книжка, какъ мы напали на него въ статьѣ: Сказанiе о дураковой плѣши**, въ которой статьѣ мы доказывали, что «Современникъ1не умѣетъ мыслить, 2не умѣетъ понимать, 3проповѣдываетъ ужасающiя нелѣпости. И это на основанiи одной только книжки. Дѣйствительно, деликатности тутъ было мало; но — вотъ чего никогда не можетъ понять «Современникъ”, — мы и не хотимъ, и не хотѣли никакой деликатности, если подъ деликатностiю разумѣть уступку и поблажку мнѣнiямъ, съ которыми мы не согласны. Мы всегда враждебно относились къ мнѣнiямъ «Современника”; мы и впредь всегда будемъ враждебно къ нимъ относиться. Мы начали полемику съ «Современникомъ”, а не онъ съ нами, мы вели ее постоянно и постоянно будемъ вести ее. «Современникунепонятно, какимъ образомъ можно чувствовать такую глубокую вражду къ извѣстнымъ идеямъ; онъ полагаетъ, что все дѣло дѣлается по злобѣ и по обидѣ. Такое пониманiе очень мелко. Не личности насъ трогаютъ. Насъ занимаетъ не гПыпинъ, не гАнтоновичъ, не гЩедринъ. Намъ антипатичны тѣ идеи, которыя они поддерживаютъ всякими правдами и неправдами. Противодѣйствовать этимъ идеямъ мы считаемъ за долгъ, за служенiе истинѣ. _______ *) Статья покойнаго ИГДолгомостьева. Поздн. примѣч.
===========

Статистика: