[пх-1864-10-змт-280] Заметки летописца. Последние два года в Петербургской журналистике. // Эпоха. - 1864. - № 10. - с. 1-19.
[Подпись: Лѣтописецъ]
Смотреть оригинал

Используется СТАРЫЙ набор атрибутов!

===========

 VII. Эпоха, 1864, октябрь. _____ Послѣднiе два года въ петербургской журналистикѣ. Что вы, о позднiе потомки, Помыслите о нашихъ дняхъ? Размышляя о послѣднихъ событiяхъ въ журналистикѣ нашего преславнаго города Петербурга и обращая свой мысленный взоръ на предъидущiя времена, таящiя въ себѣ корень и источникъ настоящаго, я вижу, что никто не изложилъ сей исторiи въ надлежащемъ ея свѣтѣ, что многiе ея факты покрыты или туманомъ, или же являются глазамъ современныхъ читателей въ совершенно ложномъ свѣтѣ. Будучи современникомъ и, такъ сказать, очевидцемъ этихъ событiй, я почитаю своимъ непремѣннымъ долгомъ изложить ихъ здѣсь въ ихъ настоящемъ видѣ, по крайнему моему разумѣнiю, дабы чрезъ это какъ способствовать правильному сужденiю о нашихъ временахъ безпристрастнаго потомства, такъ равно пролить нѣкоторый свѣтъ на дѣло и въ глазахъ современныхъ любителей истины. И такъ, припомнимъ, достолюбезные читатели, начало 1863 года. Какое было тогда самое важное явленiе въ петербургскомъ литературномъ мiрѣ? Пусть говорятъ другiе что угодно, а я скажу (и согласится со мною, надѣюсь, всякiй безпристрастный наблюдатель), что важнѣйшимъ тогдашнимъ событiемъ было вступленiе гЩедрина въ редакцiю «Современника”. Съ этимъ вступленiемъ для «Современниканачинался, такъ сказать, новый фазисъ его существованiя, для самагоже гЩедрина открывалось обширное поприще дѣятельности. Исторiя литературы, конечно, запишетъ на своихъ страницахъ или скрижаляхъ, что рѣдко какой нибудь писатель писалъ такъ обильно, какъ гЩедринъ въ 1863 году, и что этотъ годъ есть плодотворнѣйшiй годъ глъ его авторскаго поприща. Дѣло не шуточное, да такъ на него и смотрѣли въ то время. Какъ только газеты и объявленiя разнесли радостную вѣсть о вступленiи гЩедрина въ «Современникъ”, на этотъ журналъ обратилось всеобщее вниманiе. Можно сказать, что какъ нѣкогда на Гоголя, такъ въ ту минуту на гЩедрина вся Россiя «устремила полныя ожиданiя очи”. Всѣ питали самыя сладкiя надежды, всѣ ждали чего-то очень хорошаго. Эти ожиданiя засвидѣтельствованы фактомъ. Когда явилась первая книжка «Современникаи въ ней нашлись не совсѣмъ складныя разсужденiя нѣкотораго автора о южныхъ славянахъ, то достопочтенный редакторъ «Днябылъ изумленъ этимъ явленiемъ какъ неожиданностiю. Онъ почелъ это даже одною случайностiю, чистымъ недосмотромъ, и потому, заявляя въ «Днѣсвое неудовольствiе и несогласiе съ вышеупомянутыми нескладными сужденiями, сдѣлалъ добродушный и наивный вопросъ: чегоже смотритъ въ «СовременникѣгЩедринъ? Очевидно, существовала въ нѣкоторыхъ умахъ надежда, что не «Современникъбудетъ смотрѣть за гЩедринымъ, а совершенно наоборотъ, гЩедринъ будетъ смотрѣть за «Современникомъ”, и отъ такого его смотрѣнiя предполагалось много хорошаго. Но, какъ извѣстно, исторiя показала всю тщету подобныхъ надеждъ. Всѣмъ памятно, какъ редакторъ «Днявъ весьма скоромъ времени долженъ былъ убѣдиться, что онъ впалъ на этотъ разъ въ великое легкомыслiе. На его вопросъ «Современникъотвѣчалъ цѣлою статьею, наполненною насмѣшками. Съ тѣхъ поръ почтенный редакторъ уже ничего не спрашивалъ у «Современникаи ничего не ждалъ отъ него. А читая впослѣдствiи яростныя противъ себя выходки, принадлежавшiя уже перу самаго гЩедрина, онъ, вѣроятно, не разъ горько улыбнулся и печально поникъ головою, вспоминая свои розовыя надежды и ихъ быстрое разрушенiе. И такъ, дѣло пошло вовсе не такъ, какъ нѣкоторые ожидали. Но оно все-таки пошло, и даже пошло блистательно. Всѣ помнятъ, какой это былъ скучный годъ въ петербургской журналистикѣ. Книги и газеты, по прежнему усердно издававшiяся тогда въ центрѣ нашего просвѣщенiя, просто валились изъ рукъ. Если кто читался изъ петербургскихъ писателей и публицистовъ, такъ именно гЩедринъ. Два-три печатныхъ листа его регулярно появлялись въ «Современникѣ”, напечатанные крупно, подъ вѣскимъ заглавiемъ: Наша общественная жизнь. Я безъ малѣйшаго колебанiя приписываю эти фельетоны гЩедрину, ибо онъ самъ ни мало не думалъ скрываться, да и мудрено былобы ему скрыться при яркихъ особенностяхъ его слога и манеры. Притомъ, когда въ журнальныхъ перебранкахъ заходила рѣчь о гЩедринѣ, ему случалось въ этихъ неподписанныхъ фельетонахъ не рѣдко откровенно говорить: «это я”. И такъ, щедринскiе фельетоны имѣли въ тотъ достопамятный годъ величайшiй успѣхъ. И тутъ-то и начинается, такъ сказать, нить завязки романа. Спрашивается, чтоже дѣлалъ гЩедринъ въ «Современникѣ”? Очемъ заботился? Чего онъ тамъ смотрѣлъ? Началъ онъ съ очевиднымъ намѣренiемъ проводить нѣкоторую твердую и опредѣленную мысль, такую мысль, которая связывала бы воедино всѣ его отрывочныя замѣтки и свѣтилась бы въ каждой изъ его обильныхъ шутокъ. Однимъ словомъ, начало было весьма серiозное, весьма внушающее уваженiе. Первый фельетонъ былъ посвященъ важному общественному явленiю, которое гЩедринъ называлъ эквилибристикою или балансированiемъ. Явленiе, очевидно, весьма близко интересовало и затрогивало автора. Описавши различные его виды, гЩедринъ въ концѣ, какъ слѣдуетъ, подвелъ общiй итогъ. «Такимъ образомъ”, — говорилъ онъ, — «современное настроенiе русскаго общества дѣлается яснымъ для читателя. Онъ знаетъ, что съ одной стороны есть мальчишество; что если не безвыгодно рисковать своими капиталами на счетъ благонамѣренности, то въ тоже время не безполезно принимать въ соображенiе и мальчишество. Въ этой нравственной эквилибристикѣ прiятно и незамѣтно проходитъ вся жизнь современнаго человѣка”. Подведши итогъ, онъ затѣмъ съ величайшею послѣдовательностiю ставилъ вопросъ. «Посмотримъ”, — говорилъ онъ, — «отчего же происходитъ это нравственное распаденiе въ современномъ человѣкѣ, отчего онъ обязывается балансировать, отчего онъ никуда не можетъ примкнуть съ увѣренностiю, что тутъ именно сила, что тутъ онъ дома?” Признаюсь, я былъ заинтересованъ въ высочайшей степени этимъ глубокомысленнымъ теченiемъ идей. Фельетонъ оканчивался заманчивыми словами: «Объ этомъ я побесѣдую съ читателемъ въ слѣдующiй разъ”. Совершенно ясно было, что гЩедринъ задумывалъ нѣчто великое. Передъ нами выступалъ писатель, обладающiй, очевидно, строгостiю мысли, который знаетъ, что отложить на слѣдующiй разъ, который сперва наблюдаетъ явленiе, потомъ ставитъ вопросъ, и, наконецъ, разрѣшаетъ его, который идетъ впередъ постепенно и послѣдовательно..... О, мы далеко уйдемъ! думалъ я съ радостiю, и нетерпѣливо ждалъ слѣдующихъ фельетоновъ. Увы! Эти надежды были столь же тщетны, какъ и надежда редактора «Дня”. Напрасно я внимательно читалъ каждый фельетонъ отъ начала до конца, напрасно я два и три раза перечитывалъ серiозныя мѣста, всегда отличавшiяся образцовой неудобопонятностiю; я ничего не могъ разобрать, ничего не могъ добиться. У самаго гЩедрина началась такая эквилибристика мыслей, такое балансированiе сужденiй, какого не было еще и примѣровъ. Что же онъ хочетъ сказать? съ досадой восклицалъ я послѣ каждаго фельетона и оставался въ совершенномъ недоумѣнiи. А тѣмъ не менѣе шутки гЩедрина сыпались и сыпались, и часъ отъ часу становились крупнѣе и крупнѣе. Я отказываюсь изобразить его развязность и размашистость, словомъ, всю прелесть этихъ фельетоновъ, ибо увѣренъ, что для характеристики ихъ требуется непремѣнно такой слогъ, какъ у самаго гЩедрина, а никакъ не слабѣе. Я замѣчу только просто, что шутки его были не мирнаго свойства; напротивъ, то бывало однаго хватитъ, то другаго цапнетъ. Я помню, напримѣръ, какъ среди лѣта гЩедринъ весьма цензурнымъ образомъ, но совершенно буквально назвалъ однаго писателя подлецомъ, а другаго въ видѣ прiятнаго контраста, восторженнымъ дуракомъ. Не говорю уже о краткомъ и несвязномъ, но тѣмъ болѣе неистовомъ терзанiи нѣкоторыхъ идей и сюжетовъ, пришедшихся въ ту минуту не по вкусу гЩедрина. Но странное дѣло! Никто въ цѣлой литературѣ ничего не отвѣчалъ гЩедрину на всѣ его выходки. Правда, въ самомъ началѣ, одинъ только издававшiйся журналъ, по имени «Время”, сразу заподозрилъ гЩедрина въ нѣкоторой коловратности мнѣнiй. Но этотъ пророческiй голосъ, какъ бы предвѣщавшiй гЩедрину и «Современникуихъ взаимно-связанныя судьбы, раздался въ самомъ началѣ. Потомъ же никто ничего не говорилъ. Не только редакторъ «Дняничего уже не спрашивалъ у «Современникаи ничего не ждалъ отъ него, но и никто другой не откликался на всяческiя искаженiя мысли и всяческiе виды брани. Дѣло получило какой-то мрачный характеръ. Это всеобщее молчанiе казалось имѣло не совсѣмъ лестное значенiе.... Но гЩедринъ не смущался и шутилъ себѣ и шутилъ. Какъ вдругъ (помню живо всѣ ощущенiя тогдашняго времени), какъ вдругъ я вижу, что у г Щедрина промелькнула идея....... Невозможно описать моего удивленiя и радости. Я просто бросился въ погоню за этой мелькомъ вспыхнувшей идеей, я догналъ ее и изслѣдовалъ ее, во всей ея нѣжной слабости и недоконченности, съ величайшимъ тщанiемъ. Это было въ августовской книжкѣ «Современника”. Это была небольшая варiацiя на теорiю страстей, положенную въ основанiе универсальной ассоцiацiи, на ту самую теорiю, въ пользу которой въ послѣдствiи гЩедрину удалось сказать еще разъ нѣсколько словъ, — словъ самыхъ серiозныхъ и важныхъ, какiя только нашлись у гЩедрина. Варiацiя на эту тему, которую, очевидно, желалъ усвоить себѣ гЩедринъ, явилась въ видѣ повѣсти подъ заглавiемъ: Какъ кому угодно. Вѣроятно, привычка къ балансированiю подсказала автору это уклончивое заглавiе. Повѣсть вышла хорошая, но варiацiя на тему оказалась никуда негодною и не только не какъ кому угодно, а всякому одинаково доказывала несостоятельность главной мысли. Къ удивленiю, никто, кромѣ меня, не обратилъ тогда ни малѣйшаго вниманiя на эту повѣсть. Всѣ молчали по прежнему. Поползновенiе на идею мелькнуло и исчезло, а гЩедринъ опять сталъ шутить себѣ да шутить. «У меня легкость въ мысляхъ необыкновенная”, говоритъ одно лицо въ гоголевской комедiи. Я всегда вспоминалъ объ этой легкости въ мысляхъ, когда съ обычнымъ моимъ прилежанiемъ слѣдилъ за теченiемъ рѣчи гЩедрина. По прежнему посыпались насмѣшки направо и налѣво, по прежнему никто не откликался, никто не думалъ вступаться ни за себя, ни за идею. И вотъ, среди такихъ-то обстоятельствъ, гЩедринъ вдругъ, самъ того не замѣчая, сдѣлалъ роковой шагъ, который долженъ былъ погубить его. Самъ того не замѣчая, — я стою на этомъ. Онъ, очевидно, не предвидѣлъ ни малѣйшей опасности; онъ уже вполнѣ свыкся съ своею безнаказанностiю, съ тѣмъ молчанiемъ, среди котораго раздавалась его размашистая рѣчь, и потому, когда въ одно веселое утро ему попался на глаза или на мысль романъ «Что дѣлать?”, онъ царапнулъ и этотъ романъ. Царапнулъ онъ его слегка, мимоходомъ, не обращая, очевидно, никакого особеннаго вниманiя на свои слова, однимъ словомъ, въ полномъ разгарѣ «легкости въ мысляхъ”. Пагубное увлеченiе! ГЩедринъ не замѣтилъ, что тутъ именно онъ встрѣтился съ предметомъ, который требовалъ съ его стороны всей его логической строгости. Тутъ-то кстати бы было сперва анализировать явленiе, потомъ поставить вопросъ, и потомъ уже рѣшать его; тутъ именно нужно было сообразить, что сказать напередъ и что отложить до слѣдующаго раза. Но гЩедринъ въ ту минуту, очевидно, уже давно забылъ логическiе прiемы своего перваго фельетона, онъ уже давно привыкъ обходиться безъ всякихъ прiемовъ и руководиться одною легкостiю въ мысляхъ. И вотъ онъ пишетъ: «Когда я вспомню напримѣръ, что «со временемъдѣти будутъ рождать отцовъ, а яицы будутъ учить курицу, что «со временемъзайцевская хлыстовщина утвердитъ вселенную, что «со временемъмилыя нигилистки будутъ безстрастной рукой разсѣкать человѣческiе трупы, и въ то же время подплясывать и подпѣвать”. «Ни о чемъ я, Дуня, не тужила” (ибо «со временемъ”, какъ извѣстно, никакое человѣческое дѣйствiе безъ пѣнiя и пляски совершаться не будетъ), то спокойствiе окончательно водворяется въ моемъ сердцѣ, и я забочусь только о томъ, чтобы до тѣхъ поръ совѣсть моя была чиста”. Какъ извѣстно! Несчастный! Откуда это извѣстно? Это могло быть извѣстно только изъ одной книги, изъ романа Что дѣлать? Этими роковыми словами оканчивается первый перiодъ исторiи, о которой я повѣствую, и начинается второй ея перiодъ, продолжающiйся съ начала февраля нынѣшняго года до настоящей минуты. По своему характеру, оба эти перiода весьма различны. Первый можетъ быть названъ перiодомъ мирнаго глумленiя, когда раздавался среди общей тишины одинъ голосъ гЩедрина, нещадно потѣшавшагося надо всѣмъ, что ему попадало на языкъ. Второй же перiодъ есть перiодъ междоусобной брани, въ которой приняла участiе вся петербургская журналистика, даже «Русскiй Инвалидъ”, и въ которой препирательство достигло неслыханныхъ дотолѣ размѣровъ. Какъ только были произнесены роковыя слова, противъ гЩедрина немедленно вооружилось «Русское слово”, и онъ тотчасъ могъ убѣдиться въ своей гибельной неосторожности. До тѣхъ поръ все ему прощалось, все сходило съ рукъ благополучно. Какое бы имя ни попадалось ему на языкъ, надъ какой-бы идеей онъ ни глумился, никто ничего не говорилъ, какъ будто все это было въ порядкѣ вещей! Но на этотъ разъ шутка не прошла ему даромъ. Въ «Русскомъ словѣпотребовали отъ него точнаго отчета въ словахъ и вообще вооружились противъ лукавствующаго «Современника”. ГПисаревъ, извѣстный своей прямотою и откровенностiю, началъ писать статью за статьею, въ которыхъ разбивалъ и сводилъ съ пьедесталовъ кумиры и кумирчики столь грубо промахнувшагося журнала. Такъ въ статьѣ февральской книжки — Цвѣты невиннаго юмора былъ развѣнчанъ гЩедринъ. Въ статьѣ Мотивы русской драмы уничтожался гОстровскiй. Въ статьѣ Кукольная комедiя съ букетомъ гражданской скорби доказывалась глубокая несостоятельность гСтаницкаго. Наконецъ, въ статьѣ Нерѣшенный вопросъ дошло дѣло и до гАнтоновича. Умалчиваю о другихъ статьяхъ и другихъ отдѣлахъ журнала, имѣвшихъ тоже враждебное настроенiе. Такимъ образомъ, передъ нами совершалось нѣчто великое. Дѣти вооружались противъ отцовъ, одно поколѣнiе шло на смѣну другому; толстый журналъ, бывшiй передовымъ, оказался отсталымъ, и на его мѣсто становился другой толстый журналъ, успѣвшiй уйти далѣе по пути прогресса. Вотъ какое событiе ознаменовалъ собою текущiй годъ въ исторiи нашей словесности. Ну, а что же дѣлалъ «Современникъ”? Какiя усилiя онъ употреблялъ, чтобы оставить за собою мѣсто, отбиваемое у него «Русскимъ Словомъ”? Странное и непонятное дѣло! Отдаленное потомство, конечно, съ недоумѣнiемъ будетъ разбирать образъ дѣйствiй «Современникавъ столь важную для этого журнала минуту. Что дѣлалъ «Современникъвъ 1864 году? спроситъ отдаленное потомство. Сражался съ «Эпохой”, отвѣтятъ ему достовѣрные памятники настоящаго времени. Какъ же это случилось? Разскажу по порядку. Послѣ своего промаха, гЩедринъ сдѣлалъ еще въ «Современникѣдва подвига, бывшiе, такъ сказать, его лебединою пѣснью въ этомъ журналѣ. Именно — обругалъ дѣятелей «Русскаго Словавислоухими и юродствующими, и написалъ «Стрижей”. Первое не имѣло особыхъ послѣдствiй, но второе имѣло весьма важныя. Именно «Эпохаувлеклась дурнымъ примѣромъ, который представляли «Стрижи”, и помѣстила у себя статью подъ заглавiемъ «ГЩедродаровъ или расколъ въ нигилистахъ”*). Статья эта, подобно Стрижамъ, представляетъ фантазiю изъ литературнаго мiра, родъ произведенiй, въ которыхъ литературныя отношенiя изображаются въ лицахъ, въ видѣ сценъ между различными литераторами. Подобно «Стрижамъ”, статья была каррикатурою. Подобно «Стрижамъ”, она заключала въ себѣ намеки на чисто-личныя отношенiя. Подобно «Стрижамъ”, она заходила дальше всѣмъ извѣстнаго и публично заявленнаго. Разница между двумя статьями, если и была, то развѣ въ томъ, что въ «ГЩедродаровѣлитературный интересъ имѣлъ болѣе главную и существенную роль, чѣмъ въ «Стрижахъ”. Тѣмъ не менѣе, повторяю «Эпохапоступила неосторожно, желая воздать око за око и зубъ за зубъ. По своему обыкновенiю, она внесла въ это шуточное дѣло слишкомъ много серiозности и правдивости, — и ударъ вышелъ несравненно больнѣе, чѣмъ она предполагала. Ударъ вышелъ такой больной, такой больной, что «Современникъраздражился до высочайшей степени. Все кругомъ его явилось въ его глазахъ въ самомъ мрачномъ свѣтѣн); ему вдругъ почудилось, что онъ окруженъ литературною швалью и литературными ракалiями; и до того сильно было это впечатлѣнiе, что онъ въ отчаянiи рѣшился самъ сдѣлаться литературной швалью и литературной ракалiею, какъ о томъ гласитъ слѣдующее его заявленiе: «Вообще «Современникъпринялъ за правило руководствоваться въ полемикѣ извѣстною въ уголовномъ правѣ системою возмездiя — око за око, зубъ за зубъ, те. наказывать всякую литературную ракалiю тѣмъ же оружiемъ, которымъ она сама согрѣшаетъ. Доказывать какой нибудь ракалiи, что ея прiемы не хороши, не деликатны, — дѣло трудное, доказательствами ее не проймешь; а гораздо лучше каждую ракалiю заставить на ея же собственной спинѣ почувствовать прелесть ея полемическихъ прiемовъ, можетъ быть и опомнится и на будущее время исправится”. Тутъ дѣло ясное, «Современникъпочувствовалъ на своей спинѣ такую прелесть, что самъ рѣшился быть прелестнымъ. Ну и нельзя сказать, чтобы ему не удалось его старанiе. Онъ написалъ пять статей противъ «Эпохи”, двѣ въ iюлѣ и по одной въ августѣ, сентябрѣ и октябрѣ. Статьи эти правильнымъ образомъ раздѣляются на два разряда; три первыя — ругательныя, и двѣ послѣднiя — оправдательныя. Я читалъ ругательныя, но оправдательныхъ до сихъ поръ не успѣлъ прочесть за недосугомъ; шутка ли — сто страницъ! Вѣрные люди говорили мнѣ, однако же, что въ нихъ «Современникъизъявляетъ сильнѣйшее притязанiе на благонравiе и хорошее поведенiе, что онъ всячески доказываетъ, будто бы прелесть его полемическихъ прiемовъ «Эпохи”. Какая невозможная тема! Я не читалъ, но увѣренъ, что и ее и на сотнѣ страницъ не докажешь. Какъ! «Современникъ”, тотъ «Современникъ”, изъ котораго можно было набрать цѣлые букеты ругательствъ, въ которомъ, какъ въ цвѣтущемъ саду брани, можно бы было безъ конца плесть изъ ругательствъ вѣнки, гирлянды и тд., тотъ самый «Современникъпретендуетъ на скромность! Но вѣдь это значитъ отказаться отъ самаго себя, стыдиться одного изъ неизмѣнныхъ своихъ качествъ. Что «Эпоха”, помилуйте! За «Эпохойдо сихъ поръ нѣтъ еще ни одного браннаго слова  ), а въ «Современникѣимъ и счету нѣтъ. Сошлюсь на кого хотите, напримѣръ, хоть на фельетониста «Русскаго Инвалида”. Кто знаетъ фельетониста «Русскаго Инвалида”? Никто не знаетъ фельетониста «Русскаго Инвалида”. Между тѣмъ это фельетонистъ замѣчательный. Онъ очень любитъ популярныя книжки по естественнымъ наукамъ, нѣсколько вооруженъ противъ Гегеля и не питаетъ никакой вражды къ «Современнику”. Сперва онъ осудилъ «Эпохуза гЩедродарова и совѣтовалъ ей даже положить оружiе передъ остроумiемъ «Современника”. Но когда «Современникърѣшился уподобиться въ ярости своимъ врагамъ, то въ «Русскомъ Инвалидѣ”, газетѣ военной, политической, ученой и литературной, было сказано, что онъ далеко превзошелъ своихъ противниковъ. Очевидно, «Современникъвообразилъ себѣ своихъ враговъ въ слишкомъ дурномъ видѣ, и потому самъ принялъ такой дурной видъ, какого еще никто не имѣлъ въ литературѣ. Вотъ, достолюбезный читатель, краткое и безпристрастное повѣствованiе о всѣхъ сихъ дѣлахъ и событiяхъ. Я обязанъ былъ сдѣлать его, но, признаюсь, не разъ перо выпадало изъ рукъ моихъ. Что же все это значитъ? Какой смыслъ во всей этой кутерьмѣ? А вотъ попробуйте, доищитесь. Что сказалъ или хотѣлъ сказать гЩедринъ впродолженiе года? Зачѣмъ онъ напалъ на романъ «Что дѣлать?” Какая разница между «Современникомъи «Русскимъ Словомъ”? какой смыслъ въ трехъ ругательныхъ и въ двухъ оправдательныхъ статьяхъ противъ «Эпохи”? На эти вопросы нѣтъ отвѣта, и такую ихъ безотвѣтность я и желалъ занести въ сiи замѣтки, какъ фактъ весьма многознаменательный. Онъ прекрасно характеризуетъ то стоячее (какъ стоячая вода) положенiе петербургской журналистики, въ которомъ она находится въ послѣднiе два года. Обнаружилось внутреннее броженiе, не имѣющее никакой цѣли и свидѣтельствующее объ отсутствiи настоящей дѣятельности, настоящихъ интересовъ. «Эпохапервая замѣтила все ничтожество и пустоту дѣла, и понятно, что на нее такъ разсердились. Какъ она могла сказать, въ самомъ дѣлѣ, что мы тутъ ничего не дѣлаемъ, что мы только толчемъ воду, да еще въ добавокъ путаемся и перебраниваемся съ своими же, сами не зная за что и для чего? Какъ въ насъ, въ такихъ серiозныхъ людяхъ, она могла заподозрить столько легкомыслiя? Какъ она смѣла отдать предпочтенiе московской журналистикѣ передъ петербургскою? «Эпохатѣмъ ненавистнѣе, что она своя, петербургская, окруженная всѣми нашими влiянiями, посвященная во всѣ наши прелести. «Эпохатѣмъ ненавистнѣе, что, не сходясь съ нами, она, однако же, вовсе не думаетъ говорить за одно съ московскими изданiями; у нея не тѣ прiемы, не тотъ языкъ, иныя цѣли, иной кругъ уважаемыхъ предметовъ. Все это дерзко, странно, непонятно, не досказано, но тѣмъ хуже, тѣмъ хуже! _____ Люди, какъ животныя, и животныя, какъ люди. Пограничная черта между людьми и животными все больше и больше сглаживается; не въ дѣйствительности, сохрани Боже! нѣтъ, въ дѣйствительности люди по прежнему, кажется, остаются людьми, а животныя — животными; но пограничная черта между ними сглаживается въ умахъ нѣкоторыхъ мыслителей. Къ числу ихъ принадлежитъ, напримѣръ, Вундтъ, одинъ изъ новыхъ нѣмецкихъ писателей. Въ «Заграничномъ Вѣстникѣ”, въ iюньской книжкѣ, переведена изъ него статья: Обычаи и государства животныхъ. Уже одно заглавiе чего стоитъ! Прежде бывало такiя статьи надписывались: нравы и образъ жизни, причемъ нравы (moeurs) разумѣлись въ особенномъ, спецiально животномъ смыслѣ. А теперь у животныхъ являются уже — обычаи и даже государства! Но можетъ быть, скажетъ читатель, эти слова употребляются только иносказательно, подобно тому, какъ матка пчелъ называется царицей? Ничуть не бывало; Вундтъ употребляетъ ихъ совершенно въ буквальномъ смыслѣ. Съ самаго же начала онъ прямо говоритъ: семейная, даже государственная жизнь существуетъ также у большаго числа животныхъ. Поговоримъ сперва о семейной жизни. Вундтъ увѣряетъ, что у птицъ и у млекопитающихъ семейная жизнь представляется почти правиломъ, что потребность семейной жизни вообще гораздо сильнѣе въ естественномъ состоянiи животныхъ. Что это за семейная жизнь? Ужели то самое, что въ человѣческомъ мiрѣ? Вундтъ, очевидно, не дѣлаетъ никакого различiя. Между тѣмъ, читатель согласится, что найти различiе было бы прелюбопытно. Мнѣ показалось замѣчательною въ этомъ отношенiи одна черта, которую Вундтъ упоминаетъ мимоходомъ. Именно о птицахъ онъ говоритъ: «Когда птица оперилась, она выходитъ изъ семейнаго союза, и скоро родители и дѣти не знаютъ болѣе другъ друга”. Такъ вотъ какого рода этотъ семейный союзъ! Люди могутъ нѣсколько утѣшиться. Они не только постоянно знаютъ своихъ родителей, но бываютъ случаи, что даже они любятъ своего отца и свою мать до послѣдней минуты своей жизни, притомъ не только когда они остаются живы, но любятъ даже покойниковъ и поминаютъ ихъ. Не всегда это бываетъ; бываетъ въ жизни разное; бываетъ даже такъ, какъ у птицъ, что родители и дѣти расходятся и не знаютъ другъ друга. Но изъ этого можно вывести только то заключенiе, что человѣческое семейство можетъ понижаться до того, что Вундтъ называетъ семействомъ животныхъ, а никакъ не то, что животныя имѣютъ семейство въ человѣческомъ смыслѣ. И вообще, можно сказать о человѣкѣ, что доходить до животнаго онъ весьма способенъ и нерѣдко пользуется этою способностiю. Только едва ли изъ этого факта слѣдуетъ для животныхъ какое нибудь особое преимущество, едва ли на немъ могутъ они основывать притязанiе на равенство съ человѣкомъ. Вундтъ очень много толкуетъ также о бракѣ у животныхъ, о многоженствѣ, одноженствѣ и тд. Это женство у животныхъ напоминало мнѣ одного профессора зоологiи, который употреблялъ выраженiя: собачья женщина, лошадиная женщина и, наконецъ, человѣческая женщина. Но этотъ профессоръ былъ нѣмецъ и очень дурно владѣлъ русскимъ языкомъ. Въ настоящемъ же случаѣ приходится, кажется, сказать, что Вундтъ дурно владѣетъ вообще человѣческимъ языкомъ; однимъ этимъ можно объяснить странность его рѣчей. Одинъ изъ его параграфовъ начинается, напримѣръ, такъ: «Мы представили убѣдительные примѣры тому, что заключенiе брака у животныхъ основано”... Ну можно ли такъ говорить, зная смыслъ человѣческихъ словъ? Заключенiе брака! Какимъ образомъ у животныхъ можетъ быть то, что на человѣческомъ языкѣ называется заключенiемъ брака? Заключенiе брака имѣетъ, напримѣръ, необходимую юридическую сторону, содѣржитъ въ себѣ признанiе за лицами извѣстныхъ правъ и принятiе ими извѣстныхъ обязательствъ. Развѣ Вундтъ нашелъ что нибудь подобное у животныхъ? Нѣтъ, онъ, очевидно, даетъ только человѣческимъ словамъ животный смыслъ. Наблюдатели природы замѣтили, что животныя, когда приходятъ въ столкновенiе съ людьми, смотрятъ на нихъ, какъ на такихъ же животныхъ. Оно понятно. Для того, чтобы понимать людей какъ людей, нужно вѣдь никакъ не меньше, какъ человѣческiй смыслъ. Чтобы понимать человѣческiй языкъ, нужно мыслить по человѣчески. Поэтому, мыслители, подобные Вундту, очевидно, обходятся съ человѣческимъ языкомъ, какъ обошлись бы животныя, те. не видятъ въ немъ ничего, кромѣ смысла явленiй животной жизни. Я не буду здѣсь останавливаться на томъ, что Вундтъ говоритъ о дружбѣ животныхъ, о существованiи у нихъ нѣкотораго рода нравственнаго чувства и тп. Перейдемъ прямо къ государству. «Пчелиное государство имѣетъ какъ будто историческое существованiе, и такъ какъ пчелы, безъ сомнѣнiя, не совсѣмъ лишены средствъ сообщенiя другъ другу понятiй, то”... Довольно и этого! Стоитъ только допустить, что пчелы не лишены средствъ сообщенiя другъ другу понятiй, — то, разумѣется, мы уйдемъ такъ далеко, что насъ и не догонишь. А прелюбопытная вещь эти пчелиныя понятiя! Ужь не толкуютъ ли пчелы между собою въ часы досуга объ историческомъ развитiи государственнаго начала, подобно тому, какъ, напримѣръ, трактуется объ этомъ дѣлѣ въ Исторiи Россiи гСоловьева? Но вотъ мѣсто, которое способно нѣсколько отрезвить насъ, если мы очень замечтаемся. Дѣло идетъ о государствѣ у перелетныхъ птицъ. «У большей части этихъ животныхъ, рядомъ съ семейною жизнью, имѣющею обыкновенно преобладающее значенiе, существуетъ еще извѣстнаго рода государственная организацiя, которая, конечно, весьма груба и часто ограничивается лишь одною цѣлью, съ выполненiемъ которой прекращается и государственная связь”. Хороша, однако же, эта государственная организацiя и государственная связь! Въ этомъ смыслѣ можно, пожалуй, назвать государствомъ веселую компанiю, которая собралась гдѣ нибудь пообѣдать, попить или потанцовать. Когда члены компанiи выполнятъ свою цѣль, пообѣдаютъ или натанцуются, они расходятся; это и значитъ, что между ними прекращается государственная связь. Серiозно — человѣческiя общества имѣютъ множество степеней; на самыхъ низшихъ степеняхъ они могутъ равняться съ тѣми обществами, какiя есть у животныхъ. Люди могутъ соединяться между собою по животнымъ побужденiямъ и надобностямъ. Изъ этого не слѣдуетъ, однако же, что, наоборотъ, животныя могутъ образовать общества по побужденiямъ человѣческимъ. Вообще всѣ рѣчи о животныхъ, подобныя рѣчамъ Вундта, представляютъ грубѣйшiй антропоморфизмъ, перенесенiе человѣческихъ понятiй на мiръ не- человѣческiй. Это все равно, что принимать громъ за грохотъ колесницы, вѣтеръ за дыханiе чьихъ-то устъ, и тп. Въ научномъ отношенiи подобные прiемы представляютъ верхъ нелѣпости, прямое противорѣчiе истинно научному духу. Прежде всего — они чужды пониманiя даже самой задачи, которая здѣсь предстоитъ изслѣдователю. Требуется, напримѣръ, объяснить образъ жизни пчелъ. Разумѣется, если я воображу себѣ здѣсь государство, то мнѣ и объяснять нечего. Одна пчела распоряжается другими, а другiя ее слушаютъ — вотъ и объясненiе всего порядка. Но въ томъ-то и дѣло, что тутъ никто не распоряжается и никто не повинуется, а, однако же, выходитъ порядокъ. Вундтъ увѣряетъ даже, что у пчелъ есть понятiя и что они сообщаютъ ихъ другъ другу. Если бы такъ, то долго ли объяснить все, что угодно. Между тѣмъ, въ дѣйствительности, конечно, нѣтъ ни сообщенiя понятiй, ни самихъ понятiй. Все идетъ какимъ-то таинственнымъ, непонятнымъ образомъ, который и нужно объяснить. Нужно отъ человѣческой жизни спуститься очень низко, нужно сойти на степень весьма слабыхъ проявленiй животной жизни, ея простѣйшихъ, зачаточныхъ формъ; — тогда только можно будетъ понять какъ и что дѣлается у пчелъ. Дѣло страшно трудное, для котораго пока нѣтъ никакихъ и приготовленiй. _____ Александръ Дюма о прогрессѣ. Въ 284  Голоса есть выдержки изъ статьи Александра Дюма о франко-итальянской конвенцiи 15 сентября. Въ словахъ знаменитаго романиста обнаруживается такое удивительное настроенiе мыслей, что на него стоитъ обратить вниманiе. По его мнѣнiю, главное лицо, отъ котораго все зависитъ въ политическихъ дѣлахъ, есть никто другой, какъ самъ прогрессъ. по волѣ прогресса все дѣлается; и безъ его соизволенiя ничего нельзя сдѣлать. Такъ какъ все находится подъ управленiемъ такого желаннаго владыки, то отсюда вытекаетъ замѣчательно-розовый и спокойный взглядъ на вещи. «Къ несчастiю”, — пишетъ Александръ Дюма, — «люди, совершающiе перевороты, обыкновенно думаютъ, что имъ же предстоитъ упроченiе новаго порядка вещей. Они пугаются мысли, что другимъ выпадетъ на долю собирать плоды ихъ трудовъ, стараются удержать въ своихъ рукахъ власть, и не могутъ понять, что человѣкъ работаетъ не для себя, а для будущности, и что плоды съ дерева собираются не тою рукою, которая садитъ его. Вотъ почему они изумляются, увидѣвъ позади себя того безоружнаго титана, котораго зовутъ прогрессомъ и который ведетъ людей черезъ всѣ волненiя, революцiи и даже реакцiи къ истинной цѣли, назначенной человѣчеству провидѣнiемъ. Онъ устраняетъ виновниковъ переворота, которые своей дикой энергiей могли бы отнять у новаго порядка вещей его популярность; онъ овладѣваетъ переворотомъ и заставляетъ его, иногда насильно, дѣлать шагъ назадъ. Онъ устанавливаетъ переворотъ на той точкѣ, гдѣ большинство его приверженцевъ можетъ, не колеблясь, соединиться вокругъ него. Тогда люди дѣйствiя съ отчаянiемъ воздѣваютъ руки къ небу и кричатъ, что все потеряно. Да, все потеряно для нихъ; но за то все выиграно для страны”. При увѣренности, что насъ ведетъ самъ прогрессъ, разумѣется, отчаянiе ни въ какомъ случаѣ не позволительно, и ни въ какомъ случаѣ ничего не потеряно. «Да”, — пишетъ далѣе Александръ Дюма, — «я понимаю, что виновники римской революцiи, ггМарини, Саффи, Стербини, съ прискорбiемъ видѣли, какъ власть ускользнула изъ ихъ рукъ и лишила ихъ славы окончить начатое ими дѣло. Но, по нашему мнѣнiю, здѣсь-то и видѣнъ прогрессъ. Если бы Пiй IX, изгнанный изъ Рима, не возвратился туда, то въ глазахъ всей католической Европы онъ былъ бы мученикомъ, насильно свергнутымъ съ папскаго престола подобно Пiю VI. Его доблестныя начинанiя при вступленiи на престолъ были бы зачтены ему, какъ права на соотвѣтствующiя реформы, для осуществленiя которыхъ ему не дали времени; онъ былъ бы агнцемъ, закланнымъ на жертвенникѣ революцiи!” Но этого не было. Папа не украсился ролью жертвы и мученика и успѣлъ скомпрометировать себя послѣдующими дѣйствiями. И такъ, все было къ лучшему! Все будетъ къ лучшему и впередъ, увѣряетъ Александръ Дюма, и все оттого, что дѣломъ заправляетъ прогрессъ. «Предположите, что римлянамъ окончательно надоѣстъ папская власть и они захотятъ, во что бы то ни стало, сдѣлаться свободными. Римляне, сдѣлавшись свободными, какъ мы стали свободны послѣ 1830 и послѣ 1848 годовъ, подадутъ голосъ за присоединенiе Рима къ Италiи, а Италiя подастъ голосъ за перенесенiе столицы въ Римъ. Кѣмъ все это будетъ сдѣлано? Прогрессомъ”. Но можно-ли навѣрное думать, что эти веселыя предположенiя сбудутся? Дюма предвидѣлъ это возраженiе и говоритъ: «Если, напротивъ, римляне не возмутятся противъ армiи наемниковъ, которую Пiй IX или его преемникъ соберутъ вокругъ Ватикана, то это будетъ значить, что римскiй народъ доволенъ, что его политическое воспитанiе еще не кончено, что онъ недостоинъ стоять во главѣ новаго итальянскаго королевства”. Что же нужно дѣлать при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ? «Въ такомъ случаѣ нужно будетъ ждать, пока пробьетъ часъ прогресса”. Дѣйствительно, подъ управленiемъ прогресса, этого безоружнаго титана, ничего больше не останется какъ ждать. Онъ все сдѣлаетъ, безъ него ничего не подѣлаешь. Въ этомъ смыслѣ Александръ Дюма заключаетъ свою статью предсказанiемъ относительно партiи дѣйствiя. «Партiя дѣйствiя”, — говоритъ онъ, — «при каждомъ паденiи министерства думаетъ, что она приближается къ власти, которая, однакожъ, что бы эта партiя не дѣлала, не достанется ей въ руки до тѣхъ поръ, пока настанетъ день, въ который прогрессъ скажетъ: «Теперь ваша очередь!”” Вотъ мнѣнiя Александра Дюма, о которыхъ газета «Голосъговоритъ, что они не лишены занимательности и что во всякомъ случаѣ нельзя имъ отказать въ оригинальности. Они дѣйствительно очень занимательны, именно какъ чрезвычайно наивное и голое выраженiе ходячихъ мнѣнiй о прогрессѣ. Чего не ждутъ отъ прогресса! Какихъ надеждъ на него не возлагаютъ! Притомъ, многiе совершенно свыклись съ тою мыслью, что прогрессъ идетъ самъ собою, какъ будто онъ въ самомъ дѣлѣ, какое-то живое существо, заправляющее дѣлами людей. Отсюда цѣлый рядъ заблужденiй. Все новое считается прекраснымъ; все старое считается никуда негоднымъ, отжившимъ. Послѣдняя книжка признается умнѣе всѣхъ, которыя были до нея. Всякое движенiе, какое бы ни обнаружилось, считается движенiемъ впередъ; всякая перемѣна есть перемѣна къ лучшему. _____ Кто виноватъ? Актеръ ПВВасильевъ, какъ уже извѣстно читателямъ «Эпохи”, получилъ отставку. Каковы бы ни были причины, по которымъ это случилось, для почитателей его удивительнаго таланта его удаленiе со сцены есть фактъ весьма прискорбный. А этихъ почитателей, какъ намъ достовѣрно извѣстно, весьма много въ Петербургѣ; къ этимъ почитателямъ, какъ намъ совершенно извѣстно, принадлежатъ самые лучшiе поклонники сценическаго искусства, самые ревностные его любители, цѣнители и судьи. И что же? Печальный случай подаетъ нѣкоторымъ поводъ оскорблять и Васильева, какъ актера, и его почитателей за ихъ любовь къ его таланту! Въ «Русскомъ Инвалидѣ”, газетѣ, имѣющей у себя цѣлый полкъ фельетонистовъ, но, какъ всѣмъ извѣстно, отличающейся хорошими передовыми статьями и никуда негодными фельетонами, мы нашли ( 265) въ фельетонѣ, подписанномъ буквою W, весьма горячую и нескладную выходку противъ Васильева и его почитателей. Приводимъ ее вполнѣ, съ необходимыми примѣчанiями. ГВасильевъ 2-й окончательно оставилъ нашу сцену и на его мѣсто будетъ ангажированъ, какъ мы слышали, одинъ даровитый провинцiальный комикъ (прiятное извѣстiе! Намъ, очевидно, хотятъ замѣнить Васильева. Это такъ легко!). Мнѣнiе наше о покидающемъ насъ артистѣ мы уже высказали и потому, казалось бы, возвращаться къ этому предмету болѣе не зачѣмъ (сошелъ со сцены, такъ и не зачѣмъ говорить? какое уваженiе къ артистамъ вообще! Но не всѣ же такъ смотрятъ. О Васильевѣ долго еще будетъ говорить въ Петербургѣ, и не видя его на сценѣ); но такъ какъ нѣкоторые изъ слишкомъ ревностныхъ друзей гВасильева (что за намекъ? Почему друзей Васильева, а не друзей его таланта, почитателей его искусства? Не хочетъ ли уже сказать гфельетонистъ, что Васильевъ имѣлъ только личныхъ друзей, а почитателей имѣть не могъ?) старались посѣять въ публикѣ слухъ, что актеръ этотъ сдѣлался жертвою какой-то интриги и недоброжелательства (откуда это? Здѣсь нужны бы положительныя свѣдѣнiя; дѣло идетъ о лицѣ, обозначенномъ всѣми буквами его имени. Что за бесцеремонность!), то мы, по долгу справедливости, считаемъ не лишнимъ объявить (кто?), на основанiи самыхъ достовѣрныхъ свѣдѣнiй (откуда?), что дирекцiя сдѣлала все отъ нея зависѣвшее, для того, чтобы удержать гВасильева; но что онъ, по соображенiямъ лично до него касающимся, призналъ за нужное оставить службу и уѣхать изъ Петербурга. (И такъ, гВасильеву по личнымъ соображенiямъ захотѣлось оставить службу и уѣхать изъ Петербурга? Какой, однако, смѣлый гфельетонистъ! Онъ говоритъ не только за дирекцiю, что еще понятно но и за самаго гВасильева! Онъ знаетъ его личныя соображенiя! На это мы могли бы объявить, на основанiи самыхъ достовѣрныхъ свѣдѣнiй, что у гВасильева никакихъ личныхъ соображенiй оставлять службу и уѣзжать изъ Петербурга не было; но мы лучше ничего не будемъ объявлять, а станемъ разбирать то, что дѣлается и говорится публично). Такимъ образомъ, винить дирекцiю въ настоящемъ случаѣ было бы крайне несправедливо и неразсудительно. (Положимъ, такъ; вамъ видно лучше знать!). Но друзья, о которыхъ съ горечью отозвался нѣкогда Пушкинъ (какъ кстати!), до того увлекаются своимъ фанатизмомъ (те. любовью къ сценѣ и къ таланту актера? Объ этомъ-то и говорилъ Пушкинъ?), что стараются выместить свою досаду (досаду! Глубокое огорченiе отъ потери удивительнаго артиста — досада!) на комъ бы то ни было, не разбирая: кто правъ, кто виноватъ (а вотъ посмотримъ!). Вотъ почему, не довольствуясь газетными статьями (это все друзья-то писали?), въ которыхъ гВасильевъ выставляется актеромъ совершенно незамѣнимымъ (по мнѣнiю гфельетониста, очевидно, замѣнить однаго артиста другимъ ничего не стоитъ; они у него точно пѣшки или простые солдаты, которыхъ можно поставить одного вмѣсто другаго. Каково уваженiе къ художественнымъ талантамъ! Да если бы у гВасильева была даже сотая доля его настоящаго таланта, то и тогда нужно было бы подумать и подумать — кѣмъ-бы его замѣнить. Замѣнить! точно старыя колоши новыми! Гфельетонистъ не догадывается, что всякiй истинный талантъ незамѣнимъ, и ему кажется дерзостiю такая въ сущности скромная похвала!), ярые приверженцы этаго артиста (какiе такiе приверженцы? Подкупалъ онъ ихъ, что ли? Или, можетъ быть, его родня?) устроили, нѣсколько времени тому назадъ, скандалъ въ театрѣ противъ гБурдина за то, что тотъ игралъ одну изъ ролей гВасильева (ну вотъ и причина! Кому же прiятно видѣть въ любимой роли плохаго актера, вмѣсто хорошаго? Положимъ, шиканье дурно, но причина его ясна), — роль Любима Торцова, которая, однако, постоянно входила въ его репертуаръ (ну что за оговорка! Репертуаръ вѣдь назначаетъ не публика! Вотъ если бы можно было сказать: роль, которую, однако, гБурдинъ постоянно игралъ также хорошо, или даже лучше гВасильева, — тогда другое дѣло, оговорка бы вышла хорошая. Да сказать-то этого или даже намекнуть на это ужь никакъ нельзя). Скандалъ былъ подготовленъ по образцу московскаго (не знаю о чемъ рѣчь): гБурдинъ точно также получилъ передъ спектаклемъ безъимянную записку, наполненную нелѣпыми угрозами (въ запискѣ виноватъ тотъ, кто ее писалъ, а не публика), а когда онъ вышелъ на сцену, то былъ встрѣченъ громкимъ шиканьемъ и криками: «Васильева! Васильева!” (Ну что тутъ необъяснимаго? Публика или ожидала увидѣть Васильева, или же знала, что она его больше не увидитъ, и видъ гБурдина напомнилъ ей это печальное обстоятельство. Понятно, почему кричали: «Васильева!”, Осудитъ за это кричавшихъ, значитъ осудитъ ихъ за самое естественное выраженiе любви къ артисту. А что значило шиканье? Въ обыкновенныхъ случаяхъ шиканье означаетъ желанiе публики заставить молчать актера, слѣдовательно — прямое осужденiе. Здѣсь же оно и этого не значило; оно значило только: мы предпочитаемъ Васильева Бурдину; мы хотѣли бы лучше слушать Васильева, чѣмъ Бурдина. Шиканье гБурдину въ такомъ смыслѣ — всего менѣе обидно. Гфельетонистъ, очевидно, хочетъ сказать, что какiе-то друзья гВасильева считали гБурдина виноватымъ, и что они одни шикали ему, какъ будто за то, что онъ выжилъ гВасильева изъ театра. Но неужели только такъ и можно объяснить дѣло? Будто ужь и просто пожалѣть объ Васильевѣ было невозможно? Будто бы такъ-таки въ цѣлой публикѣ не нашлось ни однаго человѣка, который просто предпочелъ гВасильева гБурдину? Ну не обидно ли и гВасильеву, и всякому его почитателю читать такiя вещи?). Но такъ какъ нарушителей порядка (какой оффицiальный слогъ! Точно въ театрѣ порядокъ первое дѣло!) было весьма не много, то спокойствiе было тотчасъ возстановлено (спокойствiе — въ театрѣ! Ужь не сонъ ли?), а гБурдинъ воспользовался первымъ благопрiятнымъ случаемъ для того, чтобы, не выходя изъ своей роли, дать понять публикѣ, что онъ во всемъ этомъ дѣлѣ ни душою, ни тѣломъ не виноватъ: тогда ему начали аплодировать (вотъ эти аплодировавшiе, очевидно, любящiе постороннiе намеки въ игрѣ, достойны нѣкотораго осужденiя съ точки зрѣнiя искусства), и онъ доигралъ свою роль безъ всякой помѣхи (те. въ совершенномъ порядкѣ и при полномъ спокойствiи?). Послѣ такого утѣшительнаго исхода этого скандала, подобныя дикiя выходки мнимыхъ любителей искусства (и такъ, почитатели Васильева — только мнимые любители искусства — хорошо!), безъ сомнѣнiя, уже болѣе не повторятся (?). Нельзя не порадоваться тому, что у насъ заглушили ихъ, такъ сказать, въ зародышѣ (о чемъ это такая сильная радость?): если дать волю охотникамъ до скандаловъ, то безъ нихъ не обойдется положительно ни одинъ спектакль (какъ будто каждый спектакль публика будетъ вспоминать утрату такого артиста, какъ Васильевъ!), уже по той причинѣ, что нѣтъ на свѣтѣ актера, который бы нравился рѣшительно всѣмъ. (Ну такъ чтожъ изъ этого? Молчать что-ли всѣмъ?). У насъ напримѣръ, гСамойловъ давно уже признанъ первымъ актеромъ, а между тѣмъ и у него есть недоброжелатели, не говоря уже о завистникахъ, имя которымъ — легiонъ. (Это правда; но опять таки — что же тутъ дѣлать? Бываетъ вѣдь еще хуже; бываетъ, что человѣкъ не то что признанъ первымъ актеромъ, на самомъ дѣлѣ первый актеръ въ городѣ, и, однако же, его не признаютъ первымъ, его считаютъ только пѣшкою, которую всегда можно замѣнить другою пѣшкою; противъ него пишутъ обидныя статьи; вотъ что бываетъ! А что же дѣлать? Какое средство противъ плохихъ фельетонистовъ? Запретить книгопечатанiе, что ли?). И такъ, если актеръ — существо и безъ того уже беззащитное (а именно?), зависящее отъ каприза публики, а нерѣдко и критики (отчего-же отъ каприза? Что касается до публики и критики, то актеръ зависитъ не отъ каприза, а отъ ихъ вкуса, — отъ того, насколько они понимаютъ и любятъ искусство, и больше не отъ чего), будетъ поставленъ въ такое положенiе, что враги безнаказанно станутъ оскорблять его въ виду всей публики (какiе враги? Развѣ одни враги могутъ шикать актеру? Развѣ не можетъ ему шикать сама публика, не питая къ нему никакой личной вражды, а только за плохую игру? Вотъ вѣдь о чемъ слѣдуетъ говорить), то театръ придется, наконецъ, закрыть (съ бездарными актерами?), потому что дѣятели его, не будучи ограждены противъ злаго умысла (въ шиканьи можетъ выражаться только неудовольствiе на дурную игру, или дурную пiесу), предпочтутъ заняться дѣломъ болѣе благороднымъ и, вмѣсто того, чтобы посвящать себя искусству и приносить ему тяжелыя жертвы (а талантъ? про него весьма многознаменательно умалчиваетъ авторъ. Между тѣмъ, безъ таланта, сколько ни посвящай себя искусству и какiя жертвы не приноси, все-таки будешь актеромъ ничего нисего незаслуживающимъ...), начнутъ шить сапоги или кроить панталоны (и прекрасно!), такъ какъ дѣло это, по крайней мѣрѣ, безопасное и, тотъ, кто исполняетъ его дурно, рискуетъ только тѣмъ, что лишится заказовъ”... Въ послѣднихъ своихъ строкахъ авторъ замѣчательно близко подходитъ къ истинѣ, хотя самъ, очевидно, считаетъ ихъ сильнѣйшимъ аргументомъ въ свою пользу. Въ самомъ дѣлѣ, не лучше ли плохимъ актерамъ шить сапоги или кроить панталоны, чѣмъ браться за такое трудное и опасное дѣло, какъ лицедѣйство? Что касается до его опасности, то мы, признаемся, очень бы желали, чтобы она не только не уменьшилась, а, напротивъ того, во сто разъ увеличилась. Чѣмъ ревностнѣе будетъ слѣдить за театромъ публика, чѣмъ больше у нея будетъ любви и вкуса къ этому дѣлу, тѣмъ опаснѣе будетъ плохимъ актерамъ, и тѣмъ лучше, разумѣется, хорошимъ. А то иногда случается совершенно наоборотъ: хорошимъ худо, а плохимъ безопасно, даже гораздо безопаснѣе, чѣмъ если бы они шили сапоги или кроили брюки. Читатель замѣтитъ, что я не касался фактовъ; я не былъ на представленiи, о которомъ идетъ рѣчь, и вообще не берусь излагать всего дѣла, по которому мы лишились Васильева, такъ какъ едва ли можно изложить это дѣло вполнѣ ясно для читателей. Но фельетонъ, который я привелъ, мнѣ кажется, ясенъ самъ собою, краснорѣчиво говоритъ самъ противъ себя. Публика лишилась любимаго актера, а «Русскiй Инвалидъее обвиняетъ — зачѣмъ она сердится, зачѣмъ не довольствуется тѣми актерами, которые остаются. Ея любовь къ артисту называютъ фанатизмомъ, дружескимъ пристрастiемъ, капризомъ. Мы сами, пожалуй, не станемъ стоять за шиканье; но если оно уже случилось, то объяснять его непремѣнно низкими причинами, злымъ умысломъ, врагами — очень странно. _____ *) Статья ѲМДостоевскаго. Поздн. примѣч. ) Прошу заранѣе извиненiя у читателей за фразеологiю; она не наша, а «современническая» и удержана мною ради лѣтописной точности. ) По недостаточному знакомству съ русской литературой нѣкоторые органы несправедливо приписываютъ «Эпохѣвыраженiе Дуракова плѣшь. Честь изобрѣтенiя этого выраженiя принадлежитъ гЩедрину, употребившему его въ первомъ же фельетонѣ 1863 г. Оно должно было изображать нѣкоторую мѣстность или положенiе, и въ такомъ смыслѣ употреблено въ знаменитомъ «Сказанiи о Дураковой плѣши”, «Современникъже, какъ извѣстно, назвалъ имъ доктора. За что?
===========

Статистика: