[зр-1870-7-нст-293] Иностранная словесность в отношении к русской // Заря. - 1870. - Разд. II. - № 7. - с. 107-141.
Смотреть оригинал

Используется СТАРЫЙ набор атрибутов!

===========

"Будущее -- за нами"! говоритъ въ своемъ письмѣ одинъ изъ сотрудниковъ "Зари", ревностно слѣдящій за литературой и чрезвычайно живо и глубоко сочувствующій направленію нашего журнала. И мы готовы съ полною вѣрою повторить вслѣдъ за нимъ: будущее за нами!    Мы вѣримъ въ будущность нашего литературнаго направленія не просто потому, что всякому человѣку свойственно питать вѣру въ свои мысли, если таковыя у него имѣются, но и потому, что нашу вѣру подкрѣпляетъ всесторонней разсмотрѣніе предмета. Это не слѣпая вѣра, которая вся погружена въ созерцаніе вѣруемыхъ вещей и считаетъ чуть ли не грѣхомъ обращать вниманіе на что-либо постороннее и враждебное. Нѣтъ, мы принимаемъ во вниманіе всѣ направленія нашей литературы, мы вникаемъ въ мнѣнія людей съ нами несогласныхъ, взвѣшиваемъ возраженія, которыя они намъ дѣлаютъ, или могутъ сдѣлать. Мы стараемся, сколько возможно, слѣдить за ходомъ нашей журналистики, за появляющимися отдѣльно книгами и брошюрами, за постоянными измѣненіями взглядовъ людей пишущихъ и читающихъ. И вотъ изъ этихъ-то наблюденій мы выводимъ заключеніе, что будущность принадлежитъ той идеѣ, которой мы служимъ.    Вслѣдствіе нѣкотораго презрѣнія, возбуждаемаго русскою литературою, явленія ея рѣдко подвергаются серьезному вниманію и кажутся обыкновенно чѣмъ-то блѣднымъ и вялымъ. Но мы, будучи волею и неволею погружены въ самый потокъ этихъ явленій, находимъ въ нихъ занимательность самой живой и непрерывной драмы. Попробуемъ передать людямъ постороннимъ тотъ интересъ, который сами питаемъ, тѣ мысли и надежды, которыми сопровождается наша работа.    1.       Идея, которой служитъ "Заря" и которой мы предвѣщаемъ широкую будущность, есть идея славянофильскаяТакъ слѣдуетъ ее назвать по терминологіи, давно установившейся въ нашей литературѣ. Но, говоря о будущности этой идеи, мы должны ставить строгое и ясное различіе между славянофильствомъ, какъ историческимъ явленіемъ, и между самою идеею, которою порождено это явленіе. Идея шире, богаче, плодотворнѣе своего проявленія. Не въ томъ наше дѣло, чтобы твердить и распространять уже высказанныя мнѣнія прежнихъ писателей, преимущественно передъ другими называемыхъ славянофилами, а въ томъ, чтобы воодушевиться тою же мыслью, какая ихъ воодушевляла, и развивать эту мысль сколь возможно шире, дальше, полнѣе. Пусть наши взгляды приходятъ даже въ прямое противорѣчіе съ завѣдомо славянофильскими мнѣніями: это значитъ, можетъ быть, что наши взгляды вѣрнѣе, что они ближе къ истинному духу славянофильства.    Для того, чтобы войти въ духъ славянофильства, нужны условія -- не похожія на стѣсненіе и подчиненіе; нужно не просто питать въ себѣ русскіе инстинкты, но еще имѣть живое чувство нравственной свободы, живое отвращеніе отъ умственнаго рабства. Славянофильство не можетъ и не должно быть узкою школою, авторитетнымъ ученіемъ, уже потому, что оно само есть не что иное, какъ протестъ противъ авторитета Европы, есть проповѣдь свободнаго развитія.    Тяжесть вещественнаго ига всѣмъ понятна; но не всѣ чувствуютъ тяжесть нравственнаго ига. Если бы Россія была подъ властью чужой народности, если бы насъ покорили нѣмцы или турки, то всякому понятно было бы наше стремленіе освободиться и зажить своею жизнью. Но то, что мы нравственно завоеваны и умственно покорены, -- этого многіе вовсе не чувствуютъ и не замѣчаютъ. Оттого такъ рѣдко случается, что славянофильство понимается въ его истинномъ направленіи. Люди, неспособные стать на его точку зрѣнія, обыкновенно воображаютъ, что славянофильство есть какое-то самохвальство, самодовольство. Такъ, напримѣръ, если послушать "Отечественныя Записки" или "Вѣстникъ Европы", то можно додумать, что "Заря" будто-бы проповѣдуетъ, что у насъ все прекрасно, что въ просвѣщеніи и всякомъ развитіи мы стоимъ наравнѣ съ Европою, или даже выше ея, и что поэтому намъ не слѣдуетъ брать съ нея примѣръ, а скорѣе мы должны быть для нея образцомъ. Точно также, если кто вздумаетъ опровергать славянофиловъ, то сейчасъ принимается доказывать, что у насъ дурно то или другое, что мало школъ, вездѣ безпорядки, стѣсненіе печати и проч.    Всѣ такія рѣчи крайне легкомысленны, а теперь, когда такъ возрасла славянофильская литература, можно сказать и недобросовѣстны. Славянофилы не только не думаютъ восхвалять просвѣщеніе, благосостояніе и развитіе Россіи, но въ сущности смотрятъ на свое отечество гораздо мрачнѣе западниковъ. Они, какъ и западники, признаютъ, что Россія очень молода, очень неразвита, очень груба и бѣдна въ сравненіи съ блестящимъ состояніемъ Запада; но сверхъ того думаютъ, что и то развитіе и просвѣщеніе, которымъ въ нѣкоторой степени обладаетъ Россія, поражено неправильностію, имѣетъ болѣзненный, почти угрожающій смертью характеръ. Ни "Заря", вы другой какой органъ славянофильскаго направленія никогда не скрывали отъ себя и отъ читателей темныхъ сторонъ нашего быта и нашей исторіи.    Славянофилы ищутъ средствъ не только противъ тѣхъ золъ, противъ которыхъ борются западники, но и противъ зла гораздо большаго, котораго западники не замѣчаютъ. Обыкновенно западники суть люди самодовольные, гордые своимъ просвѣщеніемъ, считающіе себя солью русской земли, тогда какъ славянофилы нерѣдко признавали и признаютъ себя страдающими той же болѣзнью, которою поражено все общество, и только дошедшими до сознанія этой болѣзни.    Славянофилы суть собственно самые крайніе вольнодумцы, которые возстали противъ существующаго порядка въ литературѣ, пошли противъ общаго потока, противъ мнѣній установившихся и ставшихъ закоренѣлыми предразсудками. Смѣлость западниковъ есть ничто передъ смѣлостію славянофиловъ. Западники плывутъ по вѣтру, идутъ, куда идетъ толпа; славянофилы борются противъ теченія.    Свобода мысли, независимость отъ авторитетовъ есть одна изъ основныхъ чертъ славянофильства. Если западники плѣняются политическою внѣшнею свободою, то славянофилы, сверхъ того и болѣе того, плѣнились свободою внутреннею, духовною независимостію. Разумѣется, для этого стремленія къ внутренней свободѣ требуется больше мужества, больше вѣры, любви и надеждычѣмъ для обыкновенныхъ стремленій западниковъ, и вотъ гдѣ главное разногласіе, вотъ источникъ нескончаемыхъ пререканій между двумя партіями.    Чѣмъ мрачнѣе славянофилы смотрятъ на настоящее, чѣмъ больше зла видятъ во внѣшнихъ и современныхъ явленіяхъ русской жизни, тѣмъ живѣе надѣются они на будущее, тѣмъ крѣпче вѣрятъ въ внутренній духъ Россіи, не оставлявшій ее и въ самыя печальныя годины, способный вынести всѣ тяжкія болѣзни, которыми она страдаетъ. Западники, наоборотъ, отвергаютъ эту вѣру, осмѣиваютъ эти надежды потому, что, несмотря на свои непрерывныя жалобы, они въ сущности довольны собою, довольны настоящимъ, желали бы только укрѣпленія и развитія того состоянія, въ которомъ находится русская литература и русское общество. Чѣмъ сильнѣе недовольство славянофиловъ, тѣмъ выше ихъ вѣра и надежда, безъ которой недовольство перешло бы въ отчаяніе. И вотъ западники упрекаютъ славянофиловъ за обиліе вѣры и надежды, какъ-будто это обиліе непремѣнно предполагаетъ розовыя мечты, примиреніе съ окружающимъ, и такъ далѣе. Въ сущности же западники гораздо болѣе расположены къ такому примиренію, ибо менѣе смѣлы мыслью, менѣе требовательны, имѣютъ идеалъ, стоящій гораздо ниже славянофильскаго идеала.    Западники исповѣдуютъ свободу, а въ сущности они рабы европейскихъ понятій; они поклонники всякаго протеста и прогресса, а на самомъ дѣлѣ болѣе другихъ расположены къ довольству и консерватизму; они друзья смѣлыхъ и новыхъ мыслей, за исключеніемъ самой смѣлой и самой новой -- славянофильства.    2.       Чтобы подтвердить эти замѣтки о славянофильствѣ, сошлемся на писателя, которымъ мы занимались въ послѣднее время, на Герцена. Для него славянофильство есть самое сильное движеніе русской мысли и представляетъ тотъ характеръ освобожденія отъ авторитета, о которомъ мы говорили. Въ статьѣ Америка и Сибирь Герценъ пишетъ:    "Будь мы какое-нибудь несчастное племя безъ будущности, кельты, финны, если бы мы и пережили татарское иго, то сломились бы... подъ игомъ крѣпостнаго состоянія, чиновничьяго растлѣнія и не вынесли бы напора непріятельскагоНо событія обличаютъ зародышъ сильный и мощныйНе въ Петербургѣ -- тамъ умирала старая Россія, маловѣрная, потерявшая голову при первой неудачѣ -- нѣтъ, онъ двигался и заявилъ себя въ блиндажахъ Севастополя, на его стѣнахъРазвѣ слабые народы дерутся такъ-- Николай умеръ и наступило утро ожиданій и пробужденія. Россія, уступившая въ неравномъ бою съ четырьмя союзниками, почувствовала себя вдвое здоровѣе, а Турціи тѣ же союзники такъ хорошо помогли, что она на ладонъ дышетъ".    "Война застала русскій умъ за крѣпкою думойСобытія европейскія, несмотря на всѣ уродливыя мѣры съ съ 1825 года, сильно отражались на черномъ фонѣ русской жизни. Польская революція и паденіе Бурбоновъ во Франціи, девятимѣсячная борьба съ возставшей Польшей..... наконецъ, новое движеніе соціальной и философской литературы во Франціи и Германіиэти послp3;дніе энергическіе звуки западнаго разумѣнія, -- все это очень недаромъ проходило по той закраинѣ Россіи, которая была освѣщена".    "Но какая же самобытная мысль во всей этой подземной работѣКакое-то сумасшествіе овладѣваетъ людьмивмѣсто того, чтобы прійти въ отчаяніе за себя, за Россіюрусская мысль осмѣливается сомнѣваться въ Европѣищетъ въ грубыхъ началахъ своей жизни элементовъ для будущаго, и когда, наконецъ, событія, слѣдовавшія за 1848 годомъ, такъ ясно доказали, что европейскіе народы несостоятельны осуществить ту мысль экономическаго и государственнаго устройства, до которой дошла наука, -- русская мысль начала нравственно освобождаться отъ авторитета".    "Замѣтимъ, что среди этого внутренняго развитія ударила крымская война, которая доказала въ свою очередь всю несостоятельность Россіи бороться противъ Европы. Ничего не могло быть больше на мѣстѣНравственное освобожденіе отъ Европы было началомъ освобожденія отъ петербургской традиціи основанной на подчиненіи всего русскаго всему иностранному и на мысли превосходства русскаго войска надъ всѣми въ мірѣ, сокрушенной неудачной войнойНачать вѣрить въ свою нравственную самобытность и перестать вѣрить въ грубую силу и превосходство своего кулака, -- въ самомъ дѣлѣ начало премудрости".    "Пока мы только подражали Западу, мы не знали своей почвы подъ ногамиТакъ еще теперь найдутся помѣщики, съ завистію думающіе о каменистомъ грунтѣ Италіи, стоя на черноземѣ".    "Изъ сказаннаго никакъ не слѣдуетъ, чтобы намъ перестать учиться западной наукѣ, или выдумывать свою: во первыхъ, наука по той мѣрѣ и наука, по которой она не принадлежитъ никакой странѣ; а во вторыхъ, учится человѣкъ собственно цѣлую жизнь, но въ извѣстный возрастъ людямъ не нужны учители, уроки. При выходѣ изъ школы человѣкъ вступаетъ въ дѣятельный обмѣнъ, въ рядъ дѣловыхъ отношеній; тутъ онъ прикладываетъ, повѣряетъ свои теоріи, заимствуетъ новыя и, дѣйствуя, расширяетъ крутъ своего вѣдѣніяВыходя изъ-подъ гувернерства Запада, мы вовсе не дальше отъ него становимсяа скорѣе ближе всѣмъ разстояніемъкоторое дѣлитъ позирующій оригиналъ отъ уничиженнаго подражателя" (Колок. 1 дек. 1858).    Вотъ общія черты и мотивы того направленія, которое называется славянофильствомъ. Это направленіе есть одно изъ доказательствъ того, что мы не какое-нибудь несчастное племя безъ будущности, что мы хранимъ въ себѣ мощные зародыши; это -- мысль смѣлая до сумасшествія; это -- возстаніе противъ нравственнаго авторитета Европы, выходъ изъ-подъ ея гувернерства; это -- разрывъ съ петербургской традиціей, протестъ противъ закоренѣлаго старовѣрства, утвердившагося у насъ съ начала петербургскаго періода; это -- обрѣтеніе своей почвы, сознаніе не одной вещественной силы, а и нравственной самобытности; это -- признакъ окончанія школы, пробужденіе сознанія, что наступаетъ зрѣлый возрастъ, въ которомъ учиться нужно, но уже безъ учителей и уроковъ.    Въ этихъ своихъ обоихъ чертахъ славянофильство представляетъ такую законность, такую строгую сообразность съ тѣми началами, по которымъ мы судимъ о развитіи народовъ, о ходѣ всемірной исторіи, что отрицать важность и будущность этого направленія было бы совершенною нелѣпостію. Если бы славянофиловъ не было, то всякій вѣрующій въ развитіе Россіи сказалъ бы, что они непремѣнно будутъ, что будущность принадлежитъ имъ.    Все дѣло однакоже въ томъ, чтобы разсмотрѣть, на сколько идея, вѣрная въ сущности и въ общихъ чертахъ, успѣла воплотиться въ дѣйствительности, успѣла и успѣваетъ осуществлять себя. Вотъ